Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВА МЕЛАНЕЗИИ И ПЕРВОЕ ПОСЕЩЕНИЕ ЮЖНОГО БЕРЕГА НОВОЙ ГВИНЕИ В 1879-1880 гг.

II

«...Расспросы у туземцев об их обычаях, главным образом вследствие недостаточного знакомства с их языком и многих других причин, мало помогают, приводят к ошибкам или к воображаемому разрешению вопросов. Единственный надежный путь — видеть все собственными глазами, а затем, отдавая себе отчет о виденном, надо быть настороже, чтобы полную картину обычая или обряда дало бы не воображение, а действительное наблюдение. Мне кажется даже полезным быть еще осторожнее: следует удержаться при описании виденного от всякого рода гипотез, объяснений и т. п. ...

Миклухо-Маклай

(Письмо имп. Русскому географическому обществу. «Известия ИРГО». Том XVI. 1880 г.) (См. наст. том, с. 202)

Морская стычка у южного берега Большого острова. — Обнюхивание. — Ожидание несостоявшегося ночного нападения. — Знакомство туземцев с луком («осокай»). — Смерть Панги. — Самоистязание жен его. — Пляски перед умершим. — Туалет покойника. — Выражение горя. — Ночные пляски вокруг трупа. — Погребение его. — Воинственная демонстрация по случаю смерти Панги. — Баталия женщин. — Первобытные орудия. — Быстрое вытеснение их европейскими. — Приглашение жителей островка Сорри. — Третье пребывание на островке Андра в ноябре 1879 г. — Забавы детей. — Положение пленников. — Экскурсия в деревню Суоу. — Малаец Ахмат. — Интересные сведения относительно нравов и образа жизни туземцев, полученные от Ахмата. — Черепа съеденных. — Выделка «кур». — Женщина-покойник в деревне Суоу. — Этнологические загадки. — Необходимость большой осторожности и критики при наблюдениях.

Кутер «Рабеа» был очень небольшое судно, всего 35 тонн вместимости. Экипаж состоял из шести человек матросов, четырех малайцев из Манилы, одного негра и одного туземца с островов Ниниго.

Подойдя утром на другой день к селению Пуби (на южном берегу большого острова), где в 1876 г. был оставлен тредор Пальди, шкипер послал на берег шлюпку с тремя людьми за водою. Двое туземцев островов Адмиралтейства отправились с ними, чтобы указать ближайшую речку или ручей. В это время кутер окружило от 40 до 50 пирог, из которых некоторые были очень значительны, с более чем 40 человек экипажа. Пальди все еще не появлялся, почему О'Хара вздумал написать ему и передать записку одному из туземцев для передачи Пальди. Туземец, к которому он обратился, казалось, хорошо понял, что от него желают, взял бумагу, свернул ее, вложил в отверстие мочки уха и, не говоря ни слова, направился в свою [268] пирогу, которая сейчас же отошла от кутера, но недалеко. Туземец с запиской в ухе обратился к землякам с короткой речью, после которой они поспешно очистили палубу кутера и слезли в свои пироги.

Людям на кутере нетрудно было понять, что, вероятно, скоро произойдет: пользуясь временем, пока туземцы, которых на палубе было множество, перелезли в свои пироги, они сами стали готовиться к защите. Кроме шкипера, на кутере оставались только трое человек матросов (трое других были отправлены за водой) и два белых тредора. Итак, этим шестерым пришлось вступить в борьбу с несколькими сотнями (Рассчитывая самым критическим образом по 10 человек экипажа на пирогу (в некоторых было насчитано более 40) и принимая число пирог 45, выходит, что нападавших было от 450 — 500 человек.) туземцев. Никто, разумеется не оставался на палубе; шкипер X., будучи замечательно хорошим стрелком, взял всю стрельбу на себя, предоставив остальным заряжать ружья, из которых некоторые были магазинные. Шкипер расположился у входа в каюту, так что половина его туловища находилась в самой каюте, а верхняя — несколько защищена небольшими дверцами каюты. Первое копье брошено было человеком с запиской Пальди в отверстии мочки уха, который, казалось, распоряжался атакою, а за ним последовал град копий, направленных в полуоткрытые двери и маленькие окна кутера. Шкипер, вооруженный отборным скорострельным ружьем, принялся за свое смертоносное дело. Он стрелял, только хорошо целясь, и стрелял почти без промаха.

Первым убитым со стороны туземцев был человек с запискою. Несмотря на меткость выстрелов, туземцы с замечательнейшей храбростью и яростью поддерживали нападение. Число копий было так велико, что после боя никому не пришла мысль пересчитать их: копий было так много и все они были так поломаны (оконечность их сделана из осколков обсидиана, материала очень ломкого), что их, чтобы очистить палубу, смели в море. Многие из копий пробили насквозь толстые двери каюты, и, несмотря на массивную медную проволоку и толстое стекло, два окна оказались пробитыми. При одном неловком движении шкипер, выставивший неосторожно руку, был ранен копьем, что, однако ж, не помешало ему, перевязав наскоро рану платком, продолжать свою стрельбу в цель. Очевидец происшествия этого рассказывал мне, что при каждом выстреле один из туземцев на пирогах валился мертвым или раненым. Туземцы не отдавали себе, кажется, полного отчета в действии ружей; это можно было заключить из обстоятельства, что они чересчур нахально подставлялись под выстрелы. Один туземец, например, бросив копье, поднял лежавшую у ног его циновку, как бы желая укрыться от пули, которая недолго заставила себя ждать, свалив несчастного мертвым за борт. Шкипер полагал, что убитых или раненных им [269] в тот день было около 60 и никак не менее 50. Через полчаса боя туземцы решились уступить, прекратили метание копий и двинулись по направлению к берегу. Как раз в это время шлюпка с водой находилась на пути к кутеру; шкиперу можно было поэтому прикрыть ее возвращение. Две пироги отделились было от флотилии по направлению к шлюпке, но несколько метких выстрелов заставили их оставить шлюпку в покое. Кроме шкипера, двое из бывших в каюте оказались также раненными копьями, проникшими через разбитые окна, но все три раны были незначительны.

Главный парус, которого не успели убрать, был изорван копьями и превращен в лохмотья. Кутер, однако же, направился к берегу и приблизился к деревне Пуби настолько, что все хижины были ясно видны. О'Хара узнал ту, в которой поселился Пальди, но забора вокруг нее, построенного по желанию последнего людьми шкуны «Sea Bird», не существовало.

После такой стычки с туземцами о торговле с ними, разумеется, нельзя было и думать, почему шкипер X. отправился далее. О судьбе Пальди я узнал впоследствии, о чем упомяну в свое время... 13

Возвращаюсь к моему дневнику.

Я вернулся по ближайшей тропинке в деревню и услыхал там неожиданную новость, что «менова» (искаженное английское название «men of war» — военное судно) приближается. Я так мало верил этому известию, что не захотел сопутствовать Кохему, который тащил меня на северный берег островка, чтобы показать мне «менова», а остался в деревне, где занялся осмотром большой акулы, пойманной на рифе при собирании трепанга. Ее привезли в деревню, и мне хотелось определить, к какому виду она принадлежит, перед тем как туземцы распластают ее. Известие о приближающемся судне, однако ж, оправдалось, но, как часто случается, слон превратился в муху.

«Военное судно» было не что иное, как очень небольшой, довольно безобразный пароходик по имени «Alice» под германским флагом. Он принадлежал фирме братьев Гернсгейм и был на пути <от> о. Герцога Йоркского (между Новой Британиею и Новой Ирландиею) в группу Луб, где жил тредор этой фирмы. Я отправился на пароходик передать несколько готовых писем в Европу и Австралию, так как знал, что между о. Герцога Йоркского и Куктауном в Австралии существует довольно правильное почтовое сношение (В «Северном вестнике»: между о. Герцога Йокгского существует довольно правильное почтовое сношение с Куктауном в Австралии). На пароходике мне сообщили, между прочим, что недавно был убит некий шкипер Л. своими же людьми. Этот человек несколько десятков лет был известен на островах Тихого океана своим бесстыдным и часто жестоким обращением с туземцами; жалеть было нечего и оставалось только принять к сведению, что на островах Тихого океана одним дрянным белым человеком стало меньше. Отдав свои письма, я поспешил вернуться на [270] берег (Посещение порта Андра пароходиком «Alice» послужило поводом сообщения, которое я, не без удивления, прочел в «Sitzungsberichte der Berliner Gesellschaft fuer Anthropologic, Ethnologie und Urgeschichte» за декабрь 1879 г. Оно находилось в письме доктора Финша (Finsch), написанном им с о. Ялуит (главного острова Маршалловых островов) от 30 сентября. Ради «курьеза» я приведу это место письма: «...Micloucho-Maclay ist mit einem Sydney Trader nach den Admiralitaets gegangen und wohnt in einer Eingeborenenhutte mit Eingeborenen zusammen und studiert — Haie! von denen er taeglich neue entdeckt. Hr. Robertson der ihn auf den Admiralitaets traf, furchtet sehr, dass ihn die Eingeborenen aufessen werden. Maclay hat aber Capitain und Steuermann einen Schein unterzeichnen lassen, dass man in diesem Falle an den Eingeborenen keine Rache resp. Vergeltung ueben soll, sondern sich nur bemuehe seinen Kopf zu erhalten und in Spiritus nach Petersburg zu senden...» <«...Миклухо-Маклай прибыл на острова Адмиралтейства с сиднейским тредором и, живя в туземной хижине вместе с туземцами, изучает акул! новый вид которых он открывает ежедневно. Г. Робертсон, встретивший его на островах Адмиралтейства, очень опасается, как бы его не съели туземцы. Маклай, однако, написал капитану и штурману расписку, чтобы в этом случае туземцам не чинили мести или наказания, но постарались только сохранить его голову и отослать ее в заспиртованном виде в Петербург...» (нем.)> Этот г. Робертсон (которого я не знаю.) был на пароходе «Alice», вероятно, видел меня и слыхал, должно быть, мое замечание, которым я мотивировал свое желание вернуться на берег, что на берегу находится интересная для меня акула, которую я достаточно еще не рассмотрел. Это замечание превратилось в заявление: «Maclay ... studiert Haie!» <Маклай ... изучает акул! (нем.)>. Откуда г. Робертсон взял, что я, пожалуй, попаду на обед туземцам, я не знаю: вероятно, это просто заключение из разных рассказов шкиперов о жестокости и людоедстве туземцев. Это пример, как появляются и распространяются «сообщения» 14.), где мне хотелось дополнить мои заметки об акуле; вернулся, однако ж, слишком поздно: акула, по всей вероятности Caleocerdo Rayneri, MacDonald & Barron, оказалась изрезанною на куски и уже варилась в горшках на обед жителей островка Андра.

