ДАВЫДОВ В. П.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ,

ВЕДЕННЫЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ НА ИОНИЧЕСКИХ ОСТРОВАХ, В ГРЕЦИИ, МАЛОЙ АЗИИ И ТУРЦИИ В 1835 ГОДУ.

СМИРНА, 14 июля (26 по с. ст.) 1835 года. — Я окончил журнал моего пребывания в Афинах, и как замечаю теперь, кончил довольно мрачной картиной — описанием похорон. После довольно значительного промежутка времени, мне опять приходится продолжать его. Причиной остановки было то, что вскоре по возвращении моем из Эгины, я захворал той самой лихорадкою, от которой умерли семь баварцев, тела коих при мне наваливали на телегу, когда я проезжал чрез Агору.

Мне, однако ж, оставалось еще многое видеть в Афинах, и потому потащился я кое-как на Пникс, Ареопаг, и холмы, окружающие Акрополис, где ходил до тех пор, пока у меня вовсе недостало сил, и я принужден был слечь в постель, в душной, наполненной комарами комнате. Хотя и теперь еще я весьма слаб, но [2] все-таки могу назвать нынешнее состояние мое счастливым, в сравнении с тогдашними моими страданиями. Дмитрий приносил мне, Бог знает какого-то мерзкого лимонада, и я с жадностью пил эту дрянь, на которую и не взглянул бы в другое время. Доктор Видмер, который спас Брюллова, поставил и меня, после трехдневного лечения, на ноги, и я мог, хотя еще чрезвычайно слабый, дотащиться до Пирея, в ту самую минуту, когда наш корвет Ифигения поднимал якорь, отплывая в Смирну. Во все время плавания по Архипелагу, я лежал полумертвый и страдал так жестоко от нового лихорадочного припадка, что не мог, ни взглянуть на прелестные Цикладские острова, ни подумать о чем-либо другом. Помню только, что мне показывали, сквозь небольшое окно моей каюты, колонны Суниумского храма, белевшиеся на вершине мыса сего имени, но даже и этот вид не имел для меня никакой прелести.

На второй день плавания, минута штиля дозволила нашим матросам купаться, и мне казалось довольно забавно смотреть как они бросались с палубы над моей постелью в спокойные морские воды. Я заметил, что по большей части, они очень малы ростом, но широкоплечи и [3] одаревы атлетическими формами. Вдруг поднялся небольшой ветерок, и матросы после кратковременной, но шумной забавы своей, мигом полезли по веревкам, находившимся сзади корабля. День был праздничный, и вечером капитан позволил им веселиться. Они стали играть в жгуты. В этой игре несколько человек садятся в кружок около одного из своих товарищей, и до тех пор бьют его из всей силы, пока ему не удастся вырвать жгут из рук их. Окончив игру свою, они запели наши простонародные песни, и на синих водах Архипелага вдруг раздались напевы, которые слыхал я некогда на Волге. Отдаленные, величественные картины родового селения окружили меня, и мне казалось, что я начинал опять приобретать и питать надежду на выздоровление и возвращение в круг моего семейства.

Благодаря здешнего медика, г-на Метаксиди, совершенно переменившего образ лечения, какой употреблял корабельный лекарь, слава Богу, я теперь очень поправился, и если бы даже мое путешествие по здешним опасным странам не принесло мне той пользы, какой я надеялся, то для меня слишком уже довольно, когда судьба допустит меня дожить век мой на родине. [4]

Сильный, но попутный ветер скоро пригнал нас к Смирне и спас меня от моего корабельного лекаря. В короткое время плавания, я узнал тягостную, но беспечную жизнь наших матросов, которые, по окончании своих трудов, склоняют голову на пушечное ядро и спят, как блаженные, в том уповании, что по прибытии в порт пропьют все свое жалованье. На наших кораблях нет ни того веселья, ни того чувства удальства, которые выражаются на английских судах громким смехом, нет также и хвастливости французов, но терпеливость и твердая решимость изображаются на лицах и во всех поступках, а два такие качества могут произвести чудеса.

Смирна видна издалека, в углублении ее широкой гавани, и манить к себе моряка своей красотою. Я восхищался зеленью кипарисов и других деревьев, растущих купами между домов, по скату горы, на вершине которой видны развалины замка, построенного генуэзцами. Мы бросили якорь в нескольких саженях от набережной. Впереди нас стоял английский станционный фрегат “Трибун”. Капитан его тотчас приехал в гости к нашему, с предложением своих услуг. Простая ли то была учтивость или [5] желание показаться в здешнем порте хозяевами, что очень соглашается с правилом англичан — почитать себя повелителями на всех морях, — я не мог разобрать. Замечу только, что наши офицеры мало знаются с английскими, и с утра до вечера играют на бильярде в гостинице, где я живу. [6]

16 июля (28 по с. ст.) — Слабость моя принуждает меня целый день сидеть дома. Скучно думать, что в самом том месте, где надеялся начать деятельнейшие изыскания, будучи так недалеко от древнего Эфеса, от Магнезии и Сард, я поражен таким бессилием, что с трудом могу замечать одно — как бесполезно проходит мое время. Общество, которое с такими великими надеждами и с таким предприимчивым духом отправилось со мною из Анконы, теперь рассыпалось. Доктор Крамер отстал еще в Афинах; Брюллов плывет за нами на Фемистокле, в веселой компании знакомых, и только один Ефимов остался неразлучным моим товарищем. Выходя по утру с портфелем, он возвращается к обеду, и рассказывает мне, сколько видел он красивых фонтанов, прелестных лиц и богатых костюмов показывая притом в своих [7] эскизах самые оригинальные образцы Восточного вкуса. Мена навещает еще один наш соотечественник, человек такого рода, каких не часто встретите, ни у нас, ни в других странах: это инженерный офицер, г-н Вронченко; он получил ученое поручение, и мучается теперь уже третий год над ландкартой Малой Азии. Из двух данных ему товарищей один умер от лихорадки, и он сам было сильно захворал ею, но при беспрестанной опасности от смертельного климата и людей, исполненных ненависти ко всему христианскому, продолжает он огромный труд свой, и когда останавливают его непреодолимые препятствия, то вынимает из своего чемодана Шекспира и утешается среди безжизненных пустынь картинами поэзии, которые утешают и приводят в восторг бесчисленных зрителей на сцене европейских театров. Консул наш, г-н Иванов, очень внимателен во мне, и посылает газеты Смирнскую и Франкфуртскую — последнюю для того, чтобы не забывать о том, что делается на коммерческой и политической сцене суетливого Запада. Но первая весть, которую мне передали газеты, была самая грустная: я узнал о кончине одной знакомой и близкой ко мне особы, при [8] чем нахожусь в горестном сомнении, потому, что две особы называются одним и тем же именем, и я не знаю, которая из них оставят бренную жизнь? Таким образом, потеря сообщается мне здесь, как Траппистам, у которых только один аббат имеет сношение с внешним миром, и говорит торжественно своим монахам: “Братия! Молитесь, ибо один из вас претерпел тяжкую потерю”. [9]

17 июля (29 по с. ст.). — При помощи весьма любезного молодого человека, служащего в канцелярии нашего консула, в первый раз сегодня покусился я выйти из трактира где живу, чтобы посмотреть на город и взглянуть на море с развалин генуэзского замка. Но я должен был отказаться от сего важного предприятия, превышавшего мои силы. Зато видел я большую часть города, оригинального и прелестного. Его иногда называют Англией Востока, вероятно, потому, что роскошь заморская сливается в Смирне с богатством здешней страны, изобилующей многоразличными произведениями. Переходя с набережной, на которой живу, во внутренность города, мы проходили, для совращения дороги, чрез тесные дворы, служащие дли купцов складочным местом. Что может быть скучнее таких складочных мест в городах на Западе? Но здесь эти дворы [10] живописны. Виноград свешивается в них с одной крыши на другую и покрывает своею сенью весь двор, что составляет для пешеходов самые близкие и тенистые переходы с одной улицы на другую. Узкие улицы здешние загромождены корзинками с такими дынями, арбузами и виноградом, каких не найдете ни в какой стране Европы. Дома раскрашены яркими красками.

Мы прошли по кварталам греческому, армянскому и турецкому; последний отличается от других тем, что окна в домах, либо обращены на двор, либо заделаны частой решеткой, сквозь которую взор никак не может проникнуть во внутренность жилища. На конце турецкого квартала и самого города находится обширный, но крайне запущенный дом паши, здешнего губернатора, а возле него огороженная стеною площадь для ученья войск.

Турецкий чиновник, занимающий на время должность паши, уехавшего из Смирны, попался нам на встречу, и поклонившись моему товарищу с большою учтивостью, спросил: “Кто я? Из какой части России?” и потом прибавил: “Странно, что все русские выдают себя за жителей Петербурга”. В самом деле, эта черта отличает нас от большей части других народов, [11] которые рассыпаны гораздо равнее по своей родине и не толпятся так около столиц. Оставив турка при его мнении о моем провинциализме, которым я ни мало не оскорбился, и желая, напротив, даже заслужить когда-нибудь на самом деле такой упрек, я начал подыматься на гору, чтоб увидеть развалины генуэзского замка, но дошел не далее кладбища. Здесь заметил я множество разбросанных латинских и греческих надписей. Какое обширное поле для изысканий открывается путешественнику, если он приедет сюда, не истощив ни сил своих, ни духа! В Морее, мы бросились бы на эти камни, как на богатую добычу, а теперь, когда все мои спутники рассеялись, и сам я едва скитаюсь полуживой, мне даже неприятно глядеть на них. Зато картина природы всегда прелестна и утешительна, и с удовольствием отдохнул я на тенистом берегу реки близь моста (Ponte delia Caravaia), по которому переходят все караваны, отправляясь во внутренность Анатолии. Надобно было возвратиться домой, но после обеда я опять вышел и заглянул в греческую церковь, где архиерей служил вечерню, с многочисленным духовенством, но вяло и небрежно. Говорят, что католики обращают в свою веру множество здешних [12] жителей. Не удивляюсь, потому что они ревностно стараются о распространении Папской власти, между тем, как здешние греки не находят никаких светских выгод в поддержании своей веры, и потому к ней весьма слабо привержены. Они беспечны, алчны и развратны до крайности.

