ГОЛОВКИН Ф. Г.

ЗАПИСКИ

Записки графа Ф. Г. Головкина.

I.

«Однажды, когда у графа X. было большое собрание, на котором присутствовал и я»,— рассказывал мне Головкин, двери распахнулись вдруг настежь и было доложено о приезде императора. Мне не было возможности скрыться, и что бы то ни было, я почувствовал, что надобно было скрыть свое смущение. Император вскоре заметил меня и подошел прямо ко мне с самым гневным выражением и, говоря по обыкновению иносказательно, произнес: «Не правда ли, ваше сиятельство, когда человек рассчитывал получить удовольствие, очень досадно и обидно получить отказ и трудно простить человеку, который постарался бы унизить вас в награду за милость, которой вы бы у него просили»? Не понимая хорошенько, что он хотел этим сказать, не умея разобраться в этом длинном предисловии, которое показалось мне весьма темным, я отвечал: «Без сомнения это так, как ваше величество говорите, но я не вполне понимаю вас».

— Я хочу сказать, ваше сиятельство,— продолжал он менее злобным тоном,— что если бы я просил вас сделать мне удовольствие отужинать со мною, то очевидно вы бы отказали мне в этом. И я должен остеречься от подобной просьбы. К тому же я знаю, что есть люди счастливее меня, которые имеют обыкновенно счастье пользоваться вашим обществом, было бы крайне несправедливо лишать их долее вашего присутствия. Произнося эти слова император слегка склонил голову. Я отвечал глубоким поклоном, так как придворные расступились, чтобы пропустить меня, то я воспользовался этим, с такою поспешностью, как только [670] позволял церемониал. Я отступил к дверям, делая положенные три реверанса. Как сладок показался мне воздух в коридорах и на лестнице, я вдыхал его полной грудью!»

II.

Непримиримый враг Франции со времени революции, граф Головкин не мог допустить мысли, чтобы Павел стал на защиту Бонапарта, чтобы самодержец всея России вел переговоры как равный с равным с авантюристом; он находил это тем более предосудительным, что сам Павел был вначале также враждебно настроен к революции, как того требовало достоинство его короны. Когда этот отзыв графа Головкина дошел до слуха императора, он был крайне разгневан и сказал, что если он встретит его где-нибудь, то прикажет выбросить его в окно. Эти слова были в свою очередь переданы графу.

Рассказав о гневной сцене с Павлом, граф продолжал: «Вы не можете себе, представить, что значит чувствовать на лице дыхание человека, который дал себе слово выбросить вас в окно. Павел был способен сдержать слово, а среди придворных были люди настолько ко мне расположенные, что они с удовольствием исполнили бы волю государя. Выйдя из дворца, я почувствовал себя как иволга, вырвавшаяся из когтей коршуна».

Разумовский.

Разумовские по происхождению малороссы. Один из братьев Разумовский, Алексей, бывший певчий придворной капеллы, приглянулся за обедней императрице Елизавете Петровне. Это решило участь всей семьи. Он стал ее фаворитом и был со временем пожалован графом и назначен обер-егейместером. Его младший брат, Кирилл, нас свиней в окрестностях Батурина; он сам сообщил мне следующие подробности. Свиньи, которых он пас, принадлежали не ему, а их родственнику крестьянину Будлянскому, который был богаче их. Когда Алексей увидел, что судьба его устроилась, он вспомнил о Кирилле и послал одного офицера, чтобы привезти его с почетом; Кирилл, который уже был взрослым, увидал офицера, подумал, что его хотели взять в солдаты, бросил своих свиней и влез на дерево, откуда его удалось выжить только голодом. Когда он приехал в столицу, его пообчистили, [671] приодели и одному женевцу, которого звали, кажется, Саладин, поручили обучить его манерам и придать ему некоторый лоск. В то время, когда этот воспитатель ходил в церковь, его воспитанник предавался невинным детским забавам.

