Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

На другой день, 13 июля, Парламент собрался на ассамблею; почти все говорили в прежнем духе, только пять или шесть голосов потребовали объявить Ле Телье, Сервьена и Лионна нарушителями общественного спокойствия. Не помню, кто предложил добавить к ним еще и аббата Монтегю.

Четырнадцатого июля, сообразно с предложением Месьё, приняли решение, поддержанное ста девятью голосами против шестидесяти двух. Постановили благодарить Королеву за ее обещание не призывать обратно кардинала Мазарини, почтительно просить ее прислать по сему предмету декларацию и дать принцу де Конде необходимые для его возвращения гарантии; объявляли также, что все, кто поддерживает какие-либо сношения с Кардиналом, будут неукоснительно предаваться суду. Воспрепятствовав тому, чтобы министры упомянуты были в постановлении, Месьё счел, что с лихвой исполнил все обещанное Королеве. Он не сомневался и в том, что принц де Конде тоже будет ему признателен, ибо гарантии безопасности, которых для него потребовали, безусловно предусматривали, хотя об этом не говорилось прямо, отставку министров. Месьё покинул Парламент весьма довольный собой; им, однако, никто доволен не был. Королева усмотрела в его поведении двоедушие, которое, выставляя его в смешном виде, ей пользы не принесло. Принц увидел в нем знак того, что Месьё старается по меньшей мере не ссориться с двором. Королева отнюдь не скрывала своих чувств; Принц не слишком таил свои. Герцогиня Орлеанская в страшном гневе, не жалея красок, расписала мужу те и другие. Месьё испугался; страх, который никогда не подсказывает нужного лекарства, побудил его угодничать перед Королевой, что, поскольку он хватил через край, лишь усилило ее к нему недоверие, и заискивать перед Принцем, что возымело действие как раз обратное тому, к какому Месьё столь пламенно стремился. Единственным желанием Месьё было удовлетворить и Королеву и Принца, таким, однако, образом, чтобы Принц не вернулся ко двору, а мирно пребывал в своем губернаторстве; единственным же средством для достижения этой последней цели было предоставить Принцу то, что ублажило бы его на известное время, но не сразу избавило бы от опасений или хотя бы избавило не настолько, чтобы он возымел желание вернуться в Париж. Это-то средство я и предлагал Месьё, это-то предложение и поддержала горячо Мадам. Месьё понял, насколько оно разумно, он его принял, но по малодушию поступил как раз [392] наоборот. Он так трусливо и жалко оправдывался перед Королевой, что лишился ее доверия, которое было ему необходимо, чтобы убедить Ее Величество, действуя в согласии с ним самим, на разумных условиях договориться с принцем де Конде. Он столь усердно заверял Принца в своей дружбе, желая загладить уступчивость, проявленную им в отношении министров, что Принц, потому ли что и впрямь поверил его словам, потому ли, что знал, как боится его Месьё, положился на самый этот страх и принял решение вернуться в Париж, объявив, что с тех пор, как удалены ставленники кардинала Мазарини, он, мол, более не опасается ареста. Прежде чем поднять занавес над этой новой сценой, я осмелюсь занять ваше внимание отступлением, которое лишний раз покажет вам несравненное преимущество и превосходство искренности. Месьё вовсе не обещал Королеве, что не станет выступать против министров, напротив, он в официальных выражениях предупредил ее, что выступит против них; он делает это лишь отчасти, он их щадит, избавляет от оскорбительного упоминания в постановлении Парламента. Он не держит зла на Королеву, хотя сама она нарушает данное ему обещание отступиться от министров в случае, если Месьё не удастся убедить Принца, чтобы тот перестал требовать их отставки. И, однако, Королева с неописанным раздражением укоряет Месьё, днем 14 июля бросает ему в лицо столь злые и жестокие обвинения, словно он совершил в отношении ее страшнейшее вероломство. Она твердит, что своим поведением он освободил ее от обещания перестать упорствовать, стараясь удержать при себе министров; и она не только утверждает это, она в это верит, и все потому, что по окончании разговора с Мадам, которая его напугала, Месьё послал к Королеве маршала д'Этампа просить у нее форменного отпущения грехов, а днем просил ее об этом лично, оправдываясь при этом так, как, по ее словам, «мог делать только тот, кто виновен». Вечером того же 14 числа, исполняя повеление Месьё, я отправился к Королеве. Я не стал доказывать ей свою невиновность: по моим расчетам, она не могла забыть, что я не раз предупреждал ее, как я стану вести себя в этом случае; она и впрямь вспомнила об этом, и даже весьма милостиво. Она объявила мне, что не может на меня сетовать, и я видел, что она не лукавит. «Сколь многого достигнул бы искренностью своего поведения дядя Короля, — сказала присутствовавшая при этом разговоре принцесса Пфальцская, — если Вашу похвалу снискало поведение парижского коадъютора, столь противное желаниям Вашего Величества, но искреннее». Принцесса постаралась уговорить Королеву убрать министров, не дожидаясь представлений Парламента, ибо достоинству Королевы более подобает их упредить; принцесса, однако, не сумела смягчить умонастроение или, лучше сказать, озлобление Королевы, которое в иные минуты совершенно застилало ей глаза. Маршал д'Эстре уверял меня впоследствии, что тут сыграло роль не одно только озлобление — Шавиньи подал ей надежду, будто вынудит принца де Конде смириться с тем, что к постановлению даны будут пояснения; по-видимому, маршал д'Эстре был прав, ибо мне известно из верных рук, что тот же Шавиньи убеждал в ту пору [393] Первого президента несколько умерить выражения в представлениях Парламента, на что получил замечательный ответ, достойный выдающегося государственного деятеля: «Вы были, сударь, в числе тех, кто более других старался об отставке министров; вы переменили мнение — дело ваше, но Парламент не переменяется». Королева в этот день не разделяла воззрений Первого президента, ибо, по-моему, полагала, что постановление может быть впоследствии истолковано в желаемом для нее смысле и сам Первый президент может сделать это в своих ремонстрациях. В этом случае, как вы увидите из дальнейшего, Королева была к нему несправедлива.

Постановление объявили 14 июля, и поскольку министры не были в нем упомянуты, оно открыло широкий простор для различных выводов, а стало быть, и для переговоров, продолжавшихся с 14 по 18 июля, когда сделаны были ремонстрации. Я мог бы рассказать вам о том, что говорилось тогда об этом предмете, но поскольку все, что говорилось, было лишь отзвуком слухов, какие Пале-Рояль и Сен-Мор распространяли с несомненным умыслом, на мой взгляд, рассказ этот будет столь же излишним, сколь мало достоверным; потому я скажу только, что в ту пору мне положительно известно было одно: все подручные лица в обеих партиях преисполнены смешного рвения к переговорам. Рвение это в подобных обстоятельствах и в самом деле порождает переговоры, однако, гораздо чаще мнимые, нежели действительные. Случай переговорам благоприятствовал: ремонстрации отсрочены были до 18 числа из-за того, что постановление не подписали, а также потому, что Пале-Рояль, по понятным причинам, чинил им не помню уж какие препятствия. Во времена заговоров и интриг людям, не привыкшим участвовать в делах важных, всякий пробел в событиях представляется подозрительным. Пробел этот, кое-как заполненный 15, 16 и 17 июля переговорами, — а они, если судить по их плодам, были вовсе незначащими, — 18 июля совершенно заполнился ремонстрациями Парламента. Первый президент высказал их со всею возможной решимостью, и хотя, придерживаясь границ, определенных постановлением, он не назвал министров, он столь явно их осудил, что Королева отметила с неудовольствием и даже с раздражением, что Первый президент ведет себя необъяснимо и досадил ей более, нежели даже худшие из ее врагов. Именно в таких выражениях она говорила со мной, а когда я осмелился возразить ей, что глава Парламента не может, не нарушая своего долга, не выразить мнения своей корпорации, даже если оно не согласно с его собственным, она с гневом бросила мне: «Это правила республиканские!» Я привел вам эту подробность для того лишь, чтобы вы увидели, какие великие бедствия угрожают монархии, если те, кто стоит у ее кормила, не знают самых законных и даже самых употребительных начал, на которых она зиждится. Я расскажу вам о последствиях ремонстраций, но сначала опишу небольшое происшествие, случившееся во время прений, которые я вам изобразил.

Занимательность прений привлекла в Парламент множество дам, которые наблюдали происходящее из закрытых лож и оттуда же слушали [394] ораторов. 13 июля, накануне того дня, когда оглашено было упомянутое постановление, г-жа и мадемуазель де Шеврёз находились в ложе среди прочих дам и были узнаны неким Майаром, наемным крикуном партии принцев. Опасаясь толпы, дамы вышли из ложи только после того, как Месьё и магистраты покинули Дворец. Два или три десятка негодяев, такого же звания, как их предводитель, занимавшийся латаньем старых башмаков, встретили их в зале улюлюканьем. Было упомянуто и мое имя. Я узнал об этом лишь в Отеле Шеврёз, куда явился к ужину, сопроводив Месьё до его дворца. Я застал герцогиню де Шеврёз в бешенстве, а дочь ее в слезах. Я пытался их успокоить, пообещав, что они получат скорое удовлетворение, и предложив в тот же день проучить оскорбителей. Но мое предложение было отвергнуто, и отвергнуто с негодованием, ибо названные лица сочтены были слишком ничтожными. «Только кровь Бурбонов может смыть обиду, нанесенную Лотарингской крови». Таковы были собственные слова мадемуазель де Шеврёз. Единственной уступкой, какой могла добиться подученная Комартеном г-жа де Род, было то, что дамы согласились назавтра явиться в Парламент с огромной свитой, чтобы отбить у кого бы то ни было охоту вести себя с ними непочтительно и принц де Конти понял бы, что ему же самому выгоднее удержать своих сторонников от новых попыток их оскорбить. Ранее Монтрезор, случайно оказавшийся в Отеле Шеврёз, истощил все доводы, пытаясь втолковать и внушить дамам, сколь опасно превращать распрю общественную в личную ссору, когда она может привести к ужасным последствиям — гибели принца крови. Видя, что ему не удается убедить ни мать, ни дочь, он пытался уговорить меня отложить на время помыслы о мщении. Он даже отвел меня в сторону, чтобы без помех изобразить мне, каково будет ликованье и торжество моих врагов, если я поддамся неистовству дам. «Памятуя о моем сане, а также о делах, какие я взвалил на свои плечи, — ответил я ему, — мне не должно было вступать в известные отношения с мадемуазель де Шеврёз, но дело сделано, обсуждать его поздно, а значит, мне должно искать и найти способ смыть оскорбление, ей нанесенное. Я не стану подсылать убийц к принцу де Конти. Но во всем, что не касается яда и кинжала, я повинуюсь приказаниям мадемуазель де Шеврёз. Стало быть, уговаривать надобно не меня». В эту-то минуту Комартен и предложил дамам явиться во Дворец Правосудия, видя в этом не наилучший выход, а только наименьшее из зол, поскольку мадемуазель де Шеврёз непременно жаждала мести. Комартен переговорил с г-жой де Род, которая имела влияние на дочь герцогини; план его был принят. На другое утро, 14 июля, в день, когда обнародовали постановление, дамы явились в Парламент в сопровождении более четырехсот дворян и более четырех тысяч состоятельных горожан. Чернь, привыкшая улюлюкать в зале, в страхе расступилась, а принц де Конти, который не был предупрежден о готовящемся сборе, ибо распоряжения о нем делались и исполнялись в тайне, соблюденной столь строго, что можно лишь изумляться, вынужден был, проходя мимо герцогини и ее дочери, отвесить им глубокий поклон и [395] стерпеть, что Майара, схваченного на лестнице Сент-Шапель, жестоко отколотили палками. Так закончилось одно из самых щекотливых приключений, какие мне выпали в жизни. Развязка его могла оказаться для меня гибельной и ужасной, ибо, хотя я и поступал лишь так, как должен был поступить в описанных обстоятельствах, моему доброму имени и духовной карьере пришел бы конец, случись то, что легко могло случиться. Я понимал всю опасность дела, но шел на риск и никогда не укорял себя впоследствии за этот шаг, ибо отношу его к числу поступков, какие политика осуждает, но мораль оправдывает. Возвращаюсь, однако, к представлениям Парламента. Королева ответила на них с видом более веселым и непринужденным, чем это было в ее обыкновении. Она сказала депутатам, что завтра же пошлет в Парламент декларацию против кардинала Мазарини, которую у нее просят; что же касается до принца де Конде, она даст знать Парламенту свою волю, посовещавшись с герцогом Орлеанским. Совещание это, и в самом деле, состоялось в тот же вечер и с виду привело к желаемому результату, ибо Королева объявила Месьё, что готова согласиться на отставку министров, если Месьё и в самом деле этого желает. В действительности же это решение она приняла еще утром не столько под влиянием ремонстраций, сколько получив на то соизволение из Брюля. Мы с принцессой Пфальцской заподозрили это, ибо расположение ее переменилось как раз тогда, когда нам стало известно, что ночью прибыл Марсак. Вскоре мы узнали и подробности письма, в котором Кардинал наставлял Королеву, что она должна не колеблясь удалить министров 378, ибо враги ее, не зная удержу в своей ярости, лишь играют ей на руку. Несколько дней спустя Барте изложил мне содержание этой великолепной депеши. А Месьё вернулся в Орлеанский дворец, воображая себя победителем.

