ГЕОРГ ВИЛЬГЕЛЬМ СТЕЛЛЕР

ОПИСАНИЕ ЗЕМЛИ КАМЧАТКИ

Двадцать восьмая глава

О РАБОТАХ И ТРУДАХ ИТЕЛЬМЕНОВ И О ПОТРЕБНЫХ ДЛЯ ТОГО ИНСТРУМЕНТАХ И ПРИЕМАХ

При постройке жилищ мужчины являются плотниками, женщины же исполняют кровельные и обойные работы. Очень проворно срезают они траву костяными серпами, сделанными из лопаток медведей, и травой этой покрывают как свои юрты, так и балаганы; внутри жилья они обвешивают стены и покрывают пол всевозможными соломенными циновками. Во время рыбной ловли женщины совместно с мужчинами исполняют работу гребцов в лодках; мужчины рыбачат, а женщины разрезают рыбу на куски и очищают ее от внутренностей, развешивают ее, сушат на шестах и собирают высохшую, а также икру. В этом им помогают дети и старики, обычно те, которые не могут работать. Заготовленные запасы отдаются на сохранение и в распоряжение тех же стариков.

Дома муж — повар, приготовляющий пищу для людей и собак; он строит нарты, лодки, заготовляет невода, капканы, рыбачьи сети; кроме того, он подвозит топливо и отправляется на промысел, разнообразные виды которого были уже описаны в главе о животных. Промысел дает ительменам возможность платить ясак, а на доход от остальных работ они содержат и одевают свою семью и приобретают всевозможную домашнюю утварь: ножи, топоры, котлы, оловянную посуду.

У женщин, помимо воспитания детей, такое множество разной работы, что у них приходится признать гораздо более развитый ум, чем у мужчин; это и подтверждается на деле. Так, например, женщины:

1) заготовляют весь запас рыбы, за исключением так называемой «кислой» рыбы, или корма для собак: эту зловонную работу они предоставляют мужчинам; [259]

2) собирают до сотни видов различных семян, кореньев и трав, служащих отчасти лечебным целям, отчасти зимнею пищею;

3) с большим трудом собирают и заготовляют ительменский чай, или кипрей ⁶⁴⁴, в количестве, не только достаточном на круглый год, но и значительно большем для одаривания русских друзей, а также для продажи; на вырученные за него деньги они покупают портняжный и сапожный инструмент, иголки, шила, ножи, ножницы, шелк и холст;

4) заготовляют сладкую траву, которая служит для гонки водки; так как пуд ее казною оплачивается 4 рублями, а в некоторых острогах ее заготовляется от 40 до 60 пудов, то продажа этой травы является очень выгодною статьею в их хозяйстве;

5) надергивают крапиву, сушат и разматывают ее, а затем с большим трудом прядут из нее пряжу. Их прядение вполне совпадает со способом изготовления сапожной дратвы. Несмотря на трудность и медленность этой работы, им удается все-таки запастись пряжей в необходимом количестве не только для изготовления рыбачьих сетей, но и для продажи. Ежегодно они продают столько этой пряжи, что вполне удовлетворяют спрос на нее со стороны населения Курильских островов, мыса Лопатка и русских острогов, потому что казачки этой работой себя не утруждают, да и на пространстве от Большой реки до Лопатки крапива уже не растет ⁶⁴⁵;

6) собирают полный на зиму запас четырех сортов ягод, а именно: жимолости, брусники, шикши и морошки;

7) собирают и сушат заменяющую им хлеб всевозможного рода сарану и обкрадывают при этом мышей;

8) в огромном количестве собирают трех видов траву для зимних поделок и изготовления из них разного рода соломенных циновок ⁶⁴⁶;

9) собирают gramine Cyperoides и путем расчесывания изготовляют траву эхей, заменяющую им необходимые зимою полотно и чулки.

Наконец, они осенью собирают всякие коренья; зимние их работы также очень разнообразны, а именно:

1) они прядут пряжу;

2) из трав они изготовляют разные соломенные циновки, мешки, плетут различные корзины и ящики для хранения запасов; [260]

3) исполняя роль кожевников, они следующим образом подготавливают собачьи и оленьи шкуры для пошивки из них одежды: садясь, они кладут себе на колени кусок дерева, напоминающий формою станок седельщика, и на нем скоблят шкуры кристаллом, вставленным посредине двух палок ⁶⁴⁷, ⁶⁴⁸, водя этим прибором взад и вперед по шкуре; затем они толкут рыбью икру или жуют ее, выплевывают на кожу и складывают кожи вместе на несколько дней в угол юрты, чтобы там произошла ферментация и икра впитала в себя жиры. Потом они соскабливают ее тупою железкою, которую они сами выковывают холодною ковкою из старых котлов, растягивают кожу вместо кристалла на стенке между двумя палками, чтобы она стала гладкою, и после этого руками мнут ее до мягкости. Для последней операции они пользуются крепко привязанным наверху к бревну деревянным крюком, соединенным с помощью ремня с их ногою. Подниманием и опусканием ноги они водят крюком по коже, подвергнув ее предварительной вышеуказанной обработке;

4) они красят кожу ольховою корою, как было описано выше;

5) после этого они превращаются в портних ⁶⁴⁹ и приступают к шитью всякого рода одежды: парок, кухлянок, лифов, штанов и перчаток.

И нужно им отдать справедливость: они делают чрезвычайно мелкие и прочные швы, а кроме того, они большие искусницы и артистки в вышивании шерстью, шелками и волосом северных оленей. В шитье и вышивании они нисколько не уступали бы [261] самым видным европейским мастерицам, если подвергнуть их хоть наималейшему в этом деле обучению, раз такие работы удаются им так хорошо, когда они руководствуются в них только собственною небогатою фантазиею. Для вышивания они теперь пользуются иголками китайскими или европейскими с очень мелкими ушками. Раньше они шили иглами из собольих костей, потом крупными железными японскими, которые и были их первыми железными предметами. ⁶⁵⁰ От японского обозначения иглы — «зюзе» ительмены прозвали японцев зюземенами, игольщиками. Если игла у них ломается, они очень ловко вновь оттачивают конец ее, если же сломается ушко, они раскаляют иглу на огне, затем ковкою возвращают ей первоначальную форму и просверливают с помощью другой твердой иглы и деревянной дрели новое ушко, так что поправленная игла может служить по-прежнему. Нитками им в прежнее время служили крапивная пряжа или волос с шеи северного оленя; нитки они выделывали также из жил северных оленей и китов: жилы эти они высушивали и размягчали деревянными колотушками, после этого они размачивали их в холодной воде и придавали им таким образом большую тонкость ⁶⁵¹;

6) они выступают еще в роли сапожников, изготовляя всякого рода обувь. Их способ приготовлять кожу я уже описал, говоря о тюленях, равно как сообщил там и об их приемах при окраске кожи. Тюленью шерсть они выкрашивают в красный цвет брусничным соком с некоторою примесью квасцов или каменного масла ⁶⁵². Все это варится с ольховою корою, и таким образом получается огненно-красная краска, как от sanguis draconis (драконовой крови);

7) они являются также и скорняками, отделывая собольи и лисьи шкуры, из которых многие вывозятся для продажи. Обрабатывают они этот мех гнилым деревом, удаляющим из него жир;

8) медицинская и хирургическая наука также находит своих исполнительниц, но только среди ительменских сивилл.

О стирке одежды им раньше было известно столько же, сколько об омывании тела, лица и рук. В настоящее же время они являются большими ее любительницами, без мыла умеющими так чисто стирать холст, как не умеют делать это сибирские крестьянки при помощи мыла. [262]

Двадцать девятая глава

О ЖИЗНЕННОМ УКЛАДЕ, ПИЩЕ, НАПИТКАХ, СТОЛОВОЙ ПОСУДЕ, СПОСОБАХ И ПРИВЫЧКАХ ИТЕЛЬМЕНОВ ПРИНИМАТЬ ПИЩУ

Раньше ительмены никогда не соблюдали известного времени для принятия пищи, за исключением разве случаев торжественного угощения. Из-за своей прожорливости они ели целый день, когда у них были на то время или охота. По утрам они едят юколу, а после полудня варят пищу. Имея сколько угодно другой пищи, они нарубают себе топором ивовую и березовую кору и жуют ее с икрою ⁶⁵³, ⁶⁵⁴; к этому у них такой же аппетит, как у других народностей велика склонность к хлебу. Они не вкушают пищу одновременно, по-семейному, а делают это только тогда, когда принимают пищу горячую или теплую, опанну, свежую рыбу или селагу. Теплой пищи они вообще не любят и едят все в холодном виде; даже сварив что-нибудь, они оставляют сваренное, пока оно не остынет: такую пищу они считают гораздо здоровее горячей. Прежде, когда у них не было ни котлов, ни другой посуды, они клали рыбу в деревянное корыто, совершенно такое, из какого кормят свиней, заливали ее водою и варили при помощи раскаленных камней ⁶⁵⁵; после людей из того же корыта они кормили собак. В настоящее время они живут гораздо опрятнее, и эти старинные корыта предоставляются теперь только псам. Ительмены отнюдь не охочи до жареного, совсем как коряки, и этим они отличаются от островитян, тунгусов и якутов.

Когда рыба сварится, они кладут ее на большие, подобные блюдам доски, снабженные приподнятыми краями, и ставят ее в [263] жупан, чтобы она остыла. Затем они, не употребляя ни ножей, ни вилок, хватают ее руками, причем рядом с блюдом стоит деревянная миска с намоченною в воде сладкою травою. Эту сладкую воду они хлебают ложками, как русские квас. В настоящее время они потребляют много соли и перца, раньше же всегда считали соль горькою и неприятною; уксус же они и до сих пор не любят, называя его горьким.

Их блюда, очень многочисленные, почти несчетные, отличаются отчасти простотою, отчасти же сложностью. В простом виде они едят мясо морских и сухопутных животных, причем из их обихода устранены только мыши, собаки и ящерицы; в простом виде они едят и все ягоды и коренья. Что же касается сложных блюд, то я не оказал бы большой услуги нашим поварам, если бы перечислил тут хотя бы сотню странных и невкусных кушаний. Главнейшее составное блюдо ительмены на Большой реке называют селагою ⁶⁵⁶, русские же — толкушею; оно служит общераспространенным угощением при всяком веселье. Для этого они в деревянной ступке толкут одновременно сарану, кедровые орехи, кипрей, сладкую траву, radices Bistortae ⁶⁵⁷, Vemariae ⁶⁵⁸, ягоды морошку, шикшу и бруснику и вообще все, что им нравится, составляя из этой массы одно целое ⁶⁵⁹, варят ее затем в тюленьем, китовом или рыбьем жиру и полагают, что это варево превосходнейшее из всех угощений. Несмотря на то, что я небрезглив, я не мог принудить себя попробовать больше того, что помещается на кончике ножа; и то этой мылоподобной мешанины я отведал лишь для удовлетворения своего большого любопытства. Простые же кушанья и приправы к ним я достаточно подробно описал в главах о животном и растительном царствах.

Что касается казаков, то они знают очень много хороших рыбных блюд, смена которых помогает преодолевать отвратительное однообразие пищи. Из рыбы они приготовляют разное печенье, пироги и пирожки, а также так называемое «тельное», изготовляемое из свежеистолченной рыбы, поджаренной на сковороде на рыбьем жиру. В Нижнем остроге они делают нечто вроде хлеба из сухой рыбки хакал, которую вместе с костями они толкут наподобие муки. То, что рассказывается о якобы изготовляемых из рыбы напитках и водке в Сибири, при проверке оказывается сущею ложью. Действительно, кое-кто попытался гнать водку из вонючей рыбы, но в результате получилась невкусная и зловонная phlegma [264] (слизь). Установлено только, что в этих бедных краях пьют водку, изготовленную исключительно из растительных веществ. Люди тут едят такие вещи, о которых в других местах и не подумают как о пище. Благодаря множеству в этой области опытов, этим людям раскрылись также целебные и разрушительные свойства полезных и ядовитых в медицине растений. Вообще, в этой стране ничто не оставляется неиспробованным для установления, не пригодно ли оно в пищу, и в настоящее время я уже вовсе не страшусь в другом месте при неурожае умереть с голоду, после того как я в здешних краях узнал, какою массою вещей можно в случае нужды задать работу пустому желудку.

Подобно тунгусам около Охотска, ительмены и коряки едят нечто вроде нежной и мягкой белой глины, внешностью своей напоминающей сметану, довольно приятной на вкус и в то же время обладающей вяжущими свойствами. Глина эта встречается около Курильского озера, вблизи Хариузовки и Олюторы.

Курильцы и жители мыса Лопатка приготовляют особенное желе (gelatina), или рыбий кисель. Они, постоянно мешая, так долго варят кожу красной рыбы, пока она не превратится в полупрозрачную желатину; после этого они прибавляют туда толченый кедровый орех и еще некоторое время продолжают варить эту смесь. Затем они разливают ее по деревянным чашкам и дают ей постоять на холоде, чтобы после этого съесть ее как особый деликатес. При этом они гадают: если желе выходит белым, то хозяин и его семья усматривают в этом большое счастье; если же оно голубовато, то они думают, что предстоит неудача, впрочем, не особенно серьезная; если же кисель выходит черным, то они твердо верят, что это предвещает хозяину или хозяйке смерть.

Что касается вкусов ительменов, то только жителями Лопатки изготовляется из ягод напиток, который они подвергают брожению и которым по праздникам напаивают своих гостей. Вообще же они придерживаются исключительно здоровой и хорошей воды. Они пьют ее по утрам натощак. Поев, они без всякого для себя вреда выпивают ее две добрые рейнские меры. Вечером, перед отходом ко сну, последняя их работа состоит в том, что каждый приносит большой сосуд, наполненный ледяной водой, подкидывает в нее еще льду и снегу, чтобы поддерживать низкую температуру этой воды, ставят ее около своего ложа и в несколько приемов пьет ее ночью, так что утром ни в одном из сосудов не найдешь ни одной капли воды. Зимою часто видишь, с каким наслаждением они лакомятся льдом и снегом, засовывая себе в рот целые пригоршни их. Одним из тяжелейших видов труда, который должны [265] исполнять будущие мужья их дочерей, заслуживая руки последних, заключается в том, что такой батрак в течение всего лета обязан заботиться о том, чтобы будущий тесть и теща вместе с невестою были всегда снабжены достаточным количеством снега или льда для холодного напитка; ради этого будущие зятья, несмотря ни на какую погоду, взбираются на самые высокие горы за льдом и снегом.

Многие ительмены очень любят водку, напиваясь ею до бесчувствия во время своего пребывания в русских острогах и в значительной мере от этого разоряясь. Другие же безо всякого удовольствия только для того изрядно напиваются, чтобы походить на казаков; они полагают, что такое опьянение — признак культурности последних. В состоянии же опьянения они очень стараются не упустить без подражания ничего из того, что они когда-либо замечали у пьяных казаков; при этом они навещают всех, даже лиц, которых обязаны уважать, чрезвычайно смешно хвастаясь, заявляя: «Я пьян, не сердись... я русскую натуру приобрел... я ведь русский...» — и изрекая разные тому подобные глупости. Из этого видно, чего недостает этим бедным и добрым людям, а именно: просвещения, хороших примеров и рассудительности.

