1788–1804.

Автор «Домашнего Памятника» — Николай Гаврилович Левшин (род. в 1788, умер в 1845 году). Из настоящих Записок, под названием «Домашнего Памятника», и из «Исторического сказания о выезде, военных подвигах и родословия благородных дворян Левшиных, Москва 1812 г.» (соч. В. А. Левшина) — книги весьма редкой, усматривается, что автор «Памятника» служил в лейб-гвардии егерском полку и сделал походы в 1805 году в австрийские владения и в 1807 году — «в Пруссию, где при «селении Ломиттен» ранен в грудь; в 1810 году, вследствие этой раны, уволен с мундиром от службы; за отличие имел ордена св. Анны 3-й степени и золотую шпагу «за храбрость». Считая для себя обязательным стать в ряды защитников своего отечества, он в 1812 г. поступил в пензенское ополчение и в течение 1812, 1813 и 1814 годов состоял на действительной службе. Заграницей он вступил в брак с девицею Изидорой Августовной Людвиг, дочерью саксонского сенатора. Вышед в отставку, он поселился в своем имении, в селе Введенском, Орловской губернии, Болховского уезда, где и скончался в 1845 году, оставив единственного сына — Петра Николаевича Левшина, которому мы считаем приятным долгом выразить нашу искреннюю признательность, как за обязательное сообщение нам рукописи «Домашнего Памятника», так и за дозволение ее напечатать. В Болховском уезде есть еще много лиц, лично знавших автора «Памятника» — Николая Гавриловича Левшина; все они без изъятия относятся о нем с [824] отличным уважением, как о человеке честном и вполне достойном. Он имел всестороннее образование, основательно знал новейшие языки, сочувствовал всему изящному и был знатоком в живописи и ваянии, чему много способствовала его супруга, имя которой занимает видное место между живописцами по акварельной живописи.

«Домашний Памятник» писан, как усматривается на заголовке его первой тетради, в 1840 г., уже в селе Введенеком, следовательно, по воспоминаниям. Разумеется, если-бы автор своевременно записывал все, чему он был свидетелем, то его «Памятник» был бы еще более интересен; тем не менее, мы нашли его и в настоящей форме достаточно любопытным и полагаем, что наше мнение разделится и читателями. Мы задались мыслью не изменять ни в чем ни сущности его текста, ни его, иногда своеобразных, выражений. Весьма сожалеем, что «Памятник» не составляет целого, непрерывного рассказа; причина тому — некоторые его затерянные тетради, которые не были между собою своевременно сшиты; по всему заметно, однако же, что он был веден автором последовательно, год за год и без перерывов, со времени описания своего домашнего воспитания. Мы издаем его в том виде, как он находится, в настоящую минуту, в наших руках, держась последовательно порядка времени, хотя, разумеется, не можем избегнуть тех перерывов в годах, о которых упомянули, и явившихся вследствие утраты нескольких тетрадей рукописи. Мы получили с тем вместе от П. Н. Левшина обещание — сообщить нам недостающие тетради «Памятника», если бы он отыскал их между бумагами своего родителя, — и тогда мы поспешим пополнить пробелы недостающих годов. Для большого уяснения некоторых мест «Домашнего Памятника», мы сочли уместным сделать подстрочные примечания к тексту рукописи.

Село Александровское.

Н. П. Барышников.

К читателю.

Все сии тетради моего «Домашнего Памятника» не могут быть занимательны для чуждого мне человека; одни родственники, и то немногие, захотят пробежать листки сии, потому-то и прошу снисхождения. Если же будет читать такой, который уважает и любит старину и (умеет) уважать ее, то может быть уверен, что все, что я напишу, есть сущая правда, в чем честью моей заверяю. [825]

___________________________________

Начинаю с того, с чего все земнородные начинают, то есть, рассказ о самом себе.

Родился я в столичном городе Москве в 1788 г., 2-го числа генваря. Родители мои были коренные, знатные господа. Род благородных дворян Левшиных, хотя уже без малого 500 лет россияне, но были въезжие. Во времена великого князя Дмитрия Ивановича Донского, предок Левшиных выехал из Швабии, что можно в подробности видеть по гербовнику, грамотам и даже печатной истории рода гг. Левшиных ¹. Что предок Левшиных был в сражении на поле Куликовском, на Мамаевом побоище, то доказывается гербом, ибо в оном луна и звезда, а сии два знака не давались иначе никому в герб, как только тем, кои участвовали в упомянутой битве. Отец мой Гаврил Феодулович Левшин был Екатерининский премиер-маиор, и хотя никогда не служил в статской службе, но в 1797 году, не знаю почему, а был переименован в коллежские ассесоры; с сим чином и жизнь кончил. Мать моя Марья Петровна, по отцу Опухтина, была старинных и довольно богатых бояр Болховского уезда. Предки моей матери были в близком родстве с боярами Милославскими, Еропкиными ² и Скуратовыми. Бабка моя родная по матери была Скуратова ³. [826]