Едва вечерний морской ветер начинает несколько освежать воздух, вся Смирнская публика собирается на набережную. Величавый турок, ловкий грек, корыстолюбивый армянин, английский моряк, купцы и конторщики всех наций, кто окончив свои труды, а кто и праздно проведенный день, выходят на гулянье и составляют разнообразную толпу, не думая о том, как они далеки друг от друга по религии, нравам и обычаям. Предрассудки, ненависть, презрение должны скрываться, если несовершенно исчезнуть при ежедневных столкновениях по делам торговли. Женщины здешние носят странную одежду и уродливый головной убор, но не смотря на то, я видел двух, которые всем своим дурным нарядом не могли, однако ж, затмить своей красоты и действия черных глаз, какие едва ли можно увидеть на нашем холодном, бледном севере. Меня влечет однако ж туда непреодолимая сила, и со стесненным сердцем смотрел [13] я на отплывавший в Константинополь пароход Мария Доротея, сожалея, что не могу на нем отправиться. Говорят, что чума открылась в городе, и со всех сторон принимают меры предосторожности. [14]

18 июля (30 по с. ст.). — Прибыл еще английский фрегат и бросил якорь против моего окна, в нескольких саженях расстояния от Трибуна. С какой целью прибыл он, и какая судьба ожидает его? Бог знает! Под вечер, когда воздух несколько освежился, по приглашению капитана Ифигении поплыл я с ним на баркасе по заливу, к направлению к местечку, у которого с одной стороны оканчивается Смирнский залив. Только что отправились мы в обратный путь, как один из бывших с нами матросов указать нам на приближавшийся бриг, и мы скоро узнали нашего “Фемистокла”. Он стоял уже на якоре, когда мы возвратились в Смирну. Нетерпеливо хотел я увидеться с моим спутником Брюлловым, чтобы распорядиться с ним на счет дальнейшего пути, но ему было уже не до путешествия по суше: он вкусить спокойную жизнь на корабле, хорошо [15] снабженном всем нужным, и не хотел более подвергаться лишениям и опасностям пути, как впрочем ни был любопытен посмотреть на Восток. У меня нет ничего из трудов его, кроме нескольких легких эскизов, и Бог знает будут ли другие живописцы в состоянии сделать из них что-нибудь целое. Но с судьбою нельзя бороться. Жаль только, что я не мог заранее этого предвидеть. “Фемистокл” и “Ифигения” отправляются завтра в Константинополь; Брюллов плывет на первом. Мой доктор Метаксиди еще не отпускает меня, и я так обязан ему, что не могу ослушаться. [16]

19 июля (31 по с. ст.). — Мне должно было пролежать большую часть дня, и смотреть из окна, как баркасы беспрестанно ходили взад и вперед между нашими судами и берегом; но ни один не зашел в ту сторону, где я находился, потому что чума распространяется в нашем квартале и люди не хотят отваживать по пустому своей жизни. Я теперь почти без ног, но так же пламенно, как всякий здоровый, желал бы оставить Смирну. К вечеру, оба наши корабли подняли якоря, поставили паруса и начали удаляться, так быстро, что вскоре их едва можно было еще видеть близь южного мыса Смирнского залива. Смерклось и они скрылись совершенно. [17]

1 августа (20 по с. ст.). — Дмитрий удивил меня поутру известием, что оба наши корабля, отплывшие вчера, все еще видны в заливе, и паруса на них убраны. Кормщик небольшой барки, ехавший мимо корабля, уверял, что оба они сели на мель, но вечером узнали мы, что такое несчастие случилось в самом деле с одним только “Фемистоклом”, а “Ифигения” остановилась для того, чтобы помочь “Фемистоклу” сойти с мели, на которой как видно было, он засел довольно крепко. Говорят, что Смирнский залив опасен для кораблей, и что такие случаи совсем не редки. К счастью погода тихая, и для брига нет никакой опасности, но участь архитектурных слепков с Парфенона, отправленных мною на “Фемистокле”, очень беспокоит меня. Я подарил их С.-Петербургской Академии Художеств, и боюсь, чтобы их не бросили в море для облегчения корабля. [18]

Если бы так и случилось, мне нельзя жаловаться, потому, что капитан единственно из одолжения принять их на свой бриг, и художественные предметы, особенно гипсовые, не могут быть пощажены, когда опасность угрожает жизни целого экипажа. Через два, или три дня, пароход “Мария Доротея” возвратится сюда из Константинополя, и я намерен на нем отправиться. В таком случае, вероятно, я буду раньше в Константинополь “Фемистокла”. Пароход употребляет на переход только двое суток, а корабли иногда бывают задерживаемы по целым неделям противными ветрами, у самого Дарданелльского пролива.

Я слушал обедню в католической церкви. Обитатели монастыря, устроенного, при ней, состоят из армян. Впрочем, в Смирне есть и Капуцины. Бедность этого Ордена, братия которого должны ходить босые, может производить на Востоке сильное впечатление, особенно при вспоминании о бедности первых христиан и самого Божественного Зиждителя нашей Святой Виры. Но раздоры католиков между собою часто производят совершенно противное действие. Церковь французского консула заперта по причине существующей между ним и епископом неприязни. [19]

4 августа (23 по с. ст.). — На пароходе. Наконец, пламенное желание мое исполнилось: вчера вечером оставил и прекрасную Смирну, в которой думал уже положить свои кости, и отправился на пароходе “Мария Доротея”. Мое намерение было ехать в Константинополь сухим путем, и осмотреть Сарды, и другие важные города древней персидской монархии. Мне очень хорошо теперь на пароходе, и мы быстро несемся по синему морю, но все-таки не могу я думать без сожаления о пути, который сначала хотел избрать. Какими открытиями можно бы обогатить историю и словесность в той стране, где даровитый француз Тексие пожинает теперь лавры! Но тужить нечего. Другое общество, предприимчивее нашего, составится с Божией помощью когда-нибудь, достигнет цели, для которой у нас недостало силы, и Малая Азия, которая зовет русских для ее обозрения, обогатить [20] нас познаниями, и наполнит, может быть целый Одесский музей драгоценными обломками древности. Какое лучшее занятие можно дать экипажам двух русских судов, беспрестанно стоящих близ здешних мест?

Пассажиры на “Марии Доротее”, подобно народонаселение Смирны, составляют разнообразную смесь, и между ними почти столько же иностранцев, сколько турков. Дыни, арбузы, виноград, размещенные в корзинках по всей палубе, составляют весь груз парохода. Большая часть пассажиров провели прекрасную тихую ночь между плодами изобильной страны, столь недавно оставленной. Но не все одинаково располагались к ночлегу. Чалмоносные турки, старые и малые, толстые, и такие, которые по тонкости ног и сухости смуглого лица казались иссохшими в пустыне, равным образом приготовлялись молитвою ко вкушению сна. Все они исполняли один и тот же обряд, обращаясь лицом к Мекке. Шевеля губами, попеременно стояли они на коленях, и держали руки за ушами, или наклоняли головы до земли, а другую часть молитвы произносили стоя на ногах. Между тем англичане, итальянцы, греки, сидя, или лежа, перемигивались и тихонько смеялись над обрядами [21] мусульманов. Но к сожалению, не было ни одного из них, который осмелился бы стать на колени по обряду собственной церкви, и доказать тем, что он также воздает благодарение Творцу. Если турки не стыдятся своего заблуждения, от чего же мы стыдимся истины?

В числе пассажиров и товарищей наших находится один молодой итальянец с весьма неприятной наружностью; его в цепях везут в Константинополь. Капитан сказал мне, что уже прежде был он схвачен по подозрению в убийстве, и представлен суду, но как-то умел выпутаться и не был наказан. Теперь замешан он в другое подобное дело и его везут на суд. Но, нимало не смущенный, он разгуливает между нами, ругая неправосудие Турецкого Правительства, между тем, как именно этому неправосудно обязан он своей жизнью. Он тосканский уроженец, а в паспорте назван австрийским подданным, потому пользуется покровительством посланника Австрийского двора и не подлежит турецкому суду, подобно множеству других подобных ему бродяг. С ним находится и жена его, молодая гречанка. Она мила, но нисколько не пленительна для меня, потому, что чрезвычайно неопрятна, и точно также держит и своего [22] ребенка. Капитан парохода, англичанин, очень вежлив, и за ужином подчивал нас бараниною, какой не едал я с тех пор, как оставил Шотландию.

Песни одного молодого турка, довольно дикие и печальные, хотя и нельзя назвать их неприятными, раздавались довольно долго ночью, в то время, когда все другие пассажиры и большая часть матросов уже спали. Около полуночи, я заметил, что пароход вдруг остановился; выйдя на палубу, я увидел, при месячном сиянии, берег. То был остров Митилен, с его развалинами древней крепости на горе и с новым, незначительным турецким укреплением близ моря. Еще раз остановились мы против мыса Баба, где спустили одних пассажиров и приняли других. Приметно было, что капитан наш очень боялся, чтобы наш итальянец не воспользовался удобным случаем убежать, пока пароход имел сношение с берегом.