Вздумав купаться в море, я опять предупредил женщин приготовить для меня пресной воды, чтобы смыть соль с кожи. Раздевшись в хижине, надев мои короткие малайские штаны и род туфель или сандалий с деревянными подошвами, я вышел на площадку, где туземцы с криками встретили меня и сбежались, чтобы осмотреть меня поближе. Что выражали эти крики — изумление ли, удовольствие или неудовольствие — я не мог решить. Полагаю, что первое чувство было преобладающее. Белизна кожи и длинные волосы на груди и ногах особенно удивляли их. Несколько женщин пробились вперед и вздумали (странно сказать) обнюхивать мою грудь и спину, около Regio subaxillaris.

Это мне показалось очень курьезным, и я, закинув обе руки на голову, минуты две предоставил себя обнюхиванию. Мне кажется, все женщины деревни сбежались, и я решил войти в воду, чтобы избавиться от них. Качу и несколько мальчиков и девочек последовали за мною, и, следя за их ловкими движениями в воде, мне стало досадно, что не умею плавать. Я убежден, что туземцы не верили, что я не умею, и не могли представить себе, как это [271] может бьгть. Качу особенно тащил меня в глубокую воду. Я насилу отвязался от него и, выйдя на песок, поднял кусок дерева и камень. Бросив дерево в воду, которое поплыло, я назвал его «Качу». Бросив затем камень, пошедший ко дну, я назвал его «Макрай». Это наглядное объяснение очень понравилось окружавшим меня, которые стали повторять: «Качу — дерево, Макрай — камень!» Обмывшись пресною водой, я вернулся в хижину, чтобы избавиться от двух-трех старух, которые не были здесь перед моим купанием и ждали, чтобы я вышел из воды, желая, должно быть, проверить рассказы других женщин.

27 августа. Коптилка на берегу вышла удовлетворительною. Тредорам и пяти людям о. Лифу, которые поселились в деревне, удалось очень плотно заткнуть все отверстия хижины, так что, когда в ней сегодня утром были разложены два значительных костра и двери плотно закрыты, дым почти что не проходил через крышу, а оставался в хижине и коптил трепанг. Недалеко от коптилки в двух больших полукруглых железных котлах варился трепанг, который привозили уже готовым для варки со шкуны. Люди Лифу устроили себе шалаш; в передней части последнего поместился капитан Б. (Итальянской службы 15.), один из белых тредоров, которому были поручены варка и копчение трепанга на берегу, как и присмотр за людьми Лифу.

Я отправился на охоту, которая здесь, при незнакомстве птиц с огнестрельным оружием, очень незатруднительна; птицы, еще не наученные опытом, подпускают охотника на близкое расстояние, часто не улетают после выстрела, не обращая даже внимания на падение одной из них на землю. Я уронил нечаянно мой старый нож, с ручкой в серебряной оправе, и хотя заметил потерю его скоро и вернулся к тому месту, где обронил его, не нашел его. Он был, вероятно, найден и присвоен одним из туземцев, сопровождавшим меня. Я предложил два, даже три ножа тому, кто найдет потерянный, но никто не пришел, и мне пришлось заменить потерянный другим. Это был первый случай воровства, замеченный мною на этих островах. При возвращении в деревню капитан Б. сказал мне, что в то утро перебывало около коптилки очень много людей, вероятно, из других деревень, так как в большинстве своем физиономии были для него новыми. Все они осматривали европейские вещи с большим интересом и видели их, кажется, в первый раз.

Я пожалел, что меня не было в деревне, потому что я пользуюсь всяким случаем для антропологических наблюдений, и отправился к своей хижине докончить начатый портрет одного из туземцев. Не успел я приняться за работу, как капитан Б. явился снова прочесть полученное им письмо от шкипера В. Последний писал, что с самого утра он замечал пироги, которые одна за другой направлялись к небольшой бухточке большого острова, недалеко от островка Андры, что в настоящее время [272] там находится целая флотилия пирог с сотнями туземцев, что движения туземцев кажутся ему очень таинственными и подозрительными и что, по его мнению, нападение на нас, живущих на берегу, а может быть, и на шкуну очень вероятно. Ввиду этого он желает, чтобы мы непременно вернулись на шкуну и т. д. Капитан Б. был очень встревожен и не знал, что предпринять, обратился поэтому ко мне с вопросом, что я стану делать. «Я останусь здесь, — отвечал я — потому что страх шкипера В. мне кажется неосновательным». Капитан Б., с одной стороны, боялся не послушаться шкипера, с другой — ему не хотелось показаться трусом, почему он объявил мне, что если шкипер настоит на перевозке людей на шкуну, он, разумеется, их отправит со всеми вещами, но сам останется со мною.

Выслушав мое заключение, что мне никого не нужно и что ничего серьезного не произойдет, он отправился на шкуну переговорить со шкипером; я же — в хижину, чтобы отдохнуть и обдумать наше положение. Я положительно не верил, что жители Андры осмелятся напасть на нас, но отчасти допускал возможность такого глупого поступка со стороны жителей других деревень, союзников людей Андры. Не додумавшись ни до чего, я задремал; было уже темно в хижине, когда послышался в третий раз голос капитана Б., у дверей говорящий мне, что шкипер согласился оставить людей на берегу с условием, чтобы никто не спал ночью и все было готово к отражению нападения. Кроме бывших на берегу четырех ружей системы Шнейдер, он прислал еще два той же системы, несколько фальшфейеров для сигналов и т. д. Капитан Б. отправился совещаться со своими людьми; я же сел у моря подышать свежим вечерним воздухом и полюбоваться последними лучами солнца. Б. опять подошел ко мне, но уже с менее радостной физиономией, как за минут пять перед тем, и знаком предложил мне следовать за ним. Не было еще так темно, чтобы не видеть довольно ясно предметов.

Хижины, как я уже сказал, стояли в деревне Андра группою и были обращены передними фасадами на довольно неправильную площадку. Несколько тропинок, четыре или пять, вели к ней, и все они были обыкновенно довольно открыты и заметны. Капитан Б. привел меня к одной из них; она была завалена высокою кучей колючего хвороста; подошли ко второй -- то же; к третьей — то же. Только четвертая и пятая, ближайшие к берегу, оставались открытыми. Оба мы знали положительно, что никогда этого прежде не бывало. Для чего это было сделано? Когда и кем? Мы не знали. Эти баррикады показались мне странными, а в пылком воображении капитана Б. рисовалась целая картина атаки, засад и т. д. Я предложил ему не показывать и виду наблюдавшим за нами туземцам, что мы придаем большое значение этому обстоятельству. Капитан Б. сообщил мне, что распределил своих пятерых людей по вахтам: два человека по два часа, сам же не будет спать всю ночь. «Напрасно, — сказал я, — если что случится, то случится это не вечером и не ночью, а под [273] утро; к тому времени я буду к вашим услугам, а теперь я отправлюсь спать, чтобы приготовиться на всякий случай».

Несмотря на виденные баррикады, мне все еще не верилось, что люди Андры рискнут на серьезное нападение. Я не стал пить чаю, который всегда действует на меня возбудительно и не дает мне спать. На всякий случай я вытащил мое ружье Шнейдера из чехла, зарядил его, вложил дюжину патронов в пояс и осмотрел патроны револьвера, которые оставляю иногда по неделям невынутыми в револьвере, потому что смотрю на этот инструмент как на крайность, в крайнем случае, а не как на игрушку для стреляния в цель, ради забавы. Револьвер, нечаянно смоченный, оказался очень ржавым; пришлось разобрать его на части, вычистить их и смазать, а также вложить новые патроны. Кончив эту операцию, я был рад лечь, наконец, и не захотел встать, когда Кохем, которого я не видал весь день, явился и разложил небольшой костер в очаге. Это было сделано для света, так как лампа не горела. Кохем покрыл нары новою циновкой и долго с кем-то шептался у задней двери хижины. Он вернулся, а за ним следовали две женщины или девушки, которых он уложил на циновке на нарах, прикрыв каждую свежею циновкой.

Между женщинами находилось место как раз для одного, и я думал, что он оставил его для себя, но ошибся. Кохем подошел к койке и знаками предложил мне лечь на нары; все это показалось мне очень странным, потому что я не высказал желания иметь общество кого-либо ночью, а тем более двух женщин. Это показалось мне даже какой-то западней (В этом я ошибался. Это предложение женщины гостю оказывается, как я узнал потом, обычаем на островах Адмиралтейства.). Я встал поэтому, зажег лампу и сдернул циновку с лежащей женщины — это была та же, которая приходила беспокоить меня прошедшую ночь; но сегодня она не хихикала, а серьезно поглядывала то на Кохема, то на меня. Подойдя к другой, я и с нее стащил покров — это была Пинрас, девочка, о которой я уже говорил. Кохем стоял, умильно поглядывая на меня и повторяя: «уян, уян!» (хорошо, хорошо!). Чтобы отвязаться от них и не обидеть никого, я указал на мои сонные глаза, сказав: «Матин (спать)», потушил лампу и лег в койку, предоставив Кохему и моим посетительницам делать что угодно.

28 августа. Я проспал отлично до трех часов утра и, слыша голос Б. и людей Лифу на площадке, я вышел к ним и нашел всех на ногах. Б. было как будто досадно, что я проспал напролет всю ночь, а он без толку бодрствовал. Позвав его в хижину, я предложил ему для подкрепления сил выпить чашку кофе, который при помощи экстракта кофе мог быть приготовлен очень скоро. Требовался единственно кипяток.

«Теперь, — сказал я Б., когда мы напились кофе, — если туземцы затеяли что против нас, то мы узнаем это весьма скоро. Скажите людям Лифу быть наготове и исполнять наши приказания безотлагательно». Капитан Б. вышел распорядиться, а я стоял в [274] раздумье, что предпринять: лечь ли снова, писать ли дневник или выйти на площадку. Вдруг послышались невдалеке отчетливые звуки «мраля» (деревянного барабана), как будто с пироги у берега, а затем на самой площадке возгласы жителей Андры: «уссия! уссия!» (неприятель! неприятель!) 16. Схватив ружья и фальшфейер, я выскочил на площадку, где, к моему неудовольствию, заметил немало людей Андры. Мне почему-то подумалось, что эти люди останутся нейтральными до тех пор, пока исход схватки, которая теперь казалась неминуемой, не определится, что они с удовольствием бросятся доколоть и ограбить нас, когда главное дело будет сделано людьми, которых они называют «уссия!» В группе туземцев я заметил и Кохема. «Мраль» и говор вдали послышались снова. Я подошел к Б. и людям Лифу, которые стояли, вооруженные ружьями, около потухающего костра.

— Что теперь будем делать? — спросил Б. — Не зажечь ли фальшфейер? (Это должен был быть сигнал, что находимся в опасности).

— Оставьте шкипера В. спать, мы и без него управимся, и я вам сейчас скажу, что делать.