В числе подарков, присланных Фридрихом II русскому двору, находилась роскошная табакерка, осыпанная бриллиантами, присланная для брата фаворита. В один воскресный день Кирилл, оставшись один, достал табакерку из шкапа, куда спрятал ее воспитатель, в последний, вернувшись домой, увидел с изумлением, что он вытащил из оправы все алмазы каменными щипцами. Можно себе представить, в каком виде оказалась табакерка! Когда фельдмаршал Разумовский замечал, что его сыновья начинали важничать, «он всегда рассказывал какую-нибудь подобную проделку своей молодости, объясняя ее своим простонародным происхождением. Было любопытно видеть, как люди взрослые, занимавшие видные места, разукрашенные золотым шитьем и увешанные орденами, были вынуждены опустить глаза перед присутствующими, перед которыми они обыкновенно высоко держали свое знамя.

Их отец был огромного роста, более шести фут вышины и прекрасно сложен; лицо его было не особенно красиво, но очень выразительно. В его манере и осанке было что-то дикое, восточное, но в общем его фигура была очень своеобразна и величественна. Так как его воспитание началось только в восемнадцать лет, то оно не могло извратить его чувств и свойственную ему правдивость характера; хотя он был очень невежествен, но благодаря врожденному здравому смыслу, часто одерживал верх в совете над своими более умными и способными коллегами. Он приобрел, благодаря случаю, огромное состояние, которое тратил щедро. Его богатству соответствовали его дворец, огромный штат прислуги и его гостеприимство. Благодаря протекции брата, он был избран атаманом украинских казаков, но так как это звание, через чур напоминавшее времена Мазепы, не соответствовало принципам Екатерины II, то он отказался от него по ее настоянию, за что получил фельдмаршальский жезл и большую пенсию с правом пользования своей резиденцией — Батуринским дворцом и принадлежащими ему землями. Он удалялся иногда в эти поместья, когда, после продолжительная пребывания в Петербурге, ему надобно было соблюсти некоторую экономию. Под конец жизни он поселился в Москве, где жил по-царски.

Разумовский путешествовал по Европе. Когда он приехал в Париж, Шуазель объяснил Людовику XV, что ему следовало оказать особое внимание столь знатному иностранцу; король обещал [672] сделать это. Поэтому Разумовский был приглашен в Версаль, где он должен был представляться королю отдельно от других лиц, с которыми король по существовавшему обычаю ничего не говорил. Король, спешивший на охоту на кабана, позабыл все, что ему было внушено и, когда ему назвали фельдмаршала, прошел мимо него, не сказав ни слова, произнеся только ничего не значащее «а!».

— Очевидно, король принимает меня за кабана, — сказал Разумовский герцогу Шуазелю, смущенному рассеянностью короля. Он хотел исправить этот промах самым лестным для Разумовского образом, но фельдмаршал не пожелал более явиться ко двору; Париж восхищался сказанной им остротою и тем, как он держал себя после этого случая.

Кобенцель.

Семейство Кобенцель достигло весьма блестящего положения. Два двоюродных брата, графы Филипп и Людовик Кобенцель, занимали видные места в австрийской монархии. В то время не было дела, в котором они не играли бы какой-нибудь роли; сестра последнего, графиня Румбек, своими странностями и подбором людей, коими она умела окружить себя, немало способствовала тому, что на них были обращены взоры всего общества в Вене и за границей. Внешний облик этих господ заставлял радоваться тому, что у них не было детей. Филипп был небольшого роста, худощавый, желтый и походил на ростовщика-итальянца. Людовик был толст, рыж, подслеповат и нечистоплотен; таковым он казался в самой парадной одежде, а его жена, рожденная la Rovere de Montelabatte, при всем своем уме, была одною из неприятнейших женщин и до того нечистоплотна, что давила за столом вшей. Не только благоволение Марии-Терезии, которая была очень расположена к графу Людовику, но в значительной степени наружность этих господь способствовала той блестящей карьере, которую они сделали при своих врожденных способностях и знаниях. Благодаря невзрачной наружности, они не внушали опасений своим соперникам и достигли таким образом блестящего положения в министерстве и при посольствах.

