ГОСПОЖА ВИЖЕ-ЛЕБРЕН В РОССИИ.

(1795-1801).

II.

Портреты великих княжон Александры Павловны и Елены Павловны. — Князь Платон Зубов. — Портреты великих княгинь Елизаветы Алексеевны и Анны Феодоровны. — М. А. Нарышкина, — Придворные балы. — Жизнь в Петербурге зимою. — Граф Н. Н. Головин. — Княгиня П. А. Голицына. — Граф Шуазель-Гуфье. — Французская труппа. — Княгиня Н. А. Куракина.

С наступлением осени 1795 года, г-жа Лебрен должна была покинуть нанятую ею очень удобную квартиру, которая оказалась сырою, ибо дом был новый — «всего три года как отстроен», и перебралась на Дворцовую площадь. «С тех пор, как императрица возвратилась в город», рассказывает она, «я каждое утро видела, как она открывала форточку и бросала хлебный мякиш птицам, которые слетались в обычный час за получением своей доли. Вечером, часов около десяти, я опять видела, сквозь освещенные окна дворца, как она призывала своих внучат и некоторых из придворных и играла с ними в жгуты или в прятки.

«Тотчас по своем прибытии из Царского Села, ее величество прислала ко мне графа Строгонова с заказом портретов великих княжен Александры и Елены. Тогда великим княжнам могло быть лет тринадцать-четырнадцать, и личики у обеих были небесные, хотя с совершенно различным выражением. Старшая, Александра, отличалась красотою чисто греческою и очень походила на своего брата Александра, но в лице младшей, Елены, было гораздо больше тонкости. Я изобразила их на одном холсте, смотрящими на портрет императрицы и одела их отчасти в греческий костюм, но весьма просто и весьма скромно. И как же я была поражена, когда Платон Зубов, тогдашний фаворит ¹, сказал мне, что императрица была недовольна выбором этой одежды. Я до того искренно поверила этим словам, что поспешила заменить туники платьями, которые обыкновенно носили великие княжны, а ручки прикрыть несносными нарукавниками — amalis. Но на деле оказалось, что государыня и не думала ничего говорить, в чем и старалась меня уверить при первом же свидании. Тем не менее, общий вид картины был испорчен, и красивые ручки великих княжен, которые я постаралась написать хорошенько, были сокрыты. Впоследствии, Павел I, будучи уж императором, сделал мне однажды упрек, зачем я изменила костюм, который дала сначала его дочерям. Тогда я рассказала ему — как было дело; он пожал плечами и сказал: «Это с вами сыграли шутку!» Впрочем, то была не единственная шутка Зубова, который меня не жаловал. Его нерасположение ко мне выказалось еще раз, и вот каким образом: ко мне толпами приходили смотреть портреты великих княжен и другие мои работы; а так как я не желала терять даром утренние часы, то и положила открывать по воскресеньям мою мастерскую для всех посетителей, как делывала это во всех странах, где бывала прежде. Квартира моя находилась прямо против дворца, и всем, кто приезжал ко дворцу, достаточно было лишь повернуть карету, чтоб очутиться у моего крыльца. Зубов, по-видимому, не понимавший, как может столько народу приходить к художнику смотреть его картины, сказал однажды императрице: «Извольте посмотреть, ваше величество, и к г-же Лебрен ездят на поклон; должно быть, там назначаются любовные свидания». К счастью для меня, злые слова Зубова лишь скользнули по высокому уму той, к кому они были обращены; но принц Нассау ², который все слышал, так был возмущен, что тотчас же пришел рассказать мне этот случай.

«За что Зубов не терпел меня, я в точности никогда не могла дознаться. В сущности, он был покровителем Лампи ³, искусного портретиста, которого я застала поселившимся в Петербурге; но сам Лампи всегда был очень хорош со мною. На другой же день по моем приезде, он пришел звать меня обедать, и как вспоминаю, обед этот был весьма изысканный, и во время его играла превосходная духовая музыка. Хотя сперва меня и уверяли, что я возбужу зависть в Лампи, но напротив того, я узнала впоследствии из верного источника, что он хвалил мои произведения, и увидев работу рук на одном из портретов барона Строгонова ⁴, сказал даже, что ему самому никогда так не написать.

