Как Миша попал на фабрику

Рассказ для детей среднего возраста С. Н. Бажиной

I

Короткий октябрьский день уже давно окончился. На улице деревни Холмистой бродили только собаки, изредка глухо ворча и поводя носом по направлению леса, в котором они чуяли, вероятно, своих исконных неприятелей — волков.

В конце улицы показалась маленькая движущаяся точка, постепенно выраставшая, однако ж, в конце - концов, выросшая все-таки не больше, как до размеров крошечного мальчугана, так как это и на самом деле был мальчик лет восьми. Собаки азартно бросились на него, но потом разом смолкли. Одни из них сделали вид, что лаяли вовсе не на мальчугана и, добежав до него, повернулись мордами куда-то к амбарам; другие обступили ребенка и, прыгая около него и ласкаясь, сопровождали его по улице. Мальчуган был видимо не в духе: он погладил только одну рыжую косматую собачонку, вбежавшую вместе с ним на двор одной из изб, вытянутых в ряд по солнечной стороне улицы. Она проводила его до сеней, повертела хвостом и, когда мальчуган отворил дверь в избу, уселась на высоком крылечке, то и дело поводя ушами и носом.

— Мишка пришел!.. Мишка пришел!.. Мишка!.. — разом раздалось несколько детских голосов.

— Где ты так долго шлялся? — встретила его сердито мать.

Миша снял с себя белую холщовую сумку, выложил из неё на стол несколько ломтей черного хлеба, затем достал из-за пазухи уже совсем маленький, тоже белый, мешочек и высыпал из него на ладонь пять грошиков и одну копейку. Мать, возясь около печки, следила за его движениями и видимо была очень довольна грошиками.

— Где же ты это насбирал? — спросила она уже гораздо ласковее.

— На базаре, — отвечал Миша, снимая с плеч серый армяк и освобождая ноги от онуч и лаптей.

— Небось, устал; ведь далеко, — послышался с печки голос бабушки, у которой из семерых внуков и внучек Миша был самый любимый.

— Больше никогда не пойду сбирать, — решительно объявил мальчуган, садясь на лавку и болтая босыми ногами.

— Это еще что? — опять рассердилась мать... — Вся деревня ходит за кусочками, а ты что за граф?.. Жрать захочешь — пойдешь...

— Аль тебя кто обидел? — спросила жалостливая бабушка.

— Купец на базаре все срамил: шел бы, говорит, лучше работать, чем милостыню просить, — отвечал Миша, взяв в руки голую ногу и внимательно осматривая на ней ссадину.

— А ты бы ему сказал: давай работу, — проговорила мать, с шумом захлопывая заслонку у печи и направляясь к люльке, в которой давно уже неистово кричал ребенок.

— Я сказал...

— Ну? — с любопытством спросила бабушка.

— Иди, говорит, на фабрику...

В избе наступило молчание.

— На какую фабрику? — осведомилась мать, уняв, наконец, плачущего ребенка.

— Не знаю....

— Дурак! Где же ты ее найдешь, коли не знаешь?..

— Язык до Киева доведет, — серьезно повторил Миша не раз слышанную им на базаре же пословицу. — А уж за кусочками больше не пойду, — прибавил он.

— Дам шлепка, так пойдешь, — было ему ответом.

II

На другой день утром Миша беспрекословно позволил матери надеть ему на шею холщовую сумку и засунуть за пазуху маленький мешочек. Он взял с собой ломоть хлеба и запрятал его вместе с мешочком. Миша твердо решился идти на фабрику, и ему представлялось, как он заработает там денег, целую трехрублевку, и немедленно отошлет деньги, а нет — так и сам снесет мамке. А то вот намедни тятька снес последнюю трехрублевку в волостное правление на подушные. Выходя из избы, он не вытерпел и обратился к своему меньшому брату:

— Санька, пряника хочешь?

— Хочу.

— Подожди... ужо...

И Миша скрылся за дверью, лукаво подмигивая своими веселыми голубыми глазами.

По деревенской улице уже тянулись взрослые и ребятишки, все с холщовыми сумами за плечами. Кто выходил в одну околицу, кто — в другую; все шли молча, понурив головы, точно стараясь не замечать друг друга. В деревне уже другой год был неурожай.

Миша отправился по знакомой дороге в село, и часа через два ходьбы уже снова стоял перед срамившим его вчера купцом.

— Опять побираешься! — грозно прикрикнул он на мальчугана.

— Чего зря кричишь-то? — повторил Миша слова, часто говоренные матерью отцу. — Я на фабрику иду.

Купец посмотрел на мальчугана и залился смехом.

— Ах ты, пострел! — восклицал он, хлопая себя по бокам и взглядом приглашая своих покупателей полюбоваться на «пострела». — Да ты знаешь ли, где фабрика-то?

Найду, — с уверенностью отвечал Миша.