Назавтра Королева послала за депутатами, чтобы сообщить им свою волю, которую им надлежало объявить Парламенту. А 21 июля принц де Конде решил явиться во Дворец Правосудия. Решение его напугало Месьё сверх всякой меры, хотя оно не должно было быть для него неожиданностью. Я предсказывал ему это множество раз. Принц пожаловал туда в восемь часов утра в сопровождении г-на де Ларошфуко и пятидесяти или шестидесяти дворян, и поскольку палаты были в сборе по случаю принятия двух новых советников, он объявил собравшимся, что вместе с ними радуется отставке министров, которой они добились; однако положиться на нее с уверенностью можно лишь в том случае, если она будет упомянута в особом пункте декларации, которую Королева обещала прислать в Парламент. В ответ Первый президент самым кротким голосом рассказал Принцу о беседе в Пале-Рояле, присовокупив, что было бы несправедливо и несовместно с почтением к Королеве каждый день ставить ей новые условия; слово Ее Величества само по себе надежная гарантия, тем более что она оказала Парламенту честь, назначив его блюсти это слово; было бы весьма отрадно, если бы Его Высочество Принц, доверясь этой гарантии, сначала явился бы в королевский дворец, а не во Дворец [396] Правосудия, — будучи Первым президентом Парламента, он не может не выразить Его Высочеству удивления тем, как он ныне поступил. Принц возразил, что, памятуя печальный опыт его недавнего тюремного заключения, никто не должен удивляться, что он берет теперь предосторожности 379: всем известно, что кардинал Мазарини как никогда прежде всесилен в правительстве; он, Принц, намерен безотлагательно направиться к Месьё, чтобы держать с ним совет об этом предмете, и просит Парламент не обсуждать вопросов, имеющих до него касательство, в отсутствие Его Королевского Высочества. Затем Принц отправился к Месьё, с которым говорил о своем появлении в Парламенте, как о чем-то, что было между ними условлено накануне, в саду Рамбуйе, где они и в самом деле прогуливались два или три часа сряду. Самое удивительное, что, воротившись после беседы в саду, Месьё сказал Мадам, что Принц так насторожен (он употребил именно это выражение), что едва ли решится возвратиться в Париж ранее, чем через десять лет после смерти Кардинала, а мне, поговорив с Принцем, который явился к нему из Дворца Правосудия, объявил: «Вчера принц де Конде не хотел возвращаться в Париж, сегодня он уже здесь, и в довершение нелепицы я должен действовать так, будто он явился сюда по сговору со мною. Он сам только что сообщил мне, будто мы вдвоем приняли вчера это решение». Принц де Конде, которого я расспрашивал об этом обстоятельстве лет семь или восемь спустя, уверил меня, что накануне объявил Месьё о своем намерении прибыть в Парламент; по лицу Месьё он понял, что тот предпочел бы, чтобы этого не случилось, однако Месьё возражать не стал и даже выказал радость, когда Принц явился к нему по выходе из Дворца Правосудия. Плоды малодушия неизъяснимы; причудливостью своей они бесспорно превосходят плоды самых бурных страстей. Как никакая другая страсть оно соединяет в себе противоречивые желания. Принц возвратился в Сен-Мор, Месьё отправился к Королеве, чтобы перед ней оправдаться, или, лучше сказать, объяснить ей визит принца де Конде. По замешательству его Королева поняла, что поведение Месьё было продиктовано скорее малодушием, нежели злой волей: она сжалилась над ним, однако жалость ее была такого рода, которая сродни презрению и легко переходит в гнев. Не сдержавшись, она дала его почувствовать Месьё, и притом куда сильнее, нежели сама того хотела, а вечером сказала принцессе Пфальцской, что, оказывается, притворяться с людьми, которых презираешь, гораздо труднее, нежели она предполагала. В то же самое время Королева приказала принцессе передать мне от ее имени: ей известно, что я не причастен к низостям Месьё (так она выразилась), и она уверена в том, что я сдержу данное ей слово открыто выступить против Принца, если после отставки министров он будет продолжать смущать двор. Месьё, надеявшийся, одобрив такие мои действия, отчасти ублаготворить Королеву, чрезвычайно обрадовался, когда я сказал ему, что не могу отказаться исполнить обещание, которое он сам благословил меня дать. На другой день я увиделся с Королевой; я заверил ее, что в случае, если Принц и впрямь, как [397] утверждали слухи, возвратится в Париж, вооруженный и с большой свитой, я также вооружусь и окружу себя преданными людьми, а если она дозволит мне и впредь, по обыкновению моему, изустно и печатно хулить Кардинала, я ручаюсь ей — я не отступлю перед Принцем и дам ему отпор, ссылаясь на то, что Кардинал и его ставленники удалены, и потому нельзя допустить, чтобы именем их пользовались, стараясь ради выгоды частных лиц разрушить устои монархии. Не могу вам описать, как была довольна Королева, которая смягчилась настолько, что даже заметила: «Вы как-то сказали мне: “Люди никогда не верят, что другие способны на то, на что неспособны они сами”. Как это справедливо!» В ту пору я не понял значения ее слов. Позднее Барте объяснил мне их, потому что Королева повторила ему те же слова, жалуясь на то, что министры, и в особенности Ле Телье, который удалился всего лишь в Шавиль 380, более озабочены своей ко мне ненавистью, нежели тем, чтобы служить ей, Королеве, и твердят с утра до вечера, будто я ее обманываю, будто это я руковожу действиями Месьё, и она вскоре увидит, что я отступлю перед Принцем, а если нет, то только потому, что стакнусь с ним.

Все, о чем я вам сейчас рассказал, происходило с пятницы 21 июля до воскресного вечера 23 июля. Я уже собирался отойти ко сну, когда мне подали записку от принцессы Пфальцской, которая приглашала меня встретиться с ней в конце Нового моста. Она ждала меня в наемной карете, которой правил шевалье де Ла Вьёвиль. Принцесса сообщила мне второпях, чтобы я без промедления ехал в Пале-Рояль. Едва я там оказался, Королева, с лицом чрезвычайно взволнованным, объявила мне, что только что получила верное известие, будто принц де Конде назавтра явится в Парламент с большой свитой, потребует созвать ассамблею и принудит палаты добиваться, чтобы в декларацию против Кардинала внесен был пункт об отставке министров. «Я не стала бы о том горевать, — прибавила Королева с гневом, который показался мне искренним, — если бы речь шла об одном лишь их благополучии. Но вы же видите, — продолжала она, — притязаниям Принца нет конца, и если мы не найдем способа остановить его, он пойдет на все. Он только что прибыл из Сен-Мора, и вы скоро убедитесь, что я недаром послала за вами при известии о его умыслах. Как поступит Месьё? Как поступите вы?» Я ответил Королеве, что из прошлого опыта ей хорошо известно, сколь трудно мне поручиться за Месьё, однако я ручаюсь, что сделаю все возможное, чтобы в этих обстоятельствах он исполнил свой долг перед ней, если же он его не исполнит, Ее Величество, по крайней мере, узнает, что в том нет моей вины. Со своей стороны, я обещал ей явиться в Парламент в сопровождении всех моих друзей и действовать так, что она останется мной довольна. Я даже убедил ее позволить мне, если Месьё откажется ее поддержать, уговорить его хоть бы на несколько дней удалиться в Лимур под предлогом лечения, дабы показать Парламенту и народу, что он не одобряет поведения принца де Конде.

Все мои предложения весьма понравились Королеве, и она поспешила отправить меня к Месьё. Он находился в опочивальне Мадам. Я приказал [398] разбудить обоих супругов и доложил о своем поручении. Месьё, которому принц де Конде по прибытии в Париж нанес первый визит, уже и без меня прибег к средству, которое я намеревался ему посоветовать, и ответил Принцу, убеждавшему его явиться в Парламент, что это невозможно — он чувствует себя столь скверно, что принужден на несколько дней отправиться в Лимур подышать свежим воздухом. И тут я сделал величайшую глупость, ибо вместо того, чтобы представить эту поездку Королеве как следствие моего совета, я просто сообщил ей через Барте, который ждал меня в конце улицы Турнон, что нашел Месьё уже исполненным решимости так поступить. Поскольку люди ума ограниченного никогда не верят в непреднамеренность того, чего стремятся достичь путем ухищрений, Королева вообразила, будто решение Месьё не могло случайно в точности сойтись с тем, что я предложил ей в Пале-Рояле. Она снова стала подозревать, будто я поддерживаю Месьё во всех его действиях. Однако дальнейшие мои поступки заставили ее пожалеть о несправедливых подозрениях, в чем она сама мне призналась.