Очень, очень часто бывает так: родства знатного хота и большее число, но искренно любящих и помнящих родню оказывается весьма мало, как водится всюду или, лучше сказать, завелось в новейшие времена между людьми в целом свете. Казалось бы, что такое небратолюбие не долженствовало бы существовать между просвещенными христианами! К стыду, а должно сказать, у жидов лучше: они моисеев закон в этом случае всегда помнят и исполняют; не допускают собратий своих нищенствовать и друг другу с величайшим удовольствием помогают. Давно пора, православные, обратить внимание на первейшую добродетель — помощь и сострадание в ближнему, ожидая единой и великой награды, то есть, мзды на небеси.... Но обратимся в начатому рассказу.

По старинному обряду, таинство св. крещения совершено на мне в церкви Иоакима и Анны, что в Замоскворечьи. Восприемниками были: родной дядя мой — генерал-лейтенант Павел Феодулович Левшин ⁴, а мать крестная — девица Варвара Алексеевна Скуратова, родная сестра бабки моей.

По тогдашнему обычаю ⁵, крестный отец выправил мне (как говорилось, подарок на крест) пачпорт на чин сержанта и я, бывши еще в колыбели, но числился уже на службе в лейб-гвардии Семеновском полку. В 1798 году пачпорт был отобран и я со всеми тысячами моих товарищей, по малолетству, а лучше сказать, по младенчеству был исключен ⁶.

На 7-м году начала учить меня русской грамоте сама покойная родительница моя. По грифельной доске писал я до 8-ми лет. Катехизис св. грекороссийской веры и церковные книги под титлами читал я под надзором добродетельной старушки, страдалицы бабки моей Екатерины Алексеевны [827] Опухтиной. Сердечно-радостным долгом считаю говорить здесь, сколько помню о святости жизни ее.

В самых молодых летах, быв, своего времени, красавица, она вышла замуж, по любви, за армии поручика Петра Петровича Опухтина, который был ее достоин в полном смысле, красовался добродетелью и пригож наружностью. Они жили счастливо, так что многие радовались и многие. завидовали. Блаженство их не долго продолжалось — четыре года. В 1764 году покойный дед мой строил в с. Введенском каменный дом — двух-этажный, и когда начали уже крышу крыть, он, распоряжая стройкой, взошел на самую вышину, оскользнулся, упал вниз, разбил себе ногу и чрез несколько дней кончил жизнь. Отчаянная, неутешная вдова его осталась с двумя дочерьми; беременная, прежде времени родила сына Алексея, который до году не дожил, — и с той минуты Екатерина Алексеевна начала страдать разными недугами и бедствиями. На первый же год вдовства ее разболелась у ней щека и подбородок; от простуды опухоль превратилась в хронические раны и малоискусные медики не лечили, а только портили переменными снадобьями своей латинской кухни и операциями. Раны были открыты более 15-ти лет; избавила же от болезни или, короче сказать, от мучительной смерти какая-то женщина своими простыми средствами, каким-то настоем из трав (и) мыла: секрета же своего не открыла. Вся низшая челюсть осталась на век в шрамах, почему бабушка и завязывала подбородок черною тафтою; при всем том сохранила всю нежность лица я экспрессию несравненной добродетельной души своей.

Не долго после кончины деда моего, началось генеральное межеванье; вдова с малолетними поступила в опеку и гг. опекуны и соседи С–ъ и К–в так хорошо делами управляли, что лучшие части земли по с. Введенскому, да и по прочим деревням тоже, замежевали и именно в свою пользу. По с. Введенскому твердо знаю по крепостям, что владение гг. Опухтиных было по живым урочищам — по речкам Луневке и Вязовке, а гг. опекуны перешли за обе речки и присвоили себе по значительному количеству земли, — так и осталось; а корыстолюбивые на завладенной ими земле поспешили поскорее [828] поселиться. К–в и дом себе каменный построил в самый короткий срок — года в два.

Во время бедствий чумы, в 1771 г., бабка моя с детьми жила в Москве и там беды большие претерпела. В день убиения преосвященного Амвросия, она спаслась от бунта в доме самого генерал-губернатора, Петра Дмитриевича Еропкина ⁷; он ей был близкий родственник. По причине такого сильного смута, все жители московские не оставались в своих домах, но собирались к старшим родственникам своим — первым чинам московским.