Напитки свои ительмены держат в больших, изготовленных из китового уса сосудах. У зажиточных ительменов есть лакированные китайские чаши, а у курильцев — красные японские.

Многие при угощении гостей ставят перед ними оловянные блюда, кладут оловянные или даже серебряные ложки, подают на стол тарелки и белые полотенца и очень всем этим кичатся. Все они, впрочем, любители красивых вылуженных медных котлов; но очень скоро приводят их в негодность, почти беспрерывно держа их на огне. Если в таком котле окажется отверстие, они либо совсем выбрасывают посудину, либо делают из нее стрелы и «носки»: котлы они починять не умеют, да и казаки их им не чинят, чтобы принудить туземцев почаще покупать новые. У кого нет скатертей, те покрывают стол чистою соломенною циновкою и вместо салфеток подают циновки поменьше; а под котлы и блюда подстилают сплетенные из соломы круги, чтобы не попортились скатерти. [266]

Тридцатая глава

О ПРАЗДНЕСТВАХ И РАЗВЛЕЧЕНИЯХ ИТЕЛЬМЕНОВ

У ительменов в течение всего года бывает только один-единственный праздник, приходящийся на ноябрь. По-видимому, в древнейшие времена это празднество было установлено их предками в целях возблагодарения бога за его дары. Однако с течением времени эту цель они настолько затмили различными глупыми и шутовскими дурачествами, что сейчас совершенно невозможно отгадать, ради чего это празднество было, собственно, установлено. Я думаю, что они назначили данное время для собственного своего развлечения, безо всякого отношения к богу. Ительмены справляют этот праздник тогда, когда лов рыбы у них совершенно прекращается и когда закончена заготовка зимних запасов. Этот праздник они на Большой реке именуют «нусакум», не умея сами объяснить значение и происхождение этого слова.

Главный момент торжества состоит в том, что они свешивают в дымовое отверстие юрты на ремне березу, которую они называют «усауч». Люди, находящиеся вне жилья, держат эту березу и не хотят дать втянуть ее в юрту, находящиеся же в последней, в свою очередь, стараются изо всех сил заполучить ее. Добившись последнего, они от радости поднимают громкий крик и шум. Затем они изготовляют из травы чучело волка, называют его «хетейху», очень тщательно берегут его в течение года и утверждают, будто оно вступает в брак с ительменскими девушками и предохраняет их от рождения у них близнецов: рождение близнецов ительмены считают жестоким несчастьем и страшным грехом. Полагая, что лесной волк виноват в этом, они все выбегают из жилья и бросают роженицу на произвол судьбы; если же близнецы оказываются вдобавок девочками, то грех и беда еще больше.

В самой юрте ительмены помещают резное изображение, очень мало напоминающее человеческую фигуру и долженствующее [267] изображать Виллюкая, или бога грома, вселяющегося в шаманов. Перед этим идолом они ставят разные кушанья и кладут большую ложку. Они уверяют, будто в прежние времена бог ел с ними и принимал их угощение. После угощения они сжигают идола. До сих пор мне не удалось собрать на этот счет больше сведений; но так как этот обряд может немало способствовать выяснению основ и происхождения всего вопроса, то я впредь приложу всяческие старания пополнить приведенные данные, тем более, что и рассказы об этом, и самые обряды в различных местах различны. До прибытия русских на Камчатку ительмены праздновали это торжество в течение четырех недель, от новолуния до новолуния, а позднее — только в продолжение двух-трех дней; теперь же наступил и этому празднику конец. Кроме исполнения указанных обрядов, развлекались еще едою и взаимным угощением, разными песнями и всевозможными плясками, продолжавшимися круглые сутки без передышки ⁶⁶⁰.

Кроме названного торжества, были у них и другие праздники.

В былые времена эти народности не знали ни торговли, ни займов, ни ссуд. Кто опасался, что у него кое-когда может оказаться в чем-нибудь нужда, отправлялся к лицу, пользующемуся его особым доверием, и предлагал ему свою дружбу взамен на дружеское к нему отношение. Весь секрет тут заключался в том, что они тем самым, в случае нужды, обязывались по мере сил служить и помогать друг другу. Когда такое предложение дружбы принималось благосклонно, явившийся за заключением дружбы звал своего друга к себе в юрту и удалял из нее всех членов своей семьи. Затем оба ительмена раздевались донага, так что только половые органы их оставались прикрытыми футлярами, и хозяин так жарко натапливал свое жилище, что едва можно было терпеть жару, причем он варил в изобилии пищу, закрывал затем плотно жилье со всех сторон и приступал к угощению своего друга, который должен был съесть столько, сколько было угодно хозяину; когда же гость был не в силах больше есть и успел наблевать вокруг себя столько, что нельзя было поверить, что это мог изрыгнуть один человек, хозяин все еще продолжал угощать его, а затем лил воду на раскаленные камни, так что гостю становилось уже невмоготу вынести все это. Тогда хозяин выходил во двор и по усмотрению своему охлаждался, гость же в качестве первого доказательства своей дружбы должен был все еще жрать и потеть. Когда он уже был более не в силах выдержать это, хозяин вступал с гостем в переговоры насчет выкупа. Гость приказывал хозяину взять себе его собак, платье, нарты и все, что он найдет у него, и когда все это [268] было наконец забрано, хозяин открывал все отверстия и дымоходы, так что его друг мог снова прийти в себя; в свою очередь хозяин преподносил ему подарки, но гораздо хуже полученных: плохих собак, ветхое, поношенное платье и т. п. Таким образом, договор о дружбе считался состоявшимся. Когда же приятель в свою очередь являлся в гости к своему другу, ему приходилось выдержать такую же точно баню и подвергнуться такому же угощению. После этого в случае нужды один брал у другого все необходимое без отдачи ⁶⁶¹.

С ворами или обманщиками ительмены отнюдь не заключали дружбы, считая таких людей очень несчастными, и поэтому в случае нужды им негде было ничего достать и приходилось погибать.

Такая дружба, по-видимому, основана на том же, что и братство студенчества, когда люди во имя дружбы напиваются и наедаются до чертиков. Кажется, впрочем, что устроили ительмены это для того, чтобы никто под видом дружбы не вздумал обманывать другого, потому что тот в первую голову должен подвергнуться обману и мучениям, кто добивается чьей-либо дружбы. Кроме того, тут, по-видимому, кроется и другая мысль, нравственного порядка, а именно, что ради интереса не следует заключать дружбу, а заключив ее, надо быть стойким даже при тягчайших обстоятельствах. Обычай этот русские на Камчатке называют «дружиться», ительмены же теперь смеются над этим глупым обычаем. В силу этого обычая установилось также определенное право гостеприимства, по которому один ительмен приглашал другого, если ему удавалось на охоте убить зверя, поесть с ним его мясо, а также позволялось свободно посещать друг друга для развлечения.

И вот, когда кто-нибудь убивал медведя, что считалось в былые времена особою честью и славою для охотника и его семьи, такой охотник созывал к себе всех своих друзей с их женами и детьми. Собравши всех, хозяин рассаживал гостей в один ряд вдоль стен юрты, после чего сам он раздевался совершенно догола, оставив на теле только привязанный футляр для genitalia (полового органа); затем он приказывал развести огонь и поставить на него котлы с водою, прося при этом некоторых из гостей помочь ему снять с медведя шкуру. Когда это было сделано, гости сперва срезали сало и клали его ремнями в котел, потом снимали мясо с костей и, наконец, собирали кишечный жир зверя. В это время некоторые из присутствовавших начинали плясать, старики же вели беседы, сложив на коленях руки. Через некоторое время после начала пляски старики один за другим также вскакивали со своих мест и присоединялись к хороводу. [269]

Когда еда была сварена, хозяин снова рассаживал всех в один ряд, забирал в левую руку ремень сала, а нож в правую, начинал подходить к каждому по очереди и со словами: «Вот, держись!» — совал ему сало в рот. На это гость отвечал: «Сипанг» («О горе»), хозяин же срезал ему ножом сало перед ртом и заставлял проглотить кусок. Таким способом он переходил от одного к другому вплоть до последнего, отдавая ему остаток полосы сала, считавшийся наиболее лакомым куском. Затем мясо, кишечный жир и внутренности медведя так распределялись одинаковыми порциями, что каждому доставалось равное количество этого угощения. Эти порции раскладывались по деревянным ящичкам, кусочкам березовой коры и деревянным мискам и раздавались всем поровну, так что самый старший из присутствовавших получал не больше, чем маленький ребенок.

Однажды во время еды какая-то женщина заснула. Когда ее разбудили, она склонилась перед шкурою медведя и сказала: «Ах, я уснула. Я так устала, и ты не обижайся на меня за это. Впрочем, ты простишь, конечно, потому что ты тоже спишь, когда возвращаешься, утомленный, из леса; кроме того, ты спишь ведь в продолжение целой зимы, и мы тебя за это не упрекаем».

Все присутствовавшие похвалили эту женщину за то, что она так хорошо примирила с собою кусочек медвежатины, поданной ей на коре, и принесла извинение медведю.

Когда наконец пиршество закончено, хозяин ставит перед гостями голову медведя, украшает ее гирляндами из травы эхей и сладкой травы, одаривает всякими безделушками и извиняется за ее умерщвление, сваливая вину на русских, на которых убитый и должен направить свой гнев; в заключение он умоляет медведя не сердиться на него, а также сообщить своим сородичам, какое ему здесь было устроено угощение, чтобы и те в свою очередь безбоязненно пришли к ним.

Точно такой же обряд совершается ительменами и над тюленями, морскими львами и другими животными, с которыми они обходятся таким же образом.

Кроме таких торжеств, ительмены в былые времена устраивали столько праздников, сколько им хотелось. Обычно праздники эти начинались в декабре, когда все зимние запасы были налицо. Тогда туземцы целыми семьями отправлялись друг к другу в гости и проводили время чрезвычайно приятно за едой, пением, плясками и забавными рассказами, обычно касавшимися их творца, бога Кутки. Старики вспоминают о том веселом времени не иначе как с горечью; их с трудом можно заставить что-нибудь рассказать, [270] потому что память о приятном прошлом вызывает в них неудовольствие настоящим, нынешние посещающие их в зимнее время гости принимают, правда, от них угощение, но в ответ на это угощают их самих только побоями и ругательствами.

Кроме еды, ительмены развлекаются также пением. Поистине можно сказать, что этот веселый народ перед прочими племенами особо одарен музыкальными способностями, и невозможно в достаточной мере надивиться только на их песнопения, не содержащие в себе ничего дикого; напротив, их песни так мелодичны и настолько стройны по соблюдению правил музыки, ритму и каденциям, что этого никак нельзя было бы предположить у такого народа ⁶⁶². Если сопоставить с этим кантаты великого Орландо Лассо ⁶⁶³, которыми он развлекал короля Франции после кровавой парижской Варфоломеевской ночи, то они, помимо, конечно, искусности в смысле приятности производимого впечатления, значительно уступают ариям ительменов, которые умеют не только петь в унисон, но и подпевать друг другу на два-три средних голоса. Равным образом славится сладостью своих голосов и приятностью мелодий дикий народ чукчи, и я впоследствии собираюсь переложить на ноты несколько образчиков их песен, как я это сделал по отношению к ительменам.

Анадырские казаки не нахвалятся, как сильно умеют волновать слушателей чукчи и печальными, и веселыми своими песнями, вполне приковывая к себе внимание слушателей. При приближении казаков чукотские женщины и девушки, подобно настоящим обольстительницам, усаживаются на морском берегу или же на ближайших утесах, чтобы заманить к себе казаков.

Ительмены внимательно, подобно обезьянам, следят за всем, думают о виденном и излагают свои мысли в форме нерифмованных песен, так как они решительно ничего в поэзии не смыслят. Что касается содержания тех песен, то в них нет ничего глубокого, а выражаются простые мысли о вещах, показавшихся им странными или возбудивших их удивление. При этом они в конце каждой строфы чаще всего заменяют слово «русский» повторением слова «ступей», а слово «якут» — словом «ногэи». Вместо выражения «ступей», если у них нет словесного материала при пении, они употребляют слово «ханина» ⁶⁶⁴. Эти слова они, согласно требованиям мелодии, расчленяют на слоги, растягивая или сокращая их.

Они слагают песни на всех вновь к ним прибывших и рассказывают о том, что они усмотрели в них смешного или чуждого им, [271] причем порою допускают и легкую сатиру, как они поступили, например, в песнях в честь подполковника Мерлина, майора Павлоцкого и студента Крашенинникова. Если у них нет другого сюжета, то они останавливаются на бабочке, летучей мыши и т. п. и описывают природу и свойства с пародиею на любовное увлечение какого-нибудь своего соперника, на что вся песня и рассчитана. Такого соперника они называют общим именем «баюн», то есть «ухажер», что означает ительмена, бывшего раньше великим ловеласом и отличавшегося очень значительною красотою и необыкновенной влюбчивостью ⁶⁶⁵.

В своих сатирических песнях ительмены признаются своим любовникам в любви, указывают время и место, когда и где их можно встретить, а также то угощение, на которое они при этом рассчитывают.

Авторами таких текстов и композиций являются исключительно женщины и девушки. Они обладают также весьма нежными и приятными голосами и чрезвычайными голосовыми средствами для быстрых переходов и модуляций, одним им свойственных; этим способностям ительменок едва ли сразу сумели бы подражать даже итальянцы. Во время пения они настолько утихомириваются и так сдержанны, что тут ясно проявляется их особая предрасположенность и склонность к музыке; на этом же основании можно судить и об их восприимчивости ко всем прочим вещам и о податливости их характера.

Удивительно, что ительменам, таким большим почитателям музыки, не пришло в голову изобрести музыкальные инструменты. У них существует только один-единственный вид дудок, изготовляемых из стеблей камчатского вязовика (Ulmaria). Это растение носит у нас название «шаламей». Страленбергу будет нетрудно вывести из этого термина происхождение немецкого слова schalmey (свирель). [272]

На Мерлина

Майора кокасоль таолагах киррлхуаэль кукарэт тамбэсаи.
Если бы я был поваром майора, я снял бы кипящий котел с огня.
Прапорщик кокасоль таеелизик кишарултлель кукарэ тамбасен.
Если бы я был поваром прапорщика, я всегда в перчатках снимал бы котел.

Паулоцка каеинцаэ таеелезик чинкалогаль стугаль кининггизик.
Если бы я был Павлоцким, я повязал бы себе белый галстук.
Паулоцка Иваннель таеелезик цатшалочулкиль кининггизик.
Если бы я был Иваном Павлоцким, я бы носил красные чулки.