Купец опять хлопнул себя по бокам, и залился пуще прежнего. Кто-то из покупателей полюбопытствовал, какая такая на самом деле фабрика и далеко ли она. Оказалось, что купец забирал на этой фабрике бумажную пряжу и развозил ее далеко по уезду, а добраться до фабрики можно и скоро и долго. Коли, например, пешком идти — пожалуй, недели три пройдешь, а коли попасть на чугунку — живо доедешь.

«Надо, значит, на чугунку попасть», решил про себя Миша. Он давно уже слыхал об этой чугунке, но все слышанное было до того сбивчиво и неясно, что не было никакой возможности составить о ней сколько-нибудь определенное понятие. Объяснить же толком никто из деревенских ему не мог бы, потому что в то время только что заводились эти чугунки в тех местах. Несомненно казалось ему одно, что чугункой зовут лошадь, такую большую и сильную, что ей, пожалуй, ничего не стоит увезти и тятькину избу, а то, пожалуй, и с амбаром.

— А как найти этѵ чугунку? — спросил он.

Купец стал объяснять:

— Деревню Колбино знаешь? А там будет село Мурка; а за селом опять выселки — «Сухими» прозываются, потому в них воды нет...

Купец назвал более десятка деревень и, наконец, прибавил:

— А чугунка идет мимо Ягоднаго...

Миша, разумеется, тотчас же перезабыл названия половины деревень, но Ягодное крепко удержал в памяти.

III

И вот мальчуган пустился в дальний, неизвестный путь. До знакомого Колбина он дошел скоро и переночевал там у мамкиной кумы. В каждой деревне он обстоятельно расспрашивал о дороге в Ягодное и шел все дальше и дальше. Иногда он присаживался на телегу к мужику, отправлявшемуся на мельницу или в лес и охотно сажавшему его на мешки с рожью, но это случалось не часто.

Между тем в воздухе замелькали от времени до времени белые пушистые снежинки. Они залеживались иногда на всю ночь в маленьких ямках, в выбоинах дороги, на сухих листьях, слетевших с деревьев.

Наконец, когда Миша был уже близко к цели своего путешествия, то - есть к чугунке, повалил настоящий снег, с резким порывистым ветром. Мальчуган шел-шел и вдруг, к своему удивлению, увидел большой обгорелый пень тот— самый пень, на котором он отдыхал час тому назад. Он сбился с дороги. Попробовал Миша пойти в другую сторону, но попал в какие-то ямы, около которых лежали бревна. Он повернул направо и уткнулся в целый город дров. От времени до времени в воздухе проносился резкий свист, то отрывистый, то гудевший долго - долго. Затем начиналось пыхтенье, — страшное, продолжительное; слышался топот многочисленных ног, то совсем приближавшийся к бедному, иззябшему, перетрусившему мальчугану, то, слава Богу, снова удалявшийся. Потом кто-то начинал гикать, и так громко и страшно, что гиканье филина пустяки в сравнении с криком этой чудной птицы, а то и Бог его знает кого. Изредка, сквозь сыпавшийся снег, мальчику виднелись глаза — огромные, красные, подвигавшиеся к нему все ближе, ближе и затем вдруг исчезавшие. — Ни звука человеческого голоса, ни жилья, — ничего не было вокруг него. Миша медленно подвигался вперед, и уже перед его глазами начинали мелькать, точно наяву, лица матери, старой бабки, Саньки, — он уже начинает засыпать... Вдруг перед ним выросло что-то черное, точно дом. Мальчуган ожил. Ближе, ближе, — дом и есть: с окнами, с дверями, с крылечком. Миша вскарабкался на крылечко и постучал в дверь, — ответа нет. Он попросился «Христа ради» войти, никто не отвечает. Тогда он несмело попробовал отворить дверь, она легко отворилась.

Метель немного утихла, на небе показался месяц. При его слабом свете Миша увидел длинную-длинную комнату, по стенкам — все лавки и лавки. Комната была пустая и холодная, но иззябшему мальчику показалось в ней очень тепло, и он, после короткого раздумья, подлез под одну из лавок, свернулся в комочек, подложил под голову сумку, согрелся и скоро заснул.

IV

Он и не подозревал, что уже несколько часов бродил взад и вперед около самой «чугунки» — цели его путешествия. Ему, конечно, и в голову не приходило, что он попал вовсе не в дом, а в пустой вагон, стоявший на запасных рельсах.

Между тем к платформе маленькой станции Ягодной подходил, пыхтя, длинный поезд. Он остановился, и в вагоны полезла целая толпа мужиков, с пилами, топорами, мешками и прочим скарбом. Весь этот люд возвращался домой с заработков. Долго их гоняли из одного битком набитого вагона в другой, наконец, было приказано прицепить к поезду пустой вагон, и локомотив повез его на конец поезда. Длинная «комната» быстро наполнилась мужиками с пилами и топорами.

— Эге, да тут уж есть один пассажир! — воскликнул один мужик, желавший подсунуть свой мешок под лавку и наткнувшийся на спавшего ребенка. — Ты, друг, что же туда залез?.. А?..

Мужик ткнул мальчугана, но тот только промычал что-то, пошевелился и опять заснул как убитый.

— Не тронь, там теплее; может иззяб,—сказал кто-то.

