РАССКАЗ РЕСМИ-ЭФЕНДИЯ, ОТТОМАНСКОГО МИНИСТРА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ,

О семилетней борьбе Турции с Россией.

(1769-1776).

Это любопытное повествование было переведено с турецкого и напечатано двенадцать лет тому назад в Б для Ч. По причине редкости экземпляров этого журнала за прошедшие годы, многие требуют от переводчика издать теперь отдельно откровенный “Рассказ” турецкого министра, написанный им для стамбульских друзей своих, о делах, событиях и обстоятельствах, которые [2] получают нынче новый и очень сильный интерес. Переводчик рад удовлетворить требование благосклонно вспомнивших о прежнем, забытом труде его, но не находит возможности дать другую форму второму изданию такого короткого сочинения, кроме простого перепечатания в том же издании, где оно некогда появилось впервые. Он вполне согласен с мнением тех, которые полагают, что Турков надо изучать, не в европейских газетах, но в собственных их писаниях, что они, по народному характеру, понятиям, чувствам и предрассудкам, по образу действия, фанатизму и беспорядку, как общественному так и правительственному, совершенно те же в 1854-м году, какими были в 1774-м.

В библиотеке Императорского Санктпетербургского Университета находятся два рукописные экземпляра этого нынче весьма редкого сочинения, которое, кроме своей важности для нашей отечественной истории, примечательно еще в том отношении, что оно, может быть, единственно в своем роде: по крайней мере, я не знаю во всей турецкой литературе ничего подобного этому живому, юмористическому описанию военных и политических событий эпохи, к которой оно относится. Автор его, Турок наблюдательный, дельный, и остроумный по-своему, по турецки, был в 1763 и 1764 годах послом Оттоманской Порты к Фридриху Великому, а потом рейс-эфендием, или министром иностранных дел. Он сопутствовал верховным визирям в походах Турков против Русских, и в своем “Соке достопримечательного”, запросто, “буднишним слогом”, без напыщенных метафор, без цветов восточной риторики, но бойко, умно и резко, описывает происшествия, которых сам был, не только свидетелем, но и участником, как важное государственное лицо. Сочинение Ресми открывает вам весь тайный механизм причин, побуждений и расчетов; оно обнаруживает сущность действий, движений, успехов и неудач; оно, наконец, позволяет вам проникнуть взором в самые недра турецкого правительства и его политики, в характер в способности действующих [3] лиц, в понятия, надежды и средства тех, с кем имели мы дело. Все в этой подлинной картине странных обычаев и странных людей любопытно для наблюдательного читателя и для понятливого историка. Разумеется, что, для надлежащей оценки такого документа со стороны критики, надлежало сохранить в переводе его невозможности колорит и тон подлинника. Всякое изменение подали бы ложное понятче о писателе и отняли бы у читателей возможность определить меру доверия к его показаниям. Что касается до других правил, которыми руководствовался переводчик при передаче мыслей автора с возможною точностью, то об этом бесполезно было бы здесь распространяться. Кому известно, в какой степени логическая постройка фразы противоположна нашей; кто знает всю ясность для Турка, и всю запутанность для нас, колоссального оттоманского периода, избегающего глагодов и действующего одними деепричастиями; кто постиг всю разницу, которая по-необходимости существует между остроумием двух народов, совершенно различных образованностью, верою, нравами и понятиями, тот легко поймет, как должно быть трудно перевести иронию, юмор и веселость турецкого острослова так, чтобы оне не были, скучными по-русски и сам он не показался тупым. Сохранить ненарушимо тон и колорит такого подлинника, не изменяя сущности его выражешй и не стирая с них того отпечатка оригинальности, который составляет главную красоту текста, есть одна из самых страшных задач в филологии. Читатели решат, в какой степени искусство переводчика соответствовало трудности этой задачи. В подлиннике сочинение имеет заглавием: Хулясе-и-ихтибар ? [4]

_____________________________________

РЕСМИ-ЭФЕНДИ

СОК ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОГО В СУЩНОСТИ,

начале и важнейших событиях войны, происходившей между Высокою Портою и Россией

от 1182 во 1190 год гиджры (1769-1776).

ПЕРЕВОД С ТУРЕЦКОГО

ВСТУПЛЕНИЕ

Воздав долг хвалы Господу Всезнателю и благословения его Пророку, обращаюсь к людям благородным и почтенным. Вот в чем дело. С тех пор как вселенная стала обитаемой, с тех пор как начались перевороты царств в народов, постепенно происходившие события, из века в век, вносимы были в летописи, и те, которые жили на свете после, поучались примерами несчастий, случившихся с теми, которые им предшествовали. Это не подлежать ни спору ни сомнению. Известно также, что народы, во все века и во всех странах мира, беспрестанно вели войну между собою. Но люди умные и опытные, и твердо изучавшие историю, во все века знали также, что, в то же время, благоденствие и прочность государств зависят от уменья в нужном случае жить с неприятелем в мире и дружеских отношениях. Эти люди не сомневались, что брань сама по себе — дело дурное, и, предпочитая мир войне, всегда доставляли они правительствам, которым служили, и народу Божию, драгоценные [5] выгоды покою и безопасности. То ли дело наши государственные мудрецы! Не дал им Аллах ни ума не опытности, — чтение истории не их занятие, — и, не зная цены этому великому правилу, они, сердечные, добродушно уверены, будто первый и священнейший долг мусульманского народа — истребить неверных на всей земной поверхности или, по крайней мере, пользоваться всяким случаем, чтобы свернуть шею врагу в научать его почтению. Вот они и завопили: “Покуда не двинемся, проку не будет! Это государство мечом добыто, и мечом только может быть поддержано! У нашего правоверного султана звезда высока, мужи храбры, сабли остры: будь только у нас визирь человек набожный, благочестивый, да распорядительный как Аристотель, который бы регулярно пять раз в сутки творил со всей армией молвтву и хорошенько совершал омовения, так нам, по милости Аллаха, не мудрено завоевать весь свет: да мы, с двенадцатью тысячами отборного войска, дойдем даже до Красного-Яблока (Рима), где живет сам папа!” Эти пошлые хвастовства не доказывают ли невежества? Не похожи ли те, которые несут такую околесицу, на шутов, пересказывающих народу богатырские сказки из Гамзё-намё? Не думают ли например они, будто Красное-Яблоко (Рим) — нечто в роде тех красных как огонь молдаванских яблок, которые зовут “Руку-жжет”, и что его можно взять да съесть?... Между тем, именно такое-то пустословие, при наущениях простяков, не умеющих соображать ни каких последствий, повело нас к войне с Москвитянином, которая, начавшись в 1182 году, продолжалась по 1190 (1769-1776)! Подробное описание этой войны составит для меня предмет другого сочинения, писанного языком более торжественным, более цветистым и изысканным, и предназначенного к поучению тех, которые после нас будут жить на этом суетном свете и захотят дела прошедшие соображать с предстоящими. Здесь, по милости Всевышнего, и в угождение нескольким доброжелателям Высокой Порты, — так как дело само по себе очень важно, — я напротив постараюсь [6] говорить как можно понятнее, и, совестливо, чистосердечно, расскажу буднишным слогом все, как что было, разделив посильный труд свой на шесть глав, с предисловием, и заключением, и назвав его Хулясё-и-Ихтибар, “Соком достопримечательного”.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Здесь будут изложены причины, подавшие повод к упомянутой войне.

