Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЭРНСТ МИНИХ

ЗАПИСКИ

Вода в сей реке от тогдашней сухой летней погоды стояла столь низко, что в иных местах на лошади переехать можно было. Дабы неприятеля, начинавшего показываться на той стороне реки некоторыми партиями, приохотить к сражению, приказал он неукоснительно сделать приготовления, будто желает накинуть мост. Между тем в ночи, оставив небольшую команду в лагере, выступил он со всею остальною армиею, шел несколько миль выше по Днестру, указал пехотным солдатам сесть к драгунам на лошади и на рассвете переправился в неглубоком месте чрез реку столь благополучие что неприятель вовсе того не видел и не ведал.

В тот же самый день атакован он сильным корпусом турецкой конницы и татарами, но по жестоком сражении неприятель принужден был назад отступить.

Между тем от наступивших нечаянно дождей вода в Днестре поднялась весьма высоко так, что прошло несколько дней, пока остальная часть армии с артиллериею и багажом присоединиться к нему могла. Но как скоро сие учинено, то армия подвинулась далее против неприятеля.

После нескольких маршей в первый раз предстала взору главная турецкая армия. Но сия, не желая на сей случай делать сопротивления, отступала помалу назад так, что российская обыкновенно ввечеру приходила на то место, где турецкая армия утром стан свой имела.

Наконец неприятель решился на горе подле местечка Ставучана, неподалеку от Хотина, оградить себя ретраншаментами и дожидать российского войска.

Семнадцатого числа августа отец мой прибыл к сему месту и нашел, что турки превыгодное имеют положение. Укрепленный стан их занимал вершину горы, к которой приступ был не токмо весьма крутой, но также ограждался протекающим у подошвы небольшим ручьем. Неприятельская сила национальными турками простиралась, по извещению пленников, до семидесяти тысяч человек, а татар был такое же число. Накануне сражения сераскир, именуемый Вели-паша, присоединил к себе пашу из Хотина почти со всем его гарнизоном. [146]

Коль скоро неприятель усмотрел, что российская армия прямо к нему подвигается, отрядил он вперед всех татар купно с сильным корпусом турецкой конницы под командою упомянутого хотинского паши, дабы во время атаки ворваться в крыло российской армии. В следствие чего окружили они российскую армию с обеих сторон и сзади, но далее ни на что отважиться не смели по причине производимого из пушек огня так, что отец мой, не уважая сей толпы, непрерывно подвигался к горе и, не взирая на турецкую пальбу, переправился в непродолжительном времени чрез болотистый ручеек, который по его повелению хворостом и фашинником загружен был. Тут, увидев, что неприятель на левом крыле своем занимается окачиванием работы над ретраншаментом, приказал в то время, когда для виду атакована была передняя часть горы, правое крыло протянуть к упомянутой левой стороне неприятельского стана и там настоящий учинить приступ. Турки, с своей стороны, не замешкали, как скоро армия у подошвы горы в боевой становилась порядок, на нее наступить. Несколько тысяч янычар, голыми руками держа сабли, бросились с горы прямо на нее, но тут имели они столь мало удачи, что двукратно с нарочитым уроном прогоняемы были, когда же неприятель приметил, что наступление клонится на его слабейшую сторону, то объятый страхом, обратился в бегство, покинув множество своей артиллерии, амуниции и палаток.

На сем побеге имел бы он великое поражение, если б не требовалось по причине разъезжающих около армии татар войска содержать вместе. Ввечеру вся армия взошла на гору и в неприятельском лагере расположилась. После чего и татары, видя свою немощь, ускакали прочь.

Прогнанные турки, как то вскоре от высланных лазутчиков проведано, продолжали свой побег, не отдыхая ни днем ни ночью, прямо к реке Дунаю и взятую с собою артиллерию почти всю оставили в разных местах на дороге.

На другой день после сей победы отец мой выступил к Хотину. Войска в сей крепости находилось около десяти тысяч человек, которые большею частью, как выше упомянуто, находились на прежнем сражении. Но когда турки обращены в бегство, то и они, не желая оставить своих товарищей, воспользовались сим случаем, дабы скорее возвратиться восвояси, так что паша едва мог несколько сот человек уговорить вступить опять в город.

Коль скоро отец мой приблизился к городу, то тотчас [147] требовал сдачи оного. Паша недолго размышлял и сдался со всем малочисленным войском своим на милость.

Артиллерии найдено здесь сто пятьдесят семь медных пушек, двадцать две медных мортиры купно с великим запасом амуниции и провианта.

Между пленными находились также наложницы паши и его сын Махмет-Бей, которые однако же, по усилинейшей их просьбе, получили дозволение отъехать в Константинополь. Ибо упомянутый паша представлял, что отправление его семьи послужит единственным средством освободить его от подозрения в недолжном исполнении своей должности.

Из обывателей остались токмо беднейшие в городе, но богатые со всем имуществом своим убежали в близ граничащую Польшу.

На другой день по завоевании города утром рано армия, выступив из лагеря, расположилась в строй и по отпетии благодарственного молебствия выпалено изо сто одной пушки с Хотинской крепости при троекратном беглом огне от всей армии.

Потом отец мой в провожании паши, янычарского аги и других знатнейших турецких чиновников поехал, все верхами, от одного крыла на другое. При сем случае означенный паша отозвался, что хотя турецкая армия обще с татарами и составляла с лишком сто тысяч человек, однако признаться ему надобно, что невозможно было противостоять такому войску, какое он теперь видит, где толь хорошая дисциплина и послушание введены, присовокупив к тому, что огонь российской армии несравненно превосходнее турецкого.

В оный же день сей паша Калчак, то есть хромым именованный, обще с некоторыми другими турецкими пленниками угощены от отца моего обеденным столом. Во время стола подносили им за здравие императрицы, которое запивали они, в противность заповеди от Магомета, венгерским вином из больших бокалов.

По совершенном рассеянии неприятеля надеялся отец мой прочие операции сего похода окончить с немногим числом войска. Почему и отправил он три батальона и один эскадрон гвардии, равно как и некоторые другие полки на зимние квартиры. С сими посланы так же военнопленные, составляющие около двух тысяч человек обоего пола, а притом и победоносные трофеи, состоящие из сабли паши, нескольких серебряных командирских жезлов и из двадцати семи знамен. [148]

После сего отец мой, оставив в Хотине достаточный гарнизон, выступил в поход и прямо пошел к реке Пруту.

Подольское дворянство, которое в случае несчастливого похода для россиян, без сомнения, намерено было соединиться с турками против нас, за нужное почло после описанного происшествия отправить к отцу моему знатных депутатов для поздравления с одержанною победою.

О неприятеле ничего больше не слышно было, как что турки отступили весьма поспешно к Дунаю, а татары вдоль Днепра к Буджаку, так что отец мой после трех маршей пришел к Пруту, накинул чрез оный несколько мостов и со всею армиею переправился чрез него благополучно.

Название сей реки от 1711 года было весьма противное слово для ушей российских. Петр Великий в упомянутом году, преследуя турок, вспомоществовавших Карлу XII, подвинулся даже до берегов реки Прута, но за недостатком в съестных припасах пришел с своею армиею в толь худое положение, что он, будучи от неприятеля, так сказать, осажден, не мог ни в ту, ни в другую сторону отступить. Почему и не оставалось другого средства, кроме как подкупить великого визиря деньгами и заключить мир на невыгодных условиях, в силу которых половина состоящей доселе под российскою державою Украины уступлена Польше, Азов возвращен туркам и заложенный на Черном море флот, купно с таганрогским портом, истреблен и разорен до основания.

Когда отец мой чрез сию проклятую реку без всяких затруднений переправился, то сие подало ему повод написать в посланной ко двору реляции, что он поносный Прут сделал опять честным.

Сим образом российская армия вступила наконец в Молдавию.

Провинция сия есть одна из плодоноснейших и благословеннейших земель в Европе. В ней хлеба, вина и плодов произрастает в великом изобилии и наилучшего рогатого скота находится чрезвычайное множество. Жители исповедуют греческий закон, и управляет ими собственный их князь, называемый господарь, которого достоинство хотя и наследственно, однако редко пребывает в одном поколении, поелику турки за малейшее неудовольствие на поступки господаря, отрешив его, возводят другого. Впрочем, на сие достоинство избирают они обыкновенно достойного и заслуженного мужа из греков. [149]

На марше к главному городу Яссам принимал отец мой депутатов от молдавских чинов с таким предложением, что они подвергаются державе российской императрицы и просят милости и покровительства ее. Причем депутаты, между коих предводителем был князь Кантакузин, объявили, что господарь их Григорий Гика, оставленный как от турок, так и от собственного своего войска, пошел к Дунаю. Сии депутаты отправлены от отца моего с ответными письмами к чинам молдавским.

Приблизясь к Яссам, расстоянием на две версты от города, вышли к нему навстречу все духовенство, совет господаря и дворянство в предшествии митрополита. Сей, облаченный в церковных ризах и со крестом, дал благословение отцу моему и всей армии, а притом краткою речью изъяснил, сколь радостно подвергаются они достославному скипетру императрицы Анны Иоанновны, препоручая себя со всеми единоземцами под покров и благоволение сей монархини.

Отец мой удостоверил их в удовлетворении их просьбы на условии верного и послушного поведения, и они поехали верхами за отцом моим в город до дворца бежавшего господаря, где принят он при беспрерывной музыке с пушенною пальбою и с радостным восклицанием многочисленного народа.

На третий день по прибытии его приказал он созвать чинов молдавских и сделал с ними расположение как о контрибуции, так и о поставке съестных припасов и фуража для армии.

Между тем как он, обо всем вышеупомянутом донеся как своему двору, так и римско-императорскому генералитету в Венгрии, дожидался новых инструкций, отрядил он сильные партии гусар и донских казаков частью в Буджакскую Татарию, частью же в турецкие провинции, граничащие с Валахиею и Седмиградскою землею.

Дела состояли теперь в таком положении, что не токмо наилучшие зимние квартиры для войск запасены, но уже и открытый путь предстоял атаковать неприятеля в будущем походе внутри его земель.

Но вся польза и выгода, каких можно было токмо как России, так и римскому императору от таковых успехов ожидать, разрушились заключенным при Белграде пагубным мирным трактатом, к удивлению целого света, и жалостным образом испровергнулись без возврата.

После несчастного покушения под Кроцкою римско-императорские войска пришли в такое уныние, что более [150] не в состоянии находили себя какой-либо успех иметь в предприятиях против турок. И как сии между тем приступили к осаде Белграда, то генерал граф Нейперг воспользовался данною ему от императора полною властью, и отъехал в турецкий стан с предложениями о мире, где находившийся французский посланник господин Вильнев столько подкреплял его, что мирный трактат чрез посредство Франции заключен на следующих условиях, а именно: чтобы многими миллионами построенную крепость Белграда и область оной, купно со всею Сербиею, уступить Оттоманской Порте, что самое в непродолжительном времени и не дожидаясь императорской ратификации исполнено быть долженствовало; что же касается до России, она равномерно в сей мирный трактат включена, но токмо условия с нею предоставлено постановить под французским же посредством сколько можно выгоднейшие.