С самого дня вдовства своего, бабка моя посвятила жизнь свою Богу, молилась неутомимо (по несколько часов стоя на коленах на молитве, отчего на всех составах пальцев на руках были наросты, отверделые так, что пальцы едва разгибались) и воспитала в добродетели и непорочности сердца мать мою, которая и поднесь, в изустном предании, славится ангельским своим нравом и терпением. Лет за 10 до кончины, бабка моя поражена была параличем, едва ходила и левой рукой мало владела. В 1800 г., кончила она, в духе истинной христианки, поприще земное, исполненное тягостнейших бедствий, могущих поколебать всякого человека, кроме надеющегося на Господа Христа-Спасителя. Хотя я и не велик был, но помню, что при самых предсмертных минутах страдалица Екатерина беспрестанно повторяла сии слова: «остро копье, остро копье! венец сплетенный, венец сплетенный!» с сим и испустила дух. По завещанию ее, погребена она рядом с супругом [829] ее, в церкви с. Введенского, в пределе св. апостолов Петра и Павла. Над медной доской, памятником Петра Петровича ⁸, поставлен и образ Успения Пресвятые Богородицы в память Екатерины Алексеевны; пред сей иконой она всегда взывала молитву во Господу Сил и пречистой Деве-Марии.

На восьмом году начала бабушка учить меня счислению и 4-м правилам арифметики. При сем не могу без досады на себя вспомнить, как я был непонятен (т. е., не понятлив) и плох в изучении архимедовой науки. Покойная бабка моя и всею кротостию, и терпением неизъяснимым старалась толковать мне и нередко в неудовольствии напоминала мне об одном каком-то, известном ей, тупоумце-ученике Родионе.

По-старинному обычаю, преподаванием всяких наук, т. е., российской грамматики и арифметики, занимались по большей частию дьячки и подъячие, то к какому-то старинному боярину Шамордину ходил дьячек учить сына его. На письме цифров (?) не мог одолеть ученика, показывая вычитание, клал несколько мелких монет на стол, начиная урок свой так: «слушай Родион, пойми Родион, яко сии три денежки, 3 рубли, возьми Родион»… При сем слове ученик-баловень, старинный [830] и новейший Митрофанушка ⁹, не дожидаясь окончания речи учителя, схватывал все монеты в горсть и, вспрыгнув со скамьи, с пренизким поклоном убегал, дурачась, в другие горницы. Дьячек за ним, боясь потерять свои монеты, нападал на похитителя, борьба и возня сильная происходила; на шум сбегался весь дом, нередко и родители Родионовы, — кончалось все смехом, да Родионовым ревом, а в заключение дьячку — стакан водки. Бабушка часто стыдила меня подобным рассказом и я не от баловства, а от неразумия, не мог выучить 4 правила арифметики прежде 10-го года возраста моего.

Учение по-российски происходило медленно; едва умел ставить литеры, водить пером по бумаге, что видно в пожалованной мне бабушкой книги «Алфавит духовный» ¹⁰ (под литерою В здесь приложенный), как я росписался. Ежедневно читал я, под надзором наставницы моей, церковные книги под титлами, и она мне толковала то, что мог я понимать.

Не зная еще отечественного (языка), меня, по моде ХVIII столетия, с самых малых лет стали учить иностранному — по-французски и по-немецки. Французский язык знали родители мои и бабушка; говорить все учили (меня), и как я, так и все братья и сестры мои, как попугаи, выучились поговаривать изрядно; но для сих предметов браты были беспрестанно учители и учительницы, коих до 16-ти-летнего моего возраста переменено было несчетное число. Сколько упомню, 1-я была m-lle Гальцен, 2-й — г. Ганри, чахоточный, который также учил и танцевать. Смешно мне и теперь, вспомнив, как бывало учили нас танцевать «Минавет-а-ла-рен». Домашний скрипач и живописец Антон Трофимов играл, а одна родственница, именно Екатерина Николаевна Тургенева, бывшая в замужестве за г. Веневитиновым, танцовала сей «Минавет» с припевом следующего:

Ты скажи, моя прекрасна,
Что я должен ожидать?
Неизвестность мне ужасна,
Заставляет трепетать. [831]
Иль я тем тебя прогневал,
Раскрасавица моя,
Что рабом себя соделал
Красы вечной твоея?....

и много, много еще подобного вздору было пето, что нам казалось прелестно и величайшим совершенством.

3-й — г-н Ришер, у которого, как сейчас помню, во лбу была пуля: во время варшавской революции, когда фельдмаршал Суворов покорял Польшу, Ришер был солдатом у генерала Костюшки конфедератов и получил метку сию от русских героев. Лоб крепок был, пуля за кожей удержалась; впрочем, был смирный, добрый человек; науки знал плохо, а детей рожал часто и всегда, сам их крестил.

4-й — г-н Ранси — итальянец, невежда и неопрятный. Как теперь легко могу судить о бывших моих учителях, то он, вероятно, прибыл в Россию с канарейками, сурком или собаками.