Как народ Москва имеет столицу, и живет в странах, весьма далеких от границ наших владений, то внимание Высокой Порты давно уже было отвлечено от него. С 1130 года от бегства Пророка (1717) мир с этим народом утвержден был на прочном основании, и Москва вовсе не чувствовала склонности начинать новую войну с нами. Но, в течение четырех сот лет, душе её жестоко надоели Татары: он и жгли её дома и, среди мира, не переставали, по причине близкого соседства, действовать против неё неприязненно и наносить вред ей при всяком удобном случае. Знатокам истории известно, что Татары, именно, бывали всегда причиною разрывов нашего мира с Москвою и враждебных её предприятий против Высокой Порты. Когда наконец Татары, оставив свое толокно и свою бузу, начали покушивать борщ, и покуривать опиум, запивая его чаем да кофе, эти пьяницы, натурально, сделались слабыми и тяжелыми, а между тем Москва усилилась и пожелала отмстить им за свои обиды. Таким образом в 1150 (1737) году она произвела два нападения на Крым, и, проучив Татар знать честь и меру, вступила в союз с Немцами (Под именем Немцев ‘Немсе’ Турки всегда разумеют одних только Австрийцев), пошла воевать Узы (Очаков) и Хотин, и утвердила за собою славу народа храброго и воинственного. В 1152 (1739) году был заключен мир с нею под Белградом. Вскоре после того начались продолжительные [7] войны между Немцем и королем Грандабурка (Бранденбург, Пруссия). Москва, вмешавшись в эту борьбу под предлогом помощи Немцу, пригляделась к их военным хитростям, которых прежде она не знала, у Грандабурка выучилась свои маленькие пушки прилаживать к лафетам, владеть ружьем и делать разные другие штуки, вызвала к себе искусных полководцев и офицеров от Немца и от других народов, и, устроив хорошенько свои дела, силою принудила грандабуркского короля к покорности: хотя-нехотя он должен был плясать под её дудку. “Москва была незначительный народ, отзывается он: у меня она выучилась правилам войны, а потом вот и меня схватила за ногу!” Эти слова сам я слышал из уст грандабуркского короля, во время посольства моего в Берлин.

Когда, таким образом, Москва припасла у себя войск более обыкновенного, нужно было найти для них помещение. Между её соседями находилось ляхское царство, страна чрезвычайно плодоносная и обширная, но, так сказать, без хозяина, и без защиты. В течении 1176 (1763) года, посадив своего дуку в пограничной области, Курляндии, Москва впервые стала распространять свое влияние на другие народы, а в 1177 (1764), когда умер ляхский король, сын Подковолома (Август Второй, по причине своей телесной силы, известен был туркам под именем Нал-Кыран, ‘Подковолома’), она, согласясь с грандабуркским королем, который наконец таки преодолел Немца, одного жившего у неё польского вельможу возвела в короли и послала править Ляхами. Ляхская земля стала мятежничать, и поднялась суматоха. Москва послала туда часть своих войск, чтобы непокорных взять на цепь послушания и чтобы в то же время найти для всех ратников корм и помещение. Когда предопределение захочет исполнить какой-нибудь из своих приговоров, так не знаешь, откуда берутся случай да обстоятельства. Вот почему, едва это злополучное войско вступило в пределы Ляхов, Кырым-Гирей вздумал поскорее отправить [8] гонца к Порогу Счастья (Порог Счастья, аситане-н-сеадет, то же что Высокая Порта, или Высокая Дверь, — жилище турецкого султана, — оттоманское правительство. Итальянское слово Porta (la Sublima Porte, Высокая Порта) значит также, как известно, дверь. Слова ‘счастье’ и ‘правительство’ однозначащи у Восточных: почти не нужно напоминать, что и римские слово augustus, источник новейшего ‘августейший’, заключает в себе тоже самое понятие, ‘счастливый’, и заимствовало этот смысл от auguria, ‘счастливых предзнаменований’, которые древние старались примечать при вступлении цезарей на престол или в их особах) с представлением, что Москва нарушает договоры, и тут же случилось, что румилийскому наместнику поручили заведование Очаковым. Это подало повод к общей молве в пограничных областях, что будет война, что Высокая Порта делает приготовления. Говорили повсеместно, что Татары уже готовые сделать грабительский набег на ляхскую землю, что Москва, посадив нового короля на престоле этой земли и наводняя ее своими войсками, действует в противность обязанностям своим к Высокой Порте, и тому подобное. Эти сплетни, беспрерывно усиливаемые новыми выдумками, стали повторяться и в ведомостях. Тогда по необходимости нужно было войти в объяснения с одним старостою московской Высокой Двери при оттоманском Пороге Счастья, по имени Апрышкуф (Обрезковым). Рейс-эфендием (министром, или статс-секретарем, по части иностранных дел) числился в то время Абди-Эфенди, старик дряхлый и хворый. Он не мог вести этих переговоров. На виду, как пуп на середине живота, торчал один только человек, именно, мектубджи, или статс-секретарь при верховном визире, по части внутренних дел, Гинди-Эмин-Эфенди, которому следовательно и поручено вступить в объяснения. Он имел свидание с посланником, чтобы спросить у него о сущности этого движения войск в ляхскую землю. Староста московской Высокой Двери, по всегдашнему их обыкновению, отвечал умно и кротко: “Мир наш с Порогом Счастья цел и крепок. Наша Дверь и не думает ссориться с вашим Порогом. У нас с вами нет никакого дела, противного любви и дружбе; а есть у нас [9] с Ляхом кое-какие распри, по вере и по государству”. Вот наш мектубджи-эфенди и раздулся; вот и начал хвастаться: “Ну, отделал же я московского старосту! Чудо, как умно я с ним переговаривался! Так и заставил его молчать!... убедил совершенно!” Между тем, вдруг скончался Абди-эфенди, и за эту знаменитую услугу пожаловали почтенного мектубджи в реис-эфенди. С того времени он уже так раздулся тщеславием, что решительно не вмещался в зале Дивана в беспрестанно говаривал: “Да кроме меня никто этих дел не знает! Один я умею вести их!”

Эти мудрые переговоры длились до бесконечности; наконец, как всегда бывает в подобных случаях, превратились в досадную распрю. Три или четыре года, мы с великим достоинством, ровно ничего не делали, — занимались нерадением, — а между тем молва усиливалась, умы воспламенялись, все кричали: “Москвитянин, вступлением своим в Польшу, нарушает трактат с нами! Надо восстать на него!” Война сделалась неизбежною. Мне, ничтожному рабу Божию, обстоятельства эти тем лучше известны, что в то самое время, по воле предопределения, я должен был, в качестве посла, следовать через ляхскую землю в барандабуркское государство (Любопытное описание этого посольства, представленное султану по возвращении автора из Берлина, находится у турецкого историографа Васыфа, во втором томе его сочинения, напечатанного в Константинополе при султане Селиме III).

Мир с соседними народами продолжался у нас уже лет тридцать: людей, видевших прежние походы и умеющих толком рассуждать о войне, уже не существовало, а у тех, которые еще оставались в живых, бороды, правда, имелись белые как снег, — да и видно в мельнице мукой запылились, — потому что уж наверное не от ума они у них поседели: чуждые всякой опытности, неспособные сообразить ни каких последствий, привыкшие жить со дня на день не думая о завтрашнем, эти шуты полагали, будто идти в поход то же что идти на [10] прогулку. “Что тут мудреного?” говорили они: “врага еще нет в поле; крепостей для осады не предвидится; в три месяца сходим, в другие три воротимся; пойдет производство в чины, а там и дележ добычи; слава Аллаху, войска у нас много, казны много; головы только нет!” Распалив свои черепы такими рассуждениями, они увлекли и падишаха, в смысле которого все говорили. Тогдашний верховный визирь, Мухсин-заде-Мухаммед-Паша, был человек знающий и деловой: он служил при отце своем Абдаллах-Паше, бывшем в походе 1150 (1737) года секретарем под Бендерами, хорошо понимал управление военною и провиантскою частью, тридцать лет сряду наблюдал и разведывал, знал все способы и правила Москвитянина употреблять в дело вооруженную силу, и, естественно, не одобрял этого предприятия. Он вздумал оказать сопротивление. За это, в месяце ребие-первом 1182 (в июле 1768) года, его и удалили от должности, и печать государства была отдана айдынскому мухасылю, Силихдару-Гамзе-Паше, который таким образом достиг наконец цели своих надежд и желаний.

С той минуты быстро начали обнаруживаться худые приметы, предзнаменовывавшие неудачу этого несчастного походу. Первою дурною приметою было свержение такого опытного, знающего свет, визиря, каков Мухсин-заде. Второю — назначение верховным визирем такого бестолкового человека, каков Гамзе-Паша. Третьею — то обстоятельство, что у Эмин-Паши, человека нового, неизвестного, больного, который вдруг попал в полководцы, начали пухнуть ноги, когда он приехал в Адрианополь. Четвертая дурная примета — сбор стотысячной армии без всяких предварительных мер к обеспечению её продовольствия. Пятая — избиение, в день выступления из Стамбула, многих честных христиан, под несправедливым предлогом наказания этих несчастных за то, что они осмелились, из любопытства, смотреть на Священное Знамя пророка: ханжи и дураки утверждали, будто христианам и жидам это непозволительно. Шестая — [11] определение к должности главного квартирмейстера какого-то сумасшедшего, по имени Тагир-Аги, осла, который неба от земли различать не мог. Седьмая — взятие с собою необыкновенного числа тяжелых орудий, — сорока или пятидесяти огромных осадных пушек, — тогда как неприятельская земля Бог-весть где находилась и армии никаких осад не предстояло: следствием столь чудесной предусмотрительности было единственно то, что буйволы, тащившие эту грозную артиллерию, погибли от голоду, и пушки, разбросанные повсюду, бесполезно пропали. Наконец восьмая, и самая скверная, примета — выступление в поход в самое неблагополучное по звездам время, именно, когда планета, под которою родился царствующий султан, начинала вступать в созвездие Рака!....