И Мишу не тронули. Его не тронули и тогда, когда обер-кондуктор пришел поверять билеты, — не тронули потому, что совсем забыли о нем, занявшись хлопотливым делом развязывания кошелей и доставания оттуда билетов.

А поезд все шел да шел. Сначала Миша, совсем согревшийся от наваленных вокруг него мешков, спал крепко, но потом начал просыпаться чаще и чаще, а наконец, когда поезд, подходя к станции, стал отчаянно свистеть, мальчуган совсем проснулся и протер глаза. Что за диво! Ведь он едет, да еще как шибко! Он тихонько высунул из-под лавки голову и стал осматриваться и прислушиваться. Половина мужиков спали, другие разговаривали.

В разговорах часто употреблялось слово «чугунка». Так и есть. Мише ужасно хотелось вылезть и посмотреть на эту большую лошадь. Он сообразил, что попал, значит, не в дом, а в большую-большую телегу, в которую, во время его сна, заложили эту чугунку - лошадь, насажали мужиков и поехали. Тут он вспомнил, что эта чугунка возит за деньги; значит, лучше не вылезать, так как, наверное, за проезд отобрали бы все его двадцать копеек, которые ему надавали грошиками по дороге добрые люди, а то, чего доброго, и не хватило бы еще...

Спать он уже не мог. Когда поезд шел тише, он думал про себя: «устала», и тихонько чмокал губами, как обыкновенно чмокают, когда подгоняют лошадь. Если поезд останавливался минут на двадцать на станции, Миша решал, что, верно, «поят» или «кормят». Когда же вагоны мчались по ровному и безопасному месту, мальчуган слегка шевелил плечами, шепча: «лихо бежит».

Между тем вагон начал пустеть: мужики то и дело вылезали на станциях и уже пешком отправлялись по деревням. Под утро вошел кондуктор, растолкал двух-трех оставшихся пассажиров и приказал им перейти в другие вагоны, так как этот отцепят и оставят здесь, на станции.

Пассажиры вышли, а вагон с мальчуганом отвезли на запасные рельсы и оставили.

V

Миша осторожно отворил дверь, огляделся и благополучно спустился на землю. Первое, что бросилось ему в глаза, это—локомотив, суетливо бегавший по рельсам и поминутно зацеплявший то платформу с дровами, то вагон и отвозивший их вправо, влево, назад и вперед. Мальчуган с удивлением рассматривал представившееся его глазам чудо. Он понял, что это не лошадь, а между тем— бегает и возит. Потом его очень заинтересовали движения локомотива, и он стал им подражать, двигая локтями.

— Ты что тут делаешь?.. Пошел прочь! — раздался позади его грозный окрик сторожа.

Мальчуган струсил и, заикаясь, объяснил, что идет на фабрику, сбился вчера с дороги и теперь не знает, куда идти.

— Пошел прочь с рельсов! раздавят! — крикнул опять сторож и, к великому удовольствию Миши, прибавил, что фабрика близко — вон за тем лесом.

Лес виднелся в полуверсте от станции; мальчуган бодро зашагал по указанной ему дороге. Однако он шел уже час, другой, третий, а фабрики все еще не видно; лес то прекращался, то начинался снова; солнце прогнало с земли вчерашний снег; день был совсем теплый.

При крутом повороте лесной дороги мальчугану неожиданно представилась очень любопытная картина. Посреди дороги стояла телега не телега, а точно скамейка, поставленная на высокие - высокие колеса и запряженная в одну лошадь. На скамейке сидела барыня и держала в руке длинную-длинную хворостину—аршина в четыре, только очень тоненькую. Около лошади хлопотал мальчик лет четырнадцати. Впрочем, Миша не вдруг решил — мальчик это или девочка: его привело в недоумение пальто - халат, которое он сначала принял за женскую одежду. С этими неизвестными путешественниками случилось маленькое несчастие: у них распряглась лошадь. Худенький, хотя вдвое выше Миши ростом, мальчик в пальто-халате никак не мог подступиться к лошади, которая, очевидно, над ним смеялась: лишь только он протягивал руку, чтобы схватить болтавшийся ремень от хомута, лошадь тотчас же поднимала высоко верхнюю губу, обнажала белые большие зубы и трясла головой. Мальчик со страхом отскакивал назад.

Миша приостановился. Скоро его заметила барыня и вскрикнула от удовольствия.

— Мальчик, а мальчик, поди-ка сюда, заложи нам лошадь! — звала она его и махала рукой, приглашая идти скорее.

Миша медленно подошел.

— Ну, скорей, скорей! - торопила обрадованная барыня.

Мальчугану было не в диковинку запрягать лошадей, и потому он, хотя и медленными, но решительными шагами подошел к кабриолету и, сняв рукавицы, засунул их за армяк. Маленькая, точно выточенная лошадка сердито передернула ушами и капризно мотнула красивой головой.

— Н-но! — повелительно крикнул Миша, когда она снова мотнула головой, оскалила зубы и начала перебирать ногами.