Студенталь таеелезик битель гитаешь квиллисин.
Если бы я был студентом, я описал бы всех девушек.
Студенталь кэинцаз таеелезик ерагут квиллисин.
Если бы я был студентом, я описал бы рыбу ураноскоп ⁶⁶⁶.
Студенталь таеелезик битель силлахи иираэт там безен.
Если бы я был студентом, я поснимал бы все орлиные гнезда.
туденталь таеелезик битель адонот квиллисин.
Если бы я был студентом, я описал бы всех морских чаек.
Студенталь таеелезик битель пита таец кауэчас квиллисин.
Если бы я был студентом, я описал бы горячие ключи.
Студенталь таеелезик битель енсют квиллисин.
Если бы я был студентом, я описал бы все горы.
Студенталь таеелезик битель даечумкутэц квиллисин.
Если бы я был студентом, я описал бы всех птиц.
Студенталь каи инцах таеелезик юс куэин енгудец квиллисин.
Если бы я был студентом, я описал бы всех морских рыб.
Студенталь таеелезик уацхат тиллэсиз сисчулъ татэнус.
Если бы я был студентом, я снял бы красную кожу с форелей и набил бы ее травою. [273]

Аангич ⁶⁶⁷

Весь смысл (sensus) песни таков: «Я потерял свою жену и душу; опечаленный, пойду я в лес, сниму и поем там коры; затем я рано встану и сгоню утку аангич с суши в море и стану всюду искать, не найду ли где и не встречу ли свою любимую».

На Большой реке сложена про утку аангич другая песня, текст которой, однако, чрезвычайно бесстыден и неприличен: [274]

Кроме музыкального времяпровождения, развлечением ительменов являются также разные пляски. Первый вид пляски распространен главным образом на Курильских островах и на Лопатке, равно как и среди всех ительменов, живущих между Лопаткою и Авачею и выезжающих в море на промысел в байдарах. Этот танец издавна заимствован у куши, или островитян, и стал пляскою моряков. Русские именуют такие пляски словом «каюшки». Живущие на реке Камчатке называют эти танцы «хаюшуукинг», откуда и произошло русское обозначение их. Жители Большой реки называют их «ккуоскина», курильцы же — иноземным термином островитян — «куши римсах».

Пляска состоит в следующем. Десять мужчин и женщин, как холостых, так и состоящих в браке, одетых в лучшее свое платье и кухлянки, образуют круг, медленно начинают двигаться и в такт поднимают одну ногу за другою. Каждый участник пляски должен в качестве лозунга произнести несколько слов, которые все остальные повторяют вслед за ним таким образом, что, пока половина участвующих в танце произносит последнее слово, другая половина говорит первое; происходящий при этом сильный шум напоминает скандировку стихов. Все произносимые ими слова заимствованы из практики их промысла, притом из языка куши, так что ительмены с мыса Лопатка сами не понимают большинства произносимых во время танца слов. При этом они не поют, а однотонно говорят слова, например, в таком роде: [275]

Дикость пляски вполне соответствует варварскому крику, ее сопровождающему, но туземцы страстно увлекаются им; начав танец, они кажутся охваченными бешенством до такой степени, что уже не в силах прекратить его, хотя они страшно утомляются, и пот льется с них потоками. Кто сумеет дольше всех выдержать, считает это великою для себя честью, чем и снискивает благоволение женщины, в это же время сговаривающейся с ним взглядами.

Под одним лозунгом они пляшут в течение часа, причем круг танцующих все увеличивается, потому что в конце концов никто из находящихся в юрте не в силах удержаться от участия в пляске. Под конец к пляшущим пристают даже самые глубокие старики, употребляющие на это дело последние свои силы. Часто такой танец длится 12 — 15 часов, с вечера до позднего утра. Я, впрочем, не мог усмотреть в этом развлечении ни малейшей приятности или удовольствия. Если сопоставить эти пляски с описанием американских танцев в Канаде, которое дает барон Лаондан, то мы найдем здесь поразительное сходство.

Кроме такой пляски, женщины знают и другую, специально женскую: они выстраиваются в два ряда, повернувшись друг к другу лицами, произносят свой лозунг и остаются на месте, положив себе обе руки на живот, приподнимаются на пятках и двигают руками, но так, впрочем, что ладони их не покидают своего места на животе.

Третий вид танца состоит в том, что все мужчины прячутся по разным углам; затем один внезапно выскакивает, как бешеный, складывает руки и бьет себя ими то в грудь, то в бок, иногда приподнимая их над головою, дико кружится в разные стороны и строит различные причудливые гримасы. После этого к нему подскакивает второй, третий и четвертый, подражают его движениям, но при этом постоянно двигаются по кругу.

Четвертый вид пляски сводится к тому, что участники его, сидя на корточках, подобно лягушкам, прыгают, образуя круг, хлопают в ладоши и делают друг перед другом разные причудливые движения. И тут танец начинает один мужчина, к которому постепенно присоединяются другие, подобно лягушкам выпрыгивая из своих углов.

Собственно ительмены имеют, в свою очередь, свои старинные, особые пляски, которые они у Пенжинского моря называют «хаютели», а на реке Камчатке — «кузелькингга». Главный танец сводится к тому, что все женщины и девушки садятся кружком, потом одна из них вскакивает, поет песню и поднимает руки, на средних пальцах которых висит по длинной пряди мягкой травы [276] эхей. Этими прядями травы женщины всячески размахивают, при этом так быстро сами кружатся и вертятся, что кажется, будто все их тело трясется от лихорадочного озноба, причем отдельные части тела совершают каждая свое особое в разные стороны движения. Их ловкость трудно описать словами, и ей нельзя в достаточной степени надивиться. Во время пения они подражают крикам разных животных и птиц, выделывая совершенно неподражаемые горловые фокусы: кажется, будто слышишь одновременно по два-три голоса. Этим мастерством отличаются особенно женщины в Нижнем остроге и по реке Камчатке.

На Камчатке у них есть и свой особый круговой танец. Но так как мне пока еще не довелось его видеть, то я расскажу о нем впоследствии, в своих «Дополнениях».

Теперь, после описания плясок, несколько слов о театральных представлениях ительменов. Материалом для их комедий служит либо новые для них привычки и манеры приезжих, либо забавные сцены, изречения и случаи из жизни их собственного рода. Как только кто-нибудь прибывает на Камчатку, первое, что с ним делают, это дают ему прозвище на их языке в зависимости от обратившего на себя внимание какого-либо свойства новоприбывшего. Если кто либо заглянет к ительменам в жилье или хотя бы короткое время пробудет в их остроге, они, в силу прирожденного любопытства, замечают его походку, мимику, речь, привычки, как хорошие, так и дурные. Как настоящие mimi (лицедеи), камчадалы умеют так хорошо изобразить кого угодно просто мимикою или же в разговоре, что сразу узнаешь, кого, собственно, они имеют в виду, хотя никто не стал бы и предполагать в них такой способности. И нет никого, кто за время своего пребывания среди них не подвергся бы их оценке и чье поведение не стало бы предметом публичного воспроизведения. При этом они запоминают немецкие слова и воспроизводят скверное произношение русской речи у иностранцев. Господина капитана Шпангберга они копируют и команды его оснащают terminis nauticis (морскими выражениями); меня они пародируют, как я расспрашиваю их и записываю сведения об их нравах и обычаях, причем один туземец играет роль переводчика; другого они изображают в состоянии опьянения, запретных удовольствий и ночных кутежей. При этом они не забывают курить и нюхать табак, чихать, сморкаться, уговаривать людей, задевать собеседника словами, порою даже угощать ударами. Лишь только у них выдается свободная минутка, они тотчас же упражняются в изображении кого-либо, что бы он ни делал.

Для всех таких развлечений у них употребляется чаще ночное [277] время, чем дневное. Если им надоедает подобное удовольствие, они переходят к рассказам о своем Кутке и основательно, хотя и вежливо, издеваются над ним. Один при этом дразнит другого. Покончив с этим, они подражают крику разных птиц, а также свисту ветра и вообще всему, что попадается им на глаза. На основании этого можно в достаточной мере оценить восприимчивость камчадалов и живость их воображения.

Кроме этих mimi (актеров) и pantomimae (представлений), есть у них также шуты или люди, во время их празднеств готовые играть роль таковых. Однако их шутки так циничны, что без чувства стыда их не расскажешь. Они дают запрячь себя в обнаженном виде в сани и возят на себе желающих, причем с ними обходятся как с собаками, и такие шуты жрут наподобие псов и выделывают вообще все то, что делают собаки. [278]

Тридцать первая глава

О БРАЧНЫХ ОБРЯДАХ ИТЕЛЬМЕНОВ

Если кто-нибудь из ительменов задумает жениться, то он не иначе может добыть себе жену, как отслужив известный срок ее отцу. Выбрав себе девушку, он отправляется в ее жилище, не произносит по поводу своего намерения ни одного слова ⁶⁶⁸, но делает вид, как будто уже давным-давно знаком с семьей. Он начинает принимать самое деятельное участие во всех работах по дому и старается, выказывая особую силу, исполняя самую тяжелую работу и угождая своим будущим тестю и теще, а также невесте, снискать всеобщее благоволение. Хотя с самых же первых дней как родители невесты, так и сама невеста понимают, на кого именно имеет виды гость, тем более, что он постоянно старается быть около понравившейся ему девушки и особенно угодить ей и ночью укладывается спать по возможности ближе к ней, все же никто не спрашивает его о цели его стараний, и после года, двух, даже трех лет службы не только будущие тесть и теща, но и невеста не изменяют своего безразличного к нему отношения. Если же ему не удается снискать их благоволение, то вся его работа оказывается тщетною и сделанною впустую, и ему приходится безо всякого вознаграждения и благодарности убираться восвояси. Жених только в том случае просит у отца руки его дочери, если последняя дает ему доказательства своего благоволения, и тогда он объясняет цель своих стараний. Бывает и так, что сами родители заявляют ему: «Ну вот, ты очень ловкий и прилежный человек. Поэтому продолжай действовать в том же духе и постарайся сам поскорее захватить свою невесту врасплох и овладеть ею». Отец невесты обычно никогда не отказывает жениху в руке своей дочери, но ограничивается только словом «гватей» («хватай») и больше ни во что уже [279] не вмешивается. После этого начинается самое сватовство, за которым очень скоро следует и свадьба. Впрочем, с самого начала своей службы и работы по дому жениху предоставляется полное право всегда следить за своею невестою и смотреть, не удастся ли ему застигнуть ее врасплох и овладеть ею. Невеста же постоянно остерегается оставаться с ним наедине в юрте или встречаться с глазу на глаз вне ее и крепко застегивает свои панталоны, обматывая их множеством прочных ремней и рыбачьими сетями. Улучив, однако, подходящий момент, жених сразу набрасывается на нее, разрезает каменным ножом сети и ремни, не щадит при этом также и панталоны, если ему не удается расстегнуть их. Лишь только вход таким образом оказывается открытым, жених засовывает средний палец во влагалище невесты, затем снимает со своей шеи ожерелье, называемое «ачасанг», и впихивает его, в знак победы, в панталоны невесты. Когда обитатели юрты видят или слышат крики отбивающейся невесты, они все набрасываются на посягателя на ее девственность, бьют его кулаками, за волосы оттаскивают его от невесты и крепко держат его за руки. В таких случаях жениху нередко приходится терпеть жестокие побои. Но если он оказывается достаточно сильным и ему удается всунуть палец во влагалище, победа считается одержанною. Сама невеста немедленно объявляет тогда о своей сдаче, а все присутствующие разбегаются и оставляют жениха и невесту наедине ⁶⁶⁹. Если же жених не достигает своей цели и убеждается, что нападение отбито, он начинает свою прежнюю службу сначала. Никто не говорит ему по поводу случившегося ни слова, и сам жених начинает постоянно искать нового случая к повторению своей попытки. Если невеста жалуется, что жених не годится и она не хочет, чтобы он овладел ею, жениху приходится покинуть острог. В случае большого благоволения невесты к жениху она быстро идет навстречу его желаниям, не так основательно ограждает себя от его посягательств и сама предоставляет ему возможность добиться желаемого. Во всяком случае, впрочем, честь и хозяйственные соображения всегда требуют хотя бы притворного с ее стороны отказа. Если же невеста не особенно сильно любит жениха, она в течение продолжительного времени всячески мучит его. Случается, впрочем, иногда, что жених с невестою еще раньше «хватания» или брака имели тайком сношения, а невеста, бывало, «возилась» и с другим; но [280] тогда жених должен остерегаться дать понять, что он это видел или видит.

Такой способ заключать браки является первым шагом к установлению доминирующего положения женщины и подчинения им мужчин: до брака последним постоянно приходится всячески угождать своим невестам, нравиться им или лежать у их ног. В указанных действиях и состоит все сватовство, весь свадебный обряд и самый брак. После этого муж может делать со своею женою все, что ему угодно. Однако он все еще не имеет права сразу фактически воспользоваться своими супружескими правами, но должен gradatim (постепенно) добиваться этого, благодаря чему мужчины больше распаляются, а женщин это занимает. После совершения самого actus не устраивается ни угощений, ни увеселений, а сочетавшиеся похожи на животных, по желанию расходящихся после совокупления в разные стороны. Само свое «хватание» камчадалы производят от того, что ни одна сука не допускает к себе кобеля без того, чтобы некоторое время не даваться ему.

Жених совершенно не интересуется, была ли его невеста девственной или нет. Напротив, он доволен, если раньше брака она основательно была развращена другими: таких невест женихи считают более опытными. Если в прежние времена камчадалы, бывало, выдавали за кого-нибудь девственницу, то это вызывало неудовольствие жениха, и он бранил тещу за то, что она плохо и глупо воспитала свою дочь, так как последняя настолько неопытна в любовных делах, что ему пришлось предварительно наставлять ее в них. Ввиду этого девушки обучались сначала разным бесстыдствам у опытных мастериц этого дела и вознаграждали их за уроки. Для того же, чтобы избавиться от подобных гнусных упреков, матери невест еще в нежном возрасте расширяли у девочек половые органы пальцами, разрушали их obstacula (девственную плеву) и с малых лет обучали супружескому делу.

Когда жених овладевал невестою, ему приходилось покидать своих родных и навсегда селиться в остроге тестя ⁶⁷⁰. Если жена умирала, а зять пользовался расположением тестя, он получал в жены другую дочь, но уже без обязательства отслужить за нее; но это не избавляло его от необходимости вновь «хватать» свою невесту, которая, впрочем, обязана была скоро сдаться ему. Если же в семье другой дочери не было, то родители покойной выискивали для него какую-нибудь иную родственницу или незамужнюю женщину в остроге, за которую ему вновь приходилось отслужить и которую он должен был раздобыть себе насильственно, подвергаясь сильным побоям. [281]

В случае смерти мужа вдова его опять становится предметом служения и последующего затем насильственного «хватания» ее, как девицы. Тут, однако, жених, по ительменскому суеверию, уже остерегался «схватить» вдову и спать с нею раньше, чем это сделал с нею кто-либо другой, который и получал за свой труд известную мзду, так как он смыл ее грех. Дело в том, что ительмены были убеждены в неизбежности смерти второго мужа, если указанное «омовение» не будет совершенно третьим лицом. При занятии Камчатки казаки и их сыновья, выступая в качестве посредников, зарабатывали себе это Lytrum (честь).