Прежде всего на другой день, в понедельник 24 июля, я утром явился в Парламент в сопровождении множества дворян и состоятельных горожан. Принц де Конде, прибью в Большую палату, потребовал созвать ассамблею. Первый президент решительно отказал ему в этом, объявив, что не может согласиться на его требование, пока Принц не увиделся с Королем. По этому предмету начались долгие препирательства, отнявшие много времени; заседание окончилось и Принц возвратился в Сен-Мор, откуда послал Шавиньи к Месьё высказать свое неудовольствие в выражениях куда более сильных и даже гневных, нежели накануне, ибо я забыл упомянуть, что, когда Месьё сообщил Принцу о своем намерении провести несколько дней в Лимуре, Принц не изъявил особенной досады. Не знаю, что побудило его переменить мнение, знаю только, что оно переменилось, и он через Шавиньи столь решительно настаивал, чтобы Месьё возвратился в Париж, что и впрямь этого добился. Садясь в карету, Месьё послал ко мне Жуи, чтобы приказать мне передать Королеве: она, мол, вскоре убедится — он возвращается ради ее же блага.

Я в точности исполнил данное мне поручение; но поскольку Жуи сказал мне, что Шавиньи удалось уговорить Месьё, только запугав его принцем де Конде, я опасался, как бы страх этот в дальнейшем не побудил Месьё истолковать свое обещание послужить Королеве в духе, не могущем прийтись ей по вкусу; вот почему я полагал уместным заверить ее более решительно и определенно не столько в преданности Месьё, сколько в моей собственной. Она почувствовала это и отнеслась к моим словам с доверием, какое является почти всегда, когда людям сулят то, что обещает принести скорые плоды. Это она и объявила Месьё, который прибыл к ней тотчас по возвращении в Париж и пытался уверить ее, будто вернулся из одного лишь страстного желания умерить и утишить, как он выражался, необузданные порывы принца де Конде. Не добившись от него подробных сведений о том, что же именно он станет делать для этой [399] цели назавтра в Парламенте, Королева воскликнула своей визгливой фистулой: «В будущем вы всегда на моей стороне, в настоящем — всегда мой противник». Потом она стала ему грозить, потом браниться. Месьё оробел; не воспрянул он духом и у себя во дворце, где, едва он успел возвратиться, Мадам осыпала его самыми яростными упреками. Я, со своей стороны, также не старался отвратить его взгляд от бездн, которые отверзла перед ним его супруга. Шавиньи же в особенности устрашил его ненавистью народа; он утверждал, что Месьё неминуемо навлечет ее на себя, если выразит хоть малейшее несогласие с принцем де Конде, чьи действия все обращены против Кардинала.

Мадам, знавшая чувствительность Месьё или, лучше сказать, слабость в отношении народа, которым его чуть что пугали как жупелом, предложила сделать так, чтобы Королева вновь заверила Парламент насчет декларации против Кардинала и безвозвратной отставки министров. «И насчет гарантий безопасности для принца де Конде», — прибавил Месьё. Мадам, которой он сотни раз твердил, что ничего на свете не боится так, как возвращения Принца, при этих его словах вышла из себя. «Можно подумать, — воскликнула она, — будто вам нравится все время действовать противно своему интересу и своим замыслам». Наконец Месьё сказал, что на сей раз он все еще связан словом, но намерен от него освободиться, и после предстоящей ассамблеи, где он должен присутствовать, ибо не сумел отказать в этом Принцу, он непременно уедет в Лимур, чтобы поправить свое расстроенное здоровье, а принц де Конде, мол, пусть выпутывается как знает. Он прибавил, что Королеве, со своей стороны, следовало бы убедить Парламент не придавать веры знакам милости, какие двор тысячу раз в день на глазах у всех оказывает Мазарини. Мадам в тот же вечер уведомила Королеву обо всем, что произошло между нею, Месьё и мною, а Первый президент, к которому Королева тотчас послала де Бриенна, сообщил Ее Величеству, что и в самом деле было бы весьма кстати, если бы она наутро послала в Парламент именной указ с повелением отправить к ней в одиннадцать часов депутацию, в своем присутствии через канцлера объявила бы депутатам, что в минувшие дни ожидала их прихода к канцлеру, дабы вместе с ним составить декларацию против кардинала Мазарини, и присовокупила бы, что призвала депутатов, дабы поручить им блюсти королевское слово, данное принцу де Конде в том, что он может пребывать в Париже, не страшась никакой опасности: она не имеет намерения арестовать его, а г-да Сервьен, Ле Телье и Лионн отставлены навсегда, без надежды на возвращение. Вот что Первый президент сообщил Королеве письмом, просив г-на де Бриенна заверить Ее Величество, что с помощью подобного ее заявления он принудит Его Высочество принца де Конде к сдержанности. Именно так он выразился.

На другой день, в среду, 26 июля, палаты собрались на ассамблею. Церемониймейстер двора Сенто доставил именной указ, о котором только что шла речь. Первый президент отправился в Пале-Рояль, взяв с собою двух советников от каждой палаты. Канцлер сделал объявление, о [400] котором говорилось выше, Королева прибавила к нему то, о чем я уже упомянул. Месьё отбыл в Лимур, предупредив, что вернется лишь в понедельник через неделю, а принц де Конде, весьма расширивший и умноживший свой придворный штат, не стал возвращаться в Сен-Мор, и в сопровождении многочисленной свиты с большой торжественностью проследовал в Отель Конде, где и остался.

Не правда ли, вот уже некоторое время вы хотите расспросить меня о подробностях или, лучше сказать, о подоплеке того, что происходило в огромной машине, именуемой партией Принца, движения которой показались вам, если я не ошибся, столь причудливыми, что вы любопытствуете узнать, какие пружины ею управляли. Мне невозможно удовлетворить вашему любопытству, ибо множество обстоятельств я запамятовал и помню лишь, что бесчисленные разнородные интересы раздирали ее целое и отдельные части; даже в ту пору они так затемняли смысл происходящего, что я не мог его уразуметь. Устремления и интриги герцогини де Лонгвиль, герцога Буйонского, г-на де Тюренна, герцога Немурского, господ де Ларошфуко и де Шавиньи, не только отличные друг от друга, но и друг другу противодействующие, создавали хаос неизъяснимый. Мне известно, что даже те, кто всей душой участвовал в их деле, признавались, что не могут разобраться в этой путанице. Мне известно, что Виоль в последний день июля описываемого года объяснил одному из самых закадычных своих друзей, по каким причинам г-жа де Лонгвиль отправилась 28 июля в Монрон, а Круасси 4 августа объяснил эту же самую поездку человеку, которого ни за что на свете не хотел бы обмануть, причинами совершенно обратными 381. Я припоминаю десятки обстоятельств подобного рода, и они только подтверждают мне, что я вправе уверить вас — вздумай я доискиваться смысла поступков принца де Конде и его сторонников, я начертил бы вам весьма неполную картину предположений, какие мы каждое утро составляли наугад и от которых к вечеру наобум отказывались.

Поскольку Фронда отличалась большим единением, сторонники враждебной партии, без сомнения, могли судить о ней с большей верностью. Однако я убежден, что и они принуждены были бы часто сбиваться, вздумай они связно и последовательно описать каждый шаг, предпринятый ею во время этих волнений. Я даю вам правдивый отчет в том, что знаю наверное, но из почтения к вам и желания ни в чем не погрешить против истины, предпочитаю изложение неполное изложению недостоверному. Вот почему я лишь бегло коснулся того, что происходило в Сен-Море. Из того, что об этом говорилось в ту пору, можно было бы составить томы, и одно лишь решение г-жи де Лонгвиль удалиться в Берри вместе с принцессой де Конде вызвало столько различных слухов и толков, сколько нашлось мужчин и женщин, желавших об этом судить. Возвращаюсь, однако, к тому, что происходило в Парламенте.

Я уже сказал вам ранее, что герцог Орлеанский принял решение во второй раз уехать в Лимур. Принц де Конде, узнав об этом, явился к нему вечером в десять часов, чтобы выразить Месьё свою досаду; уступив [401] Принцу, герцог послал уведомить Первого президента, что в ближайший понедельник явится в ассамблею. Но обещание это он дал лишь по малодушию и потому что не мог противоречить Принцу, очутившись с ним лицом к лицу, а в воскресенье сказался больным и послал объявить, что в понедельник быть не может. Во вторник утром Принц, нашед в Большой палате нескольких советников Апелляционных палат, потребовал созвать ассамблею. Первый президент отказался, сославшись на отсутствие Месьё. Начался ропот, герцогу Орлеанскому не преминули донести о нем, еще преувеличив его. Шавиньи расписал, как принц де Конде выступает во всем своем великолепии в сопровождении многочисленной прислуги и огромной свиты. Месьё решил, что Принц перетянет на свою сторону народ, если сам он не явится в Парламент, чтобы принять участие в выкриках против Кардинала. Он узнал, что в воскресенье вечером на улице Сент-Оноре какие-то женщины кричали у дверцы королевской кареты: «Долой Мазарини!» Ему стало известно, что принц де Конде встретился с Королем на прогулке, и Принца сопровождала свита, никак не меньшая, чем у Короля 382; словом, Месьё испугался, возвратился во вторник в Париж и в среду 2 августа явился во Дворец Правосудия, где я находился со всеми моими друзьями и множеством зажиточных горожан. Первый президент доложил обо всем, что произошло 26 числа минувшего месяца в Пале-Рояле, особенно восхваляя великую милость Королевы, поручившей Парламенту блюсти гарантии безопасности, данные ею принцу де Конде. Затем он спросил Принца, видел ли тот Короля. Принц ответил, что не видел, что он вовсе не считает себя в безопасности; ему стало известно, и притом из верных рук, что с некоторых пор происходят тайные совещания, имеющие целью его арестовать — в свое время и в надежном месте он назовет, мол, зачинщиков этих сговоров. При последних словах он взглянул на меня так властно, что все взоры обратились на меня. Принц объявил далее, что нынче вечером в Париже ожидается приезд из Брюля Ондедеи, что Барте, Фуке, Силон и Браше непрестанно туда ездят, что несколько дней назад герцог де Меркёр сочетался браком с девицей Манчини, что маршал д'Омон имеет повеление разгромить полки принцев де Конде, де Конти и герцога Энгиенского и это повеление — единственная причина, воспрепятствовавшая принцам присоединиться к армии Короля 383. По окончании речи Принца Первый президент заговорил о том, сколь прискорбно ему видеть, что Принц явился в этот зал, прежде чем нанести визит Королю, — это наводит на мысль, будто он желает противопоставить одной власти другую. Слова эти разгневали принца де Конде; желая их опровергнуть, он объявил, что те, кто его обвиняет, поступают так лишь в своекорыстных видах. На это Первый президент возразил с гордостью, что он никогда их не имел, но отчетом в своих действиях обязан одному лишь Королю. После чего он пространно описал бедствия, какими угрожают государству распри в королевской семье, и, воззвав к Принцу, произнес патетическим голосом: «Неужели, сударь, Вас самого не объял священный трепет при мысли о том, что произошло в минувший [402] понедельник на прогулке?» Принц ответил ему, что он в отчаянии, но все это вышло по воле случая, в котором он не повинен, ибо не предполагал, что может встретить Короля, возвращающегося с купанья в столь холодную погоду.