«Быть может, фаворит еще и потому был дурно расположен ко мне, что я никогда не заискивала в нем. Я даже нарочно, в продолжение полугода, не шла с рекомендательным письмом к его сестре ⁵. А Зубов любил, чтоб обращались к [300] его помощи. Гордость же, которую я не считаю достойною порицания, постоянно заставляла меня бояться, чтобы столь желаемый мною успех, не был приписан чьему-либо покровительству; благоразумно или нет, но и славой, и богатством я хотела быть обязана лишь своей кисти. Для Зубова, у ног которого был весь двор, не мыслим был такой образ действий. Опъянев от счастья, которое с каждым днем становилось все блестящее, он, как мне говорили, обращался очень заносчиво даже с министрами и вельможами. С утра в его передних самые значительные придворные лица ожидали той минуты, когда отворится дверь его спальной, потому что у него, как у Людовика XIV, был большой выход, после которого все удалялись счастливые, в особенности, если он удостоивал кого нибудь улыбкой.

«Лишь только я окончила портреты юных великих княжен, как императрица вновь заказала мне портрет с великой княгини Елизаветы Алексеевны. Я уже упоминала, что за очаровательная личность была эта великая княгиня, а потому мне очень не хотелось изображать столь небесное созданье в обыкновенном наряде; у меня давно было в мыслях сделать историческую картину из нее и великого князя Александра — так черты обоих были благородны и правильны. Но, как рисуя портреты великих княжен, я не смела дать простора своему вдохновению, так и Елизавету Алексеевну изобразила стоящею во весь рост, в парадном платье и убирающею корзинку цветов ⁶. Для сеанса я отправилась к ней, и меня ввели в ее диванную. Эта зала была убрана светло-голубым бархатом с длинною серебряною бахрамою. Задний план диванной занят был зеркалами огромных размеров, напротив которых приходились окна с зеркальными стеклами, и в них отражалась Нева со своими судами.

«Великая княгиня не замедлила выйдти, одетая в белую тунику, как я видела ее в первый раз, и опять она показалась мне Психеей, а ласковое, приветливое обхождение удвоило мою симпатию к ней. Когда я окончила большой портрет, великая княгиня заставила меня сделать еще другой для своей матери; тут я изобразила ее в Столетовой прозрачной шали, облокотившеюся на подушку. С каждым сеансом, могу сказать, я находила великую княгиню Елизавету все более и более снисходительною и привлекательною. Однажды, когда она сидела передо мною, я вдруг почувствовала головокружение, и у меня потемнело в глазах, так что я ничего не могла видеть. Она встревожилась и побежала сама за водою, стала тереть мне глаза и ухаживала за мною, и лишь только я вернулась к себе, как прислала узнать о моем здоровье.

«В то же время я писала портрет и с великой княгини Анны Феодоровны, супруги великого князя Константина. Рожденная принцесса Кобургская, она хотя и не имела такого небесного вида, как ее невестка, но также была восхитительна собою. Ей было не более шестнадцати лет, и самая оживленная веселость сквозила во всех чертах ее лица. Но то не было выражением счастья юной принцессы — она не знала его в Госсии... Многое заставляет думать, что и великая княгиня Елизавета Алексеевна не была счастливее своей невестки...»

Упомянув о красоте великих княгинь, г-жа Лебрен замечает, что тогдашний русский двор был богат красавицами; в числе их была и княжна Марья Антоновна Четвертинская, впоследствии супруга Д. Л. Нарышкина, пользовавшаяся вниманием императора Александра I ⁷. «Я видела г-жу Нарышкину», прибавляет г-жа Лебрен, — «весьма молодою при петербургском дворе, куда она прибыла с сестрою своею по смерти их отца, который был убит в последнюю польскую войну. Старшей из них было лет шестнадцать; на них было восхитительно смотать, когда они танцовали с неподражаемою грацией... Г-жа Нарышкина была красавица в полном смысле слова: тонкий и гибкий стан, лицо чисто греческое делали ее чрезвычайно заметною; но в моих глазах она не имела того неземного обаяния, которое было в великой княгине Елизавете Алексеевне».

Г-жа Лебрен с восторгом рассказывает о первом придворном бале, на котором она присутствовала. «Императрица, весьма пышно одетая, сидела в глубине залы, окруженная первыми представителями двора; возле нее стояли великая княгиня Мария Феодоровна, Павел, красавец Александр и Константин. Открытая балюстрада отделяла их от галлереи, где происходили танцы. Танцовали же все только полонезы, в которых и я тотчас приняла участие — прошла один тур с молодым князем Барятинским ⁸, и затем села на одну из скамеек, чтобы лучше видеть всех танцующих. Просто нет слов передать, какое множество хорошеньких женщин увидела я проходящими передо мною; но могу сказать, что первенство оставалось за великими княжнами и княгинями. Все четыре были одеты по гречески, в туниках, которые на плечах были схвачены пряжками из крупных бриллиантов. В туалете великой княгини Елизаветы Алексеевны я принимала участие, и он вышел более других верен, между тем, как у двух дочерей Павла, у Елены и Александры, на головах были покрывала из голубого газа с серебряною насыпью, что придавало их личикам [301] оттенок чего-то небесного. Великолепие всего, что окружало императрицу, богатство самой залы, множество красивых лиц, обилие бриллиантов, блеск тысячи свечей, все это делало бал чем-то волшебным».

