Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МЕМУАРЫ МЕССИРА Д'АРТАНЬЯНА

КАПИТАН ЛЕЙТЕНАНТА ПЕРВОЙ РОТЫ МУШКЕТЕРОВ КОРОЛЯ, СОДЕРЖАЩИЕ МНОЖЕСТВО ВЕЩЕЙ ЛИЧНЫХ И СЕКРЕТНЫХ, ПРОИЗОШЕДШИХ ПРИ ПРАВЛЕНИИ ЛЮДОВИКА ВЕЛИКОГО

ТОМ III

ЧАСТЬ 2

/Ошибка Сирона./ Они были сильно поражены, когда увидели, что он обманул их еще и на этот раз, как сделал прежде. Однако, так как в городе находился Комендант, на кого они возлагали большие надежды, они уверились, что тот даст им достаточно времени прийти к нему на помощь, прежде чем оказаться вынужденным капитулировать; итак, они совершенно спокойно собрались в самом большом, возможном для них, числе, и, назначив место встречи подле Иля войскам, что должны были составить подмогу, какую они намеревались незамедлительно направить в эту сторону, они продвинулись затем до Калонны. Наша армия, оставившая крупные обозы в Аррасе, теперь нуждалась в них для удобного осуществления осады, и Виконт де Тюренн, уже отрядивший несколько дней назад Генерал-Лейтенанта Сирона для доставки их в лагерь, когда тот найдет время сделать это, ничем не рискуя, заметил ему тогда все-таки не затягивать с этим надолго, лишь бы он смог выполнить поручение в полной безопасности. Он поставил такое ограничение, потому что Граф де Бутвиль, сделавшийся сегодня Герцогом де Люксембургом, разъезжал по нашим флангам с пятнадцатью сотнями всадников, дабы помешать не только соединению с нами обозов, но еще и присылке в армию денег, каких там не хватало.

Сирон, взяв языка, узнал, что Граф отъехал в [52] сторону Эра, городка, расположенного в Артуа; итак, уверившись, что, прежде чем тот сможет напасть на него, он успеет соединиться с нами, он распорядился вывезти из Арраса все, что Виконт де Тюренн доверил его попечению. Его эскорт не превышал восьми сотен всадников; но зато у него имелось около двух тысяч пехотинцев, что должно было его совершенно успокоить, тем более, что из обозов он мог соорудить своеобразное укрепление для его Пехоты. Но так как слишком опасно полагаться на собственную неуязвимость, потому что это частенько сводит на нет все предосторожности, какие, конечно же, были бы приняты без этого, случилось так, что когда он был возле Лиллер, то есть, всего лишь в двух лье от нашего лагеря, он бросил все эти обозы, а сам явился объявить Виконту де Тюренну, как он распрекрасно их доставил. Однако, едва он показался среди наших линий с частью своего эскорта, как Граф де Бутвиль напал на другую его часть, составлявшую арьергард. К несчастью для них, им еще предстояло проехать через теснину, когда Граф на них обрушился, образовалась страшная неразбериха, потому как каждый спешил поскорее ее преодолеть, чем Граф и воспользовался настолько хорошо, что разграбил деньги и часть припасов. Затем он все это поджег и удалился туда же, откуда и явился; едва Двор был поставлен в известность об этом случае, как отдал приказ Виконту де Тюренну представить Сирона перед военным Советом. Он никак не мог от этого уклониться, хотя бы потому, что того хотели осудить сурово, но так как друзья очень много значат во всякого сорта обстоятельствах, Виконт де Тюренн предохранил того от опасности. Я не знаю, какую он изобрел отговорку для достижения цели, поскольку весь свет уже единодушно его приговорил; но, наконец, прибыл приказ от Двора не собираться больше по этому поводу; Виконт де Тюренн приложил все свои заботы к столь надежному укреплению лагеря, что он не был более открыт к получению какого бы то ни было нового поражения. [53]

/Серебряная посуда./ Враги, возгордившись столь добрым началом, атаковали конвой, шедший к нам из Бетюна. Сопровождавший его эскорт отчаянно его защищал, и много людей было убито как с той, так и с другой стороны. Враги, не ожидавшие столь яростного сопротивления, отступили, когда увидели, что мы защищались так же хорошо, как они смогли нас атаковать. Однако, приблизившись к нашим линиям, что мы укрепляли на протяжении целых шести дней, прежде чем приняться за траншею, они нашли их в таком безупречном состоянии, что не посмели идти на них приступом. Виконт де Тюренн, дабы уладить беспорядок, вызванный в наших рядах захватом предназначавшихся нам денег, велел собрать всех мэтров лагеря и всех первых Капитанов Полков для выяснения, какую помощь они могли оказать их ротам. Бедность, в какой они пребывали, не могла бы быть более тягостной; каждый оказался в нищете, а вражеское соседство делало ее еще более нестерпимой, потому что все, попадавшее в лагерь, продавалось там, так сказать, на вес золота. Те, кто был в состоянии поддержать других, помогали им по мере сил, и Виконт де Тюренн, кто в качестве командующего был обязан сделать самое большое усилие, чем все остальные, распорядился переплавить свою серебряную посуду для вызволения тех, кому Капитаны не в состоянии были оказать никакого добра. Он приказал распределить между ними это плавленное серебро вместо монеты и обязал маркитантов довольствоваться им, как если бы оно было отмечено чеканом Короля.

Такая помощь оказалась им весьма кстати, и Виконт де Тюренн распорядился копать траншею. Враги после разведки нашего лагеря прониклись к нему слишком большим почтением, чтобы осмелиться нас в нем атаковать; они отступили от соседства с нами и направились осаждать Ардр. Этот городок на берегу моря находился в самом жалком состоянии на свете, без какого-либо внешнего вида, без земляного вала, и почти настолько же лишенный [54] всякого сорта фортификаций, насколько их может быть лишена захудалая деревня. Добро бы еще, если бы там имелся крупный гарнизон, поскольку от этого обстоятельства ничуть не менее зависит сила города, как и от всего остального. Но там едва ли насчитывалось две сотни человек, что весьма незначительно, или, лучше сказать, вообще ничто для защиты подобного места. Две сотни человек были даже столь скверно экипированы, что их скорее можно было принять за оборванцев, чем за солдат; большая часть не имела ни одежды, ни башмаков, ни шляп, так что Виконт де Тюренн, в полной неуверенности по поводу будущих происшествий с этим местом, почти не знал, что он должен делать, продолжать свою осаду, или же снимать ее и спешить им на выручку. Однако после двух или трех дней неуверенности он решился упорно продолжать свое предприятие, рискнув всем, что бы там ни случилось; он, впрочем, снарядил три или четыре различных отряда, один из двух сотен добровольцев, другие из большего либо меньшего числа, для переброски их к тому месту. Ромкур, Капитан из Полка Вилькие (привычнее – ВилькьеА.З.), и кого мы позже видели Лейтенантом Телохранителей, командовал одним из них, ла Фейе — вторым; несколько других испытанных Офицеров были поставлены во главе остальных, и все вместе они направились в ту сторону, но, конечно, разными путями. Они, одни за другими, безрезультатно старались выполнить отданные им приказы, но Месье Принц устроил столь надежную охрану, что, далеко ни в чем не преуспев, они чуть было сами не попались ему в руки.

/Миссия в Ардре./ Ромкур, хорошо знавший страну, сбежал оттуда с большей легкостью, чем другие. Как только он был раскрыт, он удалился в леса, откуда возвратился в лагерь объявить о своей неудаче. Другие также туда вернулись вслед за ним; так что, если бы Виконт де Тюренн предусмотрительно не отрядил нас, Куланжа, Ла Эйя и меня, для заброски нас туда всех троих, город был бы безвозвратно потерян. [55] Куланж был переодет в виноторговца, Ла Эй в крестьянина, а я в торговца табаком. Рувиль, кто был там Комендантом, уже начинал терять надежду, если и не терял мужества. Так как он знал, что Виконт де Тюренн занят осадой Сен-Венана, он не верил, чтобы тот достаточно быстро завершил свое предприятие и явился ему на подмогу. В самом деле, Месье Принц, не забавляясь устройством осады по всей форме, сразу же распорядился вырыть траншею всего лишь в двадцати шагах от города. Он немедленно по прибытии отправил туда сапера и рассчитывал, как только мины произведут свое действие, или принудить Коменданта капитулировать, или же взять его штурмом, если он вознамерится оказать сопротивление. Я первым пробрался в городское предместье, потому что рискнул всем, лишь бы раньше других справиться с данным мне Поручением. Я направился прямо к штаб-квартире Месье Принца, где, сделав вид, будто торгую моим табаком, спросил у одного из его конюхов, не найдется ли у него какого-нибудь поношенного камзола его цветов мне на продажу. К счастью, он подобрал мне один, и когда он мне его продал, я тут же натянул эту одежонку на себя. Я воспользовался предлогом, будто бы мой никуда не годился, а кроме того сказал ему, что камзол послужит мне пропуском к солдатам, кого я сейчас же обвинил в желании заполучить мой табак со слишком большой выгодой для них самих. Я также обвинил их и в том, что они порой вступали со мной в жестокую борьбу из-за цены, казавшейся им вполне разумной, дабы он сам не нашел никаких возражений на столь внезапную смену декораций. В таком обмундировании я отправился прямо в траншею, где взял на заметку буквально все, и особенно, как сапер, уже пристраивался к стене. Оттуда, среди ясного дня, я перелез через насыпь переднего края траншеи, прикинувшись, будто подстрекаю одного солдата, кто похвалялся дойти отсюда до стен города, дав нам всем доказательство собственной храбрости; я даже пообещал сопроводить его туда, [56] дабы он мог выказать себя более дерзким. Солдат был смертельно пьян или совсем недалек от этого состояния, так что, скорее, винные пары вытянули из него подобное предложение. Между тем, я прикинулся ничуть не менее пьяным, чем он, дабы никто не удивился моему рвению ему подражать и не затаил на меня никакого подозрения; и в самом деле, Граф де Бутвиль, дежуривший в этот день в траншее, спросил, что бы это могло означать, тотчас, как только увидел нас, вылезающих наружу, и ему ответили, что у него перед глазами двое пьяниц, кому никогда нельзя помешать сотворить помешательство. Он заметил, что тогда нечего за нас бояться, потому как Бог помогает безумцам и пьяницам.

/Пьяница отличный бегун./ Когда же все позволили нам вот так уйти, насмехаясь над нами один за другим, я сказал тому, кто был рядом со мной, если мы не хотим, чтобы нас поскорее убили, по моему мнению, нам надо бы идти не вместе, а друг за другом, потому как тем самым мы будем представлять собой меньшую мишень для врагов. Я даже предложил ему в то же время маршировать первым, а так как он еще не был настолько пьян, чтобы в нем не осталось хоть малейшей заботы о собственной жизни, он не упустил случая поймать меня на слове. Итак, я сказал ему остановиться и даже улечься на живот, пока я не отойду на двадцать пять или тридцать шагов. Он распрекрасно соизволил на это согласиться, а едва я немного удалился от него, я вытащил из кармана платок и в то же время помахал им осажденным. Это помешало им стрелять в меня, как они делали прежде, тем более, что я сей же час перешел на бег, стремясь как можно быстрее попасть в город. У меня был неплохой резон поступить таким образом, потому как в то же время, когда я вытащил мой платок, и те, кто сидели в траншее, увидели, как я размахивал им перед осажденными, они сами дали по мне залп. К счастью для меня, я был Баском, а так как среди нас нет ни одного, кто не обладал бы добрыми ногами, я вскоре избавился [57] от опасности, где продолжал бы оставаться, если бы оказался дураком и не бежал оттуда изо всех сил.