В эту минуту два недоразумения едва не повернули ход дела, обратив его против меня. Месьё, услышав громкие рукоплескания, — а ими были встречены слова Принца, ибо присутствующим и впрямь понравилось, как он защищался от последнего упрека, который сам по себе выставлял его в довольно невыгодном свете, — так вот Месьё, услышав рукоплесканья палат, не понял, что они относились лишь к этому предмету: он вообразил, что большинство собравшихся разделяет мнение Принца об опасности, угрожающей его особе. Испугавшись, как бы подозрение в соучастии не пало и на него, Месьё, чтобы отклонить это подозрение, поспешил признать, что тревога Принца на сей счет не лишена основания, что слухи о женитьбе герцога де Меркёра справедливы, и с Мазарини продолжают поддерживать постоянные сношения. Первый президент, видя, что Месьё как бы подтверждает слова Принца насчет грозящей ему опасности, сказанные в той самой речи, которою Принц намекнул на меня, вообразил, будто Месьё от меня отступился, и поскольку г-н Моле был расположен к принцу де Конде куда более, нежели ко мне, хотя ко двору он был привержен более, нежели к Принцу, он, вдруг резко повернувшись налево, спросил: «Ваше мнение, господин Старейшина?» Он не сомневался в том, что в обсуждении, предметом которого станет безопасность принца де Конде, многие голоса меня осудят.

Я сразу разгадал его умысел, который привел меня в сильное замешательство, однако ненадолго, ибо я вспомнил, как поступил Франсуа де Гиз в этом самом Парламенте, когда принц Луи де Конде принес жалобу на тех, кто в царствование Франциска II едва не довел его до эшафота 384. Луи де Конде объявил палатам, что готов забыть свой титул принца крови, чтобы биться на поединке с теми, кто был причиной его ареста; тогда де Гиз, на которого он намекал, обратился к Парламенту, прося ходатайствовать за него перед Принцем, чтобы тот оказал ему милость, взяв его в секунданты на этой дуэли. Поскольку мой черед выступать был тотчас следом за членами Большой палаты, я успел хорошенько обдумать эту мысль, тем более удачную, что я понимал: мне первому придется заговорить об этом предмете, ибо добрейшие старцы не способны сказать ничего дельного, когда им приходится объявлять свое мнение о том, к чему они не приготовились заблаговременно. Я не ошибся в своих расчетах. Старейшина стал увещевать принца де Конде изъявить свою преданность Королю; Бруссель произнес речь против Мазарини; Шанрон слегка коснулся этого предмета, но столь бегло, что дал мне повод притвориться, будто он не был затронут, и попросить в моей речи прощения у выступивших передо мной ораторов, если я позволю себе высказать удивление, что они не придали, по крайней мере на мой взгляд, должного значения важности этого вопроса: безопасность принца де Конде в нынешних [403] стоятельствах означает безопасность государства, и сомнения, высказанные на сей счет, могут дать повод к прискорбным следствиям. В заключение я предложил поручить генеральному прокурору предать суду тех, что тайком устраивает сговоры, дабы арестовать Принца. Принц первый рассмеялся, услышав мои слова. Почти весь Парламент последовал его примеру. Я, сохраняя серьезность, продолжал свою речь, прибавив, что в остальном я придерживаюсь мнения г-на де Шанрона, который предложил: внести слова Королевы в реестр; всем Парламентом просить Его Высочество нанести визит Королю; послать за герцогом де Меркёром, дабы он в следующий понедельник сообщил Парламенту все, что касается его якобы совершившегося брака; привести в исполнение указы против слуг Кардинала; Ондедеи — арестовать, а Барте, Браше, аббата Фуке и Силона вызвать в Парламент к советникам Брусселю и Менье, дабы они ответили на обвинения, какие может представить против них генеральный прокурор.

Предложение принято было единогласно. Принц объявил, что он совершенно удовлетворен, ибо только на этих условиях и может чувствовать себя в безопасности. После обеда Месьё повез его к Королю и Королеве, оба приняли его с большой холодностью, а Первый президент сказал вечером г-ну де Тюренну, от которого я это узнал впоследствии, что, если бы Принц не упустил мяча, который г-н Моле послал ему утром, Его Высочество выиграл бы у меня пятнадцать очков. И впрямь, были во время этого заседания минуты две или три, когда жалобы принца де Конде возбудили в Парламенте впечатления и мысли, от которых мне стало не по себе; я рассеял первые и изменил вторые способом, который я вам описал, а это служит подтверждением того, что я говорил вам неоднократно: в подобного рода собраниях все решает мгновение.

Нападки на брачный союз герцога де Меркёра несомненно уязвили Королеву гораздо глубже, нежели другие более важные и более ощутительные удары, нанесенные ее власти. Она послала за мной, она поручила мне заклинать от ее имени Месьё, чтобы делу не дали хода. Она сама просила о том Месьё со слезами на глазах, явственно доказав, что все, могущее, по ее мнению, особенно близко задеть Кардинала, было и останется чувствительным для нее самой. Ле Телье сумел отговорить Королеву от ее намерений, написав ей, что, если, мол, мятежники занимаются таким вздором, это великая удача и ей следует радоваться, тем более что все это буря в стакане воды, и он готов поручиться: она утихнет через четыре дня, их же самих сделав посмешищем, ибо в действительности против этого брака ничего предпринять нельзя. Королева наконец, хотя и не без труда, уразумела эту истину и согласилась, чтобы герцог де Меркёр явился во Дворец Правосудия.

Понедельник 7 августа. Все произошедшее в связи с упомянутым делом в этот день и в последующий столь маловажно, что не стоит вашего внимания. Отмечу лишь, что герцог де Меркёр отвечал вначале как Жан Дусе 385, на которого он и впрямь смахивал всеми своими повадками; [404] однако ему так долго докучали вопросами, что он наконец распалился и привел Месьё и принца де Конде в большое замешательство, объявив про первого, что он три месяца сряду убеждал его согласиться на этот брак, а про второго, что он дал на него определенное и решительное согласие. Большая часть двух названных заседаний прошла в спорах и объяснениях; в конце последнего из них прочитана была декларация против кардинала Мазарини, которую отослали назад канцлеру, ибо в ней не было сказано, что Кардинал помешал мирным переговорам в Мюнстере и принудил Короля, совершив поход в Бордо, осадить город вопреки мнению герцога Орлеанского. Требовали также указать, что одной из причин, по какой он распорядился арестовать принца де Конде, был отказ Принца дать согласие на брак герцога де Меркёра с мадемуазель Манчини.

Королева, взбешенная тем, что принц де Конде продолжает являться в Париже со свитой более многочисленной и блистательной, нежели свиты Короля и Месьё, а Месьё по-прежнему непрестанно колеблется — Королева, говорю я, доведенная почти до отчаяния, решилась пойти ва-банк. Г-н де Шатонёф поддержал ее в этом намерении. Утвердила ее в нем грозная депеша из Брюля. Королева напрямик объявила Месьё, что так далее продолжаться не может, и она желает, чтобы он без обиняков высказался за нее или против. Она потребовала от меня в его присутствии, чтобы я сдержал данное ей слово, не колеблясь выступить против Принца, если он будет продолжать действовать, как начал. Месьё, видя, что я готов исполнить дело, за которое ранее обещал взяться с его согласия, решил приписать себе честь моего поступка, полагая, что, послужив Королеве таким способом, избавится от необходимости служить ей собственной особой, которую он в силу своей натуры не любил подвергать опасности. Он привел десятки доводов, убеждая Ее Величество, что ему не следует показываться более в Парламенте. Он утверждал, будто мое присутствие во Дворце Правосудия, которое привлечет туда большую часть его приближенных, и без того покажет Парламенту и народу, на чьей он стороне и каковы его намерения. Королева легко примирилась с отсутствием Месьё, хотя сделала вид, будто весьма им раздосадована. Этот случай рассеял последние ее сомнения, доставив ей возможность убедиться, что я искренне предан ее интересам. Она увидела, что я, не коле6лясь, готов исполнить все, что ей обещал. Тут-то она и сказала мне милостивые слова, о которых я, кажется, упомянул выше. Она даже снизошла до того, что без всякого притворства и от чистого сердца просила у меня прощения за то, что с недоверием относилась к моим поступкам и была ко мне несправедлива (так она сама выразилась). Она пожелала, чтобы я обсудил с г-ном де Шатонёфом его предложение не довольствоваться, как прежде, одной только защитой, а повести в Парламенте атаку против принца де Конде.

Я расскажу вам, к чему привело это предложение, но прежде объясню, что побудило Королеву возыметь ко мне доверие большее, нежели до сих пор. Переметчивость Месьё столь сильно ее насторожила, что она порой не знала, кого в ней винить, а министры, кроме Лионна, которого она [405] люто ненавидела, поддерживая с ней постоянные сношения, всеми силами старались ей внушить, будто на самом деле Месьё действует лишь по моему наущению. Но некоторые его поступки показались ей столь непоследовательными и столь противными моим правилам, что она не могла отнести их на мой счет; знаю, что однажды она так написала об этом Сервьену: «Я отнюдь не даюсь в обман коадъютору, но далась бы в обман вам, поверь я всему, что вы мне о нем сегодня сообщаете». Барте рассказывал мне, что она писала это в его присутствии, но он не помнил, по какому поводу. Когда терпение ее истощилось и она решила, следуя советам де Шатонёфа и позволению, полученному из Брюля, атаковать принца де Конде, она была весьма довольна, что может на меня положиться. Она искала подтверждения этому с большим рвением, нежели ранее, и вот вам доказательство. Однажды, в день какого-то праздника ордена кармелиток, она пригласила с собой в их монастырь 386 герцогиню Орлеанскую, по выходе от причастия заставила ту дать клятву, что она правдиво ответит на ее вопрос, а потом спросила, верно ли я служу ей при Месьё. Мадам по чистой совести отвечала Королеве, что во всем, не имеющем касательства до возвращения Кардинала, я служу Ее Величеству не только верно, но и усердно. Королева, которая знала и ценила истинное благочестие герцогини, поверила ее словам, тем более сказанным в такую минуту.

По счастью, вышло так, что на другой день мне представился случай объяснить мои намерения Королеве в присутствии Месьё; я сделал это не колеблясь и так, что слова мои ей понравились; в особенности тронуло ее, что Месьё, который до сих пор не слишком твердо исполнял некоторые обещания, ей данные, на сей раз не предал ее, или, по крайней мере, предал не столь безусловно, как в других случаях. Принц де Конде, несмотря на все свои старания, оказался не в силах привести Месьё в Парламент, и Королева приписала моей ловкости то, что я уже в ту пору объяснял и поныне объясняю боязнью Месьё оказаться замешанным в схватку, которой он мог ожидать в скором времени, видя, как разгневана Королева и зная, что я ей теперь обещал. Возвращаюсь, однако, к совещанию, какое по велению Королевы я имел с г-ном де Шатонёфом.