К этому должно еще прибавить меры, доказывающие совершенное отсутствие правительственного соображения.

Один беглец из Ляхов, бродяга, по имени Путускй (Потоцкий), прибыл в Стамбул с ватагой человек в пять сот своих последователей, и отдал себя под защиту Высокой Порты. Этот Путуски привез с собою какие-то бумаги, в роде доверительных грамот, с большими красными печатями на манер франкских, и жаловался на Москвитянина: “Ляхская, дескать, республика с давнего времени состоит под покровительством Высокой Порты, и, по условиям карловицкого мира, она независима: никто не должен угнетать её; а между тем Москва разоряет нашу землю: просим явить к нам милость!” Но дознано опытом веков, и известно, что люди, спасшиеся из рук правосудия и ищущие защиты у других правительств, всегда бывают лица ознаменованные за свои дурные дела печатью отвержения и крайне неблагополучные, и что те, которые принимаются их покровительствовать, накликают врага на свое государство, непременно подвергают себя бесполезным бедствиям. Таков был конец покровительства, оказанного покойным султаном Илдырым-Баезидом багдадскому владетелю Ахмеду-Джелаири, который спасся к нему от [12] Кара-Юсуфа, предводителя Чернобараньих Турков. Так пострадал, ныне в раю обретающийся, султан Сулейман, когда в 954 (1547) году взял он под свою защиту беглого ширванского хана, Казы-Мирзу. Так навлекли мы на себя продолжительные войны с Ляхом за то что, в 1079 (1688), при султане Мухаммеде IV, казак; Дурашапку (Дорошенко) пожаловали бунчуг и знамя. Так наконец попали в напрасные хлопоты, когда, в 1122 (1710) году, шведский король, уповая на наше покровительство, забрался в Бендеры, за что Дели-Петрун (Петр Великий) сделал нашествие на исламские земли. Бродягам не должно оказывать никакого снисхождения. Какую пользу принесло покровительство этому поганому Ляху, Путуски? На него, да его приверженцев, выдано от правительства около сорока мешков денег в виде ежемесячного жалованья; сверх того, в разные времена, заимообразно отпущено ему из собственной казны султана до семидесяти мешков: и между тем он ни к чему не пригодился!

Второе доказательство непрозорливости являют меры, принятые относительно к татарскому хану. Когда Москва овладела Крымом, у нас принялись соображать, и сообразили, что Татары могут пригодиться на берегу Дуная; и сперва Селим-Гирею, а потом Максуд Гирею, были оказаны почести от Высокой Двери. Наконец им велено отправиться в ту сторону, с тем чтобы они охраняли правый берег Дуная и, если возможно, отрядами в две или три тысячи человек делали нападения на неприятеля, при появлении его на левом. Между тем у этих обоих Гиреев не было и ста человек настоящих Татар, способных нести военную службу. Тот и другой набрали к себе, в Румилии, по триста или четыреста негодяев, висельников сорвавшихся с веревки, и с ними явились, чтобы заготовленное на полгода продовольствие пожрать в сорок дней времени и разорить казну, которая истратила до пятидесяти мешков денег на жалованье, да на сахар и на корицу, для дорогих гостей.

Устройство армии представляет третий пример [13] удивительного соображения. На эту войну совершенно достаточно было для начала, тридцати или сорока тысяч войска. Но наши распорядители разочли, что с большою армией они сделают большое дело, и набрали более ста тысяч человек. На бумаге очень легко снарядить какую угодно армию: на это довольно пяти или десяти дней; стоит только тысячникам выдать по восьмидесяти мешков денег, а в именных списках янычар и латников показать сорок или пятьдесят тысяч имен. Но когда пятьдесят тысяч наличных солдат соберутся в одном месте для выступления в поход, им нужно дать десять тысяч палаток, и для каждой палатки надобно выставить от трех до пяти вьючных лошадей. На пятьдесят тысяч человек требуется не менее пятидесяти тысяч верблюдов, лошадей и лошаков. Всей этой толпе скота и народу необходимо, каждые сутки, доставить продовольствие, — а нет хлеба, нет корму, один день, — так вот и мятеж! По этому положению очень трудно продовольствовать стотысячную армию. В поход 1150 (1738) года, когда армия зимовала в Баба-дагы, киле ячменю, как сказывают оставшиеся в живых свидетели, продавалось по пяти денег: подари, бывало, — никто не благодарит. А теперь, уже в день выступления из Стамбула, голод протянул между солдат свою тощую шею, и в хлеб стали подсыпать проса. По естественному порядку вещей, голод следует за походом, а за голодом чума: в этот раз, напротив, все три бедствия явились разом. Когда армия прибыла в Исакчи, тогда только первые увидела она сухари: для изготовления их, квартирмейстеры брали старую муку, пролежавшую в амбарах лет сорок и похожую на известку, и найденные тут же старые сухари, черные как земля; они терли все это вместе, смешивали со свежею мукою, и как на всех станциях амбары и хлебные печи искони устроены в земле, то и не надобно было далеко ходить за землею чтобы подбавлять её в тесто сколько душе угодно. Из песку хлеба не испечь! Тот, который давали народу, совершенно был похож на сушеную грязь. Делать [14] нечего: поневоле пришлось питаться этими сухарями; в те, которые питались ими дней десять, в Хан-тепеси простясь со светом, легли в свеженькие могилы, вытянулись, и уснули навеки. Как с тех пор они уже ве давали о себе извевстия в свои команды, то десятники и ротные головы янычарские с сокрушенным сердцем прочитали им отходную, говоря: “Их жалованье нам останется! Они — мученики!.... погибли, бедняжки, за веру, идучи сражаться с неверными!” Эта смертность породила чуму. Язва быстро начала распространяться между народом; и тогда, за жертвами голоду, последовали в могилу и те, которые ели несколько лучший хлеб.

Из Хан-тепеси притащились мы с верховным визирем в Бендеры. Жившие там мусульмане с первого слова встретили нас приветствием: “А вы зачем сюда пришли?... Да нам самим есть нечего!” Через десять дней после нашего прибытия, цены на съестные припасы так возвысились, что за один маленький хлеб мы платили по сороку серебряных денег. Простояв восемнадцать дней в Бендерах, воротились мы в Хан-тепеси в крайнем расстройстве.

Коротко сказать, слишком многочисленное войско — без врага, само себе враг, а для государевой казны, оно — сущий разбойник. Себе враг оно до такой степени, что от нищеты и недостатку в продовольствии, бежит еще до появления неприятеля. Между тем у каждого янычарского тысячника, по именным спискам, числится тысяча человек солдат, и он крепко держится привычки ежемесячно получать из казны жалованье на полное число людей, тогда как с ним не пришло и половины этого. Но положим, что “тысяча” значит ровно “пять сот”. Спустя сорок дней, из этих пяти сот непременно разбредутся четыреста, под предлогом отыскивания пищи. При тысячнике, подчиненных и служителей всего налицо человек сто, не более, — а между тем, бездельник, требует выдачи жалованья на целую тысячу: заплати ему деньгами или, вместо денег, убеди принять хлебом из амбаров, в казне всё-таки не [15] останется ни копейки. Вздумай спорить, — эти люди сейчас начинают кричать: “Визирь — болван! Главный казначей — плут! Список войскового писаря, янычарского аги — верный, справедливый документ! По нему надлежать производить все отпуски и уплаты. Кто смеет оспаривать гое верность?”... И пошли мятежничать!

I.

Удаление Мухсин-заде. Двадцати-осьми дневное визирство Гамзе-Паши. Его странные поступки. Визирство Эмин-Паши. Вынос Священного Знамени. Выступление в поход. Визирство Бостанджи-Али-Паши. Его действия.

