КРЕСТЬЯНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

при императоре Павле Петровиче.

(Заведуя редакцией “Виленского Вестника" и благодаря просвещенной благосклонности графа Э. Т. Баранова, я имел возможность просмотреть некоторые из дел виленского генерал-губернаторского архива, откуда извлечены документы, послужившие материалом для предлагаемой статьи)

С 5-го на 6-ое ноября 1790 г. не стало Екатерины II. Россия лишилась государыни, довершившей ея величие; русское общество — великой преобразовательницы, которая сообщила ему новые формы жизни, успевшие обрости костьми и плотию свежей юношеской силы. Не все, конечно, реформы удались не всякое семя, брошенное в русскую почву, дало плод; но в общем. в целом, екатерининский век остался замечательнейшею эпохою в нашей истории. Мрачные стороны в петровских и екатеринниских преобразованиях, в них самих и в их последствиях, были неизбежным результатом положения, в котором находились преобразователи и преобразуемые, следствием предшествующего и современного им положения страны и народа. Страшно дорого обошлись России петровские преобразования, не дешево стоили екатерининские; но смотреть на одне траты и жертвы, не видя плодов, возиться в [526] подонках и осадках того социального процесса, который является результатом великих преобразований, немыслимых без жертв и страдания, выставлять на показ только эти последния, только общественные язвы и раны,— такой обличительно-сатирический прием не достоин серьезной истории. И однакоже, Петр и Екатерина подвергались и подвергаются обличительным истязаниям со стороны некоторых исследователей, отожествляющих скандалезную хронику с историей. Екатерине достается больше всего; за что же? За распространение крепостного права, за раздачу крестьян тысячами и десятками тысяч своим любимцам; мрачная картина Пугачевского бунта представляется как оборотная сторона медали, как страшная язва блестящего (будто бы) только по наружности века. Об вымершем историческом явлении позволительно рассуждать sine ira et studio; история, по крайней мере, не знает никаких страхов, даже перед современностию, ея приемами и кумирами.

Ужасы Пугачевского бунта никак нельзя считать явлением, исключительно принадлежащим екатерининской эпохе; подобные же удары слышались в XVII [527] столетии и гораздо ранее. Бунт Стеньки Разина, страшный не менее Пугачевского, антиобщественные движений крестьянских масс в смутное время, бунты стрелецкие при Петре, до него — выделения из общества казачества и повсеместное брожение этого последнего, разного рода брожения в самом этом обществе, там. где, повидимому, должна бы быть крепость и твердость, как в войске,— вся эта картина видимого шатания и кажущегося распадения, хаотическая картина созидания громаднейшего в мире государственного организма, которую представляла Россия до Петра и Екатерины, только близоруким историком может быть объясняема, как следствие правительственного деспотизма и помещичьего насилия. Помещичий произвол, во всяком случае, не идет так далеко. До Петра и при Петре само тогдашнее правительство, при скудости тогдашних финансов, насильно делало служилых людей помещиками, испомещало,— и эти испомещенные (родоначальники тех тиранов, против которых неистовствовал Пугачев) не только не пользовались данными им правами, но брели розно, разбегались, т. е. плыли тем же потоком движения и брожения. Остановить его, заставить осесть, привязаться к земле и окрепнуть, для этого у русского правительства не было других средств, кроме закрепощения, которое, поэтому, и пало на долю всех, а не одних крестьян. Даже при прогрессивных правительственных мерах, не посягавших на свободу, приходили в движение народные массы,— спокойные, повидимому, волны воздымались великою бурею: достаточно указать на нововведения Никона и Петра, породившия раскол, внесший смущение с одной и пробуждение народной мысли с другой стороны, всегда пособлявший потом каждому антиобщественному движению. Последнее, начиная с ХVП века, уже ничего не имело в себе деморатического, народоправного, в [528] западно-европейском смысле этого слова: наши революционеры, государственные бунтовщики, восставая против государства, поднимали его же стяг, действуя всегда во имя царя (самозванца) или церкви. При оценке событий нашего XVIII века никогда не следует упускать из виду такого состояния древнего русского общества: оно если не оправдывает, то объясняет самые прискорбные явления петровского и екатерининского времени. Только в эту эпоху являются русские помещики с теперешним их значением, как сословие. Существованием своим они обязаны реформе Петра; они являются европейскими его воспитанниками, русской интелигенцией. Екатерина II завершает общественное образование русского дворянства и своими учреждениями воспитывает его более духовно. Дух этого политического воспитания нам теперь почти не понятен; часто мы называем раболепством то, в чем не было и тени этого постыдного чувства,— как в проникновении государственным величием России всех и каждого, от царедворца до степняка. Что же мудреного, что Екатерина II, с ея трезвым и смелым взглядом на русскую действительность, прошлую и настоящую, доверилась исключительно сословию, которое воспиталось в ея школе и духе. Ведь на собственном опыте она неоднократно убеждалась в несостоятельности чужих приемов, в неприменимости и неприложимости к тогдашней России всех либеральных идей, выработанных временем. Помещичье право, естественно, казалось ей лучшим ручательством в прочности сделанных ею преобразований, а в просветительно-европейской реформе, каковой подвергалась при ней Россия, кому же было и довериться, как не сословию, во всяком случае более просвещенному, чем другия? Примеры чужие, примеры свои, прежнего старого времени, не могли подсказать ей другого ответа. При том же, крепостное [529] право, по крайней мере в экономическом своем значении, нигде не возбуждало еще в ту пору ужасов; ибо либеральные начала были сами по себе, а действительность продолжала существовать по прежнему сама собою. Ужасы, и “мерзости" крепостного права едва ли чем были меньше тех страданий, той общественной тяготы, которую испытывали низшие классы народа, закрепощенные государству и церкви; возбуждать страдания, производить вещи, наводящия через сто лет неподдельный ужас, выпадало на долю не одного русского помещика, но и чиновника, фабриканта, заводчика, нередко духовенства. Нам, более чем кому-нибудь, ничто не давалось даром, за все платились мы дорогою ценою огрубения, одичания, если угодно, варварства,— за все, начиная от необходимости сесть на месте, привязаться к территории. Чиновничество екатерининского времени, еще помнившее приказные порядки и от приказных дьяков и служителей происшедшее, было несравненно невежественнее и грубее, чем тогдашнее помещичье сословие, все же, хотя и с грехом пополам, полировавшееся корпусным воспитанием, военною и вообще столичною службой. Если и до настоящего времени признается за несомненное, что чем помещик был богаче и многодушнее, тем лучше жилось его крестьянам; то, стадо быть, в раздаче Екатериною тысячами и десятками тысяч крепостных душ, с точки зрения ея времени, ровно ничего нельзя видеть преступного: эта щедрая, возмущающая теперь нас, раздача могла происходить, но тогдашним взглядам на экономическое положение страны, в интересе государственного благоустройства и благочиния, как это ни нелепо теперь нам кажется. Несомненно одно, что эта раздача не была похотью произвола или чего иного: это была система, ложная, фальшивая, но последовательная, верная одной заданной себе мысли, система, обнявшая все [530] государство, Малороссию, Белоруссию, Литву и Остзейский край. Но как бы то ни было, со времен Екатерины II начинается второй, более тяжелый период крепостного права, и Пугачевский бунт несомненно не принял бы таких страшных размеров, если бы это было иначе. Подавленное восстание не успокоило народные массы; дух свободы, повеявший сверху, дунул и на них,— и вот с этого времени зарождается в них мысль о неизбежности и скорости освобождения; с каждым новым царствованием закрепощенный народ начинает толковать, что Государь его освободит, что освобождению препятствуют только помещики. Преемник Екатерины был встречен такими надеждами, почти повсеместно заколыхавшими народные массы.

И. И. Дмитриев в своих Записках сообщает любопытные подробности о передряге, которая случилась с ним 25 декабря 1796 г. По приезде из Москвы в Петербург, Дмитриев поселился на Гороховой улице, где жил также бывший его сослуживец, штабс-капитан Лихачев. Одним из находившихся при них сдут был сделан донос, будто бы они умышляют на жизнь государя. Тогдашний петербургский военный губернатор Архаров, на руки которого были отданы самим государем Дмитриев и Лихачев, обыскивая их служителей, нашел в сюртучном кармане одного из них письмо, заготовленное им в деревню к своим родителям. В этом письме говорилось о молве, будто всем крепостным дана будет свобода, а если этого не случится (добавлял сочинитель письма) "я надеюсь получить вольность и другою дорогою." Из Записок Дмитриева известно, как благородно поступил Павел с напрасно обвиненными: убедившись в их невинности, он в присутствии всего двора обнял их; и этому случаю И. И. Дмитриев много был обязан своими служебными успехами. Между тем как все это происходило, [531] правительство уже начало получать с разных сторон тревожные известия о крестьянском движении. Сколько известно, первое таковое известие было получено в Петербурге 22 декабря о бунте крестьян в Олонецкой губернии Лодейнопольского уезда, в вотчине помещика Алексея Поленова (Сличи Р. Архив 1865, стр. 511-540. А. Я. Поленов, тридцать лет перед тем, представлял в Вольное Экономич. Обшество свои соображения об отмене крепостного состояния крестьян в России. П. Б.). Генер.-прокурор А. Б. Куракин того-же числа доложил об этом государю, который приказал рассмотрение этого дела поручить Н. П. Архарову. Затем, с января 1797 г., вести о неповиновении крестьян своим помещикам стали приходить чаще; в Пензенской губернии взволновались и казенные крестьяне. В тайной экспедиции, где производилось дело об этих движениях (за No 21-м, начатое 22 декабря 1796 г. и конченное 4 марта 1797.), по 20-е января помечено только тринадцать рапортов, извещающих о крестьянском неповиновении и беспорядках в губерниях Орловской, Московской, Псковской, Новгородской, Новгород-Северской, Ярославской, Нижегородской, Пензенской, Калужской, Костромской и Вологодской; но слухи о новых беспорядках приходили и позднее. Означенные донесения по настольному реестру не сообщают подробностей, в чем состояли эти неповиновения крестьян; только в двух говорится о разграблении господского имущества и о “великих дерзновениях и своевольстве" крестьян помещика Поздеева, восставших в числе 3 тысячь в Вологодской губернии. Донесение о последнем восстании получено в Петербурге 19-го января. До сих пор к подавлению восстания предписывалось местной адммнистрации посылать для усмирения крестьян военные команды; но на донесении о вологодских происшествиях положена такого рода резолюция: “Меры для укрощения их деяний Его [532] Величество принять изволил на себя." (Бывший моряк Поздеев, Осип Алексеевичь, был масон, и вероятно государь знал его лично и по морской службе. Сличи о нем выше, стр. 157-158. Любопытно, что ходят предания о крутом обращении с крестьянами и главы масонов Н. И. Новикова. Это рассказывал между прочим его сосед по бронницкому имению Д. И. Бутурлин (автор истории смутного времени), человек односторонних мнений, но в отзывах правдивый и осторожный. П. Б.) К счастию, сохранились подлинные документы, относящиеся до Поздеевского дела, с которым мы имеем возможность познакомить читателей.