Я встретился с ним в Монруже вместе с президентом де Бельевром, составившим под его диктовку бумагу, которую по предложению де Шатонёфа Королева должна была послать Парламенту и которая, правду сказать, казалась писанной не чернилами, а желчью. Г-ну де Шатонёфу, как я говорил выше, через несколько недель предстояло стать главой Совета, и к его злобному и необузданному нраву в этом случае примешивался еще и жестокий страх, как бы принц де Конде, примирившись с двором, не сделался помехой его новому назначению. Полагаю, что соображение это усугубило язвительность его стиля. Я откровенно высказал ему свое мнение на сей счет. Президент де Бельевр меня поддержал; тот смягчил некоторые выражения, ничего не изменив в существе послания. Я отнес письмо Королеве, которая нашла его слишком мягким. Она переслала его через меня Месьё, который нашел его слишком резким. Первый [406] президент, которому она вручила письмо через де Бриенна, нашел, что в него переложено уксуса, сам он добавил в него соли, — так он выразился, возвращая его де Бриенну, после того как полдня продержал у себя. Вот что вкратце составляло содержание этого документа 387: упреки дому де Конде, осыпанному милостями двора; неудовольствие поведением принца де Конде со времени его освобождения; перечень поступков, в которых это поведение обнаружилось, — заговоры в провинции, укрепление гарнизонов в принадлежащих Принцу крепостях, отъезд герцогини де Лонгвиль и принцессы де Конде в Монрон и пребывание испанцев в Стене; сговор Принца с эрцгерцогом; его отказ присоединить свои войска к войскам Короля. Начало этого послания было украшено торжественным заверением никогда не призывать обратно кардинала Мазарини, а конец венчало обращение к верховным палатам и парижскому муниципалитету, призывающее их хранить верность монархии.

В четверг, 17 августа, в десять часов утра, послание это в присутствии Короля, Королевы и всех знатных особ, находившихся при дворе, читано было представителям Парламента, приглашенным в Пале-Рояль, а после обеда та же церемония была повторена в том же дворце для Счетной палаты, Палаты косвенных сборов и для купеческого старшины.

В пятницу, 18 числа, принц де Конде с большой свитой явился в ассамблею палат, собравшуюся по случаю принятия нового советника. Он объявил палатам, что пришел просить правосудия, ибо его очернили клеветой в глазах Королевы; если его найдут виновным, он готов понести наказание, но если признают невинным, он требует наказать наветчиков; и поскольку ему не терпится поскорее оправдаться, он просит корпорацию не мешкая послать депутатов к герцогу Орлеанскому, дабы просить его пожаловать в Парламент. Принц полагал, что Месьё не сможет устоять перед торжественным приглашением Парламента, — он ошибся; Менардо и Дужа, которых тотчас к нему послали, в ответ сообщили только, что Его Королевскому Высочеству отворили кровь и он не знает, когда здоровье позволит ему присутствовать в заседаниях. По выходе из Парламента принц де Конде отправился к Месьё. Он говорил с ним тоном почтительно-высокомерным, и Месьё, конечно, испугался, ибо более всего на свете боялся оказаться среди тех, на кого, как на тайных пособников Мазарини, обращен гнев Принца. Он подал Принцу надежду, что, быть может, завтра явится в ассамблею. Я заподозрил это в полдень по случайно о6ро-ненному им замечанию. Я принудил Месьё изменить решение, убедив его, что после такого шага все попытки умилостивить Королеву будут бесполезны, и, главное, как бы невзначай дав ему понять, что находиться в Парламенте опасно, ибо там в нынешних обстоятельствах неминуемо возникнут стычки и схватки.

Эта мысль так поразила воображение Месьё, что ни Принц, ни Шавиньи, которые весь вечер по очереди к нему приступали, не могли добиться, чтобы, сдавшись на их уговоры, он назавтра явился в Парламент. Правда, к одиннадцати вечера домогательства Гула вынудили Месьё [407] подписать записку, которой он объявлял, что отнюдь не одобряет послания, читанного по повелению Королевы представителям верховных палат и обращенного против принца де Конде, в особенности ту его часть, где Принца обвиняют в сговоре с Испанией. В этой же записке Месьё отчасти находил оправдания тому, что испанцы все еще находятся в Стене и войска Принца не присоединились до сих пор к армии Короля. Месьё подписал записку, уговаривая самого себя, что это безделица, и на другой день объявил Королеве, что надо, мол, было дать потачку Принцу в такой малости, поскольку в нынешних обстоятельствах Королеве самой выгодно, чтобы Месьё не порывал окончательно с Принцем, и таким образом мог содействовать примирению, когда она сочтет его уместным. Королева, весьма довольная происшествиями, свершившимися утром того самого дня, пожелала отнестись к речам Месьё благосклонно, когда после обеда он обратился к ней с этими словами, и мне и в самом деле показалось вечером, что записка, писанная Месьё, нисколько ее не разгневала. Между тем, на мой взгляд, он никогда не давал ей большего повода к неудовольствию. Но я уже не в первый раз замечаю, что люди не склонны сердиться, когда обстоятельства им благоприятствуют. Обстоятельства же, которые повлекла за собой ассамблея, состоявшаяся в субботу 19 числа, были следующими.

После того как Первый президент доложил о том, что произошло 17 числа в Пале-Рояле, и приказал огласить послание, переданное Королевой депутатам, слово взял принц де Конде, сообщивший, что при нем находится бумага, писанная герцогом Орлеанским и совершенно его оправдывающая; к этому он прибавил еще несколько слов, также в свое оправдание, и, объявив, что будет весьма обязан палатам, если они соблаговолят почтительно просить Королеву назвать по именам тех, кто его обвиняет, представил Парламенту записку Месьё и другую бумагу, гораздо более пространную, подписанную им самим. Это был весьма красноречивый ответ на послание Королевы. Принц сдержанно и скромно перечислял в нем заслуги покойного своего отца и свои собственные. Указывал на то, что награды, ему дарованные, не идут в сравнение с теми, какие дарованы были Кардиналу. Объяснял свое требование удалить министров тем, что видел в этом естественное и неизбежное следствие отставки кардинала Мазарини. На обвинения в том, что его супруга и сестра удалились в Берри, отвечал, что вторая находится в Бурже в монастыре кармелиток, а первая в том из своих замков, в котором ей было назначено пребывать, когда сам он находился в тюрьме. Утверждал, призывая в свидетели герцога Орлеанского, что от одной Королевы зависело, чтобы испанцы покинули Стене и войска, собранные под его знаменем, присоединились к армии Короля. Требовал суда над своими клеветниками, а на упрек Королевы, будто он сразу после своего освобождения почти силой вынудил ее произвести изменения в Совете, отвечал, что не имеет к этому делу никакого касательства, если не считать того, что он помешал коадъютору и Монтрезору раздать оружие народу и силой отнять печати у Первого президента. [408]

Едва окончили чтение этих двух бумаг, как принц де Конде объявил, что не сомневается: сочинитель той, что была обращена против него, — коадъютор, и сочинение это достойно человека, который в своем умоисступлении мог дать совет вооружить Париж и вырвать печати из рук того, кому их вверил сам Король. Я ответил принцу де Конде, что оказал бы непочтение Месьё, пытаясь промолвить хоть слово в свою защиту, когда речь идет о деле, которое происходило на глазах у герцога Орлеанского. Принц возразил на это, что присутствующие здесь господа де Бофор и де Ларошфуко могут подтвердить его слова, а я на это ответил, что осмеливаюсь почтительно просить Его Высочество по уже упомянутой мной причине призвать в свидетели и судьи моего поведения одного лишь Месьё; тем временем я могу заверить Парламент, что в этом случае я не сказал и не сделал ничего такого, что не пристало бы человеку благородному, и, главное, никто не может оспорить у меня чести и права гордиться тем, что я еще ни разу не был обвинен в нарушении данного мною слова 388.

Последнее мое замечание было по меньшей мере необдуманным. На мой взгляд, то была одна из величайших оплошностей, когда-либо мною совершенных. Принц де Конде, хотя и подстрекаемый принцем де Конти, который — и это отнюдь не укрылось от глаз окружающих — даже подтолкнул брата, как бы привлекая его внимание к моим словам, однако сдержался, что могло быть лишь следствием величия его души и его доблести. Хотя со мной в этот день была большая свита, Принц был несравненно сильнее меня, и можно не сомневаться: если бы в эту минуту в ход пошли шпаги, все преимущества оказались бы на его стороне. У него достало благоразумия этого не допустить, мне не хватило благоразумия быть ему за это признательным. Поскольку я держался с наружным хладнокровием, а друзья мои с величайшей храбростью, я возблагодарил за наш успех тех, кто был со мной рядом, и думал лишь о том, чтобы назавтра явиться в Парламент с большими силами. Королева была вне себя от радости, что нашлись люди, готовые вступить в единоборство с принцем де Конде. Она даже пришла в умиление, раскаиваясь в том, что несправедливо подозревала меня в соумышлении с ним. Она наговорила мне множество самых ласковых слов 389, какие гнев против партии Принца подсказывал ей в отношении того, кто как мог старался Принцу противодействовать. Она приказала маршалу д'Альбре отрядить тридцать офицеров роты тяжелой конницы, чтобы расставить их там, где я пожелаю. Маршалу де Шомберу был отдан такой же приказ насчет легкой конницы. Прадель 390 прислал мне шевалье де Раре, капитана гвардии и моего близкого друга, в сопровождении сорока человек, отобранных среди нижних чинов и самых храбрых солдат полка. Не был забыт Аннери с дворянами из Вексена. Господа де Нуармутье, де Фоссёз, де Шатобриан, де Баррада, де Шаторено, де Монтобан, де Сент-Мор, де Сент-Обан, де Лег, де Монтегю, де Ламе, д'Аржантёй, де Керьё и шевалье д'Юмьер разделили между собой людей и посты. Офицеры городской милиции Керен, Бригалье и Л'Эпине созвали многих именитых горожан, которые [409] все пришли с пистолетами и кинжалами под плащами. Поскольку я был в добрых отношениях с держателями парламентских буфетов, я еще с вечера отправил к ним множество своих людей, которые незаметно для окружающих облегли почти со всех сторон зал Парламента. Решив разместить большую часть моих друзей слева от зала, если подняться в него по большой лестнице, я оставил в одной из казначейских камер тридцать дворян из Вексена, которые в случае схватки со сторонниками Принца должны были атаковать их с фланга и с тыла. Шкафы в буфете Четвертой апелляционной палаты, выходившей в Большую палату, были заполнены гранатами; словом, я взял столь надежные меры и внутри Парламента и снаружи, где мосты Нотр-Дам и Сен-Мишель, совершенно мне преданные, готовы были действовать по первому моему знаку, что, судя по всему, я не должен был оказаться побежденным. Месьё, который дрожал от страха, хотя и находился в надежном укрытии у себя дома, по своему похвальному обыкновению пожелал на всякий случай оградить себя с обеих сторон. Он согласился, чтобы состоявшие у него на службе Раре, Белуа и Валон сопровождали принца де Конде, а виконт д'Отель и маркизы де Саблоньер и де Жанлис, также ему служившие, отправились со мной. У обеих сторон на подготовку ушло все воскресенье.

В понедельник, 21 августа, все слуги принца де Конде собрались у него в доме к семи часам утра, а все мои друзья у меня между пятью и шестью. Когда я садился в карету, произошел забавный случай, который я позволю себе рассказать вам для того лишь, что порой надобно оживить серьезное смешным. Маркиз де Руйак, известный своими чудачествами и при том большой храбрец, явился предложить мне свои услуги; одновременно с ним явился весьма похожий на него своим нравом маркиз де Канийак. Увидев Руйака, Канийак отвесил мне глубокий поклон, но при этом попятился. «Я пришел, сударь, — объявил он мне, — заверить вас в своей преданности, но было бы несправедливо, если бы два величайших сумасброда в королевстве оказались в одной партии: поэтому я удаляюсь в Отель Конде». Вообразите, он так и поступил.