В критические минуты мне иногда приходит какая-нибудь счастливая идея, исполнение которой приводит натянутое, иногда опасное положение к благоприятному исходу. Потухающий костер в этом случае дал мне эту идею. «Дайте мне факел, — обратился я к людям Лифу, — и бросайте на костер все, что найдете, что может гореть». Загорелся великолепный костер. Звуки мраля усиливались, и крики были слышны очень близко.

Терять времени нельзя было.

Я зажег факел и сказал громко, чтобы все меня слышали, вероятно, значительно коверкая туземный язык: «Уссия идет, Маклаю и людям шкуны надо много огня, чтобы видеть, в кого стрелять. Кохем, скажи женщинам и детям выйти из хижин, потому что Маклай будет сейчас жечь их!» Б. и люди Лифу поняли мою мысль и стали вооружаться факелами; я же был готов поджечь ближайшую хижину. Мои решительные слова и возможность в несколько минут лишиться жилья и имущества озадачили Кохема и его земляков. Я заметил, что некоторые убежали, вероятно, предупредить «уссия»; Кохем же и несколько других поспешили ко мне с уверениями, что «уссия» еще далеко, что «уссия», вероятно, не придет, и просили не жечь хижин. «Если уссия не придет, то хижин не будем жечь», — успокоил я некоторых, между тем как другие уже суетились, желая вынести разные драгоценности из своих хижин.

Рассвело, и шлюпка с десятком людей отвалила от шкуны. Махинация Кохема и компании на этот раз не удалась.

— Что сталось с баррикадами? — поинтересовался я узнать у Б.

— Исчезли, — ответил он, — как только туземцы заговорили, что уссия не придет.

Именно проблематическое сооружение их поддерживало мою мысль, что если бы нападение на нас состоялось бы, то в нем участвовали бы наши приятели деревни Андра. [275]

После эпизода, который я описал, мне показалось не особенно удобным оставаться в хижине Кохема, где я находился совершенно как бы в руках туземцев, которые доказали, что не заслуживают большого доверия. Недолго думая, я поставил мою палатку, которую на всякий случай привез с собой, на краю деревни, под большим деревом, где прежде подвешивал койку. Мое помещение при этом выиграло тем, что стало светлым; в хижине и днем при открытых дверях господствовал полумрак. Палатка представляла спальню; в ней находились сложенные все мои вещи; около нее я поставил складной стол и скамейку. Немного расчищенное место вокруг служило для принятия посетителей-туземцев. В палатке я только спал или отдыхал, но писать, есть и т. п. мне приходилось у стола, с трех сторон открытого для взоров любопытных; но я так привык не стесняться десятками глаз, следящих за каждым моим движением, что давно уже стал к этому совершенно равнодушен и нередко совершенно забывал о присутствии посторонних. Я приставил Качу, который по-прежнему был готов всегда услужить мне, — за что, разумеется, я со своей стороны отплачивал от времени до времени небольшими подарками, — охранять мои вещи, когда я уходил куда-нибудь: в деревню, на охоту или когда купался. Моя остальная свита, человек шесть или семь мальчиков и девочек, понемногу отстала, появляясь редко, на короткое время и то только для того, чтобы выпросить что-нибудь. Пинрас после вчерашней сцены в хижине Кохема более не появлялась.

Расхаживая по деревне, я наткнулся в одном из камаль на торчащий между «атапами» («Атапами» называются особенным образом сплетенные циновки из листьев кокосовой и других пальм, употребляемые для крыш, стен, заборов и т. д. «Атап» — название малайское.) крыши небольшой лук, который, судя по размерам, собственно был не что иное, как детская игрушка. Это находка была интересна, потому что нигде на островах Адмиралтейства употребление лука как оружия неизвестно. Ни один из путешественников, посетивших эту группу до меня, о луке не упоминает, а многие удивляются его отсутствием. До сегодняшнего дня я и сам его нигде не видел на этих островах. Я сейчас же позвал одного из более толковых туземцев, указал на него и прибавил: «ланган-се?» (как зовут?). Вытаскивая между атапами лук, он назвал его «осокай» (Было бы интересно убедиться, не встречается ли подобное имя, как «осокай», в одном из меланезийских диалектов. На одном из диалектов Фиджи лук называется «такай». Не без интереса обстоятельство, что в этнологическом отделе Австралийского музея в Сиднее находится лук средней величины с ярлыком: «Острова Адмиралтейства», без более подробного обозначения местности, где он был приобретен. Коллекция, в которой находился этот лук, была куплена музеем у какого-то шкипера. Не упуская из виду большую недостоверность <сообщений> коллекторов этого рода, факт этот, мне кажется, заслуживает внимания вследствие обстоятельства, что даже берега о. Адмиралтейства, не говоря уже о внутренности его, далеко не исследованы и, может быть, именно в одной из таких непосещенных местностей туземцы и знакомы с луком. Это, однако же, не более как предположение.) и, приискав где-то под [276] крышей несколько легких стрел, названных им «поренгун», он пустил одну в море, прибавив часто туземцами употребляемое слово «уян» (хорошо).

Итак, лук, правда, как детская игрушка, известен на островах Адмиралтейства. Отчего он не вошел в общее употребление, не стал действительно важным для туземца оружием на войне и при охоте, я не берусь решить. Может быть, имея копья различной формы и величины (некоторые не больше больших стрел папуасов Новой Гвинеи), привыкнув метать их с большою ловкостью, лук показался туземцам здесь лишним 17.

Другое предположение: может быть, кто-нибудь из посетителей островов Адмиралтейства, европеец или житель других островов, где употребление лука известно, показал здешним людям именно этот «осокай» как новую штуку. Пример подобной возможности я видел на днях: как-то утром пришла шлюпка со шкуны; через несколько времени я заметил толпу детей, между которыми находились и взрослые, окружавшие матроса Джо, туземца Лифу. Я подошел к группе и нашел, что последний обучает туземцев Андры употреблению так называемого «сепа», небольшого приспособления, при посредстве которого жители группы Лойяльти бросают свои копья на гораздо большее расстояние и с большею силой, чем если бы бросали простою рукою 18. При помощи сепа Джо в метании легких детский копий перещеголял всех своих конкурентов. Жители Андры скоро переняли у Джо умение делать сеп, и я каждый день замечал у мальчиков этот новый инструмент и имя «сеп» вошло в общее употребление на островке Андра.

Может быть, подобно, как сеп, и осокай был показан здешним туземцам каким-нибудь приезжим. Услужливый Джо, научив туземцев употреблению сепа, хотел выучить их делать и «эте» (пращи), употребляемые как в Новой Каледонии, так и на островах Лойяльти. Полагая, что у туземцев здесь и без эте довольно смертоносного оружия, я сказал Джо, считающего себя усердным христианином (он католик), что показывать людям, как убивать друг друга, большой грех и что я непременно напишу миссионеру, что Джо занимался на островах поучением туземцев делать сеп и эте. Это сильно смутило Джо, он чуть не заплакал и обещал, разрывая на части начатую пращу, более этого не делать, прося только не писать миссионеру, которого он всегда очень хвалит. Чтобы развеселить Джо и потупившихся жителей Андры, которым мое вмешательство не понравилось, я предложил первому показать туземцам пляску Лифу, так называемую «пилу-пилу», до которой Джо был большой охотник и плясать которую был мастер.

Несколько сильных ударов в «мраль» (деревянный барабан) в камале одной из ближайших групп хижин, несколько пронзительных криков и завываний женщин заставили нас всех оглянуться. Туземцы все разбежались. Я направился с Джо к моей палатке, не понимая, в чем дело. Мимо нас пробежала, крича [277] и воя, пожилая женщина, вся измазанная небрежно черною краской (Растертым пиролюзитом или, может быть, просто растертым углем.) (а может быть, просто углем). Обыкновенный, очень приличный костюм пожилых женщин — два длинных спереди и сзади висящих фартука из растительных фибр — был заменен у этой женщины несколькими обрывками короткого старого фартука, который почти что не прикрывал ее тела. Пробежав около нас, она стала еще сильнее кричать и голосить и вдруг со всего размаха бросилась на землю и начала кататься по ней. Там, где она бросилась на песок, торчало несколько острых кораллов, так что она поранила себе тело до крови во многих местах. Было неприятно смотреть на это самоистязание. Она схватила лежащий обломок коралла и принялась бить им выбритую голову, лицо, грудь. К ней подошли несколько других женщин, вероятно утешить ее; но она только вскочила и, завопив еще громче, во второй раз, плашмя, как стояла, бросилась на землю.

Я все еще не знал, в чем дело. Подошедший Качу тихо сказал мне: «Панги римат» (Панги умер). Я понял тогда, что женщина эта должна быть одною из жен старика Панги, которого я уже несколько дней не видал. Женщина, между тем, теперь вся покрытая песком, окровавленная, почти что голая, вскочила и побежала дальше и скрылась между хижинами. Я направился к хижине покойника. Меня никто не остановил, почему я влез в узкую дверь семейной хижины, где увидал следующую картину. Недалеко от двери на земле, покрытой «кадьяном» («Кадьян» — циновка из листьев пандануса. «Кадьян» — название малайское.), лежал покойник, окруженный несколькими женщинами, тянувшими заунывную песню, между тем как две или три громко, что имели сил, [278] рыдали. Свет из дверей прямо падал на совершенно голое тело умершего; голова его лежала на коленях одной из женщин, которая грея пальцы над огнем, старалась закрыть полуоткрытые глаза. Вдруг одна из женщин, страшно воя, бросилась обнимать умершего, прильнула к груди его и рукою стала гладить лицо его; другая бросилась обнимать его колена. За заднею дверью послышались крики женщины, которую я видел на берегу. На ней еще виднелся песок, и кровь текла из ран на лице, груди и руках. Перелезши высокий порог хижины, плаксиво что-то напевая, пошатываясь и как бы приплясывая, не глядя ни на кого, она медленно приблизилась к покойнику, от которого другие женщины тогда отступили. Вновь пришедшая при виде трупа снова пришла в сильное волнение; с пронзительным криком, срывая с себя последний клочок одежды, она бросилась на мертвого, которого, лежа на нем, стала теребить то в одну, то в другую сторону; приподнимала его голову, трясла за плечи, усиленно звала его, как бы желая разбудить спящего. Вскочив опять на ноги, вся в поту, в крови и грязи, она принялась выплясывать какую-то странную пляску, напевая самым жалостным голосом непонятные для меня слова. Я приютился, сев на старый мраль в углу хижины, и следил за происходящим. Сцена была такая необыкновенная, что мне казалось, что я вижу какой-то странный сон: не верилось действительности.

Женщина не сводила глаз с лица покойника, словами и телодвижениями она как бы старалась вернуть мертвеца к жизни. По временам, как бы в забвении всего окружающего, кроме умершего, движения ее тела доходили до самых неистовых...

Когда она устала, ее заменила другая из присутствовавших.