Было около восьми часов утра, когда мы находились близь острова Тенедоса и плыли мимо низменного берега Трои. Природа ничем не украсила этого места, величие коего основано на восторге первого поэта древности, и на почтении, с каким смотрим мы на те места, где [23] всемирная история, так сказать, начинается, и где был сливается с вымыслами воображения и летопись с преданиями. Нет здесь ни гор высоких, суровых и диких, ни таких местоположений, которые, разнообразя морской берег, манят к себе своей общностью. На плоской и бесцветной равнине, ограниченной лишь синими вершинами Иды, возвышаются, в некотором расстоянии один от другого, конические холмы, именуемые гробницами Ахиллеса и Аякса. Но мы пристальнее смотрели на сии простые бугры, нежели на самый великолепный водопад в Италии или Швейцарии. Живопись не соединяется здесь с поэзией; разве только образ слепого старца, который мечтается здесь перед глазами, будет присвоен первой, для того, чтобы доказать, что и здесь она нераздельна с последней.

В настоящее время года, пароходы, один или два раза в неделю, коптят своим черным дымом здешнюю почтенную атмосферу. Мы промчались мимо места действия самой отдаленной древности, но не потеряв еще ее из вида, очутились уже на месте новейших, современных нам происшествий. И здесь-то столпились корабли, ожидая благоприятного ветра, и свидетельствуя своим направлением, что за сим [24] валивом скрывается нечто, имеющее большой интерес, как для настоящих, так и для будущих времен: мы теперь в Дарданелльском проливе, и не смотря на сильное течение, быстро подвигаемся вперед, между тем, как корабли, идущие парусами, стоят на якорях и завидуют нам. Чем больше затруднений, тем заманчивее и драгоценнее кажется желаемый предмет. Так, сильное течение, останавливающее корабли на самом последнем шаге в Мармарное море, хочет как будто приготовить путешественника к великолепному зрелищу Царьграда.

Азия сблизилась здесь с Европой, и обе представляют зрителю увлекательные предметы, которых вместе собрано столько, что они не дают времени опомниться. Сестос, Абидос, азиатский и европейский замки, с их неуклюжими пушками и каменными ядрами, напоминают вам, то Ксеркса, то Александра Македонского; то Байрона, который, подражая Леандру, также переплыл пролив, отделяющий Европу от Азии, хотя и не был влюблен, как обожатель Геро; то, наконец, наш русский флот, блокировавший этот пролив в 1829 году. — Европейский берег круче азиатского; мы держались однако ж ближе к последнему. Скверный ветер и течение, [25] пробегающее 3,5 мили (слишком 4,5 версты) в час, затрудняли наш ход. Азиатский замок похож более на дворец, нежели на крепость. Только проплывая очень близко к берегу можно заметить огромные пушки, лежащие на земле под арками, сделанными в стене. Их заряжают огромными каменными шарами, но они не могут быть поворочены с места ни в какую сторону. Европейский замок более похож на готическое укрепление, но и он не важен и гораздо старее азиатского. Сильное течение, почти периодический скверный ветер, и теснота пролива, не дозволяющая лавировать, лучше военного искусства укрепили места, где так часто состязались люди о выгодах всего мира. Но умеренное возвышение берегов и близость их одного от другого представляют притом легкие и возможные средства к лучшему искусственному укреплению. Судьба вознаградила нас за сотоварищество итальянского колодника присоединением к нашему обществу милой, интересной пятнадцатилетней девушки, которую привезли на наш пароход с французского торгового корабля, стоявшего, вместе с другими, на якоре; это дочь редактора “Оттоманского Монитора”, и она едет навестить отца, которого еще не знает, потому, что он оставил [26] Францию, когда ей было не более года, или двух лет. Бедняжка трепещет от нетерпения и любопытства. — Ложусь спать на палубе, желая увидеть Константинополь при первых лучах восходящего солнца. [27]

СТАМБУЛ или КОНСТАНТИНОПОЛЬ.

6 августа (25 по с. ст.). — Если писать к кому-нибудь со всею отчетливостью, то можно сказать, что я еще не в Константинополе, то есть, еще не в самом городе, а в предместье его Пере, отделенном от настоящего города Золотым Рогом, или портом Царяградским. Это предместье было основано генуэзцами и ныне населено иностранцами, или франками. Но я начинаю еще далее, и именно с парохода, желая описать первую минуту нашего прибытия в порт.

24 июля, в 7 часов поутру, мы плыли уже около того места, где сближаются берега Мармарного моря. Олимп, с его снежными вершинами, и так называемые Княжеские острова, остались от нас вправо, и мы вступили в Босфор. По левую руку показался армянский квартал; за ним находится опустошенный квартал янычаров. Здесь [28] деревянные постройки, тесно прилегающие одна к другой, не представляют ничего разительного. Часть города и залива, доставившая Константинополю славу самого живописного, самого вы годного и самого важного в мире положения, начинается там, где оканчивается, так называемый, Серальский сад; здесь берег выдвигается в залив и сближается с противоположным берегом Скутари. Если вы обогнули этот угол, вам вдруг представляется, наполненный кораблями всех народов, Золотой Рог, а над ним амфитеатром возвышается весь город. Картина его составлена из обширных мечетей, с величественными куполами и тонкими иглами минаретов. Одно здание высится над другим, а между ними зеленеют кипарисы. Взор со всех сторон окружен декорациями, но душа томится, созерцая их. Даже самый Неаполь не производить такого волшебного впечатления, хотя некоторые и предпочитают его в отношении красоты. Там все открыто зрению — восхищается беспрепятственно. Но здесь, сколько ни глядишь, все бываешь недоволен и желаешь видеть еще что-то больше. На каждом шагу Константинополь являет что-то таинственное. Местами берега Босфора окружают вас почти со всех сторон, [29] и не будь быстрого течения и множества кораблей, вы могли бы подумать, что плывете по какому-нибудь озеру. Корабли спереди и сзади окружены берегом, так, что вы не можете понять, каким образом проложили они себе путь в то место, где находятся. Мечети возбуждают какое-то тревожное чувство: не христиане совершают в них моления, а потомки кровожадного Магомета исполняют завещанные им обряды. Тенистые сады, их окружающие и скрывающие все здание, кроме вершины, манят вас к дальнейшему обозрению и изысканию красот. Сильное любопытство возбуждают Сераль, и дома турок, внутренность коих тщательно закрыта от взора прохожего и исключительно посвящена неге владетеля. Что происходит в гаремах? Какие нежные существа томятся там, отлученные от всего мира, осужденные удовлетворять исключительно чувственность одного сластолюбца, предназначенные, или увядать в отчаянии, или ревновать друг к другу подобно тигрицам, или, что еще печальнее, прозябать, не сочувствуя души своей?

Константинополь всем похож на декорацию: он блестящ, как она, и возбуждает точно такой интерес, как представление театральное, видимое нами в первый раз в жизни. Вступая [30] потом за кулисы, мы как на театре, удивляемся нечистота, бедности и уродливости того, что прельщало нас издали. Улицы узки, кривы, нечисты; дома, сколоченные из досок и расписанные разными красками, заходят один за другой уступами и портят перспективу. Лавки вообще выходят на улицы, но в них не найдете ничего изящного; народ, толпящийся по улицам, кажется путешественнику с первого взгляда наряженным в театральные костюмы. Наслаждаетесь городом только там, где кладбища, обсаженные кипарисами, устраняя дома, открывают вам вид на синий Босфор, и корабли, по нем плывущие.

Мы, то есть Ефимов, я и Дмитрий, оставили пароход, который бросил якорь при входе в Золотой Рог, поехали на берег и вышли на месте, называемом Топхана или артиллерийские казармы. Розовый цвет, выбранный для сих строений довольно странен, но, вероятно, он скоро будет заменен другим, потому, что здесь очень часто перекрашивают строения. По рекомендации капитана парохода, мы отыскал дом итальянца Джозепино, который содержит трактир и нечто вроде пансиона для приезжающих. Здесь встретил я несколько англичан, и между [31] ними двух, которые только что возвратились из Персии, бывши перед тем в России. Нам отвели две порядочные комнаты, с окнами, выходившими во двор, и еще одну маленькую, из которой открывается прелестный вид на Константинополь. Но зато наш обед был так дурен, что я дал себе слово: как можно реже пользоваться хлебосольством г-на Джозепино, который садится с нами за один стол, с женою и четырьмя братьями. Они записались под разные флаги. Один из них, к стыду нашему, называется русским; другой торгует с англичанами и снабжен английским паспортом; третий австриец, а сам хозяин, содержа пансион для всех, кто платит деньги, остался итальянцем, пока не откроется чего-нибудь более выгоднейшего, что заставит его переменить отечество свое на другое.

Мы начали пребывание наше в Константинополе очень деятельно, и имели счастье видеть сегодня самую величайшую редкость, из всех, какие находятся здесь, и которую удается видеть немногим. Я лежал еще в постели, когда мне принесли письмо от одного грека, известного мне до сих пор только по слуху, как иностранца, усердно преданного всем русским, [32] приезжающим в турецкую столицу. Он уведомлял меня в письме своею, что Султан, уважая греческого посланника, выдал фирман об открытии для него всех мечетей, не исключая даже святой Софии, и что это событие будет для меня единственным случаем видеть сей древний храм, если я присоединюсь к свите посланника. Мы поспешно оделись и побежали вниз к Золотому Рогу, куда со всех сторон сбежались уже мастеровые из Перы, стараясь присоединиться также к посольству, и таким образом увидеть мечеть, всегда запертую для христиан. Я с Ефимовым приехал в ограду бывшего собора прежде г-на Кобел, греческого посланника, которому выдан был фирман, и потому турки стал гнать нас прочь. Посланник не грек, но, что ныне почти тоже, Баварец, весьма важный и суровый. Когда он подъехал к мечети, окруженный своей свитой, мы сняли сапоги и вошли за ним в высокие, выложенные мрамором, продолговаты я сени.