Несколько дней спустя, г-жа Лебрен опять попала на придворный бал. На этот раз она описывает ужин, которым этот бал заключился: «Когда я вступила в залу, все приглашенные дамы уже стояли на своих местах у накрытых столов. Несколько минут спустя, распахнулись двери, и появилась императрица. Я уже говорила, что государыня была не велика ростом, а между тем, в торжественные дни ее высоко поднятая орлиная голова, орлиный взор, этот особенный вид, приобретаемый привычкой повелевать, одним словом, все в ней так было величественно, что она казалась мне царицей вселенной. Кроме трех орденских лент, наряд ее был прост и благороден: он состоял из кисейной туники, шитой золотом с очень широкими рукавами, заложенными поперечными, в азиатском вкусе, складками и бриллиантовым поясом; под туникой был надет доломан из красного бархата с очень короткими рукавами. Чепец, который обрамлял белые волоса Екатерины, вместо лент весь был убран богатейшими бриллиантами. Впрочем, то был постоянный костюм императрицы, с тою лишь разницею, что бриллианты надевались только в дни балов и торжеств, да судя по времени года, менялась материя самого доломана ⁹. Лишь только ее величество заняла свое место, все дамы сели, и, как принято всюду, развернули салфетки и положили на колени; одна государыня только приколола свою на грудь двумя булавками так, как повязывают обыкновенно детям. Вскоре, она заметила, что никто из дам не принимается за еду, и вдруг сказала: «Mesdames, если вы не желаете последовать моему примеру, так, делайте, по крайней мере, вид, что кушаете. Я раз навсегда решила прикалывать салфетку; иначе не могу съесть и яйца без того, чтобы не уронить его себе на косынку». И в самом деле, она кушала с большим аппетитом».

Первая зима, проведенная г-жею Лебрен в России, познакомила ее с русскими морозами. Наша путешественница, столь благосклонная ко всему русскому, съумела любезно отнестись даже и к климату Петербурга. «В Петербурге» — говорит она, — «можно и не заметить суровости климата; если с наступлением зимы не выходить совсем на воздух, — так отлично русские съумели изобрести средства удерживать тепло в комнатах. Начиная с входной двери, весь дом до того прекрасно отоплен, что огонь, который поддерживают в каминах, просто роскошь... Не мудрено, что император Павел, будучи еще великим князем, когда приехал во Францию под именем графа Северного, сказал: «В Петербурге мы видим холод, а тут мы его чувствуем». Сама г-жа Лебрен, проведя семь с половиною лет в России, так свыклась с нашею зимнею обстановкою, что, возвратясь потом в Париж, говорила русским, с которыми встречалась в столице Франции: «Чтобы согреться, нужно ехать на зиму в Россию».

Петербургские холода не мешали г-же Лебрен часто посещать общество, разумеется, высшее, в котором она исключительно была знакома. Широкая жизнь русских бар производила на нее сильное впечатление. Впрочем, расчетливая француженка успела подметить, что роскошная жизнь русской знати шла обыкновенно рука об руку с распущенностью и бестолковостью в домашнем хозяйстве. По этому поводу она рассказывает характеристичный анекдот, случившийся с нею в семействе графа Н. Н. Головина ¹⁰. Г-жа Лебрен была очень дружна с его супругою, которая была очень образованная дама, одаренная большими талантами, играла на фортепиано, пела и хорошо знала французскую литературу. «Однажды», — рассказывает г-жа Лебрен, — «когда я приехала обедать к графу Головину, я застала в зале высокого и дородного человека, который имел вид простого мужика. Когда доложили об обеде, этот человек сел с нами за стол. Это показалось мне до того необыкновенным, что я потихоньку спросила графиню: кто это такой? «Это управляющий моего мужа», — отвечала она, — «он только что дал графу взаймы 60 тысяч руб., чтобы нам можно было расплатиться с некоторыми долгами; такое одолжение со стороны управляющего стоит обеда, которым мы его накормим». «И в самом деле», — прибавляет г-жа Лебрен, — «ничего не могло быть естественнее этого случая; неестественным могло скорее казаться то, что граф Головин, при своем большом состоянии, мог нуждаться в деньгах своего управляющего. Впрочем, я никак не могла понять той легкости, с какою русские вельможи тратят свои доходы, даже признавая, что они живут роскошнее французов. Вследствие того, если кому-нибудь приходится получать с них долги, то нужно отправляться за получением около 1-го января или 1-го июля — время получки доходов с имений, иначе, подвергаешься опасности застать всех без денег. До тех пор, пока я не узнала этого обычая, мне часто приходилось долгое время ожидать расплаты за сделанные портреты».