В ребие-втором 1182 (августе, 1768) года, Мухсин-заде как уже сказано, был удален от должности, и ему приказано жить на острове Родосе впредь до повеления, а печать государева, символ власти верховного визиря, отправлена с гонцом к Гамзе-Паше, который тотчас же прискакал в столицу, больной и расстроенный. В голове его не все обстояло благополучно; но у наместников Пророка нрав не сходен с нашим, простым нравом: будь человек больной или здоровый, для них это всё-равно; в ум и сумасшествие так же удобны им в известных случаях, как парчовый кафтан, который можно надеть когда ни вздумается. Гамзе-Паша, чтобы напрасно не терять времени, в тот же день расположился в присутственной зале Дивана, и, бросая без толку деньги, хватая взятки, продавая места, вместо решения дел, представляемых докладчиками и просителями, декламировал им персидские любовные стихи.

На третий день после прибытия его в Стамбул, начались совещания о войне, в присутствии государя. Падишах ничего не знал об его умственном расстройстве по поводу сердечного благоустройства, и он, твердо как пень, просидел два часа насупротив султана, подделываясь льстивыми речами под его желания, храбрясь и унижая неприятеля. Решено вывести, как можно скорее, войска из города на Дауд-пашинское Поле; и двадцать [16] пятого числа месяца джумадия-перваго (23 сентября) приказ об открытии военных действий был прочитан в присутствии государя. Вслед за тем, заточив старосту московской Высокой Двери, Апрышкуфа, в Семибашенный Замок, Гамзе-Паша приступил к торжественному объявлению войны.

Все это сделалось в двадцать пять дней, в течении которых и крымский хан, Кырым-Гирей, прибыл к Порогу Счастья. Гамзе-Паша отправился с ним к султану, и только во время этого свидания государь приметил болезненное состояние его головы. Помешательство верховного визиря приняло весьма дурной вид. Растрата казны и другие несообразные поступки были обнаружены; и в восьмой день джумадия-второго Гамзе-Паша сослан в Галлиполи, а печать государева пожалована султанскому зятю, Эмин-Паше, который до того времени занимал должность нишанджи. Гамзе-Паша, просидел двадцать осемь дней на визирской подушке, умер вскоре после прибытия своего в Галлиполи.

Этот Эмин-Паша был сын одного купца, по имени Юсуф-Аги, которого также звали Гинд эльчиси, то есть, “индейским послом”. В молодости несколько раз ездил он с отцом своим в Индию; потом поступил на службу в департамент мектубежи и, за свои рассказы об индейских странствованиях, получил прозвание “Индейца”, Гинди. С тех пор он стал известен под именем Гинд-Эмин-Эфенди. Лет десять, днем и ночью, переписывая бумаги, приобрел он xopoший почерк и основательные познания в делопроизводстве, и наконец достиг звания главного секретаря своего департамента. В 1173 (1759) скончался мектубджи, и он занял его должность, а с 1177 года, когда Абди-Эфенди, за старостью лет, сделался неспособным к делам, и место кетходы занимал такой набитый дурак, каков Риджаи; когда Кяшеф-Эмин -Эфенди, получив дефтердарство, пошел по счетной части и оба текзереджи случились сущие невежды, все дела Дивана сосредоточились в руках Гинди-Эмин-Эфендия: как он скажет, так все и делалось. [17] Наглый, дерзкий, как всякой приказный, привыкший размахивать пером по бумаге, глаз от сучьев не берег он, сердечный: при всем том, этот сухой, черный, вспыльчивый человек обладал вкрадчивым обращением и умел льстить в потребном случае. Велика была слава его в звании мектубджи, и, при верховном визире Мустафе-Паше, он ворочал всем и всеми. Между тем сгорал он желанием попасть в реис-эфенди, и хлопотал об этом и днем и ночью. Эта должность была обещана покойным султаном, Мустафою, Авни-Эфендию, имевшему надзор над постройкою джагал-оглуского дворца. Авни со дня на день ожидал, что его поздравят с вожделенным званием, как вдруг скончался Абди, и верховный визирь Мустафа-Паша, не докладывая султану о существующем обращении, предложил своего любимца. “Паша! кого ты думаешь сделать реисом?” спросил государь — “Эфенди мой”, отвечал визирь: “раб ваш мектубджи годится к этой должности.” Надобно же было, чтобы такая речь совпала с предопределением! Но судьба приговорила, в Индеец Эмин-Эфенди, осчастливленный саном рейса, стал еще знаменитее прежнего. Между тем Мустафа-Паша наскучил Его Присутствию Повелителю, и государь вздумал создать и вывести в верховные визири своего человека. На этот конец, вместо Мустафы, назначен был Мухсин-заде, а Индейца вскоре изволили предварительно пожаловать в паши и свои зятья: на него торжественно надели почетную шубу, наименовали его пашою морейским и айдынским, и со всеми этими титулами оставили в столице, при Диване со званием нишанджи. Когда Мухсин-заде был удален от визирства и преемник его, Гамзе-Паша, был вызван из своего пашалыка, то, до прибытия этого нового визиря в Стамбул, Гинди-Эмин-Паша, в течении семнадцати дней, правил должность каимакама, чтобы взять урок в искусстве судить и рядить в Диване. Спустя месяц времени, Гамзе-Пашу прогнали, и Гиндн-Эмин воссел наконец на визирскую подушку. Как приготовления к войне были уже сделаны, то новому [18] визирю остался только труд выбрать тех сановников, которые должны были следовать за ним в поход, поручить другим исправление их должностей в столице, и пережаловал всех чинами. Пока, будучи реис-эфендием, переговаривался он о войне со старостою Московской Двери, и Апрышкуф уверял его в миролюбии своего Порога, говоря — “Мы не расторгнем мира с вами; если пойдете воевать нас, мы против вас не выступим”, — купчина, попавший в приказные, не допускал даже возможности этой войны, и о приготовлениях к ней отзывался: “Это — пустое движение!” Но, сделавшись визирем, приказный, попавший в полководцы, должен был говорить совсем иначе и волею или неволею приняться за воинские подвиги. Да и тут еще он был уверен, что совершенно от него будет зависать открыть переговоры и заключить мир когда ни вздумается, и в этом уповании взял даже Апрышкуфа с собою в поход.

Все было готово. Осемнадцатого сефера (В рукописях здесь должна быть ошибка: вероятно, название месяца сефера выставлено здесь вместо месяца зиль-каде, потому что сефер того года не соответствует марту 1769, и притом в рукописях, вслед за ним, является месяц зиль-гидждже, тогда как между сефером и зиль-гидждже, в мусульманском календаре, есть расстояние в девять лунных месяцев), в седьмой день после весеннего равноденствия (16 марта 1769), верховный визир Эмин-Паша, взвалив на свои плечи Священное Знамя, торжественно выступил из внешних ворот Сераля и через город отправился на Дауд-пашинское Поле. Отсюда, спустя шесть или семь дней, двинулись мы в Адрианополь.

В первых днях месяца зиль-гидждже, на карыштыранской станции распространилась молва о смерти Кырым-Гирей-Хана. Велено тотчас привезти Девлет-Гирея из деревни, в которой он жил, и ханское достоинство было пожаловано этому неблагополучному Татарину. Это обстоятельство должно также причислить к худым предзнаменованиям начинавшегося похода. Кырым-Гирей был древний богатырь, страшный человек, последний из [19] Татар. Он умел погрозить, и исполнить угрозу. Татары и неверные боялись его. За тридцать дней до весеннего равноденствия, находясь в Кавшане, узнал он о вступлении Москвитянина в землю Ляхов, и в туж минуту решился, со всем татарским народом, вторгнуться в эту землю, выжечь и опустошить ее, и, не трогая московского войска, расстроить его уничтожением всех средств к продовольствованию; но, по воле предопределения, смерть, в несколько дней, настигла его среди этих замыслов. Если бы пособили звезды, если бы Кырым-Гирей в это время произвел нападение на ляхскую землю, он действительно наделал бы страшных хлопот Москвитянину и, наверное, воспрепятствовал бы смелому движению его на Хотин. Но Господь Истина судил иначе. Кырым-Гирей вдруг умер. Место его заняло ничтожество, Девлет-Гирей называемое. Этот человек, во-первых, был неспособный к подобному предприятию, а во вторых, чтобы отнять ханство у Сагиб-Гирея, вздумал, по прибытии в Крым, открыто действовать наперекор условиям мира, за год перед тем заключенного с такою трудностью, и отправил в Стамбул своего представителя с двумястами татарских мирз и с уверением, что он сперва разобьет Москву и вытеснит ее из Крыма, а потом все в этом краю приведет в прежний порядок. Не только этот поступок был явным нарушением трактата, но и самый опыт давно убедил всякого, что Татары не в состоянии бороться с Москвитяниным. Бессмысленность их козней была яснее солнца. Между тем паши мудрецы приняли татарскую болтовню за что-то толковое, и стали рассуждать между собою: “Посмотрите! на Татар, невесть откуда, нашла удивительная храбрость! Вот и они одушевились фанатизмом к вере! Что ж! неприятель теперь утомлен: право, не худо, если он, пока что будет, порядком потреблять его!” И, таким-то образом, сказанные мудрецами поверив татарскому хвастовству, к заваренной каше еще подбавили гнилой воды, и, кипятя ее три года, [20] целый мир бедствий опрокинули на рабов Аллаховых и сделались орудием их погибели!