Мечеть Софийская, памятник Императора Юстиниана, самая любопытная и самая недоступная из всех мечетей в Константинополь. Три огромных двери в правой стене служат для входа в сей древний Византийский собор. — Вышина, [33] громадность объема, простота и единство в частях зодчества поражают взоры при первом взгляда. Здесь является более огромности для взора, нежели в самой церкви Св. Петра в Риме, и в противность ей, все обманчиво представляется в большем размере, нежели есть в самом деле. Широкий Византийский купол, весьма мудреной постройки, потому, что он плоский, опирается на четыре столба. Св. София напоминает Римский Пантеон, но отличается от него тем особенно, что стены не образуют круга, подобно куполу, но составляют четвероугольник, имеющий на каждом углу, как равно и по средине восточной стены, обширные ниши или углубления, где может поместиться множество народа. Три галереи, на низеньких столбах, возвышаются одна над другою, и придают храму еще большую высоту мелкостью своих частей. Низшая из сих галерей служила у греков и ныне служить у турков, для помещения женщин. Вторая галерея служит теперь для поднятия и спуска ламп, горящих среди мечети. Она имеет такую же форму, как низшая и сопредельна с наружными стенами. Третья, самая верхняя галерея, идет вокруг внутренней стороны купола. Здесь кое-где видны остатки Византийской [34] мозаики, и между ними кресты; но самая большая часть стенных украшений замазана и заменена разными арабскими надписями. Богатство строительных материалов достойно удивления. Колонны и вся нижняя часть стен покрыты порфиром античным зеленым, и другими, еще более драгоценными мраморами, но подробности так искусно соразмерены с целым, что не только не отвлекают от его величия, но еще увеличивают эффект своим расположением и своею дробностью, что совершенно противоположно подробностям церкви Св. Петра в Риме, где зодчий дал им колоссальный размер и тем повредил действию целого, подобно сочинителю, употребляющему надутый слог для выражения своих мыслей.

Св. София достойна своего первого назначения и представляет совершенный характер христианского собора. В ней не видно искусно изваянных изображений человека и зодчество отличается только богатством материалов и основной, видимой прочностью.

Нас провели по всем галереям, начиная от женской до купола, и г-н Ефимов дал мне заметить, как ужасно наклонились колонны. Видно, что здание испытало много сильных [35] землетрясений. На галерее, проведенной под куполом, я выцарапал из мозаики несколько золотистых камешков, принадлежавших к украшениям храма в те времена, когда еще обладаем он был христианами, и которых при всех своих стараниях, турки не могли истребить совершенно. “Придет, может быть, — думал я, — время, когда снова явятся они здесь во всем прежнем своем блеске!” Для перехода из второй галереи в третью, или самую высшую, надобно проходить, отчасти по угловатым лестницам, отчасти по свинцовой крыше собора, откуда очень любопытно посмотреть на странные контрфорсы, поддерживающие купол снаружи, в тех местах, где проделаны ниши; они весьма безобразили бы наружный вид храма, если бы он не был окружен домами. Вероятно, однако ж, что они не принадлежат к первоначальному плану, но были в последствии приделаны каким-нибудь неискусным художником.

Осмотрев все здание вдоль и поперек, но все еще весьма неудовлетворительно, мы вышли из собора, надели опять свои сапоги, и отправились в другие мечети, которых видели с полдюжины. Все они выстроены в одном вкусе, если не ошибаюсь, по образцу Св. Софии. [36] Подробности различны, но главные части постоянно одинаковы — четырехугольная форма и плоский, широкий купол.

Г-н Ефимов намерен посвятить свои труды мечети Султана Ахмета, на Ат-Майдане, потому что она весьма красива и доступнее других для христианина. Купол ее поддерживается четырьмя толстыми столбами, в виде связки палок; он прекрасен в своем роде по Софийский нравится мне гораздо более. Во всех вообще мечетях устроены фонтаны, с самой свежей водою. Из Ахметовой мечети прошли мы в мечеть Османье; она гораздо менее других, светла и блистает убранством, но не может выдержать сравнения с ними. Мечеть Магомета ІІ-го менее замечательна, и ее украшения отличаются надутостью и низостью стиля (baroque).

Мечеть Солиманова огромна и едва ли уступит красотою Софийской. В нише противоположной входу, где совершается мусульманское богослужение, прекрасное таинственное освещение, проникающее сквозь расписные стекла. Переходя из одной мечети в другую, мы видели также место, где находятся гробницы разных Султанов и детей нынешнего Султана. Оно [37] украшены чалмами, стоят одна возле другой, а между ними горят толстые восковые свечи. Историческую прогулку нашу кончили мы посещением гроба Магомета ІІ-го, покорителя Константинополя и основателя Оттоманской славы в Европе. В головах его огромная белая чалма. По смерти нынешнего Султана, вероятно, Феска, им введенная в общее употребление, и которую конечно изобразят на его гробнице, не будет ли в глазах потомства знаком противоположным чалме Магомета, т. е. знаком заката турецкой славы?

На дороге к сим памятникам турецкого благочестия и пышности, мы видели убогий образчик Турецких заведений для несчастных умалишенных. Оно состоит из четвероугольного двора, по сторонам которого находятся комнаты, с окнами, закрытыми решетками. С больными обходятся, как с преступниками; они закованы в кандалы; пища, подаваемая им самая скудная и отвратительная, а на полу настлана для них солома, служащая им вместо постелей. Народ проходит беспрепятственно по двору, и утишается жалким зрелищем настоящих страданий, или ложных радостей несчастливцев, лишенных рассудка! [38]

В числе спутников наших при обозрении мечетей находимся Швейцарский живописец Вольфенсбергер; он посещал Грецию, Смирну, и теперь приехал сюда. Говорят, что его портфель наполнен прекрасными ландшафтами. [39]

7 августа (26 по с. ст.). — Я отправился водою в Буюкдере к нашему посланнику. Пустившись от Топхана, или артиллерийских казарм, построенных у подножия горы, на которой стоит Пера, мы должны были бороться с сильным течением и противным ветром. Направо от меня был Скутари; на европейской, левой стороне разнообразные деревянные строения, составляющие дворец Султана. Посреди пролива стоят военные суда разного размера, начиная от корвета до линейного корабля, включительно. Множество дельфинов и морских птиц оживляют синюю, прозрачную влагу, по которой величественно несутся корабли на всех парусах из Черного в Мармарное море, а легкие турецкие каики молнией скользят по воде, во всех направлениях. Европейский берег населен более азиатского, и предместья, одни за другими, тянутся непрерывной [40] цепью до самого Буюкдере. Напротив того, на правом берегу дворцы. Султана и разные казенные строения рассыпаны отдельно по берегу. Сила течения принудила гребцов моих держаться правого берега, так близко, что мы плыли под самыми турецкими домами. Но напрасно взор силится проникнуть сквозь тростниковые решетки, которыми завешаны окна; они непроницаемы. В местечке Терапии, на левом берегу, находятся дома английского и французского посланников, окруженные прелестными садами. Я заметил, что у французского посланника был выставлен трехцветный национальный флаг. Далее, по тому же берегу, лежит местечко Буюкдере, и в нем дворец русского посла; он более дворцов двух упомянутых посланников, и превосходит их красотою своего сада. Я ехал около 4-х часов от Топхана до Буюкдере, но наверное мог совершить мой переезд в половину сего времена, если бы не препятствовал мне ветер.

По совету нашего министра, А. П. Бутенева, я заехал на возвратном пути на Азиатские Пресные Воды. Тут всегда бывает по пятницам гулянье, но я опоздал и не застал уже Султана, а видел только множество народа, группами [41] расположившегося на зелени. Иные сидели на коврах и курили трубки; другие толпились около фокусников, которые всячески прыгали и кривлялись. Жиды занимаются здесь таким ремеслом, ибо турки слишком важны для него, не хотят унижаться до фиглярства, и едва улыбаются, смотря на унижающие человеческую природу кривлянья. Место получило название свое от находящихся здесь источников. Фонтан, в самом роскошном турецком вкусе, устроен посреди, и местоположение замечательно еще тем, что с него видны две выстроенные Магометом крепости, разделенные одна от другой Босфором. Всего любопытнее было мне смотреть на повозки (каретами их назвать нельзя), снаружи красные, а внутри вызолоченные и набитые турецкими женщинами. Каждый такой экипаж имеет своего стража, который не допускает слишком близко посторонних мужчин. Однако ж между турчанками не заметно прежней строгости, делавшей их неприступными; иные спускали покрывала, чтобы курить, а другие, чтобы торговать фрукты. В некоторые повозки были запряжены лошади, а в другие волы, украшенные разноцветной сбруей и небольшими зеркалами на лбу. Небольшие отряды гвардии, худо одетые, в запачканных [42] красных мундирах, расхаживали с ружьями для соблюдения порядка; офицер, командовавший ими, вместо сабли держал в руках длинный арапник. [43]

Суббота, 8 августа (27 по с. ст.). — Нынешний день употребил я на отдых и записывание на скорую руку предметов, виденных мною в последние дни. Замечу здесь кое что на счет моего жилища, как первого плана картины, меня окружающей. Вид из моего кабинета довольно живописен: здесь представляется двор, окруженный пятью, или шестью деревянными домами, принадлежащими разным владельцам, и отличающимися один от другого всякими яркими цветами. Тут нет примет настоящего Восточного вкуса, и Пера составляет, вместе с Галатою, европейскую или франкскую часть Константинополя. Но в обоих предместьях есть также много совершенно чуждого европейскому вкусу и какая-то побочная смесь Восточного с Западным. В самой комнате, где я теперь пишу, протянут вдоль наружной стены длинный диван, под всеми окнами, [44] а остальная мебель европейская. Пол из некрашеных сосновых досок, а потолок весь испещрен краской, так, что входя в комнату, думаешь, будто пол находится над головою, а потолок под ногами.