Во всех завываниях, жестах, телодвижениях можно было, однако же, заметить много искусственного, заученного. Обычай этого требовал, чувство отступало на второй план. Что я не ошибался в этой оценке, доказала происшедшая передо мною сцена, немного в стороне от покойника и главных действующих лиц. Как только главная жена отошла от трупа и была заменена другою, она непосредственно перешла от самых бешеных криков и жестикуляций к простому разговору; она достала горшок с водой и жадно напилась; уместившись поудобнее, все время болтая с близ сидящими женщинами, она стала очищать от грязи и угля ею же самою нанесенные себе раны. Она производила впечатление актрисы, сошедшей со сцены.

Вторая женщина была сменена третьей и четвертой, после чего сидевшие ближе к покойнику (вероятно, более близкие родственницы) перешли к убиранию тела. Лицо, голова были тщательно выбриты осколками обсидиана, даже пучок волос в ушах не был забыт. Все тело затем было тщательно вытерто мягкою «тапою» («Тапа» — приготовленная древесная кора. «Тапа» — название полинезийское.), все волосы со всех частей тела удалены. [279]

Все время я был единственным мужчиной в хижине. Заметя общее утомление, я подумал, что некоторое время ничего не произойдет замечательного, и вышел поэтому из хижины на свежий воздух. Войдя полчаса спустя, я застал небольшую группу около умершего. То были, вероятно, самые близкие родственники и друзья его. Выражение горя на лицах было глубоко и трогательно. Не было театральных жестов и поз, не было даже крика или воя; по лицам всех текли обильно слезы, и кроме тихих всхлипываний, я ничего не слыхал.

Эта сцена неподдельного горя представляла сильный контраст с видом группы женщин и детей, жадно обгладывающих человеческую кость! Выходя из хижины, я прошел мимо женщины, сидящей у берега. То была, вероятно, сестра или одна из молодых жен усопшего. Выражение горя было очень характерно: из закрытых глаз текли ручьем слезы, губы что-то бормотали; бессознательно водила она по песку руками; иногда, как ребенок, нагребала она песок в кучки, потом снова сравнивала все рукой. Я прошел мимо, затем остановился, простоял довольно долго, глядя на нее, но она меня не видала и не слыхала.

Из моего бивуака я мог видеть, как несколько процессий черною краской обмазанных женщин с разных концов острова прошли к хижине покойника. Я последовал за ними и увидел, что в мое отсутствие покойник был вымазан красною краской (Красная охра заменяется здесь часто для окрашивания тела толченою сургучною яшмою.) и имел вокруг головы, шеи и рук несколько украшений из раковин. Я приютился в моем уголку. Входившие группы женщин еще до входа в хижину начинали заунывный вой; когда же подходили к покойнику, одни начинали выплясывать пляску, подобную виденной мною утром, другие с плачем и воем бросались к трупу.

Около трех часов пополудни мужчины принесли несколько больших и малых «мраль» и, поставив (Для резонанса мраль ставится на два толстых поперечных бруска из сухого дерева.) их у заднего входа в хижину покойника, уселись около них. Скоро оглушительный стук начался. Во все «мраль» били зараз палками из очень сухого дерева и били изо всех сил. Стук, как я сказал, был оглушительный.

Хижина переполнилась понемногу женщинами; большинство стояло, и только ближайшие к покойнику предавались разным телодвиженям, стоя на месте.

Движения сосредотачивались на средней части туловища и должны были быть весьма утомительными: женщины часто сменялись. Те, которые хотели показаться более растроганными (как мне показалось), подходя к покойнику и начиная свою пляску на одном месте, срывали с себя оба фартука, т. е. не оставляли ничего на себе. Пробыв более часа в хижине и видя, что ничего нового не происходит, я ушел. [280]

Виденные сцены, а главным образом томительное завывание женщин и несмолкаемый громовой стук «мралей», привели меня в крайнее утомление: голова кружилась, глаза слипались.

Несмотря на продолжающийся гам в хижине умершего, я не входил туда до вечера. Внутри хижины пляска шла своим чередом. Костер, разложенный около головы покойника, освещал пляшущих. Вою и крику женщин вторили звуки «мраля».

Не будучи в состоянии при этих условиях заснуть, я принял небольшую дозу морфия, которая доставила мне несколько часов сна, но около трех часов утра особенно сильный раскат «мралей» пробудил меня. Я спал нераздетым, намереваясь посмотреть, что будет твориться ночью в хижине умершего; я сейчас же встал и направился туда. Была великолепная лунная ночь, и много женщин стояли и плясали вне хижины, в ней же самой женщин всех возрастов было, кажется, еще более, чем днем. Костер около покойника иногда ярко вспыхивал, и при этом свете я мог видеть, что все пляшущие (в хижине не было тогда ни одного мужчины) были совершенно голы. Пляски и телодвижения были обращены к покойнику, который был положен боком и как бы смотрел на пляшущих; и старые женщины особенно в них отличались.

При самых усиленных ударах в «мраль» появился в хижине человек лет 45. Он был весь вымазан черным, и костюм его состоял единственно из раковины Ovula ovum. Когда он шел к покойнику, все дали ему дорогу и приутихли; подошед к самому костру, он остановился шагах в двух от покойника. Все присутствующие женщины тогда уселись, как могли, на земле, только две из них стали по сторонам вновь пришедшего. Эти трое (мужчина и обе женщины), подняв руки над головами и расставив ноги, начали вопить самым немилосердным образом. Когда их вопли немного смолкали, «мрали» вне хижины старались как бы заглушить голоса человеческие. Движения мужчины были очень энергичны, но вряд ли уступали в этом отношении движениям обеих женщин. Минут через десять при самом неистовом крике всех и сильнейших ударах «мраля» мужчина (Имей я скверную привычку говорить «более, чем знаю» и обыкновение называть проблематические (для меня) личности и вещи определенными названиями, мне показалось бы здесь весьма уместным назвать этого черным вымазанного человека с болтающеюся белой раковиной чем-нибудь вроде «жреца», «кудесника» или по крайней мере «знахаря». Мне кажется, однако же, при моем настоящем знании обычаев туземцев островов Адмиралтейства более соответствующим правде оставить титул этого человека вопросом открытым. Во все время моих четырех пребываний на этих островах я не видал никого и ничего, что бы дало мне право утверждать, что между этими островитянами есть личности, занимающие положение «жрецов», «колдунов» и т. п. 19.) вышел из хижины, и весь гам как бы оборвался.

Все стали расходиться; я тоже ушел, надеясь еще заснуть перед восходом солнца. Это удалось — прием морфия еще действовал. [281]

Все утро в деревне было тихо: ни воя, ни звуков мраля не было слышно, так что я подумал, что покойника куда-нибудь унесли. Я пошел удостовериться. Он лежал на старом месте, сильно вспух и вонял; стаи мух наполняли хижину; множество их жужжало вне ее. Несколько женщин постоянно обмахивали, обтирали и обкуривали труп. Это занятие продолжалось все утро.

Около 2 1/2, часов пополудни покойник был вынесен из хижины на особенно устроенных носилках из досок и положен среди площадки между хижинами. Мужчины стояли и сидели кругом, женщины образовывали группы за ними. Один из мужчин (Не тот, который плясал у трупа утром), взяв кокосовый орех в одну руку, а туземный топор в другую, произнес короткую речь, которую я, к сожалению, не понял. При каждом имени, произнесенном оратором в конце речи, он делал топором на кокосе легкую зарубку. Все время, пока тело лежало на площадке, над ним держали циновку. После речи все поднялись, и покойника на тех же носилках отнесли в «сари» (дворик перед хижиной) и там, около самого входа в хижину, стали рыть яму. Яма эта, по случаю кораллового грунта, не имела более 2 1/2 или 3 футов глубины. Тело, на котором были оставлены немногие украшения, завернутое в кадьян и обвязанное, положили в яму в лежачем положении и стали наполнять ее землей. Пока покойника зарывали, некоторые плакали и кричали, но все вообще спешили окончить церемонию погребения.

Часа через два спустя на площадке между хижинами произошел дележ наследства, которое состояло из нескольких больших деревянных блюд, множества копий, разных украшений, домашней утвари, циновок и т. д. Все это было положено в небольшие кучки и унесено немногими мужчинами и женщинами.

В каком родстве к покойнику состояли эти люди, по недостаточному знанию языка я не мог спросить.

Вечером и ночью в хижине умершего было собрание воющих женщин, а на могиле ярко горел костер, сложенный из больших стволов 20.

31 августа. Утром большинство мужского населения острова стало собираться в поход на деревню Рембат. Эта экспедиция находилась в прямой связи со смертью Панги (Туземцы большинства островов Меланезии не верят в естественную смерть, а полагают ее следствием колдовства врагов умершего, почему смерть туземца сопровождается часто походом на одну из враждебных деревень, в которой, полагают, живет причинивший заговором смерть туземцу. Пример тому на Берегу Маклая сообщен в моем письме имп. Географическому обществу: «Второе пребывание на Берегу Маклая в Новой Гвинее. 1876 — 77». — «Известия ИРГО». 1880. Т. XVI. С. 161 и след. <См. наст, том, с. 209 — 210>.). Ко мне и капитану Б. туземцы обратились с просьбою принять участие в предпринимаемой экспедиции. Мы, разумеется, отказались.

Женщины снаряжали мужчин, таскали копья в пироги, провизию, воду и т. д. Отправилось одиннадцать пирог; на каждой было от семи до девяти человек. [282]

Отправляясь на охоту, мне пришлось проходить около колодца, находящегося почти посредине островка и состоящего из ямы фута в 3 или 4 глубиною; вкус воды был солоноватый, хотя ее можно было пить без отвращения. Колодец содержался очень опрятно, был обыкновенно покрыт «кадьяном», и недалеко от него на сучьях дерева висели несколько скорлуп кокосового ореха, служащих обыкновенно туземцам ковшами. У колодца можно было всегда почти встретить женщин и детей, приходящих за водой с самыми разнообразными сосудами (Здесь можно было видеть сосуды из дерева, скорлупы кокосовых орехов, бамбуки разной длины и разные раковины (Cassis, Voluta и др), глиняные горшки, непромокаемые корзины («кур»), сосуды из пальмовых листьев и т. п. Полное описание всех этих сосудов потребовало бы несколько страниц.).

Сегодня, проходя невдалеке, я был удивлен гамом нескольких десятков крикливых женских голосов. Я сперва хотел пройти, но остановился, заметив, что среди толпы женщин находились две, лежащие на земле, которых били, топтали ногами и т. д. Против этих несчастных двух было, как я уже заметил, несколько десятков женщин, из которых некоторые были вооружены почтенными палками. Сопровождавший меня Качу объяснил мне, что это женщины из Рембат, именно той деревни, с которою жители Андры отправились воевать. Хотя мужья этих двух женщин были туземцы Андры, но это обстоятельство, кажется, не было достаточно в этом случае, чтобы избавить их от насилия остальных женщин.