Три дня спустя по подписании вышеизображенного трактата римско-императорский генералитет получил с курьером известие о разбитии турецкого войска под Ставаслом, о взятии Хотина и о приступе российской армии к Яссам.

Напротив того в самое то время, как отец мой, овладев всею уже Молдавиею, занимался величайшими проектами истинный вкусить плод от своих завоеваний, пришла к нему весть об оном внезапном происшествии, которое не токмо границы императора в Венгрии нарочито сократило, но и всю надежду России прекратить настоящую войну с коликою выгодою, с толикою и славою почти до конца ниспровергло.

Судя по тогдашним обстоятельствам наверное полагать можно, что Россия одна в состоянии была с турками управиться, если бы в том же году шведы, подущением Франции, не приготовились вступить в Финляндию, дабы союзникам своим туркам сделать чрез то диверсию. В следствие чего российский двор заблагорассудил на сей раз удовольствоваться одною приобретенною славою и заключить мир на следующих условиях: Азов и Очаков до основания разорить; нарочитое пространство земли как Крымской, так и на другой стороне Днепра лежащей степи присоединить к российским границам; всех в турецкой неволе находящихся российских подданных освободить и, наконец, султану признавать императорский титул российских государей. Напротив того императрица обязалась войска свои из Молдавии возвратить и всех [151] турецких пленников, кроме принявших христианский закон, отпустить в их отчизну.

Хотя теперь упомянутые статьи вскоре после заключенного римским императором мира постановлены, однако обмен ратификаций не прежде как в конце сего года последовал, и потому отец мой с армиею оставался до тех пор в Молдавии, а выступил оттуда уже в декабре месяце.

По приезде в Украину выдал он младшую сестру мою Луизу Доротею, вдовствующую фон Логаумберг, за состоявшего тогда в российской военной службе графа Солмса вильденфельской линии, после отправился в Санкт-Петербург.

Начало 1740 года было примечательно великолепнейшим торжеством (какового никогда в России не бывало) по поводу заключенного между сею империею и турками мира.

Четырнадцатого числа февраля рано поутру съехались ко двору все знатные обоего пола особы первых пяти классов. По окончании литургии в придворной церкви архиепископ Новгородский говорил приличную сему торжеству речь, в которой не оставил приписать похвалы и отцу моему. Потом двое герольдов выступили на середину церкви, и один из них читал печатный манифест о мире. За сим началось благодарственное молебствие, по окончании которого оба герольды поехали на лошадях в знатнейшие места города для обнародования мира и там кидали в народ золотые и серебряные жетоны.

По отпетии молебствия императрица в провожании всех знатных особ шествовала в галерею и приветствовала тут краткою речью следующего содержания: что как она за частые турками и татарами производимые в ее империи насильствия и оскорбления достохвальным и мужественным подвигом обоих генерал-фельдмаршалов графа Миниха и Лассия полное получила удовлетворение, то заблагорассудила бывшим по сие время ее врагам даровать паки мир и чрез то сохранить верноподданных своих от пролития крови и лишения имущества их, и, чтобы сии чрез настоящее облегчение вкусили предварительно плоды мира, соизволяет она обыкновенный подушный сбор со всех без изъятия подданных за первые шесть месяцев сего текущего года оставить и не взимать, а те воинского и гражданского звания чины, которые в течение сей войны отличные усердием своим показали заслуги, имеют в сей [152] же день существенные ощутить знаки всемилостивейшего ее благоволения.

В ответ на сие приветствие императрицы читал тогдашний кабинетский министр князь Черкасский от имени всего народа длинную, на шести листах кругом, речь, содержащую благодарение за материнское попечение императрицы в защите оскорбленных ее подданных, поздравление с достославным миром и, при преданнейшем уверении в признательности за дарованное опущение полугодового подушного сбора, многие желания о высочайшем здравии и благополучном царствовании ее величества.

После сего следующие происходили пожалования: герцогу Курляндскому подарила императрица большой золотой и бриллиантами осыпанный бокал, в котором находился указ о принятии из рентереи пятисот тысяч рублей. Супруга герцога получила орден Св. Екатерины, два сына его орден Св. Андрея, а его дочь портрет императрицы — все пребогато украшенные бриллиантами. Оба фельдмаршала получили каждый по шпаге, бриллиантами осыпанной, равно как и генерал-аншефы, на турецкой войне находившиеся. Но сверх того, накануне сего дня, императрица соизволила пожаловать отцу моему драгоценную звезду и крест ордена Св. Андрея. Принц Брауншвейгский пожалован из майоров в подполковники второго лейб-гвардии полка, а отец мой в подполковники первого тоже лейб-гвардии полка. Генерал-поручики Кейт, Левендаль, Бисмарк и Густав Бирон произведены генерал-аншефами, причем также пожалованы им шпаги, бриллиантами осыпанные. Орден Св. Александра Невского получили шесть человек, в числе коих и я удостоен сей высокой милости. Отцу моему определена была пенсия по пять тысяч рублей в год, а фельдмаршалу Лассию и графу Остерману по три тысячи рублей в год. Кабинетский министр Волынский получил в подарок двадцать тысяч рублей, а князь Черкасский и обер-маршал граф Левенвольде бриллиантовые перстни по цене от пяти до шести тысяч рублей. Генерал-аншефу Ушакову пожалован портрет императрицы, бриллиантами украшенный, ценою от трех до четырех тысяч рублей.

Кроме сих подарков императрица указала многим особам выдать в заем знатные суммы денег на многие годы без всяких процентов. Даже тот самый, который за любимою сучкою императрицы присмотр имел и по природе был князь, получил за ревностную свою службу три [153] тысячи рублей в подарок, не упоминая о многих других не столь знатных пожалованиях и повышениях чинами.

На другой день пополудни было опять собрание при дворе. Как скоро императрица из своих внутренних покоев выйти изволила, жаловала она собственноручно золотые медали, на случай заключенного мира чеканенные; самые большие медали содержали весом пятьдесят, а меньшие — тридцать червонных. Все как присутствующие, так и отсутствующие знатные особы, считая от генерал-фельдмаршала до генерал-майора, равно как и чужестранные министры, получили по одной из упомянутых медалей.

После сего императрица, подошел к окну, обращенному к площади пред дворцом, приказала бросать собравшемуся многочисленному народу золотые и серебряные жетоны, а потом изволила смотреть на предивное и обычное в России зрелище, а именно: что народ по данному сигналу бросился на выставленного на площади жареного быка и другие съестные припасы, равно как и на вино и водку, которые фонтаном били в нарочно сделанные большие бассейны.

Ввечеру был бал, на котором содержавшийся поднесь в плену сераскир Агия-паша, купно с пашою хотинским, имели честь быть представлены императрице, причем первый приносил монархине за все ощущенные высокие милости, с текущими из глаз слезами, благодарение краткою на турецком языке, но преисправно сложенною речью.

Императрица явила и сим двум мужам знаки своих щедрот, а именно: сераскиру пожаловала соболью шубу ценою в несколько тысяч рублей, а паше хотинскому — драгоценную шубу из куниц в подарок.

По окончании бала был вечерний стол и потом зажжен преогромный фейерверк, изображающий храм Януса, купно с иллюминациею.

Следующего дня представлена на придворном театре новая итальянская опера. На четвертый и последний день был большой маскарад с великолепным ужином, которым и кончились увеселения сего торжества.

Девятого числа майя сего года был для нашего дома сугубо радостный день: первое — что тогда праздновал отец мой день своего рождения, и второе — в самой тот день жена моя родила первого сына. Восприемниками были герцог Курляндский с своею супругою, почему сын мой и получил имена Иоганна Готлиба. [154]

В начале лета в здравии императрицы чувствительная оказалась перемена. Она с лишком за пятнадцать лет ощущала боль от каменной болезни, которые припадки по сие время еще сносны были. Но тут не токмо стала претерпевать ужаснейшее мучение, но и жизненные ее силы начали день ото дня умаляться и ослабевать. Между тем имела она радость при жизни своей видеть рожденного ее внука. Ибо в двенадцатый день августа принцесса Анна разрешилась от бремени молодым принцем благополучно. Восприемницею была сама императрица, а при крещении наречен он Иоанном.

Шестого числа октября императрица, севши за стол и покушав немного, вдруг сделался с нею обморок, и без памяти отнесли ее в постель.

Герцог Курляндский в то же мгновение приказал позвать к себе отца моего, двух кабинетских министров, князя Черкасского и тайного советника Бестужева и обер-маршала графа Левенвольда.

По приезде отца моего герцог, проливая токи слез и с внутренним от скорби терзанием, вопиял: сколь он несчастлив ныне, что толь преждевременно и неожидаемо лишается государыни, которая удостаивала его непомерною милостью и доверенностью своею; что он после кончины ее не может ничего доброго себе обещать в такой земле, где, как ему небезызвестно, имеет он больше врагов, нежели друзей, и за все оказанные им государству заслуги иного награждения не ожидает, кроме неблагодарности и ненависти; что при всем том сие в рассуждении собственной его персоны не столько прискорбия сердцу его приносит, сколько навлекает горести состояние, в котором государство по кончине императрицы находиться будет, наипаче когда он поднесь всеми силами споспешествовал к благоденствию оного; что наследник еще младенец в колыбели, не достиг и восьми недель возраста своего; что о назначении его к наследию престола по сие время от императрицы ничего гласного не вышло и потому неизвестно, как от народа, оказавшегося недовольным в прежние правления малолетних государей, новое при нынешних обстоятельствах избрание принято будет; что шведы, которые поныне не престают вооружаться, не могут благоприятнейшего желать случая атаковать Россию, как если внутренние родятся в ней несогласия; что при положении сих дел крайне важно и полезно правление государства вверить такой особе, которая не токмо достаточную снискала опытность в делах [155] государственных, но также имеет довольно твердости духа непостоянной народ содержать в тишине и обуздании; что он хотя не может ничего сказать в предосуждение характера и свойства души принцессы Анны, матери молодого принца, но думает, что она, учинившись правительницею, по природной нежности сердца своего, неотменно пригласит в Россию родителя своего герцога Мекленбургского Карла-Леопольда и предоставит ему знатное участие в государственном правлении и что тогда опасение настоять будет, дабы упомянутой герцог, который, как не безызвестно, по крутому и своебычливому нраву своему не мог с собственными подданными в согласии ужиться, не преклонил принцессу, дочь свою, на предприятия вредные и опасные не токмо для нее, но, статься может, и для сына ее; что принадлежит принцу Брауншвейгскому, то он и того менее усматривает, чтобы государственное правление ему вверить было можно, ибо он подлинно ведает, что тогда государство не означенным принцем, но венским посланником управляемо и, следовательно, во все раздоры австрийского дома вовлечено будет.