Офицер, командовавший у ворот и встретивший меня у входа, провел меня внутрь через потайную дверь, и, приняв меня за лакея Месье Принца, взглянув на цвета камзола, спросил, кто же это надоумил меня покинуть мэтра с такой великой репутацией. Я ему ответил, что не был тем, за кого он меня принял, и не знаю иного мэтра, кроме того, кто был им для него самого; но так как не ему я должен отдать отчет в том, кто я такой, ему надлежит препроводить меня к Коменданту, дабы только тому я мог сказать о цели моего появления. Он в точности все это исполнил, и, представившись Рувилю, я вернул ему надежду, какую он начал терять с тех пор, как был осажден. Я ему сказал, что Месье де Тюренн незамедлительно придет ему на помощь; вот почему ему потребуется защищаться всего лишь три или четыре дня, самое большее. Он тотчас же дал знать об этой новости своему гарнизону, дабы он порадовался ей вместе с ним. Они сейчас же отсалютовали из всех пушек и мушкетов в знак восторга, что порядком изумило Месье Принца и заставило его опасаться, как бы Сен-Венан уже не был сдан. Я прекрасно догадался, что именно такова будет его мысль, да у него и не могло возникнуть никакой другой при звуках этого салюта. Итак, сменив свои лохмотья на одежду солдата, я на следующий же день пробрался обратно в его лагерь, как если бы был пленником. Я хорошо осознавал, что меня немедленно отведут к нему, а любопытство вынудит его меня спросить, что мог бы означать салют, произведенный нами. Все произошло точно так, как я и думал. Едва он меня увидел, как тут же спросил, какую новость получили в городе, и почему был произведен салют, о каком я только что сказал. Я ему ответил, что некий Куланж и некий Ла Эй, оба Офицеры Кавалерии, явились объявить от имени Месье [58] де Тюренна, что Сен-Венан сдался; гарнизон должен выйти оттуда через два дня, и армия двинется затем на подмогу осажденным Ардра.

/Под угрозой быть повешенным./ Месье Принц, кого нельзя было легко напугать, затаил некоторое подозрение, как бы я специально не был подослан к нему, чтобы заставить его снять осаду, сообщив ему новость вроде этой; итак, я не сомневаюсь, что он бы устроил мне невеселое времяпрепровождение, если бы сам не находился как бы в подвешенном состоянии по поводу того, что же там все-таки случилось. Так как ему отрапортовали, что накануне некий человек, одетый в его ливрею, ворвался в город, предварительно пройдя через траншею, он по правде не знал, что и сказать, из страха, как бы самому не попасть впросак. Эта неуверенность не помешала ему, впрочем, пригрозить мне распорядиться меня повесить, как если бы он был убежден, якобы я принес ему ложные сведения. Он мне даже сказал, что эта новость не могла быть истинной по нескольким резонам, каковые он мне и перечислил. Он, однако, разглядывал меня во все глаза, дабы углядеть, какое я выдержу поведение, и не изменюсь ли я в лице, но так как я остерегался себя выдать, поскольку знал, что от этого зависит моя жизнь, я держался твердо и ответил ему, что он теперь хозяин моей участи; не мне пытаться ему воспротивиться, но если он прикажет меня удавить, это будет очень несправедливо; я мог ему сказать лишь то, о чем знал, и о чем знал весь Ардр ничуть не хуже, чем я сам.

Когда я воспользовался именами Куланжа и Ла Эйя, я сделал это для придания веса тому, что сказал; и в самом деле, после того, как эти два человека избежали множество опасностей, они, наконец, проникли в город; итак, я нисколько не боялся, что они будут взяты при попытке туда прорваться, и это обстоятельство выставит меня в качестве вруна. Месье Принц не знал больше, чему верить, когда он увидел меня столь убежденным. Однако, из страха допустить оплошность, упустив меня, он передал меня [59] Прево с приказом тут же меня повесить, если обнаружится, что я его обманул. Он не стал приукрашать для меня свое намерение, что заставило меня раскаяться в моем рвении, бросившем мою жизнь в столь великую опасность. Еще если бы я мог дать знать Месье де Тюренну о том положении, в какое я попал, я бы понадеялся, что он предпримет все усилия, лишь бы меня отсюда вытащить, особенно, если бы он узнал, что все это я сделал исключительно ради службы Его Величества, что и привело меня к порогу гибели. Но, не имея никакой надежды дать ему об этом знать, я так опечалился, увидев себя настолько близким к смерти, что решил рискнуть всем, чем угодно, скорее, чем и дальше оставаться в том же положении. У меня имелись при себе тридцать луидоров, я распорядился зашить их в мои штаны на всякий случай, не зная, в какой я смогу оказаться нужде. Я было вознамерился предложить их одному из моих стражников, дабы тот мне вернул мою свободу. Однако я подвергался огромному риску скорее погубить себя этим, потому как надо было полагать, что этот стражник, кто был одним из подручных Прево, тотчас же предупредит его о сделанном ему предложении. Случаю было угодно, чтобы я выбрался из этой неприятности, причем мне не пришлось трудиться подкупать кого бы то ни была.

Прево, кто имел в качестве покровителя подле Месье Принца Графа де Колиньи, одного из его Генерал-Лейтенантов, долгое время понуждал его упросить своего мэтра соизволить отпустить его Роту на отдых. И как раз в это время он добился того, о чем просил, так что, отправив туда множество своих подручных, он умолял Месье Принца освободить его от пленников, находившихся под его Охраной. Месье Принц удовлетворил еще и эту его мольбу; таким образом, когда тот отбыл из-под штандарта полка Конде, один кавалер, кто стоял там на посту, и кто горел желанием дезертировать, сделал это в ту самую ночь, как я был передан в его руки. [60] Другие кавалеры, несшие охрану вместе с ним, спали без задних ног, тогда как я лежал на земле, точно так же, как и они, но абсолютно не испытывал никакого желания уснуть. Я постоянно грезил о своей участи и размышлял о том, что мне, быть может, оставалось жить какие-нибудь двадцать четыре часа. Состояние, вроде этого, грустно для человека, чувствующего себя вполне хорошо, особенно, когда я задумывался, в какой манере мне доведется вскоре покинуть этот мир. Повешение ни в коей мере меня не устраивало, я и думать о нем не мог без ужаса. Когда я совершенно погрузился в эту мрачную мысль, я заметил, что часовой, имевший, как обычно, саблю в руке, вложил ее обратно в ножны, оглядевшись направо и налево, не подсматривал ли кто за ним. Он принял после этого на себя труд удалиться оттуда, где он стоял, так бесшумно, как это только было для него возможно. Все эти телодвижения не позволили мне вовсе сомневаться в его намерении. Я был тотчас убежден, что он дезертировал, и найдя, что просто не смогу сделать ничего лучшего, как взять с него пример, я без дальнейшего промедления последовал за ним.

/Бегство в леса./ Я кинулся к лесу, что находился в четверти лье от нашего лагеря. Я остановился на опушке, чтобы посмотреть, не преследовали ли меня; но, наконец, заметив оттуда, что ничто не колыхалось вокруг, я двинулся вперед, дабы быть подальше, когда займется день. Я ничуть не сомневался, что обнаружат мой побег лишь к этому времени, и мне нечего особенно бояться до тех пор. Наконец, воспользовавшись собственными ногами как только можно лучше, я был уже более чем в трех лье от лагеря, когда обратил внимание на то, что начало светать. Я тут же завернул в другой лес, оказавшийся на моем пути, из страха, как бы за мной не пустились вдогонку и я бы не угодил, как обычно говорят, из лихорадки в горячку. Я провел там весь день в ужасающем трансе, потому как постоянно слышал шаги множества людей, входивших туда одни за другими. [61] Это заставило меня поверить, как, вероятно, и было по всей видимости, что именно меня они там искали. Однако счастье не отвернулось от меня, и я никем не был раскрыт; я снова двинулся в путь с наступлением ночи, чтобы по-прежнему продолжить мой вояж. Я маршировал, по меньшей мере, четыре часа, так никого и не повстречав, настораживая уши с момента на момент, дабы прислушаться, не идут ли все-таки по моему следу. Наконец, примерно за час перед рассветом, я услышал конский топот, что обязало меня внезапно остановиться. Я улегся на землю в то же время, дабы пропустить эту Кавалерию; но случаю было угодно, чтобы она повернула как раз туда, где я затаился; я пополз на животе, лишь бы избежать столкновения с ней. Пешие связные, шагавшие перед остальными, тогда вдруг бросились в ту самую сторону, где я прятался; они не раскрыли меня, нет, просто деревья вокруг меня они почему-то приняли за людей. Один конь заметил меня и испугался, так что отскакал на несколько шагов; тот, кто на нем сидел, заставил его вернуться помимо его воли на прежнее место, дабы, как это в обычае у тех, кто хорошо разбирается в верховой езде, не приучать его делаться пугливым.

Тут-то всадник и заметил меня, как ранее сделал его конь, и когда он мне сказал встать и следовать за ним, если, конечно, я не хочу, чтобы он застрелил меня в упор из своего мушкетона, пришлось ему подчиниться. Я не ждал, что он меня спросит, кто я такой, когда я поднялся, и я сам спросил его, к какой партии он принадлежал, потому как он говорил на очень хорошем Французском, и я понадеялся, что он окажется из войск Короля; я добавил к этим словам по собственному поводу, что я был бедным дезертиром, раскаявшимся в совершенной ошибке и возвращавшимся в свой полк, дабы добиться там прощения.

Тогда он приказал мне шагать перед ним, чему я немедленно подчинился, потому как он не единственный отдал мне такое приказание, к нему [62] присоединились еще и другие; он послал доложить тому, кто командовал этим отрядом, о его встрече со мной. И тут как раз оказалось, что этим командиром был его Мэтр лагеря, и когда этот Офицер выдвинулся вперед посмотреть, что я из себя представлял, и допросить меня, едва я бросил на него взгляд, как, несмотря на потемки, узнал в нем Месье Графа де Руайя. Сейчас же все страхи, какие только я мог иметь, преобразились в величайшую уверенность. Я назвал ему мое имя, в чем не было бы ни малейшей необходимости, будь там чуть посветлее. Он знал меня лично, и я знал его совершенно так же; но так как стояла ночь, а кроме того, мой маскарад делал меня неузнаваемым в его глазах, я счел себя обязанным поступить таким образом, как и поступил. Он был счастлив со мной свидеться, и, распорядившись дать мне в то же время своего запасного коня, он спросил меня, откуда я явился, и что за приключение вынудило меня оказаться в столь скверной экипировке. Он ничего об этом не знал и ни от кого ничего не слышал.

/Исполненная миссия./ Я изложил ему в двух словах мои небольшие злоключения, и как меня чуть было не повесили. Он мне ответил, что, откровенно говоря, слишком многим рискуешь, когда занимаешься тем, что я делал; он был добрым слугой Короля и посвятил себя этому ремеслу, но с каким бы рвением он к нему ни относился, каким бы оно ни могло быть огромным, ничто и никогда не заставило бы его пожелать позволить себя повесить ради его службы. Я ему заметил, что мне было далеко до него; он большой Сеньор, чья судьба обеспечена; тогда как я всего лишь бедный дворянин, и мне просто необходимо рисковать всем на свете ради продвижения по службе, так должен ли он удивляться, что я делал то, чего бы он никогда не соизволил сделать. Он мне ответил, что все то великое состояние, каким он, по моему убеждению, владел, состояло всего-навсего из двадцати тысяч ливров ренты, данной ему отцом, когда тот его женил; а это не было чем-то непомерным для персоны [63] его происхождения, тем более, что он не имел ничего из достояния его жены.