Кроме двух англичан, весьма нерасположенных к России, с тех пор, как они путешествовали по ней, здесь живет еще некто Слейд, написавший книгу о последней войне нашей с турками; я еще не читал ее, но слышал, что автор описал нас не слишком заманчиво. Четвертый член нашего общества шотландский помещик, который находится в сомнении: какой из разных, составленных им планов путешествия выбрать лучше: ехать ли отсюда в Персию и из Персии в Россию, или по Малой Азии в Святую Землю, или морем в Египет, откуда он нестрашится перехода по пустыне, в Палестину? Впрочем, во всех его проектах заметно одно — желание беспрестанно переменять места, и приобретать тем право говорить, что он бывал в отдаленных странах. До обеда прогуливался я по эту сторону Золотого Рога, и не без труда отыскал дорогу по узким улицам на кладбище, усеянное турецкими стоячими каменными памятниками и кипарисами. Отсюда [45] открылся мне обширный вид на Босфор и здесь не тревожили меня ни люди, ни собаки, которых очень много бродить по улицам. Сии животные, подобно нищим, собираются у ворот домов, где одни кормят их из суеверия, другие из жалости, причем собаки остаются тощи и худы, как все живущее подаянием. Проходя третьего дня мимо ворот Визирского дома, я увидел с полсотни собак, стоящих у дверей судилища, как будто они имели там какое-нибудь тяжебное дело.

Смотря с высот Перы, то на Босфор, то на Золотой Рог, я думал, что нельзя было выбрать в Европе лучше местоположения для устройства второй всемирной столицы, когда владения Рима до того распространились, и правители его до того ослабели, что одной столицы было уже недостаточно. Когда Европа должна была иметь только одну столицу, как в первые времена империи, то оной не мог быть иной город, кроме Рима, находящегося среди южной полосы Европы, почти в равном расстоянии от Греции и Испании, и в самом центре всегда благоприятствуемой богами Италия. Но когда пределы расширились, и открылась надобность во второй метрополии, нельзя было [46] выбрать более удобного места, как эта точка прикосновения Европы к самой благодатной и плодоносной части Азии. Если Рим по одному центральному положению своему должен был представлять неизменяемость и неприкосновенность господствующих в Европе мыслей, то Константинополю, напротив как пограничному месту, суждено было сделаться средоточием беспрерывного обмена влияний Азии и Европы. Для приехавшего с Запада Константинополь кажется имеющим характер азиатский. Религия, язык, одежда, зодчество, все носить на себе отпечаток не европейский, и можно сказать утвердительно, что в настоящее время он подвержен игу азиатского влияния. Но такое обстоятельство будет минутным в истории знаменитого города. В беспрестанной борьбе Запада с Востоком, основание города и его гражданское образование произошли с Запада, и потому суждено ему и в будущих веках отвергать влияния Востока. [47]

Воскресенье, 9 августа (28 по с. с.). — Руководствуемый тем самым чичероне, г-м Комидасом, который в первый день пребывания моего в Константинополе доставил мне случай видеть здешние мечети, я отправился сегодня в Стамбул, осматривать все его редкости. Стамбул, или Константинополь, собственно так называемый, отделяется от предместьях его, Галаты и Перы, заливом Золотого Рога, и исключительно населен турками, между тем, как упомянутые два предвестья заняты франками и выходцами из всех стран Европы. Переплыв в лодке через Золотой Рог, мы отправились на египетский рынок, длинное и высокое строение. Это остаток памятников времен императорских, и на нем продаются москотильные и аптекарские товары. Часть его обведена стеною и служит таможней для шелка, который составляет предмет [48] монополии и служит одним из важных источников казенных доходов. Мы прошли по рывку, наполненному народом, избегая по возможности прикосновения с проходящими, потому что в Константинополь свирепствует чума. Отсюда прошли мы по прекрасному двору, обсаженному деревьями, и принадлежащему к мечети, называющейся мечетью Султанской Матери (Султан-валиде).

Великолепные Султанские бани сделались предметом особенного моего удивления, как по странному образу их освещения, так по прекрасным формам зодчества и по богатству украшения. Входите в ряд высоких зал, отделанных совершенно в Византийском вкусе; пол из белого мрамора, с большими вставками из разноцветного древнего. Отопление производится под полом и мраморные плиты пола так горячи, что по ним нельзя ходить иначе, как в туфлях с высокими железными каблуками. Многие из зал в банях стоило бы срисовать, но жар был так силен, что я едва мог заглянуть в них. Потолки сделаны по форме плоских Византийских куполов, сквозь которые проделаны небольшие круглые отверстия, куда сверху проникает свет в наполненные парами покои. При [49] входе в комнату такие окна кажутся сделанными из драгоценных каменьев, рассыпанных по куполу.

Комидас повел меня потом в Персидский Хан, род базара для складки товаров, принадлежащий частным лицам и мечетям, которые отдают здесь помещение на время на откуп обществу купцов. Персидский Хан состоит из большего строения в несколько этажей, обведенного вокруг обширного двора. Наш Гостиный Двор и Ряды в Москве, на Ильинке, несколько походят на эти здания. Ханы вообще принадлежность Восточных городов, и были строены в те времена, когда купцы приезжали целыми караванами и нуждались в особенно устроенных местах для складки огромного количества своих товаров. Мы находим и в России следы подобных заведений, и даже можно сказать, что наши гостиные дворы, хотя довольно удалившиеся в образе устройства от Восточных Ханов, имеют то же происхождение. Хан, посещенный мною, был наполнен персиянами, которые набивали мешки кальяном (крепкий табак, который курят сквозь воду).

Жевайер-Безестен (оружейный базар), находящейся недалеко от Персидского хана, служит [50] местом продали древних вещей разного рода. Между ними заметил я много редких и любопытных. Купец сидит на возвышении, покрытом ковром, а товары развешены у него по стенам в живописном беспорядке, так, что проходящий видит все, и одним взглядом может обозреть нисколько лавок. — В купцах заметна большая важность и какая-то вялость при продаже; на расспросы о цене и качестве какого-нибудь товара иногда отвечают они с характеристической верою в предопределение: “Этого смотреть тебе не для чего — оно дорого”, или: “В этом нет ничего удивительного”. Если же замечают и покупатель настойчивость, то начинают торговаться пуще наших купцов, и запрашивают вчетверо дороже, чтобы потом уступить товар за настоящую цену. Впрочем, я заметил, что им всегда верят, когда они покажут в книге, чего им самим стоила какая-нибудь вещь. Турки вообще слывут народом гораздо честнее армян, греков и евреев, которых здесь бездна. Евреи переселились сюда из Испании, и до сих пор носят еще свой тамошний костюм.

Ессир-базар (рынок рабов) находится далее во внутренности Стамбула. Зрелище, какое [51] представляет он взорам, вовсе не привлекательно и не соблазнительно, но, напротив, жалко и отвратительно. Белых и красивых рабов, обоих полов, совсем не выставляют напоказ, а продают только арапов, по большей части невольниц, вовсе не привлекательной наружности. Они сидят на скамьях, в лавках, закрытых спереди решеткой, что придает им вид тюрьмы. Купцы скрывают разными средствами болезни рабов. Так, например, они окрашивают черной краской, которая зеленеет на воздухе, ресницы их, чтобы не заметно был, по красному цвету, что глаза у них болят. Состав проникает в тело, и еще более растравляет боль, но торговцу до того нет дела, и он печется только о том, чтобы сбыть скорее свой живой товар с рук. Я сам был свидетелем примера еще большей жестокости против одной африканской девушки, ноги которой были покрыты язвами. Купец показал ее доктору, и требовал, чтобы он вогнал все раны несчастной на сутки в тело, желая воспользоваться тем временем для ее продажи. Комидас перевел мне разговор врача с торгашом. Он рассказал мне при сем случае, что однажды видел, как купец догнал в глазах его египтянку, [52] убежавшую из его лавки; он не мог оторвать ее от решетки, за которую она ухватилась с судорожным усилием, и потому стал бросать в нее каменьями с мостовой, и никто из предстоявших притом не смел остановить его в исполнении власти, хотя каждый удар грозил несчастной жертве смертью. Но здесь такие случаи поражают даже и самого иностранца менее, нежели в другом месте. Хладнокровие зрителей, пробегающих критическим взглядом каждую лавку и каждое продаваемое лицо, приводит сердце постороннего наблюдателя в волнение, но самые жертвы торга, кажется, почитают себя вьючным скотом: и, действительно, все приметы, отличающие породу их от нашей, невольно заставляют думать, что они не прямо принадлежать к человеческому роду. Пища невольников на базаре состоит из вареных бобов; постель их — голая земля; покров — самая, грубая ткань, ночью служащая одеялом, а днем платьем. Я поспешно оставил это унизительное для человечества позорище, желая продолжать путь и осмотреть разные редкости минувших веков и настоящего времени.

Турок, разносивший шербет, предложил мне отведать его: это напиток, составленный из [53] сока винограда и розовой воды; он продается расхоложенный и освежает во время жара, но для вкуса европейца приторен.

Древний Ипподром, ныне Ат-Мейдан, или Конная Площадь, называется также портом Колодников. Теперь он застроен со стороны моря, и со времени основания арсенала колодники уже не работают здесь, а потому и название не соответствует более месту. Три гранитные колонны лежат посреди площади. Все строения, некогда ее украшавшие, исчезли, и заменены ничтожными постройками, за исключением Ахметовой мечети, которая достойно занимает одну ее сторону. Египетский обелиск, названный Феодосиевым, стоит еще посреди площади; он весь покрыть иероглифическими знаками. Я ничего не мог разобрать из надписи, потому что большая часть пьедестала вросла в землю. Мне сказывали, что она начинается величавыми словами: Omnes Theodosio cedunt, но такие слова кажутся печальной насмешкой над мирской славой, когда видим, что и Великий Феодосий и деяния его должны были уступить всесокрушающему времени.