Не успел лишь герцог Курляндской последние слова сей речи произнести, как оба кабинетские министры, князь Черкасский и Бестужев, вошли в покой. Сим повторил он до слова тоже самое, что отцу моему говорил, равно как и обер-маршалу Левенвольду уже наперед о том же изъяснился, но заключения своей речи он никому не делал, будучи благонадежен, что каждый мысли его легко угадать может. Князь Черкасский был первый, который начал говорить так: что он никого другого достойным и способнейшим не находит, которому можно бы было вверить правление, как герцога Курляндского, поелику сей с толиким усердием и славою трактовал дела государственные, и что личная его польза в рассуждении герцогства Курляндского с благоденствием России сопряжена теснейшими узами, и потому он думает целой империи оказать услугу, если всепокорнейше станет утруждать герцога, дабы он благоволил и впредь обратить внимание и попечение свое к пользе и славе государства.

К сему предложению тайный советник Бестужев приступил согласием своим неукоснительно. Отец мой, равно как и граф Левенвольде, предусматривая, что не токмо тщетно, но и крайне опасно будет на сие прекословить, за благо рассудили на сей случай худому последовать примеру.

Обстоятельство сие было весьма щекотливое, в каком [156] токмо честный человек находиться может, ибо все то, что гнуснейшая лесть, как герцогу, так и его фамилии оказываемая, придумать может, оное поднесь императрица не токмо всегда допускала, но даже в угождение свое поставляла. Напротив того за малейшие оскорбления, учиненные от кого-либо сему любимцу, столь сурово взыскивала по обыкновению своему, что премножество несчастных примеров на то имелось. Хотя же медики малую к выздоровлению императрицы подавали надежду, однако ни единый из них не мог сказать подлинно, что кончина ее близко предстояла. Почему если бы случилось, что она опять оправилась, то одной недели было бы довольно к погублению того, кто захотел бы в глаза сказать герцогу чистую правду. В следствие чего если кто упомянутые обстоятельства сообразит благорассудительно, тому чаятельно не покажется в сем деле поступок отца моего странным и с здравым рассудком несовместным.

Когда герцог от всех вышеименованных лиц выманил желанное приветствие, то ответствовал, что учиненное предложение могло бы чрезмерно удивлять его, если б он не почитал искреннейшую любовь и дружбу их к нему единственным к тому побуждением, но что он им самим предоставляет рассудить, сколь мало участников в таковых патриотических расположениях в публике найдется, что он чужестранец, в котором империя российская не интересована; что благоволение императрицы к нему возбудило бесчисленных завистников, и что он почасту с прискорбием видел, как чистейшие его намерения гнуснейшими обезображены были толками, чего же не воспоследует, когда он верховную власть получит? сколь немногих может он сделать тогда благодарными и скольким действиям клеветы будет он подвержен? что по сие время императрица защищала и охраняла его от всех врагов, но кто впредь станет за него стоять и способствовать к его обороне? что он милостью императрицы награжден столь богато, что в сем свете ничего другого желать ему не остается, как токмо пристойным образом отъехать в свою отчизну; что такового утешения, надеется он, не похотят лишить его и первые враги его; что если какие-либо уважения в состоянии побудить его к восприятию толь тяжкого бремени, то не находит он других, кроме признательности своей к великим благодеяниям, ощущенным от императрицы, привязанности к ее высокой фамилии и усердия, с каковым он во всякое время расположен был к славе и благоденствию Российской империи, [157] но что он ни на что решиться не может, пока мнения других благонамеренных патриотов не узнает, и потому считает за нужное следующего дня учредить к тому концу совет из знаменитейших особ Сената, генералитета и придворных чинов; что паче всего необходимо потребно молодого принца Иоанна объявить наследником престола и ему учинить присягу в верности, почему и советует он обо всем оном рассудить и сообразить с графом Остерманом, приложив старание в сию же ночь заготовить манифест, дабы он на другое утро от императрицы подписан и обнародован быть мог.

Хитрого графа Остермана еще в 1730 году после кончины Петра II буде неистинная, то по крайней мере притворная болезнь благополучно освободила от присутствования в том собрании, в котором тогда об ограничении самодержавной власти рассуждаемом и положение сделано было, но на сей раз действительная подагра в обеих ногах, ради чего он более пяти лет беспрерывно сидел дома, не могла избавить, чтоб не дать, так же как и другие, своего согласия на регентство герцога Курляндского. Как скоро отец мой, крупно с прочими вышеименованными особами, известил его обо всем происходившем, то он немедленно при величайших знаках усердия согласие свое изъявил, присовокупив, что если герцог Курляндский в нерешимости своей останется, то надлежит самую императрицу утруждать, дабы она преклонила его к тому.

Потом сочинили тем же часом манифест и за нужное сочли в чрезвычайный совет пригласить еще следующих особ, а именно: генерала Ушакова, адмирала графа Головина, обер-шталмейстера князя Куракина, генерал-прокурора князя Трубецкого, генерал-поручика Салтыкова и гофмаршала Шепелева.

На другой день рано поутру все прежде и теперь именованные особы съехались ко двору и собрались в комнатах герцога Курляндского. Даже сам граф Остерман не оставил туда явиться, которого принесли в креслах. Равномерно дано повеление четырем лейб-гвардии полкам того же утра собраться на площади пред дворцом.

Как скоро императрица манифест подписала, то прочтен оный в многочисленном собрании знаменитейших воинских и гражданских чинов в придворной церкви, и тут принцу Иоанну яко наследнику престола учинена в верности присяга. Во всех городских церквах то же самое совершено. Стоявшие пред дворцом лейб-гвардии полки присягали поротно. [158]

После сего приступили к рассуждению об управлении государством: все не токмо согласились, что герцог Курляндский признается способнейшею к тому особою, но за нужное нашли о сем единогласном мнении своем письменное императрице сделать представление и утруждать просьбою, дабы ее величество, всемилостивейше одобрив оное, благоволила герцога Курляндского склонить к принятию регентства. Причем положили также для подписания поднести императрице декларацию, в которой значилось, что герцог Курляндский имеет, в звании регента, управлять всеми государственными делами до того, как молодой принц достигнет семнадцати лет возраста своего.

Граф Остерман взял на себя как то, так и другое предложить императрице, но он не мог прежде получить аудиенцию, как по прошествии двух дней.

Между сим временем созваны от сорока до пятидесяти знатнейших воинских, статских и придворных чинов, которых, представив необходимость для государства иметь регента в особе герцога, понудили согласных на то подписать свои имена.

Сколь ни великую герцог Курляндский имел власть над сердцем императрицы, но ничто не стоило ему такого труда, как преклонить, дабы она в рассуждении будущего надлежащее обо всем сделала распоряжение. Императрица о смерти совсем слышать еще не хотела и почитала оное провозвещением близкого ее конца. Напоследок как она согласилась выслушать графа Остермана, то сей, убедительно представив ей о положении дел, поднес принесенные с собою бумаги. Императрица приняла их с спокойным духом и положила под свое изголовье, вещав, что резолюция от нее дана будет после.

Между тем как несколько дней никакой не выходило резолюции, то герцог начал беспокоиться и опасаться, дабы какие-либо естественные уважения императрицу от того не удержали, и потому вздумал принцессе Анне чрез известную особу, якобы посторонне, сообщить, дабы она сама решилась просить его о принятии регентства, а после и императрицу утруждать о назначении его на оное.

Ответ принцессы на сие странное предложение гласил так: что она никогда не мешалась в дела государственные, а при настоящих обстоятельствах еще менее отваживается вступать в оные; что хотя императрица, по-видимому, в опасности жизни находится, однако с помощью Божьею [159] и в уважении ее лет может паки получить свое здравие, и потому если ее величеству представить о помянутом, то сие значит снова напоминать о смерти, к чему она, принцесса, приступить отнюдь не соглашается; что когда ее императорскому величеству всемилостивейше благоугодно было принца Иоанна избрать наследником престола, то и нельзя сомневаться, чтобы ее величество не соизволила сделать нужные и о государственном правлении распоряжения, почему все оное и предоставляет она на собственное ее величества благоусмотрение, а впрочем не неприятно ей будет, если императрица благоволит вверить герцогу регентство во время малолетства принца Иоанна.

Герцог на сие полученное ответа никакого не делал отзыва, но тот самый, кто сие препоручение исполнил, не преминул об оном известить в совете. После чего неукоснительно положено некоторым членам совета поехать к принцессе и стараться преклонить ее на то, чего герцог желал.

Депутаты ездили к ней на другой день, но не получили иного и лучшего ответа, как и предыдущий посланный.

Итак, герцог видел себя принужденным сам по делу своему стряпать, и хотя императрица откровенно предостерегала его сими словами: “Я сожалею о тебе, герцог! ты несчастлив будешь!”, он, однако, до тех пор не отставал, пока императрица, позвав графа Остермана, подписала в его присутствии декларацию и приказала положить оную в стоящий подле ее постели шкаф с алмазными вещами.

Потом граф Остерман, вышел из комнаты императрицы, возвестил сие важное известие всему между страха и надежды колеблющемуся собранию.

Спустя несколько минут явился и сам герцог Курляндский и уверял всех вообще, что императрица не токмо изъявила всемилостивейшее благоволение свое на все их для пользы империи предпринятые подвиги, но также обещала им всем, буде Бог ей поможет, существенные показать знаки своего удовольствия, а для изъявления собственной своей признательности употребил он сие восклицание: “Вы, господа, поступили как древние римляне!”

Между тем императрица час от часу в худшее приходила состояние своего здоровья, но несмотря на сие принимала она почти ежедневно посещения от великой княжны Елисаветы Петровны, принцессы Анны и ее [160] супруга и всеми вопросами и разговорами своими доказывала, что она имела еще полное употребление своего рассудка.

 

Семнадцатого числа октября по полудни почувствовала она, что у нее левая нога отнялась, и как ввечеру великая княжна Елисавета Петровна и принцесса Анна с своим супругом к ней вошли, то она с весьма спокойным духом с ними прощалась. В девять часов получила она конвульсивные припадки, и как потом ее духовник, придворный священник и певчие, дабы дать молитву по греческому закону, в комнату позваны, то вошел туда также отец мой, князь Черкасский и некоторые другие. Первого узнала умирающая императрица и вещала к нему: “Прощай, фельдмаршал!” — других не могла она больше различить, но спрашивала, кто они таковы, и они, быв по именам названы, сказала всем: “Прощайте!” После сего соборовали ее маслом, и по окроплении святою водою предала свой дух.