5-й — г-н Пине, с женой. Сей был в русской статской службе, имел чин 14-го класса; — по той единственно причине выведен был в чин, что женился на г-же Адамовичевой, Александре Степановне, дочери генерала Адамовича, в Смоленске. Пине был француз из простого звания, говорил изрядно, а грамматики и прочих (наук) не ведал. Он же учил нас и рисовать пером. Не зная нисколько правил искусства, заставлял нас чертить по бумаге, клетки городить; а как велик был его талант подражать гравированным эстампам, то можно судить по приложенной здесь его картине под литерою Д. M-me Пине была безграмотная, говорила наречием белорусским, а в довершение так зла, что мы ее боялись, как огня. Только бывало и слышишь, что бьет свою единственную крепостную девку Марфу и бьет не то, чтобы ежедневно, но, право, почти ежечастно. Нас учащихся было 7 человек, а именно: Анна Гавриловна, Екатерина Гавриловна, я, Николай, Петр, Гаврил Гаврилович, да еще два родственника: богач Дмитрий Иванович Карпов ездил к нам в классы и живший в доме Ардалион Николаевич Левшин ¹¹. Все мы из сострадания всегда бедную [832] битую Марфу утешали сахаром, яблоками, конфектами и прочим, что имели, уговаривая, чтобы не плавала, — ибо Марфа ревет и вопит беспрестанно, что нам мешало уроки твердить. Ученье было плохое и примеров добронравия от учителевой семьи занят было невозможно.

6-я — была какая-то мадам, высовавдюстом, сердитая, капризная; имя ее не помню. Жила в доме несколько месяцев. Все рады были, когда ее отпустили, как господа, так и домочадцы.

7-й — почтенный профессор Эверс ¹². Как он, так и супруга его были самые добродетельные и ученые люди. Имя (их) сохраняю я в душе моей. Помню, с каким истинно родительским вниманием они пеклись о воспитании нас, с какою кротостию обращались с сестрами моими и всеми нами, различая возрасты. Не только, чтобы манера их была похожа на слепое баловство обыкновенных, добрых стариков, напротив, они были взыскательны, подчас строги; но с такою мудрою, философскою разборчивостью, что все мы, дети, были привязаны в ним не из страху, а именно единственно из уважения, которое они имели дар в себе вселять. Родители наши их любили, как ближних родственников. Г. Эверс был уже лет 60-ти, а супруга его — 50-ти. Во все три года пребывания их в нашем доме ни мы, ни люди домашние не слыхали от них ни одного слова неприятного или, паче чаяния, досад. К величайшему сожалению, по [833] обстоятельствам гг. Эверсы должны были возвратиться в Москву и все расставались, как с той, так и с другой стороны, с чувством искренней дружбы неблагодарности, обоюдно сожалея, что не могут быть всегда неразлучно. Дети плакали от чистого сердца. Впоследствии г. Эверсу основал пребывание свое всегда в Москве, имел пансион; но сам, по причине преклонных лет, не мог преподавать уроков. Когда семейство наше приезживало на зиму в Москву, то всегда гг. Эверсы посещали нас и дружественные отношения не изменились.

Когда требовалось иметь учителя, то, отправляя старого, поручалось искать и привезть на той-же повозке нового; обыкновенно делалось сие на удачу — какой попадется. Коммиссия сия по большей части возлагалась на покойного дядю нашего — Павла Феодуловича; но нередко бывало и так, что бывший собственный писарь и стряпчий, Осип Яковлев Поляков, пойдет на Кузнецкий мост или в католическую церковь, в воскресный день, и у крыльца спрашивает учители (учителей), берет их адресы, потом представляет их на испытание к Павлу Феодуловичу, сторгуется в цене и непременно привезет учителя-мадам, а иногда учителя — с мадамой; так сие и продолжалось всегда безостановочно.

О музыке — речи не было, ибо батюшка музыки терпеть не мог, а матушка любила, почему хотя и с немалым трудом, но выпрашивалось позволение брать музыканта для обучения сестер моих на фортепианах. Первоначально учитель в деревне был поляк Пацковский ¹³, а в Москве — г. Элих, [834] славный музыкант; он говорил всегда, чго покойная сестра моя Екатерина Гавриловна Тараканова была из первых, лучших его учениц, и что он с большем удовольствием ей уроки дает. Действительно, она прекрасно играла на фортепиано.