Этот грозный окрик несколько озадачил красивую, избалованную лошадь. Может быть, в этом окрике ей почудился знакомый голос кучера, который никогда не позволял ей «баловаться». Она наклонилась, заглянула прямо в лицо Миши и фыркнула, обдавая его всего брызгами.

— Н-но!.. не балуй! — еще повелительнее крикнул он и поднес к её красивой морде свой маленький сжатый кулак.

Для лошади не оставалось более сомнения, что, если это был не сам переродившийся кучер, то, во всяком случае, кто-то очень на него похожий; поэтому она присмирела, позволила Мише упереться коленом в хомут и крепко стянуть ремень. Дело было окончено.

— Спасибо, мальчик, спасибо! — весело заговорила барыня, которой, разумеется, вовсе не хотелось возвращаться с прогулки пешком по грязи и вести за собой отпряженную лошадь, которую нельзя было оставить одну в лесу.

Барыня достала из кармана серебряный портмоне, порылась в нем и положила обратно в карман. Она было хотела вознаградить Мишу за услугу, но в портмоне оказались только бумажки и двугривенные, а дать двугривенный показалось ей слишком много.

— Спасибо, спасибо!.. — повторила она еще раз и прибавила: — А как тебя зовут?

Миша сказал. — А куда ты идешь? Миша и это сказал.

— Вот и чудесно! — обрадовалась барыня. — Наша фабрика сейчас же тут, за лесом... У ворот — сторож. Ты ему скажи, что Анна Максимовна, барыня, велела тебя непременно принять... Не забудешь?.. Барыня, Анна Максимовна...

Мише положительно везет. Так удобно совершил он под лавкой целое путешествие чуть не до самой фабрики, а теперь оказал услугу самой владетельнице фабрики... Не даром бабушка говорила, что он родился в сорочке.

VI

Лес окончился. Вправо стоял большой барский дом, а влево — дворец... Огромный - огромный, в несколько этажей и с такой высокой трубой, что куда выше сельской колокольни. Миша принялся было считать во дворце окна, но сбился, — куда больше двадцати, а после двух десятков Миша считал уже совсем плохо. «Где же фабрика-то?» думал он, бродя глазами по низу, представляя себе фабрику похожею на кирпичные заводы, которые он видел в селе.

— Дяденька, где тут фабрика? — спросил он сторожа у ворот дворца.

— Здесь... А тебе на что?..

Миша опять повел глазами по сторонам и объяснил сторожу, что пришел работать.

— И своих некуда девать, — заметил сторож.

Миша постоял, помолчал и, наконец, сказал, что, дескать, барыня, Анна Максимовна, непременно велела его принять.

Разумеется, сторож полюбопытствовал, где это Миша познакомился с барыней. Миша рассказал. В это время в воротах показался какой-то барин. Сторож поспешно снял шапку, Миша — тоже. Барин был директор фабрики, или, как его все звали, «мастер». Услышав от сторожа, что барыня, Анна Максимовна, прислала «вот этого мальчишку», мастер сказал, «хорошо», и приказал отвести Мишу в семейную казарму.

Все желания мальчугана сбылись: он принят.

Когда Миша вошел в семейную казарму, она была почти пуста: её обитатели были на фабрике. В казарме оставались только маленькие ребятишки да старуха — для присмотра за ними.

Старуха расспросила Мишу, откуда он пришел, подивилась, что издалека, поворчала, что здесь и своих много, затем зевнула и легла на нары. Миша постоял - постоял и присел в уголок. Ему очень хотелось есть, и он все ждал, что вот «бабушка» даст ему пообедать; но бабушка скоро захрапела и даже не слышала, как в люльке начал кричать ребенок. Миша встал и принялся его качать. Мальчугану вдруг вспомнилась родная изба, своя жалостливая бабушка, Санька, — и слезы заблестели на его голубых глазах. А есть-то очень хочется... Закачав ребенка, Миша походил по казарме, поглядел на стол, на подоконники — нигде ни корочки хлеба. Мальчуган тихонько отворил двери и вышел в сени. У порога сидела красивая, откормленная легавая собака, мельком взглянувшая на Мишу и опять погрузившаяся в созерцание двух кошек, осторожно прокрадывавшихся по двору. Недалеко от собаки стояло небольшое корыто, доверху наполненное кусками хлеба, очевидно, смоченного щами, потому что кое - где виднелись листочки капусты. К корыту приютился совсем маленький мальчик, едва умевший ходить. Он таскал ручонками хлеб из корыта и усердно набивал им рот. Миша все двигался, двигался и, наконец, совсем придвинулся к корыту, нерешительно поглядывая и на соблазнительное кушанье и на ребенка.

— Мм... мм... — точно пригласил его тот, запуская глубоко ручонку в корыто вскидывая на Мишу ясные глаза.

Сначала Миша только подсел поближе, потом достал один кусочек, другой, третий... Чудо как вкусно! Скоро корыто почти опустело. В сенях скрипнула дверь.