Она была его двоюродной сестрой, и Виконт де Тюренн доводился дядей им обоим; в остальном как он, так и она — убежденные гугеноты, в том роде, что когда все великие Сеньоры, придерживавшиеся некогда этой Религии, изменили ей в настоящее время, они оба все еще настолько привязаны к их вере, как и те были прежде. Однако в этом кроется причина того, что он не продвигается так, как делал бы это, если бы показал себя хоть немного более угодливым. Поскольку Король не любит, чтобы ему сопротивлялись, пусть даже в мельчайших делах, он никогда и не задумывался над тем, что гораздо труднее сменить религию, чем рубаху. Ему вполне довольно быть убежденным в том, что его собственная — наилучшая, дабы желать, чтобы каждый ей следовал; к тому же, он вообразил, что два сорта религии в одном Государстве есть вещь, способная привести к его гибели.

/«Хапуги»./ Но не буду далее углубляться в это рассуждение, не имеющее, к тому же, ничего общего с моим сюжетом; едва я удовлетворил любопытство Графа де Руайя, как попросил у него пять или шесть всадников эскорта, дабы получить возможность соединиться с нашей армией, не опасаясь «Хапуг», поскольку их развелось великое множество в этой стране; но они осмеливались собираться лишь в маленькие банды, потому как сколько их отлавливал Месье де Тюренн, столько же их он и приказывал вешать без всякой проволочки и даже без всякого подобия процесса. Мы называли этих воров «Хапугами», как это делали в Германии, хотя для различия их одних от других мы давали им подчас и другое наименование в этой стране. Итак, Граф уступил моей просьбе, и остальную часть ночи я маршировал вместе со всадниками, каких он мне дал. На следующее утро, в то время, как мы продолжали наш путь, и когда я находился на дороге, пролегавшей в низине, я заметил эскадрон, расположившийся на одной [64] высоте. Это заставило меня натянуть поводья. Я счел, что эти войска были из гарнизона Эра, мы, должно быть, проезжали совсем недалеко от него; но, увидев появление еще одного эскадрона момент спустя, а за ним еще и другого, и, наконец, вплоть до шести, сделавших остановку на этой высоте, я продолжал маршировать, хотя они отрядили десять или двенадцать всадников встретить и окликнуть меня. Если бы я поверил тем, в чьей компании находился, далеко не продвигаясь к ним навстречу, я бы, напротив, оборотился к ним спиной, даже и не думая оглядываться назад. Но я не считал себя обязанным столь некстати бить тревогу, как хотели они. Я сказал себе, что абсолютно наверняка это был авангард нашей армии, либо там сочли за лучшее снять осаду Сен-Венана и маршировать на помощь Ардру, либо же, после завершения этого завоевания, они двинулись в путь для исполнения очередного предприятия.

/Находчивость Месье де Тюренна./ Я не ошибся, это были они самые, в чем я не замедлил убедиться. В самом деле, когда я приблизился к этим всадникам, они мне все подтвердили, стоило мне крикнуть им при встрече: «Да здравствует Франция». В то же время я пустился галопом к Месье де Тюренну, кто, после приведения этого города Сен-Венана в повиновение Его Величеству, маршировал большими переходами для оказания помощи Рувилю. Он спросил меня, в каком положении я его оставил. Я ему ответил, что у того было много мужества, но мало сил, так что я не на шутку боялся, как бы он не прибыл слишком поздно для его спасения: Он мне заметил, что здесь надо бы найти ответный ход, и он над этим поработает. Я не понял, что он хотел мне этим сказать. Единственным ответным ходом, какой он мог бы найти, как мне казалось, было бы заставить его армию не маршировать, но лететь; а это, по моему мнению, было бы уже не в его власти — но великие люди, такие, каким был и он сам, обладают возможностями, каких другие не имеют, и о каких у них бы даже не хватило ума [65] додуматься; он приказал своей армии маршировать немного левее, чем она маршировала прежде, дабы она прошла в виду Эра. Он ясно представил себе, как Месье Принц и другие Генералы Испании должны были бы отдать приказ Коменданту этого места выстрелить из пушки, если он увидит его появление, дабы Комендант Сент-Омэ ему ответил, и это послужило бы им сигналом для принятия решения, какое, они рассудят, было бы кстати в ситуации вроде этой. Все случилось точно так, как он себе это и вообразил; едва Комендант Эра завидел наш авангард, как он произвел несколько пушечных залпов. Комендант Сент-Омэ сделал то же самое, стоило ему заслышать пальбу из Эра; таким образом, Месье Принц, рассудив по этим знакам, что мы вскоре свалимся ему на голову, внушил Испанцам, что им было бы лучше отступить от Ардра. Однако, не желая иметь на совести ничего, в чем он мог бы себя упрекнуть, прежде чем уйти отсюда, он призвал Рувиля сдаться. Он даже велел передать ему, дабы скорее подвигнуть его к этому, что ему покажут, если он пожелает, насколько мины, подведенные под стены его города, были готовы произвести их эффект.

Рувиль, кто не испытывал недостатка в сообразительности, нашел, что такая любезность, совершенно необычная со стороны врага, должна быть ему чрезвычайно подозрительна; итак, почти угадав причину, побудившую его так поступить, он ответил Месье Принцу, якобы он видит столько славы в сопротивлении ему, что когда бы даже ему было суждено пасть при таком блистательном предприятии, он решился подвергнуться этому риску; пусть Принц подрывает свои мины, когда ему захочется; он же явится защищать брешь; он прекрасно знал, как ему будет трудно воспротивиться Принцу; но, наконец, если вдруг ему удастся добиться своего, он видел в этом столько будущих почестей, что был готов принести в жертву практически все ради этого. Месье Принц не смог найти возражений на [66] подобный ответ, настолько полный почтения и восхищения перед ним. Тем не менее, так как он предпочел бы поменьше лести и побольше доверия, то послал ему сказать в качестве последней попытки, что сделает все, чего бы тот ни пожелал, но если уж он не сдастся в настоящий момент, пусть он не надеется больше ни на какую пощаду для него. Рувиль наплевал на его угрозы точно так же, как уже обошелся с его предложениями; теперь уже Месье Принц увидел, что ему самому не на что больше надеяться от него, и тут же снял осаду. Он удалился под защиту пушек Гравлина, где не боялся, что Виконт де Тюренн явится туда его искать.

Такое решение, принятое Месье Принцем, было наиболее безопасным для него. Так как он не распорядился соорудить никаких линий обороны, ему было бы совершенно необходимо или бросить свою затею, или же идти прямо нам навстречу и дать нам бой. В остальном, хотя последнее было бы более славно, чем все остальное, а, соответственно, и более ему по вкусу, ему, кто совершал лишь поступки, достойные восторгов, за исключением разве что его мятежа, он не мог этим удовлетвориться по причине неудобств, какие он здесь предвидел. Он боялся, что если фортуна не станет на сторону его отваги, ему будет в чем раскаяться. Так как он знал о Договоре, заключенном нами с Англией, и даже о том, что шесть тысяч Англичан уже находились в нашей армии, он видел потерю морских городов Фландрии неизбежной после проигрыша в такого сорта сражении. Итак, он рассудил кстати поберечь силы в ожидании какого-нибудь более удачного для него случая.

/Марши и завоевания./ Месье де Тюренн отрядил четыре тысячи человек как Пехоты, так и Кавалерии, для атаки замка, известного под названием ла Мотт о Буа. Этот замок был достаточно крепок и имел довольно внушительный гарнизон; но Кастельно, кого Месье де Тюренн поставил во главе этого соединения, в первый же день дал по нему более пятисот пушечных залпов, [67] и очень скоро его защитники попросили о капитуляции. Кастельно, разумеется, этого хотел, но так как его намерением было задержать гарнизон в качестве военнопленных, они бы никогда друг с другом не пришли к соглашению, если бы Виконт де Тюренн не послал ему сказать принять замок на более мягких условиях.

Когда замок был сдан, Месье де Тюренн приказал сровнять его с землей, а затем двинулся на врагов, казалось, раскаявшихся, что не дали нам битву, когда мы маршировали на помощь Ардру. Поскольку они перешли Кольм, как если бы захотели сразиться с нами, но, получив сведения о нашем марше, они незамедлительно перешли его обратно. Они даже сейчас же окопались за рекой, и эта позиция была столь выгодна для них, что, разведав их расположение, мы так и не осмелились предпринять против них атаку. Они допустили тогда большую ошибку, а именно, оставили Бурбур. Виконт де Тюренн, кто был не тем человеком, чтобы не извлечь из этого для себя выгоду, немедленно им овладел. Он утвердил там Графа де Шомберга в качестве Наместника; не того, о ком я говорил выше, но Графа де Шомберга, кто сегодня в большом почете у Португальцев и даже среди всех прочих Наций из-за великих свершений, осуществленных им ради защиты этого Королевства. Два эти Графа, один из которых умер в настоящее время после того, как был удостоен жезла Маршала Франции, вовсе не находились в родстве, хотя оба были выходцами из Германии. Как бы там ни было, Шомберг получил приказ восстановить фортификации этого города, разрушенные врагами до того, как они его оставили; здесь был заложен плацдарм для дальнейшего служения великим предначертаниям, что замышлялись в этой стороне. Мы взяли затем Форт Мардик, где гарнизон составили Англичане. Так как место было чрезвычайна тесно для такого числа народа, а кроме того, эта Нация чрезвычайно плотоядна, там зародилась вскоре среди них такая порча, что множество их от нее [68] поумирало. Испанцы выбрали как раз это время, чтобы постараться вернуть это место в их руки. Они осадили его к концу года, но гарнизон, каким бы он ни был больным, защищался достаточно мощно, дабы дать нам время выйти из наших зимних квартир и явиться им на помощь; эти Испанцы отступили, даже не осмелившись нас дождаться. [69]

Взятие Дюнкерка

/Измена Маршала д'Окенкура./ Все эти счастливые успехи были омрачены изменой Маршала д'Окенкура, удалившегося к Принцу де Конде, и мятежом гарнизона Эдена, сдавшего это место тому же Принцу. Уже на протяжении некоторого времени Маршал сделался подозрителен Кардиналу, в том роде, что Его Преосвященство не имел никакого покоя, пока не вытянул из его рук Наместничества над Перонной и Амом, каких тот был удостоен во времена, когда по его заслугам полагалось какое-то вознаграждение. Да и это обошлось немного дороговато Министру, прежде чем он уломал того дать свое согласие. Ему пришлось выложить две сотни тысяч экю для получения его отставки; еще и подал-то тот в отставку лишь при условии сохранения за его старшим сыном Наместничества над Перонной. Это [70] весьма обескуражило Кардинала, боявшегося, как бы сын не пошел в отца, и таким образом все эти деньги были бы для него просто потеряны. Но Месье де Тюренн, уверенный в том, что достаточно знает его и может отвечать за его преданность, предложил себя в его поручители; дело завершилось в конце концов без каких бы то ни было дурных последствий; и в самом деле, Окенкур-сын далеко не был способен сделать что-либо в ущерб своему долгу, когда же отец принялся искушать его, удалившись к Месье Принцу, он приказал палить по нему из пушек, потому как увидел, что тот чересчур близко подбирался к его месту. Он боялся, как бы у того не осталось кое-каких связей в городе, и как бы те, с кем он мог бы их иметь, не пришли в настроение возбудить там какой-нибудь бунт, увидев, как он забавляется попечением своего отца. Кардинал утешился тем, что предательство отца уравновесилось преданностью сына; и, стараясь вынудить Эден вернуться к повиновению, он не забывал рассыпать там ни обещаний, ни угроз.