Это истязание показалось мне несправедливым, и я направился в середину свалки. Гам и побои продолжались, голос же мой был заглушён всеобщими криками; мне необходимо было поэтому прибегнуть к энергической мере, которая, я надеялся, произведет свое действие. Оба дула моего ружья были заряжены дробью. Я выстрелил их поэтому вверх, над головами беснующихся баб. Все разом притихли, большинство разбежалось, но несколько особенно озлобленных старух не хотели выпустить своих жертв. Увидя полную раковину с водой, я схватил ее, подошел к самой разъяренной из мегер и плеснул все содержимое раковины ей прямо в лицо. Она, разумеется, не ожидала от меня такого успокоительного средства. Выпустив из рук порядочную дубинку, она с руганью убралась.

Крики в деревне заставили меня направиться туда. Экспедиция в Рембат вернулась, но без раненых или убитых, не ранив и не убив никого из противников. Все ограничилось воинственною комедиею.

Я посвятил сегодня несколько часов на приобретение коллекции первобытных туземных орудий (Все эти вещи можно видеть в Музее имп. Академии наук, т. к. они составляют часть этнологической коллекции с островов Тихого океана, подаренной мною в прошлом году С.-Петербургской Академии наук 21.), которые очень быстро вытесняются европейскими. Первое место между этими орудиями каменного века занимает «реляй», или большой топор, [283] орудие действительно очень примитивное; оно состоит из деревянной палки (около 80 см длины), один конец которой гораздо толще другого. В этом толстом конце сбоку выдолблено углубление, в которое плотно вставляется отточенный кусок базальта или другой какой вулканической породы (чаще треугольной, редко продолговатой формы) или подходящим образом отломанный кусок раковин Hippopus или Tridacna. Только один край куска раковины бывает отточен, остальная поверхность его остается без обделки. Эта первобытная форма топора встречается также на некоторых островах Микронезии и Австралии. «Реляй-риин» (топор малый) походит на более распространенную форму каменных топоров островов Тихого океана. Ручка его имеет форму цифры 7; к верхнему колену ее прикреплена помощью ротанга наполовину сточенная раковина Terebra maculata. Эти топорики очень легки и могут служить только для легкой работы.

Ножами служат куски обсидиана, вправленные в деревянные ручки, а чаще отточенные молодые раковины или продолговатые обрезки больших жемчужных раковин. Отточенные на камне края этих раковин могут быть сделаны очень острыми; ими режут веревки, клубни корнеплодных растений и т. д. Для резания мяса, однако, туземцы употребляют ножи из бамбука.

Резьба украшений и орнаментов разного рода на дереве (красивых ручек больших деревянных блюд, деревянной оправы обсидианового острия копий и т. п.), на бамбуке и на раковинах (Tridacna, Meleagrina, Trochus и др.) производится главным образом с помощью осколков кремня. Для полировки дерева (больших деревянных блюд, например) употребляются обломки разных раковин, а затем куски пемзы, которая по временам в значительном количестве приносится приливом к берегу (Между островами, на юг от большого острова Адмиралтейства, находятся несколько с действующими вулканами.). Осколки обсидиана служат для бритья, татуировки, разных хирургических операций.

Туземцы охотно расставались со своими топорами, меняя их на железные топоры, ножи и даже обручное железо. Последнее они очень ценят потому, что куски его им нетрудно укреплять к ручкам их небольших топоров («реляй-риин») вместо отточенных Terebra maculata.

Обручное железо служит также жителям островков и береговых деревень большого острова удобным средством обмена при сношениях их с жителями материка.

Между тем как большие «реляй» (топоры) почти что вышли уже теперь из употребления, «реляй-риин», с куском железа вместо раковины, и все остальные инструменты туземцев из раковин, кремня и обсидиана еще долго, а может быть, навсегда, останутся необходимыми предметами ежедневного обихода жителей островов Адмиралтейства, вследствие того, что последние не [284] получат от европейцев ничего подходящего, что могло бы заменить их (Осколки обсидиана и кремня представляют в руках туземцев такие превосходные бритвы, хирургические инструменты и аппараты для резьбы орнаментов по дереву и раковинам, что сомнительно, чтобы европейские бритвы, ланцеты и т. п. когда-либо заменили их.), и потому что материалы туземных орудий (жемчужная раковина, обсидиан и т. д.) находятся в таком количестве, что пока нет причины и думать, что в них может оказаться недостаток.

Ножи, большие гвозди, топоры ценились туземцами гораздо более, чем бусы, красная бумажная материя и т. п. До сих пор еще, к большому удовольствию и большой выгоде шкиперов и тредоров, туземцы не открыли различия между железом и сталью. Я попытался объяснить разницу некоторым, но они, кажется, меня не поняли.

Одиннадцать четырехугольных парусов туземных пирог показались в проливе между большим островом и островком Понем, то были пироги с островка Сорри. Все они окружили скоро шкуну, куда и я отправился. Там я узнал, что новоприбывшие приглашали шкипера отправиться к ним, обещая ему трепанга, жемчужных раковин, черепаховой скорлупы вдоволь. За последние дни туземцы Андры были слишком заняты собственными делами, так что добыча произведений рифов была незначительна. Шкипер решил поэтому уйти и предложил мне вернуться завтра же на шкуну.

Я поспешил поэтому на островок, к себе в палатку. Множество вновь прибывших жителей Сорри находились в деревне и приготовляли себе ужин. Лунная ночь была великолепна, и я долго просидел с туземцами на берегу моря, стараясь дополнить словарь диалекта Андры. При этом мне удалось записать также много слов диалекта островка Сорри, который неодинаков со здешним.

Туземцам очень нравилось мое желание знать их язык, и они с удовольствием отвечали на мои вопросы.

1 сентября. Люди Сорри утром собрались в обратный путь. Некоторые из пирог были значительной величины, и знал бы я наверное, что шкипер В. отправится прямо туда, я с удовольствием рискнул бы перебраться в Сорри на одной из пирог; но слову шкипера я уже привык не доверять, и не зная языка Сорри, такое предприятие могло оказаться действительно небезопасным. Когда пироги Сорри ушли, я стал собираться на шкуну. На прощание Кохем и несколько других туземцев сочли своим долгом наделить меня и капитана Б. подарками. Мне была дана свинья и тридцать один кокосовый орех, Б. получил несколько больших рыб и дюжину кокосовых орехов. Дети, как Качу, Аса и другие, все принесли мне по какому-нибудь небольшому подарку. Я также не поскупился и убежден, что они сохранят по мне добрую память. При последних лучах солнца, пользуясь задувшим береговым ветерком, трехмачтовая шкуна «Сади Ф. Кэллер» вышла за риф в открытое море 22 [286]

* * *

4 ноября. Наш курс лежал очень близко от островка Андры, и на этот раз без моей просьбы шкиперу вздумалось заглянуть туда и захватить, если возможно, еще немного трепанга.

К пяти часам вечера мы бросили якорь на старом месте. Одним из первых явившихся был Кохем. Известие, слышанное нами в Сорри, подтвердилось: островок Андра выдержал набег Салаяу (Значение слова «Салаяу» на диалекте Андры я не мог уяснить; может быть, это название какой-нибудь местности, деревни или острова; быть может, означает, как и «уссия», — «неприятель» вообще.), причем из жителей Андры было убито 7 человек, в том числе и Греги, отец Качу. Очень выразительной мимикой Кохем показал, что Греги вместе с другими убитыми был увезен неприятелями и съеден.

5 ноября. На берегу в деревне, куда я отправился утром, я нашел значительную перемену. Вместо «ум-камаль», который послужил шкиперу для устройства «коптилки», стояли теперь целых три небольших «камаля» рядом. Двери их выходили на песчаный морской берег. Крайний из них, самый отдаленный от деревни, понравился мне по своей чистоте и уединению, почему я и занял переднюю часть его. Я подвесил койку таким образом, что мог видеть все, что происходило на берегу.

Несколько девочек, от 3 до 12 лет, купались на берегу и, заметив, что я обратил на них внимание, они очень долго занимались (В «Северном вестнике»: занялись) этим делом: то выходили из воды и ложились на теплый песок, то с криком бегали в воду и барахтались на весьма мелком месте. Температура воды (30° С) и воздуха (31,2° С) делала, разумеется, это препровождение времени весьма приятным, и скоро примеру девочек последовало множество детей обоего пола. Я нарочно не показывался, чтобы не нарушать их забав.

В деревне я видел одного из пленников, забранных во время недавней схватки жителями Андры. Участь этих людей, как я узнал потом, не особенно завидная. Во всякое время они могут опасаться быть убитыми и съеденными. Им приходится много работать и быть в полной зависимости чуть ли не от каждого жителя деревни, где они находятся в плену 23. Мне было указано место, теперь расчищенное, где прежде стояли две хижины, и на несколько пней кокосовых пальм — все это, как мне объяснили, было делом «Салаяу». Я уговорился с Кохемом и другим туземцем отправиться завтра в деревню Суоу, где, как мне сказали, находится в настоящее время Ахмат, малаец, о котором я уже не раз упоминал. Мне было интересно поговорить с этим человеком, прожившим здесь между туземцами более трех лет, могущим поэтому разъяснить многое, для меня загадочное, а также послужить переводчиком. Имея эту экскурсию в виду, я предпочел вернуться ночевать на шкуну.

Шкипер потирал себе руки. Результатом сегодняшнего дня была покупка за несколько десятков фунтов обручного железа [287] и несколько фунтов стеклянного бисера не менее тонны трепанга, ценностью, при самом умеренном расчете, не менее 100 фунтов стерлингов.

6 ноября. Считая поездку в Суоу предприятием довольно рискованным и не желая подвергнуться расспросам и советам, я предпочел не говорить никому из белых на шкуне о моем намерении. На всякий случай, однако, я оставил записку капитану Б., в которой сообщил, куда и зачем я отправлюсь, прося его, в случае моего невозвращения, поддержать шкипера В. в точном исполнении нашего уговора.

Часов в 9 я отправился на большой остров в пироге Кохема; с нами был также и мой старый знакомый (1876 г.) Подако, житель деревни Суоу. Без приключений пристали мы к пристани деревни Суоу. Я предпочел остаться в пироге, а послать Подако в деревню, находящуюся на холме, и привести Ахмата сейчас же. Не прошло и пяти минут, как Ахмат, который, вероятно, ожидал меня, окруженный толпой жителей Суоу, подошел к пироге. Хотя на нем был костюм туземцев, т. е. простой пояс, но сравнительно с туземцами светлый цвет кожи и отросшие прямые волосы резко отличали его от прочих — темнокожих и курчавоволосых. Ахмат робко подошел ко мне и сперва не смог ничего сказать (не знаю, от робости ли или возбуждения). Несколько малайских слов, сказанных мною, ободрили его. Он мне ответил, что его содержат здесь вроде пленника и что он желает, если только возможно, отправиться со мною; что это будет, однако же, зависеть от меня, так как туземцы Суоу не отпустят его без выкупа, а что у него ничего нет. Я утешил Ахмата, сказав, что выкуп я заплачу и намерен это сделать сегодня же, не зная наверное, когда шкуна снимется.

