Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

РУНИЧ Д. П.

ЗАПИСКИ

Из записок Д. П. Рунича.

I.

Заслуги Петра I и Екатерины II. — Сравнение и сближение их царствований. — Характеристика тогдашнего общества. — Народное образование. — Домашний быт высшего класса: обеды, балы и гулянья.

Восемнадцатый век, есть век самый достопамятный в истории государства Российского. Петр Великий умер в 1725 году, — Екатерина II кончила жизнь 6-го ноября 1796 года, так что сии великие по делам государи, один начал, другая кончила ХVIII-й век, знаменитый и в бытописаниях мира и в бытописании царства Русского.

1796-й год, принадлежа к последним четырем годам, оканчивающим XVIII столетие, собственно для России не имел бы особой важности, если бы не был годом кончины императрицы [282] Екатерины II, которой, еще при жизни ее, просвещенная Европа не отказала в наименовании Великой. Она царствовала 34 года.

XVIII век в России по всей справедливости должен быть назван веком Петра I-го и Екатерины ІІ-й и это будет гораздо беспристрастнее того, что веком Людовика ХІV-го назвали тот век, в котором царствовал сей король французский; ибо какое сравнение сделать можно царствование его с царствованиями русских владык: Петра и Екатерины. Людовик наследовал государство отчасти образованное и отчасти просвещенное Франциском и Генрихом, Петр I-й и продолжательница начал и видов его Екатерина ІІ-я преобразовали и в течение 100 лет поставили страну, обширнейшую в мире, дикую и безграмотную — на степень равную со всеми европейскими просвещенными странами. Ныне страна сия преобладает в Европе и Азии и силою, и могуществом, изобилует всеми возможными дарами природы и всеми средствами, нужными для самостоятельности. Как имена Петра и Екатерины, так и царствовании их не могут быть отделены одно от другого. Первый полагал основание к просвещению и величию своего государства, вторая продолжала развивать и укоренять их, а потому годы царствования ее во всех отношениях исключительно важны и замечательны.

Протекшие по кончине Петра до Екатерины 37 лет не могли представлять особой характеристики, — и это весьма естественно, ибо после всех начал, положенных в основание новой империи Петром, ближайшим преемникам его оставалось или продолжать, или разрушать его начала. Главным усилием Петра было сближение России с Европою, и продолжение сближения сего сделалось непреодолимым следствием начатого им преобразование русского народа, гордившегося и происхождением своим, и самостоятельностью, и православием, почитавшего все прочие народы нехристианами, смешивавшего Европу с Азиею, турок с французами и не доверявшего даже самим грекам, от которых праотцы их заимствовали веру.

Более полувека Петр и преемники его до Екатерины постоянно изменяли и нравы и обычаи русские, начиная с ближайших ко двору бояр. В народном быту обычаи иностранные не только не принимались, напротив, возбуждали отвращение, которое народ имел к иностранцам. Обычаи сии так же мало имели влияния и на прочие классы [283] жителей столицы дворян и купечество. Как дворяне, в которых таился еще дух бояр московских, времен Пожарского, так и купцы, гордившиеся Мининым, неохотно переходили от обычаев отцов своих к обычаям иностранцев; а народ упорно оставался в том же полудиком невежестве, при тех же суевериях и грубых обычаях, в каких коснела до Петра вся Россия от западной своей границы до Авачинской губы. И чрез 120 лет, после смерти преобразователя России, даже в наше время 2, можно еще в пространном Русском царстве, в народном быту, особенно в отдаленных губерниях, найти понятия, нравы, обычаи и суеверия времен Грозного.

Вера и суеверие, чистое и бескорыстное усердие к церкви и вместе с тем глубокое невежество не могли искоренить в русском народе коренных свойств: честности, мужества и великодушие. Оставляя обычаи предков, они не изменяли веры и любви к отечеству.

Народное просвещение, до царствования Екатерины II, заключалось в изучении грамоты по церковным книгам. В букваре народ научался первым основаниям христианства, чтением Псалтиря приучался к возвышенным понятиям о Боге, а в Часослове находил наставление касательно богослужения. Вообще в народе русском заметно из давних времен горячее влечение к христианству, без всяких корыстных видов, несмотря на отсутствие всякого приготовительного учения. Со всем тем едва-ли Россия не есть еще единственное государство, в котором менее всех просвещенных стран совершается преступлений, ужасающих природу человеческую.

Народное просвещение в России при Екатерине только что начало повсеместно, хотя медленно, распространяться и до воцарения императора Александра, народным просвещением едва-ли названо быть может. До девятнадцатая столетия, оно было в России уделом одного высшего круга дворянства обеих столиц, составившегося из потомков некоторых бояр и знаменитых иностранцев, поселившихся в России. В массе народной, все просвещение состояло в умении читать по церковным книгам, и в самом высшем кругу дворянства не все мужчины умели писать, а которые и умели, то писали как выговаривали и как ныне еще пишет простой народ. Что ж касается до женского пола, то умение читать и писать почиталось вовсе для него ненужным и даже опасным. И дворянские дети учились грамоте по церковной печати, по букварю у церковников.

Только при императрице Екатерине II началось правильное обучение в новоучрежденных по городам народных училищах мужеского пола. Дети мелких чиновников и разночинцев, мелочных купцов [284] и мастеровых могли без всякой платы посещать их. Многие дворяне посылали в сии школы детей крепостных своих людей, которые, сверх природного своего языка, в главном народном училище в Москве, могли, если имели способности и охоту, научиться начальным основаниям языков: латинского, французского и немецкого; истории, географии, геометрии и арифметике. Московское главное народное училище в 1790-х годах имело более ста приходящих учеников и было подведомо Московскому университету, находясь под непосредственным начальством директора училищ. В последние годы XVIII столетия, не только в Москве, но и повсеместно, лучшими учителями грамоты русской были приходские священники и диаконы, обучавшиеся в семинариях и академиях духовных. Очень немногих светских, образовавшихся в Московском университете, к числу их присоединить можно было. Сверх главного народного училища, в Москве находились при многих городских церквах приходские училища, в которых первоначальные предметы преподавались духовными. Духовные академии и семинарии сохранили для России древние классические языки. Если университет Московский и славился элленистом профессором Маттеем и латинистом профессором Шаденом, то духовные академии и семинарии несравненно более образовали отличных преподавателей греческого, латинского и даже еврейского языков. Что касается до наук богословских и философских, сими науками великороссийские духовные училища обязаны первоначально малороссийским духовным академиям и коллегиумам.

В царствование Екатерины II, народное просвещение шло еще медленными шагами и, как я уже сказал, едва-ли до воцарения императора Александра народным просвещением названо быть может; так малочисленны были в России в конце ХVІІІ-го столетия народные учебные заведения. Для высших сословий, высшим учебным центром был Московский университет, но в нем обучалось очень немного дворян, ибо главною его целью было образование преподавателей по разным отраслям наук, особенно врачей и хирургов. Уже в то время медицинский факультете университета славился Гильдебрантом, Политковскими и другими медиками. Факультеты наук и словесности не имели большого числа слушателей. Известнейшее московское и иногородное дворянство исключительно обучалось в благородном университетском пансионе. Только со смертию императора Павла I-го, в начале уже XIX столетия, началось повсеместное и правильное распространено народного просвещения в России. Первая половина сего столетия, в которой мы живем, ожидает бытописателя способного, честного и красноречивого, ибо едва-ли какое [285] пятидесятилетие в мире богато столь быстрыми переворотами, как богато ими начавшееся в 1801 году.

Чтоб показать Россию и русских, какими они были при кончине императрицы Екатерины II, я постараюсь представить в очерках только картину тогдашнего их быта.

Всякое общество, и большое и малое, состоит обыкновенно из четырех слоев: высшего, среднего, низшего и ближайшей к последнему народной толпы, или так называемой черни. Разумеется, что первый круг в обществе всегда составляют лица по породе и богатству, образованности и просвещению от других отличные; а потому о сем верхнем слое общества и о том, что к нему относится, и хочу я исключительно говорить, чтоб пересказать современникам моим, в конце 1846 года, быт столиц Российской империи в конце 1796 года.

Может быть философия найдет в нем кое-что для своих соображений; светские же в вечном движении обращающиеся люди, живущие суточною жизнию, которых все бытие заключается в двадцати четырех часовом существовании, увидят, что и за пятьдесят лет Петербург и Москва не уступали первым столицам Европы в образованности и просвещении; а при втом вспомнят может быть, что Россия имела уже и тогда своих Долгоруковых-Крымских, Румянцовых-Задунайских и Потемкиных-Таврических, Воронцовых, Паниных и Безбородко, Ломоносова, Карамзина и Державина, которых по всей справедливости назвать можно родоначальниками наших новейших и полководцев, и дипломатов, и писателей.

Что совершено в последние пятьдесят лет от 1796 года, всему тому положено начало в предшествовавшие им полвка, в котором тридцать четыре года исключительно принадлежать к царствованию императрицы Екатерины II, постигнувшей огромные виды Великого Петра и довершившей в свое царствование колоссальное здание, основание которому положено Петром. Целые столетия протекают между царствованиями владык земных, подобных Петру, Екатерине и Александру; они бросают семена, из которых вырастают переживающие века дубы и кедры, которых возникающие по временам непогоды и бури уже сломить не в силах!

По вступлении Екатерины на престол Российской империи, общественная жизнь высшего русского дворянства, обычаи, нравы и вкус приняли решительное склонение к обычаям, нравам, вкусам и общественной жизни французов. Давно уже Париж был для Европы образцом общежития, утонченного вкуса и обхождения. Со времен Людовика XIV, язык французский делался более и более повсеместным и знание его почиталось свидетельством отличного образования. [286] Обучение сему языку детей с самых молодых лет в домах знатных было безусловно необходимым. Высшее общество говорило по-французски и чисто и правильно. В остатках родовых боярских домов, и самая прислуга была составлена из французов, швейцарцев и немцев. Новорожденного отдавали на руки мамке, обыкновенно из немок; в очень затейливых домах — англичанке. Как же скоро ребенок начинал переступать с ноги на ногу, к нему приставляли француженку; а по миновании семи лет — дядьку француза, бракуя при выборе все французские наречие (разумеется где знали хорошо язык) кроме парижского! Вся важность полагалась в выговоре! Само собою разумеется, что такая прихотливость была исключительною и платилась дороже; где же ее не было, там не смотрели на выговор, — особливо в губерниях, где, как уверяли, многие помещики, по незнанию иностранных языков, вместо французов принимали к детям в гувернеры и учители смелых пройдох из немцев и даже чухонцев, произносивших изуродованные французские слова. В некоторых только известных домах в Петербурге и Москве говорили самым чистым французским языком; между большей же части подражателей знатным говорили, и в Петербурге и Москве, по-французски с грехом пополам. Впрочем и тот и другой французский разговор можно еще слышать и в 1846 году в Петербурге. В отборнейших только обществах высшего круга, приезжавшие в Петербург и Москву немногие французы удивлялись, что в сих обществах говорили на их природном языке с особою чистотою выговора и правильностию, что, впрочем, было естественным следствием привычки. Дети от колыбели слышали вседневно французский разговор, учились французской азбуке прежде русской, читали по-французски прежде, нежели по-русски и с родителями и учителями говорили по-французски, а потому легко и выучивались сему языку. В детских комнатах и в руках детей находились одни французские книги, из которых они выучивались и разговору на французском языке и священной истории. — Шутя знакомились они с древнею историею и затверживали карты четырех частей света.