8-й — и последний учитель мой был голландец г. Аллерс, человек лет 40, умный, ученый и самый скромный, с тем вместе оригинал; всегда был молчалив, уроки же преподавал с большим тщанием, стараясь как можно яснее толковать ученикам своим. Почти беспрестанно ходил по комнате своей, в свободное время от классов, находясь в беспрерывных размышлениях; много очень читал и писал (что писал? нам не могло быть сообщено), иногда сочинял повести и для детей, которые заставлял нас переписывать и переводить. Рассеянность, задумчивость и бескорыстие его были столь велики и странны, что он, когда занимался прилежно чтением, то могли шуметь и стучать, — он ничего не слыхал и не обращал внимания; нередко, вместо портфеля, в книги клал ассигнации, — ибо у него ни сундуков, ни ларцев не было, один чемодан заключал все его имущество, о завтрашнем дне не заботился; получая условное жалованье, никогда не поверял, а прятал куда ни попало, когда же издерживал или, лучше сказать, запрятывал все деньги, то бывал в недоумении, куда скоро так вышли? Мы, ученики, и приставленный к нему слуга всегда советывали поискать денег около себя, а найболее в библиотеке, чему он всегда много от чистого сердца смеялся и, поискав поприлежнее, всегда находил; но никогда не знал наверно, где найдет деньги. Костюмом своим не занимался. Горохового цвета был у него фрак, сюртук, шинель и шуба, — он когда-то вдруг купил штуку сукна и обмундировал себя с ног до головы в гороховый цвет. Всегда пудрился сам; без зеркала, и нередко все лицо запудрит, так и придет в класс, отчего происходил между, учениками хохот, за коим следовали наказания — в угол на колени, а иногда и без завтрака. Шапку соболью, с зеленым бархатным верхом, нередко надевал и летом, когда холодный ветер подует; впрочем, он говаривал, что азиатцы и в самые жары носят чалму. Сей философ жил в доме нашем два года, уехал в Москву и более о нем никогда не слыхали. [835]

Перемена часто учителей не принесла дожатых успехов; каждый учитель вводил свою методу в всегда ученье предшественника своего, свыше помню, осуждал. Так достиг я до 16-ти-летнего возраста и туп уже решено было отдать мена в военную службу.

Матушка моя была истинная христианка, весьма богомольна; уроки русские преподавала всем детям своим, большею частию, по книгам священного писания, отчего я свободно научился читать под титлами, знал довольно из евангелия и канонов даже разумел несколько и врут церковный, всегда певал на клиросе с дьячками, что мне сделаюсь в необходимый навык и под старость.

Гимнастике меня не учили, а единственные упражнения гимнастические состояли летом в беганьи взапуски в саду, по недосмотру дядьки (дядьков) лазаньи по деревьям, и если хорошо уроки учил, то тот день кавалькада. Верховая езда была статья презабавная. До 12-ти лет — старого чалка, именуемого «Круглый», привязывали на длинную свору и старик дядька Иван Рудницкий не выпускал веревки из рук. Лошадь «Круглый» была замечательное творение: жила до 30-ти лет и всех нас, то-есть, меня и 4-х братьев, обучил искусству рыцарскому; всегда был толст, ибо редко, очень редко, бегал рысью и наметок, а более шагом с расстановкой. Случалось, что седок упадет долой и чалый стал, как вкопанный. Чудо был конь, благодетель человеку, никогда не спотыкался и кончил жить, как заслуженный; ему одному дозволено было по барскому двору пастись, но и тут всегда был в должности, запряженный в дрожки, ибо батюшка любил один ездить на дрожках, — сам придет, возьмет его, а поездивши, сам развозжает и пустит на траву; так был он на дежурстве ежедневно во все лето и осень, зиму же очень редко был на работе тревожен.

Однажды дети, именно Гаврил Гаврилович вздумал покатать сестру Екатерину Гавриловну на дрожках, во время послеобеденного отдыха батюшки, и чуть не утопил чалого, заехав в реку Турью, недалеко от сада. Ну, тут была тревога порядочная! досталось правым и виноватым! Родитель шутить не любил.... [836]

Зимой в снежки играть и на салазках с горы кататься. Помню, раз игравши на пруде, попал я в прорубь — счастье, что была прорубь для водопоя и я половиной корпуса окунулся; спасибо скоро вытащили, — нас всегда сопровождали 3 или 4 лакея.

Минуло мне 12-ть лет — и борзого коня спустили со своры, а славному ездоку была не малая радость; но отнюдь не дозволялось скакать от дядьки ни пяди. Знаю то, что о правилах верховой езды никто никогда ни слова мне не говорил; я сам присматривался, как другие, большие (ездят), и видев, что раз выпороли мальчишку охотника за то, что он садится на лошадь с правой стороны, и за себя боялся, как бы не ошибиться.

Отец мой был с самых молодых лет м до старости страстный охотник псовый. Как осень начнется, т. е., когда хлеб уже с поля сберут, тут охота начинается; человек 20-ть псарей и около сотни собак всегда готовы на увеселение. Веселье это довольно часто обращалось в горе не малое, ибо когда пропустят зайца, а спаси Боже, лисицу, то тут же всех перепорят их же плетками.