Причиной мятежа в этом городе послужило то, что Король отказал в Наместничестве над ним некоему ла Ривьеру, кто был там Лейтенантом Короля. Он испросил его после смерти Месье де Бельбрюна, кто прежде занимал эту должность — но либо этот ла Ривьер был бедным человеком, и Кардинал счел его недостойным по этой причине, либо, что более правдоподобно, Его Преосвященство вознамерился вытянуть деньги из Маркиза де Пальуазо, зятя покойного, кто также добивался этого Наместничества; ла Ривьер удалился настолько недовольным, насколько только возможно себе это вообразить. У него был близкий родственник, некий Фарг, кто был Майором того же города и претендовал, если тот станет Наместником, получить для себя Лейтенантство Короля. Итак, отказ по этому поводу ла Ривьеру задел его столь ощутимо, что он посоветовал тому заставить отдать себе силой то, в чем его не пожелали удовлетворить по доброй воле. [72]

Это было великое предприятие для человека вроде ла Ривьера, кто был еще более жалок, чем все то, что я сумел бы о нем наговорить; но Фарг, настолько же обладавший сообразительностью, насколько она отсутствовала у другого, заметил ему, что, посоветовав тому пойти на такой шаг, он отнюдь не имел в виду, будто бы тот сделается тираном этого места, нет, тот просто будет править там как бы от имени кого-нибудь, кто был бы способен оградить его от нападок Двора; он заручился его согласием направить кого-либо к Месье Принцу с таким предложением, что если ему будет угодно поручить ему Управление над городом, тот не признает отныне никакого другого мэтра, кроме него. Месье Принц поостерегся отказать в его просьбе; дело было слишком выгодным для него, и он подписался бы еще и не под такими условиями, какие были ему предложены; итак, договор между ними был заключен, он содержался в секрете до тех пор, пока Кардинал, не сумев поладить с Маркизом де Пальуазо, не распорядился этим наместничеством в пользу Герцога де Креки. Между тем, когда этот Герцог пожелал вступить в свои права, ворота города захлопнули прямо перед его носом.

/Мятеж Эдена./ Это дело произвело страшный шум при дворе, точно так же, как и по всей Франции. Кардинал, кто был ничуть не менее ловок, чем другой, после того, как сделал все возможное для возвращения этого места к повиновению, увидев, что ему так и не удалось добиться цели, воспользовался этим случаем, дабы перехитрить врагов. Договор, заключенный нами с Кромвелем, привел их в устрашающее беспокойство по поводу Дюнкерка, а также и других морских городов, какими они обладали на этом побережье. Это их обязывало неусыпно их сторожить и покинуть все другие углы ради этого. Взятие Бурбура и Мардика показалось им даже неоспоримым предвестием ближайшей атаки на это место. Дабы увести их от той мысли, будто бы о чем-либо другом помышляли в настоящее время, при Дворе только и [73] разговоров было, как покарать Фарга и его родственника в такой манере, какой они оба с избытком заслужили. На место действия был даже специально направлен некий человек для снятия плана этого города Эдена, как если бы лишь от этого зависело то обстоятельство, что город не был пока еще атакован; но либо об этом втихомолку сообщили Фаргу, дабы раздуть дело еще больше, или же это произошло случайно, человек был схвачен, когда он занимался тем, что ему приказали сделать. Фарг, знавший, что он должен был заставить себя бояться, особенно поначалу, по меньшей мере, если он не хотел превратиться вскоре во всеобщее посмешище, обошелся с ним безо всякой пощады и велел его повесить, как шпиона.

Этот несчастный, без всякой задней мысли оказавшийся вот так жертвой политики Кардинала, признался перед смертью, что это именно Министр послал его снять план города. Его Преосвященство пришел от этого в восторг, потому что такое признание играло на руку его замыслам. Итак, дабы еще увеличить подозрение врагов, что именно отсюда он откроет Кампанию, едва наступил май-месяц, как он подле этой стороны назначил место сбора всем войскам Его Величества. Шесть тысяч Англичан, проделавшие последнюю Кампанию в нашей армии, должны были провести в ней еще и эту. Они были полностью укомплектованы, несмотря на большую смертность в их рядах; рекруты заменили павших, и эти войска были даже более хороши в настоящий момент, чем были по прибытии, потому как Локард, один из зятьев Кромвеля, должен был командовать ими вместо Рейнолдса. Однако начавший распространяться слух, якобы их собирались вести против Эдена, а вовсе не на Дюнкерк, настолько усилился среди них, что проходил уже за решенное дело в сознании большинства. Он не понравился ни Локарду, ни его солдатам, но так как, если бы он пожаловался раньше времени, его обвинили бы в излишнем легковерии; он отложил свое окончательное [74] суждение до тех пор, когда убедится на опыте, что ему следовало обо всем этом думать.

Виконт де Тюренн должен был еще и в этом году командовать нашей армией, и проведя ее прямо к Эдену, дабы, как обычно говорится, одним камнем нанести два удара, то есть ввести в заблуждение врагов и постараться в то же время нагнать страха на Фарга, он тем самым возбудил среди Англичан такой шум, что все было поверили, будто они совсем готовы порвать с нами. По крайней мере, Локард говорил об этом вслух, угрожая скорее возвратиться в Англию, чем терпеть дальнейшее пренебрежение интересами его Нации. Кардинал, получавший удовольствие от такого сорта положений, потому как он всегда наилучшим образом торжествовал в мошенничествах, далеко не раскрывая ему своего секрета, пожелал даже внушить ему, что время, употребленное на эту осаду, не нанесет никакого ущерба его делам. Он сослался на тот резон, что со стороны моря не было еще заготовлено никакого фуража, что не показалось достаточно добрым предзнаменованием Англичанину, чтобы привести его в хорошее настроение. Потому он начал богохульствовать и браниться, как если бы эти кощунства и ругательства должны были бы помочь ему выиграть дело. Кардинал оставил его за этим занятием, поскольку он прекрасно знал, что все это продлится недолго. И в самом деле, он предложил столько денег Фаргу за передачу этого места в его руки, что тот был бы сумасшедшим, если бы отказался. Итак, он поостерегся это делать, в том роде, что после измены Королю он безо всяких церемоний предал и Месье Принца, на чью сторону он перешел совсем недавно. Он преспокойно заключил договор с Его Величеством и получил за него, по меньшей мере, две сотни тысяч франков звонкой монетой. Месье Кардинал сказал тогда Локарду — теперь-то он видит, насколько был неправ, поверив досужим слухам, не задумавшись о том, что ловкий человек просто обязан пользоваться каждым удобным случаем. Локарду нечего [75] было ему возразить, когда он осознал, какой здесь был нанесен мастерский удар.

/Экспедиция Маркиза де Креки./ Наместничество над этим местом было отдано Герцогу де Креки, и так как Виконт де Тюренн был его личным другом, точно так же, как и другом его брата, кого он старался продвинуть по службе, насколько это было в его силах, он отправил того в Бетюн, где он был Наместником, под тем предлогом, что его присутствие там было необходимо. Он это сделал, однако, исключительно ради оказания ему услуги, причем не навлекая никакого ропота по своему поводу; поскольку, надо знать, что он во всякий день выдвигал его из общего ряда, когда ему нужно было что бы то ни было сделать, будто бы он единственный был способен это исполнить. Он уже поспособствовал его назначению Генерал-Лейтенантом, дабы затем превознести его заслуги перед Двором. Далеко не всем это нравилось; не то чтобы он действительно не имел достоинств, но, наконец, тем, кто были старше его, не могло прийтись по вкусу, что его протаскивали через их головы, оставляя их самих позади него. Другие Генерал-Лейтенанты находили возражения также и тому, что ему во всякий день поручалось командование, им в ущерб. Они даже раз или два подавали об этом жалобы Министру, но без приведения каких-либо существенных резонов. Так как Кардинал был убежден, что Виконт де Тюренн прекрасно знал, как ему следовало поступать, весь ответ, какой они от него получили, сводился к обещанию с ним об этом побеседовать, дабы такого не случалось впредь.

Тем не менее, это заставило Виконта задуматься; он не желал, чтобы его обвиняли в несправедливости; особенно в такой момент, когда ему требовались усилия каждого, дабы вместе с ним преуспеть в порученном ему предприятии: А оно было одним из самых трудных. Расположение Дюнкерка, сила его гарнизона, а он был многочислен и составлен из добрых войск, опыт Коменданта и армия, совершенно готовая его поддержать — такие преграды он [76] не был бы способен преодолеть, по крайней мере, если бы не был мощно подкреплен со всех сторон. Итак, не желая подавать повода для новых огорчений его главным Офицерам, всегда отличая им в ущерб, как он привык это делать, Шевалье де Креки, кто присвоил себе тогда титул Маркиза, он отослал его, как я недавно сказал, в его Наместничество. Резон был прост, он прекрасно знал, какие бы приказы он ни отсылал ему туда, они не повлекут за собой никаких последствий, а тот сможет спокойно исполнять их отдельно от других Генерал-Лейтенантов, причем они не найдут тому никаких возражений.

Между тем, в настоящее время он хотел предоставить ему возможность раздобыть себе столько же славы, сколько тот мог завоевать исполнением всех его приказаний для приобретения кое-какой репутации. Надо знать, что враги при мысли о том, будто бы он пожелал осадить Эден, отправили некоторые войска в Монкассель. Они держали там довольно скверную оборону, полагаясь на то, что у Виконта де Тюренна было достаточно дел в той стороне, где он находился, и он даже думать не станет о выдворении их оттуда. Однако они крупно просчитались; этот Генерал скомандовал Маркизу де Креки взять всех, кого он только сможет, из своего гарнизона, как Кавалерию, так и Пехоту, и идти на захват этого места; тот исполнил этот приказ столь проворно, что тех, кому удалось спастись, не стоит даже принимать в расчет. Правда, весьма облегчило ему этот счастливый успех то обстоятельство, что пока он маршировал с одной стороны, Виконт де Тюренн маршировал с другой, в том роде, что прибыли они оба туда почти в одно и то же время. Все обретавшиеся там враги были взяты в такой манере, Маркиз де Креки отправил назад свой гарнизон и остался в армии служить там Генерал-Лейтенантом, как ни в чем не бывало. Это показало всему свету, с какими видами он был отослан в его Наместничество; но никто не осмелился по этому поводу ничего сказать, [78] потому что Виконта де Тюренна уже рассматривали, как правую руку Государства; каждый думал лишь об исполнении собственного долга, не позволяя себе увлекаться бесполезными жалобами. Принималось во внимание, что когда бы даже на него пожаловались, в этом не было бы никакого резона, поскольку, при подобном доверии к нему Министра, одно-единственное его слово опрокинуло бы все, что могло бы быть сказано к его невыгоде.

/Месье де Тюренн отказывается от выгодной партии./ Тем временем Кардинал, после того, как выдал замуж еще одну из своих племянниц за Графа де Суассона, сына покойного Принца Тома, едва с ним свиделся вновь, как предложил ему в жены Ортанс, свою любимую племянницу. Так как у него не было никаких детей от его жены, Министр полагал доставить ему удовольствие таким предложением. Но Виконт де Тюренн, уже имевший за спиной порядочное число лет, нашел сделанное ему здесь предложение гораздо опаснее любого предприятия, когда-либо осуществленного им на войне. Демуазель была резва до такой степени, что ничто не шло с этим ни в какое сравнение. Это никак не устраивало мужчину, кому перевалило за сорок пять лет; потому, предпочтя свой покой несметным богатствам и невиданным роскошествам, какие бы этот брак ему предоставил, он оставил совершить эту глупость кому-нибудь другому, кто бы, впрочем, не замедлил в этом раскаяться.