На стеклянном заводе помещика Поздеева, при церкви Архангела Михаила, что на Кубеннице, находилась в это время келья, где жила в черничках одна старуха, крепостная г-жи Поздеевой. В эту келью крестьяне Поздеевой зазвали ночью 4 января 1797 г. ученика вологодской семинарии Григория Коропацкого, приехавшего на рождественские святки к отцу своему, дьячку той же церкви Ивану Коропацкому, для приложения руки к написанным от них на высочайшее имя двум прошениям, одного и того-же содержания, написанным от имени выборных крестьян, старост и сотских Поздеевской вотчины. 16-летний Григорий Коропацкий, по просьбе их и по приказанию отца своего, находившегося в той же келье, приложил, за безграмотством просителей свою руку. На другой день праздника Богоявления, в дом дьячка Коропацкого явились: староста г-жи Поздеевой Яков Яковлев, выборный Андрей Осипов и крестьянин Афанасий Алексеев, и упросили Григория Коропацкого, в отсутствие отца его, написать проходное письмо (подорожную) до Петербурга, для Яковлева и Алексеева, "дабы их в городах и на учрежденных заставах без задержания пропустили, а в Петербурге, до исправления их надобностей, держали без опасения." Под прошением на высочайшее имя подписались свидетелями 24 человека понятых, старост, сотских и крестьян, принадлежащих [533] следующим помещикам: кн. Касаткиной, Логовчиной, Отареву, гр. Головкину, Игнатьеву, Еропкину, Вакселевой, Бологовскому, Макшеевой, Суровцову, Извекову, Тайдалову, Воейкову, д-це Измайловой, г-жи Шишковой, Медведевой, Бибикову И. А.). Вот это прошение:

"Всепресветлейший, самодержавнейший, великий государь наш, император Павел Петрович, самодержец Всеросийский, государь всемилостивейший.

“Просят Кадниковской округи. Михайловской волости, вотчины полковника Осипа Алексеевича Поздеева, староста Яков Яковлев, выборные — Андрей Осипов, Гаврила Прокопьев и все той вотчины крестьяне, а o чем мание прошение, — о том значит ниже сего."

"Дошедшие мы, именованные, во владение означенному господину Поздееву по купчей, тому уже 18 лет, то он первые годы и брал с нас оброки, да к тому брал от нашей вотчины в Москву, в топорную работу, человек по 9-ты и более, да в те же. самые годы и в нашей вотчине строения господского было не малое число, т. е. господские домы для приезду его. Да в нашей же вотчине приказал построить завод стеклянный (Химия, как известно, входила в состав масонских упражнений. П. Б.), тому уже 10 лет; да в тожь самое время, когда завод строили, в то время он, господин наш, разорил целое селение, деревню Нелюбовскую, жителей поселил в другия селения, а на той деревне приказал построить житные дворы и избы, а поля приказал пахать на себя, равножь и покосы; да и в других местах приказал наделать усадеб не малое число,— то бы (без этого) но нашей вотчине и довольно было господской работы пашенной, сенокосной и строения. Да он же, господин наш, сверх оных работ, на стеклянный завод нарядил с каждого человека мущин, от 15-ты лет и до 70-ти, на каждый год по 30-ти сажень дров, да по 30-ти [534] четвертей золы. То мы, покамест были в силах и люди были все при вотчине, так мы оные уроки все и отправляли. Но как он, господин наш, свез в другия места 13 человек мужеского пола, да многих продал в рекруты, да многие от таковых несносных работ и от тяжчайшего наказания разбежалися, от чего в нашей вотчине и стадо людей великое умаление, а на завод требует надобность как золы. так и дров: так он господин наш наложил на нас уроки тяжчае и первых: с каждого человека помянутого возраста, на каждую неделю, по 3 четверти золы и по и сажени дров; а мы оного урока уже выработать никаким способом и не можем, за то каждую неделю работных людей и сечет (он) немилосердно".

“Равно и ныне, минувшего декабря 31 дня 1796 года, прибыл он, господин наш, на стеклянный завод и нас, работных людей, стал головы обривать, и при нем (были) пучки палок и кнутья, и намерен (был) всех пересечь. И мы поклонилися ему и прочь от него отошли; только ему сказали, что мы из сил своих вышли и наших уроков сработать не можем, потому что мы хлеба уже для пропитания не имеем, также одежи и обутки на нас нету, а всегда и с женами нашими на вашей господской работе непременно день и ночь работаем, от мразу и гладу умирает, а пропитание имеем только-только, как маленькие ребята наши, ходя в мир, напросят и нас питают!" И, поклонившись ему, прочь от него отошли, о чем через сотского (ими) объявлено и земскому суду сего 1797 года генваря 9 дня."

,,Но как, по объявлении, г. Кадниковский исправник Иван Иванович Торбеев, прибыв к нашей церкви в 4-й день сего генваря, т. е. в праздничный воскресный день, приводил нашей волости всех людей к присяге (государю?): и, по приведении, во время службы божественные [535] литургии, всех нашей волости разных вотчин людей из храма Божия выслав, а нас, Поздеевых, оставя в Божием храме, и с обою страну поставя военную строгость (команду) с обнаженными тесаками и заряжеными ружьями, и сам исправник, обнажа свой тесак, стоя в храме, и нас 15 человек связал неведомо за что (или по просьбе господина нашего,— о том мы неизвестны), не объявя соцкому никакого дела. И повеля нас связанных к господину нашему в дом; и мы, убояся смертельного наказания и безвинного, друг друга распутали и от него, исправника, отошли и ничего ему не противоречили, в чем мы и ссылку имеем на всю нашу волость, которые (люди) были у церкви и присяги, равнож и других волостей, прилучившихся у нашей церкви, также и священника и других священно-церковнослужителей. "

“Того ради, и приемлем смелость трудить Ваше Императорское Величество, дабы благоволено-б было сие всенижайшее прошение всемилостивейше принять и погибающих от мраза и глада обиженных людей в ваши всемилостивейшия недра принять; а мы, нижайшие, желаем как Богу, так и Вашему Императорскому Величеству, служить. Генваря 5 дня 1797 года".

Свидетели, удостоверявшие справедливость того, что говорится в этом прошении, присовокупляют, что Лоздеевские крестьяне “пришли в крайнюю бедность, неимеющи у себя дневного пропитания, равножь одеяния и обувения, скитающиеся в мире, лишающиеся своих крестьянских работ, домы и поля у них пришли в запустение", и что стеклянный завод завел Поздеев там, “где прежде были церкви святые, т. е. Цъевецкая пустыня, церкви святые сжег, а на том месте построил хлевы скотские".

Теперь послушаем, что говорит другая сторона, заинтересованная в этом деле. Вот что пишет подполковник [536]   Поздеев в Петербург к Ивану Владимировичу (Лопухину) от 7-го января, одновременно с составлением семинаристом Коропацким проходного письма для его крестьян:

“По распространившейся в здешнем краю сильной молве, что делаемая ныне присяга государю для того (происходит), чтобы впредь не быть за помещиками, при случае взятья мною. для отлучки в Москву, без всякого наказания, одного из крестьян жены моей, побуждающего паче прочих к ослушанию, ночью, накануне нового года, из крестьян жены моей до 70-ти человек вломились с поленьями в дом мой и убили бы верно меня и дворовых моих людей до смерти, естлибы Бог не даровал мне безбоязненного духа вытти к ним прямо, что их несколько остановило. Я, употребя на успокоение их едиными словами чрез целой час, чтобы они себя самих не губили, насилу, с Божиею помощию, довел вытти из моего дома. А когда они разошлись по избам; то я, опасаясь на другой день вторичной от них сцены, уехал в город Кадников, и взяв оттуда исправника и двух токмо старых солдат, коих и в городе больше нет, приехал в деревни жены моёй, где исправник, по своей должности, при приводе целую волость к присяге, в которой слишком тысяча душ, хотел взять зачинщиков бунта: то вся волость, взбунтовавшися, взятых отняли и едва исправника самого не убили до смерти, еслибы он от них уходом не спасся. И к оному бунту и еще две волости присоединились, в коих всех около трех тысячь душ; и естли не прислан будет целый полк в губернию Вологодскую для квартирования, то это разовьется далеко. И кроме сих волостей, в крестьянах видим явно готовящийся бунт, весьма похожий на Пугачевский (!), ибо все крестьяне имеют оставшегося от времени Пугачева духа — дабы не было дворяна, да и теперь же у них слышится, что [537] и городов не будет (Замечательная антигосударственняя зараза, если она только действительно была сказана крестьянами. Не секрет что и теперь многия местности нашего отечества, по патриархальности своего быта, не сочувствуют некоторым либеральным учреждениям) (?!): что есть точно иллюминантической дух (!!) безначальства и независимости, распространившийся, как знаете, по всей Европе; естли не будет скоро утишаем, может здешнему глухому краю крайне быть истребителен. Здесь в Вологде нет военных людей, чем бы оный утишить, почему прошу вас употребить ходатайство у государя, что, я думаю, здешний губернатор рапортом не упустит, дабы скорее хотя один баталион был послан для наведения страху и на протчих (крестьян) здешнего краю, а взбунтовавшихся для приведения в надлежащее повиновение. Который бунт, по таковой всеобщей молве, может разлиться далеко и подвергнуть истреблению невинных дворян таковому же, каковое было от Пугачева, из числа которых и я теперь с женою моею и двумя маленькими детьми, немогущий скоро выехать, по економическим моим нуждам; хотя губернатор вологодской прислал мне трех человек солдат для охранения, что он только мог, а вы сами знаете, сколь это мало значит! Спокойство здешнего краю требует такова екзекутного духа, каков есть государев, для присылки помянутой команды. Желаю вам доброго здоровья и всякого благословения Божия; поручая себя в вашу любовь, есмь вам с моею искренною привязанностию и с почтением покорнейшим и усердным слугою Иосиф Поздеев."

P. S. “В таковых случаях от неуважения одна искра может произвести великий пожар, как то было в низовых губерниях при злодее Пугачеве. И теперь, сыщись какой-нибудь предприимчивый злодей, то крестьяне, напоенные желанием безначальства, уже готовы; наш же простой народ [538] охочий к грабежам, из коего много сыщется охотников грабежем понажиться. Здесь же, в Вологодской, Ярославской, Костромской и Архангелогородской губерниях, нет ниже каких команд, коими бы можно было затушить, естли оное сумасбродство разольется. И здесь, в Вологде, в новый год, в соборе и вне оного, великое было, какого никогда не запомнят, стечение простого народу и попов, кои, т. е. деревенские, теже мужики, только что грамотные,— в ожидании, что читать будут указы о вольности крестьян и яко бы соль будет дешевле и вино (будет) продаваться по два рубля ведро,— приехали слушать из селениев, верст за сто от Вологды отстоящих. Крестьяне, в ожидании таковой мнимой вольности, во многих местах не платят оброков своим господам, а особливо дожидались этакого указа о вольности в новый год; и безрассудство черни до такой крайности (дошло), что думают, будто в Вологде нарочно не распечатывают таковых о вольности крестьян указов”.