В числе роскошных затей в домах русских вельмож особенно понравились г-же Лебрен так называемые зимние сады. «Русским мало, что у них зимою в комнатах весенняя температура; ко многим комнатам примыкают стеклянные галлереи, наполненные самыми лучшими цветами, какие у нас появляются лишь в мае месяце». «Зимою» — продолжает она свое описание — «квартиры освещаются роскошно; их окуривают уксусом, в который бросают веточки мяты, отчего распространяется очень приятный и здоровый запах. Все комнаты убраны длинными и широкими диванами, и я так привыкла к такому роду сиденья, что не довольствовалась уже креслом».

Г-жа Лебрен часто получала приглашения и на обеды, и на вечера. Но обеды в гостях она находила для себя очень стеснительными, хотя и знала, что частыми отказами на приглашения [302] рискует обидеть радушных хозяев. «Обеды и потому еще не нравились мне», — говорит она, — «что обыкновенно бывали весьма многолюдны, и к тому по великолепию своему представляли какие-то пиршества; большая часть вельмож имела отличных поваров-французов; кушанья самые изысканные. За четверть часа до обеда слуга ставит поднос с ликерами всех сортов и к ним кусочки хлеба с маслом. После обеда ликеров уже не пьют, а подают превосходную малагу. У русских есть обычай, по которому великосветские дамы, когда принимают у себя, идут к столу вперед своих гостей; так что, например, княгиня Долгорукая и многие другие брали меня под руку, чтоб иметь возможность в одно время со мною подойдти к столу». Г-жа Лебрен вообще восхищается утонченною вежливостью русских дам, находя притом, что в них нет той спеси, которая заметна во француженках. «Русские дамы», — говорить она, — «приветствуют легким поклоном, что мне показалось гораздо благороднее и грациознее, чем наши реверансы. Они никогда не зовут прислугу по звонку, а хлопают в ладоши. При дверях комнаты русской барыни постоянно стоит в парадной ливрее слуга, который обязан отворять двери входящим; но в то время еще не было в обычае докладывать о посетителях».

Г-жа Лебрен охотно выезжала вечером; по собственным ее словам, она посещала не только балы, концерты, спектакли, но веселилась и на ежедневных собраниях в частных домах, где находила утонченность и приятность лучшего французского общества; к тому же, в открытых домах не было недостатка, и всюду принимали ее самым любезным образом. У частных лиц собирались обыкновенно часам к восьми, к чаю, а в десять уж подавали ужин. Г-жа Лебрен очень хвалит душистый чай, употребляемый в России, но она не могла его пить, и вместо того ей подавали ягодный мед.

Чаще всех г-жа Лебрен посещала дома княгини П. А. Голицыной ¹¹ и княгини Е. Ф. Долгорукой, той самой, у которой она гостила в предшествующее лето на даче. «Между этими двумя дамами», — рассказывает г-жа Лебрен, — «существовало даже некоторое соперничество относительно их вечерних собраний. Княгиня Голицына была не так хороша собою, как княгиня Долгорукая, но гораздо миловиднее ее; была очень умна и вместе с тем чрезвычайно своенравна. Вдруг, без всякой причины, начинала она на вас дуться, а минуту спустя, уже расточала вам любезности. Граф Шуазель-Гуфье до того безумно был влюблен в нее, что даже ее капризы и причуды, которые ему приходилось испытывать на самом себе, только усиливали его любовь. Было забавно видеть, как он чуть не до земли кланялся княгине, если она приезжала куда-нибудь позже его...

«Прелестны бывали ужины у княгини Долгорукой; она на них собирала весь дипломатический корпус и замечательных иностранцев, и все спешили туда явиться — так любезна была хозяйка дома... Мне кажется, ни одна женщина не имела более достоинств по манерам и наружности, чем княгиня Долгорукая. Когда она увидела мою Сивиллу, то пришла от нее в восторг, и пожелала, чтоб я сделала ее портрет в том же роде, и я имела удовольствие вполне удовлетворить ее. Когда я окончила портрет, она прислала мне великолепную карету, а на руку мою надела браслета из волос, со следующею надписью из бриллиантов: «Украшайте ту, которая украшает собою наш век» (Ornez celle qui orne son siecle). Я была чрезвычайно тронута такою изящною любезностью княгини» ²³.