Так как все ительмены polygamae (приверженцы многоженства), то здесь приходится остановиться еще на некоторых обстоятельствах. Если кто-либо, с согласия своей первой жены, всегда в случае доброго к ней отношения мужа опрашивающейся им на этот счет, желал вступить в брак с другою женщиною, то это совершалось либо в пределах своего же острога, потому что это замечательно облегчало дело, либо в другом месте. А так как мужу в последнем случае опять приходилось служить ради новой невесты, то первая жена, соглашаясь на это, отправлялась вместе с ним в новое место и там садилась рядом с той особой, которую ее муж собирался сделать своею женою. Нередко случалось, что первая жена присутствовала при самом обряде «хватания». Если жены могли поладить друг с другом, то они обе жили вместе в одной юрте; если же они ссорились и проявляли признаки ревности, то им приходилось жить, правда, в одном остроге, но в разных юртах. Если первая жена не соглашалась на новый брак мужа и не сопровождала его во время сватовства, то муж нередко покидал ее или же проживал у одной жены два месяца и столько же у другой в ее месте. Если они жили между собой мирно, то муж спал с каждой из них каждую ночь поочередно. Свыше трех жен ительмены, впрочем, редко брали себе.

В отношении степеней родства они придерживались следующих правил: отец никогда не вступал в брак со своею родной дочерью, а мать — с сыном; но если кто женился на вдове с дочерью, то он оставлял их обеих у себя в качестве жен... Двух сестер они часто брали себе одновременно в жены или же последовательно одну за другой, если какая-нибудь из них умирала. В случае смерти одного из двух братьев оставшийся в живых брал к себе жену покойного независимо от того, был ли он сам уже женат или нет ⁶⁷¹. Дети имели право вступать в брак со своею мачехою или со своими родными братьями и сестрами. Случалось также, что добрые друзья сговаривались обменяться женами, и это совершалось беспрепятственно. [282]

Во время регул ительмены со своими женами не спят, но они убеждены, что половое сношение с девицами в этот период ускоряет созревание их, а с бесплодными женщинами способствует деторождению. В этом отношении они одинакового с Форестом мнения. Во время регул женщины забивают половой орган мягкою травою эхей и из заячьей шкурки сооружают себе пояс, надеваемый между ног, чтобы сохранить в тепле pudenda (половые органы), о чем они чрезвычайно заботятся.

Если кто-либо заставал свою жену за прелюбодеянием с другим и сам он не особенно любил свою жену, то он добровольно уступал ее сопернику. Если же она была ему очень дорога и он отнюдь не желал терять ее, он колотил ее за ее проделки. А если при этом попадался прелюбодей, то у ительменов имелся особый инструмент из рога северного оленя, они наносили им сопернику раны в голову, вызывая сильное кровотечение, и отпускали его затем с предупреждением больше сюда не являться, так как иначе ему грозит угощение похуже.

На мысе Лопатка и на островах у ительменов до сей поры существует обычай держать в своей юрте две особые дубинки из крепкой березы, каждая длиною в аршин и с ремнем на одном конце. И вот, если муж заставал у своей жены соперника, он говорил последнему: «Итак, милый друг, ты поспал с моею женою и, следовательно, имеешь на нее такие же права, как и я, поэтому давай посмотрим, у кого прав больше и кому она должна достаться».

Затем оба соперника раздевались донага, каждый схватывал по дубине, и они сговаривались о том, нанести ли десять или двенадцать ударов друг другу изо всех сил по голой спине; после этого начинался бой, причем прелюбодею приходилось принять первый удар. Кто первый не выдерживал и падал, утрачивал свое право на женщину, безразлично, был ли то законный муж или любовник. [283]

Тридцать вторая глава

О РОЖДЕНИИ И ВОСПИТАНИИ ДЕТЕЙ У ИТЕЛЬМЕНОВ

В общем можно сказать, что ительмены ищут в браке больше удовлетворения своего сладострастия, чем деторождения и увеличения своего племени. Это видно из того, что они всяческими средствами предупреждают беременность и стараются вытравить плод как при помощи разных трав, так и применением сильных внешних манипуляций. Подобно древним германцам, они имели обыкновение выбрасывать на произвол судьбы новорожденных младенцев или даже собственноручно душить их, что случается порою еще и поныне. Такую жестокость следует в корне уничтожить как строгими законодательными мероприятиями, так и выяснением всей ее греховности, особенно указав на это после принятия этим народом христианства. Для уничтожения беременности ительменки пьют Decoctum Thapsiae Kamtschaticae, — кутахшу, или, завязывая на ремнях и бечевках узлы, производят при их помощи свои шаманские манипуляции, будучи твердо убеждены в действенности этого средства.

Изгонять плод ительмены умеют различными способами; но до сих пор я осведомлен об этом лишь понаслышке, сам же не видал, как они в таких случаях поступают. Текущим летом я осведомлюсь насчет этого подробнее. Ужаснее всего то, что они душат младенцев в утробе матери и заставляют старух ломать им там руки и ноги. После этого либо женщины целиком выкидывают плод, либо же он разлагается в утробе и выходит оттуда кусками, причем часто случается, что и мать платится за это своею жизнью. Если младенец рождался в худую погоду или же его родители, по бедности и лени, сговаривались не иметь и не воспитывать детей, чтобы не возиться с ними, то они, нисколько не задумываясь, либо приканчивали их удушением и бросали трупики на съедение псам, либо относили их в лес и живьем оставляли их там на растерзание диким зверям. Но бывали и многие женщины, желавшие иметь [284] детей, такие для ускорения зачатия ели пауков, а для того, чтобы после первых родов снова скорее забеременеть, они поедали пуповину младенцев с приправою кипрея. Когда им наступало время родить, они становились на колени и в таком положении рожали в присутствии всех домашних, как молодежи, так и стариков ⁶⁷²; зрители при этом от страха по несколько раз выбегали из жилья, но вскоре снова возвращались и с интересом смотрели на процесс родов. Когда младенец рождался, они обтирали и чистили его мягкою травою эхей, перевязывали пупок пряжею из крапивы, срезали пуповину каменным ножом, а на сам пупок клали особо приготовленный кипрей, предварительно ими прожеванный и смешанный со слюною. Новорожденного младенца клали в мягкую траву эхей и заворачивали его в нее, послед же кидался собакам. Грудница известна ительменам не хуже, чем европейским женщинам, Cotostrum знакомо им как детское лекарство, способствующее удалению meconium (содержимого внутренностей новорожденного) и впоследствии предохраняющее от перхоти и нарывов. Роды они ускоряют принятием внутрь морского растения, называемого у русских морскою малиною, или же шаманскими обрядами. Матери обычно помогают дочерям своим при родах. В общем же они рожают весьма легко, и во время родов и после них число умирающих младенцев незначительно. В мое время произошел однажды довольно редкий случай: женщина родила ребенка так, что младенец вышел на свет не головкою, а заднею частью. Три дня продолжались при этом мучения роженицы, причем шаманка обвиняла в этом несчастье мужа, указав как на причину необыкновенного случая на то обстоятельство, что во время родов муж мастерил сани и сгибал на своих коленях поперечины для них, придавая им нужную загнутую форму. Этот пример показывает всю смехотворность безграничной фантазии ительменов. [285]

После родов родильницы едят уху с сушеными листьями желтушника ⁶⁷³, а несколько дней спустя опять принимаются за свою юколу и тотчас же приступают к обычной работе. Одна женщина, как раз в то время, когда мне случилось ночевать в остроге, почувствовала приближение родов, вышла посреди ночи без света на улицу, чтобы помочиться, а по прошествии нескольких минут вернулась в жилье с новорожденным младенцем, причем по выражению ее лица решительно невозможно было догадаться о случившемся.

После рождения ребенка все находящиеся в остроге люди в радостном возбуждении прибегают в юрту родильницы, берут младенца на руки, целуют и ласкают его; затем они преспокойно возвращаются восвояси, и это событие уже не отмечается никаким празднеством или торжественным обрядом.

Люлек ительмены не имеют. Если младенец заплачет, они засовывают его себе в кухлянку за спину и, подвязав кухлянку крепко ремнем под грудью, садятся на землю и до тех пор раскачиваются всем туловищем, пока младенец не заснет; при этом они все время бормочат себе что-то под нос или поют курильские «хаюшки». Они никогда не пеленают детей, а ночью кладут их себе под кухлянку к груди так, что у ребенка сосок всегда находится либо во рту, либо в непосредственной к нему близости. При этом женщины быстро и крепко засыпают. Кажется, будто дети научены уже самой природой тому, что ни на них, ни на крики их никто не будет обращать ни малейшего внимания: они лежат смирнехонько, как ягнята, и все же, даже при такой невероятной беспечности матерей, еще не было примера, чтобы они когда-либо задавили младенца во сне. Они кормят детей грудью до тех пор, пока у них не появляется новый младенец, а потому случается, что иногда ребята сосут грудь в течение 4-5 лет.

На второй год жизни младенцам позволяют ползать подобно жукам на четвереньках по всей юрте, причем им суют в рот кусок юколы, икры или ивовой и березовой коры; нередко случается, что ребята добираются до собачьего корыта и развлекаются поеданием остатков псового корма. Когда же ребята на манер кошек начинают взбираться на лестницу, это доставляет великую радость обоим родителям, которые весело смеются и обмениваются по этому поводу замечаниями.

Имена их — generis communis (общего рода) и заимствованные от разных предметов и происшествий. Часто девочка получает мужское, а мальчик — женское имя. Имя свое ребенок получает лишь через месяц или два после рождения. Если младенец бывает [286] по ночам очень беспокоен, ительмены обращаются к шаманке, которая объясняет причину беспокойства тем, что у ребенка нет своего, настоящего имени и что его по этому случаю тревожит тот или другой из его предков. Тогда родители немедленно меняют имя ребенка и дают ему имя того умершего родственника, на которого им укажет шаманка.

Самыми употребительными у ительменов именами являются следующие: Эрем («господин» или «начальник»), Коско, Липаха, Гтехантатах («черная сажа»), Пиканкур, Галгал, Темпте, Кучиниц. Женские имена такие: Афака, Саакшом, Чекава, Ачек и Агит («все погибли») — в память о том, что раньше в остроге проживало много лиц, впоследствии погибших, Пасуич («слезливая») — в память о том печальном времени, когда родилась носительница этого имени: именно так называется некая проживающая на Голыгине женщина, родившаяся во времена присоединения страны русскими.

Что касается воспитания детей, то чисто телячья любовь родителей к детям столь же велика, сколь велико презрение последних к родителям, особенно когда родители начинают стариться и становятся слабосильными. Дети ругают тогда родителей гнусными словами, нисколько их не боятся и ни в чем им не повинуются. Поэтому детям не только никогда ничего не приказывают, но и не корят их словами, как и не наказывают побоями. Если отец долго не видел своего ребенка, он при свидании очень радуется и крепко его обнимает, но ребенок принимает при этом вид полного безразличия. Дети никогда ничего у родителей не просят, а сами берут все, что им заблагорассудится, и тотчас же прочно утверждаются в правах владения захваченной вещью. В случае желания вступить в брак сын ни единым звуком не сообщает об этом своим родителям, а спокойно отправляется служить туда, где он себе наметил невесту. Вся власть родителей сводится к тому, что они заявляют жениху: «Если сумеешь добиться ее, хватай ее».

С правом первородства, если это касается сыновей, ительмены некоторым образом считаются, потому что старший сын обыкновенно бывает и наиболее сильным среди братьев; впрочем, остальные братья без труда могут не претендовать на наследство, так как все оно сводится обычно к кухлянке, парке, штанам, шапке, топору, ножу, собакам и нартам. Последние вещи всегда остаются в общем пользовании семьи, а что касается одежды покойного, то в былое время ее выбрасывали, так как всякий, кто надел ее, должен был опасаться скорой смерти.

О смерти ительменов и об их представлениях о состоянии тела после смерти сказать больше нечего сверх того, о чем выше уже [287] было упомянуто. А именно: если кто-нибудь опасно заболевал, то его либо живым предоставляли на растерзание собакам, либо бросали на произвол судьбы в жилище, где его тоже пожирали голодные собаки, иногда больные сами умирали в лесу добровольно от голода, отправляясь туда и становясь там добычею диких зверей.

Меньшинство оплакивало своих умерших родителей, но и те, которые печалились о них, очень скоро утешались. [288]

Тридцать третья глава

О ДЕЛАХ ПОЛИТИЧЕСКИХ И О ТОМ, КАК ПО ЕСТЕСТВЕННОМУ ПРАВУ ЖИВУЩИЕ IN STATU NATURALI (В ПЕРВОБЫТНОМ СОСТОЯНИИ) ИТЕЛЬМЕНЫ РЕШАЮТ ВОЗНИКАЮЩИЕ МЕЖДУ НИМИ НЕДОРАЗУМЕНИЯ

По поводу имени Коач Эрем, которым ительмены называют ее императорское величество, и что означает «повелитель солнца» я узнал, что в былое время у них действительно были эремы, или повелители, которым они добровольно предоставляли властвовать над ними, ставя, однако, их тут же в известность, что власть его касается только военных походов и что ительмены отнюдь никому не дают права выступать в роли судьи в делах частного характера. Кроме того, ительмены содержат во всех острогах или при отдельных родах особых старшин, обычно наиболее преклонных по возрасту и наиболее толковых людей. Они называют их «каасу уизучич», то есть удальцами, которые решительно ни с кем не считаются и на всех в остроге нагоняют страх. Таким старикам они из страха поневоле предоставляли власть над собою. Впрочем, и старшине они повиновались только в таких делах, на которые уже было дано общее согласие всех прочих ительменов. Старшина не пользовался правом телесного наказания или властью над жизнью своего подчиненного; ему предоставлялось лишь право по личному усмотрению донимать словами людей беспокойных и плохо настроенных. Если один ительмен убивал другого, то родственники убитого мстили умерщвленнием убийцы. Они являлись к острогу, где проживал виновный, сообщали о нанесенном им оскорблении и требовали выдачи убийцы для отмщения. Если последнего выдавали, то они убивали его точно таким же способом, каким он умертвил их родственника. В случае же отказа в выдаче и заступничества за него всего острога, чем последний как бы [289] выражал одобрение совершенному убийцею поступку, дело часто доходило у них до войны, и тогда за обиженных родственников вступался опять-таки весь острог. В случае, если подвергавшиеся нападению считали себя слишком слабыми для должного отпора, они призывали на помощь соседей. Победившая сторона забирала противников в плен, превращая пленных в рабов, женщин и девушек — в своих наложниц, всех же попадавшихся им в руки взрослых мужчин они убивали, чтобы впредь ничего с их стороны не опасаться.

Если кто-нибудь прогонял свою жену, она мстила тем, что предоставляла кому-нибудь «хватать» себя.