Кяне залике фи’ль китаби местуран! (“Так было написано в книге судеб!” Слова Алкорана)

Из Карыштырана пришли мы в Адрианополь. Здесь войско праздновало байрам и курбан-байрам, и спустя десять дней выступило в дальнейший поход. В Праводах получено известие о неожиданном нападении неприятеля на Хотин и погибели коменданта этой крепости, Четеджи Гусейн-Паши, вместе с многочисленными гарнизоном.

Восьмого мухаррема 1183 (3 мая 1769) года прибыли мы в Исакчи, где уже строился мост на Дунае. Как, по святому велению Бога Всевышнего, во все это время не было дождей и земля крепко высохла, то рабы Аллаховы, страдая от ужасной пыли, и животные, истощенные недостатком в траве, гибли уже во множестве, и эта смертность еще усилилась в последствии. Три недели времени были употреблены на окончание моста. Двадцать седьмого мухаррема армия переправилась на Картальское поле, оттуда, спустя четыре дня, она снялась и пришла к Царскому-Холму, лежащему в пяти или шести часах пути от Прута и Ясс, столицы Молдавии, и пятнадцати от Днестра и Хотина. Покойный султан Мухаммед-Хан IV, остановясь здесь во время каменецкого похода, приказал насыпать этот курган, и у подошвы его построили несколько землянок. Отсюда название — Хан-тепеси, или Царский-Холм. Как это место находится на пути в Молдавию и Хотин, то впоследствии были здесь учреждены обширные амбары, в которых накопилось огромное количество съестных припасов. Несмотря на это, простояв дней десять в Хан-тепеси, начали мы рассуждать, куда нам удалиться отсюда, идти ли в Хотин, или принять направление к Бендерам, городу, лежащему также на Днестре, но гораздо ниже. Из опыта однако ж могло быть нам известно, что когда главная квартира расположена в таком месте, где [21] сосредоточены все жизненные средства армии, то всякое удаление от этой точки неминуемо влечет за собою расстройство в её продовольствовании. Предполагаемое движение из Хан-тепеси было несообразно, и трогаться с этого места значило — наесться грязи и в логическом и государственном отношениях. Но с нами были огромные пушки, да штук двести заводских лошадей, да тысяча человек господчиков, в красных капотах, с раззолоченными стременами, удивительных мастеров разбивать мостовые копытами: хотелось, непременно, порыскать в поле, порисоваться, развить грозное воинское великолепие: зачем идти в Хотин!.. неприятель, будучи однажды отражен от этой крепости, верно уже не возвратится туда!., так пойдем лучше в Бендеры! — и в военном совете эта мира была одобрена. Армии приказано двинуться в этом направлении. Но как в Бендерах не было магазинов, то распорядились взять с собою несколько съестных припасов на подводах. Да будет известно всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что везти съестные припасы на телегах за многочисленною армиею — всё равно что велеть, отправляясь на гульбище, везти за собою закуску в чашки. Последствие не могло быть сомнительно. Ну, да мы имели очень важные причины к этому движению: “Бендеры — большой город, говорили мы: город, смежный с татарскою землею, — следовательно, хлеба там пропасть; если и не увидим неприятеля, то всё же, перейдя в другое место, приобретем большую выгоду, — освободимся от этих ужасных туч мошек, которыми здесь наполнен воздух”. И мы начали сниматься. В одном из заседаний военного совета, верховный визирь обратился к главному казначею:

— Что же ты скажешь на это? спросил он.

— Эфенди мой, продовольствие!.. отвечал дефтердар, пожав плечами.

И больше о продовольствии не было речи. Зато уж главный квартирмейстер отличился: этот вор Тагир благосклонно догадался навьючить пять сот тележек [22] ячменем, и мы взяли их с собою. Часть этого ячменя съели быки, тащившие тележки; другую часть съели погонщики этих быков; а третью расхитила мошенники слуги.

Дорога из Хан-тепеси в Бендеры оказалась вовсе не такова, как мы предполагали: горка, пригорки, — то вниз, то вверх, — воды мало: прескверная дорога!.... Семь дней мучительно мы по ней тащились. Наконец притащились в Бендеры.

В день нашего прибытия в этот город, жители его, объявив, что у них нет хлеба, предложили нам к решению вопрос — зачем мы к ним пожаловали? И тотчас пришлось платить по двадцати серебряных денег за один хлеб; потом, по тридцати, и так далее. Бич, от которого изнемогали мы в Хан-тепеси, мошки, — как будто с нами прилетели, — окружили нас еще страшнейшими тучами: свету Божьего не видно было за ними! Визирь давно уже чувствовал себя нездоровым: здесь, болезнь его опасно усилилась, и врачи уверяли, что, не сегодня так завтра, он непременно должен умереть. Что ему делать! хотел бы сослужить службу! Говорит: “Я не теряю надежды; звезда государева высока; она устроит все к лучшему”. А между тем про себя рассуждает: “Москвитянин отбит от Хотнна с уроном: ушел, гяур!.... вторично не посмеет он атаковать этой крепости!.... а как тем временем он вовсе не приходил в Бендеры, то уже и не придет в нынешнем году: семка мы, подобно тому как он разорил и ограбил окрестности Хотина, разорим и ограбим край в тылу у него, за Днестром, до Буга и Новой Сербии, — так и будем квиты: а там мы поговорим о мире!” И, на основании этих рассуждений, наш полководец отрядил туда одного из пашей, по имени Гюль-паша-заде, а Молдаванджи-Али-Пашу послал он защищать Молдавию, с тою целью, чтобы тот, отойдя в сторону, не стоял на дороге к визирству. Гюль-паша-заде, в этом бесхлебье, охотно согласился переправиться с главными силами через Днестр; но Молдаванджи-Али [23] находил предлагаемое себе движение затруднительным, отговаривался, требовал пятисот мешков денег. В то же самое время пришло жалобное донесете из Хотина, что неприятель вторично напал на эту крепость. Поход на Новую Сербию был оставлен. Простояв восемнадцать дней в Бендерах, мы начали сбираться в обратный путь к Хан-тепеси. Но наш полководец, и болен, и ему страх хочется чем-нибудь отличиться в Бендерах: Его Присутствие никак не поднимается! С трудом мы его подняли, и в самые каникулы, двадцать седьмого числа ребия-первого, возвратились в Хан-тепеси. Через десять дней получено известие, что, по милости Истины, гяур вторично отражен с уроном от Хотина, перевалился обратно на правый берег Днестра и ушел в ад. Вселенная наполнилась радостью. Да что пользы! Ведь Москвитянин действует всегда в противность натуре! После неудачного бою он не рассеется не будет стоять на месте; не пойдет обратно восвояси под предлогом приближения зимы, но преспокойно займется, в ляхской земле исправлением своих уронов, и, пока не устроит всех средств к новому движению, станет через Днестр смотреть на рассеяние наших войск, не испытавших ни какой неудачи в сражении!

Между тем болезнь верховного визиря усилилась до того, что умственные способности его перепутались. Молдаванджи-Али уклонился от начальства над войсками, занимавшими Молдавию. До стремени падишаха дошло сведение, что Бостанджи-Али-Паша, стоявший против неприятеля, оказал ему мужественное сопротивление. Следствием этого было то, что Бостанджи-Али, который поспешил первый вступить в бой, удостоился печати государевой. В девятый день месяца ребия-второго, в начале августа, второй конюший султана, Фейзи-Бей, в восемь суток прискакал из Стамбула в Хан-тепеси, взял государеву печать у Эмин Паши, и отвез ее под Хотин к Бостанджи-Али, надев, в главной квартире, почетную шубу на янычарского агу, Эбрес-Сулеймана, в знак пожалования его трехбунчужным нашего и [24] каиммакамом, или наместником верховного визиря, до прибытия нового главнокомандующего. Эмин-Паша был сослан в Димотику, но, на пути, в Адрианополь, простясь с этим миром испытания, освободился от неприятных последствий визирского сана. Да простит ему Аллах все его прегрешения!