Граф Людовик Кобенцель не только страстно любил светскую жизнь, но он был до того подвижен, что трудно было представить себе, когда он работает. Он питал, в особенности, необузданную страсть к французской комедии и к несчастью для своей профессии, требующей того, чтобы дипломат держал себя с [673] достоинством, он играл бесподобно и когда не мог участвовать в спектакле, то везде, где бы он ни был, он только и говорил о театре. Это подавало иногда повод к крайне неприятным дли него сценам. Однажды, вечером, когда он исполнял роль Pandolph’а в комедии «Serva Padrona», для каковой роли он накрасился и оделся настоящим пугалом, у него вдруг страшно разболелись губы и он бросился на постель и заснул. Ему прислуживали два лакея; тот, который подавал ему одеваться утром, не видел его по вечерам, когда он ложился спать. На другое утро, проснувшись, он позвонил; вошел лакей и, увидя это страшное лицо, убежал, крича благим матом на весь дом, что в кровать его превосходительства забрался черт. Можно себе представить, какой переполох произошел в доме; посланник был взбешен, а в Петербурге долго обсуждали это происшествие на все лады. Другой раз, когда ему доложили о приезде из Вены курьера с весьма важными депешами, он приказал ввести его, забыв, что он репетировал в это время в костюме роль еврея с приставной бородой и пластырем на глазу. Увидав его, курьер отступил на несколько шагов и отказался отдать ему депеши. Напрасно объясняли ему, в чем дело, он стоял на своем; пришлось вызвать тосканского посланника, барона Седелера, знавшего курьера лично, который и подтвердил ему, что это именно и есть посланник ее апостольского и императорского величества.

Я был уже несколько дней перед тем назначен посланником в Неаполь, как однажды императрица, недовольная чем-то графом Кобенцелем, который приехал по ее повелению и Царское Село, сказала мне через стол: «Постарайтесь понравиться там и быть довольным; я даю вам к тому все средства и запрещаю вам только одно, — играть на сцене. Являясь моим представителем, человек должен отказаться играть какую бы то ни было иную роль». Удар был жестокий, но заслуженный; Кобенцеля обвиняли в свое время в том, что он играл на сцене, имея в кармане известие о кончине Марии-Антуанеты, но я этому не верю. Он был способен сделать низость, чтобы добиться успеха, но не мог сделать подобной низости совершенно бесцельно. Г-жа Румбек, и очень несдержанная на слова, позволявшая себе неуместные шутки и стремившаяся единственно к тому, чтобы забавлять брата, могла бы очень повредить ему, если бы счастье и удача не преследовали Кобенцеля подобно неумолимому року. Во время его первого посольства в Россию г-жа Румбек, к великому неудовольствию Кобенцеля, была выслана из Петербурга.

Впоследствии, будучи назначен, во времена консульства в [674] Париж, он являлся каждый день после обеда к г-же Б., чтобы участвовать в трио (?). Его заставляли ждать, нередко совсем не принимали, но он являлся неизменно в один и тот же час. Правда, ему удавалось обыкновенно добиться того, что он хотел, но когда дело идет не о спасении отечества, то можно ли кичиться подобными успехами? и должен ли порядочный человек приносить подобные жертвы хотя бы во имя отечества?

Людовик Кобенцель преждевременно состарился от бессонных ночей и слишком роскошного стола; хотя он был большой Дон-Жуан, но едва-ли он умер бы от этого пятидесяти лет от рода. Оставленное им небольшое состояние, так же, как и более значительное состояние графа Филиппа перешло вместе с их фамилией к графу Коронини, уроженцу Штнрии или Карниолии.

(Госпожа Витт).

Кто не слыхал последние тридцать лет об этой красавице гречанке? Кто не видал ее, разъезжавшую по всей Европе? Я видел ее в Берлине в 1781 г. Она разносила воду в Серале, откуда была похищена польским дипломатическим агентом в Константинополе, Боскампом, который уступил ее впоследствии человеку неизвестного происхождения по имени де-Витт; последний развозил ее по всем большим городам Европы. Во время русско-турецкой войны она отправилась в главную квартиру в Яссы и прельстила князя Потемкина до того, что его племянницы были не на шутку этим встревожены. По ее словам, она была в Яссах в качестве друга, хотела только цивилизовать князя, и она делала это с большой грацией и хитростью; она управляла им, как хотела; племянницы Потемкина заботились гораздо более о сохранении своего влияния, нежели о том, чтобы не потерять любви своего любезного дядюшки, но все их старания и маленькие хитрости не повели ни к чему. Г-жа Витт последовала за князем в Петербург (1791 г.), где у нее появился великолепный дом, роскошные лошади и туалеты и, наконец, диплом на звание графини священной римской империи. Вопреки правилам строгого этикета, Потемкин сам представил ее императрице, которая пожаловала ей на другой же день драгоценный подарок. Весь двор был у ее ног; низость некоторых лиц доходила до того, что в то время, как ее величество давала аудиенцию дипломатическому корпусу, австрийский посланник, граф Кобенцель катал г-жу Витт в кабриолете под [675] окном императорского дворца. По смерти своего нового друга она удалилась в поместья, полученные ею благодаря Потемкину, и об ней некоторое время забыли.