Если ительмены находили в своей среде вора, то обкраденный им мог его бить сколько угодно без того, чтобы избиваемый смел защищаться. Таким образом, на вора налагалось клеймо бесчестия, никто никогда уже не заключал с ним дружбы, и вор, следовательно, был обречен на одинокое, без чьей-либо поддержки существование. Если им попадался вор, который уже совершил несколько краж или обворовал многих, его привязывали к дереву, растягивали ему руки, которые привязывали к шесту, прикрепляли к кистям его рук бересту и зажигали ее. Руки получали тогда такие ожоги, что пальцы их уже на всю жизнь оставались пригнутыми к ладоням, и таким образом вору навсегда попортили средства для совершения покраж, и в нем всякий тотчас признавал вора, которого следует беречься.

Если у ительменов случилась кража и они не могли разыскать вора, старшины созывали всех жителей поголовно в острог, сообщали им о воровстве и убеждали сознаться, кто совершил кражу. Если же вор все же не объявлялся, все садились в круг, разводили огонь и приступали к шаманству. Под конец обряда брали по клоку шерсти с загривка, спины и ног каменного барана и, произнося благословения, кидали их в огонь, высказывая при этом пожелание, чтобы у совершившего кражу скрючились ноги и руки. Рассказывают, будто это много раз действительно случалось. И здесь люди оттого очень боятся воровать, что все свято верят в действенность такого рода гадания.

Из-за владения землей и жильем у ительменов не происходило споров, потому что каждый жил свободно где хотел, страна всем была открыта и каждому разрешалось селиться где угодно по собственному усмотрению. Оттого-то у них никогда не было недоразумений и относительно границ, так как обычно каждый оставался на жительство у той реки, где он родился, в реках же было гораздо больше рыбы, чем было возможно наловить и съесть. [290]

В случае ссоры ительмены сильно ругали друг друга, что у присутствовавших при этом вызывало смех. Но так как они понятия не имели о стыде и чести, то дело этим и ограничивалось, никогда не доходя до драки.

Я привожу здесь примеры ительменских ругательств. Из них явствует их не лишенная комизма, хотя и богатая фантазия:

«Кейран» или «кейранациц» — «падаль».

«Кадахвич» — «повешенный».

«Кожа» — «собака».

«Котанакум» — «широкозадый».

«Канауг» или «канеух» — «сосун».

«Балах долем» — «я тебя изнасилую».

«Чашеа» — «лисица»; «насингез» — «выдра» (так называют людей, обманывающих других на словах).

«Ушахчу» или «осгахч» — «лесной черт».

«Кана» — «черт».

«Каикчич» — «француз». Ительмены вообще уверяют, будто они страдали французской болезнью всегда, во всяком случае, еще задолго до прибытия русских, и заявляют, что в прежние времена симптомы этой болезни были гораздо тяжелее, чем ныне: раньше у них сгнивали носы и выпадали волосы на голове и из бровей.

«Квалуч» — «эй ты, ворон».

«Кокузикумах» — «колючий, как терновник, зад».

«А сто пининг книтич» — «чтоб тебе в зад 100 ламп».

«Лигнурен», «кольвурен» — «тигильский грязноштанник».

«Киллеререм кальк киллеререм» — «колодезный скрипач». (В былые времена, как говорят, около Верхнего острога живали такие циники, которые вырывали в земле ямки и в них оставляли следы своего сладострастия.)

«Окамахсеран кунгонг осахчомчанг уропилас» это — «острог, пользующийся гнусною славою», так как живущие там женщины будто бы отдавались псам; ругательством служило указание на то, что именно там родился собеседник.

«Хауеллакумах» — «гладкий зад, всегда готовый к педерастии».

«Таталгучага саллу» — «ты всех чертей в себе кормишь» (так они называют обжору).

«Куучанг каилуг» — «жри икру с человечьим калом».

«Калкелахтс» — «перевернись трижды на своем membra genitali (половом органе)». [291]

Тридцать четвертая глава

О ДЕЛЕНИИ ВРЕМЕНИ У ИТЕЛЬМЕНОВ

Ительменам хорошо известно, что мир существует не спокон веку, а возник в определенное время. Время живущие у Пенжинского моря ительмены называют «уткуах» или «асич», а на реке Камчатке оно именуется «леткуль» или «ельчич» безо всякого, впрочем, объяснения смысла этих названий. Но так как ительмены ничего не знают ни о главных планетах, ни об их движении, то они и вводят тут фантастические деления, принимая за основание своего счета обозначения и определения времени, вызываемые этими движениями эффекты на земной поверхности. В общем, они делят солнечный год на две половины, присваивая каждой из них по шести месяцев. Таким образом, зима считается у них одним годом, а лето другим. Длительность каждого года определяется движением луны, и время от одного новолуния до другого принимается ими за месяц.

Летний год начинается у них с мая, зимний — с ноября. Май они называют у Пенжинского моря «тауакоач». Слово «коач» обозначает как солнце, так и луну, месяц же называется «тауа» по названию некоего сорта куликов (по-русски эта птица именуется травником) ⁶⁷⁴. Май они обозначают указанным именем потому, что в мае начинается прилет и повсеместное появление этой птицы. Июнь они обозначают словом «коакуач», то есть кукушкиным месяцем, ибо тогда раздается в их местах кукование этой птицы, именуемой у них «куакусич» ⁶⁷⁵. Июль называется «эхтемстакоач» от слова «адамас», «лето»; следовательно, июль буквально значит «летний месяц». Обозначение августа — «кихсуакоюч». Слово «ких» значит «лунный свет», месяц же этот получил у них указанное название потому, что они в нем по вечерам, при лунном свете, начинают ловить рыбу. Сентябрь у них — «коасухтакоач», и возникло это имя оттого, что тогда начинаются увядание трав и [292] опадание листьев. Октябрь они называют «пикискоач», потому что «пикис» — имя маленькой птички, издающей звук «пик-пик» ⁶⁷⁶. Имя свое этот месяц получил потому, что тогда указанная птичка, которую в продолжение всего лета не видно в листве деревьев, становится видимой и дает о себе знать своим криком. Названные шесть месяцев образуют лето и составляют первый год.

Зимний год начинается с ноября, который ительмены обозначают словом «казакоач». «Казан» означает крапиву, и этот месяц получил свое имя оттого, что в ноябре выдирают крапиву и развешивают ее для просушки. Декабрь называют «ноккоуос набиль», то есть «я кое-что отморозил», — указание на то, что именно тогда наступают холода и что люди легко отмораживают себе части тела, так как они еще не успели привыкнуть к морозам. Январь они называют «сюсакоач»; «сюсак» значит «не тронь меня», поlі me tangere. Считается большим грехом пить в этот месяц воду из ключей или ручьев непосредственно ртом или при помощи полых стеблей растений, почему необходимо для этого держать при себе большие деревянные ложки или чашки. Настоящая причина тут, конечно, в том, что ительмены тогда отмораживают себе на сильном холоде губы. Февраль они называют «кичакоач»; «кича» — название стремянки у балаганов; ительмены видят, что в это время дерево от холода становится очень ломким, так как именно в феврале морозы бывают особенно люты. Для марта у них есть название «адукоач» от слова «ада», которым обозначается дымовое отверстие на верху юрты: в марте обычно снег около этого дымохода начинает оттаивать и показывается земля. Апрель они называют «масгалькоач», месяцем трясогузки ⁶⁷⁷, потому что в это время начинают прилетать трясогузки, предвозвестницы окончания зимы и года ⁶⁷⁸.

Между отдельными днями они различия не делают и не делят их на недели или иные периоды, а каждый день у них такой же, как и всякий другой.

Большинство не могут считать свыше 40 ⁶⁷⁹, как бы много у них не было пальцев на руках и ногах, и если их заставить считать дальше, то они беспомощно опускают руки, желая показать, что речь идет о неисчислимой величине, или же указывают руками на свои волосы на голове. Наиболее толковые между ними сумеют, пожалуй, досчитать еще до 100, причем десятки им приходится считать путем обозначения единицы, с прибавлением чисел от сорока и до пятидесяти; но тут получается большая путаница, так как для обозначения двузначного числа им приходится прибегать к помощи трех-четырех слов. В этом у них наблюдается то же, что и у коряков. [293]

Желая определить время своего рождения, вступления в брак и т. п., они используют различные эпохи прошлого: старики ведут счет со времени появления русских на Камчатке, а кто помоложе, тот считает от большого мятежа и разрушения Нижнего острога или со времени Первой Камчатской экспедиции.

Между прочим, ительменам решительно ничего не известно о способе описания чего бы то ни было или об обозначении чего-нибудь с помощью иероглифических фигур. Они полагаются только на свою память. Вообще же, они придерживаются своих преданий и повествований, рассказываемых и передаваемых последовательно от одного лица к другому. Благодаря этому подобные сведения оказываются чрезвычайно шаткими, и в настоящее время приходится часто судить наугад, имея дело как бы со слабым отражением того, что желательно выяснить из истории этого народа. [294]

Тридцать пятая глава

ОБ ИТЕЛЬМЕНСКИХ МЕДИКАМЕНТАХ ⁶⁸⁰

Spongias marinas, или морские губки, ительмены чаще всего применяют для наложения на нарывы, чтобы заставить их подсохнуть. Содержащаяся в этих губках щелочная соль препятствует образованию «дикого мяса», но лечение этим только затягивается, потому что материя из нарывов не выпускается, а накапливается и, сгущаясь, долго остается на своем месте и задерживает процесс выздоровления. Казаки прикладывают к нарывам остатки сладкой травы от гонки водки; это способствует размягчению материи и ведет к успешному вскрытию нарывов.

Морским растением, называемым морскою малиною, они пользуются для облегчения родов.

Неизвестное морское вещество, относящееся к животному царству и называемое «уаханга», vide observâat rejectaneorum maris (см. заметки о морских отбросах), они растворяют в воде и раствор этот пьют против колик при простуде.

«Нихну», кожу и иглы морского ежа (Echinus marinus), они толкут в порошок и лечат ими гонорею, впрочем, снадобье это действует лишь как диуретическое, осадок же (terra) является началом, задерживающим мочеиспускание, подобно таковому от каракатицы (ex sepiae).

Жир морского волка ⁶⁸¹ они успешно применяют против сильных запоров желудка.

Pentaphylloidis fruticori hirsuti folia — собираемые под названием «курильский чай» листья, служащие повсеместным напитком, применяются с хорошим успехом при рези в желудке и болях от простуды. [295]

Ногтоеду ительмены лечат тем, что немедленно засовывают больной палец в половой орган суки.

Корою кедрового стланца они перевязывают всевозможные резаные раны; это же средство якобы способствует нагноению и выделению вместе с гноем обломков стрел.

Против запоров они пользуются также кислою юколою, которую они варят и вонючий отвар которой пьют.

Поносы лечатся употреблением в пищу нежной слизистой глины, которую русские называют земляною сметаною и которая встречается в различных местностях на Камчатке. Против той же болезни они едят radices Ulmaria Kamtschatka, корни камчатского вязовика, и radiées Bistortae.

Если кто страдает недержанием мочи или она у него постоянно вытекает отдельными каплями, ительмены прибегают к следующему симпатическому средству лечения: они плетут венок из мягкой травы эхей, кладут в середину его рыбью икру и поливают все это самолично мочою. Я полагаю, однако, что тут имеет место и шаманский обряд.

Против болезненной сухости в горле они принимают отвар из засушенного кипрея chamnaerio specioso, и применяют с большим успехом, потому что этот отвар отличается слизистостью, как Аіа cerevisiae. Этот декокт ительмены пьют также при родовых болях, чтобы ускорить роды.

Высушенный кипрей они кладут и на свежий пупок новорожденного, и на разные раны и этим лечат их очень успешно.

На волчьи или собачьи укусы они накладывают свежеистолченные листья растения Ulmaria Kamtschatka (камчатского вязовика).

При всевозможных желудочных заболеваниях они основательно вываривают в кипятке хвою и кору кедрового стланца и кладут их затем горячими на живот, а также пьют отвар из них; особенно хвалят они это снадобье как противоцинготное средство.

Ожоги как от кипятка, так и от жира или непосредственно от огня они лечат давлеными листьями и стеблями растения Ulmaria Kamtschatka (камчатского вязовика). При головных болях они повязывают голову компрессом из мороженной брусники и уверяют, что это средство дает быстрое облегчение. Если они, что случается, впрочем, крайне редко, страдают зубной болью, то они набирают в рот теплый отвар камчатского вязовика в ухе, а на больной зуб кладут его корешки.

Для усиления легкости дыхания они жуют каменный попорядник ⁶⁸², называемый по-ительменски «сегэльч». Они пьют его отвар [296] при кровохаркании, а также в случае падения или ушиба; женщины пьют его во время беременности или для того, чтобы стать плодовитыми, а также для того, чтобы до родов сохранить ребенка в утробе здоровым. Этот же декокт пьют, чтобы получить чистый, звонкий голос. Они жуют листья и мажут затем слюною волосы на голове для придания им благоухания.

Decoctum Gentianae Kamtschatka (отвар камчатской горечавки) ⁶⁸³ они пьют против цинги и всяких внутренних недугов.

Decoctum Chamaerhododendro flore sulphureo specioso, называемый ими «кетенано» или «мискута», они пьют при венерических болезнях (morbis venereis), хотя и с малым успехом.

Decoctum Quercus marinae (отвар морского дуба) они пьют при поносе.

Pinquedrina Zobellina untuntur in vulneribus racentibus (собольим жиром они пользуются при лечении свежих ран).

При зубной боли они кладут на зуб жир морского льва или полощат рот отваром из fructus Gale, называемого по-ительменски «кайлум».

Декокт из растения «сюзу» пьют против всевозможных недугов, а также делают из него примочки, прикладываемые к воспаленным глазам. Эту же траву они кладут на половые органы для их согревания и придания им благоухания.

Отвар растения кутахшу мужчины пьют против цинги и ломоты, женщины же — для предупреждения беременности. Самое растение они вымазывают рыбьим жиром, затем греют его на огне и при ломоте кладут на больные места; этим же средством они удаляют синяки от удара, ушиба или толчка.

Декокт из растения Drymopogon, по-туземному — «чахбан», они пьют против опухолей, а также против боли в ногах, от цинги.

Черемшу, или дикий чеснок, они весною едят в сыром виде против цинги.

Плоды растения Ephemerom Kamtschatico они едят для того, чтобы крепче спать.

Поломы рук или ног они вправляют, прибегая иногда к помощи ножа, чаще же всего оставляют пациента безо всякого оказания ему помощи на произвол судьбы, пока он сам собою не выздоровеет.

Жители мыса Лопатка и первого острова умеют ставить клизмы, чему они научились от островитян куши. Они вливают для этого отвары из разных трав, иногда вместе с жиром, иногда без него, в тюлений пузырь, к которому прикрепляют полый стебель какого-либо растения. Этот стебель они вводят в anum (зад), причем так укладывают пациента на животе, что голова его [297] приходится ниже задней части. Потом они вгонят отвар из пузыря в кишечник. Они считают такую клизму настолько действенной, что применяют ее при всех болезнях.