Княгиня Долгорукая часто приглашала г-жу Лебрен в свою ложу в театре, и из этой ложи, которая была очень близка к сцене, наша художница могла любоваться благородством г-жи Гюс в трагедии, и тонкою игрою г-жи Сюзет, которая исполняла роли субреток в комедиях. Вообще, по словам г-жи Лебрен, тогдашняя французская труппа в Петербурге была очень хороша. В то же время посетила Петербург и еще одна театральная знаменитость: то был певец Паоло Мандини, который, не смотря на свою молодость, успел уже обворожить собою Италию и Францию. Как в наши дни Марио, он соединял в себе все сценические достоинства: быль красавец собою, великий актер, пел превосходно и к тому же приехал в Петербург прямо из Парижа. По роду своего таланта, он не мог исполнять французских комических опер, и потому в ближайшее лето на даче княгини Долгорукой было поставлено несколько италианских опер, в которых, кроме него, все роли исполнялись любителями ¹³.

В доме княгини Долгорукой г-жа Лебрен, как мы уже знаем, познакомилась с княгинею Н. Ж. Куракиной и здесь продолжала с нею видеться, так как княгиня лишь изредка принимала у себя. «Нельзя было», — говорит г-жа Лебрен, — «не полюбить ее, увидев ее хотя бы только два раза. Ее ум, характер, доброта были удивительно естественны, так что я просто называла ее семилетним ребенком; все в ней меня восхищало, все привлекало к ней и всеобщую любовь». Мы уже знаем, что дружба г-жи Лебрен с княгиней Наталией Ивановной сохранилась на многие годы. [303]

III.

П. И. Мелессино. — Король шведский Густав IV. — Кончина Екатерины II. — Погребение ее. — Перенесение праха Петра III.

Среди художественных работ и приятных развлечений прошла для г-жи Лебрен зима 1795—1796 годов, и наступало теплое время. «Большим наслаждением для меня» — рассказывает она, — «было чувствовать приближение лета после стольких месяцев, в которые приходилось дышать воздухом, или студеным или нагретым печью». Г-жа Лебрен с большим удовольствием стала ездить за город и осматривать петербургские окрестности. Но чаще всего посещала она еще пустынные в то время берега Парголовского озера — одна, в сопровождении лишь своего слуги, русского парня, — для того, чтобы выкупаться, как выражалась она, в чистом воздухе. Нередко отправлялась она, вместе с дочерью, и на Крестовский остров, ранним утром или вечером, так как страшная жара, стоявшая тем летом, препятствовала прогулкам среди дня; по вечерам ей приводилось любоваться здесь пляскою русских крестьянок «в их живописной одежде».

Соблазнившись прелестью лета, какое стояло в 1796 году, г-жа Лебрен сама наняла маленький деревянный домик на берегу Невы, почти напротив Елагина острова. Помещение ее оказалось в соседстве с дачею ее приятельницы, графини В. Н. Головиной, у которой она и проводила свои вечера, в приятном обществе, и подле дачи геперал-фельдцейхмейстера П. И. Мелессино ¹⁴.Соседство это также было ей очень приятно, и она сообщает о Мелессино любопытные подробности: «Он был прекрасный и весьма обязательный человек. Он долго жил в Турции, и его дом был образцом не только роскоши, но и восточного комфорта. У него была устроена баня, освещаемая сверху; по средине ее находился бассейн такой обширный, что мог вместить до двенадцати человек разом; в воду спускались по нескольким ступенькам; белье для вытирания после ванны развешивалось на позолоченной решетке, которая окружала этот бассейн, и состояло из больших кусков индейской кисеи, затканной по борту шелковыми цветами и золотом; эта вышивка придавала тонкой ткани на столько тяжести, что она плотно облегала вокруг тела. Кругом всей этой комнаты тянулись широкие диваны для отдохновения после купанья; а одна из дверей этой бани вела в прелестный будуар, окна которого выходили в цветник. Здесь однажды Мелессино угощал нас завтраком из фрукт, простокваши и отличного кофе-мокка. В другой раз он пригласил нас к изысканному обеду, который подавался в великолепной турецкой палатке, вывезенной им из походов; ее раскинули на цветущей лужайке перед самым домом. Нас обедало двенадцать человек; вместо стульев, мы сидели на роскошных диванах, расположенных вокруг стола; за дессертом подавались во множестве превосходные фрукты, а самый обед был в азиатском вкусе. Любезность, с которою генерал принимал своих гостей, еще более увеличивала приятность его гостеприимства, и я только одного бы желала, чтобы стрельба из пушек в тот момент, когда мы садились за стол, происходила не так близко от нас, но мне сказали, что таков здесь обычай военных генералов».