Так кончилось житие и правление одной из величайших государынь, на российском престоле царствовавших. Она была одарена хорошим разумом, имела беспримерную память и говорила на природном языке лучше, нежели статься может кто другой в России. В публичных церемониях умела она показать себя с превеличайшею важностью и приличием. Если же хотела кому-либо благоприятство свое изъявить, то знала употреблять на то выражения лестнейшие и обязательнейшие. Выговоры ее были чувствительны, но без всякой обиды. Она упоена была честолюбием и во всех предприятиях своих стремилась к славе. Хотя в правление ее пышность в строениях, домашних уборах, экипажах и одеждах несравненно превосходила великолепие всех предыдущих государей, однако при всем том расходы ее никогда не превышали обыкновенных доходов двора, но еще нарочитая сумма оставалась в запасе. За оказанные заслуги награждала она щедро. Предшественников ее подарки состояли большею частью из земель, но наличными деньгами никто не жаловал столь великие суммы как она. Она не токмо ежедневно слушала предлагаемые ей дела с великим вниманием и терпеливостью, но не оставляла рачительно осведомляться об исполнении оных. Она любима была своими подданными, благоденствие которых, лучшее распоряжение внутреннего домоводства, приращение коммерции и умножение мануфактур составляли [161] главнейшую заботу ее сердца, но когда желание ее не так, как должно, выполнялось, то всю вину надлежит относить частью к особенному интересу известных особ, частью же к прилеплению к некоторым худым старинным правилам. Она умножила войска нарочито и ввела в оных лучшую дисциплину и порядок, нежели прежде было: никогда армия не имела искуснейших иностранных генералов и офицеров, как в ее правление. Что касается до флота, хотя она и намерена была произвести в нем некоторые вновь распоряжения, однако исполнение оных не удалось ей при жизни своей видеть. Дабы снабдить российскую конницу годными лошадьми, приказала она превеликое множество наилучших иностранных лошадей выписать, учредить многие конские заводы и на содержание их определить богатые деревни и земли. На сибирских железных и медных заводах для получения большей пользы от них состояли в ее правление многие искусные в горной науке мужи, выписанные из чужих земель по ее повелению, не упоминая, что к распространению означенных заводов делала она подкрепление отпуском знатных из казны денежных сумм. Для умножения алмазов и сокровищ царских потрачены ею несколько миллионов рублей. Петра Великого недоконченные проекты старалась она в действо произвести наитщательнейше. Ладожской канал строением окончен в ее правление. На строение Кронштадтского канала и принадлежащих к тому доков отпускала она по двести тысяч рублей ежегодно. Во время ее царствования большая часть деревянных домов в Санкт-Петербурге переделаны каменными, не упоминая, что многие пустые места вновь застроены. Сколько она попечения имела о споспешествовании наукам и художествам, оное доказывают заведение Кадетского корпуса, приобщенной к Академии наук гимназии и учреждение при ней школы для живописного, резного и гравировального художеств. Словом: все, что может правительницу прославлять, оное императрица Анна Иоанновна предпринимала и частью привела во исполнение.

Даже ничто не помрачало бы сияния сей императрицы, кроме (что из многих над знаменитыми и великими особами смертных приговоров оказывалось) что она больше собственному гневу, нежели законам и справедливости последовала.

В приватном обхождении была она ласкова, весела, говорлива и шутлива. Сердце ее наполнено было великодушием, щедротою и соболезнованием, но ее воля почти [162] всегда зависела больше от других, нежели от ее самой. Верховную власть над оною сохранял герцог Курляндский даже до кончины ее неослабно, и в угождение ему сильнейшая монархиня в христианских землях лишила себя вольности своей до того, что не токмо все поступки свои по его мыслям наиточнейше распоряжала, но также ни единого мгновения без него обойтись не могла и редко другого кого к себе принимала, когда его не было. Хотя недоверчивое свойство герцога Курляндского немалой требовало привязанности, однако наконец принуждение, в котором он сам чрез то находился, сделалось ему почти несносно. Весьма часто многие слыхали, как он жаловался, что для своего увеселения ни одной четверти часа определить не может. Я сам чрез целые восемь лет не могу припомнить, чтоб видел его где-либо в городе, в беседах или на пиршествах, но дабы и других людей пример не возбудил в нем к тому охоты, императрица не токмо худо принимала, если у кого из приватных особ веселости происходили, но, называя оные распутством, выговаривала весьма колкими речами. Герцог, с своей стороны, всеми мерами отвращал и не допускал других вольно с императрицею обходиться и буде не сам, то чрез жену и детей своих всегда окружал ее так, что она ни слова сказать, ниже шага ступить не могла, чтобы он тем же часом не был о том уведомлен.

Сей неограниченный и единообразный род жизни естественно долженствовал рождать иногда сытость и сухость в обращении между обеих сторон. Дабы сие отвратить и не явить недовольного лица вне комнаты пред чужими очами, не ведали лучшего изобрести средства, как содержать множество шутов и дураков мужеского и женского пола. Должность большей части сих людей состояла более ругаться и драться между собою, нежели какие-либо смешные шутки делать и говорить. Они набраны были из разных наций и чинов. Российские князья из знатнейших фамилий должны были в сии роли записываться. Чудный и странный внешний вид, глупость или токмо косноязычество составляли достаточные качества, чтобы принятому быть в дурацкий орден. По дарованиям каждого давали соразмерное награждение, однако разум предпочитался обыкновенно телесным способностям. Одному итальянцу по прозванию Пьетро Мира, или сокращенно Петрисло (Педрилло) наименованному, посчастливилось тут столько, что он не токмо богатое имел содержание, но еще и в родину свою повез с лишком двадцать тысяч рублей. [163] Когда быть страшему и ненавидиму случается всегда вместе, а притом небесполезно во всякое время стараться сколько можно изведывать о предприятиях своих врагов, то герцог Курляндский не токмо в рассуждении первого достаточно был уверен, но также избыточно снабжен был повсеместными лазутчиками. Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всем, что в знатных беседах и домах говорили, получал он обстоятельнейшие известия, и поелику ремесло сие отверзало путь как к милости, так и к богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились служить к тому орудием.

Подозрение и легковерие всегда сопряжены бывают неразрывно, почему злобным сердцам нетрудно было и безвиннейших людей замарать и оговорить. Иной, будучи накануне наиблагосклоннейше от императрицы принят, дивился, когда на другой день с величайшею холодностью с ним обращались, не ведая и не домысливаясь, отчего таковая перемена последовала.

Никогда в свете, чаю, не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увеселении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом Курляндским.

Оба почти никогда не могли во внешнем виде своем притворствовать. Если герцог явился с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Буде тот весел, то на лице монархини явное напечатлевалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, тот из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену.

В знании и цене людей герцог подвержен был предускорительности и великим погрешностям. Пришлецами обольщался он скоро, но скоро опять ими скучал. Любимцам его и всем вообще курляндцам нередко императрица оказывала сверх меры и благопристойности отличную почесть.

Всех милостей надлежало испрашивать от герцога и чрез его одного императрица на оные решалась. Даже сердечно любимая императрицею племянница, принцесса Анна, принуждена была из опытов научиться, что без сего ходатая долги ее не будут заплачены, равно как и не могла надеяться получить прибавку на содержание свое. Ибо щедрая по природе монархиня не дарила без ведома герцога ни малейшей суммы ни своим домашним [164] служителям, ниже иному, коего услугами она была довольна.

Род жизни ее расположен был весьма умеренно и препорядочно. Она кушала немного и самую простую пищу; обыкновенной ее напиток был не другое что, как пиво, ибо за столом пила она токмо одну или много что две рюмки старого венгерского вина. За стол садилась не позже как в двенадцать часов пополудни и в девять часов ввечеру. Часы, в которые она из комнат своих в публику выходила, во весь круглый год регулярно определены были Если дела не удерживали, то выходила она обыкновенно пред полуднем от одиннадцати до двенадцати часов, а после полудня от четырех до половины девятого часа. В десять часов вечера ложилась она опочивать, а утром вставала около шести или семи часов.

В досужное время не имела она ни к чему определенной склонности. В первые годы своего правления играла она почти каждый день в карты. Потом провожала целые полдни, не вставая со стула, в разговорах или слушая крик шутов и дураков. Когда, все сии каждодневно встречающиеся упражнения ей наскучили, то возымела она охоту стрелять, в чем приобрела такое искусство, что без ошибки попадала в цель и на лету птицу убивала. Сею охотою занималась она дольше других, так что в ее комнатах стояли всегда заряженные ружья, которыми, когда заблагорассудится, стреляла из окна в мимо пролетающих ласточек, ворон, сорок и тому подобных. В Петергофе заложен был зверинец, в котором впущены привезенные из Немецкой земли и Сибири зайцы и олени. Тут нередко, сидя у окна, смотрела на охоту, и когда заяц или олень мимо пробежит, то сама стреляла в него из ружья. Зимою во дворце в конце галереи вставлена была черная доска с целью, в которую при свечах упражнялась она попадать из винтовки.

Герцог Курляндский имел чрезвычайную охоту к лошадям и потому почти целое утро проводил либо в своей конюшне, либо в манеже. Когда же императрица никогда с терпением не могла сносить его отсутствие, то не токмо часто к нему туда приходила, но также возымела желание обучаться верховой езде, в чем, наконец, и успела столько, что могла по-дамски с одной стороны на лошади сидеть и летом по саду в Петергофе проезжаться.

В торжественные и праздничные дни одевалась она весьма великолепно, а впрочем ходила просто, но всегда чисто и опрятно. Придворные чины и служители не могли [165] лучшего сделать ей уважения, как если в дни ее рождения, тезоименитства и коронования, которые каждый год с великим торжеством празднованы, приедут в новых и богатых платьях во дворец.

Темных цветов как она, так и герцог Курляндский нарочитое время терпеть не могли. Последнего видел я, что он пять или шесть лет сряду ходил в испещренных женских штофах. Даже седые старики, приноравливаясь к сему вкусу, не стыдились наряжаться в розовые, желтые и попугайные зеленые цвета.

Домашние услуги не от каждого без различия она принимала, но токмо от немногих, к которым привыкла.

Я был один из тех, кои пользовались честью ей прислуживать, и никогда не имел сверх одного или двух товарищей. Как однажды отец мой просил герцога о назначении меня министром к датскому двору, то он получил в ответ, что императрица такую сделала ко мне привычку, что трудно будет склонить, дабы она отпустила меня от себя.

Она была богомольна и притом несколько суеверна, однако духовенству никаких вольностей не позволяла, но по сей части держалась точных правил Петра Великого.

Станом была она велика и взрачна. Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерасположением. Она имела большие карие и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое и голос сильной и проницательной.

Сложением тела была она крепка и могла сносить многие удручения. Судя по умеренному образу жития ее, могла бы она долговременною и здоровою наслаждаться жизнью, если б токмо каменная болезнь, подагра и хирагра, наследованные скорби, не прекратили дней ее.

ОКТЯБРЬ —НОЯБРЬ 1740 ГОДА

Как скоро императрица скончалась, то, по обыкновению, открыли двери у той комнаты, где она лежала, и все, сколько ни находилось при дворе, в оную впущены. Тут виден и слышен был токмо вопль и стенание. Принцесса Анна сидела в углу и обливалась слезами. Герцог Курляндский громко рыдал и метался по горнице без памяти. Но спустя минут пять, собравшись с силами, [166] приказал он внести декларацию касательно его регентства и прочитать пред всеми вслух. Почему когда генерал-прокурор князь Трубецкой с означенною декларациею подступил к ближайшей на столе стоявшей свече и все присутствующие за ним туда обратились, то герцог, увидев, что принц Брауншвейгский за стулом супруги своей стоял, там и остался, спросил его неукоснительно: не желает ли и он послушать последней воли императрицы? Принц, ни слова не вещав, пошел, где куча бояр стояла, и с спокойным духом слушал собственный свой, или паче супруги своей, приговор. После сего герцог пошел в свои покои, а принцесса купно с принцем опочивали в сию ночь у колыбели молодого императора.