Я прибыл во Дворец Парламента на четверть часа ранее принца де Конде, который явился туда с огромной свитой. И все же мне думается, людей у него было меньше, чем у меня, хотя среди них гораздо больше знати, что было и естественно и справедливо. Я не пожелал, чтобы те, кто состоял при дворе и охотно явились бы со мной, желая угодить Королеве, сопровождали меня, — не пожелал из опасения, чтобы на, меня не легла хотя бы тень мазаринизма или, лучше сказать, хотя бы малейшее подозрение в нем; таким образом, если не считать трех или четырех особ хотя и преданных Королеве, но слывших моими личными друзьями, меня окружали лишь дворяне-фрондеры, которые числом уступали дворянам из свиты Принца. Невыгоду эту, на мой взгляд, с лихвой выкупали, во-первых, мое несравненно большее влияние над народом, во-вторых, занятые мной позиции. Шатобриан, который оставался на улице, чтобы следить за передвижением принца де Конде, объявил мне в присутствии [410] многих свидетелей, что Принц через четверть часа будет во Дворце и людей у него никак не меньше, чем у нас, но мы уже заняли посты, и это дает нам важное преимущество. «Занять посты, лучшие, нежели принц де Конде, мы можем, без сомнения, лишь в зале Дворца Правосудия», — ответил я ему. Произнося эти слова, я почувствовал сам, что их исторг у меня стыд, вызванный тем, что меня сравнивают с Принцем столь высокого рождения и столь великих достоинств, как принц де Конде. Рассудок не опроверг порыва чувства. Вы увидите из дальнейшего, что я поступил бы куда благоразумнее, если бы подольше сохранил способность здраво рассуждать.

Заняв свое место в палате, Принц объявил собравшимся, что не может прийти в себя от изумления, ибо парламентский Дворец видом своим напоминает скорее боевой лагерь, нежели храм правосудия: повсюду расставлены часовые, образованы отряды, условлен пароль 391; он не в силах поверить, что в королевстве нашлись люди столь дерзкие, что они вознамерились стать ему поперек дороги. Эту последнюю фразу он повторил дважды. Я отвесил Принцу глубокий поклон и просил Его Высочество извинить меня, если я осмелюсь сказать, что не думаю, чтобы в королевстве нашелся дерзновенный, вознамерившийся заступить ему дорогу, но, мол, я уверен: есть лица, которые в силу своего сана могут и должны сходить с дороги только перед Королем. Принц возразил, что заставит меня сойти с дороги. Я ответил, что ему это будет нелегко. Поднялся шум. Молодые советники из обеих партий с любопытством следили за началом спора, которое, как видите, было довольно крутым. Президенты бросились между мной и Принцем, заклиная его помнить о том, что здесь храм правосудия и не допустить гибели города. Его умоляли позволить удалить из зала всех вооруженных людей — дворян и прочих лиц. Он согласился и даже попросил г-на де Ларошфуко пойти объявить это от его имени его друзьям, — такое выражение он употребил. В устах Принца оно прозвучало благородно и скромно — только дальнейшие события помешали ему оказаться смешным в моих. Таким оно, однако, остается в моей памяти, и я до сих пор сожалею, что этим испортил впечатление от моего первого ответа Принцу насчет лиц, стоящих ему поперек дороги, ответа, который был справедливым и разумным. Когда Принц попросил г-на де Ларошфуко удалить его друзей, я встал и весьма опрометчиво заметил: «А я попрошу выйти моих». — «Вы, стало быть, вооружены?» — спросил меня молодой д'Аво, нынешний президент де Мем, который в ту пору поддерживал принца де Конде. «Кто может в этом усомниться?» — ответил я. И это было второй глупостью, совершенной мной за четверть часа. Низшему по званию не должно равняться в речах с тем, кому он обязан почтением, пусть даже он равняется с ним в делах; столь же мало пристало священнослужителю признаваться в том, что он вооружен, даже если при нем оружие. Есть предметы, в которых люди несомненно желают быть обманутыми. Обстоятельства зачастую оправдывают в общем мнении того, кто совершает поступки, не приличествующие его званию, но я еще ни разу не [411] видел, чтобы они оправдали того, кто ведет не приличествующие его званию разговоры.

Выйдя из Большой палаты, я встретил в отделении судебных приставов г-на де Ларошфуко, который возвращался в палату. Я не обратил на это внимания и вышел в зал, чтобы просить моих друзей удалиться. Поговорив с ними и намереваясь возвратиться, я уже ступил на порог комнаты приставов, как вдруг услышал в зале громкий шум и крик: «К оружию!» Я хотел было обернуться, чтобы посмотреть, что случилось, но не успел — шея моя оказалась зажатой между двумя створками двери, которую захлопнул де Ларошфуко, крича Колиньи и Рикуссу: «Заколите его!» Первый просто не поверил своим ушам, второй возразил: «Принц не давал такого приказания». Монтрезор, находившийся в комнате приставов вместе с преданным мне молодым горожанином по имени Нобле, придержал одну из створок, которая, однако, продолжала меня душить. Г-н де Шамплатрё, прибежавший на шум в зале и увидев меня этой крайности, с силой оттолкнул де Ларошфуко; он сказал ему, что подобного рода убийство позорно и чудовищно, и, распахнув двери, пропустил меня в них. Вы увидите, что это была еще не самая грозная опасность, какой я подвергся в этом случае 392; о самой грозной я расскажу варм, объяснив сначала, что ее породило и что пресекло.

Два или три горлана из парижской черни, сочувствовавших партии Принца и пришедших в зал, когда я уже уходил, увидев меня издали, вздумали кричать: «Бей мазариниста!» Многие из приверженцев той же партии, в их числе Шаваньяк, которые, когда я проходил мимо, любезно меня приветствовали, выразив даже удовольствие, что появилась надежда на соглашение, и два гвардейца принца де Конде, находившиеся также поодаль, обнажили шпаги. Те из гвардейцев, кто стояли поблизости к двум первым, закричали: «К оружию!» И все за него схватились. Мои друзья тоже обнажили шпаги и кинжалы, и только благодаря чуду, подобного которому, быть может, не знал мир, все эти шпаги и кинжалы и пистолеты несколько мгновений оставались в бездействии; вот тут-то Кренан, командовавший ротой тяжелой конницы принца де Конти, но бывший старинным моим другом и, по счастью, оказавшийся рядом с Легом, с которым он десять лет подряд делил кров, воззвал к нему: «Что мы делаем? По нашей вине сейчас зарежут Его Высочество принца де Конде и коадъютора. Срам тому, кто не вложит шпагу в ножны!» Слова эти, произнесенные человеком, слывшим одним из самых безупречных храбрецов, побудили всех без исключения последовать его примеру. Вот, может быть, один из самых удивительных случаев, происшедших в наше время.

Находчивость и бесстрашие Аржантёя не менее достойны удивления. Волею судьбы он случился поблизости от меня, когда я оказался зажат дверью, и настолько не потерял хладнокровия, что заметил, как Песк, небезызвестный смутьян из партии Принца, с кинжалом в руках ищет меня взглядом, приговаривая: «Где здесь коадъютор?» Аржантёй, по счастью оказавшийся возле меня, потому что он подошел поговорить с каким-то [412] своим знакомым из партии Принца, вместо того чтобы, возвратившись к своим, обнажить шпагу, как поступил бы на его месте всякий храбрец средней руки, предпочел не выпускать из виду Песка и отвлечь его внимание, ибо тому стоило слегка повернуться влево, и он всадил бы кинжал мне в спину. Аржантёй так ловко исполнил задуманное, что, разговаривая с Песком и прикрывая меня своим широким траурным плащом, спас мне жизнь 393, которая тем более подвергалась опасности, что друзья мои, полагая, будто я возвратился в Большую палату, думали лишь о том, как потеснить противников, которые были перед ними.

Вы, без сомнения, удивлены, как это я, взяв повсюду столь тщательные предосторожности, не позаботился расставить своих друзей ни в отделении судебных приставов, ни в ложах; но удивление ваше рассеется, когда я скажу вам, что не забыл об этом и предвидел опасности, могущие проистечь от этой погрешности, однако не нашел средства ее исправить, ибо единственное средство, к какому можно было прибегнуть — заполнить эти помещения преданными мне людьми, — не могло быть применено; во всяком случае, оно повлекло бы за собой опасности еще большие. Почти всем людям благородного происхождения, меня сопровождавшим, было поручено какое-нибудь дело, и дело важное, на различных постах, какие необходимо было занять. А нет ничего более отвратительного, нежели вводить чернь или людей низкого звания туда, куда по заведенному порядку вхожи лишь люди знатные. Увидев, что помещения эти заполнило простонародье, потеснив носителей прославленных имен, находившихся в свите Принца, магистраты, беспристрастные к обеим партиям, несомненно были бы недовольны. Мне нужно было, чтобы действия мои имели вид защиты, и я предпочел это преимущество выгоде большей безопасности. Это едва не обошлось мне дорого; я уже упомянул о приключении с дверью; к тому же принц де Конде, с которым впоследствии я не раз вспоминал этот день, говорил мне, что принял в расчет расположение сил и, если бы шум в зале еще продолжался, он напал бы на меня, на меня же возложив вину за все, могущее потом случиться. Он в силах был сделать это, ибо располагал в ложах большим числом людей, нежели я, но следствия, без сомнения, оказались бы роковыми для обеих партий, и ему самому трудно было бы с ними совладать. Возвращаюсь, однако, к своему повествованию.

Вернувшись в Большую палату, я тотчас объявил Первому президенту, что обязан жизнью его сыну, чей поступок в этом случае и впрямь продиктован был самым благородным великодушием. Во всем, что не противоречило образу действий и правилам отца его, он был страстным приверженцем принца де Конде. Он твердо верил, хотя и заблуждался, что я содействовал недовольству, которое десятки раз вспыхивало против отца его во время осады Парижа; ничто не обязывало г-на де Шамплатрё отнестись к опасности, мне грозившей, не так, как отнеслись другие члены Парламента, большая часть которых преспокойно оставалась на своих местах; он же, радея о моем спасении, решился противодействовать [413] партии, которая была сильнейшей, по крайней мере в этом месте. Подобное самоотвержение редко, и я буду хранить о нем умиленную память до конца моих дней. Возвратившись в Большую палату, я публично выразил Первому президенту благодарность, присовокупив, что г-н де Ларошфуко не пожалел стараний, чтобы меня убили. «Мне все равно, что с тобой станется, предатель», — бросил мне в ответ де Ларошфуко. «Заткни свою глотку, Правдолюбец (так его прозвали в нашей партии)! Ты трус (в этом я солгал, ибо он был несомненный храбрец), а я священник — дуэль между нами невозможна». Де Бриссак, сидевший на одно место выше де Ларошфуко, пригрозил ему палками, тот пригрозил де Бриссаку хлыстом. Президенты, не без оснований решившие, что это начало ссоры, которая не ограничится словами, бросились нас разнимать 394.