Родитель меня довольно часто бирал на охоту и я исполнял должность маленького адъютанта; только и доставалось же мне иногда за малейшую неисправность, была беда! словом сказать, все окружающие родителя трепетали. Должность моя состояла в том, чтобы я всякую неисправность в сбруе и лошади родительской прежде всех (усмотрел). Собаки своры родительской тоже были под моим ведением. Все охотники радовались сердечно, когда кто из соседей приезживал охотиться с батюшкой, ибо тогда он был веселее и не так взыскателен. Езжали же следующие: Николай Сергеевич Кологривов, который был нраву самого хорошего, добродушный и весельчак. Фигура его была престранная: толщины необъятной, голова и лицо несоразмерно большие и кривой. Он так был толст, что только и была у него одна вороная лошадь, которая в осенний короткий день едва могла ему выслуживать поле, а скакать под ним почти не могла, да он и не хотел рисковать; какой ни был горячий охотник, но скачки боялся, особенно после падения его в овраг с лошадью. Кологривов, [837] расскакавшись, с лошадью упал в овраг лесной, прямо на претолстую колоду; лошадь его на сучьях остановилась мертва, что и спасло седока, ибо он сидел на мертвой лошади невредим (?) до тех пор, пока его, опутав веревками, стащили с лошади прямо вверх из оврага. Когда опасность миновала, то все много хохотали; однако, Кологривов долго после того не ездил на охоту, да и лошади другой не мог скоро приискать.

Второй сосед и охотник был из с. Введенского — П. В. Матвеев. Сей не был еще богат, как ныне он сделался; и помня, что он не потомок ¹⁴ славных Матвеевых, боярина А. С. Матвеева, не церемонился много, и часто забавлял-бывало родителя моего сражением с псарем Федотом, по прозванию «Дедюля». Сей Дедюля терпеть не мог, когда его называли «гривной»; Матвеев не переставал его дразнить; гривна вышел раз из терпения, погнался за Матвеевым по полю с арапником; Матвеев, — карапузик, маленький ростом и чрезвычайно безобразен, брюхо необычайное, — как-то потерял равновесие, полетел с коня и вывихнул себе ногу; тут шутка кончилась худо: гривну отдули плетьми и печально все по домам разъехались, а Матвеев месяца три пролежал и на-силу вылечился; с тех лор полно воевать е Дедюлей.

Третий камрад на охоте был Федор Артемьев Гнездилов, однодворец. Этот был настоящий умный шут, какие всегда в тот век еще бывали при домах феодальных господ. Гнездилов всех умел имитовать очень ловко и передразнивать так похоже, что батюшка всегда много смеется. Особенно умел отлично представлять богатого, соседа, дурака Чулкова, как он умывается и чистит зубы по несколько часов сряду. Этот же Гнездилов был не пьяница, но только не бескорыстный.

Многие еще были товарищи охоты, как-то Волжинский, бывший болховсвой городничий. Этот был такой говорун и лгун, что вряд-ли ему подобный найдется. Родственник Николай Алексеевич Левшин — настоящий придворный хитрец: все хвалит и все бранит, как что ко времени приходилось, от всякой безделицы ахает, не дослушав, такает и самая кривая душа, льстец и ругатель. [838]

Редкое поле происходило без баталии, — большею частию вся прислуга, кулаком глаза утирала и вздыхала. Травили лисиц и волков, даже иногда и медведей, почти ежегодно, но с большой опасностью.

В 1801 году, когда еще казенная засека была точно дремучий лес, медведи осенью выходили всегда кормиться по небольшим лесам и ежегодно приходили они и в леса с. Введенского. В сем году пришли три в Плоховский лес, что за Прилепами, прямо против дому. В тот час ловчий и лесник донесли о сем. В несколько минут вся охота была в готовности: люди с ружьями, с рогатинами и батюшка на коне. Обыкновенно пустят в остров гончих собак 70 и более и они гонят зверей до того, что они совсем опешают. Народ же и все верховые охотники, окружа лес, стоят на опушке, дабы зверей из лесу не выпускать. Вдруг раздается крик, что убили лисицу на опушке, в кустах против лугу, где протекает река Орс. Батюшка первый прискакал на свалку. Что же увидел? Полумертвого человека. Камердинер Алексей, по прозвищу «лисица», валялся окровавленный. Повар, сидя не далеко от спрятавшегося в кустах камердинера и увидев, что что-то шевелится, ударил во всю силу дубиной и чуть «лисицу» до смерти не убил. Долго был о сем толк большой: с умыслом-ли повар хватил так ловко, или в азарте, с горяча? Впрочем известно, что этого камердинера-«лисицу» никто терпеть не мог, ибо он был самый злой человек, ябедник и доносчик.