На другое утро на рассвете стояли уже лейб-гвардии полки в строю пред Летним дворцом, и когда около девяти часов съехались ко дворцу все воинские и гражданские знатные особы, то граф Остерман возвестил им о преставлении императрицы и прочитал декларацию о регентстве.

Потом в придворной церкви как молодому императору, так и регенту учинена присяга в верности. За сим обратились все к герцогу и приносили ему поздравление.

Герцог говорил к стоящим подле его сенаторам следующее: что он ненужным считает рекомендовать им о продолжении того усердия, с каковым поднесь подвизались ко благу империи, будучи уверен, что единое уважение нежного возраста молодого императора сильнейшим к тому побуждением служить будет; что он, с своей стороны, каждодневно и каждочасно посвящать себя будет на службу империи, почему не могут они яснейшего довода своей доверенности предъявлять, как если со всеми полезными проектами и нужными резолюциями прямо к нему относиться станут; что он наперсников у себя иметь не будет, и его двери всегда для всех честных людей отверсты быть имеют.

Возвратясь в свои покои, повел он с собою отца моего, графа Остермана, князя Черкасского и тайного советника Бестужева, благодарил их за оказанную ими ревность, уверял, что он не оставит на деле доказать свою признательность, и просил о вспомоществовании ему впредь добрыми советами своими.

Того же самого утра приказал он малолетнего императора переселить в Зимний дворец, куда также и принцесса Анна купно с принцем переехали. Напротив того он сам остался в Летнем дворце и не прежде намерен был оттуда [167] выехать, пока тело покойной императрицы не будет предано погребению.

По полудни поехал он на посещение молодого императора и его родителей и, изъяви свое соболезнование принцессе Анне, уверял, что он незамедлительно определит на содержание ее соразмерное жалованье, дабы она по приличию своей породы и звания штат иметь могла.

Отсюда поехал он к ее высочеству великой княжне Елисавете Петровне, которой присудил ежегодной пенсии по пятьдесят тысяч рублей.

В первые дни регентства своего занимался он подробнейшее снискать сведение о состоянии армии и государственных доходов.

Так старался он обласкать Сенат, лишенный в начале правления императрицы Анны Иоанновны прерогативы верховного места по учреждении Кабинета тем, что неоднократно в собраниях оного присутствовал.

Сенат, напротив того, в знак своей признательности, определил герцогу на собственные расходы по пятьсот тысяч рублей ежегодного доходу. А как и титул светлости казался низок для регента, то Сенат приложил ему величание императорского высочества, чего однако герцог дотоле не принимал, пока принцесса Брауншвейгская подобный титул не получила.

Принцесса Анна по сие время имела содержание обще с императорским двором. И дабы она в состоянии была собственное хозяйство вести, то герцог обещал ей двести тысяч рублей годового жалованья.

Сия перемена доставила мне случай удостоверить принцессу на деле о всегдашней моей к ней привязанности. Ибо когда она просила регента назначить к ее двору гофмейстера, к чему мало охотников тогда отыскалось, по причине опасения, что согласие между герцогом и принцессою недолговременным полагали, то я отважился один означенного места от регента просить, которое и получил с удержанием камергерской моей должности при малолетнем императоре.

Не прошло еще и одной недели правления герцога в тишине, как начал он для подкрепления своей власти наистрожайшие употреблять пособия. Два лейб-гвардии офицеры, один капитан и другой поручик, не могли скрыть между разговоров неудовольствия своего на его регентство, причем первого видали также, что он входил и выходил от великой княжны Елисаветы Петровны. [168]

Он приказал обоих их арестовать и под мучительнейшею пыткою допрашивать, не имели ли они какого злоумышленного на него намерения и кто тут сообщниками находятся, но они ни в чем другом не признались, как токмо что все дело в одних разговорах состояло.

Так же поступлено с одним кабинетским секретарем Сей при сочинении декларации о регентстве показывал копию с оной у великой княжны Елисаветы Петровны и принцессы Анны и роптал, как то он сам после под пыткою признался, на нововводимую форму правления

Но таковые насильственные поступки, вместо чтоб других устрашить, как то герцог надеялся, служили единственно к превращению ненависти в огорчение и мщение

Между сим временем пришло известие, что римской император Карл VI, 11/21 числа октября (и, следовательно, за неделю прежде кончины императрицы Анны Иоанновны) умер. Сколько участия принимал бы герцог в распрях австрийского дома, если б он далее в регентстве пребыл, об оном мало тогда заключать было можно. Но что он намеревался гарантированную императрицею Анною Иоанновною прагматическую санкцию подкреплять, оное доказывал после падения его гласным учинившийся трактат с саксонским двором. По силе сего трактата польскому королю обещано не делать со стороны России никакого помешательства в требованиях его на австрийское наследство по праву его супруги и детей. Король, напротив того, гарантировал герцога и его наследников в спокойном владении герцогствами Курляндским и Семигальским.

Сей союз есть единый, который дозволило ему время с иностранными державами постановить.

Что касается до внутренних государственных дел, примечательного другого ничего не было, кроме что он освободил народ от четырехмесячного подушного оклада, дабы вступление в правление молодого императора или паче свое регентство ознаменовать публичным благодеянием

По арестовании вышеупомянутых офицеров не проходило ни единого почти дня, чтобы герцогу не доносили на разного звания людей, кои по его повелению были истязуемы. Вина сих состояла токмо в некоторых соблазнительных речах.

Но вдруг открыт формальный заговор, при котором следующие были обстоятельства. [169]

Сенатор и тайный действительный советник Михайло (Гаврилович) Головкин, по своей супруге, урожденной княгине (княжне Екатерине Ивановне) Ромодановской, и с матерней стороны двоюродной сестре императрицы Анны Иоанновны, мог похвалиться честью, что он весьма тесными сопряжен узами родства с императорским домом. Невзирая на сие, в последние годы императрица принимала его с нарочитым пренебрежением, так что уважение его при дворе чувствительно ослабилось, причиною чего, сказывают, были некоторые вольные его речи о поступках герцога. И как он посему мало добра от нынешнего регента ожидать мог, то все его помышления стремились к тому единственно, чтобы его низринуть. Но средство, изобретенное им на то, едва его самого в величайшее не ввергнуло несчастие.

Когда он о возвышении герцога и несправедливости, учиненной чрез то принцессе Анне, многократно в разговорах изъявлял свое неудовольствие довереннейшим своим клиентам, некоторым отставным лейб-гвардии офицерам, и сии дали от себя уверение как в добром расположении своем к упомянутой принцессе, так и что большая часть офицеров из лейб-гвардии полков готовы за нее на все отважиться, то заключение сделано такое, чтобы в сем деле поступить таким же образом, как в 1730 году при восстановлении самодержавия в Москве происходило. На какой конец и положено, чтобы в назначенный день все без изъятия к заговору приступившие пошли к принцессе Анне и у ног ее просили, дабы она избавила их от ненавистного регента и приняла на себя правление во время малолетства сына ее императора.

Предводителем в сем деле не хотел быть сам граф Головкин, но предложил на то тогдашнего кабинетского министра князя Черкасского, рассудив неосновательно, что сей столь же охотно согласится на сие, как и прежде того сделал, а именно, когда он покойной императрице подносил прошение от дворян об уничтожении аристократической формы правления. Сделав такое положение, назначен был и день, чтобы об оном предложить князю Черкасскому.

Когда означенный день наступил, то упомянутые отставные лейб-гвардии офицеры, явясь к князю Черкасскому, представили о причине своего прихода, напоминали ему о прежнем для блага отечества предпринятом подвиге и усиленно просили, дабы он, обще с ними, пошел к принцессе и за них предстательствовал. Князь [170] Черкасский, выслушав их весьма терпеливо, похвалил намерение их и под предлогом отправления необходимо нужных дел просил их, дабы они на другой день опять к нему пришли. Но сам, отпустив их, поехал прямо к герцогу и уведомил его обо всем, что происходило.

Чрез два часа все вышеобъявленные к князю Черкасскому приезжавшие офицеры арестованы и того же дня начали о других сообщниках их под пыткою допрашивать.

Они указали на некоторых, но ни один не объявил о графе Головкине, хотя весьма строго о том разведывали, поелику каждому известно было, что они графские клиенты. Один из уличенных был секретарь из россиян принца Брауншвейгского. Когда сего пытать стали, то он признался не токмо, что об оном деле ведал, но открыл также совсем новый заговор, к которому употреблен он с ведома и с согласия принца. По его извету намерение было такое, чтобы уговорить офицеров из того лейб-гвардии полка, в котором принц Брауншвейгский был подполковником, и как весь полк согласен будет, то приступить ко двору и взять регента со всеми его участниками. Между тем секретарь открылся дотоле одному токмо офицеру, а именно — капитану князю Путятину, и возложил на него старание склонять прочих. Путятин тоже под пыткою во всем признался и показал поименно тех, которых подговаривал. Сих было числом два капитана и один поручик из означенного лейб-гвардии полка.

Теперь герцог довольные имел опыты, что его правлением публика была недовольна. Несмотря на то, отваживался он подкреплять себя строгостью, полагаясь особенно на верность двух лейб-гвардии полков, как-то Измайловского и Конного, из которых первым командовал его брат Густав Бирон, а другим — старший его сын принц Петр.

Итак, желая принцу Брауншвейгскому показать, сколь мало он его страшится, приказал он его к себе попросить, выговаривал ему в присутствии многих особ за покушение по извету секретаря, называл его неблагодарным, кровожаждущим и что он, если б имел в руках своих правление, сделал бы несчастным и сына своего, и всю империю. Даже когда принц без намерения положил левую руку на эфес своей шпаги, то герцог, приняв сие за угрозу и ударяя по своей, говорил, что он готов и сим путем, буде принц желает с ним разделаться. По долгом словопрении, на котором принц во всем запирался и уверял, что он никакого зла на неге не мыслит, [171] разошлись они друг с другом без всяких дальнейших следствий.

Но на другой день герцог препоручил дяде моему действительному тайному советнику Миниху съездить к принцу и изъясниться, что буде он желает, дабы впредь ему верили, то обязан дать за себя залог, состоящий в том, чтобы он неукоснительно отказался от своего звания генерал-поручика от армии и особливо от должности лейб-гвардии подполковника. Принц согласился на сие и послал того же дня герцогу объявить, что он должности свои низлагает, о чем тотчас при армии и лейб-гвардии полках публиковано было.

Герцог не удовольствовался таковым оскорблением, принцу нанесенным, но отправил к нему еще странное посольство с извещением, что благо и полезно для него остаться на несколько дней в своем доме, ибо опасаться надлежит, чтобы народ, огорченный за множество ради его истязанных людей, не отважился, статься может, предпринять что-либо непристойное против его особы.