— Ах, негодные! Поглядите, что они тут делают! — заговорила женщина вышедшая из смежных с казармою дверей. — Ну, тот маленький, глупый, а ты-то, дурак, что делаешь? — корила она Мишу. — Из собачьего корыта ешь, душу свою поганишь!..

Миша несколько смутился и поспешил убраться в казарму. О душе, как о чугунке, он имел очень смутное понятие; что же касается до собачьего кушанья, то оно так ему понравилось, что он даже подумал: «Вот кабы наши поели такого кушанья! Уж я и не помню, когда у нас такие щи варились».

VII

В шестом часу утра по фабричному двору пронзительно и заунывно загудел гудок. Народ стал подниматься на работу; поднялся и Миша.

— Это еще откуда головастик? — спрашивали женщины, поглядывая на мальчугана, которого они не заметили вчера, вернувшись с работы.

Худой и бледный мальчик, в ситцевой рубашке и рваной жилетке, подошел к самому лицу Миши и уставился на него, протирая кулаками глаза, слипавшиеся от сна.

— Ты чей?—начал он допрос.

Миша не отвечал и, потупившись, рассматривал нового товарища.

— Ты глухой? — продолжал бледный мальчик. — Тебя как зовут?

Миша ответил.

— А меня — Васькой, — сообщил, в свою очередь, новый знакомый и совершенно неожиданно прибавил: — А я тебя бить буду...

В подтверждение своих слов, он с размаху ударил Мишу по голове; тот, в свою очередь, молча дал сдачи; бледный мальчик заревел.

— Ах ты, негодяй.. Я тебя!.. Ты что дерешься!? — закричали на Мишу женщины.

— Он сам меня ударил, — попробовал защищаться Миша.

— Он — староста, старший из мальчиков, наблюдающий за работой новичков, — было ему ответом.

«Староста» — слишком знакомое слово для деревенского мальчугана, и потому Миша замолчал и постарался держаться от Васьки подальше.

Когда Миша вышел на двор, и фабричное здание взглянуло на него длинными рядами своих освещенных окон, он даже остановился от восторга и удивления и потом бегом бросился вслед за прочими в широкую фабричную дверь. Работа еще не начиналась, мужчины и женщины молча расходились по своим местам; бесчисленные колеса бездействовали; ремни недвижно висели в воздухе. Миша стоял и глядел во все глаза туда и сюда. Он несмело ступил несколько шагов по длинному и широкому залу или, скорее, сараю и — остановился. Господи, чего не нагорожено в этом сарае!.. Все блестит, светится, лоснится...

Издали послышалось пыхтенье паровика, уже знакомое мальчику со вчерашней ночи, проведенной на железной дороге, — и разом вокруг него все ожило, завертелось. Миша не знал, на что смотреть. Видит он, например, стол не стол, а скорее что-то похожее на закром, куда хлеб ссыпают; из этого закрома тянулись белые, как снег, пухлые ленты и спускались в стоящие на полу высокие и узенькие тазы. Сверху, над этими тазами, висели большие гири, которые сама собою спускались и поднимались, утаптывая плотнее ленты в тазах. Около закрома стояла, сложа руки, женщина. Когда таз наполнялся доверху, она отрывала ленту, отнимала таз и на его место подставляла другой.

Миша тихонько, по стеночке, пробрался, через всю фабрику и заглянул в первую, попавшуюся ему на глаза, отворенную дверь. Там, посреди комнаты, клокотало и ревело какое-то чудовище. В его разверстую пасть двое фабричных кидали целые мешки сорного, свалявшегося хлопка, и чудовище мигом разбивало его по волоску, отделяло от него пыль и сор и выбрасывало его назад совсем чистым и мягким. Воздух в этой комнате стоял такой густой, что Миша разом зачихал и закашлял.

Два мальчика пробежали по широкой лестнице во второй этаж фабрики. Миша, крадучись, последовал за ними. Там в два ряда были наставлены по всему полу какие-то экипажи: он слышал потом, что фабричные называли их «каретами». Передние части этих карет катались сами собою по полу: отведут аршина на два и опять назад; задние оставались постоянно на месте; на них были наставлены в ряд початки с толстой пряжей. Те части, которые двигались, тянули эти толстые пухлые нитки, делали их совсем тонкими, крутили и наматывали на свои веретена. Около каждой кареты стояло по человеку— смотреть, чтобы нитки не рвались. Но что всего интереснее показалось Мише, так это то, что, когда карета ехала вперед, под нее сейчас же подлезал маленький мальчик, проворно обмахивал снизу пыль, обильно насевшую от пряжи, и проворно вылетал из-под кареты, когда она ехала назад. Экипаж этот катался довольно быстро, и мальчик то и дело исчезал под ним и вновь выскакивал на свет Божий.

«Немудрена же эта работа!» думал Миша, нагнувшись к самому полу и следя за движениями маленького работника.

Насмотревшись на кареты, он двинулся дальше, в угол. Там женщины разматывали на мотки уже спряденную пряжу. То есть они только стояли и смотрели, а мотки, как в сказке, мотались сами собою: намотается пасьма и щелкнет, точно языком, громко так, а женщина возьмет и переложит ее толстой ниткой... И опять поехало...