Получив печать в начале августа, Бостанджи-Али-Паша одушевился ревностью и стал делать приготовления к переходу через Днестр. По нашим обыкновениям, противно требовать, чтобы, после пятнадцатого августа, янычарские палаты (батальоны) стояли в грязи, под открытым небом, и утомленное различными трудами войско шло сражаться с неприятелем: следовательно, надлежало на этот год удовольствоваться тем, что сделано, и снабдив крепости гарнизонами, отправиться на зимние квартиры. Не так однако ж рассудил новый визирь: ему очень хотелось отпугнуть неприятеля от противоположного берега и отличиться славным подвигом. Он приказал строить мост на Днестре несвоевременно, переправил артиллерию, и послал часть войск на ту сторону. Воспламенясь фанатизмом, наши полки произвели правда, два или три хорошие нападения: да гяур с места не трогается!.… расстроенные ряды свои тотчас приводить он в прежний порядок, и валяет из пушек по нашему лагерю и по крепости без умолку!.... Прошел август. Наступил. В воздухе сделалось ужасно холодно. Мы надеялись, что теперь уже неприятель уйдет непременно. Но, волею Божией, вода в реке вдруг поднялась, и седьмого сентября, а по нашему семнадцатого джумадия-первого, мост на Днестре был разорван. Тьма Магометова народу осталась посреди врага. Те, которые могли, вскочив на лошадей, удрали прямо в Бендеры. Лишенные этого средства к спасению, сделались всё мучениками за веру.

После такого несчастья, не возможно было долее стоять на левом берегу. Верховный визирь, назначив войска для содержания гарнизона в Хотине, и одного из пашей — его комендантом, сам намеревался отступить к [25] Хан-тепеси. Но ратный народ, от голоду, жажды и холоду находился в крайнем истощении: никто не хотел оставаться. Паши, которым велено было зимовать со своими войсками в Хотине, в одни ворота вошли, в другие вышли. При таких обстоятельствах и таком порядке дел, визирю не предстояло ни какой возможности держаться в этой точке, и он, ворота крепости оставив на раствор, двадцать седьмого числа джумадия-первого притащился в крайнем расстройстве к Хан-тепеси. Через две недели главные силы двинулись отсюда прямо к мосту на Дунае, находившемуся в Исакчи. На пути, под вечер, пошел проливной дождь. Войска брели в глубокой грязи, претерпевая тысячу бедствий; пушки остались назади; три дня пришлось копаться в этом месте, откуда наконец добрались мы до моста в Исакчи. Отдохнув несколько дней позади Султан-Осман-тепеси, в военном совете начали рассуждать о зимних квартирах.

Между тем гяур, у Хотина, стал крепкою ногою на молдаванской земле. Отряды его распространились до самого Дуная. Мы пришли в Баба-дагы двенадцать дней после Касимова дня (то есть, после 21 сентября), и, между тем как мы ждали известий от Порога Счастья, а Иваз-оглу-Халиль-Паша, предназначаемый командовать в Силистрии, находился уже только в двух переходах от главной квартиры, приехал Черкез-Мухамед-Бей из Стамбула с грамотою, по силе которой печать государева была тотчас отнята у Бостанджи-Али, и, семнадцатого шабана, отвезена к Халиль-Паше. Новый верховный визирь в тот же день прибыл в Баба-дагы, а прежний, которому приказано избрать местом жительства город Галлиполи, немедленно уехал. Таким образом четырехмесячное визирство Бостанджи-Али-Паши не послужило ни к чему путному: только навлекло на него тяжкий упрек за непростительное оставление Хотина без защиты. Али-Паша, вышедший в люди из бостанджи-башей, был пустомеля и человек крутого нрава: ну, да впрочем, что ж он мог сделать!.... оставление этой крепости [26] было неизбежным последствием вступления на землю неверных и, когда армия отошла к Балканам, Москвитянину предстояла полная свобода произвесть, до начала вены, еще нисколько нападений на Хотнн.

II.

Визирство Халиль-Паши. Картальское сражение.

Халиль-Паша, как мы сказали, вступил в должность верховного визиря семнадцатого шабана 1183 (10 декабря 1769) в Баба-дагы. Тотчас собран был совет для совещания о потребностях походу. Между тем Москвитянин овладел Молдавией в Валахией, в Бухаресте взял в плен валахского воеводу, рассеял мусульман, отряженных для защиты этого города, в, в феврале, напал на Юрьево, или Джурджево, крепость, лежащую при Дунае, насупротив Русчука, но отступил назад, порядком покушав сабли, по храбрости войска, переправившегося с противоположного берега. При всем том, как Юрьево лежит только в семи или восьми часах пути от Бухареста, столицы Валахии, и находилось по соседству с неприятелем, то от времени до времени не переставал он производить нападения на эту крепость, пока следующею весною не принудил нас оставить ее так же, как мы оставили Хотин: тогда, окопав ее рвами и наполнив войском, гяур в ней и утвердился.

Весна приближалась. В последних числах месяца шеваля, который в том году совпадал со временем самой сильной стужи (от 22 января по 20 февраля 1770) новый хан Татар, Каплан-Гирей, прибыль в Баба-дагы и зашла речь о том, чтобы переправясь через Дунай, вытеснить неприятеля из Буджака, смежного с Картальскою Равниною. В этот год, по мудрости Аллаха, в Дунай воды явилось чрезвычайно много: моста, по примеру предыдущего года, нельзя было навести; но как Исмаил, Килия и Юрьево еще находились в наших руках, то мы без труда могли переправить армии на паромах и лодках. Множество войска накопилась [27] таким образом за рекою, и начальство над ним было вверено нынешнему айдынскому байлербею, Абди-Паше, который построился лагерем поближе к Дунаю, тогда как подальше к северу, рыскал Каплан-Хан с своими Татарами. Сорок дней простояли они насупротив неприятельского лагеря, расположенного поблизости их, на расстоянии от пяти до десяти часов пути. Москвитянин сначала показывал вид слабости и нищеты, и не трогаясь с места, распустил слухи, будто у него есть нечего. Абди-Паша и хан развернулись по правую и во левую сторону его лагеря, и уверили себя, будто нет нечего легче как атаковать неподвижного врага. Обманывая себя насчет ничтожества неприятельских сил, они посылали в главную квартиру записочки, которые ходили у нас по рукам, и в которых неоднократно было сказано: “Буде угодно Аллаху, мы на днях произведем ночную атаку, и неприятеля сметем с лица земли.” Но неприятель проведал об этих затеях. То что они называли “ночною атакой”, Москвитянин имеет скверную привычку делать всегда прежде нас. Он подослал горсть гяуров к нашей позиции. Эти летучие отряды разъезжая вокруг лагеря, хорошенько обозрели местоположение, взяли и дали взять около десяти человек пленных, и проникли все состояние исламской рати. Узнав об ее готовности к ночному нападению гяур, по своему обычаю однажды, впотьмах, на заре, нечаянно схватил ее за бороду и измял правоверный народ как маленьких перепелок.