Между тем, за медведями гонялись беспрестанно и ввечеру (это было в половине октября) утомили их и двух убили в лесу, а третий — убежал чрез поле в деревенскому мосту, где стояла коляска, — ибо сама матушка выехала на травлю, не потому, чтобы она желала забавляться спектаклем, но из беспримерной любви к батюшке, не желая его видеть в опасности из окошек дома. Тут близ самой коляски убили и третьего медведя; лошадей, которые весьма старые были, на-силу удержали, а матушка лежала в обмороке; тем и кончилось медвежье побоище. Родитель был чрезвычайно весел, сотрудников приказал перепоить вином, а собак — двойной порцией накормить. Алексей-«лисица» был долго болен и долго [839] ходил с обвязанной головой, а медвежьи шкуры, как значительные трофеи, висели долго напоказ; потом из них сшита была для батюшки шуба, которую он до самой кончины изволил носить. В чужих краях медвежье мясо едят охотно, особенно лапки, как лакомый кусок, — теперь и в России уже покушивают; но в то время, сохрани Бог!... почему и отдали мясо собакам, а сала надрали более двух пудов и продали в аптеку за сущую безделицу.

Вот как проходила моя юность! Вместо систематического, толкового ученья, я большею частию развлекаем был домашними новостями, а более всего по охоте псовой.

Были учители и учительницы, сменявшиеся ежегодно, о коих нечего упоминать, разве только о г. Вальтере, который, вероятно, был чуть-ли не мусульманин, ибо ежедневно два раза мылся в большом тазу, стоя, а был мужик высокий и кудрявый; открылось после, что он сумасшедший. Однажды за обедом начал с батюшкой разговор и, взбесившись, заговорил-было непристойности. Батюшка человек был горячий, нрава самого крутого и не позволял никому (не) равному себе говорить двусмысленности, — пустил в г. Вальтера чрез стол тарелкой. Тут — кто в обморок, кто плакать, все из-за стола разбежались по своим конурам; шум продолжался долго, намеревались даже, по правилам феодальным, неучтивца выпороть, да, слава Богу, как-то план переменился, и того же дня, в вечеру, уже на тройке в кибитке г. Вальтера выпроводили за границу с. Введенского, черев Болхов и в Москву. На той же тройке приказано было привезти нового учителя; но как-то дело задержалось, а по первому пути поехали все в Москву со всем домом на зимованье и более я уже учителей не имел, ибо решительно определено было отвезть меня в Петербург, в службу.

Комментарии

1. См. сочинение В. А. Левшина, хранящееся при сем «Домашнем Памятнике» под литерою А и В. Примеч. автора.

Сочинение, на которое ссылается автор, есть: «Историческое сказание о выезде, военных подвигах и родословии благородных дворян Левшиных», соч. Василия Алексеевича Левшина. Москва в университетской тип. 1812 г., in 4°, с гравюрами. Книга эта в настоящее время весьма редка. На экземпляре, хранимом при «Домашнем Памятнике», рукой Н. Г. Левшина сделана следующая надпись: «Куда бы как хорошо было, если бы потомки заглядывали почаще в сию книгу, да не с тем, чтобы над неискусными картинками посмеяться, а чтобы предков помнить, похвалят, да с них пример брать». Мы выписали эту надпись, потому что она характеризует, как нам кажется, автора «Домашнего Памятника». Н. Б.

2. Под знаком (*) сохраняется записная книжка прадеда моего А. И. Скуратова и, что страннее всего, начато троянской историей. Между многими записками реестров есть замечательный расход, как г. Скуратов давал знакомым своим взаймы деньги, в том числе и бывшему московскому генерал-губернатору Еропкину; вероятно, еще когда они были в молодых летах, то жили дружно, ибо близкая родня. Примеч. автора.

3. Дочь капитан-командора Алексея Ивановича Скуратова, который с г. Овцыным открыл в Сибири Обскую губу. Имена сих мореходцев есть на ландкартах, ибо сим открытием прославились они. Примеч. автора.4.

4. Павел Феодулович Левшин (ум. в августе 1809 г.) — генерал-лейтенант, обер-штер-кригс-коммиссар и кавалер орденов св. Владимира 2-го класса, Анны 1-й ст. и Иоанна Иерусалимского. В 1800 г. он отставлен по прошению от службы, с правом носить мундир, и в вознаграждение пожалован от императора, 26-го октября, в Саратовской губернии в потомственное владение землею в 5,000 десятин. Он имел в супружестве Екатерину Николаевну Дурново, дочь генерал-маиора и сенатора Николая Дмитриевича Дурново. Н. Б.

5. В царствование императрицы Екатерины II. Примеч. автора.

6. Сие было по повелению императора Павла I. Примеч. автора.