Но вернусь к моему сюжету. Виконт де Тюренн приказал своей армии маршировать прямо на Берг, но приблизиться к нему он не смог, потому что враги в очередной раз спустили шлюзы. Вся окрестность оказалась под водой, и этот потоп простирался не только вокруг этого места, но еще и отсюда вплоть до самого Дюнкерка. Они, видимо, сочли, что прежде чем наш Генерал решится осадить этот последний город, ему требовалось заранее утвердиться в тех, что располагались вокруг, дабы не пробираться между столькими вражескими гарнизонами. Таким способом они сделали невозможными любые [79] подходы к ним; кроме того, пока эти воды покрывали бы землю, он не смог бы иметь никакой связи с Фортом Мардиком. А это, однако, было ему необходимо, потому что там имелись кое-какие магазины для его армии. Еще гораздо лучше снабженные находились, впрочем, со стороны Кале, но сообщение с ними нам было так же отрезано Гравлином, городом, удерживаемым врагами между этим местом и Дюнкерком. Итак, Виконт де Тюренн, не зная, где раздобыть припасы, если он атакует это последнее место, как было условлено с Кромвелем, сообщил Кардиналу, явившемуся в Кале вместе с Королем, о новых трудностях, возникших на пути к исполнению этого предприятия. По его мнению, дабы проще и легче прорваться туда, надо было прежде всего атаковать Гравлин, после чего перед нами откроются все средства связи с Кале, какие мы только пожелаем. Это не могло осуществиться без переговоров с Локардом и получения от него на это согласия. Прощупать его по этому поводу поручили Графу де Гишу, обладавшему наибольшим влиянием на него, чем кто-либо другой, потому как они частенько вместе устраивали дебоши. Но тот сказал ему в ответ — хотя он и был его другом, ему не следовало рассчитывать на этом сыграть; слишком долго Кардинал забавлял того впустую, или пусть атакуют Дюнкерк, или же пусть позволят ему удалиться; никакой середины здесь не было, и вот почему тот молил его не разговаривать с ним об этом больше.

/Маневры вокруг Дюнкерка./ Столь определенный ответ дал знать Виконту де Тюренну, что ему не на что надеяться с этой стороны, и он употребил все озарения, какие только ему мог дать долгий опыт ведения войны, на преодоление трудностей, вставших на пути исполнения его намерения. Итак, для облегчения сообщения с Мардиком по направлению, где было, к тому же, поменьше воды, он атаковал один редут, возведенный врагами на Кольме. При помощи этого сооружения [80] они мешали нам воспользоваться наименее трудным проходом, чем все остальные. Они чрезвычайно укрепили этот редут и установили там четыре пушки; но творение вроде этого было абсолютно ничем для человека, обладавшего секретом рушить перед собой самые неприступные стены; вскоре он принудил тех, кто его охранял, оставить его ему. Тогда он приказал заготовить громадное множество фашин, и, подправив ими дорогу, всю размытую водой, двинулся к каналу Берга со стороны, что вела к Дюнкерку. Враги возводили там большой форт, он не был еще как следует укреплен, но они намеревались вскоре все привести в порядок; они просто не рассчитывали, что их редут будет так стремительно захвачен. Ему нужно было взять его во что бы то ни стало, прежде чем двигаться дальше вперед, потому как он снова преградил ему проход. Враги, прекрасно знавшие об этом, согнали в него множество народа, а так как тылы его были свободны, они могли с момента на момент пополнять его свежими силами. Это делало форт в какой-то мере неприступным, если только не отрезать ему пути к пополнению, что и сделал наш Генерал. Он приказал кое-какой Пехоте переправиться через Канал и окопаться по ту сторону. Сделать это было довольно трудно из-за воды, залившей землю; но эта Пехота отрыла траншею, спустила по ней воду и расположилась там столь накрепко, что враги напрасно старались ее оттуда выбить. Таким образом, форт был захвачен после достаточно упорного сопротивления, а тем, кто был внутри, стоило немалых усилий унести ноги; ничто не мешало больше Виконту де Тюренну осуществить задуманное, так как за фортом вода уже не царила так, как перед ним, и все дюны были на месте и выглядели, как обычно.

Англичане пообещали нам флот для успеха предприятия, что не смогло бы осуществиться без этого. Он уже вышел в море в составе двадцати кораблей, что было более чем достаточно для удержания Испанцев на почтительном расстоянии. Виконт [81] де Тюренн расположил свою штаб-квартиру на дюнах со стороны Ньюпорта; и так как он мог получать припасы только морем, поскольку Гравлин по-прежнему отрезал ему всякое сообщение с Кале, он не желал вскрывать траншею до того, как запасет достаточное их количество в своем лагере, дабы не бояться, как бы голод не обязал его снять осаду. В самом деле, так как Испанцы вышли в море, стараясь помешать их конвоированию, он с беспокойством ждал, осилят ли их Англичане, и выйдут ли из этого положения с честью; но наконец, какие бы препятствия ни пытались противопоставить им другие, они доставили в его лагерь вполне довольно продовольствия, так что можно было не бояться помереть от голода. Итак, Генерал приказал рыть траншею в ночь с четвертого на пятое июня; мы работали всю ночь, причем в нашу сторону почти не было произведено никаких мушкетных выстрелов. Предварительно были наведены мосты через каналы для сообщения между расположениями, так же, как укрепленные линии лагерей и линии вокруг города. Со стороны Ньюпорта соорудили и эстакаду на маршевом берегу, уходившую прямо в море в часы отлива.

Маркиз де Лед, Комендант этого города, был человеком, опытным в военном ремесле и уже защищавшим его, когда мы атаковали- и взяли его в 1646 году; но наши гражданские войны заставили нас потерять его несколькими годами позже, они еще и сейчас приносили нам то несчастье, что тот, кто осуществил это завоевание для нас, необычайно там отличившись, вооружился в настоящее время, дабы помешать городу во второй раз подпасть под наше могущество. Как бы там ни было, этот Комендант, позволивший нам мирно трудиться три дня подряд, как если бы он и не вспоминал, что осажденный город никогда не защищается лучше, чем вылазками, на четвертый день все-таки предпринял одну и дал нам почувствовать, что он еще не забыл своего ремесла. В ней участвовали до пятнадцати сотен человек, [82] как артиллерия, так и Пехота, и они поначалу привели траншею в жуткий беспорядок, так что, казалось, все для нас было потеряно, если бы высокородные люди, сколько их там ни было в нашем лагере, тотчас же не сбежались заслонить его собственными персонами, как будто бы все они были простыми солдатами. Их твердость дала время тем, кто перепугались раньше всех, вернуться к бою; и Виконт де Тюренн в то же время усадил в седло пять сотен всадников и послал вперед два батальона; тут враги отступили в полном порядке, из страха, как бы не оказаться окруженными. Несколько высокородных особ были ранены с нашей стороны в этой схватке, под другими поубивало коней, и даже некоторые из них были взяты в плен.

/Превосходный человек./ Граф де Гиш был в числе раненых. Ему прострелили руку, когда он делал все, чего только можно было ожидать от человека великой души; к тому же не существовало другого Сеньора при Дворе, обладавшего большими достоинствами, нежели у него. Он воплотил в своей особе все, что могло сделать Кавалера значительным: знатное происхождение, высочайший разум по отношению ко многим другим, совершенно необычайные познания для столь вельможной персоны, огромная отвага без фанфаронства и, наконец, все те качества, что вызывают наибольший восторг. Все, достойное какого-либо возражения в нем, состояло в том, что он походил на большинство мудрецов, обычно не испытывающих большого поклонения перед религией. В нем было гораздо меньше набожности, чем морального превосходства, что уже стоило ему кое-каких столкновений при Дворе и готовило ему их еще и в будущем. Он был старшим сыном Маршала де Граммона и унаследовал его Должность Мэтра Лагеря Полка Гвардейцев. Эта Должность была одной из самых почитаемых при Дворе, она придавала еще больше блеска его особе, хотя он бы имел его уже достаточно из-за всего остального. У Маршала был еще и другой сын, но далеко нельзя сказать, чтобы он походил [83] на старшего брата. Он был, однако, наиболее ладно скроен из всех Куртизанов; но так как недостаточно иметь приятную физиономию для одобрения достойных людей, не было никого, кто не находил его несчастным из-за брата, обладавшего столькими заслугами, потому как это лишь подчеркивало его собственные изъяны.

За предпринятой врагами вылазкой последовали несколько других, и даже порой сразу две в один и тот же день. Виконт де Тюренн был вынужден увеличить ряды защитников траншеи, так же, как и Кавалерийскую охрану, дабы с ним не приключилось никакой неприятной неожиданности. Четыре или пять дней прошли вот так в ожидании вылазки осажденных, потому как они вменили это себе в обычай. Однако, тогда как мы были обязаны наблюдать за их стороной, нам пришлось поостеречься еще и с другой, потому как мы начинали видеть опасность и там. Враги сосредоточили их войска, дабы не позволить овладеть этим местом без боя, Маршал д'Окенкур ознаменовал свое прибытие к ним тем, что взял на себя разведку наших линий. Он явился всего лишь с одним эскадроном, составленным из людей элиты, и так как он прекрасно знал, что не будет ими покинут, то ничуть не поколебался, несмотря на собственную малочисленность, атаковать Кавалерийский отряд в карауле перед лагерем, хотя тот был и вдвое сильнее, чем у него. Он даже отбросил его с такой мощью, что тот проскакал через теснину с необычайным проворством. Это подняло тревогу по всему лагерю, и тотчас пополз слух, что Граф де Суассон, кто был Генерал-Полковником Швейцарцев, якобы был взят в этой схватке; Молонден, кто был Мэтром Лагеря Полка Гвардейцев этой Нации, побежал в ту сторону с несколькими Мушкетерами взглянуть, не сможет ли он ему чем-либо помочь. Сообщение оказалось ложным и основывалось лишь на том, что этот Принц, случайно находившийся в охранении, когда его атаковали, счел некстати уходить через теснину с той же [84] поспешностью, с какой это сделали другие; совсем напротив, он еще крепче держался там с несколькими храбрецами, что, разумеется, было признаком его мужества, но не его благоразумия; в самом деле, если бы он пожелал надежно удержать эту теснину, ему стоило бы сделать это изнутри, а не снаружи; итак, он неизбежно должен был бы попасть в плен или пасть на поле боя, как это уже случилось с некоторыми из его Роты, когда прибытие Молондена резко изменило положение дел.

/Смерть Месье д'Окенкура. / Он расставил своих Швейцарцев за дюной по ту сторону теснины и приказал им не высовываться, пока он не подаст им знак это сделать; он выжидал с подачей сигнала до тех пор, когда бы он увидел Маршала столь близко от себя, что каждый произведенный ими выстрел мог бы свалить человека в упор. Его замысел осуществился совсем недурно; когда он подал знак, о каком я сказал, его люди дали залп столь удачно, что человек двадцать уложили замертво на месте. Маршал был из числа тех, кто упал, хотя сам он был только ранен; но так как его ранили в живот, и ему предстояло еще час прожить, он все это время требовал себе исповедника, дабы тот отпустил ему прегрешения. Его перенесли в маленькую часовню, находившуюся тут же, поблизости, и засвидетельствовав там крайнее сожаление по поводу того, что поднял оружие против своего Государя, он отдал Богу душу момент спустя на руках дворянина из его приближенных.