В сем положении находились дела, и ежедневно ожидали, что как принц, так и принцесса или выедут из государства, или должны будут в отдаленном месте милостивым довольствоваться подаянием, как вдруг отец мой предпринял все дальнейшие насильствия прекратить, и сие произвел он в действо следующим образом.

 

Восьмого числа ноября (1740 года) пред полуднем поехал он к принцессе, представил ей, какой опасности не токмо все верные служители императорских родителей, но также и сама она подвержены в случае, когда герцог Курляндский далее в регентстве останется, и вызвался, буде ей токмо угодно, предать герцога арестантом в ее руки, но дабы офицерам и солдатам, которых он к тому употребить намерен, придать больше бодрости, просил он благоволения присутствовать ей при том персонально. Чем меньше принцесса такового предложения ожидала, тем приятнее оно ей было, но только не могла решиться, чтобы самой туда поехать. Между тем договорено, чтобы отец мой в наступающую ночь приехал опять к принцессе, взял от нее с караула потребную команду и с оною регента арестовал. После чего отец мой, присоветовав ей никому и даже ее супругу ни слова о том не сказывать, откланялся и поехал прямо к герцогу почтение свое отдать, и что того страннее — в тот же самый день у него обедал. [172]

После стола отец мой, возвратись в свой дом, ожидал ночи с великою нетерпеливостью. Между тем жена моя, которая столь же мало, как и я, о том ведала, обще с бароншею Менгден, свояченицею моею, поехала к герцогине, ужинала у нее вместе с регентом и почти до полуночи с ними просидела. При сем случае герцог приказал чрез жену мою сказать ее свекру, а моему отцу, что как скоро погребение императрицы отправлено будет, то он повелит выдать ему нарочитую сумму денег на уплату его долгов. Когда же жена моя поздно домой приехала и считала, что отец мой уже спит, то исполнение своего препоручения отложила до другого утра.

Около двух часов пополуночи отец мой с одним токмо тогдашним генерал-адъютантом своим подполковником Манштейном, после бывшим генерал-майором в прусской службе, поехал во дворец, вошел в задние ворота, которые нарочно на то отверсты стояли, и прямо в покои принцессы. Принцесса легла уже опочивать с своим супругом, но наперед наказала жены моей сестре фрейлине Юлиане Менгден, как скоро отец мой придет, войти к ней и ее разбудить. Сия, сколько ни старалась, не могла исполнить оное так скромно, чтобы и принц от того не пробудился, но как сей вопросил у принцессы, что ей сделалось и зачем она встает, то в ответ сказала она, что ей занемоглось и чтоб он остался в постели, а она тотчас назад будет.

Вышел к отцу моему, говорил он ей, что теперь настоящая пора дело свершить, и вторично просил, дабы она вместе с ним поехала.

Она ни под каким видом на то не соглашалась, почему отец мой советовал, чтоб она по крайней мере приказала позвать вверх караульных офицеров и объявила им о сем предприятии, сделав увещевание, дабы они верно во всем поступили и за ним следовали.

Сей совет принят, и когда офицеры вошли, то она вещала, что она надеется на них как на честных людей, что не отрекутся малолетнему императору и его родителям важнейшую оказать услугу, состоящую в том, чтобы арестовать герцога, которого насилия сколько им ненавистны, столько и известны. Почему и просит она все, что от фельдмаршала приказано будет, доброхотно исполнять и увереному быть, что их верность без награждения оставлена не будет. Наконец обняла она отца моего, допустила офицеров к руке и желала им благополучного успеха. [173]

После сего пошел он с ними в кордегардию, взял тридцать человек с караула с тремя офицерами и направил стопы свои прямо к Летнему дворцу, в котором регент тогда находился.

В сие самое время лежал я, не ведая ничего, в передней комнате у малолетнего императора, будучи тогда дежурным камергером, в приятнейшем сне, почему немало ужаснулся, как вдруг, пробудясь, увидел принцессу, на моей постели сидящую. Я вопросил о причине, она с трепещущим голосом отвечала:

“Мой любезный Миних, знаешь ли, что твой отец предпринял? Он пошел арестовать регента.— К чему присовокупила еще: — Дай Боже, чтобы сие благополучно удалось!”

И я того же желаю, сказал я, и просил, чтобы она не пугалась, представляя, что отец мой не преминул надежные на то принять меры.

Потом принцесса обще с фрейлиною Менгден, которая одна при ней находилась, пошла в спальню малолетнего императора, а я скорее выскочил из постели и оделся. Немного спустя пришел и принц, которому принцесса тут во всем открылась.

С какою теперь нетерпеливостью ожидали мы известия об успехе означенного предприятия, оное всяк легко себе вообразить может.

Регент, как упомянуто, обретался в Летнем дворце, где лежало еще тело покойной императрицы. Здесь находился караул с лишком из трехсот человек, которые, буде бы на герцогской стороне были, аресту его легко воспрепятствовать могли, но отец мой, из предосторожности к предприятию сему, избрал такой день, в которой все караулы из Преображенского полку наряжены, где он был подполковником. Приблизясь на несколько шагов к Летнему дворцу, выслал он вперед офицера сказать караульному капитану, дабы он никакого шуму не подымал, а пришел бы к нему с двумя другими офицерами. Сии явились без замедления, и когда он о причине своего прихода им объявил, то они уверяли, что у них ни один караульный не пошевелится. После чего отец мой продолжал шествие свое до самого въезда во дворец. Отсюда отрядил он своего генерал-адъютанта Манштейна с двенадцатью гренадерами в герцогские комнаты.

Все мимо встречающиеся часовые, по данному им приказу, пропускали его без задержания, так что Манштейн дошел благополучно до дверей спальни и приказал [174] их ломать потому, что они изнутри заперты были. Герцог пробудился на сей шум, вскочил и, думая, что его убить хотят, намерен был под кровать спрятаться, но Манштейн наступил на него, и пока герцог руками и ногами оборонялся, подбежали гренадеры и его схватили. Накинув на него шубу, посадили его в подвезенную отца моего карету. Супруга его и дети оставлены в их покоях за караулом. С сею добычею отец мой отправился опять к принцессе и принесенною им самим первою вестью неизреченную произвел радость.

На сем возвращении арестован также и брат герцога Густав Бирон, имевший жительство в одной мимо лежащей улице, и то же самое в ту же ночь сделано над тайным советником и кабинетским министром Бестужевым, которого винили, что он отменно предан был регенту.

Засим герцога, равно как и брата его, посадили до дальнейшего распоряжения в особых покоях дворца за крепким караулом.

НОЯБРЬ 1740 ГОДА

Еще пред рассветом обнародовано о сем происшествии в целом городе, и все чиновники вообще по учиненным повесткам съехались ко двору. По принесенном поздравлении родителям императора было чрезвычайное собрание совета, в котором положено просьбою утруждать принцессу с титулом императорского высочества великой княгини российской принять правление во время малолетства ее сына.

Принцесса, приняв оное ко благоугодности своей, и по отпетии литургии и благодарственного молебна при пушечной пальбе учинена ей в верности присяга, и в тот же самый день, как во все провинции империи, так и к иностранным дворам, отправлены курьеры с известием о сей воспоследовавшей перемене.

Ввечеру прежде бывший регент купно со своею фамилиею под сильным прикрытием отправлен в Шлиссельбургскую крепость в шестидесяти верстах от Санкт-Петербурга. Принцесса, при вывозе его из дворца, стояла у окна и смотрела, но, не могши удержать своих слез, вещала, что она совсем иное ему готовила, если б он сам не понудил ее иначе с собою поступить, присовокупив к тому, что если б он прежде предложил ей добровольно [175] правление, то бы она с честью и со всеми сокровищами отпустила его в Курляндию.

Следующий день назначен был для раздачи разных милостей и чинов, и всем, кои вход ко двору имеют, повещено пред полуднем собраться в комнатах принцессы.

Дабы не показалось кому-либо странным, что в сие производство граф Остерман великим адмиралом и князь Черкасской великим канцлером пожалованы, нужным считаю вкратце упомянуть, какие причины служили к тому поводом.

Утром весьма рано приказал отец мой позвать к себе меня купно с президентом бароном Менгденом и предложил, чтобы мы, кого считаем достойным к пожалованию или к награждению, представили ему и притом с показанием нашего мнения, чем и как кто наилучше награжден быть может. Мы исполнили сие тут же, после чего приказал он мне взять перо и писать, что он мне говорить станет. Первое было, чтобы ее высочество великая княгиня и регентша благоволила возложить на себя орден Св. Андрея, и второе — генерал-фельдмаршала графа Миниха за оказанную им услугу пожаловать в генералиссимусы.

Окончив сие, представил я ему, что хотя он по всем правам и заслугам сего достоинства требовать может, однако я думаю, что, статься может, принц Брауншвейгский для себя оное готовит, почему и нужно бы было пристойным образом о сем у него разведать, в каковом случае советовал я отцу моему испросить себе титул первого министра. На сие он согласился и, оставив прежде упомянутое достоинство, избрал для себя последнее.

После сего спросил он меня и барона Менгдена, как же может граф Остерман над собою терпеть первого министра? Мы отвечали, что надлежало бы и ему назначить достоинство, которое с высшим чином сопряжено, нежели каковой он по сие время имел.

Отец мой вещал, что он вспомнил, как граф Остерман в 1732 году, работая над новым положением для флота, намекал, что он охотно желал бы быть великим адмиралом.

“Да кто же будет великим канцлером?” — вопросил я. Видя, что отец мой на сие ничего не отвечал, сказал я, что хотя князь Черкасский за свои поступки больше наказания, нежели награждения заслуживает, однако я думаю, что в начале нового правления милосердием и великодушием скорее утвердиться можно, нежели чрез меру [176]

строгим исследованием и наказанием уличенных преступников; что в следствие того ее высочество великая княгиня не может убедительнейшего предъявить довода своего великодушия, как если упомянутого князя Черкасского на вакантное великого канцлера достоинство оставались в руках паче у природных россиян, нежели у иностранцев, то еще предложил я графа Михайла Головкина в вице-канцлеры.

Когда потом как вышеупомянутые, так и другие к повышению и награждению следующие особы расписаны, то приказал мне отец мой списать с того расписания копию, съездить во дворец и поднести оное принцессе на утверждение.

По прошествии нескольких часов приехал он и сам и получил ее согласие на все изображенные в расписании статьи.

Около одиннадцати часов пред полуднем, когда все по учиненным повесткам в передних комнатах собрались, выступила великая княгиня, одетая в голубой ленте и со звездою ордена Св. Андрея, и жаловала всех к руке. Потом от имени императора читано расписание о пожалованных, в силу которого принц Брауншвейгский объявлен генералиссимусом всей сухопутной и морской силы. Далее пожалованы: фельдмаршал граф Миних — первым министром, граф Остерман — великим адмиралом и остаться ему при иностранных делах, князь Черкасский — великим канцлером и князь Михайло Головкин — вице-канцлером и кабинетским министром.