В этом-то поместье, смежном с знаменитым Тульчинским имением Потемкина, познакомился с нею граф Потоцкий. Его сердце, которое давно уже было свободно, отдалось ей безраздельно; под влиянием своей любви к г-же Витт Потоцкий делал самые безрассудные и неделикатные поступки, тем более, что его соперником явился его старший сын.

Вскоре Потоцкий решил развестись с женою, которая должна была согласиться на это. Злой язык графини Потоцкой создал ей немало врагов, а безумные траты были причиною крупных долгов, и мы с Шуазель-Гуфье, оставшись ей преданными, не знали как помочь ей и что посоветовать. Однажды, когда у нее спросили, как идет ее дело:

— Плохо, сказала она, — граф Потоцкий упорно настаивает на том, что его дети незаконнорожденные. Это несправедливость и клевета, которые еще более усугубляют прискорбный факт их законного происхождения.

Павел I не любил Потоцкую и боялся ее, поэтому он за нее не заступился; развод состоялся, и при дворе появилась новая графиня Потоцкая. Насколько она была хороша и грациозна в греческом костюме, настолько она казалась смешною в обыкновенном наряде, когда она принимала вид великосветской дамы. Настоящая графиня Потоцкая утешалась и мстила, отпуская остроты, вследствие чего ей пришлось, в конце концов, удалиться от двора и из столицы.

Граф Шуазель-Гуфье.

Вторая фамилия была присоединена к имени графа Шуазеля, когда он вступил в брак с последней представительницей рода Бонниве, дочерью адмирала Бонниве, любимца короля Франциска I.

Граф Шуазель был во время революции французским посланником в Турции. Еще раньше он путешествовал в Турции и, как результат этого путешествия и его дипломатической миссии, явилось всем известное прекрасное сочинение «Живописное путешествие по Греции». В Константинополе он прославился своими интригами против России, но, когда началась война, он деятельно стал покровительствовать русским пленным и простер свою заботливость об них до того, что для них был построен, по его инициативе, посредине арсенала деревянный госпиталь, где с ними обращались замечательно хорошо. [676]

По окончании революции Шуазель удержался некоторое время на своем посту, несмотря на все происки восточных Якобинцев наконец, был вынужден просить убежища у поверенного в делах России; последний, не зная, как взглянет на это его двор, ответил уклончиво, но, когда бывший посланник получил весьма любезное приглашение в Петербург, то поверенный в делах понял, несколько поздно, что к нему следовало отнестись более предупредительно.

Никогда еще ничей приезд не возбуждал столько толков, никого не ждали с таким нетерпением. Как сейчас помню, это было в Царском Селе; императрица спускалась от колоннады по маленькой лестнице в сопровождении принца Нассауского; завидев меня, она крикнула издали: «Угадайте, кто приедет сюда через полтора месяца».

Я не мог угадать этого, так как я никогда не думал об этой личности иначе, как перелистывая его книгу.

— Граф Шуазель, — сказала императрица. — Мне пишут, что он приедет быть может еще скорей, что он уже находится в России.

Это было, сказано с таким радостным оживлением, что я объяснил это лишь известностью Шуазеля, как писателя, которым увлекался, вероятно, фаворит Зубов, и тем, что императрица всегда благоволила во всем французам-вольнодумцам.

Это чудо, которого ожидали с таким нетерпением, приехал через месяц и с первого же взгляда было решено, что Шуазель далеко не оправдал ожиданий. При дворе, особенно при Петербургском, быстро произносят свое суждение о человеке: достаточно суток, чтобы с ним познакомиться, превознести его или осудить.