На другом конце площади находится колонна из красного камня. Вероятно, что она была прежде украшена бронзой; на основании ее видны [54] два обвившие друг друга змея, без голов; полагают, что они перенесены сюда из храма Дельфийского Аполлона. Нынешнее турецкое название площади происходит, кажется от того, что турки забавляются здесь игрою, состоящей в скачке на лошадях, причем бросают она джериты, или палки.

Карет в Константинополь нет, но зато здесь везде можно найти верховых лошадей, хорошо оседланных. Я проехал верхом по армянскому кварталу и по Этмейдану, или Мясной площади, к бывшим казармам и мечети янычаров. Место достопамятно в истории по ужасному, совершенному здесь за несколько лет избиению янычаров; оно остается в развалинах, которые так дики и пустынны, как будто разрушение совершилось за месяц перед тем. Теперь продают здесь места под новые строения. На конце квартала видна колота Марциана, называемая в народе колонной Девы, по преданию, что она имеет таинственную силу принудить девушку, в ней приведенную, сознаться в своей вине. Недалеко оттуда, ближе к Мармарному морю, видно основание, оставшееся от колонны Императоров Аркадия и Гонория. [55]

Недолго останавливался я на рассматривании всех исчисленных мною древностей; меня увлекал более живой интерес современных нам нравов, заключающийся в Текие, или мечети, где дервиши собираются на богослужение. Дервишей два рода: крикуны и плясуны; собрание их, мною виденное, состояло из первых. По особенному снисхождению, нас допустили до самых дверей Текие, и мы могли видеть всю духовную церемонию. Старший из общества дервишей прочел молитву, по окончании которой все другие, не исключая даже детей, схватили друг друга за руки и стали кружиться, возглашая в такт, сначала медленно, но потом все скорее и скорее, имя Бога по-арабски, и прибавляя к тому: “Это он! Это он!” и другие слова. Старший стоял между тем среди круга, и тихим, приятным голосом пел стихи. Кружась безостановочно и ускоряя все более свои крики, они также ускоряли и телодвижения. Под конец, они охрипли совершенно, но, обливаясь потом и изнемогая, все еще кричали, как будто их жгли или душили. По окончании обряда, спокойно вышли они из мечети, как ни в чем не бывали, и расположились в соседнем доме пить кофе. По приглашение старшего дервиша, весьма кроткого и [56] благородного в обхождении, мы выпили с ними по чашке кофе.

Бывши недалеко от городских стен, выехали мы из города, желая осмотреть их и обратить особенное внимание на знаменитый Эдикуль, или замок Семибашенный. Городская стена, имеющая в длину около 12-ти верст, построена была в разные времена, частью самим Константином Великим, частью во время Крестовых походов; ныне, она совершенно негодна для защиты города, но чрезвычайно живописна, а украшена зеленью, растущею в окружающих ее рвах. Двенадцать ворот ведут во внутренность города.

Семи башенный замок был первоначально выстроен для обороны угла стены, образуемого ей и Мармарным морем; он получил свое название от семи башен, из которых две последние, построены Императором Феодосием, после победы, одержанной им над Максимом. Смотревши только извне на этот прекрасный замок, окруженный огромными и живописными грудами развалин я земли, не могу подробно описать его. Я заметил, что, к сожалению, наружные починки и возобновления много повредили живописности здания. Благодаря руководству г-на. Комидаса, я мог [57] видеть, хотя и с большим трудом, покрытия ныне густым плющом, но некогда знаменитые Златые Врата, считавшиеся одним из богатейших произведений зодчества в своем роде. Мне сказывали, что на других, не столь древних воротах замка, изваян точно такой же орел, как на воротах Жевайер-Безестена. Хотя Семибашенный замок ныне не служит уже более государственной тюрьмою, и даже вмещает в себе частные дома, однако ж в него нельзя входить без фирмана, и потому я должен был довольствоваться только поверхностным и недостаточным понятием об нем, а между тем, он чрезвычайно любопытен, по важной роли, которую играл в истории Константинополя, как в древние, так и в новейшие времена.

Мы продолжали прогулку свою верхом, и обратившись назад, стали объезжать городские стены. Больница зараженных чумою устроена за ними. Она так запущена, что кажется, и самые содержатели почитают ее не столько больницей, сколько местом, где больные могут спокойно умирать, не заражая других. В этом направлении находится также греческая церковь, называемая Рыбной, потому что рыба, как уверяют, водится в цистерне, или водохранилище под [58] церковью. Веря в чудотворную силу воды сей цистерны, многие больные приходят лечиться ею, и мы сами видели здесь молодую женщину, которая пришла исцелиться от опасной простуды, хотя тем, вероятно, удвоила свои страдания. Замечательно, что церковь мраморная, построена большей частью из надгробных камней греков, и по особенному разрешению Султана на турецком кладбище. Когда церковь была отделана, Султан приехал из любопытства осматривать ее, был встречен духовенством и изъявил готовность всеми средствами доказать уважение свое к храму. Нечаянно и вовсе без намерения, он оказал ту услугу Св. Захарии, что образ его стоит теперь в сей церкви. Увидев в иконостасе образ Иоанна Крестителя, Его Величество спросил у священника: от чего не изображен также отец его? Вследствие этого вопроса строители поставили образ Св. Захарии, а как иконостас был тогда уже окончен, то маленький образ его поставили в сторону к самой стене, и странность такого украшения соответствует теперь странности причины, его произведшей.

Вся окрестность городских стен прекрасна; хотя по большей части занята она кладбищами, но тем не менее весела, и потому жители города [59] приходят сюда обедать, гулять и забавляться. На краю одного из кладбищ увидел я столбы, поставленные над прахом знаменитого Али-Паши Яннинского, много лет бунтовавшего против Султана. Тут и дети и внуки его. Они все были обезглавлены, и по близости расстояния надгробных камней одного от другого можно заключать, что здесь погребены только головы. Проехав мимо ворот Силиврии и Божьего Дома, я въехал обратно в город воротами Пушки (Топ Капуси), так названными с того дня, когда знаменитая кулеврина, принадлежавшая ополчению Магомеда ІІ-го, была направлена на сии ворота христианином. Мы проехали по кварталу цыганов, мимо Адрианопольских ворот и дворца Велизария, который теперь занят евреями, и продолжали свой путь до красивой слободы, или предместья, Эйюб, так названного от находящейся там гробницы, почитаемого турками за святого, Эйюба Энзари. Здесь, за решеткой и кипарисами, показывают могилы Султанской матери и Султанской дочери; у первой раздают бедным, в известные дни, милостыню. Против нее, за вызолоченной решеткой гробница какого-то Султанского оруженосца. Все это предместье заимствует свои украшения наиболее от мечети и [60] могильных оград, и оно гораздо спокойнее всех других частей города. Я проехал отсюда на прелестное гулянье, Пресные Европейские Воды, которые составляются из двух речек, истекающих в Босфор; постепенно расширяясь, они образуют Золотой Рог. Небольшой, выстроенный здесь увеселительный дом принадлежит Султану, который посещает здешнее место для отдохновения от трудов. Впрочем, здесь собирается гораздо более франков, нежели турков, и как сегодня воскресенье, то я застал их, гуляющих здесь довольно иного. Они забавлялись подобно туркам, смотря на прыжки и коверканья жидов, или развалившись на мураве, наслаждались свежестью воздуха под тенью деревьев. Отсюда возвратился я в Константинополь полем, и кладбищем, называющимся: большое поле мертвых. Кажется, редко совершал я, во всю мою жизнь, столь далекую и продолжительную прогулку, но опасение чумы, свирепствующей в городе, и мысль, что мне остается еще осмотреть здесь очень многое, принуждают меня обхватывать в каждой поездке сколько возможно большее число предметов. [61]

Понедельник, 10 августа (29 по с. ст.). — Боясь развлечь свое внимание от всего виденного иною вчера, сегодня ограничился я вторичным обозрением Жевайер-Безестена, где накупил разных старинных оружий и других вещей, могущих напомнить мне здешнюю страну. Потом посетил я ученика восточных языков, г-на Петрашевского, занимающегося собиранием монет Византийской империи. Чума, усиливаясь в Пере, принуждает принимать большие предосторожности. Мне советовали ходить в клеенчатом плаще, сквозь который прикосновение зачумленного не заразительно, и я последовал совету, хотя такой черный плащ жжет спину, от действия на него солнечных лучей.

Все иностранцы, с которыми встречался я здесь, очень недовольны Константинополем, и говорят, что он сносен только для проезжего. [62]