Первый президент, незадолго перед тем пославший за магистратами от короны, присоединил к их голосу свой, патетически заклиная принца де Конде кровью Людовика Святого не допустить, чтобы храм, который Святой Король даровал во имя сохранения мира и защиты правосудия, был обагрен кровью, и призывая меня во имя моего сана не прилагать рук к истреблению народа, вверенного мне Господом. Принц согласился, чтобы двое членов Парламента отправились в Большой зал и по лестнице Сент-Шапель вывели оттуда его слуг; двое других поступили так же с моими друзьями, проводив их по большой лестнице слева от выхода из зала. Пробило десять часов, участники заседания поднялись со своих мест — так закончилось это утро, едва не погубившее Париж.

Я полагаю, вам не терпится спросить меня, какую роль играл в этих последних сценах г-н де Бофор, ибо, памятуя роль, игранную им в первых, вас должно удивлять молчание, в которое он с некоторых пор канул. Мой ответ подтвердит вам мысль, уже не раз высказанную мной в этом сочинении: тот, кто пытается угодить всем, не может угодить никому. Г-н де Бофор, после того как он порвал со мной, вбил себе в голову или, точнее, ему вбила в голову г-жа де Монбазон, что он может и должен ладить одновременно с Королевой и с Принцем, и он так старался выставить напоказ это свое поведение, что один, без всякой свиты, явился в две парламентские ассамблеи, о которых я вам только что рассказал. Он даже объявил во всеуслышание на последней из них тоном Катона, который был ему вовсе не к лицу: «Что до меня, я лицо частное и ни во что не мешаюсь». — «Надо признать, что герцог Ангулемский и герцог де Бофор ведут себя примерно», — заметил я, обернувшись к де Бриссаку; я произнес это достаточно громко для того, чтобы принц де Конде мог меня услышать. Он рассмеялся. Благоволите заметить, что герцогу Ангулемскому тогда уже перевалило за девяносто и он был прикован к своей постели 395. Я упомянул об этой безделице для того лишь, что она показывает: тот, кого один только случай выдвинул на поприще общественное, с течением времени неминуемо возвращается на стезю частной жизни, всеми осмеянный. Клеймо это смыть уже нельзя, и даже вся отвага г-на де Бофора, — а он выказал ее еще не раз после возвращения Кардинала, [414] против которого выступил не колеблясь, — не могла помочь ему подняться после его падения. Но пора восстановить прерванную нить моего рассказа.

Вам нетрудно представить себе, как велико было волнение парижан в описанное мной утро. Большая часть работавших в своих лавках ремесленников имела при себе мушкеты. Женщины творили молитву в церквах. Однако, без сомнения, мысль о том, что опасность может вернуться, тревожила Париж во второй половине дня более, нежели волновала утром сама опасность. На лица почти всех тех, кто не был прямо связан ни с одной, ни с другой партией, легло выражение печали. Раздумье, уж не развлеченное деятельностью, охватило даже тех, кто принял большее участие в борьбе, нежели другие. Если верить тому, что граф де Фиеск во всеуслышание рассказывал вечером в гостиной своей жены, принц де Конде сказал ему: «Сегодня утром Париж едва не спалили. То-то порадовался бы иллюминации кардинал Мазарини! И зажечь ее собирались два его самых заклятых врага». Я, со своей стороны, тоже понимал, что нахожусь на краю самой зловещей и опасной пропасти, какая только может грозить человеку. В лучшем для меня случае я мог бы одолеть принца де Конде, но, если бы он при этом погиб, я прослыл бы убийцей первого принца крови, Королева неминуемо отреклась бы от меня, а все плоды моих трудов и риска достались бы Кардиналу, ибо беспорядки, дошедшие до крайности, в конце концов всегда оборачиваются в пользу королевской власти. Вот что твердили мне мои друзья, во всяком случае те из них, кто отличался благоразумием; вот что твердил себе я сам. Но как быть? Что делать? Каким способом отвести грозящую мне опасность, ведь я навлек ее на себя поведением, какое избрал по причине весьма основательной, а продолжал ему следовать в силу принятых мною обязательств — причины никак не менее важной. Богу угодно было разрешить мои сомнения.

Месьё, удрученный воплями парижан, в ужасе сбежавшихся толпой к Орлеанскому дворцу, но еще более подгоняемый собственным страхом, который внушил ему мысль, что волнение, едва не вспыхнувшее, всеохватно и не ограничится Дворцом Правосудия, Месьё, говорю я, подгоняемый страхом, взял слово с принца де Конде, что тот явится назавтра в Парламент в сопровождении всего лишь пяти человек, при условии, что и я дам обещание прийти туда с таким же числом провожатых. Я умолял Месьё простить меня, если я не соглашусь на это условие, — во-первых, принять его — означало бы оказать непочтение Принцу, с которым мне невместно равняться; во-вторых, я не чувствовал бы себя в безопасности, ибо множество смутьянов, улюлюкающих мне вслед, не подчиняются ничьим приказам и не признают никаких начальников; я ношу оружие для того лишь, чтобы защитить себя от этих людей; я знаю, какое почтение мне подобает оказывать принцу де Конде; между ним и любым дворянином расстояние столь велико, что свита из 500 человек для него значит меньше, чем для меня один лакей. Месьё, видя, что я не соглашаюсь на его предложение, и узнав, что герцогиня де Шеврёз, к которой он послал Орнано, чтобы ее убедить, меня поддерживает, — Месьё отправился [415] к Королеве, дабы представить ей, к каким горестным последствиям неминуемо приведут подобные действия. Но поскольку по натуре своей Королева ничего не боялась и немногое способна была предвидеть, она не придала никакого значения остережениям Месьё, тем более что в глубине души была счастлива, полагая крайности возможными и близкими. И только после того как канцлер, горячо ее убеждавший, а также Барте и Браше, прятавшиеся на чердаке Пале-Рояля и боявшиеся, как бы во время всеобщего возмущения их там не обнаружили, втолковали ей, что в нынешних обстоятельствах гибель принца де Конде и моя приведет к такой смуте, когда само имя Мазарини может стать роковым для королевского дома, она уступила не столько доводам, сколько мольбам смертных и согласилась именем Короля запретить обеим сторонам являться в Парламент.

Первый президент, уверенный, что Принц не примирится с таким решением, которое по справедливости не могло быть вменено ему в обязанность, ибо присутствие его в Парламенте было необходимо, отправился вместе с президентом де Немоном к Королеве; он объяснил ей, что, оставаясь нелицеприятным, нельзя запретить принцу де Конде присутствовать там, куда он явился просить правосудия и оправдания в преступлениях, в каких его обвиняют. Он напомнил Королеве различие, какое ей следует делать между первым принцем крови, чье присутствие в этих обстоятельствах в Парламенте необходимо, и парижским коадъютором, который вообще заседает в нем только в силу беспримерной милости Парламента 396. В заключение он обратил внимание Королевы, что одно лишь сознание долга вынуждает его так говорить, ибо, — прямодушно признался он, — его столь растрогало мое отношение к небольшой услуге, какую его сын пытался оказать мне нынче утром (таковы были его выражения), что ему приходится приневоливать себя, убеждая Королеву сделать то, что едва ли придется мне по нраву. Королева уступила его доводам, а также настоянию всех придворных дам, которые, каждая по своей причине, дрожали от страха при мысли о почти неизбежной завтрашней ссоре. Она прислала ко мне дежурного капитана личной гвардии Короля Шаро, чтобы именем Королях запретить мне показываться назавтра во Дворце Правосудия. Первый президент, которого я посетил утром по окончании заседания, чтобы выразить ему благодарность, явился ко мне с ответным визитом в ту самую минуту, когда Шаро выходил от меня; г-н де Моле совершенно откровенно сообщил мне все, что высказал Королеве. Я не только оценил его правоту, но и не утаил от него, что очень рад, ибо он помог мне с честью уклониться от недостойного поступка. «Тот, кто так мыслит, свидетельствует о своем благоразумии, — сказал он. — Тот, кто открыто в этом признается, свидетельствует о благородстве своего сердца». При последних словах он растроганно меня обнял. Мы поклялись друг другу в дружбе. И я до конца моих дней сохраню душевную теплоту и чувство признательности к его семейству.

На другой день, во вторник 22 августа, палаты собрались на ассамблею. На всякий случай, поскольку волнение в Париже до конца не улеглось, [416] охранять Парламент поставили две роты горожан. Принц де Конде оставался в Четвертой апелляционной палате — ему не положено было присутствовать на заседании, где обсуждали его требование оправдать его или обвинить. Высказано было множество разных мнений. Приняли предложение Первого президента, — поручить депутатам Парламента передать Королю и Королеве все послания как самой Королевы и герцога Орлеанского, так и принца де Конде, вместе с почтительнейшими представлениями о том, сколь эти послания важны; Королеву всеподданнейше просить не давать хода этому делу, а герцога Орлеанского — стать посредником в примирении.

Принц покинул ассамблею, сопровождаемый толпой простолюдинов из своих приверженцев, и неподалеку от монастыря миноритов я, идучи во главе процессии Большого Братства, носом к носу столкнулся с его каретой. Поскольку процессию эту составляют тридцать — сорок парижских кюре и за ней всегда следует большая толпа, я счел, что не нуждаюсь в обычном своем эскорте и даже умышленно взял с собой всего лишь пятерых или шестерых дворян — господ де Фоссёза, де Ламе, де Керьё, де Шатобриана и двух шевалье — д'Юмьера и де Севинье. Три-четыре человека из черни, сопровождавшей Принца, завидев меня, стали кричать: «Бей мазариниста!» Принц де Конде, в чьей карете, если не ошибаюсь, сидели господа де Ларошфуко, де Роган и де Гокур, узнав меня, тотчас вышел из кареты. Он заставил умолкнуть крикунов из своих приверженцев и преклонил колено, чтобы получить мое благословение; я благословил его, не обнажая головы, потом немедля снял скуфью и отвесил ему глубокий поклон. Как видите, история довольно забавная 397. А вот вам другая, окончившаяся куда менее забавно, — на мой взгляд, она стала причиной гибели моей карьеры и того, что жизни моей с тех пор не раз грозила опасность.

Королева была так восхищена тем, что замыслам Принца удалось воспрепятствовать, и так довольна прямодушным моим поведением, что несколько дней я воистину находился в большой милости. В разговорах со своими приближенными Ее Величество не могла мною нахвалиться. Принцесса Пфальцская уверена была, что похвалы эти идут от чистого сердца. Г-жа де Ледигьер сказала мне, что г-жа де Бове, с которой она состояла в довольно близкой дружбе, уверяет, будто я начинаю приобретать на Королеву влияние. Более всего убедило меня в этом то, что Королева, не терпевшая ни малейшего порицания поступков кардинала Мазарини, рассмеялась, и притом от души, шутке, которую я позволил себе на его счет. Барте, не помню уж по какому случаю, заметил мне за несколько дней до этого, что, мол, бедному г-ну Кардиналу порой чинят жестокие помехи, на что я ответил ему: «Дайте мне на два дня в сторонники Короля, и вы увидите, осмелится ли кто-нибудь чинить помехи мне». Дурацкая шутка показалась ему забавной, и, будучи сам большим острословом, он, не удержавшись, повторил ее Королеве. Она нисколько не рассердилась и даже посмеялась от души; обстоятельство это, привлекшее внимание г-жи [417] де Шеврёз, которая хорошо знала Королеву, как и слова, переданные ей г-жой де Ледигьер, заронили в голову герцогини мысль, о которой вы узнаете после того, как я расскажу вам, что это были за слова.