Домашнее учение продолжалось до вступления молодых людей в службу, около двадцатилетнего возраста, обыкновенно в военную по гвардии, начиная с унтер-офицерского чина. Я не стану утверждать, что домашнее учение тогдашнего времени почитать должно полным и достаточным. Не во всех знатных и известных семействах считали необходимым изучение древних языков; но не совсем же и они забыты были. В благородном университетском пансионе и многих частных домах до 15-ти-летнего возраста детей занимали латинским языком. [287]

Не надобно судить по нынешним учебным заведениям домашнего образования времен Екатерины. Оно было тогда так исключительно и редко, что едва относилось к целому обществу как единица к тысяче. При кончине сей государыни в Москве с трудом десять человек можно было насчитать домашних наставников, известных по их учености, которые заслуживали имя учителей; остальные учителя, которые жили по господским домам, были люди знавшие только свой природный разговорный язык и начальные основания грамматики, географии и древней история, который они и преподавали по лучшим известным печатным руководствам. Здесь было бы не у места говорить о народном просвещении, ибо я коснулся домашнего образования юношества, как предмета, принадлежащего к домашней жизни высшего петербургского и московского обществ. — Обращаюсь к подробностям общественной жизни в обеих столицах.

Не одни знатные по чинам и высоким должностям, но и знатные по рождению строго держались образа жизни и привычек бояр старой Руси. Не все имели огромные каменные палаты, но все содержали многочисленную крепостную дворню, множество лошадей, иные и псовые охоты. Никто из лиц, принадлежащих к высшему дворянству, не выезжал со двора иначе, как в каретах, запряженных в четыре и шесть лошадей, в шорах или в ямской упряжи, имея на запятках двух лакеев. — Знатнейшие сановники в прибавок к ним присоединяли в залитых в золотые галуны, бахрамы и кисти: арапов, гайдуков, гусаров и егерей. Экипажи изменялись по английским и французским модам; в то время употреблялись: «берлины», «купе» и «визави», в числе которых находились прямо выписанные из Лондона. В двуместных каретах парами ездили по городу одни именитые иностранные купцы, доктора, повивальные бабка и известные музыканты, а по воскресеньям из знатных домов развозили по киркам учителей и учительниц также в двуместных каретах парами, на наемных лошадях; и всякое воскресенье, у иноверческих церквей в Москве, можно было видеть по десятку таких карет, обыкновенно фасона, вышедшего из употребления. Учители и учительницы пользовались каретою целый день; для прислуги им давались самые неуклюжие проводники, которые развозимых учителей называли: мусье, а женщин мадамы. Кареты, колымаги и коляски на пазах или ремнях начали исчезать в Москве около восьмидесятых годов. Летом, на дрожках, а зимою в санях ездили одни мелкие чиновники, купцы и разночинцы. Знатнейшее дворянство употребляло зимою для прогулок так называемые венские сани. Упряжь в экипажах ограничивалась законоположением, которое до конца XVIII столетия довольно строго наблюдалось. Табель о рангах [288] позволяла фельдмаршалам и генерал-аншефам иметь упряжку в шесть лошадей и двух вершников; генералам до полковника, — упряжку в шесть лошадей; штаб-офицерам до капитана — в четыре лошади; обер-офицерам — в две.

Древние потомственные дворянские роды имели ливреи по цвету своих гербов, обшитые гербовыми басонами. Чины от 1-го класса до 6-го определялись нашивкою сих басонов на воротниках, карманах, обшлагах, по бортам и швам. Покрой парадных ливрей не изменялся. Треугольный шляпы обшивались богатым серебряным или золотым галуном. Во всех знатных домах обеих столиц, привратники, известные под именем швейцаров, с давних времен были в употреблении. Число дворовых людей для прислуги было во всех домах чрезвычайно велико. Оно разорило недостаточных. Содержание многочисленной дворни, при домах и деревнях, поглощало если не половину, то, конечно, третью часть годовых доходов помещиков. Многие через некоторое время нечувствительно уничтожались и таяли, как снег на солнце, от содержания огромной дворни, нерасчетливого хозяйства и неумеренного хлебосольства. Другие прибавляли к тому дань французским модным магазинам, давнишней язве русского хлебопашества. Тысячи рук исключительно обрабатывают десятки тысяч десятин земли, чтоб заплатить Парижу за выдумки, за французские вина и другие неисчислимые безделки.

За дворнею, конюшнею и охотою следовала иностранная прислуга: камердинеры, парикмахеры и повара-французы или швейцарцы. В иных домах встречались французы или швейцарцы библиотекари, секретари, чтецы и друзья дома.

Доктора и лекари домовые были по большей части из немцев, но число их было весьма невелико. Все эти иностранцы без исключения, для крепостной дворни из деревень набираемой, были настоящие домовые, от которых иногда и жить им приходилось плохо. В случае же особливого благоволения хозяйки к другу дома с берегов Сены или Гароны, эти друзья иногда и самого хозяина, как говорится, со свету сживали. Впрочем, как бы то ни было, вкус русского дворянства к французам и ко всему французскому, превратившийся в симпатию, сблизил русских с европейскою цивилизациею. Времена Екатерины представляли в столицах России версальские обычаи, утонченную роскошь и прихоти принцесс французских.

Как в Петербурге, так и в Москве кухня и буфет составляли важнейший предмет роскоши. И кушанье и вина исключительно были французские; но в старинных знатных домах оставались еще от старой русской кухни искусные повара, которые умели приготовлять уставные блюда боярских пиров: кулебяки, колобовые и [289] подовые пироги, сборные щи, лапшу, свинину во всевозможных видах и внутренности телят и баранов, как-то: желудки, сычуги, сальники, одним словом, все блюда прямо русские, между которыми попадались, однако ж, и английский бифстек, и французские пастеты и италиаиские макароны; все же они заключались разновидными пирожными, желеями и блян-манже, безусловно принадлежавшими в большим обедам и пирам. На стол обыкновенно ставилось вино белое и красное; сладкие вина и наливки обносились; шампанское было необходимою принадлежностью только именинных и свадебных пиров. Бутылка шампанского стоила рубль; французские столовые вина обходились, бутылка копеек в тридцать. Привозное английское пиво пятнадцать копеек бутылка. Наливки на все плоды и ягоды были в большом употреблении как в домах дворянских, так и купеческих. Русских мануфактурных произведений было так мало, что высшее дворянство вообще употребляло сукна, полотна, шелковые, шерстяные и бумажным ткани и столовое белье привозное, произведения — французских, английских, голландских и немецких фабрик. В знатных домах сукно для прислуги употреблялось также привозное, по большей части шленское, в дворянских — домашнее. Отечественного сукна не выделывалось даже столько, сколько оного потребно было на обмундирование войск. Солдатское сукно, светло-зеленое, самое толстое, покупалось у вольных промышленников и заготовлялось на немногих казенных фабриках. Одна казенная суконная фабрика находилась в Москве, известная по первоначально открывшейся в ней в 70-х годах XVIII столетия чуме. Тонкие русские сукна начали выделываться в Москве и России не прежде как в десятых годах царствования императора Александра.

Знатные и дворянство высшего круга следовали модам французским и английским, которые хотя и не переменялись так часто как ныне, но зависели и тогда от выдумок модных торговок, которых в конце 1796 года едва-ли пять во всей Москве насчитать можно было. Модных магазинов и женских портних, известных в городе по своему искусству выманивать деньги, было вообще очень мало. Предметы роскоши продавались в двух или трех лавках, которые содержали голландцы и немцы, известных под именем нюренбергских, и французских. Впрочем иностранных товаров всех родов — и самых дорогих, и самых прихотливых особенно французских, в Москву привозилось всегда очень много, как равно действительно французских столовых припасов и вин, которыми снабжали знатные дома, также два или три известные магазина, содержимые французами. Все прихотливые и модные вещи в Москве можно было достать во всякое время. В лавках яблочного ряду у [290] Троицы под горою можно было купить и устрицы и французские плоды и руанские превосходные конфекты, одним словом, все что составляете предмете самой прихотливой гастрономии. Но употребление сих предметов было ограничено одним только кругом высшего общества, а потому все иностранные предметы и продавались по очень сходным ценам. При сем не надобно забывать и того, что о лаже в это время и слуху не было: серебряный рубль ходил сто медных копеек, за золотой империал давали десять серебряных рублей, или медью пятаками также десять рублей. Точно также и ассигнации разменивались по достоинству их на золото, серебро и медь и наоборот, без всякого лажа или промена.

Высшее дворянство, следуя модам французским и английским, и служащие и отставные носили фраки. Мундиры надевались при одних торжественных случаях. Кроме гражданских наместнических мундиров, в большом употреблении были и богато вышитые золотом, серебром и шелками французские кафтаны, которые заменяли мундиры. Военные, служащие и отставные в праздники только носили мундиры, но ордена никогда не снимали и нашивали звезды на фраки, сюртуки, плащи и шубы; ленту носили по камзолу, в праздничной форме по кафтану. Белый плюмаж был отличием и военного и статского генеральского чина. В собраниях, и статские и военные всегда являлись в чулках и башмаках; в военной только форме по утрам и к обедам приезжали в сапогах и шпорах.

В Новый год, Пасху и Рождество, личные посещения и развозка визитных карточек с раннего утра почитались обязанностию неизбежною. В сии дни, знатные домы представляли беспрерывный приезд и отъезд посетителей; по всем улицам разъезд экипажей продолжался до глубокой ночи. Обыкновенно к праздникам экипажи возобновлялись или покупались новые, как равно шилась и новая ливрея. Множество карет, запряженных в шесть и четыре лошади, являлись в продолжение Светлой недели, на народном гулянье, под качелями, под Новинским; вечера проводились на балах или в кругу знакомых, в многочисленном собрании. У всех известных в городе домов стояли десятки экипажей, и вообще город представлял исключительное движение и деятельность.

Преимущество Петербурга пред Москвою состояло в пребывании высочайшего двора, первых государственных сановников и иностранных министров, преимущественно всех европейских столиц. Сверх того, в Петербурге были превосходные италианская опера и французский спектакль. Съезды у двора, балы, вечера и театр не давали петербургской публике повода жаловаться на скуку, но и Москва также имела много средств к приятному препровождению времени. [291] В зимнее время, до разъезда высшего дворянства по деревням, в балах, обедах и домашних спектаклях недостатка не было.

Благородное собрание, носившее тогда название благородного клуба, представляло еженедельно в великолепном здании соединение иногда более тысячи человек лучшего родовитого дворянства из всех губерний империи. Все приезжавшие в Москву иностранцы соглашались, что подобного заведения нет во всей Европе. Самая строгая благопристойность, учтивость и порядок наблюдались на балах во все продолжение оных. Директорами и директрисами выбирались лица из самого знатнейшего круга. Часто, истинно веселые и увлекательные балы благородного клуба оканчивались на рассвете другого дня, хотя впрочем на них съезжались в семе часов вечера. Самые блестящие женские наряды и множество прелестных лиц, при великолепном освещении, составляли отличительную черту Московского благородного клуба. За годовой билет члены платили, сколько припомню, по 30 руб. медью, дамы половину. В клубе можно было иметь хороший ужин, который стоил рубль медью, дамы также платили половину. В Москве был русский театр, который содержал некто Медокс, как говорили, англичанин. В здании, в котором помещался театр, находились также огромные залы для маскерадов и редутов. Тот же содержатель, в летнее время, для остающейся в городе публики, открывал воксалы в саду за городом, в которые съезжалось и высшее дворянство и все свободные состояния. В сих собраниях танцовали, играли в карты; в саду играла музыка и вечерь оканчивался фейерверком и ужином. Во всех собраниях без исключения наблюдался строжайший порядок и не было примера происшествию, выходящему за пределы благопристойности.