Участие сельского духовенства в крестьянских движениях прошлого века несомненно: это видно из материалов, относящихся до самозванцев — предшественников Пугачева, Кремнева и Монацкого, напечатанных нами в “Воронежской Беседе"; это очевидно из самой истории Пугачевского бунта. Не входя в объяснение этого факта, не льзя допустить, что Поздеев, только в виду собственных владельческих интересов, приводит в связь сельское духовенство с крестьянским движением; не с одною этою целию он пишет к вологодскому епископу Арсению следующее письмо, проливающее некоторый свет как на самое происшествие, о котором идет речь, так и на тогдашнее сельское духовенство:

“Преосвященнейший вдадыко, милостивый государь и мой архипастырь!

“По случаю воспоследовавшего в здешних волостях бунту, обязан я [539] донести, что из крестьян жены моей присланною командою с советником губернского правления, некоторые начинщики взяты и домашним наказанием наказаны, другие ж из оных отданы под законное наказание, вместе с соцкими других волостей и понятыми, кой восстали на исправника и команду его и убили бы его до смерти при сем их всех заговоре, когда они отважились (побуждаяся от злонамеренным людей слухом, что у помещиков крестьян не будет, называя мужичьим словом, что все будет государщина) сочинять и послать просьбу, мимо всех учрежденных присутственных мест и начальств, к самому Его Императорскому Величеству. Взбунтовавшиеся крестьяне жены моей, собравшись ночью, дали, без ведома моего и жены моей, выбор во священники сыну дьячка церкви Михаила Архангела, что на Кубеннице, вологодской семинарии ученику Григорью Коропацкому, который, обольстясь сим выбором и четырьмя рублями денег, данными ему, подписал дерзкое прошение к особе Его Императорского Величества и дал четырем мужикам жены моей фальшивые пашпорты, в чем он, при советнике губернского правления, при мне, исправнике и секретаре нижнего земского суда, и признался. И подлинное прошение к Его Императорскому Величеству, подписанное им, взято у посланных в Вологду двух из бунтующих мужиков, с коего копию г. губернатор вологодской и прислал сюда с нарочным курьером, а подлинное находится в губернском правлении. О чем сим вашему преосвященству донеся, прошу, хотя присланный сюда для усмирения советник и я, сжалясь на юность помянутого штудента, не отдали его с прочими преступниками в тюрьму, для поступления с ним по законам; — но долг обязанности моей побуждает меня покорнейше вас просить: — естли кто представит к вам помянутой его [540] выбор, оному не верить, и впредь от крестьян и людей жены моей и моих никаких выборов и прошениев, без моей и жены моей подписи, в церковнослужители к церкви Михаила Архангела, что на Кубеннице, не принимать; а отца помянутого ученика Коромацкого, дьячка Ивана Иванова, за согласие его и позволение на такое беззаконное дело (ибо точно, как слышу, и он в оном-же согласия был и сыну своему позволял) прошу, как вы заблагорассудите, примерно и протчим церковнослужителям, приказать наказать,— в чем надеюсь по сему моему прошению, для воздержания церковников здешней глухой (около реки Кубены) стороны, ваше преосвященство, яко любящие вверенную вам от Бога и государя паству, не упустите. Поручая себя вашим архипастырским молитвам, есмь, с моим истинным почтением и т. д.— Стеклянный завод, генваря 18, 1797 года.

Этот отзыв и, несомненно, доходящия и из других мест вести об участии сельского духовенства в крестьянском движении заставили вологодского преосвященного обратиться к нему с следующим пастырским посланием:

«С крайнему сожалению моему, в епархии моей, в противность Божиих и государственных узаконений, повелевающих рабам быть в послушании у господей своих, в некоторых местах открылись неповиновения у крестьян против своих помещиков, причем оказались некоторые из церковнослужителей (забыв даваемые ими, при производстве в священно-церковпослужительские степени, обязательства) в составлении и рукоприкладстве от тех крестьян на высочайшее имя Его Императорского Величества дерзких прошений. Крайне сожалея духом о таковом заблуждении и имеющем неминуемо постигнуть виновных, по суду Божию и государственным узаконениям, временном и вечном наказании, долгом поставляю всем епархии моей [541] священно и церковно-служителям и их детям подтвердить: 1) дабы они внимали только тому званию, в которое Промыслом Божиим призваны,— чтоб проходить оное по закону Божию, по святым правилам и по государственным установлениям беспорочно. 2) Ежели б где и еще, паче чаяния, начали оказываться подобные вышесказанным, в невежествующих крестьянах непослушания; в таковых не только б не принимали ни малейшего с ними участия, но и паче, по долгу звания своего, старались бы таковых невежд всемерно от того удерживать, вразумляя их, что они и законом Божиим обязаны повиноваться владыкам своими во всяком страсе, не только благим и кротким, но (ежели бы, паче чаяния, то было) и строптивым, и высочайшее на то изволение, как прежде бывших в России благочестивейших монархов, так и ныне благополучно владеющего Всероссийским скипетром, благочестивейшего великого государя нашего императора Павла Петровича, самодержца Всероссийского, было и есть. И что, наконец, собственная польза их к тому обязывает; ибо безначалие неминуемо пагубными сопровождаемо бывает последствиями, как то: междоусобием и взаимным друг друга разорением и истреблением. Следовательно, таковые ослушания противны и установлению Божию, и высочайшей воле Его Императорского Величества; и потому как виновные в таковой продерзости, так и участвующие в оной согласием, подстреканием, послаблением и, что всего горше, составлением от них (крестьян) продерзких просьб и к ним (просьбам) рукоприкдадством, подвергают себя как Божию, так и высочайшия власти жесточайшему гневу и наказанию; ибо сущия власти, как говорит Павел Апостол, от Бога учинены суть: тем же и противляйся власти, Божию повелению противляется. Дано в Вологде 1797 года, генваря в [542] 31-й ден. Арсений, епископ вологодский".

Еще сильнее обнаружилось участие сельского духовенства в крестьянском движении в Псковской и Калужской губерниях, где последнее приняло обширные размеры. В первой волнения крестьян прежде всего обнаружились в уездах Порховском и Печерском и отсюда уже перешли в Ходмский и разгорелись пожаром: здесь почти во всех помещичьих имениях крестьяне не только отказались повиноваться, но, собираясь по погостам и вооружившись ружьями, дубинаии, топорами и т. п., открыто восстали, "предводимые к тому и попами," как гласит официальное известие. Так в одном месте этого уезда, в церкви, они поставили аналой: священники вышли из алтаря в полном облачении и вынесли крест и евангелие, которые положили на аналой; крестьяне прикладывались к св. иконам, ко кресту и евангелию и клялись “в единодушном до смерти стоянии." Присланная для усмирения их команда, под начальством земского заседателя, была побита; "крайния неистовства и озорничества", которые они стали повсеместно делать, были следствием такого успеха. В Медынском уезде Калужской губернии, почти поголовно восставшем против помещиков, главными виновниками были священник села Кулигаева Григорий и еще каких-то два попа, разглашавшие о мнимых манифестах и сочинявшие прошения к государю. — Высочайший манифест, приводимый ниже, косвенным образом подтверждает участие сельского духовенства в крестьянском восстании. В одном месте Минской губернии, впрочем, по слуху, как говорит официальное известие “один дерзкий поп врал, что у нас (де) государя нет, потому что он не короновался. "

Как бы то ни было, а в продолжении всего января 1797 г. приходили в Петербург все более тревожные известия о крестьянском движении почти [543] отовсюду. Новый император, пылкий и раздражительный, ревнивый поборник власти, и далеко уступавший своей матери в трезвом понимании русской действительности, увидел в них заговоры и бунты. Известно, что император Павел (Сл. Р. Архив 1864, стр. 781. П. Б.) считал помещиков лучшими блюстителями тишины и спокойствия в государстве, лучшей земской полицией; известно его отвращение к Французской революции и меры, какие он употреблял для уничтожения порядка, созданного в западной Европе событиями 1789 г. Поэтому, нечего удивляться, что этот государь, для успокоения движения, шедшего в интересах государщины, прибегнул к чрезвычайным мерам. Не довольствуясь строгими предписаниями местным губернаторам о подавлении восстания, отправлением на место его значительных военных команд,, собственноручными высочайшими рескриптами к их начальникам, беспрестанными посылками курьеров, император 20-го января 1797 г. назначает одного из замечательнейших государственных людей того времени, генерал-фельдмаршала князя Репнина, специально для усмирения взбунтовавшихся крестьян, а 29-го издает следующий высочайший манифест:

“Божиею милостию мы, Павел 1-й, император и самодержец Всероссийский и проч. и проч. объявляем всенародно:

“С самого вступления нашего на прародительский наш имераторский престол, предложили мы за правило наблюдать и того взыскивать, дабы каждый из верноподданного нам народа обращался в пределах, званию и состоянию его предписанных, исподняя его обязанности и удалялся всего, тому противного, яко разрушающего порядок и спокойствие в обществе. Ныне уведомляемся, что в некоторых губерниях крестьяне, помещикам принадлежащие, выходят из должного [544] им послушания, возмечтав, будто бы они имеют учиниться свободными, и простирают упрямство и буйство до такой степени, что и самым прощениям и увещаниям от начальств и властей, нами поставленных, не внемлют. Соболезнуя милосердно о таковых развращающихся с пути истинвого и полагая тут виною более заблуждение внемлющих лживым внушениям и огласкам, от людей праздных по легкомыслию или и корыстным видам рассееваемым, восхотели мы, предварительно всяким усиленным мерам, к укрощению буйства подобного, влекущим обыкновенно за собою самые бедственные и разорительные для непокорных последствия, употребить средства кроткие и человеколюбивые. Почешу монаршим и отеческим гласом нашим взываем всех и каждого: да обратятся к должному законам и власти повиновению, ведая, что закон Божий поучает повиноваться властям предержащим, из коих нет ни единой, которая бы не от Бога поставлена была. Повелеваем, чтобы все, помещикам принадлежащие крестьяне, спокойно пребывая в прежнем их звании, были послушны помещикам своим в оброках, работах и словом — всякого рода крестьянских повинностях, под опасением за преслушание и своевольство неизбежного по строгости закона наказания. Всякое правительство, власть и начальство, наблюдая за тишиною и устройством в ведении, ему вверенном, долженствует, в противном случае, подавать руку помощи, и крестьян, кой дерзнут чинить ослушание и буйство, подвергать законному суждению и наказанию. Духовные, наипаче священники приходские, имеют обязанность предостерегать прихожан своих против ложных и вредных разглашений, и утверждать в благонравии и повиновении господам своим, памятуя, что небрежение их о словесном стаде, им вверенном, как в мире [545] сем взыщется начальством их, так и в будущем веке должны будут дать ответ перед страшным судом Божиим во вреде, от небрежения их произойти могущем. Сей указ наш прочитать во всех церквах всенародно. Дан в С. Петербурге генваря 29 дня 1797 г. Павел. "

Впрочем, правительство не могло оставаться равнодушным, так как крестьянское движение, начавшееся с толков о воле, о том, что новый государь освободил крестьян, но помещики и власти скрывают это от народа, действительно стало принимать характер возмущения и сопровождаться значительными беспорядками. Манифест императора, для прекращения этих беспорядков, категорически указывает на меры кротости и человеколюбия; от лиц, исполнявших волю государя, зависел как выбор этих мер, так и самая постановка вопроса (как мы говорим теперь) об усмирении. Меры для подавления крестьянского движения, как увидит читатель, принимались нередко очень крутые; но мы имеем полное право утверждать, что это движение легко могло бы сделаться народным бунтом, если бы вместо князя Репнина, был назначен другой, более воинственный, генерал.