Шуазель был небольшого роста, приземистый, держал руки округленно; его лоб, с огромными торчащими черными бровями походил на продранный матрас; чересчур маленький нос придавал ему сходство с попугаем; в его взгляде было что-то принужденное, цвет лица был очень красный, выражение лица скорее хитрое, нежели умное; свою врожденную робость Шуазель старался скрыть под самыми обыденными манерами; у него не было ни одной медали, ни одного ордена кроме маленького крестика св. Людовика, болтавшегося в петлице; всего этого было достаточно, чтобы об нем сразу было произнесено суждение и при том неблагоприятное для него. Так как он уже несколько лет не был во Франции, которая составляла в то время излюбленную тему разговора, то его беседа не казалась никому интересной. Он рассказал, что епископ Отенский, Талейран, его закадычный друг, отказывался возвратить [677] данные ему на хранение 400 тысяч франков; рассказ показался пикантным; но когда он повторил его на следующий день, то это уже показалось пошло... В обществе он имел также мало успеха, как и при дворе; его окончательно уронило в общем мнении смешное увлечение одной кокоткой высшего полета. Ее величество, обещавшая ему в начале назначить его президентом академии после выхода в отставку Дашковой, уклонилась от исполнения этого обещания, и с этой целью не приняла отставки княгини Дашковой и ограничилась тем, что повелела приобрести его серебряный сервиз, стоивший очень дорого. Наконец граф Эстергази, посланник принцев-эмигрантов, имевший большое влияние при русском дворе, пользуясь им только для того, чтобы вредить французам, которые не внушали ему почему-либо доверия, не нашел Шуазеля достойным своих забот и окончательно погубил его в мнении императрицы. Вот тому доказательство: однажды вечером, на мое замечание, что трудно говорить более интересно и содержательно об искусстве, нежели Шуазель, что было совершенно справедливо, императрица возразила мне довольно резко и посоветовала не говорить о том, чего я не понимаю.

Некоторые лица, из чувства справедливости или из расчета, старались восстановить репутацию Шуазеля; о том же старался граф Марков, по просьбе своей любовницы, г-жи Гюс, пользуясь моментами, когда императрица оказывала ему благоволение, но все было напрасно, Шуазелю разрешено было появляться при дворе только в дни больших приемов. Он делал вид, что очень огорчен этой опалой; но, благодаря этому, при перемене царствования он был, весьма естественно, причислен к числу достойных жертв предыдущего режима. Павел I допустил его в свой интимный круг, назначил президентом академии художеств, заведующим знаменитой варшавской библиотекой, а что еще лучше, пожаловал ему в Самогитии землю, приносившую пять тысяч луидоров годового дохода, так что он стал гораздо богаче, нежели был во Франции. Но его слабость к женскому полу, доходившая до того, что он подпадал под влияние первой встречной женщины, которая, не смотря на его безобразие, позволяла ему ухаживать за собой, и несколько темных дел, в которых было замешано его имя, как лихоимщика, а главное безумная ненависть, с какою новое правительство относилось к эмигрантам, были причиною того, что его положение сделалось хуже, нежели оно было в момент кончины Екатерины II. О Шуазеле вспомнили в то время, когда возникла мысль поставить памятник Суворову, он был приглашен во двору, с ним совещались относительно проекта, и он уже [678] надеялся, что император вернет ему прежнее благоволение, как вдруг 21-го января 1600 г. он был сослан за то, что он обедал у австрийского посланника Кобенцеля, которому был запрещен в то время приезд во двору, и разговаривал с Дюмурье, относительно которого Павел еще не решил, как поступить.

На другой день я сам был сослан и встретился с ним в маленькой харчевне, в двух верстах от столицы, где он ожидал, вместе с многими другими лицами, своих экипажей.

Нас было тут восемьдесят человек, отправлявшихся одновременно в ссылку; между прочим старик маркиз Ламберт и г-жа Жеребцова, сестра Зубова. Бедный Шуазель грустил о разлуке с своей женою, не обладавшей, впрочем, никакими выдающимися качествами, но которую он любил, по его словам, до безумия, и о том, что ему приходилось расстаться с частной квартирой своей любовницы, где мы обедали у него в интимной кампании вшестером и очень приятно проводили время.