Московское общество редко показывалось на улицах, собственно для прогулки; впрочем и публичных мест в городе для гулянья не было, кроме одного дворцового сада, находившегося в Немецкой слободе, при Лефортовском дворце. Собственно в городе гулять негде было, и в последние только годы царствования императрицы Екатерины высшее дворянство стало показываться на отделанной набережной Москвы-реки у Кремля, от Тайницких ворот до так называемая Живого (деревянного) моста; но на сию прогулку приезжали в каретах как и на все народные гулянья. Кремль в это время и наружный стены и башни его оставались в полном виде своей глубокой старины. Соборы, церкви в Кремле привлекали ежедневно многочисленное стечение народа московского и иногороднего.

Народные гулянья в летнее время, на которые собиралось и высшее дворянство в экипажах, и жители города, находились у монастырей и начинались: первое весеннее у Новодевичьего монастыря [292] на так называемом Девичьем поле; а в течение лета — под монастырями: Донским, Новоспасским и многими другими, вблизи города находящимися. — На эти гулянья съезжались преимущественно купцы, и собирались люди среднего состояния. Летние гулянья открывались 1-го мая большим съездом нескольких сот экипажей на находившемся за городом урочище «Немецкие станы», за которым следовало гулянье в «Марьиной роще», в той же стороне и в ближайшем к городу лесе, Всесвятском. Знатный семейства московского общества переезжали на лето в ближайшие к городу подмосковные; прочее дворянство разъезжалось по поместьям своим внутри империи. Вскоре после Пасхи начинался отъезд последних; многие уезжали в течение поста и возвращались в Москву по зимнему пути, к празднику Рождества Христова. Девятимесячное пребывание в деревне и хозяйство доставляли помещикам возможность обеспечивать временное содержание свое в Москве и доставлять себе возможные удовольствия. Впрочем, можно насчитать несколько примеров, что безрассудное подражание богатым и знатным разорило многие семейства.

Я представил в общих очерках картину общественной жизни и образования русского дворянства в конце XVIII века. Все подробности общежития, мною описанные, если не имеют никакой цены в глазах мудрого, то могут служить уроком для не мудрых, показывая, как ничтожны сами по себе условия общественной жизни.

II.

Служба дворян в войсках. — Преимущество гвардии перед армиею. — Расположение гвардии в столице. — Порядок производства. — Значение городового положения и грамоты о преимуществах, дарованных дворянству. — Образование наместничеств. — Образ жизни провинциального дворянства.

Со введения Петром І-м регулярной военной службы в России, собственный пример его дал между дворянством перевес военной службе пред статскою. Основанные им гвардейские полки, были рассадниками, в которых исключительно бояре и дворяне начинали службу рядовыми и постепенно производились в унтер-офицерские чины до производства их в офицеры. Родной прадед мой по матери, любимец Петра I-го, Иван Иванович Бутурлин, был подполковником гвардии, а сын его, отец моей матери, в то же время и в том же полку — солдатом. Отправляя действительную фронтовую службу, по очереди он сопровождал колодников скованных железами, [293] которые ходили по городу собирать милостыню. В царствование императрицы Елисаветы, он был ближайшим к особе ее камергером, имел орден св. Анны первой степени и, при открытии мощей Димитрия — митрополита Ростовского, сопровождал туда из Москвы (находясь уже в отставке) государыню императрицу, по высочайшему приглашению.

В конце царствования императрицы Екатерины, хотя и были еще примеры поступления дворян в гвардейские полки рядовыми, но примеры сии были уже редки. Одни только беднейшие однодворцы принимались рядовыми, дворяне же поступали в гвардейские полки капралами и унтер-офицерами; дети знатных семейств, в колыбели еще, записывались сержантами и до явки в полк на действительную службу, около 18-ти-летнего возраста, от командующих полками получали домовые отпуски до окончания наук. Виды сии ежегодно возобновлялись, и вместе с совершеннолетием наступала обязанность явиться в полк на действительную службу, до производства в офицеры, в армию или по гвардии. Исключая поступивших в кадетские корпуса, все дворянство обучалось на собственной счет теми средствами, какие к приобретению образованности позволяло употреблять состояние. Один Пажеский корпус доставлял исключительно право воспитанникам своим, число коих было очень ограничено, поступать прямо в гвардию поручиками. Кадетские корпуса были рассадниками офицеров армейских, артиллерийских и инженерных, пехотных и кавалерийских.

Гвардия имела огромное преимущество пред армиею. Сержанты гвардии выпускались в армию капитанами; капитаны — полковниками или бригадирами к статским делам. Обер-офицеры гвардейские переходили в армию, без всякого исключения, штаб-офицерами. Не все капитаны с чином полковника получали и полки; полки давались по особым уважениям и одобрениям непосредственных высших военных начальников. Не родовые дворяне в офицеры гвардии не производились. Военное устройство армии того времени довольно известно, и я считаю нужным сказать здесь то только, что капитаны гвардии, производившиеся бригадирами к статским делам, никогда не получали в командование свое никаких отрядов, хотя состояли по военному списку. Находившиеся только на действительной службе полковники и командиры полков производились за отличие в бригадные командиры и получали в командование отряды. Чин военного бригадира равнялся гражданскому чину статского советника и подобно оному имел на шляпе белый плюмаж, а на парадном мундире — половину целого генеральского шитья. Эполеты имели одни штаб-офицеры, на одном плече. Шитье на мундирах, шарфы, темляки в пехоте, флоте и артиллерии были золотые; в [294] кавалерии и по инженерной части — серебряные. Военная кокарда была белая из шелковой ленты. Со времен только фельдмаршала князя Потемкина, в командуемой им турецкой армии, отставлена прическа, косы и пудра, и введены короткие мундиры, широкие брюки и разного вида каски; офицеры и генералы, до воцарении императора Александра, носили косы и пудрились, так как до сего же времени все гвардейские полки также имели и косы и пукли и употребляли для прически вместо помады — свечное сало; вместо пудры — муку. В царствование Екатерины, гвардейские полки расположены были в Петербурге на местах, которые ныне носят названии сих полков; казарм для них еще не существовало. В каждом полку находились офицерские улицы, сохранившие по сие время свое название, на которых выстроена были так называемые офицерские связи, бывшие собственностию офицеров; рядовые размещались в особенных улицах, называемых солдатскими слободами, в отдельных домиках и избах деревянных. Вне служебного времени гвардейские солдаты занимались хозяйством и торговлею. Нынешняя Бассейнам улица, близ Литейной, сохраняла название девятой роты, потому что в ней действительно находились жилища рядовых девятой роты Преображенского полка, который вокруг церкви Преображения расположен был по прилегающим к ней улицам до Лиговского канала. Точно так же были расположены в городе и полки Семеновский, Измайловский, Конная гвардия и прочие гвардейские команды.

В каждом гвардейском полку кроме постоянно отправлявших действительную службу унтер-офицеров, состояло по спискам: капралов, унтер-офицеров и сержантов до 500 человек, так что в трех пехотных полках: Преображенском, Семеновском и Измайловском и Конной гвардии считалось записанными на службу не менее 2.000 человек родовых русских, малороссийских, белорусских и ост-зейских дворян. Чтоб не преувеличить числа, боюсь утверждать, что число сих дворян далеко простиралось за мое догадочное на одной памяти основанное предположение; впрочем в архивах гвардейских полков это легко поверить. Общее производство по гвардии унтер-офицеров в офицеры и повышение офицеров производилось один раз в год, 1-го января, и утверждалось собственноручною подписью императрицы, по примеру Петра именовавшейся полковником каждого гвардейского полка, в которых числились подполковниками фельдмаршалы и полные генералы, а командовали полками майоры гвардии в чинах генеральских. Ежегодный доклад о производстве, от каждого полка, императрице подносили подполковники, и командующие полками.

Из унтер-офицеров каждого гвардейского полка производилось [295] в офицеры того же полка не более 10-ти или 15-ти человек, но выпускалось в армию из всех гвардейских полков от подпоручика до капитана более 500 человек. Как производством, так и выпуском в особенности озабочивались полковые секретари, которые выбирались из фронтовых офицеров; лица важные в полковом управлении по финансовой части, которым, как слух тогда носился, возможность переставлять по списку низшие нумера выше высших приносила столько пользы, что они чрез некоторое время могли приобретать по нескольку сот душ. Имена их были очень громки в тех семействах, где отцы и матери почитали за величайшее для себя несчастие, когда сынки их не были до 20 лет гвардейскими офицерами. Но так как число сержантов, производимых по гвардейским полкам в офицеры, не было так велико и почти невозможно было внести в докладной список неродового дворянина, то разумеется, что главную спекуляцию секретарей полков составлял выпуск в армию. Впрочем и покровительство, и связи доставляли иногда покровительствуемым сильными людьми, но дворянам только, возможность быть произведенными без очереди офицерами гвардии, что и делалось через переводы из одного полка в другой — и другие соображения. Ежегодная убыль унтер-офицеров по гвардии пополнялась новорожденными, часто до рождения, чему ныне не поверят.

Унтер-офицеры гвардии, на очереди к производству в офицеры, назначались к подполковникам полков своих и командующим оными на бессменные ординарцы и, находясь при них, ожидали производства в офицеры; те из них, которые находились при князе Потемкине, имели к тому ближайшие случаи, ибо князь, который большую часть времени находился при турецкой армии, которою командовал, отправлял их курьерами к императрице; те же из сержантов, которые находились при полках в Петербурге в ожидании производства в офицеры, отправлялись от иностранной коллегии курьерами в европейские столицы с депешами к российским послам и министрами при которых и оставались некоторое время, как чиновники посольства; а по возвращении в Петербург, не в очередь производилась в офицеры гвардии, что доставляло им право за приглашение в Эрмитаж и в высший круг петербургского общества.

В сей период низшие степени гражданской службы не занимались еще дворянством, которое исключительно посвящало себя военному званию и, прослужив некоторое время в военной службе, поступало в гражданскую, сохраняя обыкновенно военный чин и занимая места, сообразные чинам своим, по гражданской службе и дворянским выборам. [296]

К важнейшим из государственных постановлений времен Екатерины II конечно принадлежат: дарованная дворянству грамота и городовое положение. Сии законоположения присвоили двум первым состояниям в государстве самостоятельность, которой до сего ни одно сословие в народе не имело. Удельные князья, бояре и дворяне XV и XVI веков, составлявшие в России высшее сословие, никогда не имели других прав и преимуществ, кроме сохранившихся по преданию, не основанных на древних хартиях или кодексах, а укоренившихся на одной давности и привычке. До Екатерины, богатство я спесь боярских родов составляли всю их силу и достоинство! Законы и суды для них не существовали, они теснили низших и маломощных дворян как рабов своих. Временщики, которые были их сильнее, в свою очередь не давали им возможности оградить себя от их нападков и притеснений. Суды и начальство покровительствовали тем, кого опасались. Корыстолюбие было единым двигателем правосудия, которое продавалось, а не давалось даром.