Кардинал не слишком горевал, узнав о его смерти, поскольку он опасался его больше, чем кого-либо другого. Не то чтобы тот был самым способным, вовсе нет; всякий резон ему всегда заменяло лишь то, что ему советовала его вспыльчивость; но по этой самой причине он и казался наиболее опасным; потому как со вспыльчивыми, вроде него, Кардинал прекрасно знал, что он никогда не будет в безопасности. Полагали, что вынудила его покинуть службу Короля и перейти на сторону мятежника не столько печаль по поводу некоторых неудовольствий, [85] полученных им от Кардинала, сколько власть, какую Герцогиня де Шатийон приобрела над его сердцем. Он давно уже был в нее влюблен, что вызывало сильное недовольство Месье Принца, кто любил ее до того, как покинуть Францию, и кто все еще о ней не забыл, хотя и был от нее вдали. Итак, он засвидетельствовал немалую ревность к этой Даме из-за того, что Маршал так сильно к ней привязался; когда же он заявил, что никогда ей этого не простит, она передала ему в ответ, что, дабы не навлекать более на себя его упреки, она вскоре излечит его душу; она сделает одну вещь, которая не позволит ему сомневаться в том, что если этот Маршал ее и любил, то она, по крайней мере, не отвечала ему взаимностью. Она осыпала Маршала большими ласками, чем когда-либо это делала, и очаровала его этим вплоть до готовности отдать за нее свою жизнь; она сказала ему, насколько для нее непереносимо терпеть, что множество людей рассматривают его в настоящее время, как человека без чести, потому как он не выразил никакого негодования на все то, что проделал с ним Кардинал; если бы он захотел ей поверить, он бы показал ему в самом скором времени, что он не такой человек, кого можно оскорблять безнаказанно; она ему посоветовала удалиться к Месье Принцу, кто не преминет принять его с распростертыми объятьями; хотя его отсутствие и доставит ей большое огорчение, и ему не пристало в этом сомневаться, ей гораздо больше понравится видеть его вдали от нее, но зато увенчанного славой, каким ему и подобает быть, чем видеть его у своих колен и знать, как он всеми презираем. Маршал, кто был человеком, переполненным добрым мнением о самом себе, проглотил эти речи, как если бы они были сказаны от чистого сердца. Он тотчас же поклялся ей в своем нежелании показаться более слабым, чем она сама; он незамедлительно помчится мстить, чего бы это ему ни стоило, будет совершенно справедливо ему выказать себя достойным ее, поскольку без этого он не заслужит ни единого ее взгляда; во всем он [86] последует ее советам и в самом скором времени предоставит ей в этом доказательства. Он действительно сделал глупость ей поверить; но так как это стоило ему жизни, он окончательно излечил этим ревность Месье Принца, поскольку ради его любви его любовница не поколебалась принести этого Маршала в жертву.

На следующий день враги, наведя мосты через Канал Фюрна, перешли его и зашагали в боевом порядке по дюнам. Виконт де Тюренн не мог сомневаться по этому движению в их желании схватиться с ним врукопашную. Итак, хорошенько все разведав, он решил избавить их от половины пути, и сам пошел им навстречу. Он знал, когда атакуешь, всегда приобретаешь большое преимущество над другими, тогда как когда ограничиваешься всего лишь обороной, это огромное чудо, если вдруг удается выбраться из этого с честью. Итак, оставив Праделя охранять траншею с четырнадцатью сотнями человек нашего Полка и Морскими пехотинцами Генерал-Лейтенанта, во главе шести сотен всадников и пятнадцати сотен пеших людей он урегулировал порядок сражения в той манере, в какой сам пожелал; но тут возникло препятствие, немало затруднившее его и какого он никак не мог предвидеть.

/Затруднения с Англичанами./ Хотя Локард и командовал Англичанами, находившимися там, а в качестве зятя он был неразрывно связан с интересами Кромвеля, ему недоставало власти над ними, дабы помешать им говорить во всякий день, что Протектор очень плохо поступил, предпочтя такое неверное дело, каким было взятие Дюнкерка, совершенно надежному, какое ему предлагали Испанцы, если бы он пожелал принять их сторону. И на самом деле, так как Испанцы видели его склонность к Франции, и как для отказа вступить с ними в переговоры он извинялся тем, что не верил, будто бы они были в состоянии осуществить их великолепные предложения, они заявили о решении немедленно передать Дюнкерк в его руки, прежде чем они смогут вручить ему Кале и Булонь. Они соглашались даже на то, что этот город останется в его [87] личной собственности. Это было наверняка весьма заманчиво для него; тем не менее, поскольку он имел свои резоны не объявлять себя нашим противником, он снова извинился в своем нежелании ловить их на слове под тем предлогом, что они слишком поздно опомнились с устранением этой трудности. Он хотел им этим дать понять, что гораздо раньше сговорился с нами, во всяком случае, не говоря им, будто мы пребывали в полном согласии. Но так как отданное нам предпочтение пришлось абсолютно не по вкусу людям Локарда, впрочем, как и всей Нации в целом, его солдаты продолжали о нем перешептываться. Несколько раз это доходило до сведения Виконта де Тюренна и приводило его в некоторое беспокойство, потому как он знал их непостоянный нрав. Между тем Англичане, едва узнав о распорядке битвы, составленном этим Генералом, о том, что он их поставил в центре всего лишь как вспомогательные войска, не предоставив им никакого почетного поста, захотели получить от него именно такой, а иначе они грозили вообще не сражаться. Они давно привыкли к такому поведению, и во времена Карла I они проделали с ним такую же штуку в битве при Нейзби, что послужило причиной его гибели. Правда, они были правы на этот раз, им обязаны были предоставить почетный пост в ущерб Шотландцам, тоже претендовавшим его занять под тем предлогом, что они являлись основным корпусом их Нации, а что касается тех, то их и всего-то была какая-то горстка народа. Но это уже была нестерпимая похвальба — претендовать диктовать законы целому народу, такому, как французский народ, прямо в его собственной стране; потому Виконт де Тюренн, весьма мудрый и весьма сдержанный, каким он и был, поговорил об этом с Локардом в соответствующих выражениях, дав ему понять, что все их требования здесь были неуместны, и так они никогда ничего не добьются; Локард, кто никогда не был на войне, не приведя ему ни одного доброго резона, сказал вместо всякого ответа, что все [88] претензии французской Нации, преимущественно над его собственной, должны были бы ограничиться обладанием правым флангом, как его Нация ей его и уступила; но уступить ей и правый, и левый, как та, кажется, на это претендует, вот на такое она не пойдет никогда; корпус, каким он командовал, был достаточно значителен, дабы иметь право отличиться, и таким образом он не мог отречься от своих претензий, по меньшей мере, сам не предав при этом свою отчизну.

Когда он держал такие речи, он говорил не столько своим языком, сколько языком его войск; они без всякого притворства заявили, что не подчинятся ему, когда он додумается позволить себе дрогнуть. Они боялись, как бы он не позволил себя еще и подкупить. А он, без всякого сомнения, так бы и сделал, если бы Виконт де Тюренн имел дело лишь с ним одним; но, не осмелившись ничего предпринять самостоятельно, из страха, как бы от этого не пострадала его честь, он признался в своей слабости этому Генералу, когда тот пожелал ему сказать, что, поступая в этом роде, он действовал прямо против интересов своего же тестя.

/Накануне битвы./ Когда Локард заговорил столь искренне с Виконтом де Тюренном, этому Генералу нечего было сказать; в том роде, что из страха, как бы с ним не приключилось чего-нибудь похуже, он согласился удовлетворить все требования Англичан. Полк Пикардии, что еще не был тогда тем, каков он сейчас, хотя после Гвардейцев он всегда имел преимущество над всеми другими полками, воспротивился этому всеми своими силами. Месье де Тюренн брался за него со всех сторон, лишь бы заставить его прислушаться к голосу разума, и увидев, что у него ничего с ним не получается, он обратился к просьбам и уговорам, чего, однако, никогда не практиковал по отношению к солдатам, и по правде, если он и обращался с теми, как отец обычно обращается со своими детьми, то только не тогда, когда они противились его распоряжениям. Он прекрасно показал это [89] незадолго до Мюнстерского мира, когда обвинил весь корпус целиком, потому как он не хотел маршировать во Фландрию с ним. Итак, он мог бы обойтись гораздо более строго с этим полком, поскольку он был составлен из Французов, а не так, как те — из иностранцев; но либо он принял во внимание, что, в сущности, этот полк вовсе был невиновен, отстаивая свои права до конца, или же рассудил, что строгость была бы совсем некстати теперь, перед лицом врага, но только он не посчитал для себя зазорным то решение, какое он принял. Но утомившись умолять, он просто объяснил этому полку, что из-за его упрямства тот станет причиной устрашающего несчастья, и этим в конце концов он вынудил их расстаться с былыми претензиями.

Когда эта трудность была устранена, неожиданно заметили, что враги желали избежать сражения. Это показалось поразительным после того, как они продвинулись так далеко вперед; но они сделали это лишь для придания храбрости осажденным и отнюдь не имея намерения драться так скоро. Они хотели потянуть время из-за того простого резона, что не получили еще основную часть своих пушек. Они ожидали их с момента на момент, и по их расчетам артиллерия не должна была больше задерживаться в пути. Месье де Тюренн получил эти сведения от пажа Маркиза д'Юмьера, кто был тогда Генерал-Лейтенантом, и кто стал сегодня Маршалом Франции. Этот паж, попав в плен в той схватке, где был убит Маршал д'Окенкур, недавно сбежал из лагеря врагов, так как из-за его молодости они не испытывали к нему никакого подозрения и позволяли ходить, где только ему было угодно. Однако он столь распрекрасно воспользовался тем, что увидел, что, выслушав его рапорт, Виконт де Тюренн не только более, чем никогда, решился дать битву, но еще и дать ее незамедлительно.

Существовало, впрочем, некоторое недовольство между Генерал-Лейтенантами, потому как Виконт де Тюренн выдвигал одних из их рядов в ущерб [90] другим. Бельфон принадлежал к числу недовольных, тогда как Маркизы де Креки и д'Юмьер служили причиной его зависти из-за тех почетных постов, какие он им дал. Поскольку их обоих он поместил во главе правого крыла первой линии, тогда как того отослал в Форт под тем предлогом, что и его надо защищать. Бельфон, кто был человеком бравым, и кто полагал, будто разбирается во всем ничуть не хуже Маркиза д'Юмьера, отправился туда, ни слова не говоря, демонстрируя свое повиновение; но он подговорил Маркиза де Ришелье попросить Виконта не наносить ему подобной обиды в день баталии и не запирать его в четырех стенах; тогда Месье де Тюренн велел его вернуть и доверил ему командование второй линией Пехоты. Кастельно был во главе левого крыла первой линии, и в качестве Генерал-Капитана имел в своем подчинении Варенна, Генерал-Лейтенанта, кто должен был там командовать под его руководством, так же, как Виконт де Тюренн мог иметь в своем подчинении Креки и Юмьера, командовавших крылом первой линии под началом этого Генерала.

Вся армия провела ночь с тринадцатого на четырнадцатое в полной готовности, Виконт де Тюренн решил начать дело с первым лучом зари. Враги узнали о наших намерениях от их шпионов, и хотя это не совпадало с их расчетом, потому как их пушки еще не прибыли, и они поджидали еще какую-то Пехоту, они не упустили случая состроить добрую мину, как если бы им совершенно нечего было опасаться. Дон Жуан принял командование над их правым крылом, оставив левое крыло Месье Принцу. Месье де Тюренн пролежал всю ночь на дюнах, прикрыв нос плащом. Месье Принц поступил точно так же, и все Офицеры Генералитета, как с той, так и с другой стороны, не нашли себе лучшего приюта и последовали их примеру.

/Быстрая победа./ Между тем, при первом свете дня Месье де Тюренн приказал нам выйти из наших линий и маршировать прямо на врагов. Наступавшие на правом [91] фланге совсем не видели находившихся на левом из-за большого количества дюн между ними. Таким образом, Кастельно, шедший немного скорее нашего правого, вступил в битву, начавшуюся для него довольно удачно. К счастью, я не остался в отряде, что под командой Месье де Праделя защищал траншею; я был в батальоне первой линии, державшемся справа от всей нашей Пехоты. Мы продвигались с довольно большими трудностями, потому как справа мы были зажаты Осушительными каналами, избороздившими все окрестности как впереди, так и сзади нас. Маркиз де Креки, настолько же для умножения наших рядов, насколько и ради пользы, какую мы смогли бы из этого извлечь, приказал тогда перейти эти Осушительные рвы и каналы Полку Бретани; в том роде, что, выйдя из центра, он оказался на флангах. Месье Принц, не знавший о наших неудобствах, и кому это передвижение показалось попыткой захвата позиции, счел, что этот полк поставлен здесь лишь для нападения на него с тыла, когда его крыло и наше столкнутся; он отрядил один из своих батальонов сделать то же самое, что и этот полк, а мы тем временем наступали на него в такой манере, чтобы не обязывать его преодолевать и половины пути. Но он, далеко и не думая об этом, уложил на землю своих отчаянных стрелков, кого обычно выпускали перед Кавалерией, приказав им дать залп только в упор. Они очень плохо справились с исполнением его команды; мы находились еще в сорока шагах друг от друга, а они уже начали стрелять. Они были настолько удручены известием, что эту битву им пришлось предпринять без артиллерии, что уже более чем наполовину были побеждены; итак, когда они разбежались кто куда, сделав залп, и часть Кавалерии затем последовала их примеру, мы пошли на остальных, как на верную победу.