7. Автор ошибается: Петр Дмитриевич Еропкин был в это время лишь сенатор и генерал-поручик, хотя и находился в Москве, на службе; он был назначен в помощь в гр. Григорию Григорьевичу Орлову (впоследствии князю), который был прислан в Москву в самый разгар чумы. Местные московские власти, т. е., генерал-губернатор — фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков, губернатор — тайный советник Иван Иванович Юшков и обер-полициймейстер — бригадир Николай Иванович Бахметев уехали из города по деревням и покинули столицу на произвол бунтующей толпы. За этот-то неуместный и несвоевременный отъезд из Москвы гр. Салтыков был отставлен от должности генерал-губернатора; для усмирения бунта прислан гр. Орлов, а в помощь ему назначен П. Д. Еропкин. Впоследствии, т. е. с 28-го июня 1786 г. по 19-е февраля 1790 г., П. Д. Еропкин, действительно, состоял главнокомандующим в Москве; он заменил собою гр. Якова Александровича Брюса. Н. Б.

8. На доске написано следующее: «1765 г. июня 11-го, кончил жизнь Петр Петрович Опухтин 30-ти лет». Петр Петрович Опухтин был человек довольно просвещенный тогдашнего времени; после него осталось много книг, по которым можно судить, что он был любитель чтения; все книги свои надписывал, одну из них здесь сохраняю под литерою В: «Собрание оригинальных писем и приложений из Саксонии» (Книга, о которой упоминает автор, есть: «Собрание оригинальных писем и приложений о нынешнем печальном состояния курфирства Саксонского». Перевод с немецкого. Спб., 1757 г. в 4 д. У Сопикова она помещена под № 10,950. Н. Б.). Также был он и истинный христианин, ибо много духовных книг сохранилось после его кончины, и видно по всему, что от родителей своих был воспитан в страхе Божием. Петр Иванович и супруга его Параскева (по отцу осталась в неизвестности) были точно истинные ревнители веры христианской. Их памятников много в церквах и доме. Есть крест с мощами, привезенный ими из г. Киева, и в церкви образ Пресвятые Богородицы. Они были строители церкви с. Введенского и погребены в Болховском Тихвинском-Оптине монастыре, где все господа Опухтины хоронились. Один только камень уцелел Марины Аверкиевой, жены Опухтина, Петра Ивановича деда родного. Камень лежит против входа в соборную церковь. Примеч. автора.

9. В комедии, сочинения г. Фон-Визяна, Митрофанушка все множит ноль на ноль, а до чисел не добрался; видно и г. Фон-Визин знавал Родиона. Примеч. автора.

10. Сочинение св. Дмитрия Ростовского. Н. Б.

11. Сего Ардалиона мать была молдаванка, которого называла всегда «Иордакием», приговаривая: «мой Иордаки так хорош, как цидроня». Точно полу-азиат, был желт и глуп, как столб; но за то храбр, как кость (?). По протекции родителей моих, он был записан в Старооскольский мушкетерский полк юнкером, в 1800 г. Ардалион Николаевич служил в кампании турецкие, шведские, против французов, — отечественную войну, — все во фронте, не был никогда равен. Бывши маиором, часто командовал полком и в 1817 г. из того же Старооскольского полка вышел в отставку подполковником и в своей рязанской деревне вскоре умер, — если греха не потаить, от излишнего употребления спиртуозных напитков. Примеч. автора.

12. Члены фамилии Эверсон весьма многочисленны; из них особенно два пользуются известностью — оба профессора Дерптского университета: один богослов, а другой — историк. Последний известен сочинениями о России и о происхождения славян. Хотя он был в России, а также и в Москве около 1808 г., но по годам лицо, о котором говорит автор «Памятника» — это не то же лицо. Наставнику г. Левшина было, около 90-х годов прошлого столетия, уже 60 лет, тогда как историк Эверс, родившись в 1781 г., был в это время еще очень молод. Н. Б.

13. Трагический конец был сему г. Пацковскому. Он был нраву самого кроткого, молчалив и трудолюбив; в часы свободные все писал ноты, и всегда спрашивали его: «долго-ли он будет сидеть заниматься?» он только и отвечал: «а вот понапишу, понапишу и тогда уж полно». Ину пору и обедать нейдет, все пишет. Такою неутомимою деятельностью собрал он себе небольшой капитал, купил в Орле домишко и под старость жил спокойно; семейства у него не было, а всей прислуги — кухарка. Однажды вечером спросил он себе ужинать; кухарка в тот час подала ему все, как должно: вдруг закричала: «пожар, пожар!» Загорелся его дом; хозяин сам едва выскочил, а дом и пожитки — все сгорело до-чиста. На другой же день музыкант Пацковский, пришед на свое пепелище, застрелился. Причиной пожара была кухарка, которая, угощая своего приятеля пьяного в людской горнице, заронило, а пьяный был без чувств — вместо помощи, сам тут же сгорел. Примеч. автора.

14. Дед П. В. Матвеева был попович. Примеч. автора.

Текст воспроизведен по изданию: Домашний памятник Николая Гавриловича Левшина. 1788-1804 // Русская старина, № 12. 1873