Учреждение об управлении губерний положило некоторое начало публичному праву и конец, хотя несовершенный, насилию и самоуправству. Дворянская грамота и городовое положение образовали самостоятельные сословия, получившие права и преимущества, отделившие их от прочих состояний, и предоставили им исключительное право подсудимости лицам из среды своей, сословием избранных. Так основалось в России избирательно-представительное право в сословиях дворянском и купеческом, которое и сделалось источником гражданской свободы сих двух сословий. Если впоследствии времени в выборы дворянские и вкрались злоупотребления, то первоначальные выборы при их учреждении по всем наместничествам пали на людей достопочтенных, известных и достаточных помещиков, пользовавшихся общим уважением и доверенностию.

Приказы общественного призрении, сиротские суды, опеки, третейские и словесные суды, в столицах управы благочиния, земские и уездные суды, звания предводителей дворянства, депутатские собрания, — одним словом, все систематическое разделение государственного управления получило начало в царствование императрицы Екатерины II и привлекло на службу многочисленное дворянство русское, которое до того доживало до глубокой старости в своих деревнях, не принося ни государству, ни сословию своему никакой пользы.

Учреждение наместничеств и наместников, последовавшее за двадцать один год до кончины Екатерины, было мерою обдуманною и удобнейшим средством сосредоточить на известных пунктах обширнейшей в мире империи правительственную власть и непосредственный надзор главного начальника, представителя верховной власти, [297] облеченного полною доверенностию и силою для немедленного прекращения злоупотреблений на месте и для распространения светской образованности в странах от столиц удаленных, где просвещение едва проявляться зачинало. В наместники назначались императрицею сановники военные и гражданские, службою и способностями монаршую доверенность приобретшие. Они были обеспечены достаточным содержанием, несмотря на собственный их достаток, так что могли с достоинством отправлять звание представителей верховной власти. Сверх военных штабов, наместники имели при себе почетных молодых дворян, в виде пажей и чиновников военных и гражданских, составлявших огромный их свиты. При каждом доме наместника, великолепно убранном, находился казенный серебряный сервиз. При вступлении императора Павла I-го на престол, сервизы сии употреблены были на кавалергардские латы. С своей стороны наместники к достаточному казенному содержанию прибавляли собственные свои значительные доходы и содержали домы свои как дворцы, в которых губернское дворянство и чиновники видели образчик двора и условных приличий высшего общества, утонченного вкуса и обхождения людей, к сему кругу принадлежащих. — Все это способствовало к нечувствительному истреблению грубых и невежественных привычек дворян, мало выезжавших из своих деревень и не имевших даже понятий о светской образованности.

Наместники давали балы, вечера, спектакли и обеды, которые были уроками дли дворян, не выезжавших из своих губерний или деревень, и приучали их отвыкать от закоснелых привычек сельской жизни. Как собрания в домах наместников, так и выборы, вызывая помещиков с их семействами в губернские города, служили поводом к сближению дворянства, которое сохраняло иногда вражду между фамилиями, переходившую от отцов к детям.

Обычаи петербургские и московские постепенно распространялись по всем губернским городам, и провинциалы, хотя и не изменяли домашнего своего быта, со всем тем, в собраниях не показывались уже в странных платьях, вышедших из употребления, а по большей части носили губернские мундиры. Парики носили одни действительно плешивые — а не по моде, как при Петре Великом и до восьмидесятых годов XVIII столетия.

Говоря о службе в губерниях, я присовокуплю здесь несколько слов и об образе жизни губернского дворянства.

И в губернских городах, и в имениях некоторых дворян встречались иностранцы учители и учительницы, но число их было очень ограничено, и иногородное дворянство вообще держалось образа жизни чисто русского. Другой зелени на кухнях не употребляли кроме [298] крапивы, капусты и огурцов; салат, щавель, шпинат, спаржа и прочие овощи на русской кухне не употреблялись. Лет за 10-ть до кончины Екатерины, один московский житель, помещик ближайшей губернии, приехав на лето в свое поместье, во время пребывания своего в нем был посещаем соседями. Имея при себе хорошего повара, он пригласил один раз к обеду нескольких соседей. Между прочим за столом подавали соус из шпината с яйцами, любимое блюдо хозяина, хорошо приготовленное и которым он исключительно потчевал гостей своих. Некоторое время спустя, и он был приглашен к одному из обедавших у него соседей. Обед состоял из русских кушаний. Между ними, по подражанию московского гостя, явилась и зелень с яйцами, которою хозяин, потчуя посетителя, сказал, что приказал нарочно приготовить сие блюдо, заметя у него за обедом, что он любить зелень. Наружный цвет соуса и самый запах предвещали что-то непохожее ни на щавель, ни на шпинат; но делать было нечего, надобно было уступить добродушному потчеванию, и гость положил несколько зелени на свою тарелку, но едва мог проглотить первый глоток. Зелень употребленная для соуса была: калуфер, заря и Божье дерево с молоком — вероятно как единственная зелень, которая росла в огороде.

Французские вина как в Москве, так и в губерниях мало употреблялись; их заменяли наливки и пиво. Десерт за обедом не подавали, а приготовляли в гостиной, где он оставался до разъезда гостей. Чай в употреблении в России с незапамятных времен; но и кофе давностию вероятно может с ним соперничать и вероятно введен в Россию вместе с приехавшими в нее немцами. Восковые свечи употреблялись только в самых знатных домах, даже и желтого воска, на освещение употреблялись везде сальные, как в шандалах на столах, так и на стенах в жирандолях и люстрах, повсеместно хрустальных. Лампы вошли в употребление только в начале нынешнего столетия. И в губерниях шампанское употреблялось на свадебных и именинных только пирах; но фрукты, конфекты, мороженые и разные питья разносились без остановки в большом изобилии на балах, званых обедах и ужинах как в Москве, так и в губерниях.

В столицах, в губернских городах и даже поместьях, домашняя многочисленная прислуга из крепостной дворни чрезмерно была отягощена формою. Сверх обыкновенных занятий, официанты и лакеи с раннего утра должны были быть причесаны, напудрены, в чулках, башмаках и ливрее. В сюртуках, они прибирали только комнаты и выезжали в дурную погоду за каретами. Официанты имели от лакеев отличное платье: кафтаны и камзолы, по большей части [299] красные, обложенные по борту золотыми галунами — по подражанию придворной ливрее. Арапы, в богатых костюмах, с давних времен входили в России в знатных домах в число прислуги.

III.

Просвещение и литература при Екатерине II. — Заслуги Карамзина как преобразователя русского языка. — Злоупотребления в администрации. — Особенность московской жизни: театры, музыка и скачки. — Значение комедии Фонвизина «Недоросль» для характеристики тогдашнего общества.

Просвещение при вступлении Екатерины II на престол не было еще особою отраслию государственного управления. С.-Петербургская Академия Наук, Сухопутный и Инженерный кадетские корпуса и Московский университет были единственными учеными и учебными заведениями в России. В царствование ее, основан греческий кадетский, ныне морской корпус, и в Москве главное народное училище для всех состояний без исключения, даже крепостного. Сверх сего благородный своекоштный университетский пансион, два или три мужских и женских частных пансиона и несколько уездных и приходских училищ составляли для России единственные светские рассадники народного просвещения. Университетом управляли: куратор, директор и ректор; училищами — особый директор. Благородный университетский пансион имел собственного директора. Куратором университета был при кончине Екатерины известный русский поэт и прозаик, в свое время знаменитый М. М. Херасков; директором благородного университетского пансиона — профессор Московского университета Прокопович-Антонский. Московский благородный пансион образовал многих государственных чиновников. Студентом Московского университета был Карамзин. В Московском университетском пансионе, сверх наук, принадлежащих к гимназическому курсу и в особенности русской словесности, преподавались языки: французский, немецкий и английский, фехтование, музыка и танцы. Курс продолжали с определенного времени, и каждый учебный год заключался переводным и публичным испытаниями. К числу лучших учебных заведений тогдашнего времени надобно также присоединить частный в Ревеле пансион, в который многие известные родители посылали из Москвы детей своих. В высшем кругу московского общества обучение и образование юношества исключительно поручалось иностранным домашним наставникам, которых преимущественно выписывали из Женевы, Монбельяра и Страсбурга. В двух известных в тогдашнее время [300] московских домах были учителями два замечательные лица: один француз Мара, другой швейцарец Сеже, впоследствии секретарь Женевского революционного комитета. Первый находился в доме камергера В. П. Солтыкова, последний — в доме П. А. Толстого. Когда парижский Мара сделался ужасом человечества, московский Мара, родной брат его, просил у императрицы дозволения переменить свою фамилию и называться по месту рождения своего Дюбудри, на что получил соизволение и вступил в российскую службу. Хотя между сими учителями и встречались иногда в столицах прямо ученые люди, но в губерниях и у помещиков в деревнях в учители, вместо французов, нанимались немцы, а в Москве в некоторых домах попадались и гасконцы. Имея хороших домашних наставников, многие молодые люди брали сверх того приватные уроки у университетских профессоров. Из числа учебных предметов не исключался иногда и латинский язык; но французский составлял исключительную потребность. Немецкий, английский и итальянский во многих домах к нему присоединяли, и многие русские обоих полов на сих языках свободно объяснялись.

Говоря о немногих учебных заведениях в России при кончине Екатерины II, нельзя забыть Московской славяно-греко-латинской академии, основанной в 1677 г., замечательной как по классическому учению, так и по преподаванию древних и новейших языков, особенно же по великому числу ученых мужей и красноречивых проповедников, которые в ней образовались. Академия находилась на Никольской улице в Заиконоспасском монастыре. Она исключительно предназначалась для духовенства; но в ней образовались и многие светские лица, занимавшие впоследствии значительные места в государственном управлении и по разным частям гражданской службы. На содержание ее из казны ежегодно отпускалось на учителей, библиотеку, академические починки и на содержание 500 человек учеников 4.840 руб. ассигнациями!!! Золотой век! Впрочем, столь малое содержание сделается понятным, когда будет принято в уважение, что большая часть учеников находилась на жительстве в самой академии, да и внутреннее устройство учебных заведений тогдашнего времени не представляло тех потребностей, которые ныне безусловно требуются.

При всей ограниченности учебных заведений тогдашнего времени, не менее того Державин, творец оды «Бог», писал оды: «Счастие» и «Вельможу»; Дмитриев, Нелединский, Пушкин (Василий) сочиняли премиленькие стишки, а Карамзин извлекал из славяно-русского языка письменный и разговорный язык, которым красуется 50 лет русская словесность. Ему принадлежит имя родоначальника изящной, благородной, чистой и увлекательной русской прозы, которую современники его [301] скоро оценили и которая быстро распространилась и в духовных сочинениях, и в государственных актах, в официальной и частной переписках. «Письма русского путешественника» — образец эпистолярного и повествовательного слога. В то же время, когда Карамзин начал издавать «Московский журнал» и отлично хорошие переводы свои, другой студент Московского университета, поступивший уже в государственную службу, Лабзин, известный издатель многих собственных сочинений и переводов с английского, французского и немецкого языков, начинал литературное свое поприще печатанием, для скудного русскими сочинениями русского театра, переводов своих, драмы французского писателя Мерсье, «Судьи» и комедии Бомарше, «Фигарова женитьба». Замечательное время! В сии же последние годы XVIII столетия, в Александро-Невской академии созрел гениальный талант. Уроженец Владимирской губернии, сын сельского священника, студент сей академии, предпочтя ожидавшую ее митру на одной из первых российских кафедр, оставлял Невскую академию для поступления на низшие степени гражданской службы. Сей незабвенный гений был — граф Сперанский, обновитель русского канцелярского слога, образовавшегося по слогу уложения и до учреждения министерств доступного одному поколению подьячих.