В самом деле, здесь большой недостаток во всех предметах европейской прихоти, и нигде не видно следов общежития, которым мы привыкли пользоваться. Улицы темны, кривы и тесны; дома имеют вид мрачный, от того, что заделанные окна их, подобно закрытым глазам, неприступны для сообщения, а так, где оканчиваются улицы, видны только опустошенные пожарами места или кладбища. Нет ни одной правильной площади, какие у нас на Севере и Западе устроены для съезда и сообщения людей. Нет ни одного замечательного по зданиям квартала, а мечети и фонтаны, которые могли бы украсить длинную перспективу, или открытое место, со всех сторон застроены самыми гадкими домами, и самые даже лавки до того стеснены, что не представляют взору ничего привлекательного. Но общее правило, что не надобно судить о городе, ни о чем бы то ни было другом, отрицательным образом, то есть, по тем качествам, которых предмет не имеет. Человек умеющий наслаждаться жизнью, будет искать во всем хороших качеств, точно так, как философ из разговоров с сумасшедшим будет извлекать истины, которые не возникли бы в уме, более систематическом. Константинополь [63] место удивительное, собрание драгоценностей, перемешанных с мусором и открытых глазам каждого, так, что вся Европа обращает на него свои взоры. Султан, кажется, без стыда мог бы сказать в манифесте своем, что его столица потому неприкосновенна для чужих властей, что каждый желал бы иметь ее для себя, и не дозволить другому пользоваться ей спокойно. Константинополь любопытнее всякого другого города в Европе по той причине, что в нем происходят явления, каких не встретим мы ни в одном порядочно и прочно устроенном государстве. — Я купил здесь книгу итальянца Боратта, который прекрасно объясняет характер Султанской столицы: “Редко, — говорит он, — в течение года бывают здесь два дня, сходные между собою: то отправляется караван, многочисленное, религиозно-торговое ополчение, которое пройдет две части света, чтобы поклониться гробу пророка; то океан пламени, распространяясь с неимоверной силой и быстротою, приводит землю в трепет и покрывает небо заревом; то возникают внутреннее смятение и кровавые происшествия, составляющие эпоху в истории, то происходит дипломатическое торжество, на котором присутствует весь народ и описания [64] которого, с самыми мелочными подробностями, ожидают нетерпеливо государственные люди всего света — таковы явления Стамбула. Правда, при многих из сих величественных зрелищ горечь смешана со сладостью, но всякий согласится, что ряды дворцов и триумфальных ворот неудовлетворят нашего духа столько, сколько приятное сознание, что мы были участниками, или свидетелями, одного из вышеописанных событий”. Тот же автор говорит о беспорядках в плане и средствах сообщения города, что он бывал часто разрушаем и вновь строен на скорую руку, и что турки находят такое же удовольствие в сидении, какое мы находим в перемене места, а потому-то более помышляют о том, как им спокойнее расположиться на софе и курить трубку, а мы, как приятнее прогуливаться. [65]

Вторник, 11 августа (30 по с. ст.). — Этот день посвятил, я обозрению азиатского берега, и для того рано утром отправился с г-м Комидасом на лодке чрез Босфор, в предмостье Скутари. Не останавливаясь в нем для осмотра его подробностей, мы взяли лошадей и поехали на гору Буй-Гуру, желая насладиться обширным видом, открывающимся с ее вершины. Большие казармы учреждены в Скутари; и мы проехали мимо лагеря войск, в то время бывших на учении. Но нас не допускали близко, и я не могу ничего сказать об исправности их воинских экзерциций. С горы Буй-Гуру видны весь Стамбул, большое пространство Мармарного моря, и ряды зеленеющих холмов, между которыми извивается Босфор, то открываясь взору, то заставляя предполагать его по одним мачтам кораблей. С горы поехали мы, на так называемую Халкедонскую [66] шлу, мыс, входящий в Мармарное море. Здесь отдохнули мы в турецком кофейном доме, устроенном для кейфа на живописной точке берега, в месте особенно приятном по чистому морскому воздуху. Оттуда возвратились мы большим кладбищем, издавна любимом коренными турками. Не почитая европейской стороны довольно безопасною для успокоения своих бренных останков, и опасаясь, что когда-нибудь покорится она иностранцам, велят они; погребать себя здесь. Приближаясь, к Скутари, мы проехали мимо текье, где было собрание: дервишей, еще более исступленных, нежели виденные нами в воскресенье на европейской стороне Босфора; но зато они и суровее тех, ибо, не смотря на учтивость, с какою мы просили позволения войти к ним, они оттолкнули нас от дверей, заперли их, и только с улицы слышали мы, как дервиши ревели в такт, все скорее и скорее. На сей раз не видал я в прогулке моей такого множества различных предметов, как в день обозрения мною Константинополя, но зато более ознакомился с местоположением азиатской стороны, и у потребил на то целый день, ибо места, обозренные мною, находятся в большом одно от другого расстоянии. [67] Возвратившись в Скутари, где много лавок с съестными припасами, и кабаков, оживлявшихся в то время толпой людей разных наций, вер и одеяний, мы остановились для подкрепления сил у грека, который дал нам хлеба и весьма хорошего красного вина. Лодка перевезла нас обратно из Скутари к пристани Топхана. Вместо того, чтобы прямо идти на гору Перы, я хотел взглянуть на новую дорогу, проведенную нынешним Султаном. Она начинается у его зимнего дворца, Бешик-Таша, строения деревянного и довольно жалкого, но которое все-таки лучше его карточного азиатского дворца, не носящего на себе никаких признаков восточного вкуса; Султан уничтожил прекрасный сад, бывший перед Бешик-Ташем, хотя устраиваемая дорога вовсе не требовала такого пожертвования, и проложена только для того, чтобы дать место народным увеселениям, во время празднеств по случаю бракосочетания дочери Султанской с Галил-Пашой. Иллюминация, джериды и угощения были произведены на лишенной деревьев площади. Народ всех сословий участвовал в празднествах. Любопытную черту, из числа тех, которых нигде, кроме Константинополя, нельзя видеть, представил обед, данный тогда [68] патриархам и архиепископам всех терпимых в турецкой столице вероисповеданий. Когда пришло время садиться за общий стол, вдруг открылось затруднение: кому быть председателем? Духовные сановники, не смотря на всю учтивость, какую взаимно оказывали друг другу, не уступали своих мест. Спорь длился, и наконец доложили об нем Султану, который разрешил вопрос своим замечанием, что еврейская религия есть самая древняя из всех, и потому первосвященник евреев должен занимать первое место. Решение Султана было исполнено, и армянские, греческие и католические архиепископы без ропота уселись по сторонам стола, уступая первенство Жиду. После обеда, из особенного уважения к греческому патриарху, вытребовали из Галаты греческих мальчиков и заставили их плясать, но пляски были так неблагопристойны, что патриарх удалился. [69]

Среда, 12 августа (31 пос. ст.). — Кроме посещений Безестена, где каждый раз нахожу я новые занимательные предметы, напоминающие о Крестовых Походах, или свидетельствующие о странностях нынешних турков, я обозрел башню называемую башней сераскира, построенную Султаном Махмутом ІІ-м, в память истребления янычаров, и в честь нынешнего сераскира, или военного министра, принимавшего немаловажное участие, как в побиении янычаров, так и во всех других кровавых сценах Махмутова царствования. Башня составлена вся из огромных кругов мрамора, положенных один на другой; дверь, проделанная в подножии, открывает вход на внутреннюю лестницу, ведущую до кофейного дома, устроенного на самом верху. Нельзя похвалить зодчества башни, оканчивающейся конусом, но вид, открывающийся сверху ее, [70] весьма любопытен, потому, что оттуда представляются весь Константинополь, большое пространство Мармарного моря, длинная перспектива Золотого Рога, наполненного лесом корабельных мачт, равнины Европы и горы азиатские, граничащие с Олимпом. Несколько оборванных солдатов, которым поручены караул при башне и наблюдение за пожарами, лежали на диванах, и сперва не хотели позволять нам ходить по галерее, с которой развертывается вся описанная мною картина, но несколько мелких монет уничтожили их сомнение и прекратили грубость. После того возвратились мы через Золотой Рог в Перу и поспели еще туда к обеду.

Четверг, 13 августа (1 по с. ст.). — Письма в Россию и записывание в журнал заняли у меня весь день, не ознаменованный ни какими новыми исследованиями. [71]

Пятница, 14 августа (2 по с. ст.). — Нас уведомили, что Султан отправится сегодня, торжественно на лодке, из азиатского дворца в мечеть на богомолье, и что такое зрелище стоит внимания. Тотчас побежали мы к Топхану, и взяв лодку, поплыли в направлении к азиатскому дворцу. Салютование из пушек крепости, построенной на азиатском берегу, дало нам знать, что Султан сел в лодку. За последним крепостным выстрелом, Махмут, первый адмиральский корабль, выпалил из пушки, и в одну минуту все мачты и реи турецких кораблей покрылись разноцветными флагами. Пальба, поддерживаемая всеми кораблями, произвела такой дым, что один только разноцветные верхи кораблей виднелись из него, да вдали мелькали мечети и минареты Константинопольские. Казалось, будто прекрасный исторический город этот осажден был огромной морской силой; [72] вся поверхность Босфора содрогалась от выстрелов. Зрелище было великолепно, как все, показывающее власть, силу и национальный характер. Сцена, совершенно противоположная величественной картине, виденной нами на Босфоре, ожидала нас на берегу. Мы приплыли слишком поздно и не видали уже вступления Султана в маленькую мечеть, где он молился в то время, но мы видели построенных в четырехугольник солдат, неопрятных и оборванных. Если сообразить, что они принадлежат к гвардии и так одеты в торжественный день, то невольно возникает мысль о жалком положении обмундировки турецкой армии в будни. Большая часть гвардейцев показались мне мальчиками, не старее 16-ти лет; они одеты были в платье из толстого сукна, каким мы не захотели бы покрыть даже лошадей своих; вместо сапогов носят они башмаки; панталоны у них без штрипок и короткие куртки, так, что эта одежда не может совершенно прикрыть исподнего платья. Пока мы стояли за солдатами, ожидая, когда Султан выйдет из мечети, они попеременно уходили в лавочки, оставляя свои ружья товарищам, или посторонним людям, тут находившимся. После двадцатиминутного ожидания, разные [73] чиновники начали выходить один за другим из мечети, и между другими и Намик-Паша, бывший при Петербургском и разных Европейских дворах, а также и сераскир, восьмидесятилетний старик, но еще со свежим, веселым лицом, представляющим странную противоположность его кровавой душе. До сих пор продолжает он осуждать и казнить, и только после исполнения приговора доносит о числе снятых им голов, ибо для порядка нужно, чтобы все было известно Султану, который обыкновенно треплет его в таких случаях по плечу, говоря: “Ты, дедушка, поступил хорошо!” Не ручаюсь впрочем за истину моего рассказа, но повторяю то, что слышал от других. Наконец после выхода чиновников и камергеров, одетых немного лучше солдата, начали сметать вениками пыль с лестницы и явился Султан. Ему подвели арабского коня, на которого сел он довольно ловко. Сановники окружили его и начали поддерживать за ноги и за кушак, по странному, принятому здесь обычаю. В ту же минуту, подле нас, дюжина молодых людей закричали: “Аллах, да подаст здравие Султану!” и потом побежали кратчайшим путем вперед, на то место, где Султан должен сойти с лошади, чтобы повторить ему то [74] асе приветствие. Между тем музыканты играл пьесу из какой-то итальянской оперы. Во всей сцене было заметно для европейца много нищеты и мишурного блеска. Султан был в зеленой шинели, и в феске, украшенной брильянтами. За окружавшей его толпою, я не мог видеть его нижнего платья. Смотря в первый раз на человека столь высокого сана и твердого характера, каков Султан Махмут, стараешься напомнить все черты его и найти в них отпечаток души его. Согласно с другими, я заметил в глазах его твердость и решительность. Борода его была выкрашена черной краской. Он вошел в домик отдохнуть от довольно краткой, признаться, молитвы, и мы отправились вперед на азиатские воды, надеясь там еще раз увидеть его. Хотя нам и не удалось, однако ж мы были за то утешены любопытной картиной, какую представляли турки, ехавшие в странных загородных каретах своих (араба) на гулянье. Все подобные картины невольно напоминают прошедшие столетия Русской Истории, и можно предполагать, что в царствование Бориса Годунова было много подобного тому, что ныне мы видим здесь. В то время у нас женщины жили взаперти, как турчанки, которых [75] видим теперь издали закрытых покрывалами, и даже мужчины не могли быть деятельнее нынешних турков, которые, от нечего делать, считают клубы дыма, выходящие у них изо рта. В то время алый цвет с золотом был у нас также везде виден, и без сомнения царствовали тот же азиатский вкус и те же нравы, какие ныне здесь. На азиатских водах началась неожиданно сильная ссора между г-м Комидасом и турецким солдатом, который находил, что мы очень близко подошли к женским каретам и за то чуть не решился гнать нас кнутом. Мы избежали преследования только посредством благоразумного бегства на лодку, которая перевезла нас обратно в Перу. [76]