Лето 1796 года ознаменовалось приездом в Петербурга молодого короля шведского Густава IV, которого не состоявшийся брак с великою княгинею Александрою Павловною был одной из главных причин расстройства здоровья и даже кончины Екатерины II. Г-жа Лебрен, на глазах которой совершались эти события, записала в своих мемуарах несколько любопытных известий. «Король прибыл в Петербург со своим дядей герцогом Сюдерманландским, 14-го августа 1796 г. Ему было только 17 лет; он был высок ростом, и не смотря на юный возраст, его приветливый, благородный и гордый вид невольно внушал к нему уважение. Получив тщательное воспитание, он был в высшей степени вежлив. Великая княжна, с которою он должен был вступить в брак, была всего 14 лет от роду; она была прекрасна, как ангел, так что он сразу полюбил ее. Помню, как он, приехав ко мне взглянуть на портрет будущей своей супруги, до того загляделся на него, что даже выронил шляпу из рук».

«Императрица ничего так не желала, как исполнения этого брака; но она настаивала, чтоб у ее внуки при Стокгольмском дворе была своя церковь и свой духовник греко-российского исповедания; молодой же король, не смотря на всю свою любовь к великой княжне Александре, отказывался согласиться, так как это было противно законам его страны. Поэтому в день, назначенный для обручения, король не поехал во дворец, не смотря на многочисленные приглашения, с которыми являлся к нему граф Марков ¹⁵, в надежде убедить его. Я писала тогда портрет князя Дитрихштейна ¹⁶, который был у меня на сеансе в самый момент предполагавшегося обручения, и мы оба то и дело подходили к окну моей городской квартиры, против дворца, желая узнать, уступит ли юный король столь убедительным просьбам; но он остался непреклонен. Наконец, — я уже потом узнала об этом от княгини Долгорукой, — когда все собрались, императрица приотворила дверь своей комнаты и сильно изменившимся голосом сказала: «Mesdames, сегодняшнее собрание не состоится». На другое же утро король шведский и герцог Сюдерманландский оставили Петербург ¹⁷.

«Это ли событие было причиной смерти [304] Екатерины II, или что другое, только Россия вскоре потеряла ее. В последнее воскресенье перед кончиной императрицы, после обедни, я отправилась поднести ее величеству портрет, сделанный мною с великой княгини Елизаветы Алексеевны. Государыня сама подошла ко мне с ласковым приветствием и затем прибавила: «Все непременно хотят, чтобы вы сделали и мой портрет, но ведь я уже очень стара; во всяком случае, так как все того желают, то я даю вам первый мой сеанс сегодня же и затем ежедневно в течете недели». Но в четверг на той же неделе она не позвонила, по обыкновенно, в 9 часов утра; поджидали зова до 10 часов и даже не много долее; наконец, первая камер-фрейлина решилась войдти в опочивальню императрицы. Не видя в ней государыни, она прошла в маленькую гардеробную и едва отворила в нее дверь, как тело Екатерины упало на пол. Нельзя было в точности определить часа, в который последовал с нею удар; но пульс еще продолжал биться, и следовательно, не терялась надежда на спасение. В жизнь мою мне не приходилось видеть такого сильного горя, какое распространилось тогда повсюду....

«После обеда я отправилась к княгине Долгорукой, которой граф Кобенцель передавал все, что делается во дворце, так как он ездил туда несколько раз в течение дня. Общее отчаяние все возрастало, оно было ужасно для всех, потому что мало того, что все боготворили Екатерину, все питали какой-то панический страх пред воцарением Павла.

«К вечеру прибыл великий князь Павел из своего подгородного местопребывания. Когда он увидел свою мать, лежащую в забытьи, естественное чувство взяло свое: он подошел к императрице, поцеловал ей руку и заплакал. Наконец, в 9 часов вечера 9-го ноября 1796 года, не стало Екатерины II. Граф Кобенцель, который присутствовал при последнем ее вздохе, тотчас приехал нам сказать, что ее уже более нет на свете.

«Признаюсь, я не без страха оставила княгиню Долгорукую, ожидая, как носился слух, что будет переворот против Павла. Вид громадной толпы народа на Дворцовой площади, когда я подъезжала к дому, еще более увеличил мое беспокойство, хотя толпа эта так была тиха, что невольно приходило на мысль — нечего бояться, по крайней мере, в данную минуту. На следующее утро народ опять собрался на площадь, и под окнами покоев Екатерины, раздирающими криками изъявлял свою скорбь. Старики, молодежь, дети призывали свою матушку и рыданиями восклицали, что с нею все потеряли. День этот был тем мрачнее, что служил как бы печальным предвестием для того, кто вступал тогда на престол.