Вообще, до начала XIX столетия, гражданская служба, на высших степенях государственных должностей, за малым исключением, наполнялась военными людьми, прослужившими полжизни со шпагою в руках и отличенными знаками храбрости и заслуг. Большая часть из них образовалась в кадетских корпусах и служила в гвардии и армии, от первых офицерских до штабских и, генеральских чинов. Большая часть сохраняла в при переходе в гражданскую службу чины военные. Сии заслуженные воины заседали в сенате и коллегиях, занимали места губернаторов и вице-губернаторов, определялись председателями и советниками в палаты. Занимали высшие должности по выборам дворянским и пользовались общим уважением и доверенностью. Одно секретарство и канцелярские должности переходили от отцов к детям, в касте подьячих, которым присвоено было, почитаемое однознаменательным, название — крючков. Смело и безошибочно сказать можно, что высшие и средние сановники, поступая в гражданскую службу, в чинах военных, на военном поприще заслуженных, не получив приготовительного образования к гражданской службе; многие судьи, советники и председатели бывали иногда невинными жертвами корыстолюбия своих секретарей, руководствовавшихся их невежеством в делах и торговавших их совестью, что и было причиною, что дела самые справедливые искажались пристрастием и подкупом. — Члены судов в согласии с [302] стряпчими и прокурорами не боялись ни коллегий, ни сената, ни генерал-прокурора, с канцеляриями и секретарями которых они состояли в корыстных связях; и потому все зависело, по старинной поговорке: «не от суда — а от судьи». В последние годы царствования Екатерины, подкуп сделался, к несчастию, всеобщим; все должности были оценены и, к стыду времени и нравов, продавались делопроизводителями временщиков тому, кто платил больше.

Здесь спросят может быть, что способствовало в сие время к искажению законов и взяточничеству? Время и опыт на сие ответствуют: где нет полного, ясного и определительного свода законов, известного всем гражданам, где допускаются изъятия, где решение дела зависит от изложения, делаемого секретарем, где тяжущиеся или подсудимый при суждении защищать прав своих не могут, там искажение законов и взяточничество должны господствовать.

Невежество законов было во времена Екатерины главным основанием мздоимства. Оно питало и алчность и корыстолюбие подьяческого племени, для которого вера заключалась в ношении на шее креста, а благородство в 14-м классе, доставлявшем титул «благородие».

Большая часть подьячих всех степеней и оттенков не почитала даже преступным торговаться с тяжущимися до принятия той или другой стороны. К прискорбию согласиться должно, что в достославное царствование Екатерины, корыстолюбие и мздоимство по гражданскому ведомству так были общими и в особенности в последние годы сего царствования, что под щитом бесстыдства никто не страшился уже ни упреков совести, ни общественная мнения.

С перенесением на берега Балтийского моря, в новую столицу, прав первопрестольного города, император Петр I не хотел переносить в нее ни обычаев, ни нравов, ни поверий древнего великокняжества Московского. И убеждением, и силою, и властию он заставлял переселенцев московских отставать на берегах Невы от стародавних своих привычек и забывать московские бороды, охобни и ковши. Но не вся Москва перешла на берега Невы. При Кремле, при Грановитой палате, при соборах и Иване Великом остались старинные русские поверья и привычки, которые чрез сто лет ослабли и изменились так, как и самые московские здания. Все стирается в мире вещественном. Одна любовь к отчизне не ветшает и не гаснет в сердце, дышущем благосостоянием земли родной. Самоед в сыром подземелье ест невареную рыбу, и на родине своей доволен и счастлив. Большинство старых бояр московских, почитая преобразования неволею и не желая им подвергнуться, осталось при стенах кремлевских. Петр и не насиловал их. Менее зараженные [303] боярством и старообрядчеством оставили и бороды, и Москву и перебрались за Петром в новозаложенную им столицу Российской империи. Москва оставалась еще Москвою до кончины Екатерины. В восьмидесятых только годах ХVIII-го столетия молодое русское дворянство, настроенное французским философизмом, подавалось уже на французские новизны. Так домы: графа Шереметьева, сына фельдмаршала, князей Голицыных, потомков фельдмаршала и адмирала, фельдмаршала графа Разумовского, графов Салтыковых, графов Орловых, князей Долгоруковых, князей Вяземских, князей Барятинских, князей Щербатовых, графов Головиных, графов Головкиных и многих других, представляли во всем блеске картину наследственной знатности, богатства и гостеприимства во всех видах. Огромные в Москве дома, великолепные подгородные владения, не уступавшие царским поместьям и дворцам, находившиеся в окрестностях Москвы, за пространстве нескольких верст соединяли прелестнейшие местоположения и огромные каменные здания. Кусково и Останкино, принадлежавшие обер-камергеру графу Шереметьеву, Архангельское, принадлежавшее князю Голицыну, Ильинское — графу Остерману и многие другие подмосковные, в окрестностях города и в Московской губернии находящиеся и принадлежавшие, как родовые достояния, знаменитому древнему московскому дворянству, остались и поныне памятниками великолепия и вкуса тогдашнего времени. Впрочем, если ныне чертоги и сады сих поместий не оживлены тем блеском, который придавало им присутствие их именитых владетелей, со всем тем по ним судить можно, что, в конце последнего века, русское высшее дворянство не уступало европейским знаменитостям ни в утонченном образе жизни, ни во вкусе, ни в обладании драгоценными произведениями художеств, ни в личном образовании, сведениях и любезности.

В конце царствования императрицы Екатерины спектакли и музыка сделались любимою забавою высшего московского общества. Многие знатные дома имели огромные оркестры для концертов и балов и собственные театры, актеров для комедий и опер и танцовщиков для балетов. Все эти актеры и музыканты набирались из крепостных людей, — и как только могли, наилучшим образом отправляли свое ремесло; но между ними встречались иногда способные, которые, родясь в Италии, сделались бы хорошими артистами и виртуозами.

Театральные представления в Кускове были великолепны. Пространство сцены, богатое убранство, декорации, гардероб и число актеров и музыкантов позволяли постановку всех родов трагедий и опер. Богатство и великолепие сего домашнего театра не мешало, впрочем, и другим достаточным владельцам иметь также свои театры, [304] оркестры, балеты и актеров, также из своих крепостных людей. До 1796 года известны в Москве постоянные театры в домах князя П. М. Волконского в князя В. Н. Щербатова. В первом еженедельно давались представления опер, драм и комедий. В 1794 и 1795 годах я видел на сем театре очень хорошо разыгранные по-русски оперы и в переводе известные драмы и комедии французского и немецкого театров. Очень хорошие оркестры находились также в домах: князя Куракина и гг. Еропкина и Приклонского.

Собственно для города в Москве существовал один театр, который содержал иностранец Медокс. Здание театра, довольно огромное каменное, находилось на улице, называемой Петровкою, почему и театр назывался Петровским. Три раза в неделю в сем театре давались представлении. Три первые яруса лож были абонированы на год; — вообще театр мог помещать до 3.000 человек. На сем театре давались трагедии, драмы, комедии, оперы и балеты.

Если русский репертуар и был беден оригинальными творениями, то в переводах являлись и французские, и английские, а большею частию драмы и комедии Коцебу. Так, я видел Шериданову комедию: Школу злословия и драмы Мерсье Уксусника, Евгению и многие другие пьесы, с иностранных языков переведенные и отлично хорошо разыгранные, можно сказать, первостепенными артистами, какими действительно были Померанцев, Шушерин, Плавильщиков и Сандунов, актрисы Синявская и Сандунова. Из оригинальных русских трагедий играли еще изредка «Самозванца» Сумарокова; из комедий: «Модную лавку» Крылова, «Лебедянскую ярманку» Копьева и «Недоросля» Фонвизина, в котором в роли няни Еремеевны смешил публику райка актер Ожогин. По большей же части играли пьесы Шиллера, Коцебу и других трагиков и комиков немецкого и французского репертуаров. В 1794 году я видел на московском Петровском театре и «Гваделупского жителя», и «Малабарскую вдову». Сверх того, на сем театре играли народные оперетки: «Збитеньщика» соч. Княжнина, «Добрые солдаты» — Хераскова и «Мельника» — Аблесимова. Кто не знал тогда наизусть прекрасных куплетов «Збитеньщика».

Счастье строит все на свете;
Без него, куда с умом?
Ездит счастие в карете,
А с умом: — идет пешком»

Московская публика очень любила эти произведения русских писателей, и их играли довольно часто. На занавесе московского театра, очень простой, изображена была на средине пирамида с следующею надписью золотыми буквами: От слез и смеха польза. [305]

В ХVІІІ-м столетии театр приносил более пользы, чем вреда.

В обычаях высшего круга дворянства того времени принято было безусловным правилом включать в предметы образования юношества игру на театре, танцование, фехтование и верховую езду; и русское дворянство в сем отношении не отставало от европейского обычаи. Вкус к французскому театру и частое обращение с французами много способствовали к распространению правильного употребления французская языка и отличного, по вежливости и любезности, обхождении, какими щеголяло тогда русское дворянство высшего петербургского и московского обществ, в чем все известные путешественники охотно отдавали справедливость.

В Москве, в прекрасно отделанных домашних театрах: князя Д. Ю. Трубецкого и И. Н. Зотова (впоследствии графа) очень часто давались исключительно французские пиесы, в которых любители театра, из высшего общества, принимали участие вместе с природными французами. В сих спектаклях и любители музыки играли в оркестре, которым обыкновенно управлял князь М. Я. Хилков. На своем театре, князь Д. Ю. Трубецкой играл в оркестре на виолончели. Я назвал эти лица для того только, чтоб меня не упрекнули в выдумке. И для того же прибавлю еще некоторые подробности, по которым увериться можно будет, что я не отдаю преимущества охотникам до музыки тогдашнего времени пред нынешними. Музыка игралась в оркестрах самая легкая. Плейелевы и Вангалевы симфонии; но по такому выбору вовсе нельзя судить о тогдашнем музыкальном вкусе. Крепостной музыкант М. А. Еропкин, будучи еще учеником, разъигрывал в публичных концертах трудную музыку Виотти, Местрино и фуги Кореллиевы. Его воспоминали в Москве в восьмисотых годах, при игре тех же концертов знаменитыми европейскими скрипачами Роде и Бальо. В царствование Екатерины, в Петербурге и Москве слушали Маркези, Тоди и Дица. Все европейские таланты не по одному только имени в обеих столицах были известны; большая часть из них приезжала в Россию.

Весьма замечательно как чрез пятьдесят лет размножилось ныне в России изучение музыки, особенно на клавикордах, известных под именем пиано-рояль. Нет приблизительная даже сравнения, которое в сем отношении употребить можно бы было. За пятьдесят лет, в дворянских только, и то немногих домах, учили музыке, и я не ошибусь, сказав, что в 1796 году едва-ли в Москве двадцать таких домов насчитать можно было. В сих же домах, едва-ли в половине занимались Гайдном и другими музыкальными классиками. Молодых баричей преимущественно учили играть на [306] скрипке, некоторых на виолончели и на фортепьяно; но мало между ними насчитать можно было таких, которые заслуживали бы имя музыкантов. Музыка в высшем обществе почиталась столько же необходимою в образовании как и танцы; но верхом совершенства в музыке считалось умение разыгрывать Гайдна и Моцарта, а в танцах умение протанцовать менуэт французской королевы и французскую кадриль Монако. Кто это умел, тот был замечен и почитался очень хорошо воспитанным. Ныне чрез пятьдесят лет, вероятно, в Петербурге и Москве не найдется дома, в одном из этажей которого не было бы фортопьян. И в трактирах, и в кандитерских, и у булочников, и других ремесленников есть флигель, или фортопьяны.