Орден Св. Андрея получили: обер-шталмейстер князь Куракин, генерал-аншеф Ушаков, адмирал Головин и пребывающий в Гаге посланник граф Александр Головкин.

Орден Св. Александра Невского пожалован президенту и камергеру барону Менгдену, камергеру Стрешневу, зятю графа Остермана, и в отсутствии находившемуся тайному советнику и камергеру князю Юсупову. Обер-маршал граф Левенвольде и дядя мой тайный советник Миних получили на заплату долгов своих, первый — восемьдесят тысяч и другой — двадцать тысяч рублей.

Гофмаршалу Шепелеву и генерал-майору Апраксину пожалованы богатые деревни в России, не упоминая о многих других повышениях чинами и подарках.

Как по окончании сей церемонии отец мой вторично принес принцессе свое благодарение, то она вручила ему [177] ордер о принятии ста тысяч рублей из рентереи, приказав притом перебраться близ дворца в тот дом, где прежде она сама пребывание свое имела.

В тот же самый день принцесса всемилостивейше пожаловала меня обер-гофмаршалом с чином генерал-поручика и с жалованием и пенсиею по три тысячи рублей в год. Сверх того указала она мне иметь придворный экипаж, каковым другие высокие чины императорского двора пользуются, и пожаловала мне в подарок дом неподалеку от дворца.

Принцесса оказала также помилование бедным арестантам, заключенным от прежнего регента и претерпевшим преужасное истязание. Они все немедленно освобождены и частью чинами повышены, частью же с награждениями к прежним местам определены. Над теми, которые пытку выдержали, прикрывали наперед знамя. После того они все жалованы к руке, причем, с одной стороны, соболезнование, и с другой — признательность искреннейшие извлекали слезы.

Благородное и к милосердию склонное ее сердце воспамятовало при первом начале принятия регентства и о тех несчастных, которые в правление императрицы Анны Иоанновны за государственные преступления в Сибирь и в другие места в ссылку сосланы были. Она в досужные часы свои, прослушав дела о важнейших из сих преступников, почти все учиненные над ними приговоры отменила. Число сих ссылочных, как знатных, так и простого звания людей, простиралось до нескольких тысяч человек, между коими находились также курляндские дворяне.

Прежде нежели я приступлю к прочим происшествиям краткого правления сей принцессы, намерен я немногими словами описать личные ее качества.

Она сопрягала с многим остроумием благородное и добродетельное сердце. Поступки ее были откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нее несноснее, как толь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, привыкшие в прошлое правление к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали ее надменною и якобы всех презирающею. Под видом внешней холодности была она внутренно снисходительна и чистосердечна. Принужденная жизнь, которую она вела от двенадцати лет своего возраста даже до кончины императрицы Анны Иоанновны (поелику тогда кроме торжественных дней никто посторонний к ней входить не [178] смел и за всеми ее поступками строго присматривали), влияла в нее такой вкус к уединению, что она всегда с неудовольствием наряжалась, когда во время ее регентства надлежало ей принимать и являться в публике. Приятнейшие часы для нее были те, когда она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, столько и весела в обращении. Дела слушать и решить не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение свое подавать во дворце кабинетскому секретарю. Она знала ценить истинные достоинства и за оказанные заслуги награждала богато и доброхотно. Великодушие ее и скромность произвели, что она вовсе не была недоверчива, и многих основательных требовалось доводов, пока она поверит какому-либо впрочем и несомненному обвинению. Для снискания ее благоволения нужна была больше откровенность, нежели другие совершенства. В законе своем была она усердна, но от всякого суеверия изъята. Обращение ее было большею частью с иностранными, так что некоторые из чужестранных министров каждодневно в приватные ее беседы приглашались ко двору. Хотя она привезена в Россию на втором году возраста своего, однако, пособием окружавших ее иностранцев, знала немецкий язык совершенно. По-французски разумела она лучше, нежели говорила. До чтения книг была она великая охотница, много читала на обоих упомянутых языках и отменный вкус имела к драматическому стихотворству. Она мне часто говаривала, что нет для нее ничего приятнее, как те места, где описывается несчастная и пленная принцесса, говорящая с благородною гордостью. Она почитала много людей с так называемым счастливым лиц расположением и судила большею частью по лицу о душевных качествах человека. К домашним служителям своим была она снисходительна и благотворна.

Я, с моей стороны, имею причину, как за многие излиянные на меня милости, так и за дружественное обхождение, которым она меня удостаивала, почитать память ее во всю жизнь мою с величайшею признательно стона.

Что касается до внешнего ее вида: росту была она среднего, собою статна и полна, волосы имела темноцветные, а лиценачертание хотя и нерегулярно пригожее, однако приятное и благородное. В одежде, была она [180] великолепна и с хорошим вкусом. В уборке волос никогда моде не следовала, но собственному изобретению, отчего большею частью убиралась не к лицу.

Как скоро трактат, о котором выше упомянуто, между королем польским и бывшим регентом заключен, то не оставил саксонский двор в то же время сообщить об оном берлинскому двору, а сие возродило в сем надежду Россию без всякого затруднения на то преклонить и что она в исполнении его намерений на австрийское наследство препятствовать ему не будет. В следствие чего прусскому министру в Санкт-Петербурге и повелено уже было вступить в переговоры. Но сей едва успел к тому приступить, как падение регента воспоследовало. Когда же чрез сие совсем другой оборот дел в России произошел, поелику нельзя было подумать, что великая княгиня и ее супруг, как ближайшие родственники королевы венгерской, станут беспристрастным оком взирать на поддержание Прагматической санкции, то король прусский, остановив начатую негоциацию, старался здешнего двора благосклонность снискать предложением к постановлению дружественного трактата и оборонительного союза и чрез то как бы его усыпить, почему и дал он в декабре месяце барону Мардефельду повеление вручить проект означенного союза российскому министерству.

Отец мой лежал тогда при смерти болен, и прошло несколько недель, пока он в состоянии был приняться паки за дела. Между тем граф Остерман, который всегда прусскому двору доброжелательствовал, в предосуждение австрийцев умел принцессе с столь хорошей стороны об оном деле представить, что она склонилась на то совершенно. Как скоро отец мой немного пооправился, приказала она известить его об оном с истребованием его мнения. Отец мой отвечал, что заключить союз с королем прусским, близким и сильным соседом России, при малолетстве императора и предстоящем разрыве мира со шведами, не иначе как крайне вредно и предосудительно для империи быть может, но как в гарантии австрийского наследства принято со стороны России участие и время еще не дозволило распознать, от кого королева венгерская добра или зла ожидать имеет, а чаятельно в скором времени не преминут от венского двора вступить на то предложения, то полагает он своим мнением, что благопристойности и искренности соразмерно остановить постановление всяких новых трактатов до того, пока можно будет [180] видеть, каким образом свойственные сообразить их с прежними.

Между тем как настоящие намерения короля прусского в то время никому отнюдь известны не были и принцесса на том настояла, то и постановлен трактат на следующих условиях: обе стороны гарантируют одна за Другую владения своих земель и, в случае неприятельского наступления, имеет одна другой посылать по двенадцать тысяч человек вспомогательного войска.

По поводу сего король прусский предлагал отцу моему вотчину Биген в Бранденбургии, купно с суммою три тысячи рейхсталеров, но он пристойным образом от обоего отказался с таким уверением, что он во всех случаях стараться будет удостоверить короля в искренней преданности своей.

Незадолго до праздника Рождества Христова совершено погребение императрицы Анны Иоанновны со всеми употребительными в России обрядами наивеликолепнейше. Принцесса шествовала за гробом пешком.

В январе месяце 1741 года приехал отправленный от короля прусского генерал-адъютант господин Винтерфельд, зять моей мачехи, в Санкт-Петербург с принесением от имени короля поздравления принцессе со вступлением в регентство. Оный же господин Винтерфельд привез отцу моему собственноручное от короля письмо с изустным притом уверением о всегдашнем и непременном его уважении и почитании. И, наконец, упомянутый Винтерфельд имел препоручение поднести мне вышеозначенный подарок, который отцом моим не принят.

Винтерфельд, по принесении на приватной аудиенции великой княгине от короля поздравления и по получении от имени ее чрез меня ответа, продолжал речь свою так: что поелику король, его государь, вотчину Бигем единожды навсегда предназначил той особе в России, которая будет его другом, а фельдмаршал Миних принять ее не хочет, то и препоручает он упомянутую вотчину в собственное распоряжение ее императорского высочества, прося, дабы она благоволила пожаловать оную в вечное и потомственное владение кому-либо из фамилии фельдмаршала Миниха, и, буде ее высочеству угодно, именно его сыну. Великая княгиня отвечала на сие, что весьма охотно соглашается удовлетворить в сем случае желанию короля. Итак, я засвидетельствовал первое мое благодарение принцессе, а потом отблагодарил и королю чрез [181] письмо, которое Винтерфельд повез с собою и на которое обратно получил я весьма благосклонное отписание.

Почти в то же время приехал в Санкт-Петербург саксонский полковник Нейбаур для принесения принцессе от имени короля польского поздравления со вступлением в регентство. Сей имел, сверх того, препоручение от государя своего, тогдашнего имперского викария, предложить отцу моему диплом на графское достоинство Римской империи, а мне орден Белого Орла.

Сей орден вскоре потом привезен уполномоченным от упомянутого короля министром графом Динаром, и в семнадцатый день января имел я честь знаки оного ордена принять из рук принцессы.

В уважении родства с отцом моим получили также означенный орден президент и камергер Карл Людвиг барон Менгден и мой зять граф Солмс, тогдашний российский министр при саксонском дворе.

Маркиз де Ботта в прошлое пребывание свое при дворе российском умел приветливыми поступками своими приобрести благоволение принцессы столько, что она, по вступлении своем в регентство, не токмо венскому двору обозначила, что назначение упомянутого маркиза в качестве министра при российском дворе не токмо особенно будет для нее приятно, но также приказала мне к нему отписать и уговорить его лично об оном месте домогаться; как первое так и другое имели такой успех, что в феврале месяце приехал в Санкт-Петербург.

Вскоре после его приезда получил отец мой письмо от королевы венгерской, в котором сия монархиня не токмо всемилостивейше удостоверила его в своем высоком благоволении, но также пожаловала ему господство Виртембергское в вечное и потомственное владение.

По сие время королева венгерская пользовалась тишиною, ничего меньше не ожидала, как нечаянного короля прусского вступления с войском в Силезию. Известие о сем происшествии подало повод к преважным рассуждениям в Санкт-Петербурге потому наипаче, что неминуемо от венского двора ожидали требования помощи против короля прусского, с которым, однако, недавний союз постановлен и с которым неохотно желали раздружиться по причине опасения к разрыву мира с шведами. В сем замешательстве оставалось единое удобнейшее средство, а именно: стараться письмом склонить короля прусского миром условиться с королевою венгерскою и на сие предложить посредство российского двора. [182]

Означенное письмо, которое сам граф Остерман сочинял, почитается, по мнению всех знатоков, одним из прекраснейших и убедительнейших, каковое когда-либо из его пера происходило.