Однажды в присутствии Королевы г-жа де Кариньян объявила, что я урод, — быть может, то был единственный случай в ее жизни, когда она не солгала. «У него великолепные зубы, — возразила ей Королева, — а когда у мужчины зубы хороши, он не бывает уродом». Г-жа де Шеврёз, узнавши об этом замечании от г-жи де Ледигьер, которой передала его г-жа де Ньель 397а, вспомнила, как Королева не раз говорила при ней, что красоту мужчин составляют единственно зубы, потому что только от этой красоты и есть прок. «Попытаем счастья, — сказала мне герцогиня как-то вечером, когда я прогуливался с ней в саду Отеля Шеврёз. — Если вы готовы сыграть эту роль, все может случиться. Только делайте в присутствии Королевы вид мечтательный, не сводите глаз с ее рук 398, браните на чем свет стоит Кардинала, остальное предоставьте мне» 399. Мы договорились о подробностях и разыграли их в точности так, как сговорились. Я два-три раза испрашивал у Королевы тайной аудиенции по пустому поводу. Во время этих аудиенций я сообщал ей лишь то, что могло заставить ее недоумевать, зачем мне понадобилось ее видеть. Я по пунктам следовал наставлениям герцогини де Шеврёз, в своем раздражении и злобе на Кардинала доходил до сумасбродства. Королева, от природы большая кокетка, такой язык понимала с полуслова. Она заговорила об этом с герцогиней де Шеврёз, та прикинулась удивленной и озадаченной, но лишь настолько, сколько необходимо было, чтобы правдоподобнее сыграть свою роль; она сделала вид; будто теперь припоминает прошлое и после слов Королевы задумалась над тем, что ей самой, мол, никогда не пришло бы в голову, хотя еще по возвращении в Париж 400 она заметила, что я злобствую против Кардинала. «В самом деле, Ваше Величество, — сказала она Королеве, — Ваши слова вызвали в Моей памяти обстоятельства, которые сообразуются с тем, что Вы мне сказали. Коадъютор целыми днями выспрашивал меня о прошлой жизни Вашего Величества с любопытством, которое меня удивляло, потому что он входил в такие мелочи, какие нисколько не касаются до нынешнего времени. Пока разговор шел о Вас, речи его были слаще меда, но стоило случайно упомянуть имя господина Кардинала, и передо мной был другой человек, тут уж он не давал пощады даже Вашему Величеству, и вдруг смягчался снова — впрочем, только не в отношении господина Кардинала. Кстати, припоминаю, как однажды ему вдруг вздумалось яростно разбранить покойного Бекингема — не помню уж, с чего началась беседа, но коадъютор не мог стерпеть, что я отозвалась о герцоге как о человеке истинно благородном. Тьма подобных признаков теперь вдруг сразу представилась моему взору, — я не замечала их, потому что мне затуманивала глаза любовь его к моей дочери, но, правду сказать, любовь эта не столь велика, как люди воображают. Хотелось бы мне, чтобы бедняжка увлекалась им не более, чем он ею. Но все же, Государыня, я не могу поверить, [418] чтобы коадъютор был настолько безумен, что забрал себе в голову подобную фантазию».

Комментарии

378 ... Кардинал наставлял Королеву, что она должна... удалить министров... — Герцогиня Немурская пишет в «Мемуарах», что кардинал Мазарини посоветовал принять отставку министров, чтобы, лишив принца де Конде поводов для жалоб, обернуть против него его оружие. Вскоре попал в опалу Шавиньи, поддерживавший Конде, и в Королевском совете остались канцлер, суперинтендант финансов и три государственных секретаря: де Бриенн, Ла Врийер и Дю Плесси-Генего.

379 ... берет теперь предосторожности... — Принц де Конде отправил жену, сына, герцога Энгиенского, и сестру, герцогиню де Лонгвиль, в крепость Монрон (провинция Берри), рассчитывая затем вместе с ними перебраться в Гиень; первые дни он не ночевал в Париже, а в Пале-Рояле появился только 3 августа.

380 Шавиль — родовое поместье Ле Телье, неподалеку от Версаля.

381 ... причинами совершенно обратными. — Ларошфуко, желая удалить из Парижа герцогиню де Лонгвиль, подстрекавшую брата, Великого Конде, к войне, убедил ее перебраться в Монрон и не ехать в Нормандию к мужу, который мог наказать ее за легкомысленное поведение (что современники считали одной из причин гражданской смуты). Ларошфуко пригрозил ей, что в противном случае принц де Конде, которому придется содержать армию, может перестать оказывать ей денежную помощь и она окажется без средств к существованию.

382 ... свита, никак не меньшая, чем у Короля... — Встреча произошла 31 июля 1651 г. в Кур-Ла-Рен. Принц де Конде приветствовал короля (ехавшего с малой свитой после купания в Сен-Клу), не выйдя из кареты, и тем оскорбил его, нарушив этикет.

383 ... присоединиться к армии Короля. — Воинские части, полковниками которых были принцы, находились в Шампани под командованием графа де Таванна, целиком преданного принцу де Конде, и были готовы, по получении приказа, выступить в направлении Стене. Они представляли несомненную угрозу для королевской власти. Как утверждает Ларошфуко, принц де Конде «вел подготовку к войне, хотя еще не полностью утвердился в намерении начать ее» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 93).

384 ... принц Луи де Конде принес жалобу на тех, кто... едва не довел его до эшафота. — Луи I де Бурбона Конде обвиняли в участии в Амбуазском заговоре (см. ч. II, примеч. 235).

385 Жан Дусе — крестьянин-простак, чьи речи понравились Людовику XIII, и он оставил его при дворе (о нем рассказывает Талеман де Рео в «Занимательных историях»). Впоследствии многие пытались подражать Дусе, разыгрывая роль наивного и мудрого шута. Его имя сделалось нарицательным, его избирали в качестве сценической фамилии актеры XVIII в. Традиция дошла до наших дней: простодушный философ Дусе стал главным героем комедии Ф. Дорен «Зараза» (1981).

386 ... она пригласила... в их монастырь... — Монастырь кармелиток в предместье Сен-Жак. Королева Анна Австрийская, испанка, страстная католичка, особо почитала Святую Терезу (XVI в.), покровительницу Испании, реформировавшую орден кармелиток.

387 ... содержание этого документа... — Он опубликован в «Мемуарах» г-жи де Мотвиль, «Парламентском дневнике» и «Регистрах городской ратуши времен Фронды». Послание, составленное по указке Мазарини, закрепило союз королевской власти и старой Фронды.

388 ... в нарушении данного мною слова. — Коадъютор оскорбительно намекал на то, что принц де Конде расстроил замужество м-ль де Шеврёз, нарушил договор в Нуази и оставил фрондеров после примирения с кардиналом (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 94).

389 ... наговорила мне множество самых ласковых слов... — Ларошфуко, выражая общее мнение, пишет, что королева «в глубине души... питала почти равную ненависть» к коадъютору и принцу де Конде и надеялась «отомстить тому и другому их же собственными стараниями и увидеть гибель обоих. Тем не менее она стремилась всячески показать, что благоволит к коадъютору» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 94).

390 Прадель. — Через полтора года капитан гвардейцев Прадель получил приказ арестовать Реца и держал его под стражей в Венсеннском замке.

391 ... условлен пароль... — У людей принца де Конде пароль был «Святой Людовик», у людей Реца — «Богоматерь Парижская».

392 ... какой я подвергся в этом случае... — Рец излагает свой вариант событий, уже прочитав «Мемуары» Ларошфуко. Герцог утверждал, что этот случай мог бы ввести его в соблазн убить своего злейшего врага Реца, заставить его заплатить жизнью за подстроенные им беспорядки, отомстить за поношение, учиненное принцу де Конде. Но поскольку в зале никто не обнажил шпаги, то у Ларошфуко не было предлога к нападению, а люди Принца не понимали, какую услугу они могли бы оказать своему господину (он их не призывал прямо убить коадъютора). «...Один, не захотев совершить поступок, который мог бы показаться жестоким, а другие, проявив нерешительность в столь значительном деле, предоставили время Шамплатрё, сыну Первого президента, явиться с поручением Первой палаты вызволить коадъютора, что он и сделал, и, таким образом, тот был избавлен от самой большой опасности, какую когда-либо испытал» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 96).

393 ... спас мне жизнь... — Ги Жоли в мемуарах в точности подтверждает рассказ Реца.

394 ... бросились нас разнимать. — Бриссак и Ларошфуко «порешили в тот же день драться без секундантов, но, поскольку повод к их ссоре был общественного, а не личного свойства, она была улажена герцогом Орлеанским, когда они покидали Дворец Правосудия» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 96).

395 ... герцогу Ангулемскому... перевалило за девяносто и он был прикован к своей постели. — На самом деле герцог Ангулемский, побочный сын Карла IX и Мари Туше, умер за год до описываемых событий в возрасте 78 лет.

396 ... парижским коадъютором, который... заседает в нем только в силу... милости Парламента. — Коадъютор заседал в Парламенте с 18 января 1649 г. вместо своего старого и больного дяди, архиепископа Парижского.

397 ... история довольно забавная. — Ларошфуко был другого мнения: «Тогда же народ, следовавший за каретою Принца и возмущенный происшедшим у него на глазах, обрушил на голову коадъютора тысячу проклятий и уже собирался разорвать его в клочья, но Принц приказал своим людям спешиться и обуздать ярость толпы» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 97).

397а ... г-жа де Ньель... — Ошибка Реца; правильнее: г-жа де Ньер.

398 ... не сводите глаз с ее рук... — Анна Австрийская гордилась своими прекрасными руками.

399 «... остальное предоставьте мне». — Эта интрига была задумана герцогиней де Шеврёз либо с целью упрочить свое влияние, снова став наперсницей королевы в сердечных делах, как во времена свой юности, в 1625 г., когда они с лордом Кенсингтоном «вознамерились сблизить и даже толкнуть на любовную связь королеву и герцога Бекингема» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 6), либо, как считает С. Бертьер, чтобы заставить Реца неустанно бороться с принцем де Конде, поманив его надеждой во всем заменить Мазарини. Начав играть роль влюбленного, коадъютор, как он пишет далее, сам оказался обманут («Я не заметил, что, действуя так, уже становлюсь принадлежностью двора»). Напомним, что в 1637 г. Ларошфуко, бывший в близкой дружбе с герцогиней де Шеврёз, преданно служил королеве. Когда Анну Австрийскую обвинили в сношении с испанским послом, в государственной измене, Ларошфуко, как он утверждает, намеревался по просьбе королевы тайно увезти ее в Брюссель, чтобы спасти от преследований.

400 ... по возвращении в Париж... — Из Брюсселя, где герцогиня де Шеврёз находилась в изгнании (см. ч. II, примеч. 168); вернулась в апреле 1649 г.

Текст воспроизведен по изданию: Кардинал де Рец. Мемуары. М. Наука. 1997

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.