Против желтухи у них есть надежное средство: они берут radices Iridis silvestris fl. coeruleo ⁶⁸⁴ (корешки лесного голубоцветного ириса), очищают их от земли, толкут свежими в кипятке и мешают их деревянной палкой до тех пор, пока они не превратятся в молочного цвета эмульсию. Последнюю они вливают еще теплою в пузырь нерпы, к которому прикреплена трубочка из крыла чайки ⁶⁸⁵. Эту трубочку они вводят больному в задний проход и проделывают это по три раза в день; после этого наступает облегчение и потягивание во всех членах тела. Это лечение не лишено разумного основания, как знает всякий, кому известны свойства корня ириса.

Камчадалы никогда не прибегают к кровопусканию, которое им, впрочем, и неизвестно. Если у них болят ноги, они захватывают кожу около сустава пальца двумя палочками, приподнимают ее и прокалывают насквозь кристальным ножичком. При этом они дают из ранки вытечь как можно больше крови и заявляют, что это средство часто вело к облегчению страданий.

При боли в спине они заставляют натереть себе спину перед огнем ядовитым корнем растения Cicuta aquatica Wescheri (водяной болиголов) так, что нетронутым остается один только позвоночник. Это средство приводит к судорогам. Ительмены уверяют, что такое лечение вызывает немедленно уменьшение болей, что действительно может и быть, как о том сказано в другом месте.

Корнями растения Napello и Cicuta aquatica они пользуются также для того, чтобы повредить своим врагам и незаметно избавиться от них. Впоследствии я еще прибавлю кое-что об их медикаментах, многое же, сюда относящееся, находится в моем Catalogus plantorurn Kamtschaticarurn («Списке камчатских растений»). [298]

Тридцать шестая глава

О ПУТЕШЕСТВИЯХ ПО КАМЧАТКЕ

Ительмены вообще не любители путешествовать и охотнее пребывают там, где они родились; если же они удалялись от своих становищ дальше, чем это требовалось поисками пищи и промыслом, то это случалось только по двум причинам: либо они отправлялись в поход против кого-нибудь, либо навещали друзей. В настоящее время, однако, дело обстоит так, как в России, и редко можно встретить человека, которому не пришлось бы объездить на подводах всю Камчатку. Особенно это установилось после того, как в здешних местах побывала экспедиция, потому что иного ительмена вызывали иногда сюда за 700 верст только ради того, чтобы привезти каких-нибудь пять пудов провианта.

Нигде во всей Российской империи, однако, летние и зимние путешествия не столь тягостны и опасны, как именно на Камчатке. Летом до сих пор здесь приходилось из-за отсутствия лошадей путешествовать либо пешком, либо по воде. Хотя лошади сильно облегчают летом подобные предприятия, все же из-за обилия болот, озер, рек, горных кряжей и глубоких долин с крутыми в них спусками можно было добираться лишь в весьма ограниченное количество мест или предпринимать более дальние путешествия. Поэтому правительству следует особенно считаться с этим обстоятельством и принимать и разрабатывать в этом смысле всякие проекты только с тем, чтобы при их осуществлении не разорить всю страну вконец. Если бы совесть моя не побуждала меня к значительному сокращению своих требований, хотя мое ведомство без того очень невелико, я бы причинил Камчатке гораздо большие убытки, чем это оправдывалось бы интересами моих многолетних стараний. То, что можно перевезти в Сибири на одной лошади, потребует тут, по крайней мере в летнее время, трудов двадцати человек, зимою же — двадцати шести собак с пятью санями и пяти обслуживающих их людей. [299]

Итак, сухопутные странствования осуществляются здесь пешком. Всякий раз, как добираешься до реки, бываешь вынужден выискать мелкое место, раздеться и переправиться на другой берег вброд. При этом нельзя забывать, что, несмотря на все предосторожности, целый день ходишь с мокрыми ногами вследствие обилия болот.

Если же подниматься в лодках по рекам против течения, то это требует громадного времени, а также большого труда, причем множество отмелей и водопадов представляют значительную опасность.

По морю ительмены плывут в байдарах от Пенжины до Большой реки, а оттуда до Олюторы также с величайшей опасностью для здоровья и жизни. Если бы здесь можно было плавать на легких сорокафутовых в длину морских судах, то это оказалось бы большим облегчением для всего населения этой страны как в смысле поставки подвод, так и в отношении развития торговых сношений. Летние странствования затрудняются также обилием дождей: если путешествуешь, держа путь в глубь страны, в сторону от рек, то нигде не найдешь жилья, и там, где остановишься на ночлег, предварительно приходится сооружать шалаш.

По ивовым и ольховым лесам и по луговинам даже самому сильному мужчине не пройти в один день больше 20 верст главным образом из-за высокой, густой и крепкой травы, в полтора раза превышающей рост человека. По ительменским тропам ходьба так тяжела, что достаточно пройти по ним несколько верст, как ноги оказываются уже раненными: эти тропы имеют в ширину не более восьми вершков, причем они настолько глубоки и вытоптаны, что по ним идешь, как по узкому каналу. Происходит это по двум причинам: 1) ительмены считают большим грехом ходить, как летом, так и зимою, иным путем, чем тем, которым пользовались их предки, хотя бы была известна дорога во сто крат лучше и ближе; 2) ительмены так странно ставят при ходьбе ноги, что обе конечности постоянно находятся на одной линии. Я считаю это особым признаком их племени ⁶⁸⁶.

Если ительменам во время путешествий по суше приходится нести кладь, они поступают следующим образом: к обоим концам клади они привязывают петли и продевают в них изогнутую в круг деревянную палку, в которую упираются лбом, тогда как груз висит сзади, на спине; обе руки они складывают над головою, придерживая обруч, чтобы он не сломался. Таким образом они носят по 70, 80 и более фунтов. [300]

Жители мыса Лопатка носят всякую кладь на особом приборе, напоминающем носилки стекольщиков в Германии. Прибор этот имеет форму латинской буквы Z: а приходится над головою носильщика и лежит на ней, b опирается на его спину, а с спускается свободною платформою.

Указанным способом ительмены переносят груз в 4-5 пудов из одного острога в другой.

Хотя зимние путешествия совершаются быстрее летних, но они сопряжены зато с более значительными опасностями и тяготами. Обычно ездят в санях ⁶⁸⁷ на собаках. Езда на нартах при обилии гор, глубоких долин и густых лесов далеко не особенно удобна и утомляет ительменов-подводчиков сильнее, чем везущих сани собак: двоим постоянно приходится бежать рядом с собаками, притом угодным этим диким животным аллюром. В нарты впрягаются по 8 псов, камчатские же сани везут 4, 5 или 6 собак.

Камчатские сани ⁶⁸⁸ так хорошо приспособлены к силам собак и к характеру гористой местности, что лучшего ничего не смог бы придумать даже самый искусный механик. Сани сооружаются, по-видимому, по принципу анатомического строения человеческого тела. Верх их образуется продолговатой полой корзиной, состоящей из одних гнутых жердей и двух тонких длинных палок, к которым эти жерди крепко привязаны ремнями. Этот остов со всех сторон обтянут ремнями и чрезвычайно гибок и прочен. Если [301] даже одна из жердочек сломается, ремни не дадут корзине распасться. В такую корзину накладывают до 5 пудов — обычный груз для четырех собак. Если в сани садится человек, то он с удобством поместит около себя еще два пуда клади, и я сам всегда возил таким образом с собою мои книги, бумаги, постельные принадлежности и кухонную утварь. Эта корзина привязана к двум копылам, или изогнутым в дугу деревяшкам, которые, в свою очередь, прочно прикрепляются к полозьям саней. Полозья имеют в толщину не более одной трети вершка, общий же вес всех саней не превышает 16 фунтов.

Несмотря на то, что их структура очень тонка и гибка, подобные сани отличаются прочностью совершенно изумительною ⁶⁸⁹. Нередко приходится при езде с такою силою налетать на стволы деревьев, что сани сгибаются почти пополам и все-таки остаются невредимыми. В них едешь по очень большим горным хребтам и взбираешься на самые крутые утесы, причем сам сохраняешь силы настолько, что можешь удержать сани и уберечь их от любого падения. Обычно на них ездят сидя на одном боку их; это делается с тою целью, чтобы на опасном месте быть в состоянии немедленно соскочить на землю. На горных местах иногда едешь сидя верхом, как на лошади. Собаки бегут прямо по дороге; если нужно свернуть влево, приходится палкою, которая называется «остол» ⁶⁹⁰, ударять с правой стороны о землю или о сани; если необходимо взять вправо, ударяешь по левому борту саней; если же хочешь остановиться, втыкаешь палку в снег перед санями. Если съезжаешь с крутой горы, приходится втыкать в снег палку перед передним копылом и таким образом затормаживать сани ⁶⁹¹. И вот, несмотря на то, что едешь сам, все же так сильно устаешь от подобной езды, как будто бы шел пешком, потому что постоянно приходится сдерживать собак, соскакивать на трудных местах с саней, бежать рядом с ними и придерживать их. А при подъеме в гору все равно приходится идти пешком. [302]

Дороги бывают в порядке не дольше одного, двух, трех дней, после чего их опять заметает снегом. В такую погоду приходится большую часть пути проделывать пешком, пробираясь по самому глубокому снегу, причем необходимо опираться на сани, чтобы не провалиться слишком глубоко в снег и не застрять в нем.

Лучшим для путешествия временем являются март и апрель, тогда снег бывает так плотен, что по нему всюду можно проехать, как бы по льду; в ту же пору прекращаются и штормовые ветры; но только тогда сильно загораешь на солнце и можно легко повредить себе зрение. Тем не менее, большинство поездок предпринимаются именно в это время.

Величайшую опасность представляет во время путешествий переменчивость погоды. Если вдруг поднимается метель, необходимо во что бы то ни стало добраться до какого-нибудь острога; если же это невозможно, пытаешься достигнуть леса, где опасность быть заваленным снегом и задохнуться меньше. Там ложишься рядом с собаками в снег и даешь ему совсем покрыть себя. Лежать таким образом приходится до тех пор, пока не прекратится буран, на что иногда требуется несколько дней и даже целая неделя. В это время собаки лежат под снегом совершенно смирно, а если же их донимает голод, они набрасываются на платье и обгрызают ремни на санях. Нельзя в достаточной мере надивиться на выносливость этих псов; в этом отношении они значительно превосходят лошадей.

Если путешествуют несколько человек и метель не сразу поднимается с большою силою, то складывают в виде шалаша древесные ветви, покрывают их снегом и под ними пережидают непогоду. Ительмены облекаются при этом в свои парки и кухлянки, но не вдевают рук в рукава, вырывают в снегу яму, набрасывают туда ветки деревьев и дают снегу замести их; время от времени они кувыркаются в своей верхней одежде, надетой либо прямо на голое тело, либо на одну только рубаху, и катаются подобно шару, так что не разберешь ни головы, ни рук, проделывая все это таким образом, чтобы не сдвигать снег с его места. Там, где приходится рот, снег сам от дыхания тает, и людям под ним так тепло, что иногда даже пар от них валит. Но если одежда на них узка и плотно прилегает к телу, то, по их словам, невозможно вынести холод, да и платье от испарений становится сырым и холодным и не дает ни малейшего тепла.

Иначе поступают, если не удается добраться до леса и приходится выдерживать бурю на обширных равнинах или беспредельных торфяниках. В таком случае выискиваешь себе высокий сугроб и зарываешься в него. При этом, однако, нельзя засыпать, [303] чтобы не намело слишком много снега, который своею тяжестью может задавить человека или привести к тому, что он под ним задохнется. Поэтому встаешь через каждые четверть часа, стряхиваешь с себя снежный покров и снова ложишься. А так как восточные и юго-восточные ветры обычно наносят много сырого снегу, нередко бывает, что люди, искавшие спасения в сугробах и старавшиеся не задохнуться под снегом, замерзают, если метель, как это обычно бывает, заканчивается ветром северным. Казаки называют такое пережидание метели термином «отлежаться к погоде».

Кроме метелей, опасность и трудность зимних путешествий усугубляет обилие рек, редко замерзающих даже в самые суровые зимы и при наступлении более мягкой погоды немедленно всюду вскрывающихся. Тут приходится вечно остерегаться, чтобы не провалиться сквозь лед и не утонуть; такие случаи бывают каждый год.

Другое затруднение обусловливается густыми и малопроходимыми ивовыми лесами, постоянно попадающимися на пути. Пряморастущие деревья встречаются редко, и постоянно приходится пробивать себе дорогу между сучьями и ветвями, причем всегда рискуешь сломать себе руку или ногу или выбить себе глаз. Вследствие быстрого роста этих деревьев нельзя рассчитывать на то, что в таких лесах могут быть прорублены дороги или исправлены уже существующие просеки.

Вдобавок собакам присуща лукавая привычка тянуть и бежать изо всех сил, когда они добираются до такого леса, реки или крутого спуска в долину, так как они знают, что там они смогут скинуть хозяина и сломать сани, то есть освободиться таким образом от труда тащить тяжелый груз.

Но и при наилучшем состоянии дороги зимою оказываешься иногда в затруднительном положении из-за необходимости ночевать по две, три ночи и более под открытым небом. В таких случаях невозможно заставить ительменов разложить костер, чтобы сварить пищу или чтобы отогреться: туземцы вместе со своими псами довольствуются сушеною рыбою, ительмены надевают на себя кухлянки, снимают штаны, освобождают руки из рукавов и сидят целыми ночами на снегу, упершись в колени. В таком виде они напоминают птиц, и такая стоянка имеет поразительное сходство с собранием старых попорченных и расставленных кругом статуй. При этом нельзя в достаточной мере надивиться на их сладкий сон в таком неудобном положении, а также на присущую их телам естественную теплоту, противостоящую самому жестокому морозу. Когда они поутру покидают свои места, они такие теплые [304] и румяные, как человек, проспавший ночь в жаркой комнате под хорошею периною.

При хорошей погоде и сносных дорогах за 15 часов безостановочной езды можно проехать от 100 до 140 верст.

Весною, когда снег сбивается плотнее, сани снабжаются полозьями, у которых низ покрыт пластинкою из верхней челюсти кита ⁶⁹². Тогда путешествие совершается быстрее. Но самое главное при всякой езде на санях — умение удерживаться в равновесии, иначе можно в любую минуту опрокинуться и свалиться, а собаки удерут вместе с санями. [305]

Тридцать седьмая глава

О КОММЕРЦИИ НА КАМЧАТКЕ, О ВЫВОЗИМЫХ И ВВОЗИМЫХ ТОВАРАХ И ДРУГИХ ПРЕДМЕТАХ, КОТОРЫЕ ОСТАЮТСЯ БЕЗ ПРИМЕНЕНИЯ И С ПОЛЬЗОЮ МОГУТ БЫТЬ ВВЕДЕНЫ В КОММЕРЦИЮ

В прежние времена ительмены, в отличие от других народов, не торговали ни с чужими людьми, ни между собою; всякий довольствовался тем, что давала ему страна и что он сам мог добыть себе своим трудом. Если же в чем-нибудь оказывалась настоятельная нужда, то они прибегали к своим друзьям и получали от них все нужное без отдачи. Поэтому то раньше им ничего не было известно о взятии или даче в долг, а также о возвращении взятого. Приблизительно полтораста лет тому назад они начали получать путем обмена или торговли товары от сюземаннов-японцев, как, например, железные и медные вещи, особенно ножи и иголки. Впрочем, и японские корабли прибывали к ним только в том случае, если их заносили сюда штормы или если они попадали сюда случайно. Есть, однако, сведения, что до прибытия на Камчатку русских какой-то японский корабль дважды бросал якорь на Большой реке и обменивался товарами с ительменами.

Со времени присоединения страны, то есть приблизительно пятьдесят лет тому назад, торговля стала единственным средством связи с ительменами ⁶⁹³, и в этом отношении любой казак выступает в троякой роли: как житель, как солдат и как купец. Все прибывающие на Камчатку привозят с собою товары и продают их казакам [306] либо за наличный расчет, либо в обмен на пушнину. С 1730 года сюда приезжает со всякими товарами множество купцов из России, и за последние четыре года их огромное число настолько отрицательно повлияло на камчатскую торговлю, что теперь она дает едва десятую часть прежних прибылей. Это обусловливается следующими причинами: 1) благодаря обилию товаров последние стали дешевле, пушнина же вздорожала; 2) почти все участники экспедиции были купцами, и многим из них приходилось за товар платить дороже, пушнину же продавать дешевле обыкновенного, чтобы не отведать побоев морскими кошками; поэтому у купцов товары залеживались, пушнина же расползалась мелкими партиями по слишком большому числу рук; 3) с 1740 года самый промысел зверя ухудшился, зверя поубавилось, а усиленно возлагаемые на ительменов принудительные работы лишали их возможности часто охотиться; 4) обманывая и выдавая друг друга, ительмены научились быть умнее и перестали так дорого, как раньше, платить за товар, особенно с тех пор, как они узнали настоящую цену его и то, сколько на нем наживают; 5) экспедиция ослабила и разорила как казаков, так и ительменов, потому что участники экспедиции — в большинстве случаев народ крайне недобросовестный — заставили население сразу уплатить за десять и больше лет старые долги; они всюду скупали в Якутске и на Камчатке старые, просроченные векселя и долговые расписки, притом за весьма низкую цену, полагаясь на свои кошки и их воздействие; 6) в былое время купец за зиму продавал весь свой товар, а затем весною возвращался, и, таким образом, как товары, так и деньги оборачивались скорее; между тем, теперь купцам приходится проживать по 3-4 года в этих жалких и дорогих местностях и зря проедать свою прибыль; нередко они теряют как капитал, так и проценты на него, что бывает в тех случаях, когда они слишком сильно влюбляются в соблазнительных камчатских сирен и предаются при этом чарам водки и картежной игры, что случилось с приказчиками наиболее именитых московских купцов, к величайшему их урону. Торговля же производится на Камчатке следующим образом: купцы прибывают в три русских острога и запродают там в общественных лавках свой товар казакам и казачьим детям. Сами ительмены посещают остроги редко, да они и не привыкли покупать что-либо дешево за наличный расчет; хотя бы у них и была пушнина в предостаточном количестве, они все-таки берут товар в долг у тех казаков, с которыми они в дружбе, и переплачивают за него в три или четыре раза больше нормальной цены. [307]

Вследствие этого казаки зимой объезжают с товарами ительменские поселки или остроги, собирая сделанные в прошлом году туземцами долги и опять отпуская в кредит привезенный товар. Купцы же получают свои долги по возвращении казаков уже в виде пушнины. Таким образом, вся торговля в острогах ведется, собственно, между купцами и казаками и почти исключительно на векселя и долговые расписки, причем у казаков на этот предмет выработался определенный стиль и вексельное право.

Летом, когда у казаков замечается недохватка денег и пушнины, они ведут друг с другом торговлю только на векселя и расписки, и нередко вексель за время от своего написания до срока платежа проходит через десяток и более рук. За последние несколько лет, впрочем, начальствующие на Камчатке лица позволяют себе, вопреки определенным запрещениям, разрешать купцам за крупные взятки торговать на местах, минуя казаков, чем последние лишаются средств к существованию. При этом следует еще принять во внимание, что казаки должны служить начальству без жалованья.

И вот, для того, чтобы не разориться окончательно, купцы и казаки насильственно и несправедливо отнимают у ительменов все, что они только могут получить от них при помощи торговли, а это служит поводом к возникновению мятежей.

Купцы забирают у людей подводы, собак, сани и рабочих безо всякого за то вознаграждения и стараются вернуть себе то, что они раздали приказным. Поэтому они садятся людям на шею, ругают и бьют их, словно им, купцам, поручены бог весть какие важные дела. Вместе со своими собаками они поглощают все запасы ительменов совершенно безвозмездно и даже не благодарят за это. Это, конечно, опять-таки разоряет людей.

Купцы, проживающие на Камчатке в продолжение лишь нескольких зим и мало интересующиеся тем, будут ли ительмены их друзьями или врагами и не разорится ли таким образом весь край, безбожно повышают цены на товары, сильно обманывают покупателей и, не желая дожидаться времени, когда те смогут уплатить, тащат их издалека в остроги, где сажают под арест или же публично продают их, в чем совершенно противозаконно им мироволят начальствующие лица. Таким образом, случается, что из-за штуки китайки разоряется какой-нибудь ительмен навеки, остальные же туземцы начинают страшиться всякой культуры.

Что касается самой торговли, то характер ее таков: купец взимает с казаков по меньшей мере вчетверо больше, чем стоят ему [308] самому товары со всеми накладными по ним расходами. Например, штука китайки, стоящая в Иркутске 40-50 копеек, продается на Камчатке за 2 рубля, а за пуд махорки платят на Камчатке по 20, 40 и даже 60 рублей.

Казак обменивает у ительменов товар на товар и за некоторые вещи взимает при этом в три раза дороже своей собственной уплаты за них. Если же эта комбинация не проходит с одним товаром, она применяется к другому с повышением стоимости последнего в шесть-семь раз. Например, за пуд китайского табака раньше платили 400 рублей, а ныне берут 6 000 или же за золотник его требуют лисицу или соболя.

Импортные товары бывают троякого рода: 1) русские или, вообще, европейские; 2) азиатского происхождения: китайские, бухарские и калмыцкие и 3) корякские. Ниже мы даем краткий перечень товаров и цен, по которым они приобретаются купцами у них на месте и по которым продаются купцами казакам, а последними — ительменам.

Так как народ ительменский в настоящее время усвоил русские обычаи и уклад жизни, то решительно все доставляемые на Камчатку московские товары находят сбыт, разве что залежатся взятые в чересчур большом количестве такие почти лишние тут вещи, как кружева, зеркала, гребенки. Якутск доставляет слюду, железо в полосах и разные железные изделия, а также кожу. С Лены идут лосиные шкуры, пряжа и пенька для сетей, соль. Иркутск дает сафьян, грубый холст, войлок и грубое шерстяное сукно.

Анадырские и корякские товары находят большой сбыт на Камчатке и крайне нужны для пошивки одежды. Но так как их приходится доставлять за 100-200 миль по суше на северных оленях, что сопряжено с большими расходами и опасностями, то цена на них так высока, что камчатским жителям мало от них пользы, равно как и купцам. Если, однако, будет совершенно истреблено племя чукчей, то эти товары можно будет ежегодно возить на легких судах от устья Анадыря по морю как на реку Камчатку, так и на Большую реку; это будет весьма выгодно местному населению и очень облегчит его положение. Однако до сей поры никто из русских не решается проникнуть туда. В свою очередь, и анадырские жители терпят вследствие этого крупный убыток, так как упомянутые необузданные мятежники преграждают им путь к морю, которое дает им средства пропитания. [309]

Корякские товары следующие: выделанные шкуры северного оленя, так называемые «недрости», пыжики, или белые шкурки молодого оленя, выпоротки, или шкурки неродившихся оленят, серое сукно или мягкую оленью кожу, отлично выделываемые коряками готовые парки, кухлянки, материал для штанов и зимней обуви. Все это составляет главную одежду камчатского населения; у коряков же все это есть в таком обилии, что вещи у них лежат без пользы, тогда как Камчатка чрезвычайно в них нуждается, терпя в них нужду из-за отсутствия привоза. Товары эти особенно [311] подходят местным жителям и представляют как для них, так и для торговли то преимущество, что это вещи русского, местного производства, тогда как платье, сшитое из китайского материала, недостаточно прочно и в большинстве случаев, прибывая сюда, представляет собою залежавшееся старье; а так как вдобавок и цены на него чрезвычайно высоки, то для камчатских обывателей от этого одно только разорение, а не польза.

Если бы торговля морским путем получила санкцию высшего начальства, казаки очень охотно взялись бы за нее, поставляли бы для нее из своей среды матросов, и анадырские жители могли бы в достаточной мере быть снабжены русскими и китайскими товарами, солью и иными производимыми на Камчатке предметами. Камчатка только выиграла бы от приобретения имеющихся у анадырцев товарных излишков.

В общем, я оцениваю потребление на Камчатке европейских и азиатских товаров по иркутским ценам в 10 000 рублей ежегодно, корякских же и местных товаров по анадырским ценам — в 2 000 рублей; к этому ежегодно присоединяются еще доставляемые Охотском товары на сумму не более 800-1000 рублей. Основываясь на камчатских ценах, я определяю стоимость местных экспортных товаров, вместе с прибылью от них, в 30 000 рублей, если же считать их по иркутским или китайским ценам, то вдвое больше.

Доходы от китайского табака и водки я определяю в 6 000 рублей в год с тех пор, как цена и спрос на китайский табак сильно упали и общее расположение снискал листовой табак украинский. Что касается поступлений от продажи водки, то я считаю, что проект проф. Мюллера представляет, конечно, гораздо больше выгод, чем продажа ее по высокой цене. При цене в 20 рублей за ведро частные лица прямо обворовывают казну, торгуя водкой либо тайно, либо, если им предоставлена к тому возможность, открыто в ларях рядом с церковью, непомерно от этого обогащаясь, вконец разоряя и без того склонное к пьянству население.

Каждый житель мог бы подвергнуться обложению известным количеством пушнины, а ему взамен того могло бы быть предоставлено право свободного винокурения. Я полагаю, что это значительно понизило бы склонность населения к пьянству, да и казне дало бы заметную прибыль, особенно если распространить предлагаемое мероприятие и на тех ительменов, которые добровольно согласились бы на это.

Взимаемые на Камчатке подати представляют собою, по азиатским ценам, ежегодно сумму примерно в 1 000 рублей, общие же казенные поступления с Камчатки вместе с пошлинами и [312] десятипроцентным на купцов налогом я исчисляю в 20 000 рублей. Однако сейчас только третья часть этой суммы поступает в казну, так как по высочайшему указу с новокрещенных жителей налог снят на десятилетний период.

Экспортными с Камчатки товарами являются сейчас только пушнина: морской бобр, соболь, лисица и выдра.

Если бы установилось морское сообщение и пользование им было бы предоставлено местным жителям и купцам, то объектами коммерции могли бы стать еще следующие предметы, лежащие сейчас безо всякой пользы: морские клыки, которые можно было бы получать из местностей от Чукотского носа до Олюторы ежегодно от 400 до 500 пудов, и от 60 до 80 пудов китового уса.

Если впредь установить торговые сношения с Японией или с Китаем, то можно было бы извлечь немало выгоды от систематически налаженного убоя китов, часто встречающихся около Камчатки, тем более, что китовая ворвань нашла бы значительный сбыт в Японии, так как и сейчас японцы иногда скупают ее на островах и увозят в свою страну. Анадырская пушнина и выделанные кожи также найдут у них хороший сбыт, как меня достоверно информировали жители отдаленных островов.

На Пенжинском море, от Япаллы до Кампаковой, можно было бы наладить такой же обильный лов трески и пижмы ⁶⁹⁴, как около Исландии или Новой Англии в Америке, если бы это впоследствии понадобилось или если бы оказалось, что соседние народы готовы начать торговлю этой рыбою, однако это достоверно неизвестно ни относительно китайцев, ни относительно японцев. Сейчас, впрочем, никто пока не помышляет об этом.

Комментарии

644. Из стеблей или волокон кипрея ительмены на Камчатке изготовляют также большие сети, в которые ловят не только рыбу, но и тюленей, и крупных лавтагов; впрочем, эти сети должны пролежать сутки в воде, раньше чем их пустить в ход, чтобы они стали прочными и не рвались. В противном случае, ими не поймаешь даже рыбу, так как они порвутся или поломаются. — Прим. Стеллера.

Лавтаг — это тюлень лахтак, или морской заяц. — А. О.

645. ...крапива уже не растет. — Стеллер ошибался, к югу от р. Большой она растет. — А. О.

646. ...собирают трех видов траву... для изготовления... циновок... — Один из этих видов — колосняк мягкий — Leymus mollis, именно из него чаще плели соломенные циновки. — О. Ч.

647. a, b — пачки, c — кристалл. — Ред.

648. По-видимому, «кристаллом» Г.-В. Стеллер назвал скребок. Коллекции скребков из древнеительменских культурных слоев II тыс. до н. э. — II тыс. н. э. насчитывают до десяти типов. Они изготовлены из базальта, обсидиана, халцедона, яшмы, кремня. Разнообразие типов скребков, форм их лезвий, тщательность обработки свидетельствуют о большом разнообразии технологических приемов и высоком мастерстве предков ительменов в обработке кожи. — А. П.

649. Для своего портняжничества они пользуются особо заостренными ножами, которые русские называют бабьими ножами; когда такие ножи притупляются, они чрезвычайно проворно точат их на своих собственных зубах, что выглядит очень комично. Свои каменные ножи и наконечники стрел ительмены раньше изготовляли при помощи костяного прибора, напоминающего алмаз наших стекольщиков, которым они пользуются при резке стекол. Придав таким образом камню надлежащую форму, туземцы обтачивали их камнями же (Стеллер пишет о работе костяным ретушером. Заточка лезвия каменного ножа зубами, по-видимому, не была традиционным приемом обработки камня. Для вторичной обработки каменных орудий издревле применялись ретушеры из кости и рога (Семенов, 1957). Наиболее древние ретушеры на Камчатке были найдены при раскопках культурного слоя стоянки в устье руч. Рябухина на п-ове Лопатка. Слой датирован 3 000 ± 150; 3 330 ± 70 лет назад (Пономаренко, 1993. С. 53, 115). Костяные ретушеры есть и в коллекциях из древнеительменских культурных слоев I-II тыс. н. э. (Пономаренко, 1985; 1997). Шлифовка — один из приемов обработки камня. Заготовки, обработанные оббивкой и ретушью, шлифовались о выступы скал, сложенные магматическими породами пористой или мелкозернистой структуры, плотную почву, содержащую кварцевый песок. Однако наиболее предпочтительными были песчаниковые плиты разного размера (Семенов, 1957. С. 89). В неолите Камчатки шлифовальные плитки из песчаника и пемзы были широко распространены с VI тыс. до н. э. до II тыс. н. э. По археологическим данным, технология обработки камня у предков ительменов сохранялась почти в неизменном виде в течение 5 тыс. лет. — А. П.). Для покрытия рыб они выделывают ножи из звериных ребер, которые они оттачивают на камнях. Дрова же они кололи таким образом, что колотили одно полено о другое, и в этом деле, несмотря на наличие у них топоров (Шлифованные топоры и тесла есть в коллекциях всех неолитических культурных слоев возрастом от VI тыс. до н. э. до II тыс. н. э. — А. П.), они все еще остаются такими мастерами, что ни один русский не сумеет в этом поспорить с ними, разве что понапрасну отобьет себе руки. Если до прихода русских какой-нибудь островитянин раздобывал себе кусок черного железа длиною в два-три вершка и похожий на нож, то он считал его особым богатством и так кичился им, что выставлял его на шесте перед своим жильем, чтобы показать прочим соплеменникам свое значение и богатство. Жители другого острова охотно отдавали двадцать морских бобров за одну старую японскую саблю и считали свою сделку чрезвычайно для себя выгодною. Такие сабли они до сих пор носят в особо торжественных случаях и по праздникам и при приветствии причудливо размахивают ими. — Прим. Стеллера.

650. По археологическим данным железные вещи начали проникать на Камчатку в середине II тыс. н. э. (Пономаренко, 1985. С. 191). — А. П.

651. Клей они варят из кожи рыбы каики, или кеты, равно как из кожи других рыб. — Прим. Стеллера.

652. ...квасцов или каменного масла. — Так прежде называли выцветы некоторых солей (Крашенинников С. П. Описание... С. 222. — Прим. Л. С. Берга). — А. О.

653. Если весною, как это случается нередко, наступает период голодовки, они довольствуются одной только ивовой или березовой корой: тогда их экскременты совершенно похожи на рассыпающееся дубильное вещество, распадающееся подобно песку. В такое время ближайшее соседство ительменского жилища становится похожим на окрестность кожевенного завода. Удивительно, каким образом этот народ может таким способом поддерживать свою жизнь. — Прим. Стеллера.

654. ... ивовую и березовую кору... жуют... с икрою. — Для этого используется кора ивы удской — Salix udensis, березы Эрмана (каменной березы) — Betula ermanii и березы повислой — Betula platyphylla. — О. Ч.

655. Скопления камней возле кострищ или приочажные ямы, заполненные камнями, были обнаружены в древнеительменских культурных слоях возрастом от III тыс. до н. э. — стоянка Авача (Дикова, 1983. С. 165) до I тыс. н. э. — стоянки Жупаново, второй слой р. Анадырка и в устье р. Галган (Пономаренко, 1985; 1997) и II тыс. н. э. — стоянка Жупаново, первый слой (Пономаренко, 1985). Традиция использования раскаленных в очаге камней для приготовления горячей пищи — характерная особенность древнеительменской бескерамической культуры. — А. П.

656. В XX в. несколько изменился способ приготовления толкуш. В зависимости от используемого основного продукта толкуша (силк) имела свое наименование (Подробнее об этом: Старкова Н. К. Ительмены. Материальная культура... С. 133-134). — Н. С.

657. ...radices Bistortae... — корневища змеевика живородящего — Bistorta vivipara. — О. Ч.

658. ...radices... Vemariae... — Во втором слове ошибка; очевидно, Г.-В. Стеллер писал о radices Ulmariae, то есть о корневищах лабазника камчатского (шеломайника) — Fili pendula camtschatica. — О. Ч.

659. Когда вся эта смесь превращается в нечто целое, они месят ее своими немытыми руками, как тесто, а затем в этой же смеси моют свои руки. От одного вида этой процедуры европейца тошнит. — Прим. Стеллера.

660. С. П. Крашенинниковым описано несколько вариантов праздника (Описание... С. 413-427). Культ огня выступал при этом как святыня. — Н. С.

661. Обряд гостеприимства описан и С. П. Крашенинниковым (Описание... С. 432-434). Подобная интересная форма первобытного обмена никем в литературе больше не описана. — Н. С.

662. Ительменское пение специалистами считается одним из признаков генетической обособленности этого народа от соседей (История и культура ительменов... С. 20-21). — Н. С.

663. Орландо Лассо (Лассус, 1532-1594 гг.) — выдающийся композитор, крупнейший представитель нидерландской школы. Автор многочисленных произведений различных жанров культовой и светской музыки (БСЭ. 2-е изд. М., 1953. Т. 24. С. 311). — А. О.

664. Ханина — далее также ханнина [Hanninna]. (Соответственно в источнике перевода: Haninah — Hanninna.) — Ред.

665. Термин «баюн» бытует и в настоящее время со смысловым содержанием — болтун, болтливый. — Н. С.

666. Эту рыбу казаки называют похабным именем полового органа женщины. — Прим. Стеллера.

667. Эта песня называется «Аангич» по имени морской и исландской утки-вострохвостки (Haldela Islandica). — Прим. Стеллера.

668. Иногда он открывается только одному человеку, что он явился в целях женитьбы, но не указывает, на ком именно. Этот человек затем по мере сил распространяет сообщенную новость по всему острогу. — Прим. Стеллера.

669. Я умалчиваю тут о некоторых слишком скабрезных и скотских приемах, с помощью которых жених старается выказать невесте свое к ней уважение и любовь. Жених называется на Большой реке «ситинга», на реке Камчатке — «ганка», невеста — соответственно «бенагс» и «тненгель», вступление в брак — «ситингша» и «ганачич»; у русских в Нижнем остроге брак именуется «гнитенусич». — Прим. Спеллера.

670. Сообщение Г.-В. Стеллера говорит о матрилокальности брака. Сведения С. П. Крашенинникова (Описание... С. 435) говорят о патрилокальном браке, когда невеста переходит в острог жениха. Такие противоречивые факты свидетельствуют лишь о становлении в начале XVIII в. отцовского рода и сохраняющихся пережитках материнского. — Н. С.

671. В этнографии этот обычай именуется «левиратом». — Н. С.

672. Так как ительмены promiscue (без разбора) совокуплялись в своих юртах открыто на глазах своих собственных детей и там же происходили роды, то дети с ранних лет научались делам Венеры и пробовали в этом подражать своим родителям. Если подобные действия происходили нормальным способом, родители хвастались ранним умственным развитием своих детей. Если же мальчики per anum (мужеложством) насиловали друг друга, они запрещали им это как нечто противоестественное; порою, однако, они не удерживали мальчиков от этого, но такие юнцы должны были облекаться в женское платье, жить среди женщин, исполнять их обязанности и работы и вообще во всем вести себя как женщины. В былые времена этот обычай был настолько распространен, что почти каждый мужчина держал при себе юношу; женщины были этим очень довольны, обходились с такими педерастами наилучшим образом и дружили с ними. Русские называют таких педерастов жупанами, ительмены же на Большой реке — «коях», а в Нижнем остроге — «кояхчич». Такое мужеложство продолжалось до принятия этим народом христианства. При первом появлении казаков на Камчатке жупаны особенно старательно занимались починкою казачьего платья, помогали им раздеваться, всячески услуживали им, и стоило немалого труда отличить их от настоящих женщин. Во время своего пребывания на Камчатке я сам еще встречал кое-где немало подобных бесстыдных, предающихся противоестественному пороку людей. — Прим. Стеллера.

673. Желтушник — желтушник левкойный — Erysimum cheiranthoides L. — О. Ч.

674. ...некоего сорта куликов (по-русски эта птица именуется травником). — Речь идет, вероятно, о куликах подсемейства улитов (Tringinae) и, скорее всего, — о фифи (Tringa glareola L.), который очень обычен и заметен весной благодаря своей бодрой токовой песне. Фифи прилетает весной 10-19 мая, в среднем за 10 лет — 14 мая (юго-восточное побережье полуострова). Их активный пролет, в течение которого громкий голос буквально заполняет заболоченные низовья рек, луга, длится до начала июня. — Е. Л.

675. ...кукование... птицы, именуемой... «куакусич». — На Камчатке обитают два вида кукушек (отряд Cuculiformes): обыкновенная (Cuculus canorus L.) и глухая (С. saturatus Blyth). Здесь речь идет об обыкновенной кукушке. На юго-восточном побережье Камчатки самцы этого вида начинают куковать через один-два дня после прилета, в период с 27 мая по 5 июня, в среднем за 10 лет — 2 июня. Обычно на второй — третий день после первого кукования самцов подают свою своеобразную трель самки. Больше всего обыкновенных кукушек становится примерно через неделю после прилета, 5-15 июня. Глухая кукушка появляется несколько позднее: в Кроноцком заповеднике первый весенний крик самцов приходится на 8-17 июня, в среднем за 10 лет — 12 июня (Лобков, 1986). — Е. Л.

676. ...«пикис» — имя маленькой птички, издающей звук «пик-пик». — Скорее всего, это пухляк Parus montanus Baldenstein (семейство Синице-вые Paridae, отряд Воробьинообразные Passeriformes), один из наиболее характерных и широко распространенных видов мелких воробьиных птиц в лесах Камчатки. Покинув гнезда, выводки этого вида активно кочуют, появляясь на приморских лугах и в населенных пунктах, а также в субальпике — то есть далеко за пределами мест их размножения. В сентябре и октябре они особенно заметны в лесах, образуя так называемые комплексные стаи с поползнями (Sitta europaea L.) и дятлами. — Е. Л.

677. Апрель... называют... месяцем трясогузки, потому что в это время начинают прилетать трясогузки... — Речь идет о камчатской трясогузке (Motacilla lugens Gl.) — Е. Л.

678. К сожалению, ительменское деление года на месяцы и их названия сейчас не сохранились. Бытуют следующие термины: 1) сезгот — в этом году; 2) ихелту — в прошлом году; 3) т'алананк — в позапрошлом году; 4) клхел — день, клхле — днем; 5) ханкле — зимой; 6) леъмст — лето, 7) кнхенуле, тхунтхун — ночь, темнота; 8) ненказ — наступать утру. — Н. С.

679. Ительменский счет сохранился до 10: книн — один; касх — два; ч'ок — три; ч'ак — четыре; кувумнук — пять; кэлвук — шесть; этукнутук — семь; чоъоктунук — восемь; чаъактанак — девять; товасса — десять. — Н. С.

680. К сожалению, многие «медикаменты», описанные Г. В. Стеллером, в настоящее время забыты и не используются (Старкова Н. А. О народной медицине ительменов // Этнография и фольклор народов Дальнего Востока СССР. — Владивосток, 1981. — С. 15-20). — Прим. А. Старковой.

681. Жир морского волка... — Это — кит-кашалот. — А. О.

682. Каменный попорядник — папоротник щитовник душистый — Dryopteris fragrans (L.) Schott. — О. Ч.

683. ...Gentianae Kamtschatica (отвар камчатской горечавки)... — П.-С. Палласом по экземплярам с устья р. Опалы, собранным Г.-В. Стеллером (Комаров, 1930. Т. 3. С. 38), был описан новый вид из семейства Горечавковые — Swertia tetrapetala. Современное название этого вида — офелия четырехлепестковая — Ophelia tetrapetala. Очевидно, что именно этот вид приводится Г.-В. Стеллером под названием «Gentianae Kamtschatica». — О. Ч.

684. ...Iridis silvestris fl. coeruleo — касатик щетинистый — Iris setosa Pall. ex Link. О. Ч.

685. ...трубочка из крыла чайки... — Имеются в виду длинные трубчатые кости альбатросов и крупных морских чаек. — Е. Л.

686. У якутов и камчадалов сплошь кривые ноги, и они ходят как-то покачиваясь и вперевалку. — Прим. Стеллера.

687. Во всех литературных источниках, касающихся ительменских средств передвижения, термин «сани» относился к легковым собачьим повозкам, а термин «нарта» — к грузовым. В конце XIX в. легковые сани исчезли и нартой именовали любую повозку собачьей упряжи (Антропова В. В. Старинные камчадальские сани // СМАЭ. Т. X. С. 91-92). — Н. С.

688. Старинные ительменские сани легли в основу классификации зимнего транспорта как чукотско-камчатский тип (камчатский вариант) упряжного собаководства (Левин М. Г. О происхождении и типах упряжного собаководства // Сов. этнография. 1946. No 4. С. 84-85; Антропова В. В. Старинные камчадальские сани... С. 47-92; Старкова Н. К. Ительмены. Материальная культура... С. 75-77; История и культура ительменов... С. 67-70). — Н. С.

689. Подробнее устройство ительменских саней см.: Антропова В. В. Старинные камчадальские сани... С. 47-91. — Н. С.

690. Остол представляет собою волнообразную загнутую наверху палку с железным или медным набалдашником, к которому подвешено много бубенчиков или железных колец. Когда ими позваниваешь, собаки мчатся во весь опор, и бить их нет надобности. Если же необходимо прибегнуть к побоям, то для этого пользуются тонкими прутьями, которых псы боятся пуще самой увесистой дубины. — Прим. Стеллера.

691. Довольно длительный каюрский опыт автора комментариев говорит о несколько ином. Остолом управляют и тормозят за правой ногой, упираясь им о бедро, конец остола с наконечником при этом — перед копылом. Если тормозить перед собой, рискуешь «перелететь» через голову. При подъеме в гору чаще всего каюр становился на левое колено, а правой ногой толкался, помогая собакам (все настоящие каюры говорили «собачки», а не собаки). Мной использовалась старая камчадальская выучка собачек. Подавалась команда — «хуг» — налево, «сюда» — направо, «нца-нца-нца» — направо по глубокому, убродному, провалкому снегу. У других каюров бывали и другие команды. — А. О.

692. Весною... сани снабжаются полозьями... из верхней челюсти кита... — В стародавние времена использовали кости кита, позднее подбивали к деревянным полозьям полозья из железа и стали. Чаще всего употребляли для этого старые, пришедшие в негодность стальные поперечные пилы. Их обрубали и стачивали, сообразуясь с шириной деревянных полозьев, просверливали отверстия для гвоздей, под шляпки вытачивали углубления — потаи. На «сталях» ездили только весной из-за постоянно образующихся очень твердых и шершавых настов. Если ехать по таким настам без «сталей», деревянные полозья очень быстро сточатся, придут в негодность. Езда на сталях гораздо более «каткая», как говорят старые камчадалы, чем без них. В течение нескольких лет мне довелось все это испытать на себе. — А. О.

693. Это и было первым и наиболее подходящим случаем подчинить себе страну и ее население. Многие туземцы с самого начала выразили готовность платить дань, хотя бы только ради привозимых к ним ножей и топоров. Многие, при возникновении мятежей, становились на сторону русских и дрались со своими сородичами, так как не хотели утратить преимуществ торговли, хотя впоследствии, правда, уж слишком поздно, им пришлось в этом раскаяться. — Прим. Стеллера.

694. ...наладить... лов... пижмы... — Вместе с коллегами-ихтиологами пытались проникнуть в тайну «пижмы», но не смогли (ясно, что к пижме — роду многолетних травянистых растений семейства сложноцветных эта рыба отношения не имеет). Остается предположить, что Стеллер имел в виду «пикшу» — обитательницу Баренцева и Белого морей, полагая, что она обитает в море у Камчатки. — А. О.

 Текст воспроизведен по изданию: Георг Вильгельм Стеллер. Описание земли Камчатки. Петропавловск-Камчатский. Новая книга. 2011