Одновременно с Псковским, обнаружилось волнение крестьян в Полоцком наместничестве, в пяти уездах — Себежском, Невельском, Городецком, Суражском и Несвижском; здесь восстание имело тот же самый характер, что и во Пскове. Усмирение восстания крестьян в этом крае поручено было государем минскому генерал-губернатору М. М. Философову, который в письме своем к Репнину, причину крестьянских волнений объясняет “глупыми сослухами жителей одной губернии от другой и глупыми подражаниями одних другим, без заговоров вообще." Замечательно, что в Литве и в остальной Белоруссии, не давно присоединенных, в тоже самое [546] время, когда в одном из городов первой, в Гродне, еще имел свое пребывание бывший польский король Станислав-Август Понятовский, с целым придворным штатом, когда уже зрел во мраке заговор ксендза Домбровского,— в тогдашних губерниях Литовской и Минской, по свидетельству того же Философова, “нигде ничего нет, и противу государя нигде ничего не открыто."

Самые серьезные беспорядки произошли в южных губерниях — в Орловской, Тульской и Калужской; южнее их движение между помещичьими крестьянами, кажется, не распространялось, о чем мы заключаем по тому обстоятельству, что, напр., из Тамбовской губернии (Липецкого у.) вызывались войска в Калужскую губернию для прекращения беспорядков. В Орловской губерния волнения крестьян обнаружились в Севском уезде, в имении бригадирши княгини Голициной, в местечке Радогощи и в селе Брасове, имении Апраксина. В первом из них, крестьяне восстали вооруженною силою и решились или овладеть всем, принадлежащим их помещице и разделить между собою, или быть побитыми; какие размеры приняло движение Апраксинских крестьян, об этом можно судить по обстоятельствам их усмирения, в следствии которых, как увидит читатель, село Брасово получило печальную известность в этих прискорбных событиях. Кроме этих двух мест, крестьянские беспорядки обнаружились также в имении помещиков Хлющина и Бодиски, в селе Алешенках. Число восставших крестьян в Севском уезде во всяком случае было более десяти тысяч. В Тульском наместничестве волнения обнаружились в Алексинском уезде, в имениях помещика Юрина, в селе Никольском и в деревнях Соминке, Лесновке и Хрущовой. Здесь предводителем восстания был Хрущевский староста Василий Семенов, а подстрекателем [547] какой-то беглый из дворовых, называвшийся Никитою Прокофьевым. Возмутившиеся крестьяне не хотели слушать высочайшего манифеста от 29 января, считая его подложным, ударили, в присутствии исправника, в набат, избили людей, преданных помещику, и кричали: “Умрем, а не хотим бых за помещиком! Желаем остаться казенными". В Калужской губернии самое сильное движение обнаружилось между крестьянами Медынской округи (уезда). Так, по свидетельству наших источников, в имении помещицы Давыдовой, восставшие еще в прошлом году крестьяне все разбежались, кроме женщин и малолетных детей, так что, но наивному выражению официальной бумаги, и усмирять было не кого: этот побег, как надобно думах в окрестные селения, также волнующияся. произошол после того, когда земская полиция, в следствии манифеста 29 января, хотела привести крестьян в повиновение их помещице. В том же уезде, в имениях помещиков братьев Воейковых и их соседки Никифоровой, крестьяне восстали поголовно, в числе более тысячи человек. Во Владимирской губернии, близ города Петровска, в имениях Демидова и Рудакова, и в Переяславле-Залесском у помещика Карцева и Макарова, крестьяне также отказались от повиновения; тоже произошло и в Александровском уезде. Крестьяне этих помещиков причину своего непослушания объясняли чрезмерно тяжелыми работами. В этой же губернии, в имениях гр. Апраксина и кн. Голицина, с помещичьими соединились экономические крестьяне и общими силами умертвили, как сказано в донесении, “многих вотчинных начальников, денежный и хлебный забор как кн. Голицина, так и Апраксина разграбили, разоряя всякого рода господские заведения".

Источники, которыми мы пользуемся, не сообщают дальнейших подробностей о крестьянском движении, как [548] видит читатель, начинавшем переходить в вооруженное восстание, если не против государственной власти, то против одного из ея органов. Идя от слухов, возбужденных вступлением на престол нового государя, не имея организаторов и предводителей, крестьянское движение не успело далеко распространиться, не могло вспыхнуть таким же пламенем бунта, как назад тому 25 лет, при Пугачеве. Но уже кровь полилась; общественный порядок нарушался; выступили наружу самые дурный страсти, угрожавшия знакомыми когда всем потрясениями. Вспомним, что в эту эпоху еще не успело сойдти в могилу поколение, современное Пугачеву; что новое, сменявшее его, от крестьянской избы до господних палат, наизусть знало все подробности страшного пугачевского бунта,— и мы если не можем, с нынешней точки зрения, оправдать строгость и даже жестокость мер, употребленных для подавления восстания, покрайней мере, оне могут быть объяснимы.

Современный читатель, мало знакомый с историей нашего XVIII века, в котором в одно и тоже время и завершался процесс вашего государственного организма и входила в него новая, производящая сильное брожение, закваска европейской жизни и цивилизации, пожалуй не прочь будет приписать все крутые меры человеку, распоряжавшемуся подавлением крестьянского движения; ибо князь Репнин, самолично усмиряя крестьян в селе Брасове, сделал из этого настоящее военное дело, с пушечной и ружейной пальбою, с убитыми и ранеными, с победителями и побежденными. Победители получили высочайшую награду; побежденные, кроме страшных материальных потерь, подвергнулись тяжким нравственным испытаниям: трупы 20-ти крестьян, павших в Брасовском деде, по приказанию князя Репнина, лишены были християнского погребения и зарыты в одной яме,   [549] украшенной надписью, свидетельствовавшей, что эти люди были недостойны погребения со всеми! И эти сцены, возмущающия теперь наше человеческое чувство. делает человек, которому несомненно принадлежит одна из начальных страниц в истории нашего гуманизма!

В это время общественное положение, которое занимал князь Николай Васильевич Репнин (Родился 1734, умер 1801 года), было очень высоко. В последние годы царствования покойной императрицы, Репнин был, в чине генерал-аншефа, генерал-губернатором Остзейских провинций и Литвы и, вместе с тем, главнокомандующим войсками, в них расположенными. Новый император, на другой день вступления своего на престол пожаловал его генерал-фельдмаршалом и оказывал ему более душевное расположение, чем покойная императрица, не долюбливавшая Репнина, как масона, хотя высоко ценившая его заслуги. Мы мало знакомы с людьми XVIІІ века, и, кажется, еще не подготовились к этому знакомству, по недостатку спокойствия, мешающего видеть, что русский человек прошлого века постоянно стоял не только между двух, но и промежь трех огней, в двойственном и тройственном положении, созданном всею русской историей: обвинять или восхвалят его не возможно, не рассмотрев всех этих сторон исторического положения современного ему общества. Князь Репнин не был замечательным полководцем в роде Румянцева, не говоря уже о Суворове. Од принадлежал к числу тех государственных людей, которыми поистине прославился екатерининский век, и между коими он занимал одно из первых мест. Профессор Соловьев в своей книге История Падения Польши блистательным образом представляет его дипломатические способности, в качестве нашего резидента в Варшаве. [550] Эти способности, точнее более духовная сторона их, т. е. живое, непосредственное отношение к живой, а не отвлеченной жизни, еще блистательнейшим образом обнаружились в Репнине на новом месте, которое он занял после 3-го раздела Польши,— на месте литовского генерал-губернатора, чуть не начальника Северо-западного края, как бы мы теперь сказали. Что ни говорят теперь о древней русской исконности этого края, но в прошлом веке она, по многим причинам, плохо замечалась, покрайней мере не от нея начинали дело и не к ней, не дождавшись конца, возвращались: идеал всероссийской империи, в грандиозности его величия — вот откуда шли и к чему возвращались государственные люди того времени; за этим идеалом не заметно было все народное, этнографическое, ибо все государственное отежествлялось тогда с народным. России достался край Польский (по тогдашним понятиям), с польской государственностию, языком, цивилизацией, законами, нравами и обычаями. Устройство этого края, управление им, почти на другой день его присоединения, введение русских государственных форм жизни, вместо сгнивших польских, пощада тех, которые нисколько не мешали первым, меткие, искусные удары в слабые, но добрые струны человеческой природы, мудрое применение пословицы: бей рублем, а не бей дубьем,— на все это мало одних административных способностей, простого исполнения чужой, непродуманной или отвлеченной мысли. Здесь, на управление Литвою, князь Репнин смотрел с орлиной дальнозоркостию, отличающею всех екатерининских питомцев: то, чем теперь мы так гордимся и из-за чего пролито столько чернил и желчи, обрусение края, было им понято никак не уже нашего, начиная от необходимости поднятия местных русских сил до приглашения людей из внутренних губерний на службу и до водворения [551] русских землевладельцев. Обрусение Литовского края в государственном смысле — дело Репнина, его историческая заслуга. Словом, репнинское управление Литвою, смеем думать, поучительно в высшей степени для настоящего времени. В нем, между прочим, выразилась вполне спокойная, подобающая государству сила, уверенная в самой себе, и стало быть в успехе. Это всего лучше доказывается возможностию пребывания в том же литовском, недавно присоединенном, крае короли Станислава Понятовского, который со ступеней варшавского трона прямо очутился в скромном гродненском дворце и с которым Репнин возился два года. Добровольно отказавшись от престола, ех-король все же смотрел в лес волком, и нужно было иметь зоркое недремлющее око, чтобы не упустить подобного зверя; всего легче было струсить. Уже одни отношения Репнина к последнему польскому королю представляют его личность в самом выгодном, во всех отношениях, свете. Вполне русский, крепко и восторженно, как все екатерининцы, держащий государственное знамя России, славу и ея величие, князь H. B. Репнин, управляя Немцами и Поляками, умел заставить уважать себя не одною грозою и страхом. Князь Репнин принадлежал к обществу масонов, которое едва ли не более всех учреждений смягчало наши правы, воспитывало, цивилизовало общество (Впрочем, отношения О. А. Поздеева в своим крестьянам нисколько не говорят в пользу гуманности этого масона). Прочтя множество черновых бумаг, его рукою исписанных, его резолюций, заметок, писем, мы не могли не убедиться, что в этой личности было много обаятельного,— не в этом ли надобно искать тайны его дипломатических и административных успехов межи Немцы и Ляхи? Отправляясь для подавления крестьянского движения, кн. Репнин положительно настаивает на необходимости самых [552] кротких мер. Так в его ордере к одному из военно-начальников мы читаем: “Против крестьян не должно оказывать никакой строгости, ни крайности, а просто объявя им только высочайшую Его Императорского Величества волю, чтоб крестьяне должное послушание имели к помещикам, для чего точно (именно) я и послан, чтобы объявить о сем высочайшем соизволении. Почему и требовать от них должного к помещикам повиновения; в прочем (в остальном) по всему, до сего относящемуся, гражданскому производству (властям) оставить полную свободу,— нижнему земскому суду и исправнику". Его царь — долг, его Бог — правда...