Ответ короля прусского на то гласил, что буде королева венгерская миром согласится уступить ему те княжества в Силезии, на которые он законное право требования имеет, то он не токмо намерен заключить с нею мир, но также обязуется вспомоществовать ей всею силою своею против всех оказывающихся впредь ее неприятелей.

Частое повторение сей декларации со стороны короля прусского ко двору российскому не подает никакого сомнения заключать, что если бы королева в самом начале решилась немногим чем пожертвовать, то бы она, конечно, не потеряла большую часть Силезии. Но непримиримость к королю прусскому и тогдашняя удивительная доверенность к Франции были причиною, что ни о каком примирительстве со стороны венского двора слышать не хотели, а охотнее желали, как маркиз де Ботта отцу моему сказывал, предаться в руки французов.

Сим образом в Вене ни о чем другом, как о мщении, не помышляли, и дабы оное на деле изъявить, предложен от венского министерства проект тройного союза, в который надеялся вовлечь Россию и короля польского. Они думали петербургский двор побудить к тому без дальних затруднений, а саксонский склонить знатными обещаниями. Последнее имело даже такой успех, что уже в марте месяце работали в Дрездене над планом, по силе которого положено соединенными российскими, австрийскими и саксонскими силами атаковать короля прусского и его земли, как добычу, разделить между собою. Тут ничего другого не требовалось, как единственно преступления России для действительного исполнения толь важного проекта. А каким образом домогались оного и с каким усердием отец мой тому сопротивлялся, оное явствует из нижеследующего.

Коль скоро король прусский вступил с войском своим в Силезию, то венские министры, в Санкт-Петербург пребывавшие, маркиз де Ботта и резидент Гохгольцер, в силу трактата, неукоснительно требовали от российского двора вспоможения наисильнейшего. На сие представлено им, что российский двор сколь искренно ни расположен, со своей стороны, способствовать к поддержанию Прагматической санкции, однако осторожность требует не [183] прежде вдаваться в толь обширное дело, пока не известится о мерах, принятых по сему обстоятельству от двух главнейших гарантировавших держав, а именно Англии Н Голландии. Сверх того, надеется он, что доколе королева не будет других иметь неприятелей, кроме одного короля прусского, дотоле может она собственною своею силою управляться. При сем за полезнейшее почитается, чтобы австрийский дом, поколику вящие, статься может, угрожают ему напасти, старался короля прусского, пожертвованием ему некоторых земель, сделать своим другом, нежели, вдаваясь с ним в войну, истощать свои силы.

Но венский двор, не принимая сих наставлений и советов, настоял на прямом ему вспоможении и не упустил притом ничего, что могло служить к раздражению принцессы и принца Брауншвейгского лично против короля прусского, к чему принуждены были всеми мерами и частыми письмами способствовать обе вдовствующие герцогини Брауншвейгские, из которых одна была бабушка как королевы венгерской, так и принца, а другая мать сего и тетка королевы. Они подействовали столько, что как скоро дрезденский план двору сообщен, то принцесса в непродолжительном времени его одобрила.

Граф Остерман, который за болезненными припадками своими не выезжал больше из дому, снискал такую доверенность от принца Брауншвейгского, что сей ни единого дня не упускал, чтобы его не посетить. Как скоро он чрез упомянутого принца известился о намерениях великой княгини касательно дрезденского плана, то почел нужным благоприятный сей случай изловить как для того, чтобы собственно самому подслужиться, так и дабы легко предвиденному от отца моего противоречию придать несправедливый и ненавистный толк. В следствие чего воздержался он от всех возражений, но представлял, что можно без отлагательства времени уполномочить российского при саксонском дворе министра в ближайшую относительно означенного союза вступить конференцию.

Когда потом принцесса, при особенном переговоре с отцом моим, желала ведать его мысли, касательно упомянутого плана, то он утверждал, что как по силе действующих уже трактатов мы обязаны австрийскому дому давать вспомогательное войско, то и не предвидит он причины, почто обязанности свои без крайней нужды увеличивать и даже в противность всей справедливости [184] соседа, жившего с Россиею в непрестанном добром согласии и дружбе, неприятельски атаковать и к погибели его способствовать.

Сие с волею принцессы и принца несоответствие имело точно то действие, которое граф Остерман предполагал. Искренность отца моего названа пристрастием, и довод на оное почерпнут из оказанной графом Остерманом на то непреклонности яко из несомненного источника.

Почему сей возомнил начатую роль свою до конца доиграть и отца моего, которого первенства в министерстве никогда он терпеть не мог, довести до крайности.

Преступление к дрезденскому плану утверждено без дальнейших с отцом моим советований, и к российскому министру в Дрездене сочинен рескрипт, по силе которого имеет он вступить в предложенную негоциацию. Означенный рескрипт прислан от графа Остермана к отцу моему для подписания с таким отзывом, что содержание оного от великой княгини именно повелено и одобрено.

Отец мой чувствительно был сим тронут. Он поехал немедленно к принцессе и жаловался, что его принуждают подписывать такие дела, кои он, по мнению своему, опровергал основательно и на которые никогда согласия своего дать не может; причем изъяснялся, что если принцесса безотменно войну предпринять желает, то он советует искреннейше предупредить паче угрожающих шведов, нежели допускать им больше времени и способности сполна вооружиться против России. Когда же принцесса в ответ на сие вещала, что он один сему делу сопротивляется, к которому граф Остерман и прочие министры единогласно присоветовали, то отец мой отвечал, что прежде, нежели должен он подавать и впредь несоглашениями своими повод принцессе к прогневлению на него, охотнее осмеливается всеподданнейше просить уволить его от службы. Потом, откланявшись принцессе и коль скоро домой приехал, написал он письменное возражение, для каких причин не желает рескрипта к министру в Дрездене подписывать, и приказал взнести оное в протоколе Кабинета.

Граф Остерман купно со своею партиею, опасаясь, чтобы постоянство отца моего не открыло очи принцессы, почли за нужное, не теряя времени, настроить многих клеветников, которые все разными наговорами [185] и происками преклонили кроткую и великодушную принцессу, что она отца моего от службы уволить согласилась.

И так седьмого числа марта (1741 года) в бывшем совете определено отца моего от службы уволить. Но как никто не имел бодрости об оном его известить, то принцесса за благо рассудила на меня и обер-маршала графа Левенвольде сие препоручение возложить с приказанием объявить отцу моему, что сколь ни совершенно уверена она в искренности и усердии его к интересу императора, однако же находит себя принужденною, для предупреждения опасных следствий от дальнейшего несогласия в министерстве, даровать ему то, о чем он сам ее просьбою своею утруждал, уверяя, что она никогда не забудет верных и важных оказанных им заслуг и не преминет при настоящем случае вещественных изъявить признаков непрестанного почитания и благоволения своего.

Отец мой, приняв сию весть с обыкновенною твердостью духа своего, приказал нам обратно принцессе донести, что если увольнение его от службы могло доставить ей малейшую благоугодность, то он с удовольствием, исполняя ее повеления, от всех должностей своих отрекается, а за присовокупленное милостивое уверение свидетельствует всепреданнейшую свою признательность, ожидая нетерпеливо того часа, в который ее высочеству угодно будет ему дозволить изустно изъявить оную.

По получении следующего дня на сие дозволения принцесса определила ему по пятнадцать тысяч рублей годовой пенсии с тем, что он имеет ее получать, где бы ни рассудил жительство свое утвердить.

Сия с отцом моим воспоследовавшая перемена лично для моей персоны не токмо не была вредна, но паче произвела сильнейшие уверения в милости со стороны принцессы.

Теперь венское министерство считало себя победителем. Маркиз де Ботта, будучи мой всегдашний друг, посетил меня спустя несколько дней после увольнения отца моего от службы. Вопросив, доволен ли он графом Остерманом, не мог он нахвалиться добрыми его расположениями. Как он окончил свою речь, то сказал я, что не могу удержаться, дабы не открыть ему моих мыслей, сколь ни странны они покажутся, а именно что, по мнению моему, венский двор скорее достиг бы цели желаний [186] своих, если б отец мой при министерстве остался, нежели теперь, когда воля графа Остермана всему решение подавала; что отец мой внутренне никогда не отдален был австрийскому дому способствовать, и если бы других требований, кроме вспомогательного войска, не было, то я уверен, что немного стоило бы труда преклонить его на то, ибо он коль скоро однажды даст свое слово, то всегда оное сдержать старается, но что касается до графа Остермана, у него обещать и сдержать две вещи различные; что он издревле был друг прусского двора, а венскому никогда не благоприятствовал; что теперешняя его преклонность другого повода не имела, как чтобы раздражить принцессу на возражения отца моего; но что вскоре сей Протей уметь будет вид свой столь разнообразно переменять, что маркизу де Ботта должно быть сверхъестественному человеку, если бы восхотел настоящие мысли его изведать.

Предсказание мое сбылось совершенно, ибо в самое то время, как всей армии дан указ быть в готовности к походу, граф Остерман уверил прусского министра барона Мардефельда по доверенности своей, что он никогда и в мыслях не имел наносить вред королю прусскому и что вскоре дела другой оборот примут. Сие самое воспоследовало в скором времени, и когда происшедшее между саксонским и венским двором несогласие испровергнуло весь проект тройного союза, а маркиз де Ботта еще стал настоять на диверсии в пользу своей королевы, то при торжественнейших уверениях в дружбе принужден он был отъехать с сим утешением, что безотменно не будет оставлено выполнить все то, о чем в трактатах договоренность, коль скоро дело в рассуждении шведов развяжется.

В июне месяце сего года прежде бывший регент и герцог Курляндский, содержавшийся доселе в Шлиссельбургской крепости, отправлен, обще с своею супругою, двумя сыновьями и дочерью, в Сибирь, в заточение. А что отец мой в обнародованном при сем случае манифесте, в силу которого как герцог, так и два брата его и зять, генерал Бисмарк, обвинены в оскорблении величества, не принимал никакого участия, об оном по времени, в которое он публикован, легко заключать можно.

Поступки и деяния отца моего произвели в прусском короле такое к нему уважение, что он не токмо собственноручным писанием уверял его в своем высоком благовлении и признательности весьма лестными [187] выражениями, но также в таковых расположениях своих существенное удостоверение предъявил на деле, ибо он по завоевании Силезских земель, по собственному побуждению, освободил Вартенбергское владение от всех налогов и военных контрибуций.

В то же почти время вручил мне барон Мардефельд при королевской жалованной грамоте на вотчину Биген и вексель в две тысячи талеров курантных, яко принадлежащий мне доход за первую половину года с упомянутой вотчины.

Вологда 1758

Текст воспроизведен по изданию: Безвременье и временщики. Воспоминания об "Эпохе дворцовых переворотов" (1720-е - 1760-е годы). Л. Художественная Литература. 1991

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.