Я пошел затем, сопровождаемый всею толпой, в деревню и расположился в том же «камале», где был три года тому назад. Мне несколько раз пришлось остановить Ахмата, который порывался рассказать мне свои приключения, сказав, что выслушаю его с интересом вечером на шкуне и что он теперь переговорил бы обстоятельно с туземцами и узнал от них, какой выкуп они за него потребуют. Для нас, меня и моих спутников из Андры, [288] жители Суоу приготовили завтрак. Я воспользовался этим временем, чтобы сделать несколько набросков, нарисовал между прочим портрет одной из девочек. Никогда не видев белого, смущение, страх ее при виде меня сделали ее совершенно неподвижною. Она даже боялась моргнуть. Сходство портрета (сделанного при помощи камеры-люциды) вышло поэтому очень удачное. От вернувшегося Ахмата я узнал, что за него требуют, и обещал ему и жителям Суоу вернуться с выкупом за Ахматом к трем часам. Время дня легко объясняется туземцам указанием на приблизительное положение солнца. Я поспешил на шкуну. При прощании Ахмат был очень растроган, чуть не плакал, хотел целовать мне руки и т. п. Он просил меня привезти с собою со шкуны пару старых панталон и какую-нибудь рубашку, потому что, говорил он, ему было бы совестно явиться на шкуну в костюме дикарей.

Я сдержал слово и, несмотря на усталость, отправился за бывшим пленником, как обещал, к трем часам. Выкуп за него состоял в следующих предметах: большой американский топор, шесть сажен красной бумажной материи, три больших (1/2 м длины) ножа, двенадцать больших кусков железа, пол-кокосовой скорлупы бисеру, 2 ящика спичек. Все это я передал Ахмату, который в свою очередь отдал каждый предмет, один за другим, одному из людей Суоу. «Они поделятся в деревне», — пояснил мне Ахмат, поспешно переодеваясь в европейские штаны и рубашку. Некоторые из жителей Суоу подошли к нему проститься, потрепали по плечу, сказали несколько слов; Ахмат оказался очень равнодушен, оставляя местность, где провел более трех лет.

На шкуне я узнал от него несколько интересных подробностей из жизни туземцев (к сожалению, далеко не так много, как ожидал) (Зная, что Ахмат человек неглупый, я был убежден, что смогу получить от него немало сведений о туземцах, с которыми ему пришлось прожить 3 года и 5 месяцев. От него туземцы не скрывались, а в рассказах о них Ахмату не было причины утаивать что-либо или выдумывать. Все сообщаемые ниже заметки о туземцах, узнанные от Ахмата, заслуживают, по моему мнению, полного доверия.) и несколько дополнений к истории жизни тредора О'Хары на островах Андра и кое-что об участи другого тредора, С. Пальди, убитого в деревне Пуби. Начинаю с первых.

Власть начальников в деревнях островов Адмиралтейства показалась Ахмату очень незначительною и зависела более от личности и характера начальника, чем от его положения. Хотя Ахмат порядочно знал диалект деревни Суоу, но за все время своего пребывания там он не узнал названия (титула) начальника на туземном языке. Что некоторые туземцы пользуются между своими большим авторитетом, чем другие, он часто замечал, но это было более вследствие личных качеств этих некоторых 24.

Людоедство — явление здесь очень нередкое. Туземцы предпочитают мясо людей свинине. Едят его вареным в пресной воде; [289] тело режется на небольшие куски так, чтобы можно было поместить их в горшки. Внутренности, за исключением мозга, сердца и печени, выбрасывают. Человеческое мясо дается есть женщинам и детям. После стычек привозят на пирогах или приносят убитых издалека с целью есть их. Ахмат уверял меня, что хотя и был очень много раз свидетелем людоедства, но никогда не принимал в нем участия. Туземцы обыкновенно предлагали ему порцию людского мяса, но не сердились на него, когда он отказывался. Черепа, которые нередко бывают выставлены в «ум-камалях», в большинстве случаев принадлежат людям, съеденным в этих «камалях». Пленников, забранных во время набегов, нередко убивают и съедают, иногда после того, как последние прожили несколько месяцев в деревнях. Исключение из этого правила составляют те из пленников, которые сумеют найти себе в деревнях победителей между молодыми девушками жену. Ахмат уверял меня, что туземцы здесь не очень разборчивы, какими средствами или каким образом добывают человеческое мясо. Он рассказал мне случай, которого он сам был свидетелем.

Несколько недель до первого прихода шкуны «Сади Ф. Каллер» в порт Андра (т. е. в августе этого года), во время отлива, когда все рифы были оголены, из деревни Суоу, находящейся на высоком мысу, была замечена девушка, собиравшая там морских животных. Никто из жителей Суоу, обративших на нее внимание, не признал ее за живущую в соседних береговых деревнях, а некоторые подробности ее костюма и украшений свидетельствовали, что она принадлежит к одной из горных деревень. Все же горные деревни находятся на большом острову во враждебных отношениях к жителям береговых. Это обстоятельство решило участь девочки. С общего согласия один из жителей Суоу отправился за легкой добычей. Ахмат, понимавший, в чем дело, остался смотреть, что будет. С выступа скалы, покрытого зеленью, можно было все видеть, что происходит на рифе, и не быть замеченным оттуда.

Житель Суоу выехал в пироге один, как бы на рыбную ловлю. Девочка, хотя и заметила его, но не испугалась и продолжала собирать раковины. Охотник, обогнув риф, чтобы сделать бегство его добычи невозможным, вышел на риф и стал мало-помалу приближаться к неосторожной, не подозревавшей ничего девочке. Подойдя к ней, он схватил ее поперек тела и скорыми шагами направился к своей пироге. Добравшись туда, он с силой бросил несчастную на острые кораллы спиной вниз. Пока она была еще ошеломлена от падения, ушибов и боли, людоед хладнокровно перерезал ей горло небольшим европейским ножом и здесь же на рифе принялся за распластание своей добычи. Ахмат видел затем, как ее принесли в деревню. Все внутренности были вынуты, но тело, помимо длинного разреза вдоль linea alba и нескольких ран на спине от ушибов, было цело. Оно принадлежало девочке лет четырнадцати или пятнадцати. «Я бы взял ее себе в жены, — [290] добавил Ахмат, — а не съел бы ее». Не так думали люди Суоу: жена достанется одному, между тем как все жители деревни получили, вероятно, по крайней мере по кусочку от сваренной девочки. Этот пример людоедства, по словам Ахмата, в Суоу не считается ничем особенным. Неосторожные женщины и неопытные дети горных деревень нередко достаются легкою добычею жителей береговых деревень или побережных островков.

Многоженство. По словам Ахмата, у весьма немногих туземцев более пяти жен, у большинства их две, нередко — одна. Особенной покупки женщин в жены не существует — это дело соглашения с родственниками. Все жены, хотя бы их было и пять, живут в одной хижине (Приведу здесь несколько строк из моего дневника 1876 г. «В одной из хижин я застал четырех молодых женщин, из которых две нянчились с грудными детьми, а две были беременны. Пригласивший меня в эту хижину туземец, еще очень молодой человек, представил мне этих женщих как своих жен. Я не сейчас понял, что человек по своей воле может жить в хижине, которая состоит из одной комнаты, с четырьмя женщинами и их детьми; хозяин же, полагая, что я сомневаюсь в том, что эти женщины его жены, повторил, поочередно подходя к каждой из них, ту же мимику, весьма недвусмысленную, которая стала причиной общей веселости женщин. Скоро вошла в хижину еще пятая женщина — мать хозяина или одной из его супруг — она жила также в этой хижине» (Известия ИРГО. 1878. Т. XIV. Вып. 5. С. 31). <Страница неточна; правильно: 439. См. наст. том, с. 127>.). Когда мужчина берет себе новую жену, то он уводит ее на несколько дней с собою в лес, оставаясь иногда там недели две и более. Потом парочка возвращается домой, и новой жене приходится знакомиться со старыми. Без побоев и брани не обходится.

Сначала, когда Ахмат только что появился между туземцами, когда имел еще достаточно вещей разного рода, нравившихся туземцам, он был встречаем по деревням с большим почетом: везде его кормили исключительным образом и, когда он отправлялся спать, клали около него по обе стороны молодых девушек, до которых он, с его стороны, однако же, не должен был прикасаться. При малейшей фамильярности с его стороны они с криком убегали. Я узнал также от Ахмата, что девушки при наступлении зрелости и женщины после родов носят здесь специальный костюм из «кадьяна», вид которого меня так изумил при посещении деревни Пургасси (См. первую часть: Островок Андра <см. выше, с. 260>.).

«Руен-римат» — кость, украшенная перьями крыльев орла (Pandion spec.?), замеченная мною уже в первое мое пребывание на островах Адмиралтейства в 1876 г., оставалась для меня проблематическим украшением (В моем письме имп. Русскому географическому обществу о путешествиях 1876 г. о руен-римат находится следующее замечание: «Я заметил у многих пожилых людей аппарат, которого значение осталось для меня темным; он состоял из пучка тонких ветвей, на которых засохшие листья были сохранены; эта метелка имела рукоятку из верхней части человеческого humerus. Эту метелку туземцы носили на шнурке вокруг шеи, так что она болталась у них то на груди, то на спине. Я не узнал, для чего она служит, заметил только, что туземцы неохотно с нею расстаются» <см. наст. том, с. 105>.). Профессор Мозелей, также [291] описавший ее (Н. N. Moseley. Op. cit. P. 22.), называет его просто общим названием «charm» (Амулет (англ.)). Значение руен-римат было уяснено для меня Ахматом. Руен-римат не что иное, как кость (обыкновенно humerus) отца или дяди, и носится только теми из туземцев, отец или дядя которых был начальником или известным почему-либо человеком. Иногда случается, что туземец носит два таких руен-римат, что значит, что не только отец, но и дед его был значительный человек, всеми признанный за такого; одним словом, руен-римат — род вещественного знака хорошего происхождения, род патента на дворянство. Руен-римат носится только при особенных случаях, и Ахмату несколько раз случалось видеть, как носителям этого знака предоставлялись особенные преимущества.