«Тело императрицы было выставлено в продолжение шести недель в одной из зал дворца, освещенной день и ночь и пышно убранной. Эту самую залу еще недавно видела я в бальной обстановке, и потому не могу выразить — какое тяжелое впечатление производило на меня то освещение, которое приходилось мне видеть в ней теперь, по вечерам, когда я возвращалась к себе домой. Екатерина покоилась на парадном ложе, с открытым лицом и прелестною ручкой, выставленною поверх пояса. Все придворные дамы, из которых иные дежурили при гробе, подходили прикладываться к руке или же делали вид, что целуют ее. Я же, ни разу не целовавшая при жизни руку императрицы, не пожелала поцеловать и мертвую; я даже избегала видеть лицо Екатерины, чтобы не запечатлеть ее в своем воображении в таком печальном образе.

«Тотчас по смерти матери, Павел приказал вырыть тело отца своего Петра III, погребенное 35 лет тому назад в Александро-Невской лавре. В гробе нашли лишь кости, да один рукав мундира. Павел желал воздать останкам отца те же почести, что и Екатерине. Он выставил оба праха в Казанском соборе и на дежурство при них назначил старых офицеров, любимцев Петра III, которых озаботился вызвать и осыпать почестями и милостями.

«Наступил день погребения; гроб Петра III, на который сын возложил корону, с большою пышностью был перенесен и поставлен возле гроба Екатерины, и оба хотя и одновременно отвезены в крепость, но в процессии гроб Петра везли первым. Я отлично видела эту печальную церемонию из моего окна. Перед гробом покойного императора шел гвардейский офицер, облеченный с головы до ног в золотые доспехи; другой офицер шел перед гробом императрицы, имея лишь железные доспехи. Тот, кто был в золотой броне, умер вскоре от изнеможения. Сам Павел следовал за процессией пешком, с обнаженною головой, в сопровождении супруги и всего двора, который был очень многочислен и весь в глубочайшем трауре. На дамах были платья с длинными шлейфами и страшных размеров черные вуали, которые их совсем закрывали. В таком виде им пришлось идти по глубокому снегу в сильнейший мороз от самого дворца вплоть до крепости... Я видела некоторых из дам по возвращении их оттуда; они почти изнемогали от усталости и холода.

«Траур носили полгода. Все дамы» — так заключает свой рассказ г-жа Лебрен — «надели чепцы, из-под которых совсем не видно было волос и которые спускались на лоб острым мысом, что совершенно безобразило лица».

С. Т.

Комментарии

1. Светлейший князь Платон Александрович Зубов, род. 1767 г., ум. в 1820 г.

2. Принц Карл-Генрих-Николай-Оттон Нассау-Зиген, род. в 1745 г., с 1788 г. был вице-адмиралом русской службы и умер в 1805 г.

3. Знаменитый портретист Лампи (отец) прибыл в Петербург в 1790 г.; прежде того он жил в Польше, а еще ранее в Вене. Портреты Лампи, отличающиеся особенною тщательностью отделки, доставили ему большую известность в России.

4. Барон, впоследствии граф Григорий Александрович Строгонов, род. 1769 г., был женат, в первом браке, на княгине Анне Сергеевне Трубецкой; г-жа Виже-Лебрен познакомилась с ними еще в Вене, а потом возобновила знакомство в Петербурге и имела случай убедиться в их благородстве, когда одному французу захотелось очернить ее перед супругами Строгоновыми.

5. У Зубова было три сестры: Ольга Александровна, (род. в 1766 г., ум. в 1849 г.), которая была за д. ст. сов. Жеребцовым, Анна Александровна — за генерал-поручиком О. И. Хорватом, и Екатерина Александровна, скончавшаяся в 1781 г. Г-жа Лебрен говорит о первой из них. После шестимесячного пребывания в Петербурге, она, наконец, познакомилась с Жеребцовой, и та не преминула сказать, хотя и в очень любезной форме, что «все ждет письма, которое г-жа Лебрен имеет ей передать», затем однако же Лебрен получила от нее приглашение на обед; в Петербурге тогда обедали около 2 1/2 часов; к этому часу приехала и г-жа Лебрен с своей дочерью к Жеребцовой, и каково было ее удивление, когда оказалось, что в этом доме обедают в семь часов, в угоду лорду Витворту (английский чрезвычайный посланник и полномочный министр при русском дворе), счастливому поклоннику хозяйки. Бедным гостьям пришлось ждать, и они порядком проголодались, так что наша художница, вспоминая на старости об этом случае, не могла не прибавить: «В таком случае, приглашая меня к себе, Жеребцова должна была предупредить о позднем часе, или сестра фаворита была уверена, что вся вселенная знает о времени, когда она изволит кушать!»