Но, прежде чем это случилось, виддинский бейлербей, Каныкыран-Паша, вызван был в главную квартиру для занятия места янычарского аги. Начальствуя в Виддине, он так же храбро разделывался с неприятелем, рассеянным по Валахии, как тот мужик, в басне, что встретясь с мишкою, говорил ему издали: “Здорово, брат медведь?” Потом однако ж случилось Его Благополучию, переправясь на другой берег, кое-где одержать нечто в роде поверхности над неприятельскими отрядами. Он приписал эти виктории своему воинскому [28] счастью и ничтожеству Москвитянина, и когда Абди-Паша расположился с татарским ханом на Картальской Равнине, ему ужасно захотелось быть третьим сподвижником в их предприятии. За месяц до сражения, в военном совете, он несколько раз приступал к верховному визирю с просьбою: “Эфенди мой, дай мне янычар-рабов! позволь перейти на ту сторону! я буду правой ногой паше и хану!... По милости Аллаха, мы втроем сдуем неприятеля со света как пыль с зеркала!” На вид, желание его казалось дельным, и верховный визирь согласился. Новый янычарский ага, собрав всех янычар, бывших в визирском лагере, с пушками и съестными припасами, переправился на правый берег, употребив на это около сорока дней времени. День или два дня пути оставалось ему до лагеря Абди-Паши и татарского хана: но неприятель, узнав об этом движении, поспешил произвесть свою ночную атаку на пашу и на хана. За сутки до соединения янычарского аги с ними, часть бегущих войск вдруг опрокинулась на лагерь храбро шествующего аги. Видя ее в этом состоянии, ага понял, что Абди-Паша и хан разбиты наголову. Он и его янычары поворотили назад: разбитые и неразбитые, все вместе, бегом устремясь к Дунаю, в беспорядке столпились в ближайшем к реке углу Картальской Равнины, так, что мы эту суматоху могли видеть из главной квартиры визиря, находившейся в Исакчи. Мы остолбенели, и, переглядываясь, начали восклицать: “Аллах! Аллах!.... что теперь будет?” Спустя немного, пришли письма от Абди и от хана. Жалобный вопль наших полководцев поднимался из этих бумаг выше созвездия Большой Медведицы. “Да гяур совсем не таков, как мы полагали!” изъяснялись они. “Да его тьма тьмущая! Напал невзначай на наш лагерь и рассеял всю армию! Отныне впредь, держаться с этими силами против гяура не возможно. Нужно чтобы Его Присутствие верховный визирь сам изволил пожаловать сюда с шестьюдесятью тысячами отборного войска..”

У верховного визира, глаза, уже и без того, страшно [29] пучились: но после этого донесения они стали вдвое огромнее. Он смекнул, что его переход на правый берег, не только не принесет ни какой пользы, но даже будет гибелен, и написал к разбитым челобитчикам: “Мы заблагорассудили, самим, подождать здесь нисколько дней, а вам между тем пришлем помощь людьми и припасами.” Эту бумагу, на сочинение которой употреблено било все искусство слогу, отправили к Абди-Паше с Хатиб-заде, агою сипагов. В один день посол съездил, и воротился. Прискакав обратно, он доложил верховному визирю: “Вас, эфенди наш, требуют непременно!” Ответ был решительный. Халиль-Паша покраснел, задумался, приуныл. Как быть! — беда! Не идти, — страшно!.... армия будет совсем уничтожена и падишах скажет: “Ты был причиною ее низложения!” Надобно было согласиться. “Пойдем! сказал бедняжка: тяжести все оставим здесь; пойдем налегке.” Но у наших воинов таков норов, что, когда неприятель в глаза им не смотрит, они тотчас: “Гяур не смеет бороться с нами! Куда ему! — Очевидно, что мы пойдем прямо в Хотин, продолжали они рассуждать в настоящем случае: а там перейдем и за Днестр. Придется долго стоять около Хотина.” И, рассуждая таким образом, каждый брал с собою что только мог, — съестные припасы, сбруи, ковры, утварь: все это столпилось у перевозу, подвелась суматоха, и, толкая друг друга, мы целый месяц переходили через реку. В течении этого времени низложение задунайской армии было совершенно забыто; испытанное несчастье казалось всем как бы сновидением; неприятель по прежнему прикинулся расстроенным, слабым, — бедняком, который знать не знает о случившемся, — и мы, дня через четыре, снявшись с Картальской Равнины, храбро устремились вперед.

Пройдя десять часов пути, мы вдруг очутились перед неприятельским лагерем. Армия расположилась станом под вечер. Янычары, артиллеристы и латники, немедленно отправлены устраивать укрепления за полчаса впереди. Батареи насыпаны. Осадные пушки [30] расставлены. “Простоим здесь двое суток, сказали распорядители: устроимся; тыл армии еще тащится пусть подойдет, посмотрим.” Но в ту же ночь, на заре, гяур, по своему обычаю, устремился на наши укрепления, словно черная туча. “Неприятель идет!” закричали наши. Они не успели проскакать раза два вдоль батарей, как день рассветал, вся неприятельская колонна, подобно маленькой горе, вылитой из огня шестидесяти пушек, обрушалась на эти укрепления. Мало того, батареи, насыпанные в четыре часа времени, — крепостные валы не удержали бы ее натиску. Несчастные их защитники, попавшие под ноги гяуру, раздавлены на месте. Бегством спаслись весьма немногие. Артиллеристы, два раза выстрелив из орудий, при третьем бросили пушки в единороги, и рассеялись. Неприятель всё шел вперед, беспрерывно метая бомбы и гранаты. В лагере раздался крик — “Мы разбиты!” — и вся армия побежала толпами, — все стремглав мчалось к Картальской Равнине, — пешие приговаривая — “Пяты, спасайте!” — конные восклицая — “Кнуты, валяйте!” — и все свалилось в беспорядке на берег Дуная. Все снаряды в припасы осталась в руках неприятеля. Есть было нечего: да если б и было, не прошло бы горлом. Всю ночь, до самого утра, простояли мы над рекою, глядя в воду как цапли. На противном берегу стоит мелкая флотилия, — да рука не хватает, - голос не доходить, — а эти гяуры, моряки, не благоволят даже прислать хоть бы одну лодочку, чтоб, из учтивости, спросить нас о здоровье! До пятидесяти тысяч человек, столпившись, стояли таким образом, пока не начали расходиться каждый в свою сторону. Большая часть однако ж обратились в Исмаил в там сосредоточились. Оставшиеся на Картальской Равнине на себе образчик дня преставления. Целые сутки ждали мы прибытия лодок из Исакчи. Наконец, на другой день, показались барки в плашкоты. Но им нельзя к берегу причалить — нам еще труднее подойти к ним и дело в том, что лишь только судно к нам приблизится, то на него нагрянет вдруг человек триста, и оно [31] потоплено; а где есть случай добрести водою, там нет возможности взобраться на палубу. С тысячью мучений, однако ж прежде всего начали перевозить янычар; другие, между тем, не дождавшись очереди, стали бросаться вплавь и погибли на середине реки. К вечеру этого дня, бо’льшая половина беглецов успела переправиться. К счастью, гяур нас не преследовал. Не прежде как на третий день, около полудня, появился неприятельский авангард, с двумя пушками и захватил в плен несколько сотен человек из числа тех, которые еще оставалась на Картальской Равнине: он брал только здоровых людей, таких, у которых руки и ноги были целые на бродяг, ни к чему не способных, не обращал даже внимания.

Такими-то судьбами прибыли мы обратно в Исакчи. Здесь каждый принялся устраивать свое горе и вновь обзаводиться палаткою, а гяур между тем, расположившись насупротив нас, разбил отнятые у нас богатые шатры н разлегся на наших постелях. Отсюда по обыкновению, отправил он, для рекогносцировки, две или три тысячи человек и несколько пушек в Исмаил, лежащий в расстоянии восьми часов пути. В Исмаиле находились татарский хан, янычарский ага и множество офицеров, с сорока тысячами человек, способных к бою. Они, конечно, могли оказать сопротивление гяуру, и могли также постепенно, переправиться все в Тулчу, крепость, построенную на правом берегу; по эти люди не выждали и трех дней, не сожгли в двух пушечных зарядов, — и предпочли постыдное бегство через Днестр и Очаков длинным и болотным путем, состоящим из тридцати переходов. Гяуры, пришедшие после их отступления, заняли Исмаил без выстрелу, и, укрепив его по своему вкусу, утвердились, в этом городе.