Великодушия примеры
Его все мысли наполняют, —

Вот как выражается Державин о Репнине в стихотворении “Памятник Герою" (изд. Я. К. Грота. Т. I. стр. 431). И. В. Лопухим в своих Записках превозносит его похвалами, называя его великими мужем. С его деятельностию в иных сферах мы еще будем иметь случай познакомиться. В конце этой статьи мы помещаем собственноручный дневник кн. Репнина, веденный им во время пути, предпринятого для подавления крестьянского движения. Он познакомит читателей с некоторыми любопытными подробностями, относящимися до этого дела (которые мы по этому опускаем в нашем рассказе) и, между прочим, послужит наглядным доказательством неутомимой деятельности этого человека, несомненно не желавшего играть роль в скорбных событиях при подавлении крестьянского восстания.

Получив 20-го января высочайшее повеление и сделав нужные распоряжения, на время своего отсутствия, по управлению Остзейского края и Литвы, на другой день, 21-го числа, князь Репнин отправился в путь прямо на север, в Вологду, по поздеевскому [553] делу. Зима в этом году была снежная; от сугробов почти не было проезду. 27-го князь прибыл в Вологду, где прожил до 3-го Февраля. Поздеевское дело удалось ему покончить самым миролюбивым образом: крестьяне принесли повинную и просили прощения у помещика; военные команды, которые притянул было Репнин к месту своего пребывания, пришлось отсылать обратно. Пребывание Фельдмаршала в Вологде и кроткие меры, употребленные им для успокоения поздеевских крестьян, имели большое влияние на волновавшихся крестьян Ярославской и Владимирской губерний, где все пришло в надлежащий порядок, без употребления военной силы и кровопролития, одними лишь распоряжениями местной администрации. Переменив лошадей в Ярославле, князь Репнин на ночь с 4-го на 5-е Февраля прибыл в Ростов. Здесь нагнал его курьер с высочайшим повелением от 30 . января отправиться немедленно в Орел, куда Фельдмаршал и прибыл в ночь 9-го числа.

Между тем орловские события, как видно, особенно тревожили императора Павла. Того же 30-го января он пишет шефу гусарского полка генерал-маиору Фон-Линденеру следующий рескрипт.

“Господин генерал-маиор Линденер! С получением сего вступите в расноряжение гражданских и воинских дед по Орловской губернии. Употребите на прекращение волнения крестьян полк ваш и мушкатерский Ряжский, о чем генерал-маиору князю Горчакову от нас предписано. (При Павле все генералы, от фельдмаршала, поделаны были шефами полков, которые, сверх своего, носили и имена этих шефов) Известите нас как о мерах, вами принятых, так обо всем, произойти могущем. Употребите силу и заставьте повиноваться власти гражданской и уважать войска наши. Пребываю вам благосклонный. Павел." [554]

И так Орловская губерния ставилась как бы в военное положение, хотя на самом деле этого и не было. В то время, как князь Репнин приближался к пределам восстания, там вот что происходило. Ряжский полк кн. Горчакова замедлил прибытием в Севский уезд: между тем сделалось известным, что ослушные крестьяне княгини Голицыной, собиравшиеся обыкновенно в местечке Радогоще, назначали 10-е февраля сроком для приведения в исполнение своего намерения броситься на усадьбу помещицы и разорить ее. Орловский губернатор Воейков и генерал Линденер решились, не дожидаясь князя Горчакова, предупредить мятежников. В этот день, в 8-м часу утра, они подошли с полком Линденера к селу Радогоще и, остановившись у околицы, требовали, чтобы крестьяне принесли повинную своей помещице и выдали бы главных зачинщиков. Подучив отказ, Воейков и Линденер приказали стрелять из двух оружий и зажечь в двух местах село. От сильного ветра пожар распространился, причем сгорело несколько крестьянских дворов и господский хлебный магазин, впрочем, почти опустошенный мятежниками. Крестьяне смирились. Заводчик возмущения Куркин и несколько его товарищей, засевших было на колокольне, должны были сдаться. Донося Государю об этом деле и отдавая честь распорядительности губернатора Воейкова, Линденер распространяется с похвалою о деятельном участии подполковника Уварова, совершенно случайно проезжавшего чрез Радогощь и принявшего команду над лейб-эскадроном и распоряжение орудиями. кн. Репнин получил известие об этом усмирении на другой день, уже находясь в Кромах; 12-го февраля он был на самом месте происшествия. Из Радогощи фельдмаршал отправил в село Брасово, к апраксинским крестьянам, с приложением высочайшего мавнифеста, свое [555] приказание представять к нему главных зачинщиков возмущения; но получил на это дерзкий ответ: “Пусть-де приедет сам!" Отсылая читателей за подробностями этого дела, о котором упомянуто выше, к репнинскому журналу, здесь приводим приказ фельдмаршала теперь соединившимся полкам Линдемера и кн. Горчакова.

"От генерал-фельмаршала кн. Репнина приказ.

Завтра поход в село Брасово, для покорения тамошних крестьян генерал-лейтенанта Апраксина.

1. Выступить отсель в 8 часов по утру. Впереди идти г. генерал-маиору Линденеру с четырьмя ескадронами его полку.

2. За ними две гранадерские пушки Ряжского мушкатерского полку; потом полковые пушки; за ними четыре единорога брянские; затем первый баталион; за ним одна полковая пушка, а за ней второй баталион; потом же, в замке, четыре ескадрона Линденерова полку.

3. Никому от своих мест не отлучаться, ни под каким предлогом.

4. Наистрожайше подтверждается, чтобы никто не дерзал ни малейшего грабежа делать, под опасением неминуемого и строгого наказания, за что отвечают командиры.

5. Никому нигде и ничего не зажигать, без моего особенного и точного на сие повеления.

6. Как действовать должно будет, по прибытии в Брасову, о том на месте приказано будет. Но г. генерал-маиору Линденеру, подходя к тому селу, обхватить оное четырьмя ескадронами, которые вперед идут, чтобы все из оного выходы вполне заграждены были, дабы преступники уйдти не могли. А как передовая кавалерия таким образом разделится, то пехота, чрез то, откроется для продолжения действий; задние же два ескадрона, за пехотой следующие, тогда пойдут на правое и левое крыло пехоты, по одному [556] ескадрону. а последние два следуют в резерве. Но все сие начинать не прежде, как от меня повелено будет.

7. Два ескадрона Линденерова полку и две орловские пушки остаются здесь в селе Радогоще, которым быть в осторожности.

8. В походе, где положение места потребует и нужно будит, иметь от кавалерии боковые патрули.

9. Ружья, карабины и пистолеты зарядить пулями; равномерно и пушки иметь заряженными ядрами; картечи же иметь готовыми; также фитили заряженные; палительные трубки и свечи в готовности держать.

10. Никакой толпы, ближе ста шагов, к фрунту ни к которому не подпускать; а коли пойдут ближе, то по них стрелять и действовать, как против неприятеля". 12 февр 1797 г.

Брасовское дело продолжалось два часа. Крестьяне не имели огнестрельного оружия и действовали цепами и дубинами; им удалось поранить только двух гусар, но зато шефу полка, Линденеру, крепко досталось по спине дубиной. За Брасовское дело кн. Горчаков подучил анненскую ленту, а полк его высочайшую благодарность и по рублю на человека; полку же Линденера, при пароле, велено объявить строгий выговор Государя.

В Севском уезде кн. Репнин пробыл до 17 февраля, а в Орловской губернии по 23-е. Во все это время он заботился о восстановлении спокойствия между крестьянами, оставаясь верен раз принятым правилам. Так в одном его приказе Малороссийскому кирасирскому полку, от 16-го февраля, мы читаем :

"Ежели бы, паче всякого чаяния, крестьяне где-либо дерзнули противиться и упорствовать войскам, в таком неожиданном случае войски должны сохранить к себе от народа почтение и уважение; и таковых дерзких ослушников наказать и принудить к повиновению силою оружия. Но [557] г. полковой командир отвечать за то станет по всей строгости законов, что подобное крайнее действие строгости вынуждено было от него самою последнею необходимостию — (т. е.) чрез оказание от крестьян дерзкого неуважения к войскам, тоже явного, наглого и упорного сопротивления поведениям гражданским, от войск даваемым,— и что, прежде сего принужденного (вынужденного) поступка, истощены были все меры и увещания кротости, дабы ослушники образумились и пришли в повиновение законной власти".

"Войска", требуемые гражданскою властию для усмирения крестьян, говорится в приказе тому же полку, неделю спустя, "во всяких таковых случаях должны держать себя в почтении у обывателей и соблюсти следующее (должное) от них к себе уважение, но, однакож, обывателей не обижать и спокойно живущих отнюдь не притеснять, наблюдая строгую дисциплину."

В день окончания брасовской катастрофы, 15-го февраля, князь Репнин пишет следующее письмо орловскому губернатору:

“Благоволите, ваше превосходительство, в известие всем обывателям Орловской губернии, вам вверенной, приказать объявить, что село Брасово с деревнями крестьян г. генерал лейтенанта Апраксина, за их упорное неповиновение правительству, от высочайшей власти установленному, и их помещику, не внемля даже высочайшему манифесту Его Императорского Величества, от 29 января сего 1707 года, и за их упорственное сопротивление войскам Его Императорского Величества, наказаны силою оружия и преданы, яко изверги, злодеи и преступники, огню и мечу; что тела их, справедливо погибшия от их богопротивного преступления, недостойные погребения общего с верными подданными, зарыты в особую яму, с надписью, для всегдашнего омерзительного [558] презрения всем верным подданным, что тут лежат преступники против Бога, Государя и помещика, справедливо наказанные огнем и мечем. по закону Божию и Государеву" (См. ниже в репнинском журнале, стр. 570) и, наконец, что домы их и первого начальника в сем богомерзком преступлении, деревни Ивановой крестьянина, Емельяна Чернодырова, истреблен до основания, так что и остатков оного не видно. Дабы все, о том быв известны, в подобные пагубные злодеяния не впадали."

Но страх, возбужденный жестокостию наказания, был так велик, что все меры излишней предосторожности оказались не нужными, и сам фельдмаршал нашел возможным вывести, через четыре дня, все военные команды, расположенные в бунтовавшей местности.