В конце царствования Екатерины любимым занятием и предметом многочисленных съездов московской публики и стечения народа сделались лошадиные скачки, основанные графом А. Г. Орловым-Чесменским, которому Россия обязана размножением породы кровных арабских и английских лошадей. На сих скачках являлись и приводные из Англии скакуны и родившиеся на заводах графа и других охотников. Я видел на сих скачках знаменитого тогда скакуна Грит-Дейгомеда, которого ценили в двадцать тысяч рублей, Эклипса, Тромпетера, Роксолану, родившуюся на заводе графа, и много других, имен которых не припомню.

Образ жизни московского высшего круга в сию эпоху представлял старинный быт русский, с которым сливались еще воспоминания Грановитой палаты и Красного крыльца. Старый Кремль оставался еще в той же непреклонности и в том виде, в каких был при царе Алексее Михайловиче, и живо напоминал еще Москву Грозного и Москву Годунова. Только сенат, арсенал и дом митрополита свидетельствовали, что архитектура теремов уступала уже место архитектуре европейской. Кремль оставался еще неизменным типом столицы Московского царства. Что касается до прочих частей города, то на многих улицах подле деревянных ветхих хижин подымались уже большие каменные дома. Прямая Тверская улица от заставы до Кремлевских ворот, называемых Курятными, представляла огромные дворцы: князя Голицына, который занимала Екатерина в бытность свою в Москве, Мамонова, князей: Гагарина и Долгорукова, в котором помещался единственный тогда в Москве кофейный дом и конфектная лавка, которые содержала старая француженка, живой портрет парижских рыбных торговок, мадам Шню.

Во всем городе на самых больших улицах: Покровке, Мясницкой, Стретенке, за Москвою-рекою, в Немецкой слободе и на самых отдаленных пунктах города встречались уже огромные здания, и [307] снаружи и внутри богато по последнему вкусу отделанные. Впрочем по всему городу таких домов не более пяти или шести сот насчитать можно было. Я здесь исключительно говорю о домах, знатным владельцам принадлежавших, отличавшихся внутренним расположением, не уступающим нынешним, не присоединяя к ним домов каменных и деревянных, принадлежавших достаточным дворянам и купцам, но простой наружности в одно и два жилья. Таких рассеянных по городу домов было очень много, — и между ними оставались некоторые с железными наружными ставнями, каменными заборами и тяжелыми всегда запертыми воротами.

Несмотря за большое уменьшение приходских церквей, оставшееся их поныне число свидетельствует, что Москву называли белокаменною не по частным домам, но исключительно по Кремлю и церквам, из коих многие построены из тесаного белого камня. Дома графов Шереметьева, Разумовского, князей Голицыных и вообще всех знатных потомков древних бояр представляли расположение и убранство царских дворцов. В последние годы царствования императрицы Екатерины, сделались в Москве известными два огромные дома, принадлежавшие малочиновным дворянам: Пашкову и Салтыкову. Первый замечателен и по архитектуре и по саду, расположенному по горе довольно высокой, вдоль улицы, называемой Моховою; второй — по большой круглой зале с хорами, в которой давались концерты и балы. Я полагаю, что подробное описание Москвы и план города за восемьдесят только лет назад изумили бы настоящее поколение: так изменилась и наружность города и самая его местность. Я родился в Москве в 1773 году и, быв в тридцатых годах нынешнего столетия на моей родине, не видал уже той Москвы как она была в девяностых годах прошедшего столетия.

Если Фонвизин, с небольшим за пятьдесят лет, написал Недоросля, то он писал его не с тою целию, чтоб смешить только зрителей в райке. Он начертил вернейшую картину нравов, понятий и обычаев тогдашнего московского и губернского дворянства, не принадлежавшего к высшим разрядам общества, обнаружил полубоярскую спесь мелких дворян, пристыдил грубое невежество людей, называвшихся благородными, и если не заставил дворян своего времени перевоспитаться, то заставил их по крайней мере прикрывать свои грубые понятия, свое грязное невежество и еще грязнейшие обычаи и привычки. Он вовсе не преувеличил ни глупости, ни злости дворян Простаковых и Скотининых, а показал только их на театральном помосте, каковыми они в домах и кругу семейств своих действительно были. Он представил со всею верностию, каким наставникам безграмотные дворяне вверяли образование детей своих. [308] Если на Вральмана не похожи все учители французы и немцы последнего двадцатилетия XVIII столетия, то Цыфиркин и Кутейкин настоящие портреты тогдашних русских учителей грамоты и арифметики. В Москве, конечно, не более десяти человек насчитать можно было законоучителей и учителей русского языка, достойных сего названия. Все прочие русские преподаватели были дьячки приходские и артиллеристы.

В самых знатнейших домах детей мало занимали законоучением и русскою грамотою. Чем дом был знатнее, тем менее в нем думали о русском языке, на котором детям говорить даже между собою запрещали. Княжеские и боярские сынки и дочки потому-то и объяснились по-французски лучше, чем на своем природном языке; разумеется они знали язык только разговорный, в гостиных употребляемый, но и на сем языке грамматически редко писать умели. Что же касается до русского языка, то и родители сих полуфранцузов едва смогли бы составить по-русски в несколько строчек письмецо или записочку. В начале еще царствования императора Павла, многие вельможи писали на своем языке, как говорили: без всякого правописания и знаков препинания. Слог самых знатных подходил к церковному или наполнен был галлицизмами. Самые ученые, до Карамзина, писали языком церковных книг, смешанным с языком разговорным, что встречается в сочинениях и Хераскова, и Державина, не говоря о слоге писателей менее известных. Со времен только Сперанского, по учреждении министерству в официальных бумагах, присутственные места и лица, подражая слогу министерских предписаний и слогу журнала министерства внутренних дел, начали оставлять и подьяческие выражения и самый почерк, похожий на церковный полуустав, и стали сближаться с слогом Карамзина и Сперанского.

Высочайшие рескрипты Екатерины II, сенатские и коллежские акты представляют такую разницу с теми, которые заменили их в начале 1800 года, что перемену сию, по всей справедливости, приписать должно Карамзину, действительному преобразователю языка, до него тяжелого и необработанного; тому служат свидетельством все русские книги, сочинения и переводы, от Петра Великого до Карамзина изданные. С появлением только «Московского журнала», по возвращении Карамзина из заграничного путешествия, богатство, красота и сила русского языка начали развиваться и приохочивать русские образованные сословия к чтению русских сочинений; чему, бесспорно до него, начали пролагать дорогу: Новиков, Херасков и Державин!

Правда, Карамзин ввел в русский язык множество иностранных слов, но сим то самым и обогатил его. И что же! зависть и [309] невежество разглашала тогда, вопреки очевидной пользе, которую принесло сие введение. Говорили, что Карамзин портит русский язык — и называли его немецким русаком. Скоро последователи его — Дмитриев, Пушкин (Василий) Крылов и, рассадник лучших наших литераторов, Московский благородный университетский пансион безусловно приняли слог Карамзина и образцовые сочинения его тогдашнего времени: «Бедная Лиза», «Наталья боярская дочь», «Письма русского путешественника» и «Критика новейших русских сочинений и переводов», основательная беспристрастная и наставительная — заставили наконец всех отдать прозе Карамзина преимущество пред прозою Ломоносова и Хераскова и всех, кто до него писал.

В сие время, когда не все знатные барыни и писать умели, племянница Хераскова А. П. Хвостова, подражая слогу Карамзина, написала премиленькую безделку: Камин, который лежал на всех столах гостиных и кабинетов и который все с удовольствием читали. Впрочем Хвостова была не первая женщина, которая в царствование Екатерины занималась русскою словесностью: г-жа Хрущова, известна в русской библиографии гораздо прежде переводом Мармонтелевого сочинения Инки.

Независимо от «Московского журнала», в котором большая часть статей в стихах и прозе и переводов принадлежали перу Николая Михайловича, он вместе с журналом своим издавал «Аониды», «Мои безделки» и превосходные переводы, каких до сего русские не имели. Неутомимая его ревность, старание и деятельность такую принесли русской словесности пользу, что она ни с какою другою сравнена быть не может. Он создал язык, которым образованное общество в России и говорит и на котором пишет; сблизил русских с природным их языком, величественным и сладкозвучным, и, можно сказать, приохотил их к просвещению. Подражая Карамзину, около того же времени и я напечатал переводы мои: путешествие в Крым и Константинополь, сочинение англичанки Кревен, и отрывок из сочинения Дидерота, подлинник которого, исправленный местами рукою Карамзина, и теперь у меня хранится. Тогда же перевел я и «Бедную Лизу» на французский язык, чтоб и французов познакомить с Карамзиным. Ничтожные опыты, которые ныне, чрез 50 лет, едва ли и у букинистов найдутся, тогда же, когда они вышли из печати, и об них говорили.

Решительно сказать должно, что образованность, происходящая от нравственного и умственного просвещения в тридцати четырех летнее царствование Екатерины, была уделом весьма немногих. Хотя дворянство, к высшим степеням общества принадлежавшее, и видело и знало, что императрица щеголяла знанием русская языка, писала [310] на нем охотно и занималась сочинениями русскими, все-таки предпочитало отечественному языку язык французский.

От Петра I-го до Екатерины II русская словесность из светских писателей красуется одним Ломоносовым, из духовных насчитать их можно более, но писания сих последних очищали более славянский, а не русский язык; совсем тем, первыми наставниками и преподавателями русской словесности Россия исключительно обязана духовным училищам. Все прочие распространившиеся по России до кончины императрицы Екатерины светские учители решительно принадлежать по образованию своему или Московскому университету, или учрежденным при С.-Петербургской Академии наук и шляхетском кадетском корпусе гимназиям, которые со временем снабдили все по государству училища хорошими преподавателями, а службу — деловыми людьми. Словесность русская от Ломоносова до Карамзина шла медленно и под пером Державина только показала, каким исполином ей предназначено быть в числе прочих словесностей. И Державин, истинный поэт-философ, и Херасков, лучший прозаик в конце XVIII столетия, и митрополит Платон, красноречивейший вития своего времени, и священник Десницкий, впоследствии митрополит Михаил, неутомимый проповедник христианского учения, — сии знаменитые мужи, как равно и преобразователь русского разговорного и письменного языка Карамзин, принадлежат к царствованию императрицы Екатерины II.

ІV.

Николай Иванович Новиков и его значение в народном просвещении. — Издательская деятельность Новикова. — Участие его в воспитании И. М. Карамзина. — Заслуги Новикова по собиранию материалов для истории России. — Печальная судьба, его постигшая.

К сей эпохе принадлежит известный Николай Иванович Новиков, русский родовой дворянин, без которого русская словесность и отечественная история едва дошли бы с небольшим в полвека до такой высоты, на которой стояли уже в начале XIX столетия.