Я уже говорил, что Шуазеля было очень приятно слушать, когда он говорил об искусстве. Действительно, даже когда он объяснял какое-нибудь производство, он говорил очень ясно и поучительно. Помимо этого его беседа не представляла ничего интересного. Редко можно было встретить художника, который так хорошо рисовал бы карандашом, как он. Немудрено, что, увлекшись рисованием, он забывал самые серьезные дела. Что касается его нравственного облика, то многие находили, что я изображал его совершенно верно, говоря, что если бы Талейран был посланником при турецком дворе, а Шуазель епископом Отенским, то мы увидели бы первого в Петербурге, а второго министром иностранных дел при национальном конвенте, Директории и Бонапарте; вся разница была бы только в их наружности и талантах.

Я встретился с Шуазелем в Париже во времена империи вращался вместе с ним несколько лет в одном обществе. Он дневал и ночевал у того самого друга, про которого он рассказывал в России, будто тот утаил у него четыреста тысяч франков; Шаузель ухаживал за ним, чтобы добиться места префекта, чина статского советника и звания сенатора, а по вечерам рассказывал мне об нем всякие гадости. Всеобщие насмешки возбуждала в то время его связь с княгиней Еленой де-Бофремон, другом г-ям Жанлис и большой умницей. Мы прозвали их «маленькие ученые», потому что они вечно спорили и что-нибудь обсуждали. Шуазель вел эту интригу на глазах у своей жены, женщины вполне достойной, и своих пятерых замужних дочерей. Когда его жена скончалась, он женился на своей Елене, но она скоро похоронила [679] его, и после его смерти дети его от первого брака не оказывали ей никакого уважения.

Во времена Реставрации не было более ярого роялиста, как Шуазель-Гуфье; в награду за это он получил пенсию и звание пэра, сделался снова членом французской академии, окончил свое «Живописное путешествие по Греции», но, по недостатку средств, не мог достроить великолепный Идалийский павильон, сооруженный им в Нельи (avenu de Neuilly), в котором все было устроено по моделям, привезенным из Афин, и выполнено с редким совершенством. После его смерти это очаровательное местечко, к стыду парижан, было превращено в увеселительное заведение под названием «Сад Марбеф».

Любомирский.

(Князь Фердинанд-Ксаверий Любомирский, генерал-лейтеиант русской службы, был дальним родственником графа Ф. Г. Головкина; он был женат третьими браком на Марье Львовне Нарышкиной, сестре Екатерины Львовны Головкиной, рожденной Нарышкиной. Муж Екатерины Львовны, Юрий Головкин был двоюродный брат Ф. Головкина).

Один из самых выдающихся процессов, веденных в царствование Екатерины II, был процесс этого поляка с наследниками князя Потемкина; дело это было выдающееся по своей грациозности и по тем лицам, который в нем были замешаны. Говорю это не потому, что я играл в нем некоторую роль; но оно служить действительно яркой иллюстрацией того, как велись тяжебные дела в России даже в то царствование, когда закон соблюдался очень строго; к тому же оно рисует с такой любопытной стороны характер этой великой монархини, что я считаю интересным сказать о нем подробнее. Князь Потемкин, достигнув всего, что случай мог дать ему в его отечестве, перенес свои вожделения за границу России. Корона Польши, герцогство Курляндское, верховные права над Молдавией и Валахией с королевским титулом — таковы были погремушки, которыми воображение тешило этого великого честолюбца. Ему не удалось склонить Екатерину II разделить с ним российский престол, но он не терял надежды на то, что она воздвигнет ему престол в ином месте.

Дело, о котором я говорю, относится к тому времени, когда предметом его вожделений была Польша; как знать, быть может было бы благоразумнее и даже нравственнее отдать эту страну [680] Потемкину, нежели совершить ее раздел. Как бы то ни было, он сделал все от него зависящее, чтобы достигнуть этой цели, для чего нужно было приобресть права польского гражданства, а для этого нужно было владеть в Польше поместьем; потому он и приобрел у князя Любомирского, за шесть миллионов, местечко Смела и сделался таким путем польским магнатом. Но, слишком занятый имперскими делами, он позабыл покончить дело и не позаботился ни уплатить сделанный таким образом огромный долг, ни дать Любомирскому какое-либо обеспечение в уплате этого долга. Расположившись в своей главной квартире, в Яссах, снедаемый честолюбием и поглощенный делами, недоступный ни для кого кроме своих племянниц и нескольких приближенных, