Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ИСТОРИЯ ИСКАТЕЛЯ РАССКАЗОВ О СТРАНАХ, АРМИЯХ И ЗНАТНЫХ ЛЮДЯХ

ТАРИХ АЛ-ФАТТАШ ФИ-АХБАР АЛ-БУЛДАН ВА-Л-ДЖУЙУШ ВА-АКАБИР АН-НАС

Посланный отправился к Мисакуллаху, но известие относительно него его опередило, потому что к Мисакуллаху пришел некий человек; и обнаружил он того в совете [как бы] султаном, среди подушек, лежащим на боку; у него беседовали. Тот человек приблизил свои уста к его уху, [почти] проглотив ухо, и рассказал ему то по секрету. Но Мисакуллах выпрямился, сидя, и возвысил голос, говоря: “А что я сделал аскии такого, чтобы он посылал того, кто меня закует в цепи и наручники? Я не вступал против него в усобицу и совсем не ослушался его. Так как же?!" Потом сказал: “Нет доверия между рабом и господином его!" Тут он в ту же минуту велел пригнать лодку и семерых /98/ гребцов, потом поспешно встал и пошел, как был, не входя в свой дом. Он сел в лодку и направился в Гао. Он проплыл мимо судов аскии, продвигавшихся [оттуда] в ту ночь, но отвернул от них и прошел, а они не узнали о нем. Так Мисакуллах провел двое суток и прибыл в Гао; а там у него были большой дом и жена, но он переночевал в гавани и не поднялся к ней. Когда же настало утро, он вышел до восхода солнца к дому аскии. Его встретил привратник, ввел его и усадил [обождать], пока не пробудится аския. Вошли ранние посетители, которые завтракали у аскии во время утренней еды. И привратник указал на Мисакуллаха советнику. Советник подошел к нему, осведомился о нем, приветствовал его и поздоровался с ним, и они побеседовали. Потом советник вошел к аскии и доложил ему о Мисакуллахе. Аския долго молчал. Тогда один из бывших у него в милости сказал ему: “Разве ты не разрешишь ему войти? Он войдет, и мы увидим, безумен ли он, как говорят: мы увидим его лицо и услышим его речь. [Будет] ли речь его похожа на слова безумца?" Тогда аския разрешил Мисакуллаху войти, тот вошел и посыпал свою голову прахом, по их излюбленному обычаю. А аския ему оказал: “Что тебя привело? Ты не встретил [86] моего гонца, посланного к тебе с моими лодками для доставки сунну?" Он ответил: “Я встретил их вчера, но убоялся их из-за себя, ибо я слышал, что ты их послал, дабы они меня схватили, и потому бежал к тебе, раз нет у меня убежища от тебя, кроме как у тебя. Но не знаю я ни действия своего, ни поступка своего". И аския сказал ему: “Поистине, ты ничего не сделал. А я послал схватить и зазвать тебя, только если не хватит чего-либо из сунну — тогда они тебя схватят и закуют тебя!" Мисакуллах ответил: “Как возможно, чтобы чего-то недоставало из твоих сунну? Ведь я живой, и этого никогда не будет". Потом опросил: “И нет причины для задержания и закования меня, кроме как только из-за этого?" Аския ответил: “Кроме этой — нет!" Мисакуллах рассмеялся, отряхнул прах, потом повернулся, выходя, как будто желая уйти к своему дому, бывшему у него там. А затем поспешно вернулся, посыпал прах на голову свою и оказал: /99/ “Прошу я тебя об одном из двух дел, ради святости отца твоего и святости ступни его, которою стоял он в благородной Медине над посланником Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует!" Спросил его аския: “А что это за дела?" И Мисакуллах ответил: “Желаю я от тебя, чтобы ты мне дозволил десять дней, так чтобы я отдохнул у моей жены, пребывающей здесь: ведь для нее тянется мой срок, с прошлого года я не приезжал к ней. Или же ты возьмешь с меня рис [за] последний год, который до этого года — я имею в виду старый рис?" Аския воскликнул: “Тысячу сунну риса прошлого года! Вот и обнаружил ты свое безумие! Я, который твой хозяин, не найду в своем дворце сотни сунну прошлогоднего риса!" Потом спросил: “Я принял и согласен, но где же он?" Мисакуллах ответил: “В моем доме, который здесь находится. Пошли завтра ранним утром твоих посланцев ко мне с кожами сунну!" Некоторые из присутствующих усомнились в этом и не верили, что это будет находиться у Мисакуллаха. Но аския сказал: “Разве же он не сказал, чтобы мои посланные пришли завтра? До завтра недалеко, и если он не лжет, то не солжет и завтра!" Затем Мисакуллах ушел, пошел в свой дом, ночевал в нем и пробудился от своего она, лишь когда прибыл посланец аскии— евнух и с ним пятьдесят рабов, несших кожи для сунну, совершил омовение и молитву, велел им войти и приказал накормить их завтраком. Они завтракали, а к нему пришла группа его товарищей и прочих взволнованных людей. Тогда Мисакуллах велел позвать своего старого раба, находившегося там у двери дома; тот был позван и пришел. Мисакуллах сказал ему: “Поди с этими рабами аскии, вскрой боо 241, что находится в таком-то месте, и наполни эти сунну [все]". Раб пошел, и пошли рабы — и евнух вместе с ними — в то место на краю /100/ его усадьбы, раб вскрыл боо, а оно наполнено было рисом, называемым зайфата, наполнил им семьсот сунну и покончил с тем, что было в хранилище. И возвратился раб к [87] Мисакуллаху и рассказал ему об окончании того, что было в том боо, и о том, что получилось из него семьсот сунну. Мисакуллах ответил: “Вернись и посмотри в таком-то месте! — и назвал ему его — тоже на краю усадьбы. Вскрой его и наполни из него остальные!" Раб ушел, потом вернулся, наполнил из него триста [сунну], и в нем еще что-то осталось. И хозяин сказал ему: “Сходи в город и поищи в продаже кожи [для] сунну". Раб пошел, купил двести тридцать кож, наполнил их, пришел к Мисакуллаху и рассказал ему. Тот ему сказал: “Отдай сто [мешков] послу аскии, подари двадцать его [остальным] посланным, оставь там остальные сто, а десять принеси нам!" Раб принес их ему, и он их разделил между сидевшими там у него и среди бедняков и неимущих. Затем сказал: “Да поместит Аллах ту милостыню, что я раздал, между аскией Даудом и любым злом! И да покажет ему Аллах Всевышний наступающий год!" Говорит передатчик: он-де передает рассказ со слов отца своей матери, Букара Али-Дантуру. Последний сказал, что он тогда присутствовал на беседе у Мисакуллаха; и он поклялся Аллахом, что тот, т. е. Мисакуллах, не был в месте наполнения тех сунну. Потом помянутый Букар ибн Али-Дантуру поклялся, что ни один из тех пятидесяти рабов, которые принесли к Мисакуллаху кожи сунну, не вышел иначе, как с [грузом] в сто муддов 242 (по примерной оценке) или в шестьдесят или в семьдесят; напротив, среди них [были] и те, кто /101/ получил половину сунну. Они проходили с этим мимо Мисакуллаха, но он не повернул лица ни к одному из них и не осмотрел ни одного.

Посланец аскии (тот самый евнух) возвратился к аскии после окончания ими своего дела и рассказал аскии о том, что произошло из поступления сунну, окончательно наполненных после послеполуденной молитвы. Они (посланные. — Л. К..) нашли аскию в его компании, и все [те] удивились всему этому. Потом аския сказал: “Разве я вам не сказал, что этот раб уже насытился до того, что сравнивает себя только с нами или нашими детьми? И это, что сделал он теперь, удивительнее, чем то, что раздал он в милостыню поле, с которого выходит тысяча сунну!" Общество ответило ему: “Все это и твое благодеяние. Это же возвеличение твоего имени!" А один из них сказал: “Все рабы одинаковы: ни один не возвышается иначе, как возвышением своего Господина, а его достояние — достояние господина его. И когда возгордится царь из подобных тебе, или султан Гурмы, или Айара, или канта тем, что раб, который ему принадлежит, подарил-де то-то и то-то, то им говорят: раб аскии подарил бедным тысячу сунну". Тут аския заулыбался от речи того, и радость его стала видна на лице его. И они сказали: “И где твой дар и дар раба твоего? [88] Разница между ними та же, что между Плеядами и сырой землей — сколь велико между ними различие" 243.

Их речи [еще] не кончились, и ни один из бывших на приеме аскии [еще] не вышел, как вошел человек из числа слуг аскии; на нем было покрывало уиади 244, подвязанное, а на правой его руке — серебряный браслет. Аския послал его до того в [некий] город в стране Денди. Он пришел, стал перед аскией, стал на колени и, по их обычаю, при (приветствии их государя покрыл свою голову пылью, приветствовав аскию тем приветствием, с каким раб обращается к своему господину. Аския Дауд сказал ему: “Кто ты?" А он ответил: “Я — гари-тья Букар". Аския спросил: “Ты из воинов моих и из числа моих рабов?" Тот ответил: “Да!" /102/ Аския сказал: “Откуда ты пришел?" И ответил раб: “Слава Аллаху, разве ты забыл или не обратил внимания?" — “Клянусь Аллахом! — сказал аския. — Ты сейчас в моих глазах [таков], как будто я никогда тебя не видел... Ты из гари-тья Йебрао или из гари-тья Ка-таа?" 245. Раб ответил: “Из гари-тья Йебрао. И я тья такого-то" (и назвал его). Аския спросил: “Из какой местности ты прибыл?" Тот ответил: “Из Денди. Разве ты меня не посылал?" — “К кому и для чего?" — спросил Дауд. И ответил раб: “Для доставки наследства твоего слуги, дьянго Мусы-Сагансаро!" — “Разве же умер Муса-Сагансаро"? — спросил аския. Но собеседники ему ответили: “Ты не обратил внимания — он умер уже, и известие о смерти [его] пришло к тебе в таком-то месяце; а от его смерти до сегодня прошло больше четырех месяцев!" Тогда аския долго молчал, раб же стоял перед ним. Затем он его спросил: “Что ты видел из его имущества? Оставил ли он состояние?" Посланный ответил: “Похоже на то..." Аския сказал: “Да что это?" И раб хотел [было] обойти его сзади и говорить с ним по секрету, дабы показать, что он нашел у умершего из богатства, что он сейчас привез из наследства и того и что осталось там. “Что тебе?" — спросил аския. Раб ответил: “Я хочу тебе сообщить число богатств..." — “Почему же ты не сообщаешь это открыто, при людях? — сказал аския. — Или он у нас украл? Скажи это, [чтобы] слышали его люди, или уходи!" И раб ответил: “Я обнаружил в его собственности пятьсот рабов — рабов и рабынь. Продовольствие же он оставил в четырнадцати боо: в них будет, по оценке, тысячу пятьсот сунну. Семь стад коров, тридцать отар овец, одежды его, его лошади (а их пятнадцать лошадей, в том числе семь кровных коней, а остальные — тяжеловозы) и их седла и прочее из домашней утвари, оружия его, его щит и тридцать боло 246, наполненные дротиками". И сказал аския Дауд: “Да помилует Аллах Мусу-Сагансаро! Потому что то, что приобретено из уважения к нам, больше, чем /103/ все, что он оставил!"

Затем он спросил посланного о рабах — где они находятся. Раб ответил: “Я их ввел в мой дом и оставил их там, но дом [89] мой не вместит их".— “Иди,— сказал аския, — и приведи их к нам". Тот (пошел и привел их всех, так что выстроил их перед аскией. Вместе с ними пришла очень старая невольница, хромая; в ее руке был посох с отполированной [употреблением] верхушкой, а голова была лысой. И сказал аския: “Что это за старуха?" Посланный ответил: “Она из общего числа рабынь..." Но аския возразил: “Какая от нее польза? Ведь ты был к ней несправедлив и напрасно вывел ее из ее родной области, а в подобном не было нужды!"

Старуха же встала и сказала: “Тамала, тамала, тамала! Да сохранит тебя Аллах и да сделает для тебя добрыми эту твою жизнь и жизнь будущую! И да поздравит он тебя твоим царствованием! Поистине, этот твой посланец не привел меня насильно и не тащил меня; пришла я по собственной надобности. Я обращаю ее к тебе и умоляю тебя о ней ради посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, и ради ступни отца твоего, аскии Мухаммеда, которою стоял он в благородном саду! 247. Аския сказал той старухе: “Изложи свою нужду и что она такое!" И ответила рабыня: “Знай, о царь, что я невольница дьянго Мусы-Сагансаро. И я — его кормилица, а мать моя вскормила его отца. Мною владел его отец, и дед его владел моим дедом. И у меня в числе этих рабов — двадцать семь детей, внуков и правнуков. Потому я и прошу тебя, ради Аллаха, если ты их продашь, то продай их одному [покупателю], а если подаришь, то подари одному, не разделяя их!"

Аския задумчиво помолчал, потом сказал старухе: “О мать моя, где твои дети? Выведи их и отдели их от этих рабов!" Старуха вошла в их толпу, вывела своих детей и своих внуков и привела их. И вот они [оказались] лучшими из рабов и красивейшими из них лицом и ростом. Среди них были [такие], чья цена превышала [бы] пятьдесят, а были и кто стоил семьдесят и восемьдесят [мискалей]. И сказал ей аския: “Уводи твоих детей — ведь я их освобождаю, отступаюсь от них и отпускаю их ради Аллаха, который мне подарил пятьсот /104/ рабов в одну минуту, а я не торговал, не путешествовал и ни с кем не сражался ради их получения!" Старуха посыпала прахом свою голову, возблагодарила помощь аскии и долго призывала на него благословение; а присутствовавшие [также] благословляли его. Потом старуха сказала: “Желаю от тебя, чтобы ты написал нам грамоту со свидетельством этих праведных собеседников [твоих] — из-за страха перед превратностью времени, поворотом обстоятельств и переменой дел", Но он ответил: “О мать моя, всякий, кто пишет грамоту для отпущенников своих, пишет ее, только боясь меня 248. Но я-то не боюсь, что кто-либо из черных сделает что-то против моих отпущенников. Кто бы он был?!"

Они не кончили [еще] своего разговора, когда вошел купец из Гао, которого звали Абд ал-Васи ал-Месрати: он [90] прослышал о приводе рабов к аскии. Рабов он нашел стоящими, вошел, поздоровался и сказал: “О аския, эти прислужники — они из моей доли! Продай же их мне, я их покупаю (а их было пятьсот) за пять тысяч мискалей золотого песка!" Но аския сказал: “Клянусь Аллахом, продам я их только Творцу Всевышнему, но не сотворенному. И я себе ими куплю у Аллаха рай. Раб из рабов, принадлежащий мне, барма 249 по происхождению — тот, который Мисакуллах, купил рай за тысячу сунну. А как же я с моими многочисленными грехами? Доля твоя — не эти рабы, если пожелает Аллах!" Потом повернулся к аскии-альфе Букару-Ланбаро (В тексте — “ал-Анбари") и сказал ему: “Напиши для детей этой старухи [грамоту], что я освободил их, и разрезал для них веревку рабства, и оставил их Аллаху Всевышнему!" Писец расспросил старую рабыню, дабы она назвала имена своих детей, и написал ей грамоту в ту же минуту, в том же собрании, со своим свидетельством и свидетельствами тех, /105/ кто там присутствовал из числа уважаемых лиц.

Потом аския велел встать человеку из числа своих людей и приказал ему, чтобы он призвал к нему всех его [аскии] сыновей, что присутствовали в городе, и [чтобы] они пришли раньше, чем он встанет со своего сиденья. Тот пошел, позвал Ал-Хаджа, Мухаммеда-Бани, Йаси, Исхака, Мухаммеда-Сорко, уаней-фарму Дако-Бариком, лантина-фарму Букара и привел их. Они приветствовали аскию приветствием, каким сын приветствует родителя и тем, каким слуга приветствует того, кому служит. И аския обратился к ним: “Посмотрите, о сыновья мои, на эту небольшую группу! Я вывел их из этого многочисленного собрания [людей], которых мне подарил Аллах милостью своей, даром: я их не купил и не захватил в сражении. И потому я их выделил из этой группы. Их двадцать семь, которых подарил я Аллаху и возвратил их ему, Всевышнему, из благодарности ему за то, чем он меня облагодетельствовал. Взгляните, как глубокий старец, подобный мне, говорит в мыслях своих, что он смертен и что его смерть наступит раньше смерти детей. Аллах же Всевышний выводит вперед, кого хочет, и оттесняет, кого захочет. Но их я уже освободил, и тот, кто их возвратит в зависимое состояние после меня, или притеснит их самомалейшим образом, или [даже] напоит их водой против их воли, с тем Аллах сочтется и отмстит ему в день стояния пред ним! И да не благословит его Аллах в жизни его и [да не дарует ему] продолжительности ее!"

И ответил аскии старший из сыновей — а был это фари-мундио, и сказал: “Тамала, тамала, тамала! Да продлит Аллах твою жизнь. Если ты желаешь, то оставь Аллаху их всех. У тебя нет сына, который бы отменил деяния твои, и нет [91] такого, который бы нарушил твой запрет, избави и сохрани [Аллах]! Наоборот, мы славим Аллаха за тебя и благодарим его. Поистине, сын продолжает постройку отца и укрепляет опоры стен его дома. И вот это — Сулейман, брат наш, который младший из нас годами. Если ты примешь решение о [посылке] отряда в [какую-нибудь] область страны неверных, то он не проведет в разлуке с тобой и этой ночи, как захватит добычей десять тысяч невольников или больше 250. Аллах нас обогатил твоим существованием. Да продлит Аллах твою жизнь! Делай же, что желаешь, да вознаградит тебя Аллах благом и да дарует он тебе награду за то!" Затем сыновья вышли, и после их выхода /106/старуха встала и сказала: “Тамала, тамала! Да сохранит тебя Аллах! Ведь люди немощные стоят только с опорой, что их поддерживает, и я сообщаю тебе, что моя опора — это Аллах, потом ты и тот, кто в этом дворце воцарится после тебя из потомков твоих и будет сидеть на твоем престоле после тебя. Но я обязательно буду доставлять тебе дань, ты меня за то будешь помнить: а именно — десять голов мыла в начале каждого года". А аския Дауд ответил: “И я подобно тому доставлю тебе дань, которую ты от меня примешь в начале каждого года, из-за [моего] желания [снискать] снисхождение Аллаха и его прощение; а она — один целый брус [соли] и черное покрывало — ради Аллаха Всевышнего!" И тотчас же он повелел принести то, подарил ей обе вещи (т. е. брус соли и черное покрывало) и сказал: “Это моя дань. Возьми ее от меня в первый месяц зимы!" И старуха вышла со всеми своими сыновьями, внуками и правнуками.

Тогда аския обернулся к человеку из людей своих и сказал ему: “Посмотри среди этих рабов и приведи мне из них двадцать семь душ". Ему их привели — и он их подарил аския-альфе Букару, и сказал: “Эти [рабы] — милостыня тебе от меня, ради Аллаха Всевышнего!" Затем выбрал из них [еще] двадцать семь и сказал: “Этих я дарю большой мечети", послал их с гонцом к ее имаму, приказав тому, чтобы он их занял на службе мечети: женщины из их числа [пусть] ткут циновки мечети и ее ковры, а мужчины — некоторые из них [пусть] носят глину для нее, а [другие] пилят для нее лес. Посланный его ушел к имаму. Тогда аския отделил еще двадцать семь из рабов и сказал другому гонцу: “Отведи их также к имаму и скажи ему: "Эти-де от меня милостыня ему: я их предназначил для моей будущей жизни, и пусть-де имам вымолит мне снисхождение и прощение"". Затем отказал двадцать семь [рабов] хатибу Мухаммеду Дьяките, хатибу Гао — и он же был кадием города. И тому, кто их передавал в руки хатиба, велел их разделить среди заслуживающих милостыню: либо самих рабов, либо их цену, — [дабы тот] продал бы их и раздал бы милостыню по цене их, если сочтет то /107/ наиболее верным. Затем — двадцать семь, которых он приказал дать [92] тамошнему шерифу, коего звали шериф Али ибн Ахмед. А аския заметил: “Этих, ради Аллаха, пусть он поделит с шерифами — между собой самим, братьями и дочерьми его". Впоследствии шерифы решили отпустить их всех и, когда освободили рабов, велели им уйти, в какие места те пожелают. Эти отпущенники — это ложные шерифы, которые о самих себе говорят то, чего нет у них. Что же касается местностей их обитания, то осели они в земле Керей-Гурма, некоторые — в Сай-Фулаири, некоторые же — в селении Куму 251.

Затем — [еще] двадцать семь. И аския сказал, для самого хатиба — и послал их тому.

Потом аския отделил от рабов сотню, позвал человека из своих слуг и сказал ему: “Отведи эту часть к кадию ал-Акибу и скажи ему, [пусть] купит мне у Аллаха рай за этих [рабов] и будет моим поверенным пред Аллахом в этой покупке. И пусть он разделит рабов между собой, своими домочадцами и потомками и теми, кто имеет право на что-либо из них!" Говорит передатчик: а эти сто — это корень, откуда пошли все, кто были в Томбукту из так называемых “габиби" 252.

А аския продолжал распределять рабов по числу в двадцать семь в тот вечер, пока не наступила закатная молитва, а в его доме не осталось ни одного [раба]. И уандо сказал ему: “Пришло и поднялось солнце — и меркнет, исчезает и уходит свет звезд. Ведь твоя щедрость и благородство твое затмили благородство Мисакуллаха и его щедрость. И сделал это Аллах очевидным до захода солнца. [Такова] разница между слоном и мышью!". Затем аския призвал своего посланного, гари-тья Букара, упомянутого ранее, и велел ему возвратиться для доставки того, что там осталось из наследия Мусы-Сагансаро в виде коров, овец, лошадей и продовольствия. Говорит передатчик со слов своего деда, отца матери своей, а тот поклялся Аллахом, что из всего, что поступило аскии из этого наследства, он не взял и мискаля дурры /108/ и не потребовал себе ничего; напротив, он раздал милостыней все и не оставил в Гао дома, где были бы сирота или вдовы, без того чтобы в него ввести дойную корову или двух дойных коров или более. Он выделил из наследства муэдзинам мечетей Гао сто коров, приказал выдать им продовольствие и разделил его между бедняками и неимущими — [все], кроме лошадей, которых он распределил между своими воинами. Сестре кадия Хинди-Альфы он пожаловал тысячу голов мелкого скота — овец и коз 253. Она сказала: “Да помилует Аллах аскию Дауда и тех, кто ему подобен!" Окончился рассказ об известных добрых качествах и благородстве его.

А из того, что передал я со слов дяди моего по матери (а он это передавал от своего отца, альфы Кати), [есть рассказ] о том, что алъфа Кати в один из годов явился к аскии Дауду в Гао. Тот его встретил с гостеприимным приветствием, очень ему обрадовался, угостил его трапезой для гостя, [93] разместил и выказал ему почтение. И часто аския приходил к нему вечером, беседуя у него почти до [окончания] первой трети ночи. Говорит он: и призвал альфа Кати катиба аскии, Букара-Ланбаро. Тот пришел, и сказал ему альфа: “Хочу я послать тебя к аскии по нашей надобности!" Катиб ответил: “Я — посланец твой, вне сомнения!" Альфа ему сказал: “Скажи аскии, что я нуждаюсь; и обращаемся мы к нему с этим. Вот у меня четыре дочери и пятеро сыновей, и к дочерям [должны] войти их мужья. И прошу я у него четыре ковра, четырех рабынь и четыре личных покрывала и чтобы помог он мне (с их приданым. Что же до сыновей, то я желаю для них тюрбан 254 и желаю от него одинаковую одежду — каждому две рубахи, два тюрбана, две шапки и две лошади — коня и кровную кобылу; а также посевной участок с рабами на нем, семенами на его засев и сорока дойными коровами". И вспомнил, что видел он в городе Томбукту список “Камуса" 255, который продавался, и цену ему назначили восемьдесят мискалей. “Я его оставил в руках его владельца, пока-де не приеду к тебе и не попрошу от тебя [цену] в чистом золоте. И это-де тебе будет сокровищем у Аллаха. И со мною — четверо учеников, а одежды их уже изорвались, так я желаю от тебя, о аския-альфа, чтобы ты рассказал это аскии и передал ему мое послание!" Аския-альфа сказал: “Вели одному из учеников твоих написать его, чтобы не /109/ забыл я из него ничего!" Альфа Кати приказал одному из талибов, и тот написал, а он ему диктовал.

Аския-альфа представил то аскии и прочел ему записку. Тот улыбнулся и сказал: “Кто же может подарить эти |[вещи] и сразу же, без того, чтобы он не потерпел [убыток]?" Аския-альфа ответил ему: “Власть твоя больше, и состояние твое обширнее, чем то, что он от тебя просит..." Аския засмеялся и сказал: “У всякого человека есть начальник, которого он старается ублаготворить. И я полагаю, этот шейх — твой начальник, [раз] ты желаешь у меня вытянуть то, чем бы ты его ублаготворил? Если увидишь его, то скажи ему: "Аллах исполнит все, если Аллах пожелает!"" Но не оставил он ему ни одной надобности, какую бы не удовлетворил наутро, и пожаловал ему [самому] имение, которое называлось Дьянгадья в земле Юна, а в нем — тринадцать рабов (из-за этого альфа поссорился с кабара-фармой Алу), которые это поле возделывали для кабара-фармы. Аския подарил ему имение, рабов и их фанфу, пожаловал ему сорок сунну семян для поля и купил ему тот список за восемьдесят мискалей. Так это нам передал сын альфы, да помилует его Аллах, вместе с прочими известиями о славных свойствах и о прекрасном поведении [аскии].

Взгляни на благодетельное его благоволение к кадию ал-Акибу при строительстве большой мечети в Томбукту. Между ними подвизались наушники, говоря [будто бы] со слов кадия [94] то, чего тот не говорил, а аския послал к нему с речами, не подобающими между ними обоими, а кадий дал такой ответ, который бы стерпел лишь подобный Дауду. И когда аския явился к кадию во время своего путешествия в Мали и посетил того в его доме, перед домом стоял привратник. Привратник оттолкнул аскию и впустить его в дом отказался. И аския стоял на ногах своих перед его дверью очень долго. Кадий же разрешил ему войти только при посредничестве некоторых ученых города и старейших его шейхов. Потом он приказал открыть дверь аскии, тот вошел к нему ласковый, смиренный и приниженный, склонился над его головой. А кадий принял его, сидя против него, [как бы] собираясь встать и уйти, и с суровым видом. Аския же унижался, пока не удовлетворил его. Кадий остался доволен, и они договорились после отказа и препятствий со стороны его 256. Но продолжение того рассказа — долгое, а потому мы его оставим.

Обычай аскии был [таков, что] когда он проходил мимо Томбукту в своих походах, то останавливался /110/ лагерем своим между Кабарой и Тойей 257 и после остановки своей, через день или два, поднимался в Томбукту с некоторыми начальниками своего войска и старейшими сановниками своими, останавливался в Балма-Дьинде 258 и разбивал там свои шатры. И обнаруживал, что йобо-кой, томбукту-мундио, барбуши-мундио и койрабанда-мундио уже построили в дар ему дома. Он на короткое время останавливался там, потом выезжал верхом к дому кадия и находил кадия уже созвавшим своих помощников, стражей закона и слуг своих. Аския входил к нему, кадий вставал и встречал его у двери. Кадий им приготавливал что-нибудь из закуски и питья, через что те хотели получить благословение 259. Присутствующие же ели и пили после многочисленных молитв по обычаю. Затем аския направлялся к большой соборной мечети, а там его встречали виднейшие ученые города и старейшие имамы. Все они входили в мечеть до приезда аскии и ожидали его. Аскию сопровождали кадий и его помощники; они входили в большую соборную мечеть к факихам. И от всех их исходили приветствия и знаки почтения. Они призывали на него благословение, потом аския выезжал в свою ставку в лагере Балма-Дьинде. А там [уже] были купцы Томбукту и его старейшины. Там аския проводил одну ночь, а люди той ночью оказывали ему гостеприимство и дарили ему множество подарков. Завершено.

А когда был год ссоры аскии с кадием из-за постройки той мечети, он поклялся кадию, что-де он клянется Аллахом не причинить тому ни в чем вреда из-за всего этого, если только кадий отведет ему долю, оставив ему клочок земли из участка мечети, который бы он застроил и получил бы за то награду от Аллаха. Потом аския вошел в ту мечеть и обошел ее со стороны киблы, до ее западной части. А застройка мечети [95] кончалась у этого большого просторного пустыря, на котором люди совершают две вечерние молитвы в летнее время, — а за ним [располагались] многочисленные погребения. И аския сказал кадию: “Ты не оставил мне места?" Но кадий ответил: “Если ты хочешь, твоя доля — на этих могилах; оба участка — хаббус, и разрешено включение любого /111/ из них обоих в другой" 260°.

Аския радостно встал тогда и очертил ногой места этих двух длинных приделов, которые прилегают [ныне] к могилам Сиди Белькасема ат-Туати и его товарищей. И он вызвал томбукту-мундио и тех, кто с ним, и повелел им заложить в этих местах основания и пожаловал им из денег то, что пожаловал, и передал пожалованное в руки кадия ал-Акиба, да помилует его Аллах. И еще прочее из [рассказов] о его склонности к истине.

А из этого — то, что передают, будто в один из годов вернулись некоторые паломники из Томбукту и его окрестностей. В их числе был человек из жителей Канты — был он из рабов аскии и совершил хаджж с ними вместе. Паломники остановились за городом Гао — обычай их был [таков] во времена сонгаев, чтобы они, когда возвращались, останавливались вне города и не входили иначе, как испросив совет у аскии и после просьбы к нему о разрешении [этого]. Аския выходил для встречи с ними, одаривая их одеждой и убором, просил их о молении за него и стяжал через них благословение. И когда прибыли упомянутые паломники — а было то во времена аскии Дауда, — они остановились за городом по всегдашнему их обыкновению. Аския услышал о том, потом к нему явился их посланный, передавший ему их послание. Альфа Кати оказался у аскии. Аския вышел с несколькими начальниками города и предложил альфе Кати выйти к паломникам вместе с ним; и тот так и поступил. Они прибыли к паломникам — аския и те, кто с ним [был], сошли [с лошадей], и к ним подошли паломники. А аския сам встал из уважения и почтения к ним и поцеловал им руки. И приблизился человек из Канты, о коем ранее говорилось, что он был из рабов аскии, и аския встал к нему, а он не знал того и не ведал его происхождения, пожал руку и хотел поцеловать руку его. Но позади аскии стоял уандо, а он знал того помянутого паломника из Канты и знал его происхождение и отчество. И он сказал: “Убери свою руку из руки аскии! Ты берешь его руку своей рукой — вышел ты не из тех людей, что могут это! И как же ты /112/, раб его, что тебя толкнуло на рукопожатие с государем? Уж не этот ли твой выезд из Мекки?!" Уандо схватил паломника за руку, вырвал ее из руки аскии — и поклялся, что отрежет руку его, что вложил он в руку аскии.

Людям то показалось серьезным, и они поразились паломниковой дерзости в отношении руки аскии, когда вкладывал он в нее свою руку. А альфа Кати сидел рядом с аскией и [96] молчал. Аския обернулся к нему и сказал: “О Махмуд, что ты скажешь об этом предмете? И каково вознаграждение тому, кто не знает своих возможностей?" Альфа Кати сказал: “А разве не то, чтобы ты отсек его руку? Это же самое близкое к нему!" И сказал ему аския: “Умоляю тебя, ради Аллаха, законно ли отсечение его руки за это?!" Альфа ответил: “Как же незаконно отсечение руки тому, кто стоял в Арафе, обошел вокруг Каабы, положил эту руку на Черный камень, потом ею дотрагивался до столба ал-Йемани, ею бросил два камня 261, потом посетил посланника, да благословит его Аллах и да приветствует, и положил руку эту на сиденье посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, на его благородном минбаре, потом вошел в благородный садик и положил руку на его решетчатую ограду, положил ее на могилу Абу Бекра и Омара, да будет Аллах доволен ими обоими, потом же не сложил руки со всеми этими заслугами, достоинствами и похвальными деяниями, пока не пришел к тебе, пожимая тебе ею руку, дабы ты его одарил малым и скорым удовлетворением из числа мирских удовольствий. Нет, эта рука имеет право, что бы ее владельцу из-за нее завидовали, чтобы он ее охранял от загрязнения и не соглашался пожать ею твою руку. Когда он ею дал тебе рукопожатие, мы думали, что наступил для нее худший конец. Мы прибегаем к Аллаху для избавления от того!" И когда Дауд выслушал, склонившись, его речь, то встал к тому паломнику из Кангы (а слезы текли /113/ и капали из его глаз), говоря: “О горе нам! Мы ведь совершили ошибку: поистине, мы износились не по годам!" И поцеловал он руку тому и пожаловал ему сто тысяч [каури]. Он отдал повеление относительно уандо — и с головы того сорвали его тюрбан и отхлестали по щекам; аския же бросил его в тюрьму и уволил его с той его должности. Потом аския сказал паломнику: “Я тебя освобождаю ради святости руки твоей, и освобождаю в племени отца твоего пятьдесят человек и пятьдесят человек — в племени твоей матери, и снимаю с них государственные повинности!" Затем сказал альфе Кати: “Если бы не ученые, поистине, мы были бы в числе погибающих. Да наделит тебя Аллах благом вместо нас!" Потом они вернулись в город, и когда аския вернулся в свой дворец, то послал альфе Кати десять одежд и пятерых рабов, сказав: “Это твоя награда за то, что ты вмешался в [дело] между мной и неповиновением Аллаху и гневом его. Я обращаюсь к величию Аллаха и его могуществу за прибежищем от того!" 262.

Добродетели аскии Дауда, его благодеяния ищущим науки, славное его поведение с подданными больше того, чтобы привести [хотя бы] некоторые из них. Так как же [изложить] их вое? И проследить их было бы [слишком] долго.

А из [примеров] его благожелательности и его уважения к ученым и праведникам и его терпеливости по отношению к [97] ним — то, что мне рассказал один из наших наставников [о том], что случилось между аскией и факихом Ахмедом ибн Мухаммедом ибн Саидом, потомком кадия Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, когда Ахмед пришел к аскии в Гао с господами факихами Мухаммедом Багайого и его братом Ахмедом — сыновьями кадия Махмуда Багайого, да помилует их Аллах, [и] когда аския Дауд приказал, чтобы один из них двоих принял должность судьи в Дженне, и упрашивал их обоих о том. И уговаривали их люди, но [кандидат] отказался. Аския же усилил настояния в том, так что они оба бежали, вошли в мечеть и оставались в ней несколько месяцев. Каждый день к ним приходили посланцы аскии, пока не были оба они прощены. Тогда аския сказал: “Нет прощения, пока они двое не прибудут ко мне в Гао, а мы будем благословлены через их появление!" И они выехали /114/ к нему, а вместе с ними выехал к нему факих, упомянутый Ахмед ибн Мухаммед ибн Саид, пока они не приехали к аскии. А их приезд пришелся на пятницу. Факих Ахмед ибн Мухаммед ибн Саид пришел к аскии один, оставив обоих упомянутых шейхов в гавани, т. е. в гавани Гао. Факих вошел к нему и нашел аскию в пятничном собрании, согласно их обычаю, а позади него стояли его рабы-евнухи; было их около семисот. На каждом из них было шелковое одеяние. И если аския желал харкнуть или сплюнуть, к нему опешил один из евнухов и протягивал ему свой рукав, и он в него сплевывал; потом евнух вытирал его рот от мокроты. Факих вошел, а аския встретил его пожеланием благополучия, так что почти встал навстречу ему; но только аскии, когда сидят на своем троне в своих собраниях в пятницу или в день праздника, то ни к кому не встают, и никто не садится вместе с аскией на его трон. Потом аския велел удалить людей — и они были выведены, чтобы аския остался один с тем шейхом. И когда он с ним уединился, то встал к нему, неся в руке молитвенный коврик, расстелил его для факиха, усадил того на него, принес шейху подушку, поцеловал его руку и погладил ею свое лицо. Затем Ахмед ему рассказал о пребывании двух шейхов в гавани, а аския возрадовался им и возвеселился. Потом аския приказал аския-альфе Букару Ланбаро и хи-кою, чтобы они отправились туда, и велел оседлать двух лошадей и отвести их к шейхам, чтобы они поехали верхом на них, и [это] сделали. Он назначил им дом, в котором бы они остановились. А факих Ахмед остался у аскии, и они беседовали. И сказал ему факих Ахмед: “Я тебе поразился, когда вошел к тебе, и посчитал тебя только безумцем, порочным и бесстыдным, когда увидел, как ты отхаркиваешься в рукава рубах, а люди ради тебя носят прах на головах своих!" Аския рассмеялся и сказал: “Я не был безумен, я в своем уме. Однако я глава безумцев, порочных и возгордившихся; потому я и делаю себя самого безумным и напускаю на себя джинна ради их [98] устрашения, чтобы они не посягали на права мусульман!" 263, /115/ Потом аския велел принести ему трапезу и умолил факиха Ахмеда, чтобы он поел с ним ради Аллаха. Факих согласился. Но аския сделал три глотка, затем перестал, приказал привести своего коня и оседлать — и другую лошадь, для факиха Ахмеда, чтобы тот ехал верхом на ней. Ахмед отказался; ехать верхом и пошел с аскией пешком, пока они оба не пришли к жилищу шейхов, в котором аския повелел их поселить. И вошел факих Ахмед, потом вошел аския и склонился над головами шейхов, поцеловав их и приветствовав лучшим приветствием и почтением. И [так] — до конца рассказа, с огромным гостеприимством и посещением двух шейхов каждым вечером вплоть до их возвращения с дарами, которыми аския их снабдил.

Взгляни на его благодеяние и его уважение также [в случае] с факихом Ахмедом ибн Ахмедом ибн Омаром ибн Мухаммедом Акитом, дедом Сиди Ахмеда Баба ибн Ахмеда, из того, что упоминает сам Ахмед Баба в жизнеописании своего упомянутого родителя. Он говорит: когда заболел тот, т. е. упомянутый родитель его Ахмед, да помилует его Аллах, в Гао в одном из своих путешествий, великий государь аския Дауд приходил к нему вечерами, чтобы провести у него вечер, пока тот не выздоровел, — из уважения, согласно тому, что упоминает автор; я прочел то в “Кифайат ал-мухтадж". Говорят, один из ученых прочел аскии слова Его, велик Он и славен: “Никогда не достигнете вы благочестия, пока не будете расходовать то, что любите" (Коран, III, 86). И попросил его аския дать их толкование, и тот их истолковал. А у аскии были кровная черная верховая лошадь и роскошная зеленая сусская рубаха. Он велел доставить лошадь, ее привели в совет, и аския сказал: “Нет в моей собственности коня, который был бы мне дороже этой лошади, а эту породу среди лошадей я люблю больше, чем все породы. И точно так же дорогая сусская зеленая рубаха для меня самая любимая из одежд!" — и подарил обе вещи прочитавшему и истолковавшему [стих]. Завершено.

А о Дауде есть [множество] рассказов относительно [eгo] доброты, но мы оставим большинство из них, боясь затягивания и многословия [рассказа]. Кадию ал-Акибу ибн Махмуду он каждый год посылал четыре тысячи сунну, дабы тот их распределял между бедными Томбукту. Он устроил сады для неимущих Томбукту, а в них было тридцать рабов. Название этих садов — “Сады бедных".

В своих походах он был победоносен — а совершил он много походов /116/ и доходил до Сура-Бантамба. Однако он был тем, кто начал [получать] наследство воинов; он говорил, что они — его рабы. Раньше того [так] не было, и от воина [99] наследовались только его лошадь, щит и дротик — и только, не более; что же касается взятия аскиями дочерей их воинов и превращения их в наложниц, то этот несчастный случай предшествовал времени его правления 264. Все мы принадлежим Аллаху и к нему возвратимся.

Когда он сидел в своем совете, то всякий раз, как он желал сплюнуть, приходил человек и протягивал аскии свой рукав, а он сплевывал в него. А когда он ехал верхом, с ним шли два человека — одни из них, державший луку его седла, справа от него, а второй — слева от него, аския же клал свою правую руку на голову того, кто был справа от него, левую же — на голову того, кто слева от него. В том ему следовали его сыновья.

Он ушел с должности канфари в области Тендирмы на место аскии. А на пост канфари он назначил Касию; а тот был дьогорани 265. В ней Касия оставался тринадцать лет, затем Дауд заменил его в достоинстве канфари его братом Йакубом, и тот в нем пробыл семнадцать лет, потом умер. И назначил ему аския преемником на посту канфари своего сына, Мухаммеда-Бедкан. Тот пробыл на нем четыре года. И по этому расчету была продолжительность правления Дауда тридцать три года, но говорят, и тридцать четыре с небольшим 266.

В том году — я имею в виду тридцать третий (год царствования] — аския Дауд по ошибке убил шерифа Мухаммеда ибн Мудьявира, сожалел об этом, раскаивался и боялся кары за то; потом несколько дней не переставал плакать, да помилует его Аллах. Затем он решился на постоянный пост, и опросил он одного из ученых своего времени — а это был Махмуд Дьябате, хатиб Гао,— [а также] альфу Кати, аския-альфу Букара-Ланбаро и шерифа Али ибн Ахмеда — и я присутствовал [при этом], [т. е.] кадий Исмаил Кати, — Гао-Закарийю ибн Ахмеда, друга Аллаха Ниа Дьявара, сына друга Аллаха Салиха Дьявара и Йусуфа ибн Мухаммеда Таля 267 /117/ о том, что ему делать ради того, чтобы испросить прощение этому греху великому. Они сказали ему: “Чтобы ты искал убежища у посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, бежал к нему, вошел в его священный участок и просил его заступничества за тебя; и он вступится за тебя перед Аллахом! А если ты не способен на это, то тебе надлежит внести плату за кровь по божественному закону. Таков наш совет: поистине, к шерифам у Аллаха почтение и уважение. Так как же должно быть у людей? Подобно тому как сказал [пророк], да благословит его Аллах и да приветствует: "Чтите мое потомство; а кто обидит их, тот ведь обидит меня; и так далее"".

Тогда аския Дауд сказал: “Слушаем и повинуемся! Однако тело мое немощно, кости мои скорбят, жизни моей [осталось] мало, и кончина моя близка. Тем не менее мы выплатим [100] цену крови тридцати душ, если пожелает Аллах!" И обернулся к брату убитого в тот же момент — а это был Ибн ал-Касим ибн Мудьявир, шериф Уанко, и спросил его о том, чтобы он пожелал из богатства. Ибн Мудьявир помянутый ответил: “У нас рабы предпочтительны..." Дауд сказал: “А тебе понравятся зинджи из окрестностей твоей земли?" Тот сказал: “Да!" И аския пожаловал его тремя зинджскими поселениями; а в каждом месте было двести душ 268. Что касается названия первого места — Буньо-Бугу, то оно соседствует с поселением Таутала в земле Тендирмы; их начальниками были тогда Анганда ибн Боло-Моди и Корей ибн Гайко. А только происхождение их — от остатков добычи, [захваченной] в стране моей, когда их обратил в рабство ал-Хадж, да помилует его Аллах, после их разгрома. Что до названия второго места, то оно — Кируни-Булунгу в земле Тьябугу, по соседству с городом Сини; главами их тогда были Дьядье ибн Гиме-Букар и Талага Барбуши; их происхождение [идет] от остатка добычи аскии Мухаммеда, когда он поработил жителей города Кусата в стране запада после их разгрома. А что касается третьего, то его название — Хаджар ас-Сугра в стране Бургу; его прозывают Йасиги; а некоторые [утверждают, будто] Кадиел в земле Масо. Их начальниками тогда были Букар Диань и Сире ибн Касим; а происхождение их — когда аския Мухаммед обратил в рабство жителей Галам-бута. Смотрите: сказал аския Дауд, и знай, что он веровал в Аллаха и в его посланника.

У аскии Дауда детей мужского и женского пола было больше шестидесяти одного, потому что его дети [были] многочисленнее детей его отца. И говорят, детей в малом возрасте, которые у него умерли в детстве, [было] больше /118/ тридцати. Из его детей десятеро занимали престол: аския ал-Хадж, аския Тафа (оба они единокровные и единоутробные братья; мы, кроме них, не знаем единоутробных братьев, достигших достоинства аскии), аския Мухаммед, аския Исхак, Мухаммед-Гао, аския Сулейман, аския Нух, аския Харун-Денкатайя, Мухаммед Сорко-Идье и аския ал-Амин 269. А мы не знаем царя, кроме одного Дауда, у которого бы десять сыновей имели царскую власть. Из его детей были также курмина-фари Мухаммед-Бенкан, курмияа-фари Салих, курмина-фари ал-Хади, балама Садик, балама Хамид. Из числа его детей также маренфа Иса, бана-фарма Дако-Ками-Идье, лантун-фарма Букар, дей-фарма Сина (а он был кривой), Омар Комдьяго, Омар-Като, кара-фарма Букар, Йаси, Харун (сын Фата-Торо), уаней-фарма Закарийа, Алу-Уако, уаркийа-фарма Хаммад, арья-фарма Али-Гулми. Это — те, которых мы запомнили среди его детей мужского пола.

А из дочерей (а их было много) — Каса, жена дженне-коя Манабалы; Арахама-Карауэй; Бинта, жена магшарен-коя, умершая в городе Томбукту; Арьяо, мать кадия Бозо, который [101] был кадием в Лола; Сафийя, жена Сиди Салима ал-Аснуни, отца Хасана, катиба паши 270, Аматуллах, жена хатиба Драме; Айша-Кимаре, жена кадия Махмуда Кати, который ее увез в Томбукту, /119/ а она умерла у него девственницей; Алаимата и Уэйза-Умм-Хани.

Затем умер аския Дауд, да помилует его Аллах, во вторник семнадцатого раджаба девятьсот девяносто первого года [6.VIII.1583]. А его могила находится в Гао, позади могилы его отца.

Затем, после него, стал у власти его сын аския ал-Хадж в тот [же] день до его погребения. Ал-Хадж был красивым мужчиной, бородатым, уважаемым и мужественным. Срок его не был долог, и он пробыл у власти четыре года пять месяцев и десять дней. В его дни было большое обилие съестных припасов 271.

В месяц восшествия на престол он совершил поход на жителей Уагаду 272 и убил фарана Уагаду. Они захватили в плен их детей, все их богатства и их зинджей и [пригнали] в Гао. А эти зинджи — те, которые говорят на языке уакоре. Впоследствии бежал в Тендирму из числа пленников мужчина-зиндж по имени Мами-Го, к курмина-фари. Там он нашел зинджа по имени Тотиама и детей его и взял в жены дочь Тотиамы. И этот помянутый ранее [беглый] стал предком жителей Килли, кого жители Курмины из числа зинджей зовут иса-фарам; они собирались в местности на Реке, называемой Сантиер-кой 273, для ловли рыбы до. И только сонгаи съедали их дань; однако узы их рабского состояния [привязаны] к шерифам до сего времени.

В свой срок аския назначил должность кадия кадию Омару, сыну кадия Махмуда, после кончины кадия ал-Акиба — через год и пять месяцев. Назначение его состоялось вечером в четверг, заканчивавший мухаррам, который открывал девятьсот девяносто третий год [1.II.1585]. Кадий Омар пробыл в должности восемь лет.

Аския Дауд жаждал царской власти после себя для своего сына Мухаммеда-Бенкан и устраивал это властью своей. [Но] Аллах не согласился кроме как [на то], /120/ чтобы после него встал ал-Хадж. Мать последнего — Мина-Гай. Говорят, что он разговаривал языком колдунов и рассказывал о том, что сокрыто; и большая часть его слов совпадала с предрешенным Аллахом. А из того — [рассказ], что он находился в [своем] совете со своими людьми, придворными и ближними и прочими, а перед ним играли флейтисты. Тогда он долго молчал, потом глубоко вздохнул, затем сказал: “Сейчас войдет к нам человек из числа членов нашего дома и дитя нашего отца. Его не опередит никто при входе к нам. Он — несчастнейший из наших братьев и будет последним из наших государей, но вся продолжительность его царствования составит сорок один день. И гибель нашего племени сонгаи будет при его [102] посредстве; он погибнет сам и все, кто [будут] вместе с ним!" Потом из его глаз потекли слезы. Но он еще не закончил свою речь, как вошел его брат Мухаммед-Гао, ни один входящий его не опередил; он приветствовал аскию, потом сел. Аския повернулся к нему и сказал: “О Мухаммед, заклинаю тебя Аллахом, если бы ты получил царскую власть на сорок один день, пожелал бы ты ее?" Тот промолчал и не ответил. Тогда Исхак его спросил [снова], настаивая перед ним, и Мухаммед ответил: “Пожелал бы!" Аския же сказал: “Возьми ее; это твоя доля, и Аллах [ее] не увеличит и не уменьшит!" И [это] совпало с тем, что предопределил Аллах — а предопределение дел в руке его, и источник их — в его решении.

Из того, что о нем рассказывают, также и то, что была у него кровная серая лошадь; и постигла ее сильная болезнь, повергшая ее на землю. Тело ее ослабло, и она не могла сидеть — что же [говорить о] стоянии! Так что волосы на ее боку, на котором она лежала, вылезли, дурно пахнул [бок], из него выползали черви. Люди дома аскии испытывали неудобство от силы ее зловония; и один из его товарищей посоветовал аскии, чтобы он велел вынести лошадь и оттащить ее на свалку, чтобы не было бы трудно вынести ее труп. Но аския посмеялся над ним и ответил: “Так ты считаешь, что она умрет в этой болезни? Нет, клянусь Аллахом, ей [еще] осталось время жизни!" Товарищ его сказал: “Ей в этой жизни не осталось и вздоха, и тот, кто посмотрит на нее теперь, найдет ее мертвой!" Аския возразил: “Клянусь Аллахом, она не умерла. И на этом коне, если пожелает Аллах, /121/ я поеду в тот день, когда войду в царский дворец! И не сомневайся!" Потом лошадь выздоровела, Аллах ее излечил и возвратил к тому, что было у нее из силы и здоровья. И совпали слова аскии с тем, что начертал Аллах в предшествующем знании своем. И на этой лошади было седло аскии в день провозглашения его султаном, и въехал он в царский дворец, будучи верхом на ней. Слава же тому, кто оживляет кости, [когда] они сгнили, — у него ключи от сокрытого, чего никто не знает, кроме него.

В его правление умер фаиих кадий ал-Аииб, сын кадия Махмуда ибн Омара, да помилует его Аллах. Он был величайшим из кадиев Томбукту справедливостью и усердием. После него не управлял этой должностью подобный ему, не будет [такого] никогда. Родился он, как говорит Абу-л-Аббас Ахмед Баба в его жизнеописании из “Кифайат ал-мухтадж ли-марифат ман лейса фи-д-дибадж", в девятьсот тринадцатом году [13.V.1507—1.V.1508], а скончался в месяце раджабе [девятьсот] девяносто первого года [21.VII.1583—19.VIII.1583]. А кто желает знания о нем и знания о его добродетелях, его могуществе, славном его поведении, прямоте его в своих приговорах, твердости в них, непреклонности в истине, [так что] не заденет его пред Аллахом хула хулящего, пусть тот [103] осведомится в его жизнеописании в “Кифайат ал-мухтадж"; и оттуда узнает он его превосходство.

Он был в хаджже, потом возвратился и начал строить соборную мечеть; в девятьсот восемьдесят девятом году [3.II.1581—25.I.1582] он начал строительство мечети Санкорей, да помилует его Аллах.

Мне рассказал один из шейхов, что когда ал-Акиб совершил хаджж и желал отъезда и возвращения в Томбукту, то попросил он разрешения у прислужников благородной Каабы на [то], чтобы обойти границу Каабы и обмерить ее в длину и ширину своими шагами. Они ему разрешили, он измерил веревкою ее длину и ширину вдоль и вширь и увез мерную веревку. Когда же он пожелал строить мечеть Санкорей, то вынул эту веревку и обозначил тот участок, на котором хотел ее строить, /122/ вехами по четырем его сторонам и построил на нем. А участок имел размер Каабы, не больше и не меньше нее ни на сколько. Я не слышал того [ни от кого], кроме шейха, который мне рассказал об этом, но в душе моей осталось нечто из того — Аллах же лучше знает.

Затем кадий вернулся к строительству рыночной мечети Томбукту 274, она была последней его постройкой, да будет доволен им Аллах. Он издержал на строительство этих трех мечетей то, сумму чего знает лишь [Аллах Всевышний. Так пусть же Аллах его вознаградит прекраснейшей наградой, какою награждает он за прекраснейшие дела.

Некто, чьему рассказу я доверяю, рассказал мне, что ал-Хадж ал-Амин 275 опросил кадия, когда тот занимался постройкой большой соборной мечети: “Какова будет для тебя стоимость строительства и каков ее предел в день?" Тот оказал: “Шестьдесят семь мискалей без трети..." И сказал ал-Хадж ал-Амин: “Я желаю от тебя, чтобы ты мне пожаловал и меня почтил (тем], чтобы я понес расходы завтрашние!" Кадий дал ему согласие, а ал-Хадж ал-Амин возрадовался тому и тем возвеселился. И когда наступило следующее утро, он призвал асара-мундио и передал ему шестьдесят семь мискалей без трети, дабы он их доставил кадию; и дал он [еще] асара-мундио тысячу раковин и сотню гурийя. И сказал ему: “Желаю я, чтобы ты ко мне пришел завтра ранним утром, чтобы взять у меня завтрашние затраты. Но не (сообщай кадию, пока их ему не вручишь!" Тот согласился на это. Затем настало утро, асара-мундио пришел к ал-Хаджу спозаранку, последний ему вручил шестьдесят семь без трети [мискалей]. Потом подарил ему тысячу раковин и сто гурийя, сказавши: “Ежели он возьмет это от тебя, возвратись завтра ко мне в подобное этому время!" Посланный унес это к кадию ал-Акибу, и тот сказал: “Это от кого?" Он ответил: “От ал-Хадж ал-Амина!" Ал-Акиб сказал: “Поистине, достаточно того, что мы взяли вчера!" — и помедлил с принятием подношения; потом взял его. А когда наступило утро третьего дня,/123/ [104] асара-мундио пришел к ал-Хадж ал-Амину рано, и тот ему вручил шестьдесят семь мискалей без трети, тысячу раковин и сто гурийя. Кадий сказал: “От кого ты это взял?" Тот ответил: “От ал-Хаджа!" И сказал кадий: “Вернись к нему, выбрани его и верни ему это!" И возвратился асара-мундио к тому с его золотом и рассказал ему, что сказал кадий. Ал-Хадж [ал-Амин] поехал к ал-Акибу верхом, а золото понес в капюшоне своего бурнуса. Он испытывал того и задабривал его речами, но кадий сказал ему: “Здесь [есть] мужи, которым не нравится, чтобы кто-либо их догнал в расходах [на] эту постройку, и они будут то оспаривать!" Потом принял от того золото после отказа и сопротивления, но запретил ему повторять подобное тому; а ал-Амин согласился. А под людьми, о которых упомянул он, что-де не понравится им, чтобы их догнали, кадий подразумевал себя 276.

Кадий ал-Акиб был человеком праведным, помнившим наизусть Коран, с доброй славой — и подобны тому [были и] аския Дауд, и его сын аския ал-Хадж. В некий день из дней правления аскии ал-Хаджа прибыло письмо от шерифа-хасанида Али ибн Мулай Ахмеда ибн Абд ар-Рахмана из города Марракеша: “К кадию ал-Акибу, справедливому, стоящему за дело Аллаха. Шериф прослышал о том, что курмина-фари и его братья взимают дань с зинджей наших — Тотиамы и детей его. И они утверждают, будто аския — тот, кто им это повелел. Но мы им в том не верим. Если же окажутся [вести] правдивыми, то мы слышали, что аския уехал к вам. Так спроси же его, о кадий ал-Акиб, полагает ли аския, что он имеет власть на притеснение мое. Потому что Тотиама, дети его и внуки его, дети Мами-Го и внуки его — эти упомянутые [суть] рабы наши по рождению, и аскии они никогда не принадлежали до сего времени!" 277. И оказался аския присутствующим у кадия и оказал: “Клянусь Аллахом, я ничего о том не знаю!" Потом тут же послал своего гонца в Тендирму к курмина-фари — [передать], чтобы те не посягали на дело зинджей из-за пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Взгляни на это. — и узнаешь ты, что аския [был] здоров душою. Завершено.

А из числа [сообщений] о справедливости кадия, его твердости в истине, его воздержании от снисходительности к тем, кто отклоняется от истины /124/ из страха пред хулою хулителя, — убиение им муэдзииа большой соборной мечети, которого звали Абдаллах Улд Конгой. Этот муэдзин однажды присутствовал в собрании, в котором восхваляли пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Было это в пятницу, в доме наставника-грамматиста Абу Хафса Омара-Кореи, сына ученейшего Абу-л-Аббаса ал-Хадж Ахмеда, обладателя чудес, сына Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, да помилует его Аллах. Абу Хафс установил обычай, чтобы в его доме восхваляли пророка, да благословит его Аллах и да [105] приветствует, в присутствии общины [чтением] “Ишринийат" ал-Фаза-да и “Тахмисом" на них Ибн Махиба 278. Они славили, пока не дошли до слов автора “Тахмиса": “Он — ливень, что поднимается [так, что] изогнут он дугою со своею влагой". А помянутый Абдаллах прочел: “Он — горе...", заменив букву “ба" этого слова на “йа" при сходстве всего [остального], с другой огласовкой 279. Те, кто это от него слышал, заставляли его повторить, но он не отказался от того, что прочел. И они представили его дело кадию ал-Акибу, решающему по правде, который не боится хулы хулящего, сыну шейха кадия, благочестивого аскета, чье превосходство распространилось по странам, — кадия Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита. Ал-Акиб приказал схватить муэдзина, но тот об этом прослышал и бежал в одно из (поселений страны Атерем, от Инун-Уандадекар и [до] Гундама. Потом он тайком возвратился, пока через год они его не схватили и не убили.

В продолжение [правления] аскии ал-Хаджа последний после кончины кадия ал-Акйба (примерно через год и пять месяцев) назначил факиха кадия Омара, сына кадия Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, на должность кадия. А должность кадия в Томбукту пустовала год и пять месяцев, И имам Мухаммед Багайого, да будет доволен им Аллах, поддерживал мир между людьми в то время, ослабленное потерями. Одни из людей пожирали имущество других и растрачивали достояние сирот. А имам, когда совершал утреннюю молитву, садился у двери мечети Сиди Йахьи в присутствии нескольких талибов своих и говорил, да благословит его /125/Аллах: “У кого есть право против того, кто [ему] в том препятствует, [тот] да придет!" И люди начинали приходить к нему, а он рассуживал их — повелевал, запрещал, сажал в тюрьму и сек тех, кто заслуживал порки. Соблазнители, развратники и глупцы болтали о нем, говоря: “Взгляните на этого человека (имея в виду этого шейха, Мухаммеда Багайого), который утверждает, будто он не любит мирскую жизнь и будто он аскет! А он-то любит главенство и поставил сам себя кадием; но его никто кадием не назначал!" Часто он находил на своем месте письма людей, говоривших в них: “Кто поручил тебе это, о Мухаммед?" и поносивших его — а убежище у Аллаха. Он же поднимал письма, читал их, улыбался и говорил, да помилует его Аллах: “Это для нас особое [дело], и Аллах нас спросит обо всем, что было расточено в это время. И мы не заботимся ни о чьей хуле в том, что для нас особо. Мы знаем это, [не] боимся и [не] оставим истину Аллаха. А самое сильное — кара Аллаха!" Часто находил он там строки некоторых старейшин, известных своей ученостью, с подобным тому, но не обращал на них внимания. [И так] пока не был назначен кадий Омар, сын кадия Махмуда.

А аския ал-Хадж сопротивлялся назначению кадия только из-за [некой] причины, случившейся между ними обоими. [106] Потому он отказывался того поставить и назначил его лишь при неоднократных посланиях к нему упомянутого Мухаммеда Багайого и письмах последнего к нему, [в которых] тот его упрекал и требовал от него назначения Омара. Но жители Томбукту узнали о том лишь после того, как прибыл к кадию посланный упомянутого аскии, заявивший жителям Томбукту [от имени аскии]: “Если бы не посредничество Мухаммеда Багайого, мы не поставили бы кадия Омара и никого бы не назначили кадием среди них, пока я остаюсь жив на царстве этом!" 280. И при этом стало ясно превосходство Мухаммеда Багайого и то, что он не жаждал назначения на должность кадия! Прекрасный человек, да изберет Аллах [своими] цели его!

Кадий же Омар оставался в должности судьи восемь лет.

Затем аския Мухаммед-Бани, сын аскии Дауда, восстал против своего брата ал-Хаджа, сверг его и был провозглашен на царстве в мухарраме девятьсот девяносто пятого года [12.XII.1586—10.I.1587]. И сослал он ал-Хаджа /126/ в Тондиби 281 после заболевания того неизлечимым недугом. А ал-Хадж после своего свержения прожил недолго и умер.

Мухаммед-Бани оставался у власти [один] год, четыре месяца и восемь дней. В его дни были дороговизна и бездождье. А скончался он в субботу тринадцатого джумада-л-ула девятьсот девяносто шестого года |[10.IV.1588] в своем лагере в пустыне близ Тондиби, направляясь в Томбукту после того, как причинил мусульманам зло из-за их приверженности к брату его, баламе Садику. Но Аллах защитил мусульман от его зла. Все это я перенес из “Дурар ал-Ихсан" (Так в тексте) — от отстранения аскии ал-Хаджа и возвышения аскии Мухаммеда-Бани, сына аскии Дауда, до кончины его.

Что касается причины войны, случившейся между аскией Мухаммедом-Бани ибн аскией Даудом и его братом баламой Садиком, — а то была причина угасания Сонгай, открытие врат междоусобных войн, причина разложения их царства и разрыв связи порядка державы их до того, как обрушилось на них войско жителей Марракеша, ускоряя [все это], — то рассказ об этом, согласно сообщенному нам одним из заслуживающих доверия шейхов сонгаев, [заключается в том], что кабара-фарма был, по обычаю их, рабом аскии, [поставленным] над Кабарой. А местом жительства баламы и его управления [также] была Кабара. Кабара-фарма был поставлен над гаванью и судами путешественников, взимая налог с каждого судна, входящего или выходящего. Балама же состоял правителем над воинами. И каждый из двоих имел свое ведомство 282. [107]

Кабара-фарма Алу был сумасбродным евнухом, притеснителем, лживым, невежественным, заносчивым и упрямым чиновником. У одной из его невольниц по имени Гонгай (я считаю ее Гонгай — матерью тур-коя Бори) было украдено покрывало, и подозрение в краже его пало на [некоего] слугу баламы. О том прослышал кабара-фарма и послал своего гонца к баламе Садику, сообщая тому, что его молодой раб украл покрывало невольницы кабара-фармы; пусть-де балама заберет от него покрывало или же пришлет раба к кабара-фарме, чтобы тот взял в свои руки истребование с него покрывала. Балама спросил о нем своего раба, но тот поклялся, что в глаза не видел это покрывало, тем более не крал его. /127/ Но кабара-фарма заявил, что он не поверит в отрицание рабом [своей вины], пока раб сам к нему не явится, а он-де его будет пытать, пока тот не вернет покрывало. Но балама наотрез отказал в том.

И между ними в тот день произошла крупная ссора; между обоими ходили гонцы с поношениями и дурными словами. Вплоть до того, как кабара-фарма захватил того подозреваемого невольника врасплох: его похитили посланные кабара-фармы и доставили к последнему. Кабара-фарма велел дать рабу сотню [ударов] бичом из бычьей кожи и забил его в железа в своей тюрьме.

Когда об этом услышал балама, то бросился пешком к кабара-фарме; с ним пошли молодцы двора его, а в руке его был большой дротик, так что ворвался к кабара-фарме в полдень. Кабара-фарма вскочил, но балама схватил его, отхлестал по щекам, швырнул на землю, пронзил его ниже подмышки своим дротиком, проткнув ему сердце, и бросил его мертвым. Балама велел привести своего заточенного раба, тот был освобожден от оков. [Тогда] балама приказал закрыть дом кабара-фармы и распорядился о покойном — того выволокли за ноги из его дома и там бросили. Садик захватил для себя его дом с тем, что в нем было из богатств. Но он боялся кары аскии за то и послал гонца к своему брату, кан-фари Салиху, сыну аскии Дауда (а тот находился в Тендирме), чтобы рассказать ему о том, что сделал [он,] балама, и что он выходит из повиновения аскии Мухаммеду-Бани и разрывает свою присягу ему. И велел он своему брату, калфари Салиху, выйти к нему со своим войском и своими отрядами, чтобы с ним соединиться и [чтобы] они вдвоем выступили на аскию Мухаммеда-Бани ибн аскию Дауда и сместили бы его. [Тогда-де] канфари Салих получит власть аскии и станет государем, а его, [Садика], назначит на должность канфари. Гонец баламы прибыл к Салиху, известил его, возбуждая и толкая его на выступление вместе с баламой, и Салих обрадованно и весело ответил тому согласием. Он собрал свое войско (а за ним последовали бара-кой и дирма-кой) и выступил с большими силами. И рассказал тот, кто слышал [108] от Мухаммеда Биньята, кузнеца, что последний сказал: “Я пересчитал по одному тех из всадников, что вышли с Салихом, и было их четыре тысячи шестьсот. А что до пеших, то их из-за множества было не счесть и не оценить". Они направились к баламе Садику в Кабару, пока не остановились в Тойе; и Салих послал к баламе — сообщить о своем прибытии. /128/ И балама выехал для встречи с ним. Они встретились там. С баламой были его люди, товарищи и войско его; балама в тот день был одет в стальную кольчугу — он сделал ее нижней одеждой, а поверх того надел как верхнюю одежду зеленую сусскую рубаху. Меч его был у него на шее, а пояс его — на пояснице. Они оба отошли от своей свиты, говоря по секрету и беседуя. Балама рассказал ему об обстоятельствах убиения им кабара-фармы и причине его убиения, и они договорились о [единой] точке зрения и о движении на Гао для свержения Мухаммеда-Бани, брата их обоих. Канфари со своим войском выступил из Тойи, и вместе с ним балама; и оба шли, пока не остановились лагерем между Кабарой и Амадиа 283.

После их остановки балама возвратился в Кабару, чтобы приготовить их постой и размещение. Говорят, он приготовил для них триста коров и подготовил им их до прибытия воинов, зарезав тех [коров], что зарезал, чтобы поддержать их [т. е. войск] питание. Но когда балама возвратился в свой дворец для предоставления войску канфари того гостеприимства, за ним последовал к его брату, канфари Салиху, некий доносчик и налгал тому в своих речах, будто балама его обманывает и желает его убить, и предостерегал его, говоря: “Взгляни и поразмысли о форме, в какой он тебя встретил: с надетой стальной кольчугой и туго затянутым поясом!" И поверил ему канфари Салих — а был он человеком неразумным — и в ту же минуту велел сделать без задержки и размышления. Он выехал верхом, созвал сорок всадников из своих витязей и приказал им скакать вместе с ним, но ни с одним из них не посоветовался о причине своего выезда. И выехал он, решительный и твердый, вооруженный до зубов, в сильном гневе, так что прибыл к воротам дворца баламы и нашел того с гасу 284 в руке, черпающим ею жир на блюда [для] их угощения. Балама не услышал его, кроме как по звуку какаки у ворот своего дворца. Он узнал, что канфари прибывает, и был уверен относительно него, что в такое время тот приезжает только для злого дела. Балама встал; его конь, которого он привел, стоял перед ним под седлом и с уздой во /129/ рту. Он сел верхом и выехал из своего дворца через другие ворота, неся свой щит и наполнив руку дротиками. Канфари его встретил выходящим из ворот. И метнул в него канфари дротик, а балама воскликнул: “Все мы принадлежим Аллаху и к нему мы возвратимся! Нет могущества и нет силы, кроме как у Аллаха Высочайшего, Великого, что тебя на [109] это толкнуло? И что причиной тому? Или ты прислушиваешься к речам клеветников и будут злорадствовать над нами враги?" Потом балама заплакал. Тогда канфари метнул в него другой дротик, но не попал им в него и промахнулся по нему. Потом он метнул в него третий дротик; и дротик попал в луку седла баламы. Балама толкнул своего коня, как бы обращаясь в бегство, потом вернулся к канфари и метнул в него дротик, поразивший того между лопатками, так что вышел из его груди. Но говорят, и будто метавшим был молодой человек, что был вместе с баламой, которого звали Мухаммед ибн Канфари Йакуб, по прозванию Кой-Идье 285. Но первое правдоподобнее — что метавший был балама, собственной рукой. Когда канфари почувствовал боль той раны, он обратился в бегство; его конь понес его и унес, а у него не осталось сил, чтобы повернуть голову лошади. Конь принес его до земельного участка между Кабарой и Корондиуме 286, близ Кабары, и сбросил его там, умирающего. Балама остановился около него, приподнял его голову, положил ее себе на грудь (тот был в предсмертных судорогах) [и держал так,] пока не испустил канфари дух на его бедре. И было то вечером в среду двадцать пятого раби ал-ахир девятьсот девяносто шестого года [24.III.1588]. Так это сообщает факих Йусуф Кати ибн Альфа Кати, да помилует их обоих Аллах.

Потом балама велел доставить тело Салиха в Кабару; его привезли во дворец баламы в Кабаре. О выезде канфари из своего лагеря к баламе не знал никто из его воинов, что пришли вместе с ним, кроме того маленького отряда, который он отобрал среди них и которые с ним отправились к баламе. А после того как эти воины узнали о том [событии], они все поскакали к баламе и сошли с коней перед ним, покорные. Балама их спросил о том, кто вслед за ним приходил к канфари после /130/ его ухода, и о том, что они о нем слышали. Но они удивились и сказали: “Мы не знаем ни о ком, кто бы к нему входил после тебя!" Тогда балама занялся омовением тела: были принесены три ценных куска сусской ткани для его савана. Имам Кабары Мори-аг-Самба обернул тело в один [из них], а остальные унес — он был тот, кто ведал обмыванием канфари и отвозом [его останков] в Томбукту. Там они помолились над ним, и там он был похоронен (но говорят [также], будто его похоронили во дворце баламы в Кабаре; однако первое вернее). Балама же сопровождал тело до Томбукту, потом он раздал за него милостыню для чтения Корана, зарезал много коров и подарил талибам — чтецам Корана десять рабов и сто тысяч раковин. Дополнение. Говорят, будто между этим кабара-фармой Алу и одним из ученых произошла ссора из-за рисового поля, которое аския пожаловал тому шейху 287, а поле то находилось в земле Йуна. Кабара-фарма Алу явился, желая силой отобрать от того поле и утверждая, будто оно [110] государственное поле, что шейх его не обрабатывал, а оно-де, (т. е.) то поле, находится в руках того, кто занимает должность кабара-фармы, и он — тот, кто его возделывает для дворца аскии. Они с шейхом поссорились по поводу этого поля, так что кабара-фарма схватил того шейха за руку и опрокинул его. Это было серьезным делом. А с шейхом был там один из его талибов, (т. е.) учеников его; и сказал он шейху после ухода кабара-фармы: “Если бы не слова Аллаха Всевышнего в книге его: "А кто убьет верующего умышленно, то воздаяние ему — геенна и т. д." (Коран, IV, 95), я бы убил этого кабара-фарму сегодня без меча и без дротика!" Но шейх ответил ему: “Аллах сказал лишь: "Кто убьет верующего", но не говорил: "Кто убьет негодяя"!" И талиб сказал: “Да погибнет кабара-фарма!" Талиб взял лист [бумаги], написал на нем что-то и [какие-то] буквы, потом сложил его, зашил в черный лоскут и привязал на шею козла. Затем взял копье и ударил того под лопатку, и козел упал и умер. Когда же наступил день, подобный тому дню, в который талиб пронзил копьем своего козла, Аллах послал против кабара-фармы баламу Садика: он поразил того под мышкой /131/ подобно этому, и тот умер волею Аллаха 288. Завершено.

Когда балама похоронил своего брата канфари Салиха, он взялся за мятеж. К нему возвратились товарищи убитого канфари и все его войско; они изъявили ему покорность и согласились на него, ударили для него в барабан, поставили государем и называли его аскией. В том их поддержали чернь Томбукту и купцы его, некоторые ученые города, чиновники аскии, что жили в Томбукту, мундио и тасара-мундио. Купцы поддержали его деньгами, а имамы мечетей в пятницу читали хутбу на его имя. Балама пустился в путь со своими многочисленными людьми; они составили большое войско, превышавшее шесть тысяч человек. Его сопровождали портные Томбукту, шившие для него покрывала и изготовлявшие ему рубахи и кафтаны. Балама направился к Гао для сражения с аскией, его свержения и убиения. И не осталось ни одного из султанов области Атерем и детей аский, кто не последовал бы за ним, кроме одного только бенга-фармы Мухаммеда-Хайга, сына хари-фармы Абдаллаха ибн Аскии Мухаммеда. Напротив, бенга-фарма, когда до него дошло о преступлениях того, бежал от баламы в Гао и вступил в партию аскии и его помощников.

Аския же Мухаммед-Бани пребывал в своем дворце, а его разведчики приезжали и уезжали, вызнавая новости. Каждый день, отправлялась сотня всадников, а ее сменяли сто других [в направлении] до Бамбы и Тиракки 289. Аския решил выступить навстречу баламе, когда тот приблизится к Гао. И когда он приблизился и подошел на расстояние в два дня пути, [111] аския Мухаммед-Бани вышел против него с войском, сильнее его войска в пять раз; общая его численность была тридцать тысяч [человек]. Аския выступил во время рассветной молитвы. Был он мужчиной дородным, жирным, с большим животом и остановился в полдень. Для него воздвигли шатер, расстелили ему под шатром ковер, и лагерь остановился. Аския, как сошел с коня, велел принести прохладной воды, ее налили в просторный таз, и он умылся. Потом он пошел к своему ложу, растянулся [на нем], завернувшись в свои одежды, и спал, пока не приблизилось время послеполуденной молитвы. Пришли /132/ его молодые евнухи, которые будили аскию, с водой для омовения и палочкой для чистки зубов, пошевелили его, но он не шевелился. Евнухи его осмотрели — и вот он мертв. Они оставили его, покрыли покрывалами и позвали главных из его приближенных, так что те вошли к нему. И евнухи рассказали им о том, что произошло с аскией. Потом они позвали барей-коя и хукура-коя, родных аскии и некоторых военачальников; но скрыли смерть аскии от сыновей аскии Дауда. Они сидели озабоченные, размышляя о том, что им решить и как себя вести, пока наконец не сошлись на провозглашении [аскией] канфари Махмуда, сына аскии Исмаила ибн аскии Мухаммеда; а он в то время был бенга-фармой и был их старейшиной и старшим годами. Они его позвали — он был в том лагере в своем жилище, послав к нему [сказать], что аския его призывает. Он срочно встал, откликаясь на призыв, так что пришел к ним в шатер аскии. Они ввели его и рассказали ему о смерти аскии и откинули для него одежду с лица покойного, и увидел он того. А они сказали ему: “О Махмуд, свалилось на нас это несчастье и тяжкое испытание, которое затрагивает всех нас. И мы думаем, что этот день — последний день державы людей Сонгай и день их исчезновения. Ты ведь видел, как балама Садик убил канфари Салиха, своего брата, убил кабара-фарму Алу, потом снарядил войско для сражения с Мухаммедом-Бани. Тот вышел со своим войском для встречи с ним — и вот он, Мухаммед-Бани: пали на него решение Аллаха и воля его. А здесь сыновья их отца, присутствуют все, но ни один из них не передаст никому эту царскую власть. Аллах бросил среди них вражду и ненависть, и ни у одного из них нет силы отнять у своего брата эту власть иначе, чем убив его. А мы все лишь их рабы. Что же ты считаешь и каково мнение твое об этом? Мы все согласны только на тебя и не сойдемся ни на ком, кроме тебя, из-за того, что у тебя есть из терпения, твердости и доброго руководства, да притом всем ты и старейшина их, и старший из них. Мы же считаем — [нужно], чтобы тебе сейчас же была вручена власть, раньше, чем они узнают о его смерти. И созовешь ты всех непокорных среди них, их хитрецов и самых злобных из их числа, послав к каждому из них посланца, который бы говорил, что это-де аския зовет того [112] [человека]. И всех, кто из них придет, ты нам прикажешь схватить и забить в железа. А кто /133/ заслуживает из них убиения, того мы сейчас же убьем по твоему повелению, пока не будет покончено [с ними]. Потом мы для тебя ударим в царский барабан, возведем тебя [на престол], и ты будешь аскией без спора с кем бы то ни было. А затем мы пойдем для сражения с баламой Садиком и убьем его. Это то, что мы думаем; оно справедливо. Тем будет [достигнута] безопасность нашего могущества. А что до детей аскии Дауда и внуков его, то мы не согласимся никогда, чтобы кто-либо из них стал правителем над нами из-за их злобы, их несправедливости и из-за того, что они разрывают кровные узы!"

Махмуд долго молчал, потом ответил согласием и принял [предложение].

Сыновей аскии Дауда, его внуков и потомков, которые присутствовали там тогда, было больше семидесяти всадников. Старшими из них были Исхак-Дьогорани, Мухаммед-Гао, Нух и Мустафа. Старшим из них годами был Исхак-Дьогорани; он в то время был фарде-мундио. Собравшиеся сошлись на этом [приведенном] мнении и послали одного из евнухов, которого звали Табакали, прежде всего к Исхаку и приказали посланному, чтобы он сказал тому, что аския Мухаммед-Бани зовет его. Табакали пошел к Исхаку и нашел того сидящим на своем молитвенном коврике. И отвел его помянутый Табакали в сторону, донес ему и рассказал ему о смерти аскии Мухаммеда-Бани и известил его о том, что решили [те] люди и зачем они зовут Исхака по этой причине; он раскрыл Исхаку их тайны и посоветовал ему, чтобы он их остерегался. И сказал ему Исхак: “Возвращайся к ним и скажи им, что я иду!" Посланец вернулся и рассказал собравшимся, что Исхак придет.

Тогда Исхак приказал созвать своих братьев и друзей, сыновей своих братьев и сестер и рассказал им о том, что произошло, что люди думают в отношении их, что они решили и что предполагают [делать]. Потом он сел на коня, и вместе с ним села на коней его родня — а было их около ста со своим оружием, притороченным к их щитам.

Собравшихся [возле аскии] известила [о них] только пыль от их коней. Братья окружили шатер аскии, в котором находились сановники над телом Мухаммеда-Бани, и оцепили их. А Исхак позвал хи-коя, сао-фарму и барей-коя, и они ответили им изнутри шатра, и вместе с ними — Махмуд ибн аския Исмаил. И вышли они к братьям скромные, покорные, испуганные и устрашенные сердцами: ведь им пришлось /134/ трудно. И Исхак им сказал: “Мы узнали, что произошло, и прослышали [о том], что вы задумали по вражде и ненависти к нам. Ведь Аллах открыл нам тайну, которую вы задумали, — и Аллах разоблачил вас. Либо вы нам покоритесь, либо этот день будет последним из ваших дней в сей жизни; Аллах [113] в ней разрушит ваши дома, сделаются в ней сиротами ваши дети, а жены ваши — вдовами!" Они поняли, что Аллах их отдал во власть Исхака, бросились на землю, отказываясь [от замысла], посыпали головы свои прахом из почтения к нему, а Махмуд был в том вместе с ними. Они сказали все: “[То] веление Аллаха, а после него — повеление твое! Ты — наш повелитель и наш государь; мы никому не станем повиноваться, кроме тебя, и веревка твоя — на шеях наших. Прости нас! Мы молим тебя ради уважения к аскии Мухаммеду и ради святости его ступни, которою он стоял над [гробом] посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, в его благородном саду. Сойди теперь с коня, мы тебя возведем [на престол] и для тебя ударим в барабан царской власти, и будешь ты нашим государем. Ты обмоешь тело твоего погибшего брата Мухаммеда-Бани, похоронишь его, а завтра мы отправимся в сражение с баламой Садиком, братом твоим, и отвратим от тебя его зло!"

Исхак сошел с коня, сошли с коней его товарищи, и тогда войско узнало о смерти аскии Мухаммеда-Бани. Они собрались все, ударили в барабан в честь Исхака, провозгласили его повелителем, и был он провозглашен государем. Они посыпали прах на свои головы, принесли список [Корана] и поклялись на нем Исхаку, что не предадут его, не будут лгать ему и обманывать его. Исхак велел обмыть тело Мухаммеда-Бани; его обмыли, завернули в саван, а Исхак сидел на престоле его царства. Он приказал доставить тело в Гао; за ним следовали несколько начальников и Букар-Ланбаро — аския-альфа, который был катибом. И похоронил его Исхак позади его деда, покойного аскии Мухаммеда, и возвратился обратно в лагерь в оставшуюся часть /135/ той ночи. Но в некоторых хрониках [говорится], будто он остался в Гао день или два после погребения своего брата.

Исхак встал рано утром, поразмыслил и направился навстречу своему брату, баламе Садику. В ту ночь он насытил войско, раздал им подарки, осыпал их дарами, удовлетворяя их, — и они были довольны. Аския Исхак был благороден и щедр.

Аския Исхак вышел на баламу Садика. Было то тринадцатого джумадалула девятьсот девяносто шестого года [10.IV-1588]. Но балама Садик не знал ни о смерти Мухаммеда-Бани, ни о восшествии на престол Исхака. Он со своим войском был в пустыне, двигаясь и перемещаясь. Он считал, что сердца жителей Гао обратятся к нему с дружбой, что он обопрется на множество тех, кто с ним, и был твердо уверен, что победителем будет только он.

Вдруг на него внезапно напали всего лишь четыреста всадников — молодых богатырей, все в [красивых] колпаках, [114] из числа детей аскиев и прочих, которых быстро мчали их кони. Когда балама Садик и его люди заметили их, они обрадовались им, думая, что они пришли к нему с покорностью, выступив против Мухаммеда-Бани, пока те, когда приблизились к ним, не сошли все с коней, стали на землю и приветствовали его: “Тункара! Тункара! Балама! Тункара! Тункара! Аския Исхак, твой брат, приветствует тебя и говорит, что Аллах вчера прибрал аскию Мухаммеда-Бани внезапной смертью. Аллах даровал Исхаку дворец его отца, и все люди Сонгай сделали его Государем, и он воцарился с разрешения Аллаха. И кто изъявит покорность, для того у аскии будут только добро, дружба и милость. Тот же, кто ему воспротивится, тем самым воспротивится велению Аллаха и нарушит его; но кто нарушает веление Аллаха, тот пусть не хулит за то, что его постигнет, [никого], кроме самого себя!"

Балама Садик приказал человеку из приближенных своих, чтобы тот спросил их: “Правда ли то, что вы говорите?", а они ему в том поклялись. И вошли в сердца войска его испуг, страх и робость, но балама Садик ударил в барабан и в ту же минуту велел сниматься и садиться на коней для /136/ встречи Исхака и боя со сторонниками того — четырьмястами всадниками, которых Исхак послал предостеречь его. И сел на коня балама Садик, а те, кто были вместе с ним, [были] с разбитыми сердцами, и обрушился на них предел слабости и вялости. Они шли, пока не прибыли на место, в котором услышали звуки барабанов аскии и заметили пыль [от] коней его войска, услышали их голоса и увидели богатырей аскии, которых тот выбрал и поставил вперед, перед войском. Сторонники баламы зашумели, уверившись, что всех их возьмет погибель и смерть. Сторонники аскии прыгнули на них, как хищные шакалы на ягнят, смотря на них взглядом льва в логове на молодую кобылу и уподобляя их в своих глазах цыплятам, встретившимся с соколом. Они напали на тех и рассеяли их отряд во все стороны. И люди [баламы] показали спину, и не было из них никого, кто бы устоял, чтобы узнать, что делается. Напротив, они поломали ряды и бросились oт баламы; много было среди них таких, кто сошел с коня своего, спустился в Реку, поплыл и пересек реку до Гурмы нагим. Были в их числе и те, кто влез в норы лисиц; были и такие, кто взобрался на деревья, и лошади их бродили, где угодно — раз не было у них силы против армии аскии и не в состоянии они были противостоять его войску и устоять. Когда балама увидел то, он бросился в гущу людей, осматривая ряды один за другим и разыскивая Исхака, но не обращал внимания на тех, кого встречал из воинов; а к кому приходил он из них, тот от него бежал, не противореча ему. Ему кричали братья его, что были /137/ вместе с аскией: “Чего ты ищешь, собственный свой враг? Уходи из нашей среды и не будь самоубийцей! Что тебе до аскии, которого ты, как [115] утверждаешь, разыскиваешь? Он под защитой отряда в четыре тысячи пеших воинов, несущих перед ним дротики, и две тысячи рабов-евнухов позади него 290. Если тебя настигнут его евнухи здесь, они тебя убьют и превратят тебя в пищу хищных птиц и орлов!" Затем к нему подошли сыновья его отца — лантина-фарма Букар и арья-фарма Харун, сыновья аскии Дауда. Они его погнали, как бы желая его пронзить (но желание их было — обратить его в бегство). Он спасся бегством; а из его людей за ним последовали его друзья до места расположения его лагеря. Братья же были вместе с баламой, гоня его. Балама был на своем известном коне по имени Бамареа — в сильном гневе и ярости, стыдясь бегства, но братья не желали его смерти. Когда же он прибыл в свою ставку, а там у него были три невольницы, т. е. наложницы, и четырнадцать женщин из числа флейтисток [родом из] кузнечного сословия, и было у него тридцать четыре верблюда, то погрузил на верблюдов своих наложниц и своих женщин из сословия кузнецов, ценнейшие свои товары, свои одеяния и кое-что, что принес из продовольствия, и поместил это впереди себя. При нем было семнадцать всадников на отборных лошадях, а пять оседланных коней вели перед ним. Он остался за ними сзади, с несколькими своими всадниками, гоня караван беглецов перед собой.

Когда аския прибыл к месту лагеря баламы, из которого тот бежал, то остановился там и переночевал в нем. Он отобрал из людей своих пятьдесят всадников, поставив над ними хасал-фарму Алу улд Сабиля и своего раба, евнуха Атакурма Дьякате, и послал их преследовать баламу Садика. И повелел он им не возвращаться к нему иначе, как с плененным баламой или же с головою того, убитого. Всадники последовали за баламой, идя по его следам. Туда, где балама ночевал и откуда он выступал, в то место хасал-фарма приходил вечером того же дня, пока не нагнал его в месте, называемом Дьяндьян 291, к востоку от гавани города Бамба. У беглеца устали несколько верблюдов, везшие некоторых его женщин; мужчины же шли пешком, неся дротики; /138/ часть же лошадей он бросил там. Балама распорядился, об их грузах и вьюках, и они были брошены в реку. А он прошел [дальше] и не переставал идти по ночам — целыми ночами, бегом и галопом, — пока не прибыл в Томбукту после вечерней молитвы. Его уже опередили весть о смерти аскии Мухаммеда-Бани и лживые слухи о том, будто балама Садик — это тот, кто принял власть вместо него; и жители Томбукту обрадовались этому великой радостью. И когда балама вошел в Томбукту, то направился к дому господина факиха Мухаммеда Багайого, да помилует его Аллах, и вошел к нему. Его прибытие стало той ночью известно в городе, и он отправил посланцев к своим друзьям, они же пришли к нему туда. Он оставался у факиха остаток ночи, затем выехал на рассвете. А некоторые друзья [116] снабдили его продовольствием. Ночь застала Садика у селения Гундам, и остановился он вне города.

Хасал-фарма явился в Томбукту вслед за ним, но вошел в город на закате. Он схватил томбукту-мундио, заковал его в железа и ушел той [же] ночью, проведя ночь [в дороге]. Балама снялся с ночевки в конце ночи и после восхода солнца вошел в Тендирму; он прошел, но никто его не видел. Он направился к гавани города Сама и нашел там лодки. Он и его люди захватили их и переправились на них через ту реку, когда же достигли суши, то прошли [дальше] не задерживаясь и шли, пока не остановились у городка Коньима 292, под большим деревом, бывшим к востоку от городка. Явились жители Коньимы, и те у них попросили корма для лошадей; им принесли сунну проса, они его вскрыли и разделили между своими ослабевшими конями.

А хасал-фарма прибыл следом за ним в Тендирму и вошел в нее в полдень. Он расспросил людей о беглецах, и ему рассказали, что балама проследовал мимо них после восхода в тот же день. Преследователи пошли по их следу, отклонились в сторону гавани Гурум 293, переправились через ее реку и скакали, пока не достигли окрестности Коньимы. С ними были барабаны, в которые они били, и балама услышал то. Тогда он встал и ускакал один на своем коне Бамарса. Хасал-фарма их там настиг; а лошади спутников баламы находились на /139/ пастбище, поедая траву. Хасал-фарма и его люди стали между теми и их лошадями и верблюдами. И там они захватили всех, кто с ним были, и все, что с ним было из невольниц и богатств. Схвачены были все, кто за ним последовал, кроме одного [лишь] баламы. А он бросил своего коня в речку Коньимы 294, пересек ее, потом постоял позади речки на ее берегу — они же смотрели на него; а на нем было накручено красное покрывало. А этот его конь, называвшийся Бамарса, был от кобылы, принадлежащей некоему человеку из городка Дендекоро 295 по имени Мухаммед-Сабун. Этот конь достиг по силе и скорости [того] предела и границы, где с ним же могли состязаться и оспаривать первенство.

Затем хасал-фарма и его люди переправились через ту протоку немного спустя после ухода его. Но балама опередил их [на пути] до Коибы 296, бросил своего коня в реку, которая там была, и пересек ее на нем при заходе солнца в тот же день. Хасал-фарма достиг Коибы после наступления вечера, выслушал известия, и его люди стали поспешно искать суда, но суда для них нашлись только наутро. Они переправились через реку и вступили на его тропу, следуя по его следам. Балама приехал в селение, называемое Лонфо, близ Буньо 297, там находился его сын, [будущий] аския Мухаммед-Бенкан. Тот был маленьким у своей матери Дьенаба-Кауа. Балама остановился у ее двери, позвал ее, и она вынесла свое дитя, помянутого Мухаммеда-Бенкан, и протянула его [117] отцу. Тот взял его, посадил его с собою в свое седло, положил ему руку на голову и заплакал. И ушел балама, направившись к городу Буньо. Но там у него устал и ослабел его конь Бамарса и остановился. Он слез с него; а там была кровная лошадь, принадлежавшая одному /140/ из рабов аскии, которую балама там и взял; он бросил на нее свое седло, вскочил на нее верхом и ушел. И никто там ему не оказал противодействия, а он один направился к ал-Хаджару. После его отъезда в тот город вступили хасал-фарма и его люди, но их лошади уже ослабели, и спины у них были сбиты. Они остановились, сошли с коней у ворот дворца бани-коя, взяли его, поносили, оскорбляли и едва не убили его за то, что он-де оставил баламу [в покое], когда тот мимо него проходил, и не схватил его. Затем они возвратились по своим следам обратно в Гао, когда узнали наверняка, что не настигнут баламу, и отчаялись его догнать. Окончен рассказ.

Дополнение. Имя того, кто построил Буньо, — это была женщина по имени Йану: она в давние времена правила им. Ее сестра, звавшаяся Биро, построила Город Анганда. А город отца их обеих — Хомбори, и город их матери — Данака 298. Помянутая Йану сидела сначала в том поселении; а она присоединила в ал-Хаджаре то, что находится между Данакой и Хомбори. Между нею и ши Али случились война и сражение. Ши обратил ее в бегство и пленил дочь ее сестры, Дьяту 299. Затем он снарядил двести кораблей для сражения с жителями Анганды и окружил их теми кораблями. И не входил [туда] входящий и не выходил [оттуда] выходящий, пока их ши не обратил в бегство.

Комментарии

241. Боо (чтение Делафосса, который, однако, сам указывает на предпочтительность чтения бого, или богон [ТФ, пер., с. 186, примеч. 1]) — имеется в виду керамическое зернохранилище, зарываемое в землю.

242. Мудд — единица объема сыпучих тел, а также весовая единица. Размер мудда в странах Магриба около интересующего нас времени составлял 3,62 л, или 2,79 кг, пшеницы (а в Фесе соответственно 4,32 л и 3,33 кг); см. [Хинц, 1970, с. 57]. Однако в XX в. величина мудда в сонгайских землях была существенно меньшей — всего около 1,0 л; см. [Дюпюи-Якуба, 1917, с. 65; Прост, 1956, с. 490; ТФ, пер., с. 188, примеч.1].

243. Арабский текст гласит: ва-хайхата ма байнахум [ТФ, с. 101]. Удас и Делафосс переводят: “a Dieu ne plaise [que nous etablissions] entre elles [une comparaison]” [ТФ, пер., с. 189]. В этом отрывке очень ярко запечатлены социальная психология сонгайской военной верхушки и ее отношение к зависимым по происхождению людям: то, что Мисакуллах оказался очень богат, не меняет его статуса неполноправного человека. Иными словами, мы видим бесспорный приоритет статуса перед имущественным положением — черту, характерную для раннефеодального общества.

244. Покрывало уинди — это название не поддается точной идентификации. Удас и Делафосс перевели “du Ouindi” 'из Уинди' [ТФ, пер., с. 189], хотя Тут же отметили, что речь, возможно, идет о каком-то виде ткани [ТФ, пер., с. 189, примеч. 3]. Не исключено, что хронист мог иметь в виду известные в Томбукту под названием уинда уинда циновки спирального сплетения; см. [Прост, 1956, с. 559].

245. Иебрао и Катаа — вероятнее всего, топонимы, однако идентификации не поддаются.

246. Боло — Делафосс указал [ТФ, пер., с. 191, примеч.1] на вероятность чтения фоло (точнее — фола) 'большой кожаный мешок'; ср. [Прост, 1956, с. 352].

247. “Благородный сад” — имеется в виду ограда могилы пророка Мухаммеда в Медине.

248. В этих словах аскии хорошо видно, насколько активно царская власть стремилась увеличить число зависимых в своем распоряжении. В то же время они показывают и ту обстановку произвола, которая царила на территории Сонгай, во всяком случае в центральных областях державы.

249. “Барма по происхождению” — т.е. происходящий из народа багирми, населяющего юго-восточные районы современной Республики Чад.

250. Если даже в словах царевича и присутствует некоторый элемент преувеличения, они все же хорошо показывают, насколько привычна была для сонгайской знати охота за рабами и каковы были ее масштабы.

251. Сай-Фулаири и Куму — пункты на правом берегу Нигера, не поддающиеся точной идентификации. Делафосс отметил и спорность принятого им чтения “Сай-Фулаири”, и возможную связь этого селения с районом г Сай [ТФ, пер., с. 197, примеч. 2].

252. В данном случае перед нами явная легенда: о габиби см. примеч. 30.

253. Не вполне точно можно сказать, о чем идет речь: с одной стороны, хронист явно считает, что дело в мусульманском благочестии аскии, но, с другой, можно задаться вопросом: не было ли в действиях Дауда следа древних обычаев, обязывавших вождя к престижной трате приобретенных материальных благ? Учитывая огромное число следов доисламского и, вероятно доклассового общества у сонгаев периода расцвета державы, такое предположение отнюдь не кажется невероятным.

254. Делафосс полагал, что имеется в виду наделение тюрбаном как символ перехода из состояния талиба в разряд самостоятельных факихов [ТФ пер., с. 200, примеч. 1]. По-видимому, однако, вопрос следует ставить шире: как показывают дальнейшие пассажи текста (см. с. 231), речь шла скорее о том, что определенные виды одежды были знаком принадлежности к власти вообще, а наделение такими одеждами имело своего рода ритуальный характер, символизируя подобное приобщение; см. также [Ниань, 1975, с 107—108]

255. “Ал-Камус”, также “Ал-Камус ал-Мухит” 'Океан' и ' Окружающий океан — словарь арабского языка Абу-т-Тахира Мухаммеда ибн Йакуба аш-Ширази ал-Фирузабади (1329—1414); см. [GAL, т. I, с. 181—183; SB, т. II, с. 234].

256. В этом рассказе можно видеть еще одно свидетельство реального соотношения сил в Судане даже в пору наивысшего подъема Сонгайской державы: аския не может себе позволить ссориться с кадием, фактическим правителем важнейшего торгового центра региона.

257. Тойя - местность на берегу Нигера, примерно в 15 км к юго-западу от Томбукту (см. [ТФ, пер., с. 202, примеч. 1]).

258. Балма-Дьинде — речь идет о квартале Бадьинде, или Багинде, в северной части г. Томбукту.

259. По тому, как оформлялись въезды аскии в город, совершенно очевидно, что кадий молчаливо рассматривался обеими сторонами как фактический правитель города. Наместник аскии томбукту-мундио выступал в этом случае всего лишь как один из множества сановников, приветствовавших государя при его прибытии и готовивших его ставку в северной части города.

260. Ссылка на то, что земли, о которых идет речь — хаббус, т.е. пожертвованы мечети на благотворительные цели, фактически прикрывает все ту же необходимость для аскии считаться с кадием как фактическим правителем города: ведь с формально-правовой точки зрения аския как имам всей мусульманской общины в пределах Сонгайской державы мог бы распоряжаться участками земли вокруг мечети и без посредников. Однако практика весьма далеко отошла в данном случае от правовой теории.

261. Арафа — гора в окрестностях Мекки, где на второй день хаджжа — 9 зу-л-хиджжа — паломники слушают проповедь мекканского кадия. “Бросил, два камня...” — символический обряд метания камней в дьявола, отправляемый утром последнего, третьего дня паломничества на пути в долину Мина.

262. В этом эпизоде перед нами — столкновение традиционной нормы, строго фиксирующей социальный статус несвободных людей, с новой, мусульманской нормой, исходящей из того, что (опять-таки в теории) мусульманин не может быть рабом мусульманина. Характерно и то, что альфа Кати, выступающий в рассказе хранителем мусульманского правоверия, получает от аскии в награду именно пятерых рабов. Уандо — сановник, выполнявший функции главного церемониймейстера и, по традиционной норме, передававший присутствующим речи правителя (фигура, довольно характерная для представлений о сакральном царе, т.е. определенно домусульманских). Ср. сообщения Ибн Баттуты или Валентима Фернандиша об аналогичных сановниках мандингских. государей [Ибн Баттута, т. IV, с. 411—413; Куббель, 1963, с. 73—74].

263. Эти слова Дауда очень хорошо показывают нерасторжимую связь власти аскии с традиционным ритуалом как одно из основных условий удержания в повиновении массы подданных. А так как ритуал явно доисламского происхождения, здесь с достаточной очевидностью видно и то, насколько тонок был слой мусульманских представлений, наложившихся на огромный массив традиционного общественного сознания.

264. В данном случае рассказ хрониста запечатлел важнейший переходный момент в социальной истории Сонгайской державы: попытку, и притом, видимо, успешную, верховной власти приравнять к зависимым людям свободных сонгаев, входивших в состав главной ударной силы царского войска — его конницы, т.е. торжество тенденции к образованию единого класса зависимого крестьянства. Такой шаг Дауда явно был подготовлен предшествовавшим развитием — едва ли случайно рассказ о нем хронист сопроводил замечанием о захвате дочерей воинов; см. [Куббель, 1974, с. 178—179].

265. Еще одно свидетельство сознательного стремления аскии Дауда уравнять в правах зависимых и свободных, поставив их в одинаковое положение перед царской властью. Назначение дьогорани, т.е. потомка вольноотпущенников и, следовательно, зависимого человека, на первый военно-административный пост в государстве было открытым вызовом традиции: ведь до этого времени, т.е. до конца 40-х годов XVI в., этот пост неизменно занимали царевичи. Действия Дауда были, видимо, столь необычны, что хронист счел необходимым их специально отметить.

266. Последующий текст до слов “... в Аллаха и его посланника” (с. 100) воспроизведен издателями только по рукописи с.

267. Несколько ранее (см. с. 73) шла речь о том, что имена детей Салиха Дьявара неизвестны; относительно Мухаммеда Таля предшествующий текст не столь категоричен: отмечено только, что он “не оставил потомка, который, бы [хоть] что-то знал из его учености”. Остается лишь гадать, служит ли такое расхождение свидетельством многослойности источника, или мы вновь имеем дело с недостаточной внимательностью позднейших интерполяторов.

268. Здесь снова очевидно, что при пожаловании селений с людьми приоритет в субъективном восприятии такого акта принадлежал не землям самим по себе, а сидящему на них зависимому населению. Если же предположить, что мы имеем дело с последующей интерполяцией, то это лишь подчеркнет живучесть такого представления в общественном сознании.

269. Из десяти перечисленных здесь носителей титула только четверо правили великой Сонгайской державой — ал-Хадж II, Мухаммед-Бани, Исхак и Мухаммед-Гао (последний, впрочем, всего шесть недель); Сулейман состоял аскией при марокканских правителях Томбукту, а остальные пятеро — Нух, Харун-Денкатайя, Мухаммед Сорко-Идье, Тафа (т.е. Мустафа) и ал-Амин — сидели аскиями в Денди после марокканского завоевания. О них см. далее, в “Тарих ас-Судан”.

270. Катиб паши — т.е. секретарь марокканского правителя Томбукту после разгрома сонгайского аскии Исхака II в 1591 г.

271. Последующий текст до слов “... до сего времени” (с. 101) воспроизведен издателями только по рукописи с.

272. Уагаду — историческая область в районе нынешней границы между Мали и Мавританией, около г.Ниоро. По мнению А. Батили, Уагаду соответствует древней Гане, во всяком случае ее центральным районам; см. [Батили, 1975, с. 8, 10—12; Монтей, 1953, с. 399—400]. Однако К. Мейясу, основываясь на анализе устного предания народа соннике и этнографическом материале, ставит такую индентификацию под сомнение (СКОА, 1980, с. 68], хотя локализует древнее Уагаду практически в том же районе. По его мнению, оно располагалось между современными населенными пунктами Гумбу и Нара и городищем Кумби, по обе стороны малийско-мавританской границы [СКОА, 1980, с. 69]; см. также [Ниань, 1975, с. 33 и примеч. 5].

273. Килли — область к востоку от оз. Фати и северо-востоку от г. Тендирма, т.е. примерно возле современного селения Эль-Уаладжи; см. [ТФ, пер., с. 218, примеч. 1]. Иса-фарам 'речные фарам' — одна из групп рыболовов-сорко. Сантиер-кой идентификации не поддается.

274. Рыночная мечеть в Томбукту — речь идет о мечети Джингаребер, постройку которой традиция связывает с именем мансы Мусы I Малийского (см. выше, с. 37). Кадий ал-Акиб фактически заново отстроил обветшавшее здание мечети; см. [Ниань, 1975, с. 72—73].

275. По-видимому, сын упоминаемого выше и в “Тарих ас-Судан” автора хроники “Дурар ал-хисан” — см. примеч. 121.

276. Последующий текст до слова “Завершено” воспроизведен издателями только по рукописи с.

277. Так как этот кусок текста присутствует только в рукописи С, можно предположить, что мы имеем дело с позднейшей интерполяцией, имевшей в виду не только обосновать зависимое состояние зинджей, но и подкрепить такое обоснование утверждением о якобы изначальной их принадлежности не просто царской власти, но семейству потомков пророка в лице сына саадидского султана Мулай Ахмеда ал-Аареджа.

278. “Ал-Ишринийат” — “Ал-Касаид ал-ишринийат фи мадх сайидна Мухаммед”, также “Ал-Ишринийат ал-фазазийя” (“Оды в двадцать стихов в восхваление господина нашего Мухаммеда”, или “Фазазовы оды в двадцать стихов”) — сборник хвалебных од в честь пророка, принадлежащий перу Абу Зейда Абд ар-Рахмана ибн Йахлафтана ал-Фазази (ум. 1230); см. [GAL, т. I, с. 273; SB, т. I, с. 482—483]. “Тахмис на них...” — тахмис состоит в добавлении к каждому стиху еще четырех, так что складываются пятистрочные строфы. Ибн Махиб — имеется в виду литератор Абу Бекр Мухаммед ибн Махиб; см. [GAL; SB, т. I, с. 483].

279. Муэдзин прочел: хува-л-вайл вместо хува-л-вабл; такая ошибка вполне возможна при чтении небрежно переписанного текста: буквы ба и йа различаются лишь одной диакритической точкой.

280. Еще одно свидетельство затруднений, какие создавало для царской власти фактически независимое положение кадиев Томбукту из “династии” потомков Мухаммеда Акита. В заявлении ал-Хаджа II хорошо видны и связь назначения на этот пост с суданской большой политикой и стремление аскии насколько возможно оттянуть вступление в должность кадия очередного сына кадия Махмуда ибн Омара.

281. Тондиби 'черная скала' — местность, расположенная на Нигере примерно в 45 км от г. Гао.

282. Такое разделение функций в какой-то мере предотвращало сосредоточение в руках баламы, наместника центральной области державы, чрезмерной власти и служило щитом против возможных честолюбивых устремлений с его стороны. Собственно, это подтверждает весь последующий рассказ о мятеже баламы Садика: этот мятеж вообще стал возможен лишь после убийства кабара-фармы и захвата власти над Кабарой, портом Томбукту.

283. Тойя — селение на Нигере к юго-западу от г. Кабара. Амадиа — песчаный холм к западу от Кабары; см. [ТФ, пер., с. 233, примеч. 1].

284. Гасу — небольшая калебаса, используемая в качестве половника; см. [Прост, 1956, с. 369].

285. Удас и Делафосс переводят: “un jeune homme qui avait fait partie de l'entourage d'un balama nomme Mohammed, fils du kanfari Ya'koub, esclave ap-pele Koi-idie” [ТФ, пер., с. 235]. Представляется, однако, что текст не дает оснований для такого перевода: гулам кана ма'а балама' йукалу лаху му-хаммад ибн канфари йа'куб ва-хува-л-мусамма куй иджи. К тому же хроники не упоминают носителя сана баламы, который был бы сыном канфари Йакуба, т.е. внуком ал-Хадж Мухаммеда I. Ср. также [ТС, с. 123].

286. Корондиуме — по мнению Делафосса, нынешнее небольшое поселение Кориуме на Нигере к югу от Кабары, служившее гаванью Томбукту в межень, когда суда не могут достигнуть Кабары.

287. “Поле, которое аския пожаловал тому шейху”, т.е. альфе Кати — см. выше, с. 93.

288. В этом рассказе хорошо видна такая специфическая черта западноафриканского ислама, как большое место, занимаемое в его практике разного рода магическими обрядами и представлениями.

289. Тиракка — поселение на берегу Нигера. По мнению Делафосса (см. [Делафосс, 1912, т. II, с. 70, 164; ТФ, пер., с. 239, примеч. 3]), оно располагалось несколько ниже г. Кабара, на левом берегу реки; другая идентификация помещает этот пункт далее на восток, в районе г. Бурем; см. [Рише, 1925, с. 60; Лот, 1950, с. 334—335]. Данные ал-Бекри и ал-Идриси, как подчеркивает Кюок, заставляют говорить о нахождении Тиракки к западу от Томбукту, между этим городом и Рас-эль-Ма (Кюок, 1975, с. 105, примеч. 2; 135, примеч. 3]. Из контекста, однако, очевидно, что Тиракка, упоминаемая здесь, определенно лежала к востоку от Томбукту на дороге к Гао. Действительно, Боннель де Мезьер указал на существование в 35 км к востоку от Томбукту на северном берегу Нигера городища с таким названием [Боннель де Мезьер, 1914, с. 132]. Это, впрочем, не исключает возможности существования двух поселений, носящих одно и то же название; ср. [Кюок, 1975, с. 263, примеч. 1]. См. также [Арабские источники, 1965, с. 429; Левцион и Хопкинс, 1981, с. 458].

290. “Четыре тысячи пеших воинов... и две тысячи рабов-евнухов” — свидетельство перемен в комплектовании царского войска, происходивших на протяжении XVI в.: пешее войско, как и раньше, набиралось из жителей области Хомбори, однако место конницы, состоявшей из сонгайской знати, занимали уже царские рабы как более надежный элемент. Ср. в этой связи рассказ об изменении положения воинов в правление аскии Дауда (с. 98). См. также [Куббель, 1974, с. 311—314].

291. Дьяндьян — холм в окрестностях Бамба.

292. Коньима — по Делафоссу, селение, расположенное к востоку от современного города Ниафунке на одном из рукавов, соединяющих два рукава Нигера — Бара-Иса и Иса-Бер; см. [ТФ, пер., с. 251, примеч. 2].

293. “Гавань Гурум” — по мнению Делафосса, поселение на левом берегу р. Иса-Бер ниже Ниафунке; см. [ТФ, пер., с. 252, примеч. 2].

294. “Речка Коньимы” — см. примеч. 292.

295. Дендекоро — Делафосс допускал возможность того, что в этом топониме в искаженном виде передано название хаусанского города Контагора; см. [ТФ, пер., с. 259, примеч. 1].

296. Коиба — селение на левом берегу р. Бара-Иса, выше Сарафере, примерно на широте современного города Ниафунке; см. (ТФ, пер., с. 253, примеч. 2].

297. Топоним Лонфо не поддается точной идентификации. Делафосс полагал, что поселение с таким названием должно было находиться между р. Бара-Иса, правым рукавом Нигера, и небольшими озерами на правом берегу Нигера (т.е. в северной части Масины); см. [ТФ, пер., с. 253, примеч.4]. Буньо — см. примеч. 237.

298. Анганда точной идентификации не поддается; можно, однако, полагать, что это поселение находилось в озерной области к востоку от оз. Дебо. Хомбори — центр гористой области ал-Хаджар внутри излучины Нигера. Да-нака (или Даанка) — по предположению Делафосса, этот город лежал на правом берегу Нигера в северной части гор Бандиагара; см. [ТФ, пер., с. 255, примеч. 1]. Можно, видимо, предполагать, что этот топоним — ср. да' анка — связан с сонгайским обозначением туарегов-нмрад — дага, находящихся в зависимости от “благородных” племен туарегов-имошаг. Имрады населяют в основном область Гурма на правом берегу Нигера, к северо-востоку от Хомбори; см. [Прост, 1956, с. 318].

299. Последующий текст до слов “...помянутую Дьяту” воспроизведен издателями только по рукописи С.

Текст воспроизведен по изданию: Суданские хроники. М. 1984

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.