Раз, например, Ахмат был свидетелем следующего случая. В Суоу пришло несколько гостей из соседней береговой деревни. Между ними находился один туземец, державший себя очень важно и на спине у которого болтались два руен-римат. После обычного угощения, когда гости собирались уходить, им были поднесены жителями деревни Суоу, сообразно общему папуасам обычаю, подарки. Эти подарки состояли, во-первых, из свертка недоеденного угощения (Каждому гостю на островах Меланезии подносится при угощении большое деревянное блюдо с едой, которой обыкновенно так много, что за один раз одному человеку невозможно съесть более 1/5 или 1/4 поднесенного. Все недоеденное связывается после угощения в свежие листья (хлебного дерева, банана и т. п.) и отдается гостю со словами: «на дорогу», или «съешь потом», или «дашь детям», или что-нибудь в этом роде.), а затем из нескольких предметов, которые не составляют редкости в деревне Суоу, но не встречаются в таком изобилии (Каждая деревня производит обыкновенно что-нибудь с избытком: в одной делаются, например, горшки, в другой растет много арековых пальм, третья богата красною охрою, четвертая — съедомою землею и т. п. В каждой деревне гостям при уходе подносятся по горшку, по нескольку связок орехов арековой пальмы, охра и т. д., одним словом, то, что находится в ней в изобилии.) в деревне посетителей. Все гости молча приняли подарки, но важный человек с двумя руен-римат насупился и, отложив подле себя подарки, начал речь, в которой высказал мнение, что подарки эти достаточны были бы для простого человека, но не для него. Перекинув оба руен-римат себе на грудь, он указал на один из них, требуя прибавки подарков. Их принесли. Он этим, однако же, не удовольствовался и, показывая на другой руен-римат, потребовал: «И для этого». И это было исполнено как что-то должное. Ахмат уверял меня, что туземцы, обладатели руен-римат, очень нередко прибегают к подобным вышеописанным мерам или основывают свои права на что-нибудь простым указанием на руен-римат.

В последние годы туземцы, заметив желание европейских тредоров, собирающих этнологические коллекции, приобретать экземпляры руен-римат, прибегли к подделке настоящих. [292] В некоторых случаях они просто делают их из куска дерева, вырезывая его в виде кости или вставляя между перьями какую-нибудь человеческую кость (не humerus), иногда даже птичью.

Правосудие. По словам Ахмата, если кто убит или что украдено, третье лицо не вмешивается. Обиженный или обиженные мстят, как могут. Если кто открыл что-нибудь у него украденное в хижине соседа, то он берет свое и отправляется в «ум-камаль» бить в «мраль». Если вор молчит — делу конец; если произойдет драка и один убит — посторонние не вмешиваются.

О своей жизни между туземцами Ахмат сказал, что хотя ни разу туземцы не покушались убить его, но что он никогда не чувствовал себя вполне безопасным между ними. Одно казалось ему верным, что его не убьют из-за желания съесть его, так как он не раз слышал от туземцев выражение отвращения есть мясо светлого человека. Ему много раз предлагали жен, обещая в таком случае построить для него отдельную хижину. Но все предлагаемые женщины были стары, и это обстоятельство заставляло Ахмата отказываться. Лишних молодых девушек в Суоу не было или туземцы берегли их для себя. Он обыкновенно жил в одном из ум-камаль и не может вообще жаловаться, что с ним туземцы обращались нехорошо.

О тредоре О'Хара Ахмат рассказал мне многое, что объясняет плачевную участь этого человека. По уходе шкуны «Sea Bird» О'Хара, которому, как и другим тредорам, был оставлен небольшой запас красного вина и брэнди, находился почти ежедневно в полупьяном состоянии и нередко в положении полной невменяемости. Разумеется, такое состояние не могло поставить этого человека высоко в глазах туземцев. От полной фамильярности туземцы мало-помалу перешли к самым нахальным требованиям. Смотря по состоянию, в котором находился О'Хара, он то упрямо отказывался от исполнения желаний туземцев, то, смеясь, раздавал им больше, чем требовали. Хижина его была днем, а иногда и ночью полна народу. В одно прекрасное утро, наконец, полутрезвый О'Хара отправился купаться в море, оставив в хижине и около нее множество туземцев. Когда он вышел из воды, ему представилось зрелище общего разграбления его имущества: без всякой церемонии, как бы не видя его, туземцы вытаскивали ящики с товаром и каждый брал, что хотел. Когда О'Хара вздумал что-то сказать, несколько туземцев, схватив копья, так серьезно пригрозили ему, что он не стал далее препятствовать. У него было взято положительно все, и, если бы не нашелся между туземцами действительно добрый человек, который сжалился над ограбленным, О'Хара остался бы без крова и пищи. Я поспешил узнать имя этого доброго туземца, приютившего О'Хару, намереваясь познакомиться с ним и дать ему несколько подарков. «Его имя Мана-Салаяу, — ответил Ахмат,-- он совсем старый человек и живет один; жены его умерли, а дети уже все взрослые. Приютить, кормить и поить О'Хара старику не было [293] никакой выгоды; напротив, над ним смеялись, иногда даже ругали за О'Хару», — прибавил Ахмат.

Так и между людоедами встречаются сострадательные люди.

Об участи Пальди от Ахмата узнал я следующее. Немного месяцев (три или четыре) по уходе шкуны «Sea Bird» до деревни Суоу дошла молва, что белый, оставленный судном в деревне Пуби на южном берегу большого острова, был убит и все вещи его забраны туземцами. Защищался ли Пальди перед смертью или был убит во сне, Ахмат не слыхал, знает только, что, когда труп его был раздет и хотели приступить к приготовлению из него разных кушаний, никто не захотел его есть. Тогда голова его была отрезана для сохранения как трофей в «камале», а тело, изрезанное на куски, сложено в пирогу, отвезено и брошено в море на съедение рыбам. Эту историю Ахмат слыхал несколько раз и не сомневался в ее верности.

(При этом рассказе мне вспоминался разговор с Пальди накануне ухода шкуны «Sea Bird» с рейда у деревни Пуби, где последний остался, а потом был убит. Разговор был приблизительно следующий:

— Что вы думаете о моем новом местожительстве, о решении жить здесь между дикими и вероятном результате этого плана? Прошу очень сказать мне совершенно откровенно! — обратился ко мне Пальди.

— Зачем мне вас разочаровывать? — ответил я. — Мои слова будут лишними, так как вы решились остаться здесь.

Пальди стал настоятельно просить сказать, что я думаю.

— Если вам жизнь дорога, если вы когда-нибудь надеетесь жениться на вашей возлюбленной, о которой вы как-то мне говорили, то, по моему мнению, не оставайтесь здесь! — были мои слова.

— Это почему? — вскричал Пальди.

— Потому что вы проживете здесь месяц, может быть два, а возможно также только день или другой по уходе шкуны.

— Что же вы думаете, меня убьют туземцы? — спросил Пальди недоверчиво.

— Да, — ответил я решительно.

— Отчего же убьют меня?... Вас же не убили папуасы на Берегу Маклая! Почему же убьют меня? Вы же ужились с туземцами Новой Гвинеи! Разве люди здесь другие?-- стал спрашивать Пальди каким-то обиженным тоном, в котором слышались также досада и недоверие. — Вам же удалось, отчего это не может удасться другому? — добавил он.

— Причин тому много. Лучше прекратим этот разговор, — возразил я.

Пальди, однако же, настаивал, чтобы я договорил, что начал. Он был прав, почему я продолжал.

— Ставные причины следующие: вы — горячекровный житель юга, я — северянин. Вы считаете вашим другом и помощником, вашею силою ваш револьвер; моя же сила на Берегу Маклая было хорошее и справедливое обращение с туземцами; револьвер же мне никогда не казался там нужным инструментом. Вы хотите, чтобы туземцы вас боялись благодаря револьверу и ружью; я же добивался и добился их доверия и дружбы. Вот главнейшие различия наших воззрений относительно обращения с туземцами. Есть еще второстепенные причины трудности вашего успеха; вот одна: вы остаетесь жить в самой деревне туземцев, не зная ни их языка, ни их обычаев; не думаете ли вы, что вы будете для них скоро «как бельмо в глазу», от которого они постараются избавиться? Оставаясь в Новой Гвинее, я поселился в лесу, в местности, до меня никем не занятой, на которую никто до моего прибытия не предъявлял ни прав, ни притязаний, построил себе хижину в одной миле от одной и двух милях от другой деревни... Есть еще одна серьезная причина трудности вашего успеха: все туземцы, при которых были перевезены вещи ваши со шкуны, знают, какие сокровища, по их мнению, будут находиться в вашей хижине; думаете вы, никому из них не придет мысль, что одним удачным ударом пущеного копья все эти сокровища могут сделаться их? Вы скажете: не очень вероятно, чтобы первое пущеное копье попало бы в цель, что ваш револьвер положит нахала на месте, заставит остальных разбежаться! Согласен, верю даже, что, будучи, как вы говорите, хорошим стрелком, вы положите не одного, а шестерых на месте, что каждая пуля найдет своего человека. Тем хуже для вас. Все разбегутся, но вы прибавите к желанию завладеть вашими сокровищами еще чувство, даже долг (обязательный у туземцев) мести!... Но довольно, хотя это далеко не все, что можно бы сказать. Но я сказал нарочно более, чем хотел сперва, думая, время еще есть, и вы можете переменить ваше решение.

Хотя мои слова заставили, кажется, Пальди очень призадуматься, но он остался в Пуби.

Убийство его показало, что я был прав; как долго он прожил, как я уже сказал выше, мне не удалось узнать; смерть его в глазах туземцев была блистательно отомщена белыми, так как шкипер X. положил на месте 50 или 60 человек...)

На мои вопросы, есть ли между южными и северными берегами Большого острова постоянное прямое сообщение и есть ли внутри острова деревни, было отвечено Ахматом, что он слыхал положительно, что такого сообщения не существует; для того чтобы из Суоу прямо попасть на южный берег, приходится перебраться через значительное пространство соленой воды, род большого озера. Сообщение, однако же, существует вдоль берега или где-то через остров, но весьма непрямым путем. [294]

7 ноября. Отправился с Ахматом на островок Андру, чтобы отыскать туземцев Пакау и Мана-Салаяу, которым О'Хара главным образом обязан своею жизнью и некоторым комфортом во время пребывания здесь. Обоим я дал по нескольку подарков и при помощи Ахмата, который служил переводчиком, объяснил, что даю эти вещи им как друзьям О'Хары. Старик Мана-Салаяу очень расчувствовался, даже заплакал.

Мне хотелось узнать, чем натирают корзины, здесь называемые «кур», чтобы обратить их в непромокаемые сосуды. При помощи Ахмата туземцы хорошо поняли, что я желаю знать, но заявили, что «апис» (растение какое-то) растет только на большом острове.

Проходя через деревню Андра мимо новых хижин и припоминая ночное приключение 27 августа (несостоявшееся нападение «уссия»), мне вздумалось спросить Ахмата, знает ли он что-нибудь о нем. «Как же! Все деревни кругом много говорили о нападении на туан («Туан» — по-малайски значит господин.) Маклай и людей со шкуны, живущих на берегу. Некоторые хотели даже попытаться завладеть и шкуной; предлагали и мне присоединиться в этом случае к ним», — сказал Ахмат. — «Отчего же это все не состоялось?» — спросил я. — «Да оттого, — ответил Ахмат, — что все боялись европейских ружей, которых, говорят, на шкуне много; а жители Андры боялись, что туан Маклай не сжег бы их деревни».