Николай Иванович Новиков, как и все русские природные дворяне его современники, начал службу в гвардии, но, быв с самой молодости слабого здоровья, скоро ее оставил. Имея ум и способности необыкновенный, пылкий характер и деятельность неимоверную, он не мог ограничить последней образом жизни столичных городов или посвятить себя в деревне сельским занятиям. Ему надобна была пища [311] для ума и сердца, и в Петербурге еще он занялся отечественною словесностию, которая только что развилась под пером Ломоносова. Он должен был превозмочь величайшее затруднение, которое представляло ему незнание ни древних и ни одного из новейших европейских языков; но при рождении он был обречен страстно любить науки и отдавал им преимущество пред всеми приманками рассеянной светской жизни. Ему суждено было быть первым в России распространителем народного просвещения, посредством издания переводов и вообще книгопечатания. Оставя службу он не оставил Петербурга и скоро сделался известен знатным особам того времени, которые поняли и оценили его, скоро сделался он известным и самой императрице, чрез издание первых периодических листков в России. До него вся журналистика ограничивалась «С.-Петербургскими Ведомостями» и календарями, при Академии наук издаваемыми. Листки, которые издавал Новиков, как новость и первый опыт, привлекли ему благоволение императрицы.

Живописец, Утренний свет, Вечерняя зоря и Московское ежемесячное издание можно назвать краеугольными камнями русских периодических сочинений. Я указываю здесь на некоторые, ибо они были дедушками русских журналов, как ботик Петра Великого, по замысловатому сравнению, дедушкою русского флота. Надобно здесь заметить, что в сию эпоху в Петербурге, по подражанию других столиц, и масонство имело свой восток — игрушка, в которой многие знатные лица и люди, принадлежащие к высшему кругу, принимали участие, как равно и Новиков, по связи с ними, в нем участвовала принадлежа в лучшему обществу в городе. Масонство не почиталось тогда ни опасным, ни предосудительным, хотя во многих возбуждало недоверчивость. В это же время и в Москве был небольшой круг людей, принадлежащих к сему сословию. На масонство была мода, а моде кто не следует? Масонские ложи существовали и при многих высших учебных заведениях и во многих губернских городах.

Новиков с пламенною душою и возвышенным духом искал только случая и возможности заняться таким делом, которое служило бы к распространению народного просвещения, любви к наукам и отечественной словесности, чрез издание и печатание известнейших сочинений, коими славятся древние и новейшие языки. Единственными средством к тому представлялось откупное содержание московской университетской типографии, единственной тогда в Москве, которая отдавалась с торга тому, кто предлагал выгоднейшую пред другими плату. Новиков, оставив Петербург и приехав в Москву, взял на откуп университетскую типографию, около 1780 года судя по [312] находящемуся у меня экземпляру Христианского календаря на 1784 год, печатанному, как стоит на заглавном листе: иждивением Н. Новикова и компании. В Москве в Университетской типографии у Н. Новикова. 1784 года.

В Москве Новикова ожидали и громкая молва, и невероятные бедствия, и нелицеприятная признательность потомства. Мог ли ожидать сего рядовой московский дворянин, в чине отставного поручика, при небольшом имении, от предков до него дошедшем, где он и жизнь кончил в глубокой, болезненной старости, при крайних недостатках, в отчине, заложенной в казну, с которой он не получал и столько дохода, которого бы доставало, чтобы жить дряхлому с тремя больными детьми и выплачивать ежегодные проценты. Николай Иванович Новиков кончил жизнь около 1820 года. Если ему было при кончине около 70 лет, то когда он взял типографию Московского университета на откуп, он мог быть не старее 35 лет. Пред кончиною его, я был с ним, после двадцатипятилетнего знакомства, в самой тесной дружественной связи. Под конец жизни, несмотря на постоянно болезненное состояние и ежедневные жестокие страдания, он сохранил всю живость ума, всю силу духа и всю свежесть пламенного воображения, свойственный возмужалому совершеннолетию. Несмотря на мучительную болезнь и на то, что он содержался до кончины Екатерины II, около десяти лет, в Шлиссельбургской крепости в каземате, испытав все ужасы преследовавших его злобы, лжи и клеветы, сей необыкновенный человек мало известен своим соотечественникам потому только, что путь к славе привел его к заточению, и что посеянные им семена пожаты другими!

У меня сохранилась многолетняя переписка с сим достойнейшим человеком в собственноручных его письмах. Давно сказал Вергилий: всегдашнее ко всему равнодушие современников разбужается обыкновенно или подкупом, или лестию. — Беспристрастие потомства, и чрез века протекшие после смерти, воздаст достойному достойное. Новиков принадлежит к числу немногих орудий, подготовленных великим преобразователем России, которые и после смерти его продолжали развивать его начала. Петр в свое время сделал бы Новикова вторым Меньшиковым. — Екатерина его не разгадала.

По переезде в Москву, сделавшись содержателем университетской типографии, он немедленно приступил к изданию переводов сочинений богословских, философских, исторических и многих других, коими славятся древние и новейшие языки; но он не ограничился единственно сим предметом. Невероятная деятельность и предприятия обширные, к пользе общей клонившиеся, и виды, какие он имел при взятия на откуп Московской университетской типографии, [313] свидетельствуют о необыкновенных усилиях и трудах сего вечной благодарности русских достойного их согражданина. Он придвинул успехи просвещения на целый век вперед, обогатив училища учебными книгами, а общество многими переводами, которые сделали доступными сочинения иностранных писателей для соотечественников его, не знавших иностранных языков. Университет Московский и Новиков первоначально, за ним Карамзин принесли и просвещению, и словесности русской неоценимые услуги, возбудив вкус и охоту к учению. Усовершенствовав книгопечатание, они развили книжную торговлю, которая до Новикова едва переходила за пределы мелочной промышленности. Я сказал выше, что Новиков принадлежал в Петербурге к кругу масонов, не весьма обширному, и по переезде в Москву, с профессором Московского университета Н. Г. Шварцом завел он также небольшое масонское общество, к которому принадлежали известнейшие лица московского дворянства. Я не распространюсь здесь насчет сего общества, довольно известного и в Европе и Америке, но говоря и о нем, как о заведении, начатом Новиковым, присовокуплю, что компания, главою которой он был, завела в Москве сверх типографии обширную аптеку и лабораторию, которыми управлял выписанный из Германии ученый химик Бинтгейм. Капитал компании, составившийся из сумм многочисленных вкладчиков в наличных деньгах, в типографских и аптекарских материалах заключавшийся, и огромный кредит доставляли компании всю возможность беспрепятственно расширять круг своих действий. Бывший дом графа Гендрихова на Яузе, огромное каменное здание, был уже собственностию компании, приобретенною чрез покупку. Я не коснусь здесь видов, приписываемых Новикову, за которые он жестоко пострадал, присоединив их к типографским своим оборотам. Они ничего общего не имеют с литературными его заслугами. По прошествии 50 лет, к Новикову можно в переносном смысле отнести сказанное Ломоносовым о Петре Великом, при спуске корабля, что русские в лодочке, на луже, чуть бы сидели, когда б не имели Великого Петра! — Если бы русская словесность не имела за 70 лет назад Новикова, она не была бы на той высоте, на которой стоить ныне; может быть, с теми только словесностями славянских наречий, которые едва занимают ученую Европу. Ныне, словесность русская вдвинута в ряд словесностей французской, английской и немецкой, и уповательно, чрез 100 лет, при правнуках наших, и в Лондоне, и в Париже по-русски и говорить и читать будут!

До Новикова, каталог русских оригинальных сочинений и переводов был весьма ограничен. Так как я не пишу историю российской словесности, то и не буду входить в подробности, до сего [314] любопытного предмета относящиеся. Стоит только иметь в руках каталоги книг московской университетской книжной лавки от взятия Новиковым на откуп университетской типографии до года его заточения, чтоб удостовериться, как ничтожны были в это время печатание и торговля русскими книгами. Впрочем не надобно забывать, что с половины только XVIII столетия, в царствование императрицы Екатерины, русские книги вообще начали размножаться, хотя впрочем все еще весьма медленно. Новиков, взяв университетскую типографию на откуп, быстро принялся за печатание русских сочинений и переводов и оставил после себя каталог, по которому можно уже было составить собрание книг, не в одну сотню томов. Чтоб оценить труды его, довольно указать на одно издание Древней Российской Вивлиофики многотомной книги, в которой он воскресил заплесневевшие в сырых кладовых древние рукописи, познакомил русских с предками их и подготовил Карамзину и русской истории основание к поверке и объяснению русских древностей. Вивлиофика, по всей справедливости, заслуживает названия указателя, по которому любители древностей собрали драгоценные материалы, и самая археографическая комиссия наших времен обогатилась драгоценными приобретениями для отечественной истории. Новиков первый приступил к разработке обильной почвы русской старины.

Сколько им издано самых полезнейших книг для воспитания и образования юношества; сколько таких, которые познакомили с христианством и молодых и старых христиан. Многие из них, проживя десятки лет, все еще думали, что христианство дозволяет вышибать зуб — за вышибленный зуб, выкалывать глаз — за выколотый глаз, и высыпать врагу из жаровни горячие уголья на голову. Самые календари, печатанные в Москве в университетской типографии при Новикове, составлены были в виде руководства к ознакомлению светских людей с евангельским учением и с христианскою нравственностию. Сверх того Новиковым издано много книг о предметах богословских, переводах из творений святых отцов восточной церкви и произведений ученейших мужей древнего и нового мира. К сожалению, все сочинены и переводы, изданные Новиковым, принадлежать к такой эпохе, в которую русский язык едва начинал очищаться от славянщины времен Петра I-го, а потому в применении к словесности нашего времени, сочинены сии большой цены и не имеют; со всем тем, неотъемлемое достоинство их состоит в том, что они были началом быстрых успехов в усовершенствовании русского языка и русской словесности.

По обширным связям знакомства, общего уважены и доверенности, которыми пользовался Новиков, он много содействовал к [315] развитию способностей в молодых людях, которые делались ему известными; я укажу здесь на одного студента Московского университета, небогатого симбирского дворянина покойного русского историографа Карамзина. Быв замечен по отличным способностям своим некоторыми членами общества, главою которого был Новиков, Карамзин обязан им знакомством с почтенным семейством А. А. Плещеева, которое привяло его в дом свой как сына, не отличало от собственных детей своих и впоследствии содействовало возможными способами к отправлению его за границу. Выехав из дому Плещеевых, он во все время путешествия своего находился в постоянной переписке с благодетельными друзьями своими. Какие же чувства он питал к ним, видеть можно из «Писем русского путешественника», писанных во все время отсутствия его к Настасье Ивановне Плещеевой, урожденной Протасовой, на меньшой сестре которой он по возвращении в Россию был женат в первый раз. Карамзин и по приезде из чужих краев в Москву возвратился в дом тех же постоянно благодетельных друзей своих Плещеевых; и, проводя трудолюбивую молодость в ученых занятиях и в кругу друзей своих, он начал литературное поприще изданием «Московского журнала», в котором помешены вышеупомянутые письма. Это был первый приступ Карамзина к возрождению русского языка и русской словесности. По связи семейства моего с семейством Плещеевых, несмотря на мои шестнадцать лет, я пользовался расположением Карамзина, советами и руководством его в школьных моих занятиях и поправкою моих ребяческих литературных произведений. Все это сделало меня горячим подражателем его слога и начатого им преобразования русской грамоты. До отъезда моего за границу и по возвращении оттуда, знакомство мое с сим незабвенным человеком продолжалось до самой его смерти. Ему единственно принадлежит и честь и слава, как истинному преобразователю русского языка, как творцу и новой русской словесности, и красноречивейшему повествователю о начале, событиях и возрастании государства Российского.