Миша повернул в другую сторону. Там уже размотанную и свернутую пряжу укладывали тюками, навалили большой, высокий тюк и прикрыли его бумагой. Вдруг, сверху, точно по щучьему веленью, спустилась доска и так его приплюснула и сжала со всех сторон, что сделала совсем маленьким: хоть бери да на ладонь клади.

— Ты что тут шляешься?! — крикнул на Мишу подмастерье. — Ступай концы щипать.

Подмастерье повел мальчугана в маленькую фабричную пристройку и отдал его на руки Ваське-старосте. Там, в этой пристройке, сидели на полу пятеро мальчиков и лениво расщипывали короткие, толстые концы пряжи, снятые с початков и предназначавшиеся для низшего сорта ваты.

Или Васька бывал сердит только со сна, или на него подействовал давешний отпор Миши, — только «староста» обошелся с новичком на этот раз довольно ласково и даже показал ему, как надо «щипать концы».

VIII

Сначала Миша просто с презрением относился к своей работе. Он, по примеру других мальчиков, ложился на брюхо или садился, поджав под себя ноги калачиком, и щипал, щипал с пяти часов утра и до девяти, — когда полагалось полчаса на завтрак, — с половины десятого до часу, — когда давался отдых на обед, — с двух и до половины седьмого вечера, — когда уже совсем оканчивалась работа на фабрике.

— Ну, уж работа! целый день лежать на брюхе! — говорил он товарищам, и при этом рассказывал, как он «работал» с тятькой и мамкой во время покоса и жнитва.

Однако, к величайшему своему удивлению, он стал замечать, что страшно устает от этой «пустяшной» работы. Точно будто эта пыль и волоски с пряжи залезали в нос, в горло и заваливали' его, так что и дышать было нечем. И ноги уставали и руки; а когда Миша выходил из фабричных дверей, у него являлось непреодолимое желание заорать, чтобы прочистить горло, и козлом проскакать до казармы; чтобы хоть сколько-нибудь размять онемелые ноги. Однако, он бодро переносил усталость, мечтая о зелененькой бумажке, которую он скоро пошлет домой.

Когда первого числа рабочие отправились в контору получать жалованье, вместе с ними пошел и Миша.

— Ну, ты еще на харчи не заработал, да на сапоги, — сказал конторщик, когда очередь дошла, наконец, до мальчугана.

Миша не выдержал: заревел. Он уверял, что ему не надо сапог, а ему отвечали, что на фабрике нельзя ходить в лаптях. Он чуть не рвал с себя ситцевую рубаху, которую надели на него со второго дня его пребывания на фабрике, и говорил, что мамка даром пришлет ему холщовых рубашек, а конторщик, смеясь, назвал его дураком и прибавил, что холщовых рубашек нельзя здесь носить — по закону, «потому, если попадаешь в какую-нибудь машину, так тебя вместе с твоим холстом и смелет, а если она зацепит за ситец—живо его разорвет, и ты останешься цел»...

Миша заскучал было, но, на его счастье, скоро выпала ему, совершенно неожиданно, более прибыльная работа, чем щипание концов. Один из мальчиков, лазавших под «кареты», заболел, и Мишу поставили на его место.

— Смотри, проворнее вылезай вон, а не то — я тебя, — пригрозил ему прядильщик.

Миша слазил раз, слазил два, слазил три, и услышал похвалу: подмастерье назвал его «молодцом». Миша полез в четвертый, мысленно решая в уме, что, хотя эта работа веселее, но все-таки «пустяшная», как вдруг кто-то сильно ударил его по затылку, так что он не вылез, а вылетел из-под кареты.

— Чего ты дерешься? — жалобно обратился он к прядильщику, думая, что он—его обидчик.

Тот остановил карету и покатился со смеху.

— Так, так, братец; поругай ее хорошенько, а нет, так и сам дай ей сдачи, — говорил он, хохоча и показывая пальцем на прядильную машину. — Она обидчица; она вашего брата недолюбливает... Она вам потачки не дает...

Около прядильщика собралось несколько человек, которые, узнав в чем дело, тоже расхохотались: очень уж рассмешило их обиженное восклицание Миши: «чего ты дерешься?» Мальчуган стоял, искоса поглядывая на «обидчицу», и усердно потирал затылок, на котором уже вскочила большая шишка.

Около месяца прошло благополучно. Миша уже не называл свою работу «пустяшной» и находил, что, хотя лазить все-таки веселее, чем лежать на брюхе, но зато еще утомительнее. С утра — еще ничего; а к вечеру просто хоть плачь; ноги не двигаются, руки не в состоянии смахнуть, как следует, пыль... А тут еще того и гляди, она опять треснет, а нет — попадет в ухо от прядильщика, который беспрестанно кричит: «Чище обметай, чище» ...