Здесь нужно сделать одно отступление. В 1075 (1685) года Фазыль-Ахмед-Паша сражался с Немцем-гяуром на берегу реки Рааб, в тридцати часах от Вены (Автор говорит здесь о победе Карла Лотарингского над Турками, одержимой 10 (22) июля 1685. Это сражение действительно происходило еще в 1075 году гиджры, за три дня до его окончания). [32] Надобно было переправляться обратно через реку, на которой предварительно не устроили моста. Гяур прижал наших к берегу, войска столпились, и множество народу утонуло в море мученичества за веру. Раабское сражение прославилось во вселенной нашим несчастием. Спустя тридцать четыре лунных года, именно 1109 (1698). Эльмас-Паша был верховным визирем и главнокомандующим против Немца. Сбирались, также без моста, перейти Дунай и устремиться в землю неверных, и в Белграде происходил военный совет, в присутствии ныне в раю обретающегося султана Мустафы-Хана. Амуджа-оглу-Гусейн-Паша, отличнейшей из тогдашних бейлербеев, находился в этом заседании, в, когда речь зашла о переходе через реку, он смело заметил: “Это ни с чем несообразно! Нас ждет новое раабское дело!” Мудрое, совершенно книжное, изречение! Оно и в самом деле внесено в летописи. Точно также, и в настоящем случае, при естественной невозможности навести мост, когда сам Аллах запрещал переходить за реку, Халиль-Паше ни под каким видом не следовало предпринять этого опасного движения за Дунай, как будто нарочно придуманного для того, чтобы все припасы и орудия отвезти в подарок гяуру и сделаться виною бедствия, почти равного тому, которое постигло нас при Сенте (Победа принца Евгения над Турками, при Сенте (Zenta), одержана 30 августа (11 сентября) 1697 г). Но, впрочем, не один он виноват в этой вине. Во-первых, у нас не было ни одного умного человека, который бы знал и напомнил о раабском сражении, а во вторых, визирь имел предписание от Порога Счастья непременно идти на неприятеля, взять крепость в очистить мусульманскую землю от врага. Притом и самое нетерпение войск принудило его к этому несчастному переходу за pекy, которому суждено было возобновить память о раабском поражении. Сохрани нас, Всевышняя Истина, от другого подобного!

Перейдя Дунай, верховный визирь расположился в [33] окрестностях Исакчи, а Москва заняла Картальскую Равнину и Исмаил. Вслед за тем маршал написал к Халиль-Паше письмо, которое привез к вам один гяур, его посланник, человек, знавший языки турецкий в персидский и множество персидских стихов. Это письмо намекало на удобство для вас заключать мир, прежде чем неприятель перейдет через Дунай, в маршал давал уразуметь, что он уполномочен решить это дело с Халиль-Пашою. Верховный визирь удержал посланника при себе на девять или десять дней, чтобы довести Стремени государеву о сделанном предложении. Но от Стремени пришел следующий ответь: “Мир заключим мы сами, здесь на месте, а ты напиши дружеское письмо к маршалу и сиди спокойно.” Обещание “заключить мир здесь на месте” значило то, что письма были отправлены к королям немецкому в грандабуркскому с просьбою о посредничестве, и что в Стамбуле решалась ожидать созрения плодов этой игры. С помощью Аллаховой, мы увидим впоследствии, что эти плоды созрели только через полтора года: но как?… в визирство Мухсин-заде, Осман-эфенди и Яшенджи-заде понапрасну собирались с немецким и грандабуркским посредниками, и разошлись ничего не сделав!

По заветам мудрецов, мир есть вожделенное состояние и похвальное дело, и правительства, следующие законам мудрости, не сходя с благой дороги, всегда к нему склонны и готовы. На этом основании, и маршал писал к верховному визирю письмо, о котором мы говорили. Действуя в том же духе, он и после, неоднократно настаивал на заключении перемирия, пока дело не решится. Наши великие мудрецы, напротив, не переставали кричать: “Москва врет! Она хочет нас обмануть! Саблей Москву, саблей!...” Не нужно и объяснять, что, запутав таким образом дело, которое за три года легко могло быть кончено, они-то были причиною всех наших бедствий. Зато, теперь, в своих глупостях они обвиняют других, бесстыдно хвастаясь: “Нас не послушались! Гяура не отделали саблей! Что ж вышло?... Сделай только [34] по-нашему: так ли бы пошли дела!... В нас одних еще есть мусульманский Фанатизм!” Это пустословие отнюдь не ново: оно искони ведется между людьми, в весьма странно, что многие еще слушают такой пошлый вздорь в верят хвастунам, когда они утверждают, будто у такого-то эфенди было много мусульманского фанатизма но что, к сожалению, его не употребили, и отсюда произошло все несчастие. Господи, Господа, Боже мой!...

После того главнокомандующий гяуров послал сильное войско против Бендер. Жители этого города, несмотря на чуму и голод, оказали мужественное сопротивление и перебили множество неверных. Но гяур упрям как черт: не отказался от намерений, пока не взял города! Другое войско было отправлено им против Килии: гарнизон этой крепости, после слабой защиты, принял предложенную капитуляцию и, оставив Килию, перешел в Тулчу. Потом, в 1184 году гиджры (Этот год гиджры начинался с 16 апреля 1770), гяуры, однажды поутру, подошли с лестницами к стенам Ибраила; но, по милости Аллаха Всевышнего, не успели покорить крепости, и, изрядно покушав сабли, отступили в беспорядке. Пехота и конница, находившиеся в Ибраиле нуждаясь в съестных припасах, решились наконец оставить его, и беспрепятственно ушли в Мачин. Узнав об этом, гяур послал небольшой отряд, который без бою овладел Ибраилом. Молдавия, Валахия, — весь правый берег Дуная, — были теперь в его власти: за нами кроме Юрьева и Никополя, не оставалось по ту сторону реки ни одной пядени земли. Зима и лето для гяура всё равно: он не чувствует ни жару ни холоду. Наконец однако ж, когда уже не с кем было сражаться, он зарылся в землю и сел отдыхать.

Касимов день и зима приближались. Нужно было подумать о зимних квартирах. Баба-дагы — гадкое и нездоровое место. Хаджи-Оглу-Базар казался гораздо удобнее. Этот красивый и промышленный городок известен в истории тем, что, в 1084 (1673) году, по случаю [35] каменецкого походу, в нём зимовал ныне в раю обретающийся султан Мухаммед, и в нем же родился родитель султан Ахмед, незабвенный родитель Его Присутствия, могущественного эфенди нашего, султана Абдуль-Хамид-Хана, ныне благополучно тень свою Царскую распространяющего над рабами Божьими. Халиль-Паша представил Стремени государеву о выборе этого местечка для главной квартиры на зимние месяцы, но там уже решено было удалить его от визирства: печать царская предназначалась тогдашнему правителю Боснии, умнейшему из бейлербеев, Его Благополучию Силихдар-Мухаммед-Паше, и Халиль-Паша не получил ни какого ответа по делу о зимних квартирах. К нему только написали, что Селим-Гирей-Хан, который был вызван к Порогу Счастья и осыпан там милостями и щедростями, отправляется в главную армию. Халиль-Паша провел в поле весь реджеб и шабан месяцы. Рамазан и зима наступили вместе. Мы снялись с равнин Исакчи и подошли к Баба-дагы. Селим-Гирей уже там находился, но он разъезжал верхом в окрестностях, и не заглядывал в главную квартиру. Наконец, между тем как мы стояли в сырости в грязи, ожидая повеления идти в Хаджи-Оглу-Базар явился, из Адрианополя, бостанджибаши, Ахмед-Паша, чтобы объявить Халилю об его удалении от должности и занять место каиммакама до прибытия нового визиря. Это каиммакамство продолжалось только двое суток, потому что на третий день, новый визирь, Силихдар-Мухаммед-Паша, прискакал в Баба-дагы на почтовых. Вслед за тем показался и Селим-Гирей. Совещания о зимних квартирах начались в рамазане! После долгих переговоров, наконец решили, что верховный визирь будет зимовать в Баба-дагы, а татарский хан в Юрьеве, между Баба-дагы в Тулчею, Визирь занял старый баба-дагский дворец, в армия расположилась вокруг него.

Халиль-Паша, после отъезда своего из армии, был несколько времени негремонтским бейлербеем; оттуда перевели его в Сивас, и он умер в 1185 (1771) году, [36] в Анатолии, на пути к новому наместничеству. До пожалования в верховные визири, он занимал должность великого конюшего и получил чин трех-бунчужного паши, с условием отправиться в поход и командовать в Силистрии. Верховным визирем назначен он семнадцатого рамазана 1183 года, на место Бостанджи-Али-Паши: следовательно, визирство его продолжалось ровно год, и в течение этого года мы испытали от него картальское бедствие, и еще тысячу других бедствий, о которых здесь сказано. Халиль-Паша, душою, не был злой человек; но он был горяч, толст, краснощек, дырявый карман, ужасный мот, и всегда по уши в долгах: доходы визирского сана были недостаточны на его издержки, и он способствовав к разорению армейской казны, взяв из неё заимообразно шесть сот мешков денег (Триста тысяч турецких пиастров. Пиастр в то время равнялся семидесяти копейкам серебром, или двум с половиною рублям ассигнациями).

Текст воспроизведен по изданию: Рассказ Ресми-эфендия, оттоманского министра иностранных дел, о семилетней борьбе Турции с Россией (1769-1776) // Библиотека для чтения, Том 124. 1854