6. На портретной выставке 1870 г. была только исполненная в 1797 г. копия с портрета в. кн. Елизаветы, писанного г-жею Лебрен, под № 628; а из семи находившихся там портретов императора Александра I, два принадлежали ее кисти под № 629 (1797 г.) и № 800 поясной портрет (пис. 1801 г.).

7. Княжна Мария Антоновна Святополк-Четвертинская род. 1779 г., ум. 1854 г. в Мюнхене.

8. Вероятно, князь Иван Иванович, ум. в 1807 году, отец генерал-фельдмаршала.

9. Вигель, вспоминая, что в ранней своей юности он видел в Киеве одну из любимых племянниц кн. Потемкина, графиню Браницкую, рассказывает следующее о ее костюме: «Любимый наряд ее был подражание костюму императрицы: длинное нижнее платье, с длинными и узкими рукавами, почти совсем закрывающее грудь; оно стягивалось узким, почти неприметным поясом с одною огромною, широкою и длинною пряжкою, а сверх его было другое платье, коротенькое, без рукавов и спереди совсем открытое, которое называлось гречанкою» (Воспоминания, т. I, стр. 46). В этом наряде Екатерина изображена на известном портрете работы Лампи.

10. Граф Николай Николаевич Головин, ум. 1820 г., обер-шенк при императоре Александре I и член государственного совета; был женат на княжне Варваре Николаевне Голицыной, род. 1756 г., сконч. 1826 г.

11. Княгиня Прасковья Андреевна Голицына, рожденная графиня Шувалова, род. в 1770 г., а ум. в 1828 г.; муж ее был князь Михаил Андреевич Голицын, т. сов. и камергер, род. 1765 г., сконч. 1812 г.; они имели двух дочерей, Елизавету, вышедшую замуж за италианского маркиза Терци, и Екатерину — за французским графом де-Комон-ла-Форс, и трех сыновей, из которых один, князь Эммануил, перевел на французский язык несколько русских путешествий.

12. Г-жа Лебрен не поместила этого портрета кн. Долгорукой в своем списке портретов и картин. Где он теперь находится — неизвестно; на портретной выставке 1870 года он не появлялся. Знаменитое произведете г-жи Лебрен «Сивилла», о которой она здесь упоминает, писана была ею в Неаполе с г-жи Гарт, по просьбе лорда Гамильтона, который вскоре и женился на этой известной красавице, прославившейся своими приключениями. Первая оценка этой картины была сделана в Парме; затем в Вене князь Кауниц выставил ее на две недели в своем доме для публики; в Дрездене курфирст просил г-жу Лебрен поставить картину в самой галлерее, и в продолжение недели весь двор ездил смотреть ее; наконец, г-жа Лебрен привезла ее в Россию.

13. О Мандини упоминает также Вигель в своих Воспоминаниях, I, стр. 166, и более подробно граф Ф. В. Растопчин в своих письмах к гр. Воронцову (Русский Архив, 1876 г., кн. І, стр. 220). В этих же письмах, в которых Растопчин дает полную волю своему злоязычию, говорится (там же, стр. 216, 220 и 397) о самой г-же Лебрен, но Растопчин едва ли справедливо приписывает ей различные интриги.

14. Петр Иванович Мелессино, по происхождению грек, род. 1726 г., воспитывался в шляхетном корпусе, всю жизнь провел в службе по артиллерии, участвовал в турецких войнах и умер в звании главного инспектора артиллерии, в 1797 году; отличался большим образованием и славился роскошною жизнью, так что Екатерина II говорила, что она не в состоянии его обогатить. См.Словарь Бантыша-Каменского, 1847 г., т. II, стр. 356-359; Masson, стр. 394-399 и пр. Лицо это заслуживает подробной биографии.

15. Граф Алексей Ираклиевич Марков, род. 1747 г., ум. 1827 г., был в то время членом иностранной коллегии.

16. Подробные сведения об этом происшествии собраны в «Памятниках новой русской истории», изд. В. Кашпиривым, т. I, и в «Сборнике Русского Историч. Общества», т. IX.

17. Князь Дитрихштейн, австрийский вельможа, женатый на графине Александре Андреевне Шуваловой, сестре княгини П. А. Голицыной, приятельницы г-жи Лебрен.

Текст воспроизведен по изданию: Госпожа Виже-Лебрен в России (1795-1801) // Древняя и новая Россия, № 11. 1876