В один из таких вечеров Миша совсем выбился из сил и не успел вовремя отдернуть руку от страшной «обидчицы». Она захватила ее своими бесчисленными ремнями и колесами и сдавила. Отчаянный детский крик пронесся по фабрике и замер... Разом остановились все машины, точно испуганные озорством своей товарки над бедным ребенком. К месту происшествия сбежались фабричные, прибежал даже сам мастер. Мишу вытащили без чувств. Явился фельдшер, осмотрел руку и объявил, что «пустяки». Оказалось, что у мальчугана оторвало один мизинец, повредило безыменный палец и содрало местами кожу с руки вплоть до плеча. Но на фабрике это считалось пустяшным повреждением, так как зачастую бывали гораздо более ужасные случаи

То же сказал ему и больничный сторож, когда Мишу привели в чувство, перевязали, обмыли и водворили в больнице.

— Мизинец, это, братец ты мой, совсем не нужная вещь, — говорил сторож, старый солдат, с длинными белыми усами. — Вот кабы всю руку оторвало—дело другое, а то, тьфу!

И солдат плевал, нажимая большим пальцем на поднявшуюся в трубке золу и ласково посматривая на Мишу подслеповатыми добрыми глазами.

— Пустяки! — как-то тупо повторил мальчуган, поглядывая на свою забинтованную руку и пожимаясь от боли и лихорадочного озноба.

Сторож уложил его на лавку, прикрыл своим Полушубком и сел неподалеку, продолжая утешать Мишу, рассказывая при этом, что такие ли бывают раны!

Ночь прошла для Миши не особенно хорошо: рука болела, лихорадочный жар тоже не давал спать. Утром явился фельдшер и стал развязывать руку. Было очень больно, бинт местами присох, — из ран вновь показалась кровь. Мишу окончательно начала трясти лихорадка и от боли, и от страха.

— А ты не гляди, — вмешался в дело сторож и нахлобучил на глаза мальчугану свою большую меховую шапку. — Не станешь глядеть — и больно не будет...

И в самом деле, стало как будто не так больно, а главное — совсем не страшно. Перевязка прошла благополучно.

Наступило время обеда, и Миша печально смотрел на чашку с похлебкой: как же он будет есть, когда у него правая рука завязана?

— Все это пустяки! — опять вмешался сторож. — А ты ее, барыню, левую-то, заставь поработать, — говорил он, вкладывая ложку в левую руку мальчугана. — И что это подумаешь: такие же на ней пять пальцев, а ничего-то она порядком не хочет делать... Как есть барыня... Ну, ну, ну, вот так!.. Учи ее!

Старик всеми силами старался приободрить и развеселить Мишу и достиг-таки своей цели. К вечеру сторож уже в подробности знал всех членов семьи своего больного, всех соседей, всех его домашних животных, а также узнал и заветную мечту ребенка — послать домой денег.

— Погоди, ужо, - говорил он, лукаво подмигивая глазом, - и пошлем... и письмо я тебе напишу... Молчи...

Миша совсем развеселился и уже гораздо спокойнее стал относиться к своему погибшему мизинцу.

IX

Выздоровление Миши шло медленно. Рука все болела, раны нагноились, а фельдшер только и говорил, что «пройдет» да «потерпи...» Миша терпел, и уже сам стал надевать на глаза шапку сторожа, когда фельдшер приготовлялся делать перевязку.

— Сегодня пойду за жалованьем, — торжественно объявил мальчуган в одно утро своему приятелю — сторожу.

— Иди, иди, брат; а там письмо напишем, — отвечал старик.

— А как опять не дадут?! — с некоторым сомнением проговорил Миша.

— Вот тебе раз, не дадут! — обиженно воскликнул сторож. — А ты тогда скажи: «Подайте мой мизинец...»

Миша надел свой серый армячок и, с подвязанной на тряпке рукой, отправился в контору. В дверях фабрики он столкнулся с Васькой-старостой. Тот оглядел его и тихонько ткнул пальцем в подвязанную руку.

— Болит? — спросил он, быстро отдергивая палец.

— Пустяки! — важно повторил Миша слово, так часто слышанное им от сторожа и фельдшера.

В конторе он наткнулся на прядильщика, с которым работал.

— А, Мишутка! — ласково приветствовал его прядильщик. — Скоро ли, брат, придешь работать?.. На твоем месте теперь чурбан какой-то: замучился я с ним.

Миша самодовольно обдернул здоровой рукой армяк и с той же важностью отвечал:

— Скоро приду!

Наконец он добрался до конторщика.

— А тебя, брат, нужно бы отправить домой: сколько еще времени ты даром в больнице проваляешься?! — неожиданно сказал конторщик.

Мише вдруг стало обидно.

— Давайте расчет, — я уйду, — отвечал он, рассердившись.

— Ах ты, постреленок! — воскликнул конторщик. — С него еще надо получить, а он расчет требует!..

Миша заговорил было о своем мизинце, но конторщик закричал: «Пошел прочь, не мешай!» а толпа фабричных, получавших жалованье, оттеснила понемногу ребенка до самой двери. Он постоял около этой двери, попробовал было опять двинуться вперед, но затем поднес здоровую руку к глазам, полным слез и вышел из фабрики. Выйдя во двор, он прислонился к крыльцу и заплакал. Сначала мальчуган всхлипывал тихонько, потом — громче, громче и, наконец, совсем разрыдался.