В то время, когда происходили рассказанные нами события в Орловской губернии, в Алексинском уезде Тульской, в имении помещика Юрина. В селе Никольском, Лаптево тож, взбунтовавшихся крестьян усмирял премиер-маиор князь Шаликов с одним эскадроном гусар полка имени генерал-лейтенанта Шевича. Съехавшись с алексинским земским исправником, маиором Колюбакиным, 19 Февраля, кн. Шаликов немедленно отправился в село Лаптево. Не доезжая до него версты за две, они остановились. Исправник, с ротмистром Елиатовым и шестью гусарами, отправились в село. Здесь собралось народу из окрестных деревень человек полтораста. Исправник и ротмистр прочли высочайший манифест 29 го января, начали было уговаривать крестьян повиниться помещику; но они не хотели и слушать, крича: "За помещиком быть не хотим!" Своего предводителя, старосту Василья Семенова, взять они не позволили. Узнав об этом, князь Шаликов с своим эскадроном въехал в село. Он также пробовал было увещевать крестьян, но также безуспешно; [559] велел, для острастки, зарядить ружья и обнажить сабли, но и это не испугало крестьян, вскричавших в один голос: “умрем, а за помещиком быть не хотим!" Тогда Шаликов, по согласию с помещиком, приказал зажечь плетневый сарай и около него стоящий двор, где обыкновенно собирались возмутившиеся крестьяне; но и пожар их не остановил. Вооруженные дубинами и вилами, крестьяне бросились к фронту. Староста Семенов бросился на кн. Шаликова, одною рукою схватил лошадь его за повода, а другою за ногу, вероятно, с намерением повалить его на землю; но ударом сабли был отбит. Гусары сделали атаку, ранили 6 человек и схватили 90, в том числе и Семенова. Бегством остальных окончилось дело; двадцать человек из схваченных преданы гражданскому суду, остальные прощены помещиком.

В Калужской губернии усмирением крестьян распоряжался вице-губернатор Митусов. Он хотя и располагал военными командами (эскадроном полка генерала Шевича; полк Линденера также ожидался в губернии) но к счастию, до оружия дело не доходило. С наиболее упорствующими крестьянами помещицы Давыдовой, разбежавшимися, как мы видели, из деревни, Митусов поступил своеобычливым образом: «по прибытии туда, говорит он во всеподданейшем рапорте, не нашед никого из крестьян, пересек кнутьем жен их и среднего возраста детей... В страх другим... дабы вызвать их (старост и начинщиков возмущения) из скрытности, сожег особо стоящую клеть; но и из-за сего никого из скрывающихся не явилось". В имении Воейковых, Митусов, как кажется, человек добродушный, встретил было упорное сопротивление, подобно кн. Шаликову; но дело было уже 23 февраля: слух о брасовском происшествии уже успел дойти до крестьян; не могло быть тайной скорое прибытие в губернию самого Репнина, поэтому [560] крестьяне склонились на увещания Митусова. "И не столько мои увещания и угрозы, говорит он в донесении, сколько высочайшая Вашего Императорского Величества воля, в высочайшем манифесте изображенная, возмогла подействовать на развращенные ложными на какие-то яко бы указы делаемыми, рассудки их. Поверглись все передо мною с раскаянием и испросила у помещиков прощения". “Развратителей крестьян", сельских священников, Митусов предал суду духовного правления, препроводив их чрез депутата от духовенства, а остальных “начинщиков” представил в уездный суд. 26-го февраля прибыл в Кадугу сам фельдмаршал; но губерния уже вся была успокоена, что лично подтвердил ему вице-губернатор, распустивший по домам военные команды. Из Калуги кн. Репнин рассчитывал ехать прямо на Смоленск; но полученные из Петербурга бумаги заставили его обратиться в Москву.

Подавление крестьянского движения в Псковском и Полоцком наместничествах было поручено государем генералу от инфантерии М. М. Философову, но под главным наблюдением того-же князя Репнина. Когда происходили в Холме выше рассказанные нами беспорядки, в это время проходил через город Белозерский полк, на пути следования своего в постоянные квартиры, в Новгород. Кипевший в уезде мятеж принудил командира полка, кн. Долгорукова, остановиться в Холне и подать помощь тамошнему гражданскому начальству. Отряженный им, на помощь капитан-исправнику Черткову, с отрядом гренадер маиор Лисаневич отправился на усмирение какого то погоста; но мятежники встретили их, не допустив до погоста, напали и принудили к ретираде. В происшедшей схватке несчастный Чертков был схвачен крестьянами и, исколотый рогатиной, брошен замертво: один капрал и четыре гренадера были ранены; [561] потеря крестьян состояла из одного убитого и четырех раненых. Узнавши об этом происшествии, генерал Философов тотчас же послал на место возмущения подполковника, имени своего Московского гренадерского полка, Тучкова, прославившегося своею храбростию при виленской ретираде. Дав ему полномочие казнить на месте, и для того палача, подробную инструкцию и (говорим словами Философова) “как бунт больше предводим был неистовствующими попами,— одного доброго священника с полновластною над попами духовной властию по отлученью". Тучков, взяв три роты Белозерского полка и одну пушку, в пять дней усмирил волнение, без кровопролития, как говорится в донесении; но, однакоже, на месте 80-ти крестьянам произведены “легкие казни без дальних судов, по выражению Философова, батоги и плетьми". Впрочем, главные возмутители, десять человек попов и дьяконов,и четверо крестьян были преданы гражданскому суду. Тучков получил от государя орден Анны 2 степени. От крестьянских волнений в губернии, в следствии распоряжений Тучкова, “ниже и следа беспокойствия не осталось", уверяет официальное донесение. В Полоцком наместничестве мятеж усмирен дней в восемь, без кровопролития, а одними передвижениями полков Псковского драгунского и С. Петербургского. Здесь ничего важного не произошло, кроме разве того, что крестьяне в одном месте посадили под караул исправника и заседателя и заарестовали военную команду из 50-ти человек, вместе с ее капитаном.

В наших источниках не находится более никаких сведений, относящихся до крестьянского движения при императоре Павле. В следующих поденных записках князя Репнина, веденных им во все время поездки своей в Вологду, Орел и Калугу, читатель найдет некоторые подробности, опущенные в нашем рассказе: [562]

Журнал Князя Репнина.

“1797 г. генваря 21-го. Выехал я из С. Петербурга по утру в 10-м часу, ночевал в Шельдихе, отъехав 91 версту. Дорога была ухабистая, с раскатами, отчего ехать скоро было не льзя, и оглобли ломались.

22. — Выехал в 6 часов по утру, ночевал в Воскресенском погосте, отъехав 119 верст. От больших снегов по сторонам и от узкой дороги, лошади были запряжены гусем.

23. — Отправляясь из Воскресенского погоста ровно в 6 часов утра и отъехав 111 верст, при весьма дурной и ухабистой дороге, ночевал в пущах. В проезд через город Тихвин, отдал тамошнему почтмейстеру, для отправления на естафете, пакет к генерал прокурору (Кн. А. Б. Куракину (1759-1829)), с извещением о дороге.

24. — Из Чущов выехал в 1/4 седьмого часа утра и, проехав 125 верст весьма дурной дороги, при почти беспрерывно ненастном времени, ночевал в Долоцке, куда приехал около полуночи.

25. — Выехал из Долоцка в 6 часов поутру и, весь день ехав, от вьюги и снежных надувов, переехал только 93 версты и остановился ночевать в селе Николе Старом. Ехал все гусем, от чрезмерно узких дорог. Переменяя лошадей в селе Лентьеве, князя Владимира Ивановича Щербатова, узнал, что большая часть сей деревни пришла в непослушание помещику и послала к государю от себя людей на него жаловаться на разорение, что, сверх оброка, на тяжбу против (с) одного господина Досадина, с которым та тяжба мировою прекращена за 10 тысяч, которые (деньги) тоже деревня платит. Я призывал к себе несколько из тех ослушных крестьян и, побожась им именем Христовым, объявил милость государеву тем, которые помещикам послушны и что [563] государь то усердие от крестьян себе желает и признает, чтобы они оставались спокойно в законном повиновении у своих помещиков, а противники бы остерегались надлежащего наказания; и что Его Величество, по своей милости к народу, меня послать изволил — в осторожность, объявить всем таковым, дабы они знали его отеческое о них попечение. Крестьяне те, выслушав все с тишиной, при знались, что они, по глупости, веря обманчивым разглашением, будто государь против помещиков за них стоит, благодарили меня, что я им правду сказал, и обещались тотчас войти в послушание и перед помещиком повиниться.

26. — Из села Старого Николы отправясь по утру в 6 часов, с невероятным затруднением переехать можно было 97 верст до деревни, в Вологодской губернии, в Грязовецком уезде лежащей. От вчерашней вьюги, дорогу, и без того претесную, так задуло, что ежеминутно вязли лошади и погружались сани в преглубоком снеге.

27.— Выехав в 7 часов поутру, приехал в 3 часа пополудни в Вологду, переехав 63 версты. Тотчас по приезде, послан советник правления Станиславский за г. Поздеевым и за крестьянами его и окружными, которые в ослушании главное участие имели. В Петербург отправлен курьером фельдъегер Павел Корсаков в 10-м часу по полудни, с донесением к Его Величеству и с письмами к Николаю Петровичу Архарову и к князю Алексею Борисовичу Куракину.

28. — По полудни в 5 часов возвратился из Володимира курьер, фельдъегерь Кабанов, и, по небытности там виц-губернатора Граве, привез обратно пакет, с ним к нему посланный, который он никому там не отдал, объявляя, что и курьер его императорского величества, туда же в Владимир отправленный, [564] возвратился в Петербург, не отдав своего пакета. По таковому обстоятельству, послан в 8 часов сего же вечера другой курьер, фельдъегерь Морозов, прямо в Владимир, чрез Кострому, с тем же самым пакетом, прибавя к тому, чтобы главный в Володимире начальник тот пакет открыл и по оному исполнение учинил. И как жаловался упомянутый фельдъегерь Кабанов, что ему по дороге в нескольких местах с трудом лошадей давали и его в езде замедляли; то писано в Москву, в Ярославль, в Кострому, в Володимир, к тамошним начальникам, а равно и к здешнему, вологодскому г. губернатору, чтобы лошади курьерам были даваемы без задержания и чтобы ни малейшей им остановки не делали. Наконец, тот же фельдъегерь Кабанов привез рапорт от московского военного губернатора Архарова, от 24-го сего месяца, No 20, о том, что баталион его полку, с двумя полковыми орудиями, под командою маиора Сомова, выступил сюда из Москвы 24-го того же числа. Почему я, дабы иметь коль можно более известий от помянутого московского военного губернатора Архарова о том, что делается в Володимире с баталионом гренадер, из Москвы туда отправленным под командою подполковника Дельгама, послал к нему в тот же час курьером фельдъегеря Крепиша, сообща ему содержание моего в Володимир предписания; а притом прошено, коль ему известно, что делается в Коморичах против помещика Степана Степановича Апраксина? Фельдъегерь же Кабанов объявил словесно, что в Володимирской губернии все покойно, но баталиона гренадер и подполковника Дельгама он нигде не видал.