Суббота, 15 августа (3 по с. ст.). — Я ознакомился несколько с книгой моего соседа Слейда о Турции и России. В ней заметны острота и ум, но в тоже время поверхностное знание предметов и самые ложные заключения; много находится насмешек на наш счет, но есть несколько и дельных замечаний. Чувство, производимое чтением книг такого рода, неприятно, если читатель находится вдали от своей родины, когда, напротив, будучи в России, он хочет иметь в руках все, что может открыть недостатки его отечества. Нам неприятно слышать в обществе о своих пороках, но тем прилежнее можно заняться ими в тишине своего кабинета. Нынешний день посвятил я на отдых, и ходил только прогуляться на кладбище между могилами и кипарисами; там остановился я на горе, откуда зрение проникает сквозь густую зелень на [77] Босфор и не успел еще я оглянуться, как турок подал мне стул, трубку и чашку густого кофе, сваренного на арабский манер. Сначала я не мог пить его, но теперь нахожу очень приятным. [78]

Воскресенье, 16 августа (4 по с. ст.). — По приглашению посланника, отправился я сегодня прожить несколько дней в Буюкдере, где мне отвели комнату в Российском дворце. Когда я приехал, посланника не было дома, и я отправился гулять по берегу залива, имея в виду Черное море. Узкий пролив Босфорский кажется дверью в Россию, и воображаешь себе, что дойдя до крайнего мыса, непременно увидишь в отдалении Одессу. Однако ж, я не дошел до этого мыса, потому что желал осмотреть до обеда великолепный сад, принадлежащий русскому дворцу. От роду не видал я такого пышного и богатого прекраснейшими деревьями сада. Если надобно дать ему какой-нибудь характер названием, то можно назвать его Посольским. В нем много важности, величия и в тоже время прелести. Он очень удобен для дипломатических праздников, что [79] известно всем бывшим здесь в 1833-м году, но не тем только одним поддерживается данный ему мною дипломатический эпитет. Здесь нельзя заблудиться, как в извивистых тропинках английского сада. Большие, тенистые аллеи ведут на широкие террасы, кончаясь ими, будто история великих происшествий, которая оканчивается каким-нибудь всемирным трактатом. Оставляя в стороне, может быть, слишком прихотливое сравнение, скажу только о террасах, что нельзя представить себе ничего прекраснее в сем роде. Они окружены с трех сторон стенами самых высоких столетних дерев, а с четвертой стороны открывается с них вид на Босфор и противоположный берег, так, что нередко, выходя из густой дубравы, вдруг видите пред собою паруса линейного корабля, прежде еще нежели дойдете до края горы, откуда показываются синие воды пролива.

Посланник наш пригласил к обеду весь дипломатический корпус, и разные члены его явились, с церемониями, которых здесь несравненно больше, нежели в других столицах Европы. Английский и французский послы приплыли в длинных лодках, украшенных резьбою и позолотой в турецком вкусе. На руле у [80] каждого из них развевался национальный флаг. Любопытно было смотреть на соединение стольких лиц, имена которых принадлежат современной истории. Обед соответствовал роскоши, какую русские любит выказывать в торжественных случаях. Выйдя из-за стола, мы встретили в гостиной нескольких обоего пола особ, приглашенных на вечер, но как весь почти дипломатический корпус находился за обедом, то к чаю явились только пероты и перотки, по большей части драгоманы и нижние канцелярские чиновники разных званий и жены их. Тут заметил я несколько весьма живописных фигур. Дамы были разряжены, Бог знает как, в платьях, иная с длинными, иная с короткими рукавами, а на двух, или трех были ситцевые платья. Все они уселись довольно забавно на стульях, расставленных в несколько рядов прямым углом с диваном, на котором могли любоваться лицами трех посланниц. То была церемонная часть вечера, который кончился балом, а бал разъездом, сигнал коего был подан почетнейшими особами общества.

Этикет, господствующий в сем обществе, ясно показывает, каким весом пользуются в Константинополе посланники. Кажется, что их [81] всегда почитают представителями державных лиц и обращаются с ними согласно этому великому характеру. В других государствах, где общественные отношения развиты более, посол может стать с самым неважным молодым человеком на некоторой степени равенства, но здесь не скоро забывает он свою важность, особенно потому, что в числе подчиненных ему лиц очень мало бывает благовоспитанных людей. Кроме общественных отношений, в самых делах двумя главными причинами можно изъяснить уважение, какое чувствуют здесь к лицам дипломатическим. Первая состоит в том, что Турецкое Правительство устроено недовольно твердо, и будучи недовольно постоянно в своих правилах, не может оно не встречать на каждом шагу таких случаев, где вмешательство гг. дипломатов не только возможно, но и полезно. Советы их, основанные на познаниях и опытности, должны, по необходимости, иметь вес, соразмерный с невежеством того правительства, при котором находятся сии лица. Следовательно, дипломатический корпус должен иметь в Константинополе большой вес, по той самой причине, по которой он имеет очень мало веса при Берлинском и Лондонском Дворах. Во-вторых, министры [82] пользуются в Константинополе не только наружными почестями, но и важными судебными нравами. Можно сказать, что подданные всех иностранных держав не подвержены турецкому уголовному суду и пользуются покровительством каждый своего посланника (Не могу утверждать, чтобы такая безнаказанность была признана законом, но знаю наверное, что она существует на самом деле, чему доказательством может служить то, что во Франции начали обращать внимание на составление законов в устройство судопроизводства в турецких портах.). Такое покровительство, увеличивая непомерно власть дипломатических особ, ведет иногда к большим злоупотреблениям. Мне рассказывали, между прочим, следующий случай, могущий служить доказательством вреда обширных прав дипломатических. Один иностранец был схвачен турецким таможенным смотрителем и обличен в торге каким-то не позволенным товаром. Смотритель, отняв у него товары, приказал бить его палками по пятам. Виновный пожаловался своему посланнику; тот принял его под свою защиту и потребовал от Турецкого Правительства, чтобы таможенный пристав был отставлен от должности, что и было исполнено. Двойная несправедливость! Во-первых, потому, что турок был прав, а во вторых потому, что и виноватый, он [83] долженствовал быть отрешен только по благоусмотрению собственного начальства.

Гостеприимное приглашение нашего посланника не ограничилось для меня одним обедом и балом, которые сами по себе были для меня очень любопытны, потому что я познакомился при сем случае со многими замечательными лицами. Прочие гости должны были возвратиться домой в тот же вечер, по волнам Босфора или по извивистой и неровной прибрежной дороге, а я нашел в самом дворце посланника прекрасную комнату, какой не пользовался с самого выезда моего из Рима. [84]

Понедельник, 17 августа (5 по с. ст.). — Раскрыв занавесы окон моей комнаты, обращенных на Босфор, с удивлением увидел я русский пароход у самых ворот дворца, и прочел на боку его слово: “Громоносец”. Граф Строганов прибыл на нем ночью, в через несколько дней отправится далее, в Афины, для вручения Королю Оттону знаков ордена Св. Андрея Первозванного.

Такие места для отдохновения, как Буюкдере, встречаются не часто, и потому решился я воспользоваться случаем и провести несколько часов в приятном бездействии. Утро прошло неприметно, в прогулке по волшебному саду и чтении путешествия Муравьева, в котором находятся красноречивые описания главных местностей Константинополя. Ум соединяется в них с глубоким знанием Византийской и нашей Истории, столь тесно связанных между собою. [85]

Несмотря на свежий ветер, я отправился на лодке к английскому и французскому послам, и к другим лицам, с которыми познакомился вчера. Но все виденное мною у них не выходить из ряда обыкновенного. Английский дворец, подобно Русскому: деревянный; он устроен очень уютно и служит также зимним жилищем посла, но ни один из дворцов посланнических не может сравняться с Русским в отношении объема строения и красоты сада.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 2. СПб. 1839