— Мальчик, а мальчик, о чем плачешь? Кто тебя обидел? — вдруг раздалось над его ухом.

Он отнял от своего мокрого лица руку и взглянул полными слез глазами. Недалеко от него стояла сама барыня, Анна Максимовна. В ту же минуту он почувствовал на своей щеке что - то холодное, как лед, а потом точно кто провел по ней мокрой тряпкой, горячей-горячей. Он попятился, потом остановился в изумлении, и на его лице появилась самая веселая, счастливая улыбка. Около него заботливо и серьезно обхаживала огромная черная собака, облизываясь и ласкаясь к мальчику. Пока Миша стоял, смотрел и от восхищения не мог сказать слова, собака опять заглянула ему в лицо большими умными глазами и провела языком с его подбородка и до самого лба.

— Ну-у, — ласково отмахнулся от неё Миша и утерся полой армяка.

— Ты не бойся, мальчик, она тебя не тронет, — заговорила барыня, подзывая к себе собаку. — Баринушко, Баринушко! — кликала она собаку.

Но Баринушко не хотел отойти от мальчугана и теперь рылся в его шапке, тыча носом с такой силой, что голова Миши то и дело наклонялась в разные стороны.

— Верно, это хороший мальчик! — воскликнула барыня, обращаясь к сопровождавшему ее господину. — Баринушко никогда не станет ласкаться к злому человеку.

Затем она опять повторила свой вопрос, о чем плакал Миша и отчего у него подвязана рука. Он рассказал все.

— Бедный мальчик!.. Пойдем вместе со мной, — сказала Анна Максимовна.

Когда они вчетвером вошли в контору, толпа фабричных раздвинулась перед ними, а конторщик даже встал со стула. Впереди шла Анна Максимовна с барином, а за ними следовал Миша с собакой, которая ни за что не хотела отстать от них. На приказание барыни дать Мише денег, конторщик почтительно отвечал, что мальчику сделано то и то, вычтено за харчи, а заработанных денег у него нет.

— Ну, заработает, — нетерпеливо сказала барыня.

Конторщик начал опять почтительно докладывать, что Миша теперь не может работать и скоро ли выздоровеет—неизвестно; что, мол, все эти мальчишки— ужасные шалуны, и мало того, что попадают руками в машины, а даже пробуют их языком; он, конторщик, даже сам видел, как один мальчишка лизал языком блестящую стальную часть машины...

— Этот — не шалун, этот — хороший мальчик... Уж это сейчас видно, да и Баринушко не стал бы ласкаться к другому, — перебила его барыня и сердито отвернулась от конторщика.

Тот, стоя, раскрыл большую книгу, черкнул в ней пером, потом вынул замасленную, рваную рублевую бумажку и сунул Мише, прибавив, что еще надо на паспорт послать.

Хотя Миша мечтал о зелененькой бумажке, но в виду представившихся затруднений для её получения, он без ума обрадовался и желтенькой. Баринушко тоже потянулся с своим носом к ассигнации; Миша зажал ее в руках.

— Покажи ему, покажи, — смеясь сказала барышня и прибавила: — Удивительно, что это с ним сделалось? Он вовсе не ласковый... Нет, уж он чует людей.

Когда Миша возвратился в больницу, приятель-сторож только взглянул на его лицо и сказал:

— Ну, брат, рассказывай!

Мальчуган показал желтенькую бумажку и принялся рассказывать.

— Уж правда, что «счастливчик»! — воскликнул весело старик, выслушав рассказ: — не случись тут этого «Баринушки», ничего бы тебе не получить... Теперь, брат, дослуживайся до прядильщика: прядильщики много получают денег...

— Вот, когда вырасту, коли хлеба в деревне не будет... — отвечал Миша.

— Непременно, брат, — подхватил старик. — Мизинец — это что? больше рубля он и не стоит; голову — береги: без головы—дело дрянь...

 — Что уж без головы, чего хуже, — согласился Миша, весь сияющий счастьем и не сводя глаз с рваной бумажки.

— А мамке не надо писать о мизинце! — сказал старик, принимаясь за писание письма... — Пожалуй, заплачет...

— Заплачет, — отвечал, подумав, Миша, — и бабушка тоже заплачет...

Письмо было написано, в тот же день отослано на почту, и Миша, засыпая в эту ночь, все считал — сколько «мамка» может наменять из этой бумажки грошиков, все представлял себе, как она будет радоваться. Грошиков выходило так много, что он заснул, не досчитав и до половины.

Его мечта исполнилась: деньги «мамке», наконец, посланы, а там... он не сомневался в том, что он за зиму еще заработает и пошлет мамке, чего доброго, две зелененьких. То-то обрадуется! Только бы голова на плечах уцелела, а то без головы — чего хуже! А там дальше — что Бог даст!

Текст воспроизведен по изданию: Изданіе Т-ва И. Д. Сытина. Москва, 1911