29. — Ничего не происходило.

30. — Были приведены в 6 часов по подудни крестьяне ослушные г. Поздеева и окрестные других помещиков, в том ослушании участие имеющие, — [565] при чем был и сам г. Поздеев, коим была истолкована вся важность их преступления и строгость законного наказания, которому они себя подвергли, с объявлением высочайшего повеления, чтобы они непременно оставались в законном повиновении своим помещикам и отнюдь не дерзали из оного выходить, под опасением неизбежного наказания по всей строгости закона, в чем, по милосердию его величества, повелел он мне их остеречь. По сему объявлению, крестьяне все бросились на колени и валялись в ногах, прося всемилостивейшего помилования; а равномерно, тем же образом, и у г. Поздеева прощения просили и обещание давали быть верными и послушными. Почему, видя их искренное раскаяние, я, высочайшим именем его императорского величества, их простил, с подтверждением, чтобы они не забывали милости государевой и своего обещания быть повинными, дабы, в противном случае, сами на себя не навлекли неминуемого несчастия, объявя им притом, что и войска сюда уже наряжены были и шли для приведения их в надлежащее повиновение и порядок. Г. Поздеев также своих крестьян простил, а они все молили Бога за государя и благодарили за оказанное им его императорским величеством милосердие. После чего отпущены они с тем, чтобы им формально сия высочайшая милость объявлена была в губернском правлении и чтобы они свободно и немедленно были отпущены в их домы.

31. — Пред обедом отправлены были курьеры: к его имп. величеству фельдъегерь Федоров, со всеподданнейшим донесением о происшедшем накануне, а к г. маиору Сомову, на встречу, фельдъегерь Кабанов с предписанием, чтобы он, с порученным его команде баталионом, возвратился в Москву; о чем к г. генер.-лейтенанту и московскому военному губернатору, для известия, писано. [566]

ФЕВРАЛЬ.

1. — Читано было в соборе всемилостивейшее прощение крестьянам Поздеевским; более же сего ничего не происходило.

2. — Получено письмо из Владимира от действ. тайного советника Заборовского, после обеда в 5-м часу, с фельдъегерем Морозовым, о содержании коего донесено его импер. величеству сим же вечером, с фельдъегерем Крепишем. Фельдъегерь Кабанов послан в Переяславль-Залесский для заготовления лошадей. С ним о том писано Ярославскому губернатору, и ордер послан к маиору Сомову. Також послан естафет в Москву к генералу от инфантерии, ко князю Долгорукому {Юрию Владимировичу, командующему московской дивизией, подобно тому, как кн. Репнин, называвшийся при Екатерине главнокомандующим армией, в Лифляндии и Литве расположенной, теперь, при Павле, назывался главнокомандующим Литовской дивизией.}, с извещением, что подполковник Дельгам с баталионом не нужен в Володимирской губернии, на основании помянутого письма г. Заборовского.

3. — В 7-м часу утра отправился из Вологды и, переехав 114 верст без всякого достопамятного происшествия, ночевал в Даниловском яму.

4. — Выехав в 3-м часу с полуночи из Даниловского яму. Приехал в 1-м часу по полудни в Ярославль, где переменил лошадей и отправился до Ростова, где остановился ночевать, переехав всего 135 верст.

5. — Перед рассветом приехал фельдъегер Попов с высочайшим именным указом, от 30 января, повелевающим ехать в Орел, вследствие коего отправлен тотчас нарочный с письмами к начальникам Московской. Тульской и Орловской губерний о заготовлении лошадей. Равномерно отправлен и в С. Петербург курьер с всеподданнейшим донесением его импер. величеству о [567] получении реченного повеления и о том, что, для прекращения оказавшегося в некоторых деревнях Владимирской и Ярославской губернии непослушания крестьян противу их помещиков, оставлен в Переяславле-Залеском маиор Сомов с пехотным батальоном, которому и велено расположиться некоторыми частями в тех, вышедших из повиновения, деревнях, для содействия земской полиции, самыми кроткими мерами, для приведения в должную подчиненность всех тех непослушных (Сличи выше стр. 552). А по исполнении всего сего, в половине 2-го часа по полуночи выехал из Ростова и, доехав до Переяславля Залесского, 60 верст, остановился на несколько часов в сем городе.

6. — В 3 часа утра оттоль выехал, доехал в Москву в 8 часов в вечеру, переехав без всякого приключения 126 верст. Приехав в Москву, нашед курьера с высочайшим его импер. величества указом от 31-го генваря, (При деле его нет) на который всеподданнейше в тот же час и с тем же курьером ответствовано. При самом же выезде получено еще высочайшее повеление от 3-го февраля, (Тоже) на которое всеподданнейший ответ доставлен г. генералу от инфантерии и разных орденов кавалеру, князю Юрию Владимировичу Долгорукому, для отправления с тем же курьером, который то повеление привез.

7. — В половине 3-го часа по полудни отправился из Москвы и. при весьма дурной дороге и почти беспрерывной вьюге, переехал 128 верст, остановившись в Вильменском заводе ночевать.

8. — За вьюгою нельзя было ранее выехать 11-ти часов утра. В полдень наехал в Туле генерала маиора князя Горчакова и 2-ой его Ряжского полку баталион, а в селе Сергиевском, [568] что на Плове, нашел и первый того полку баталион. Сей день переезда было 121 верста.

9. — Из Сергиевского выехал в 4 часа утра и приехал в Орел на ночь, переехав 123 версты.

10. — Даны повеления виц-губернатору о доставлении для войск пропитания в городе Дмитриевске. 1-ый баталион г. генерал-маиора кн. Горчакова Ряжского мушкатерского полку прибыл в 6-м часу по полуночи и, отдохнув три часа, отправлен в Кромы. Отправлен курьер, фельдъегерь Кабанов, в Севск к преосвященному, с приглашением его в Дмитриевск. С ним же писано к г. губернатору о моем приезде и о приготовлении в Дмитриевске квартир и пропитания для Ряжского подку; равномерно и г. генерал маиор Линденер ордером уведомлен о моем приезде. В 9-м часу по полудни пришел 2-ой баталион Ряжского полку, которому приказано далее выступить, отдохнув 6 часов. К его императ. величеству послано донесение отсель на естафете по утру в 10 часов.

11. — По причине чрезвычайного ветра и вьюги, выехал уже по рассвете. В Кромах получил известие, что крестьяне княгини Голицыной генерал-маиорот Линденером, вкупе с Орловским г. губернатором Воейковым, покорены. В 7 часов вечера прибыл в Дмитриевк, куда и 2-ой баталион Ряжской в 10-м часу пришел. Тут известился от вышесказанных г. г. Линденера и губернатора, что крестьяне Апраксина еще упорствуют. Почему приказано завтра рано полку Ряжскому следовать к соединению с полком Линденеровым в село Радогощь кн. Голицыной. Писал к преосвященному, чтобы он уже не ездил в Дмитриевск.

12. — По утру в 8 часов поехал в село Радогощь, где нашел полк Линденеров и куда в полдень прибыл и Ряжский полк. Тотчас же [569] поприезде в Радогощь, послано мое повеление, с приложением манифеста его импер. величества, чрез заседателя нижнего земского суда, в село Апраксина Брасово, приказав представить к себе начинщиков-злодеев; но, по упорству и неповиновению крестьян, которые в ответ велели сказать, чтоб я сам к ним приехал, приказал я обоим полкам туда на завтра следовать, дав обоим шефам приказ, который при сем в копии прилагается. (См. выше стр. 555)

13. — Выступили войска повеленным порядком из Радогощи в 8 часов поутру, а прибыли к селу Брасову в 12 часов с четвертью. И как, не смотря на все увещания, крестьяне, коих было более двух тысяч человек, не сдавались и не покорялись, то силою начато их покорение. Сделано во все действие 33 выстрела пушечных и выпалено 600 патронов из мелкого ружья, причем сделался пожар и сгорело 16 домов крестьянских. Убито крестьян 20, ранено всяких их же 70 человек. Линденерова полку упавших с лошадьми двух гусар и тех лошадей дубинами и цепами больно ранили, такожь и самого меня сзади, быв он по своему усердию между толны народа, дубиною по спине зашибли. В 3-м часу пополудни пали, наконец, крестьяне на колени и стали просить помилования, покоряясь законной власти. Тогда все прекратилось: пожар стали тушить и раненых крестьян собирать и перевязывать, начинщиков же злодеяния отыскивать, из коих самый первый, крестьянин Емельян Чернодыров, схвачен, скрываясь в погребу. Все преступники, для законного исследования по гражданской части, отданы Орловскому г-ну губернатору. В 9 часов вечером отправлен фельдъегер Наумов со всеподданейшим донесением к его импер. величеству о всем бывшем. С ним же писано к генерал-прокурору. [570]

14. — Собраны были крестьяне всей вотчины г. генерал-лейтенанта Апраксина в церковь в селе Брасове, где им говорено было пристойное увещание, с изображением всего пространства преступления, в которое они впали и за которое так жестоко наказаны; после чего взята с них подписка в непрекословном впредь помещику повиновении. В вечеру получено высочайше повеление, от 7 числа, о обстоятельном донесении о всем том, что, по поводу непослушания крестьян, в Орловской губернии происходит. Отправлен естафет, чрез Орел и Москву, в Литву, с предписанием о присылке имянных ведомостей о отлучных, на основании его импер. величества указа, от 7-го сего месяца.

15. — Зарыты в особую яму тела убитых 13 числа преступников, яко недостойных быть погребенными с верными подданными на обыкновенном кладбище. Над той ямой приказано поставить знак, с надписью: "Здесь лежат преступники против Бога, Государя и помещика, справедливо наказанные огнем и мечем, по закону Божию и Государеву". (Сравн. выше стр. 558. Любопытно бы знать, как долго сохранялась эта надпись и помнят ли о ней старожилы)

16. — Получил рапорт от Малороссийского кирасирского полка, что 17-го числа оный будет в Дмитриевске, а четыре ескадрона оного ночуют тогож числа в селении Упорой; почему и приказано первым 6-ты ескадронам следовать до села Радогощи, а последним 4-м прямо на Брасово итти и остановиться в обеих сих вотчинах, для дальнейшего удержания в них тишины и покорности. Тогожь числа ездил г. губернатор Воейков, в препровождении 2-х Линдемерова полка ескадронов, в деревню Иваново, для истребления дома начинщика неповиновения, крестьянина Емельяна Чернодырова; такоже пойман и другой из начинщиков, Григорий Сухоруков, и отдан [571] суждению гражданского правительства. Отправлен фельдъегерь Корсаков со всеподданейшиш донесением о всех подробностях крестьянского неповиновения и вчера писанное, что ведомости о отлучных требованы из дивизии.

17. — Выступили полки Ряжский и Линденерова, взяв марш свой на село Алешенки, где такожь начали было крестьяне не повиноваться их помещикам, Хлющину и Бодиске; но, устрашены будучи примером наказанных апраксинских крестьян, повинились и просили еще накануне помилования. Я сам в село Алешенки отправился, выехав из Брасова в половине 2-го часа по полудни, и прибыл в Алешенки в 6-м часу, где и остановился ночевать; переезда же было 40 верст.