Месье Принц прекрасно видел по столь злосчастному началу, что все для него пропало, по крайней мере, если он не найдет средства восстановить [92] положение собственной твердостью. Он не знал еще, что крыло Дон Жуана было разбито; итак, сам встав во главе одного эскадрона, он сказал Бутвилю, Колиньи и некоторым другим высокородным персонам, следовавшим за его фортуной, сделать то же самое с их стороны, дабы их примером вновь вселить отвагу в тех, кто ее утратил. Но его войска находились уже в таком разброде, на такую малость они были еще способны, что всего лишь один эскадрон смог последовать за ним. Этого было слишком мало, чтобы осмелиться атаковать целую армию; но та легкость, с какой мы начали побеждать, стала причиной того, что сами нападавшие маршировали теперь без всякого порядка; они их атаковали столь стремительно, что эти два эскадрона обратили в бегство более восьми. Наш батальон, шагавший в лучшем порядке, чем двигалась наша Кавалерия, увидев ту ярость, с какой Принц ее преследовал, тут же резко остановился, чтобы стрелять по врагам более уверенно, когда они к нам приблизятся. И в самом деле, мы совсем недурно в этом преуспели, поскольку мы так здорово расчистили их ряды, что уложили более половины их людей нашим залпом. Из-под самого Принца выбили его коня; в том роде, что он в тот же миг сделался бы пленником, если бы какой-то Кавалер не отдал ему своего ради его спасения. Бутвиль, Колиньи и некоторые другие высокородные персоны его партии отделались не так дешево, как он; по большей части они были взяты и ранены; Виконт де Тюренн приказал преследовать остальных вплоть до канала Фюрна. Из-за поспешности, с какой они спасались, большая их часть там же и утонула. Те, кто не так сильно торопились, спасли свою жизнь ценой собственной свободы; тогда как Дон Жуан не оказался в столь затруднительном положении, потому как вовремя принял кое-какие меры. В самом деле, увидев, как первые его эскадроны были сломлены, и как морская армия Англичан палила из пушек по его тылу, он удалился в Ньюпорт. Эта баталия была не из тех, что длятся с утра до вечера и даже [93] возобновляются еще и на следующий день; такие некогда давал сам Месье Принц. Четырех часов оказалось достаточно для начала и завершения этого великого дня, в том роде, что мы все вернулись в лагерь к полудню, за исключением тех, кого отправили в погоню за беглецами.

/Маршальский жезл посмертно./ Виконт де Тюренн, дабы извлечь выгоду, на какую он должен был надеяться, одержав такую победу, в тот же день призвал к сдаче Коменданта, кто не мог пребывать в неведении по поводу произошедшего, поскольку ничто не случалось там без его участия; но он передал в ответ, что если Дон Жуан исполнил свой долг, пожелав ему помочь, он показал ему тем самым, как он обязан исполнить свой, обороняясь до последней крайности. Это был ответ бравого человека, кого не так-то просто встревожить; но еще более прекрасный ответ дал Локард накануне сражения. Виконт де Тюренн послал ему сказать, что он решил дать баталию, а если тот соизволит явиться к нему, он изложит ему свои резоны; тот же передал ему в ответ, что полностью полагается на него, и ему вполне достаточно будет узнать эти резоны по возвращении из боя. Итак, Комендант, отправив такой ответ, сделал все возможное для надежной защиты; Кастельно, кто на протяжении долгого времени претендовал на жезл Маршала Франции, и кто, разумеется, его заслужил, больше не покидал траншей, дабы принять такое же участие в успехе осады, какое он принял в триумфе битвы. Но через пять дней после ее завершения, пожелав посмотреть на работы, совершавшиеся по приказу Коменданта для отсрочки взятия его города, он получил мушкетный выстрел в живот. Он тотчас же распорядился переправить себя в Кале, где находился Двор, потому как от него не скрыли, что его рана была смертельна; он захотел увидеть, удастся ли ему добиться, умирая, того, в чем ему было отказано при жизни. Король оказал ему честь, явившись к нему с визитом, а так как и Кардинал пришел туда вместе с ним, этот бедный раненый молил Его Величество [94] посвятить его в это достоинство, и тем самым утешить его семейство, ведь оно все потеряет с его смертью. Король, кто ничего не желал делать без Кардинала, потому как совсем юный, каким он тогда и был, он уже становился столь благоразумным, что не верил, будто в его возрасте должен был бы что-либо решать без мнения своего Министра, так ничего ему и не ответив, позволил Кардиналу взять слово. Его Преосвященство, дабы не быть обязанным предоставлять то же самое множеству других, а они бы не преминули его об этом попросить, если бы увидели, с какой легкостью он удостоил этой чести его, по-прежнему отказал ему в этом с упрямством. Итак, продолжая ему упорно отказывать, он ему сказал в ответ хорошенько поостеречься и не требовать чего бы то ни было в том состоянии, в каком тот пребывал; он серьезно боялся, как бы тот не поддался духу гордыни в этой просьбе, и как бы ему не пришлось отдавать в нем отчет перед Господом; забота о его душе должна ему быть более дорога, чем попечение о его семействе, и вот почему он молит его хорошенько над этим подумать. Кастельно ему заметил, что он весьма признателен ему за столь сильную заинтересованность в делах его спасения; однако он не верил, якобы одно было бы несовместимо с другим; в том смысле, если ему действительно угодно, чтобы он умер довольным, он умолял бы его не отвращать Короля от предоставления той чести, какую, по его глубокой вере, он завоевал на его службе. Этот министр ему ответил, что Его Величество поразмыслит над тем, чем он ему обязан. Вот так в нескольких словах он ему высказал, что ему не на что надеяться для себя, поскольку именно таким языком он обычно выражался, когда что-то ему не нравилось; потому этот бедный умирающий, сочтя, что от него отделались, поискал вокруг себя друзей, у кого было бы больше влияния на сознание Кардинала, чем все его заслуги, оказанные Государству. Он нашел множество людей, кому он раздавал такое наименование перед тем, как их испытать, и кто никак его не оправдал. [95] В самом деле, так как они видели его на пороге смерти, они не желали взваливать на себя этот труд ради любви к нему, Месье ле Телье выказал себя более полезным; он пообещал ему переговорить с Его Преосвященством и взялся за это столь умело, что добился того, чего пожелал. Он сказал Министру, настраивая его не отказывать в этой милости, что он забеспокоился совершенно понапрасну, никто не сможет воспользоваться подобным примером, поскольку возможно сделать для умирающего человека то, что ни за какие посулы не сделаешь для того, кому еще осталось, уж и не знаю, сколько времени жить. Кардинал, опасавшийся возводить некоторых особ в высочайшие звания лишь по той простой причине, что едва они их удостаивались, как начинали выпрашивать себе или Наместничества над провинцией, или других подобных вещей, каковые он счастлив бы был сохранить либо для своих родственников, либо для своих же Ставленников, никак не мог бояться Кастельно с этой стороны, поскольку и жить-то ему осталось каких-нибудь два дня, позволил себя убедить в конце концов. Итак, Кастельно был сделан Маршалом Франции за двадцать четыре часа до смерти; было чем утешить вдову, тогда как ему самому от этого не было ровно никакого толка, поскольку, нисколько не считаясь с этим достоинством, он все-таки был съеден червями, будто бы он его и не получил.

/Падение Дюнкерка./ Через день или два после несчастного случая с Кастельно Маркиз де Лед сам был ранен, когда пожелал побудить итальянский полк, кому он доверил защиту равелина, не предаваться панике при нашем приближении. Его ранение охладило отвагу его гарнизона, а так как увечье осложнялось день ото дня, в том роде, что он от него и умер в самом скором времени, их положение еще больше ухудшилось, когда люди узнали, что ему от него уже не оправиться. Он хотел, пока в нем будет теплиться дыхание жизни, чтобы они и не заикались о капитуляции, дабы они хотя бы похоронили его с [96] почестями; но едва он закрыл глаза, как они протрубили сигнал к сдаче; так что город пал одновременно с ним. Месье де Тюренн немедленно передал его в руки Локарда, кто расположил там наибольшую часть своих Англичан в качестве гарнизона. Вся Франция, узнав о том, что они были так же страшны для нас, как могли бы быть Испанцы, корила Его Преосвященство за столь выгодное размещение их по эту сторону моря.

Король специально явился из Кале посмотреть на выход гарнизона. Он был еще силен и насчитывал до тринадцати сотен человек, не считая множества больных и раненых, кого мы были вынуждены снабдить повозками для отправки их в Ньюпорт. Они было попросились в Гравлин или Берг; но так как имелось намерение овладеть обоими этими городами, сочли вовсе некстати увеличивать их силы, укрупняя их гарнизоны. Двумя днями позже мы обложили Берг, и траншею вырыли в тот же самый день; назавтра осажденные предприняли вылазку, удары сыпались как с той, так и с другой стороны; все и каждый сбежались туда, дабы поучаствовать в опасности, как если бы речь шла о славе; сам Король, едва прибыв в лагерь, пожелал увидеть, в чем там было дело; но, наконец, после жестокой схватки враги были отброшены и удалились в город. [97]

На поприще Почестей

/Воспитание Принца./ Король, кто научился фортификации и совсем недурно в ней разбирался, захотел обследовать город и подошел к нему так близко, что мушкетные пули не только свистели вокруг его ушей, но еще и пролетали прямо у него над головой. Он выдвинулся вперед в полном одиночестве, тогда как два эскадрона Гвардейцев, находившихся здесь, дабы с ним не произошло какого-нибудь несчастного случая, то есть, как бы он не оказался в неожиданном окружении, остановились в двух сотнях шагов от него. Они не должны были бы настолько удаляться от него в соответствии со всеми законами войны, но Его Величество сам расположил их с приказом не двигаться оттуда, где они встали. Двор следил за Королем издали, и Маршал дю Плесси, кто был Наставником Месье (старшего брата Короля), подбежав высказать Королю, что он слишком [98] далеко зашел, и пусть он даже об этом и не думает, сделал это с таким избытком чувств, что не смог сдержать ругательства, говоря ему об этом. Король ответил ему со всем хладнокровием старого капрала, что пусть он сам не думает так сильно распаляться гневом, плевриты весьма опасны в такие времена года, как в настоящее время; но следовало бы его удовлетворить, из страха, как бы он чересчур не разгорячился и не сделался бы от этого больным. Его Величество в то же время вернулся оттуда неспешной походкой, тем не менее весьма признательный Маршалу за проявленный им интерес к его неприкосновенности.