8 ноября. Шкипер В. послал шлюпку с тредором к деревне Суоу скупить там кокосовое масло. Я воспользовался этим [295] случаем, чтобы снова побывать там, надеясь с Ахматом как переводчиком разузнать о многих меня интересующих вопросах по антропологии и этнологии. Ахмат, между прочим, сказал мне, что в «ум-камале», где меня принимали, сохраняется 5 черепов жителей большого острова и что туземцы за несколько кусков железа отдадут их мне. Такую краниологическую добычу несомненно верного происхождения не следовало упускать.

Добравшись в деревню, я сейчас же захотел видеть эти черепа. Сперва туземцы немного церемонились, но показанные большие куски железа очень оживили их, и все пять черепов были положены к моим ногам. Через Ахмата я спросил туземцев, указывая на первый попавшийся череп, кому принадлежал он. Взглянув на него внимательно, один из присутствующих ответил: «Камаль Ругуль» (человек из деревни Ругуль); другой был из Рембат, третий — из Терлоу, а четвертый и пятый — из Терлут (все эти деревни находятся на северо-восточном берегу большого острова). Каждый из черепов имел кое-какие особенности, так что туземцы, вероятно, не ошибались, обозначая их. Все черепа были совершенно черны от копоти. Ахмат дополнил историю происхождения их, сказав, что эти пять человек уже мертвыми были привезены в Суоу и все съедены в этом же камале.

Я вспомнил о растении апис, употребляемом при выделке так называемых «кур». Ахмат отрядил двух мальчиков принести мне из леса листья, цветы и плоды апис. Немного погодя я получил желаемое, за исключением цветов. Один из туземцев принес в камаль плотно сплетенную корзину — будущий «кур». Взяв один из плодов апис и сдернув ногтями довольно плотную кожу с одной стороны, он принялся натирать корзину мякотью плода. Последняя очень волокниста, но довольно сочна. Сок этот, проникая в скважины плетения, быстро застывал, так что через некоторое время дно корзины, несколько раз смазанное соком апис, сделалось непромокаемым. На одну небольшую корзину требуется несколько плодов апис, потому что внутри плода находится большое зерно. Апис формою и величиною напомнило мне манго (Mangifera indica) ()Сохраненные плоды и листья апис я препроводил, при возвращении в Австралию, известному ботанику, барону Ф. Мюллеру в Мельбурне, прося его определить растение, от чего другие ботаники, к которым я обращался, за отсутствием цветка отказывались. Громадное знакомство с туземной флорой этой части света (Австралии и островов Тихого океана) барона Мюллера делало исполнение моей просьбы возможным. Определение аписа в систематическом отношении на этот раз, однако же, не состоялось. Письмо мое было получено г. Мюллером, но приложенные образчики листьев и плода каким-то образом были затеряны в ботаническом музее в Мельбурне. Я полагаю, что апис может оказаться важным и для европейской мануфактуры. Ахмат натер, по моему желанию, мои парусинные штиблеты соком апис — они стали непромокаемы, остались мягкими, и я их проносил года два или даже более., почему я захотел узнать, едят ли апис, на что туземцы, делая разные гримасы, как бы съев что-то очень кислое и невкусное, отвечали: «Пый» (Нет!). Мне были показаны кур разной величины и формы, и Ахмат уверял меня, что для [296] холодной воды эти сосуды могут быть употребляемы долго, даже несколько лет, если покрывать их новыми слоями сока апис.

Выйдя на площадку, я заметил некоторое оживление у входа в одну из хижин. В ней я увидел лежащую на циновке мертвую женщину, около которой несколько баб голосили. Никаких плясок не было. Ахмат сказал мне, что пляшут только вокруг покойников-мужчин; при смерти женщин ближайшие родственники, вымазавшись черным, а иногда и белым красильным веществом (Перекисью марганца (пиролюзитом), глиною или пеплом.), только причитают и воют, сидя вокруг покойницы, которую затем зарывают близ хижины. От трупа сильно пахло, почему я не остался долго в хижине. Не дошел я <еще> до «камаля», как меня и моих провожатых обогнали несколько мужчин странного вида. Все тело их было вымазано белою глиною, даже головы были смазаны ею. На них не было никаких украшений, и костюм их состоял единственно из раковины Ovula ovum. Быстро пройдя мимо нас, они вошли в камаль, где стали бить в мраль. Они то же повторили и в другом камале и, наконец, направились в хижину покойницы, которая приходилась им родственницею. Эти вымазанные белым люди были жители другой деревни и пришли, чтобы присутствовать при похоронах умершей.

Проходя мимо хижины моего старого приятеля (1876 г.) Подако, я не узнал его, потому что ему явилась фантазия выбрить себе всю голову, за исключение узкой полоски волос на затылке. Мне пришли сказать, что шлюпка, на которой я приехал, скоро отвалит, так как все кокосовое масло в деревне скуплено тредором. Собрав мои покупки, которыми нагрузил Ахмата, я спустился к пристани и нашел в шлюпке, кроме полного бочонка кокосового масла, несколько бамбуков, наполненных им. По отзывам Ахмата туземцы здесь не умеют приготовлять его. Хотя это делается здесь, но не с помощью гниения, а кипячения.

9 ноября. Ночью и утром шел сильнейший дождь, почему я остался на шкуне. Торг трепангом продолжался, но последний оказался уже мелким; шкипер неохотно его брал, уговаривая туземцев привозить ему крупного.

У одного из жителей Андры, приехавших на шкуну, я заметил привешенные к его орежелью из собачьих зубов несколько характерных бус, употребляемых на островах Пелау как деньги (См. мои письма с архипелага Пелау, напечатанные в «Известиях ИРГО», 1878. Т. XIV <см. т. 3 наст. изд.>.). Каким образом они попали сюда, был бы хитрый вопрос для этнолога, малознакомого с новейшей историей островов Адмиралтейства. Эти бусы довольно редки и на островах Пелау, и туземцы там только при крайней нужде расстаются с ними. Здесь же человек, украсившийся ими, не придавал им особенного значения. Загадка уяснилась для меня простым образом. Ахмат сказал мне, что эти бусы были найдены между вещами О'Хары. [297]

Это наглядный пример, указывающий, как следует быть осторожным при рассмотрении этнологических коллекций островов Тихого океана («Сепа», который войдет, вероятно, здесь в употребление, представляет другой пример этого же рода <в «Северном вестнике»: Употребление «сепа»>.). Вкус туземцев, на одной ступени развития, относительно украшений будучи довольно сходным, имеет следствием, что туземцам одних островов нравятся туземные украшения жителей других гораздо более, чем европейские произведения (Я много раз убеждался в этом же на Берегу Маклая в Новой Гвинее, где предметы моей этнологической коллекции, собранные на других островах, очень ценились туземцами, гораздо более, чем европейские бусы, бисер и т. п.). Этим обстоятельством шкипера торговых шкун и тредоры давно уже воспользовались, скупая на одних группах разные туземные украшения для меновой торговли на других островах.

Не подумав о возможности такого обстоятельства, член какой-нибудь ученой экспедиции, заходящий на военном судне на несколько дней на какую-нибудь группу, мимолетный путешественник, попадающий на несколько часов на какой-нибудь остров, видя одинаковые украшения, может быть очень характерные, в обеих местностях, иногда очень отдаленных, невольно приходит к разным гипотезам о тождестве рас, сношениях между островами и т. д. Только продолжительное пребывание в одной местности, знакомство с языком, а иногда просто случай могут оградить путешественника-этнолога от подобных «невольных» ошибок.


Комментарии

13 См. об этом ниже, с. 293—294.

14 Процитированное Миклухо-Маклаем письмо немецкого путешественника и ученого О. Финша Р. Вирхову от 30 сентября 1879 г. помещено в отчете о состоявшемся 20 декабря 1879 г. заседании (Sitzung) Берлинского общества антропологии, этнологии и первобытной истории. Отчет опубликован в качестве приложения к журналу «Zeitschrift fur Ethnologie» (Bd. 11. 1879. S. 413-414). В этом письме Финш, кроме того, критикует Миклухо-Маклая за отдельные скороспелые обобщения (например, о «большезубых меланезийцах»), что, по его мнению, объясняется кратковременностью пребывания русского ученого на некоторых островах и незнанием языка их обитателей.

15 Капитан Б.— «кавалер» Бруно, отставной офицер итальянской армии, участвовавший в одной из неудавшихся попыток колонизации Новой Гвинеи.

16 Уссия (правильнее — усиаи) — одна из основных этнотерриториальных групп о. Адмиралтейства (Манус), населявшая преимущественно его внутренние районы. Усиаи нередко враждовали с жителями побережья и прилегающих островков, составляющими группу матанкор. См. также прим. 11 к очерку «Острова Адмиралтейства», публикуемому в наст. томе.

17 См. прим. 28 к очерку «Острова Адмиралтейства». Моузли утверждал, что жителям островов Адмиралтейства лук и стрелы неизвестны (Moseley H. N. On the Inhabitants of the Admiralty Islands. P. 407).

18 Имеется в виду копьеметалка, встречавшаяся в Южной Меланезии, в том числе на о. Лифу.

19 Для религии обитателей островов Адмиралтейства были особенно характерны различные формы магии, культ предков и связанные с ним анимистические представления. Жречество как наследственная, обособленная общественная группа здесь не сложилось, но уже появились профессиональные колдуны, знахари и шаманы обоего пола.

20 Описание похорон Панги и связанных с ними обрядов восходит к заметке «Похороны на О. Андра» в ЗК No 5 (1879—1881). См. АГО. Ф. 6. Оп.1. No 24. Л. 64 об.— 69.

21 Предметы, привезенные Миклухо-Маклаем с островов Адмиралтейства, в настоящее время хранятся в МАЭ (колл. 168 и 402).

22 Дневник за 2 сентября—16 октября 1879 г., включая записи об островах Ниниго и Луб (Хермит), по-видимому, не сохранился. В дневнике за 17—24 октября описано посещение о. Сорри. Эти записи, не включенные автором в очерк, напечатанный в «Северном вестнике», публикуются в качестве отдельного текста в наст. томе.

23 Положение пленников на о. Андра, охарактеризованное Миклухо-Маклаем, было типичным для Северной Меланезии. Речь идет о своеобразной форме патриархального рабства, свойственной той стадии разложения общинно-родового строя, на которой находились тогда обитатели островов Адмиралтейства и других частей архипелага Бисмарка.

24 Сказанное Ахматом, по-видимому, относится к этнотерриториальной группе усиаи, населявшей главным образом внутренние районы. Власть вождей в группах, обитавших на побережье о. Адмиралтейства (Манус) и на прилегающих островках, была более значительной. См. об этом прим. 26 к очерку «Острова Адмиралтейства».

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.