18. — Поутру учинил г. губернатор Воейков наказание оказавшимся начинщиками неповиновения крестьянам помещиков Бодиски и Хлющина, а потом и оным всем крестьянам, подобно как брасовским, делано было увещание, и такая же с них взята подписка. В 10-м же часу отправился я обратно, чрез Брасово и Радогощь, в город Дмитриевск; а в проезд чрез те два села видел полк Малороссийский кирасирский, в них расположенный, полки же Линденеров и Ряжский пошли далее в поход в их непременные квартиры. Получен естафет с высочайшим повелением от 9-го февраля об арестовании служащих офицеров, которые без письменного вида являться станут.

19. — Выехал из Дмитриевска по утру в 7-м, а прибыл в Орел пополудни в 5-м часу, отколь отправлен тогоже числа курьером фельдъегерь Морозов с донесением к его импер. величеству. Равномерно отправлен естафет чрез Москву в Вильну с предписанием, на основании вышесказанного высочайшего повеления от 9 сего месяца.

20-21-22. — Ожидая разрешительных о себе высочайших повелений, [572] упражнялся ответами на разные письменные дела, присланные чрез Петербург из Риги и Литвы и накопившияся в большом количестве. отправлен естафет с всеподданнейшим донесением о короле Польском, с которым (эстафетом) писано к графу Александру Андреевичу Безбородку (Он был тогда приставом при ех-короле Станиславе-Августе Понятовском, в Гродно), с письмом дочери Игнатия Потоцкого; а к фельдмаршалу графу Салтыкову и государственному казначею посланы отчеты. по 1-е Генваря, в экстраординарной сумме.

23. — Поутру получено высочайшее своеручное повеление от 18-го сего месяца, с фельдъегерем Наумовым, в следствие коего тем же утром, и с ним же, послан ордер и лента г. генерал-маиору кн. Горчакову, а с здешним губернским курьером Смаловским ордер к г. генерал-маиору Линденеру. После обеда отправлен адьютант маиор Инзов в Смоленск {См. выше.} для заготовления лошадей, а фельдъегерь Кабанов с донесением к Государю Императору; с ним же (посланы) два пакета к г. генерал-маиору Ростопчину и один к действ. стат. советнику Трощинскому. Послан также ордер к Малороссийскому кирасирскому полку, чтобы он, за моим отъездом, более ко мне не относился, а в случае надобности подавал бы помощь, для удержания общественного спокойствия гражданскому правительству, по его требованию (Известный впоследствии Иван Никитичь). Сей ордер, при письме, отдам под открытою печатью, для доставления, Орловскому г. губернатору.

24. — После полудня выехал из Орла, а перед отъездом получен отзыв от генерала от инфантерии кн. Долгорукого, что он, по известиям из Калужской губернии, о [573] усиливающихся тамо, в Медынском уезде, непослушаниях крестьян, отправил туда Астраханского гранадерского полку две роты, с одной пушкой, и приказал оным состоять под ведомством гражданского правительства. Равномерно и от донского Ефремова казачьего полку (получен) рапорт из села Сокольник {Сокольск бывший город в 5 вер. от Липецка.}, Тамбовской губернии в Липецкой округе лежащего, что он, по данному ему высочайшему повелению, идет в город Севск и испрашивает дальнейших повелений,— и притом представляет о неимении никаких на путевое продовольствие сумм полку: в ответ тотчас писано, чтобы он шел прямейшей дорогой на Калугу, а в казенную палату Орловскую об отпуске ему двух тысяч рублей сообщено. которые тотчас квартирмистру того полку, Миллеру, отпущены, и оный немедленно к полку назад отправлен. А при самом уже отъезде получены от Орловского губернатора Воейкова и от коллеж. советника Казачковского рапорты, что все Голицинские и Апраксина крестьяне совершенно уже успокоились, производя опять попрежнему все господские работы. Переезд сего дня был до города Болхова, 56 верст от Орла.

25. — В шесть часов из Болхова выехал и доехав до Белева узнал, что генерал Линденер с своим гусарском полком взял марш на Козельск, чего ради, для некоторых распоряжений, по поводу выше сказанного в Калужской губернии оказавшегося неповиновения, туда же отправился (я) и наехал реченный полк в городе Козельске, переехав в сей день 78 верст.

26. — В 6 м часу утра выехал из Козельска, чрез Перемышль до Калуги, куда прибыл в 1-м часу по полудни, переехав 62 версты. Тотчас по приезде, послан курьер к вицe-губернатору Митусову, отправившемуся в Медынский уезд для приведения в [574] повиновение крестьян разных той округи помещиков. Полк гусарский Линденера вступил в город в 7-м часу, сделав один переход от Козельска до Калуги. В 7 часов отправлен естафет в С. Петербург с донесением Его Императорскому Величества о прибытии в Калугу и другими письмами.

27. — В ожидании ответа от виц-губернатора, занимался отправлением разных бумаг по части управления Литовской губерниею и иных и отправил курьера в Смоленск, с предписанием к адьютанту, маиору Инзову, ехать с посылаемым к г. генералу от инфантерии Философову письмом, в коем просил о извещения, что, по поводу беспокойств, около Полоцка и Себежа происходит. (Ответ Философова см. выше, стр. 561)

28. — Рано по утру получено известие от г. виц-губернатора Митусова о приведении в совершенное повиновение всех ослушных Медынской округи помещикам крестьян, без употребления силы и оружия, в след зачем и сам г. виц-губернатор в Калугу прибыл, подтвердя словесно письменное его уведомление и прибавил к тому, что он и роты астраханские уже отпустил. После чего, тотчас на естафете отправлено всеподданнейшее Его Импер. Величеству донесение о том, что в следующий день отравляюсь в Смоленск.

МАРТ.

1. — Поутру рано прибыл фельдъегерь Брахмам с высочайшим указом от 22 февраля, коим мне отдается на волю ехать к государю императору, а в след за сим курьером приехал фельдъегерь Андреев и привез именное высочайшее своеручное повеление от 21 февраля о том, чтобы неустройство, в Медынском уезде происшедшее, укротить {Этого и предыдущих указов при деле не находится.}. Оба сии [575] курьера обращены тот же час со всеподданнейшим донесением, что немедленно в след за ними еду, понеже медынские неповиновения усмирены. Виц-губернатору объявлено, чтобы Шевичев ескадрон отпустил и г. генерал-маиору Линденеру — тоже, и чтобы, глядя по надобностям, от своего полку оный отметил. На вечер же того дня выехал я из Калуги и, неостанавдиваясь нигде, прибылъ

2. — на вечер в Москву.

3. — После обеда выехал из Москвы в С. Петербург”.

4-м марта 1797 года дело об открывшихся непослушаниях крестьян значится, по настольному журналу, оконченным.

*

По характеру подлинных бумаг, которыми мы пользовались, выходит, что в статье нашей говорится больше об усмирении крестьянского движения при императоре Павле Петровиче, чем о самом движении. Журнал князя Репнина также сообщает лишь подробности об этом усмирении, о подавлении движения, но опять таки не о самом движении; при том же этот журнал нисколько не рисует в выгодном свете масона-фельдмаршала: князь Репнин сам сознается в жестокости наказания Апраксинских крестьян; он является лишь карателем ослушников, а не правдивым судьею, ни разу не выслушавшим обвиняемых, большая часть которых была, без всякого сомнения, ни в чем неповинна; он, государственный человек, князь и фельдмаршал, наместник императора в обширном нерусском крае, съумевший заставить уважать себя всех, начиная от Польского короля и оканчивая литовским паном и остзейским бароном, он доходит, при объяснении с крестьянами, до божбы Христовым именем!. Если не великий, то несомненно-величавый, сановитый муж умаляется до крайней степени... Положение, действительно, не завидное и [576] несомненно фальшивое; но оно нисколько не зависело от личных свойств князя Репнина: оно объясняется сущностию государственного порядка, продолжавшегося до 19-го февраля 1861 года, за который исторический деятель не ответствен. Нельзя не сознаться, что эта роковая, поворотная в нашей истории черта, славная эпоха освобождения крестьян, все еще продолжает слепит нам глаза и, кажется, еще гуще наволакивает непроглядный мрак на все прошлое; естественно, что такое несвободное отношение к прошлому порождает тот раболепствующий перед современностию, но кичащийся дух, который теряет всякую способность беспристрастной оценки по отношению к русскому человеку прежнего времени. Люди, жившие за чертою 19 февраля, не могут быть оцениваемы лишь похвальным чувством негодования ко всем видам произвола; такой суд будет не только несправедлив, во и ограничен в понимании, ибо он непременно должен будет отнять у них то, что всегда принадлежит человеку всех времен, и навязывать им другое, недоступное их времени. Общественной деятельности, понимания «общественных интересовъ» в нашем смысле слова, нашего народолюбия, наших симпатий и антипатий, нашего романтизма и сентиментальностей,— мы не в праве требовать от людей, которые жили другими идеалами и вполне их в себе воплотили: в этой полноте и законченности, без которых немыслима нравственная сила, и заключается привлекательная, поучительная сторона подобных характеров. Чем далее мы отходим от черты, отделяющей старую Россию от новой, тем чаще и тем цельнее встречаем тип русского человека, проникнутого государственной деятельностию, государственными, всероссийскими интересами, подобно тому как ревниво проникались ими древние Римляне. Екатерининское время — их живой рассадник: отсюда идут [577] люди этого закала и еще они выносят на плечах своих грозные события 12-года. В следующем поколении тип видоизменяется...

Крестьянское движение при императоре Павле, как видит читатель, ничего особенно-нового в себе незаключало. Конечно, оно должно было иметь влияние на образ мыслей его преемника, как известно, очень расположенного к освобождению крестьян; но сравнительно с Пугачевским оно было очень мелко, потому что не могло, или не успело соединиться с элементами, всегда пособлявшими брожению и смутам, как, наприм. с расколом; потому наконец, что элементы брожения вообще начали терять свою терпкость.

Почти в том же роде, и в тех же размерах, крестьянские движения продолжались при двух царственных сыновьях императора Павла,— Александре и Николае. Эти движения, повторяем, никогда не имевшия характера демократических, антигосударственных бунтов, суть не что иное, как обычные, вековые поднятия русской народной волны на безбрежной поверхности русского океана. Теперь более, чем когда-нибудь, настоит крайняя необходимость знать все подробности этих движений: теперь время исторических счетов и рассчетов с прошлым. Все наши крестьянские движения идут издалека и далеким прошлым объясняются, но и сами в свою очередь оне объясняют те народные движения, которые произошли не от одного закрепощения, как: казачество, смутное время, самозвавщина всех родов, раскол и проч.

М. Де-Пуле.

С. Петербург.
2-го октяб. 1868 г.

Текст воспроизведен по изданию: Крестьянское движение при императоре Павле Петровиче. // Русский архив, № 3. 1869