Король, вернувшись в лагерь, сказал Виконту де Тюренну, кто находился по другую сторону, когда это с ним произошло, обо всем, что он разведал на месте. Этот Генерал нашел, что он рассуждал весьма справедливо, и сообщил Месье Кардиналу, что он сам об этом думал. Его Преосвященство пришел в восторг от такого его одобрения, потому как именно он принял на себя заботу воспитания Короля; он полагал, что сколько бы Его Величество ни стяжал славы, он обязан ему большей ее частью. Его претензии были, впрочем, совершенно беспочвенны, поскольку, за исключением фортификации, какую он повелел ему преподать, если бы все зависело лишь от него, Король вырос бы великим невеждой. Министр не дал ему никакого мэтра для обучения его множеству вещей, необходимых великому Принцу, каким он и был; напротив, он поступал с ним, как те обезьяны, что душат их малышей, якобы осыпая их ласками, поскольку, под предлогом страха за его здоровье, он вскармливал его в такой беспечности, что если бы Его Величество имел дурные наклонности, ему было бы отчего сделаться Королем, подобным последним Королям второй расы — династии Меровингов; но, слава Богу, его счастливая натура оказалась сильнее всего того скверного воспитания, какое ему было дано; в том роде, что без чьей-либо [99] помощи он сделался тем, кого мы видим в нем сегодня.

Между тем, если Министр и позволил вот так преподать ему фортификацию, то лишь потому, что счел эту науку скорее способной послужить его личным интересам, чем им навредить. Ему нужна была война для дальнейшего наполнения его кошелька, хотя он и так уже настолько разбух, что не существовало лямок, на каких его можно было бы унести. Итак, он очень хотел, чтобы Король знал все, способное быть для него самого полезным, но только не такие вещи, какие научили бы его самого править Государством и не быть обязанным по любому поводу обращаться к нему за советом. Потому он и не позволял всем на свете к нему приближаться, из страха, как бы ему не сказали правду. Он особенно боялся тех, кто был способен дать ему добрые советы, и к кому, как он прекрасно видел, Король имел некоторую склонность; и в самом деле, он немедленно старался погубить их в сознании Его Величества под каким-нибудь специальным предлогом; например, он ему говорил, будто бы они замечены в дебошах, в богохульствах, а такие изъяны ему были смертельно ненавистны, что было неоспоримым признаком его доброй натуры и его мудрости.

/Король, окруженный шпионами./ Такого сорта сказками он внушил ему своеобразную неприязнь к Графу де Гишу, к кому прежде Его Величество всегда проявлял некоторую добрую волю. Он выставил его в сознании Короля за человека, замаравшего себя не только этими двумя изъянами, но еще и множеством других. Он поселил в нем страх особенно перед его разумом, как если бы это был человек, желавший превосходства над всем светом в том добром мнении, какое тот имел о себе самом. Ему гораздо больше нравилось, когда он привязывался к какому-нибудь ла Фейаду и некоторым другим подобным особам, потому как кроме того, что они ничего не делали без его ведома, они еще и обладали ничтожным разумом. Это, тем не менее, не мешало ему следить точно так же даже и за ними, [100] потому как все у него были на подозрении; поэтому-то он и насадил шпионов подле Его Величества, рапортовавших ему обо всем, что он делал с утра до вечера. Барте, кто из самой гущи народа вознесся к довольно значительному положению для человека вроде него, и кто даже имел должность секретаря Кабинета, был одним из них; вот с этой-то стороны он и противился Герцогу де Кандалю, кому он нанес оскорбление, дабы отомстить за жуткую обиду, полученную им от него. Однако имелось вполне достаточно других, замешанных в том же ремесле. Первый Камердинер и Капитан Стражников занимались тем же самым, не остерегаясь того, что это ремесло подходит разве что для подлеца. Наконец Король оказался в окружении странных людей, и Кардинал так хорошо это знал, что говорил иногда, нисколько не опасаясь нажить себе врагов, что из всех Наций мира он не знал никакой более услужливой, чем французская Нация; ее можно заставить сделать все ради денег, она всегда готова отдаться тому, кто ей больше даст.

/Сестры-соперницы./ Но все это просуществовало лишь для того, дабы еще лучше подчеркнуть однажды славу Его Величества, кто безо всякой иной помощи, кроме поддержки природы, сделался тем, кем мы его видим сегодня. Он, тем не менее, довольно легко понимал уже, кем он должен был стать в один прекрасный день, стоило только попристальнее к нему приглядеться. Он получал удовольствие лишь от верховой езды да от собственного пребывания среди солдат, посвящая все свои занятия как одному, так и другому. Существовали, впрочем, и другие объекты, способные подвигнуть его к искушению. Фрейлины Королевы-матери были самыми красивыми особами во Франции; но они, по большей части, пользовались столь скверной репутацией, что это отталкивало от них достойных людей, а тем более великого Короля. Они делали, тем не менее, все, что могли, лишь бы быть замеченными Его Величеством; но из страха, как бы он не позволил себе ими увлечься, а это было [102] почти неизбежно в его возрасте, Его Преосвященство отвратил его от них при посредстве странных историй. Все, сколько их там ни было, ничем не отличались от Мессалины, по его словам. Он мог говорить правду о том, что касалось их склонностей, поскольку они считались, честно говоря, далеко не лишенными аппетита; но на деле все обстояло несколько иначе. Так как они вынуждены были себя оберегать, то если уж они и грешили, это происходило лишь в мыслях. Что до остального, то Королева содержала их в слишком большой строгости, не допуская с их стороны ни малейшей дерзости этим заняться. Однако Кардинал своим злословием устроил все таким образом, что Его Величество, отвернувшись от них, обратил свои взоры на его племянниц. Он полюбил сразу двоих, а именно Олимпию, кто позже вышла замуж за Коннетабля де Колонна, и Графиню де Суассон. Эта недолго пользовалась своей доброй удачей; ее сестра вскоре оттеснила ее благодаря собственной ловкости. Полагают, что она предупредила Короля, якобы Мадам де Суассон прислушивалась к нашептываниям другого любовника. Такое сообщение должно было показаться немного подозрительным этому Монарху, ему, кто знал, с какой легкостью ему самому удалось добиться любви Олимпии, с каким восторгом она сама обосновалась на развалинах привязанности к Графине. Кардинал отнесся с полным согласием к этой любви, но и с умыслом сделаться мэтром рассудка своей племянницы и обязать ее отдавать ему отчет о малейших помышлениях Его Величества. Потребовалось бы для исполнения его замыслов, чтобы этот Принц был менее привлекателен, или же, чтобы его племянница была менее чувственна. Но так как эта девица, по всей видимости, позаимствовала огонь ни более, ни менее, как у пушечного пороха, она не была больше способна позволить управлять собой кому бы то ни было другому, кроме Его Величества.

Никто и никогда не видел, с тех пор, как этот Министр явился во Францию, каких-либо [103] галантных похождений с его стороны, хотя несколько раз прежде его и обвиняли в недостаточной нечувствительности к прекрасному полу. Соответственно, он не должен был бы стать в этом чересчур ловким знатоком. Однако, несмотря на его весьма скромные познания в любви, он очень скоро распознал, как его племянница хитрила с ним, и ради какого резона; тогда он установил за ней такое славное наблюдение, что она никак не могла делать всего того, чего он и опасался от ее огромного аппетита. Он боялся, если бы такое случилось, как бы он сам не превратился во всеобщее посмешище после того, что он наговорил о девицах Королевы, якобы среди них не было ни одной, у кого не имелось бы ухажера; как бы там ни было, Король не посмел ничего сказать, хотя он и не любил, чтобы ему противоречили; вот так между ними ничего и не произошло помимо принятых форм. Каждый восторгался его сдержанностью, доходившей вплоть до подчинения тому, кто, так сказать, должен был бы ему абсолютно повиноваться, но он был воспитан в столь великом уважении к нему, что скорее приближалось к обязательному почтению сына перед отцом, чем ко всякому другому отношению.

Король, после того, как он явился в лагерь под Бергом, как я недавно говорил, возвратился в сторону Мардика и приказал его укрепить. Он начинал осознавать, так же, впрочем, как и его Министр, что он поселил подле себя странного соседа, отдав Дюнкерк Кромвелю. Он пожелал отсчитать ему деньги, следуя секретной статье их Договора, после чего Кромвель должен был передать город обратно в его руки. Но поскольку его деньги не были готовы, когда он был обязан их ему отдать, Англичанин претендовал теперь сохранить за собой это место. Такие обстоятельства вынудили Его Величество незамедлительно распорядиться работами по завершению фортификаций Мардика, и даже как можно скорее утвердиться в городах по соседству с Дюнкерком. Он хотел, если на ум Кромвелю взбредет фантазия [104] поменять партию, чтобы тот не смог иметь никакого сообщения с Испанцами через это место; итак, он не тратил даром ни единого момента времени, и так как он постоянно был на коне, его внезапно прихватила столь необычайная горячка, что он был принужден повелеть доставить себя в Кале. В тот же самый день мы взяли Берг, на состояние, в каком пребывал Его Величество, помешало Двору оценить, как следует, это новое завоевание.

/Тревоги Кардинала./ Вся армия на следующий же день узнала о болезни Короля, и хотя о ней говорили, как о весьма серьезной, какой она и была, без всякого сомнения, мы все сочли, что или кто-то находил удовольствие преувеличивать событие, как обычно делается со всяким происшествием, или же, так как особа Его Величества чрезвычайно драгоценна, по его поводу гораздо легче поднимали тревогу, чем по поводу кого бы то ни было другого. Это не помешало нам идти атаковать Диксмюде, сдавшийся нам без единого выстрела. Виконт де Тюренн, по чьему совету Наместничество над Бергом было отдано Графу де Шомбергу, как человеку, способному призвать Англичан к порядку в случае, если мы с ними все-таки рассоримся, попросил Месье Кардинала о Наместничестве над этим городом для меня, вняв моим мольбам, с какими я к нему обратился. Его Преосвященство сказал ему в ответ, что у него имеются на меня другие виды; однако он был настолько удручен состоянием, в каком находился Король, что если это продлится и дальше, надо будет его самого уложить в могилу вместе с ним. Повод его печали был вполне простителен; она основывалась, как он сам сказал, на болезни Его Величества, продолжавшейся со столь угрожающей силой, что от этого уже начали приходить в отчаяние. Поэтому Его Преосвященство, не веривший в столь доброе расположение к нему со стороны Месье, как со стороны этого Монарха, отправил Графа де Море, старшего брата де Варда, посмотреть, какую помощь он мог бы извлечь из своих друзей в положении вроде этого. Я [105] не знаю, какой помощи он мог бы у них просить, и не вообразил ли он себе, что объявят войну Месье ради сохранения его в Министерстве вопреки воле этого Принца в том случае, если Королевство поменяет мэтра. Как бы то ни было, когда этот Граф привез ответ, касавшийся и меня в связи с его интригами, он вручил мне самому письмо от этого Министра. Он сообщал мне в нем то же самое, что и Виконту де Тюренну, с той, однако, разницей, что в нем мне предписывалось прощупать мнения моих товарищей о Месье Принце и немедленно дать ему знать о тех, на кого он мог бы положиться, если Бог призовет к себе Его Величество.

Я не знал, как справиться с этим Поручением, поскольку находил его опасным, особенно при тех многочисленных слухах о том, что с этим великим Принцем покончено, и вряд ли ему удастся оправиться от болезни. Тем не менее, так как я всегда надеялся на его молодые силы, на то, что небу не будет угодно нас его лишить, его, кто, по всей видимости, должен был стать одним из самых великих Королей, правивших когда-либо во Франции, итак, я решился сделать то, чего он от меня ожидал. Прадель, Поллак, Сезан, Бюссероль и некоторые другие дали мне слово, что они будут за него вопреки и против всех. Это были наиболее значительные бойцы нашего полка, хотя имелись в нем и более знающие люди, чем они. Итак, ничуть не догадываясь, какой легкий успех я ему готовил моими заботами, я известил его обо всем запиской, отнесенной ему прапорщиком моей Роты по имени Флери.

(пер. М. Позднякова)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары мессира Д'Артаньяна Капитан Лейтенанта первой Роты Мушкетеров Короля содержащие множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого. М. Антанта. 1995

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.