Имена Новикова и Карамзина неразлучны с именем Екатерины, незабвенной по мудрому продолжению преобразований Петра I-го. Тридцатичетырехлетнее царствование ее составляет блестящую эпоху в истории российской. Совершенство не есть принадлежность человечества: оно обречено ошибаться. В деяниях самых величайших гениев выказываются ошибки, которые не уничтожают впрочем великого духа — в великих людях! А потому, говоря о Новикове, трудно безусловно оправдать, трудно и безусловно осудить меры, принятия в царствование императрицы Екатерины II в отношении к [316] лицу Новикова и компании, которой он был основателем. Государи не всегда в сущность вещей проникать могут, и определения их по большой части основываются на представлениях людей, пользующихся их доверенностию. Не всегда поверить можно всякую точку зрения, с которой смотрит предубеждение или пристрастие, а когда же к ним примешается личность, злоба и клевета, тогда самую истину затмить и самого беспристрастнейшего человека в заблуждение ввести можно.

По заточении Новикова в Шлиссельбургской крепости, по подозрению московского местного начальства, что общество, которого он был основателем и главою, имеет одни замыслы с французскими якобинцами, мартинистами и иллюминатами, с которыми невежественная толпа смешивала московских масонов, общество, основанное Новиковым, и все лица, участвовавшие в нем, подверглись чрезвычайным потерям, по разорении, как тогда говорили, мартинистского гнезда. Под сим гнездом разумели бывший дом графа Гендрикова, принадлежавший обществу, с огромными пристройками, в которых помещались обширная типография, огромная аптека, книгохранилище и пространные магазины с запасами бумаги, типографских предметов и аптекарских материалов стоивших большие деньги. — Все это, конечно, причинило разорение многим вкладчикам, особенно богатому, доброму и честному сибирскому заводосодержателю Походяшину, самому Новикову с семейством и многим другим знатным лицам, содействовавшим развитию общеполезных предприятий Николая Ивановича.

В то время, когда около 1788-х годов подготовлялся французский переворот, Мерсье издал «Картину Парижа», и в последней части включил главу под названием: Мартинисты. В этой главе он говорил о появившемся тогда новом сочинении Сен-Мартена «О заблуждениях и истине», которое отвлеченностию своею и содержанием о предметах духовных, в тогдашнее время еще более чуждых чем в ваше время, наделало в обществе много шуму. Излагая суждение свое о приверженцах к новым понятиям, Мерсье напугал правительства и публику вымышленным им страшилищем, под именем мартинистов, чего достаточно было, чтоб заставить злонамеренных и несмысленных смешать мартинистов с иллюминатами, иезуитами, квакерами, розенкрейцерами и масонами; а Сен-Мартена — с Вейсгауптом, Эскобаром, Равальяком, Лютером, Кальвином — и самим Мефистофелем. Клевета помрачила бы солнце, если бы мрак мог преодолеть свет его. Нет ничего легче распространения ложного мнения между невежественным простонародием. Стоит только самые лучшие [317] намерения выдать за средства, ведущие к достижению лучших выгод, самые честнейшие поступки оглашать преступными, особенно такие, которые, как говорится, колят большинству глаза. Человеческое правосудие представляют с завязанными глазами. Не на смех ли мифология присвоила слепому правильное употребление весов и секиры. Кому неизвестна плачевная история рыцарей храма, кончившаяся кострами. Весьма любопытно прочитать определение парижского парламента 6-го августа 1762 года, уничтожающее существовало иезуитов. Парламент приписывает сему сословию такие злодеяния, которые и придумать трудно, да едва ли они в самом деле и возможны. И здесь, невероятность явно свидетельствует, что обвинение ложно и пристрастно, и что вымысел противоречит здравому смыслу.

Московское общество масонов, главою которого был Новиков представлено императрице Екатерине опасным по мнимым его связям с французскими якобинцами; и сему, некоторым образом, нетрудно было придать вид вероподобия, ибо, действительно, в тогдашнее время, пред началом французской революции, многие французские площадные ложи служили сборищами, в которых замышлялся переворота. Довольно было распространить по Москве слух, что Новиков и масоны, по примеру якобинцев, и безбожники, и возмутители общего спокойствия, чтобы толпа, безусловно поверив тому, присовокупила к сему обвинение в чародействе, и в алчности к обогащению себя на счета слабых, и Бог весть какие еще сказки. Вот пример тому: когда в городе распространился слух, на сих вымыслах основанный, дом общества, бывший графа Гендрихова, сделался предметом всех разговоров. Говорили, что масоны имеют сношение с нечистыми духами, что они вызывают мертвых с того света, обирают простаков, не ходят в церковь, и множество подобных нелепостей, которые, впрочем, и в наше время распространяют, когда хотят повредить какому-нибудь лицу или обществу. Я не буду защищать здесь пред правнуками того поколения, к которому принадлежал Новиков и его общество, не имеющими и тени понятия о происшествии и лицах, обративших тогда на себя столь строгие меры правительства. По сие число происшествие сие остается тайною, каковою была некогда Железная Маска. Впрочем, вероятно, что когда-нибудь и у нас подлинная причина разорения общества, главою которого был Новиков, и заточения его объяснятся, ибо мне известно, что все бумаги, взятия правительством, существовали еще при вступлении императора Павла на престол. Прекращая дальнейшее повествование о взятии и заточении Новикова, я перескажу здесь два случая, из коих первый известен мне от самого Николая Ивановича, а второй я узнал здесь, случайно, и очень недавно, [318] от одного современника, подобно мне, той эпохи. Вот что мне рассказывал Николай Иванович:

Общество и все заведения его пользовались еще совершенною свободою, и все лица, принадлежащие в первому, не имели причины жаловаться на какое-либо, со стороны правительства, стеснение, как уже в различных кругах Москвы говорили о Новикове и компании его, о мартинистах, масонах и иллюминатах с самой дурной стороны и распространяли самые оскорбительные слухи насчет их. Однажды, Николай Иванович находился у жены друга и товарища своего Н. П. Т., как слуга вошел в гостиную доложить о приезде знакомой хозяйке дамы, и когда она была принята, по размене обыкновенных приветствий, хозяйка спросила ее: что хорошенького? — обыкновенный вопрос, который мы делаем людям, к которым равнодушны.

— Ах матушка, ваше превосходительство, — отвечала приезжая, — какой я видела страх: ехала из-за Москвы-реки по Каменному мосту, насилу проехать могла — такое множество народу. Все глядят на реку, и я велела кучеру остановиться; и что ж? Проклятый Новиков за камне плывет вверх по Москве-реке. Я так и обмерла и до сих пор еще отдохнуть не могу.

А Николай Иванович Новиков сидел тут же в гостиной. Вот образчик рассказов, которые невежество рассеивает.

Второй случай, который я помещаю здесь с рассказа современника. всякого вероятия достойного, есть следующий. Некто Веревкин, переводчик многотомного сочинения аббата Прево, под заглавием «История о странствиях вообще», около восьмидесятых годов XVIII ст., условясь с начальством типографии Императорской Академии наук о напечатаны своего перевода, ожидал окончания издания. В это время в Петербурге была только одна академическая типография, которая представляла возможность издать многотомное сочинение, с гравированными картинками и картами, чего требовало издание книги «История о странствиях». Четыре или пять томов в 8-ю долю листа были уже напечатаны, но так как издание шло очень медленно, и Веревкин терял доверие к исправности типографии и надежду видеть перевод свой скоро отпечатанными то и решил ехать в Москву и передать печатание «Истории о странствиях» типографии Московского университета, которую содержал Новиков. Типография Академии наук, оскорбленная сим предпочтением Веревкина, присоединив к убытку досаду, в отмщение Новикову, возбудила к нему неблаговоление президента Академии 3 и, как в сих случаях делается, не щадило клеветы, чтоб достигнуть своей цели и повредить быстрому успеху и [319] выгодам предприимчивого Новикова. В услужливых клеветниках никогда недостатка не бывает. Как лейденская батарея соединяет несколько банок между собою для усиления электричества, так клевета употребляет проводниками своими людей, от привратников до ближайших лиц к вельможам. Главная цель была — отмстить Новикову за Веревкина; и потому, чрез тайных действователей близкого к императрице лица, президента Академии, главному московскому начальству внушено подозрение к видам Новикова. Бывший тогда начальником Москвы 4, заслуженный воин преклонных лет, вероятно, сам сделался невольным орудием погибели Новикова и многих других известных лиц потому только, что, не имея довольно твердости ума и духа, чтоб дойти до истины, в увлекаясь слепым усердием к службе и благу отечества, усердием, которому весьма часто личные виды препятствуют видеть дело, как оно есть в самой сущности, — дал волю неблагонамеренным громоздить ложь на ложь, и, таким образом, пристрастием помрачил истину. Кто поверит ныне, чрез 70 лет, что разорению Новикова и компании его служило основанием не подозрение, простительное всякому правительству в деле, грозящем общественному благосостоянию, хотя бы, впрочем, подозрение сие ошибочным и даже пристрастным было, но что разорению сему служило основанием злонамеренное покушение частного лица и в деле частном, склонившее людей, занимавших первейшие в государстве места, употребить всемогущество свое к погибели невинных людей, чтоб дать ход злобному вымыслу чрез облечение его видами правдоподобия. Не менее того, клевета и вымысел, на ней основанный, ввели мудрую и вовсе не жестокую Екатерину в ошибку, разгромившую самое полезнейшее для общества и государства предприятие частных людей, без всякого сомнения имевших в огромном коммерческом деле и денежные выгоды, и несомненную пользу. Вот факт, известный немногим современникам Новикова, оставшимся еще в живых, но нисколько не помрачающий славы многолетнего царствования императрицы Екатерины, увлеченной пристрастными представлениями. Кому неизвестно несчастное сходство имени и заключение, на том основанное, которые решили величайшего человека своего времени — Наполеона, захватить и осудить на смерть неподлежащего суду его несчастная принца ангиенского. Новиков был счастливее последнего. Он перенес свое заточение и пережил своих клеветников. Великодушный император, Павел I, освободил его из крепости немедля по вступлении на престол.


Комментарии

1. Дмитрий Павлович Рунич родился в 1778 году и восемнадцати лет от роду поступил в военную службу. В январе 1797 г. он перешел в ведомство коллегии иностранных дел и до половины 1799 года состоял при нашем посольстве в Вене. В 1812 году он управлял московским почтамтом и 2 сентября оставил Москву за несколько часов до вступления в нее неприятеля. Под конец царствования императора Александра, в звании члена главного училищ правления, Дмитрий Павлович управлял С.-Петербургским университетом и петербургским учебным округом. За неправильное расходование сумм при постройке университетского здания он был отдан под суд и провел остаток дней своих в отставке. В течение более чем полувекового служения, Д. П. Рунич вел обширную переписку с разными лицами и оставил после себя записки, которые, к сожалению, разбиты по частям и находятся в разных руках. Такова у нас участь многих записок, как, например, А. И. Михайловского-Данилевского и других. Печатая начало записок Д. П. Рунича, мы должны сказать, что вторая половина их была напечатана в «Русском Обозрении» 1890 г., т. IV, № 8, стр. 653: т. V, № 9, стр. 186 и № 10, стр. 794. — Ред.

2. Писано в 1846 году.

3. Кн. Е. Р. Дашковой.

4. Князь А. А. Прозоровский.

Текст воспроизведен по изданию: Сто лет тому назад (Из записок Д. П. Рунича) // Русская старина, № 11. 1896

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.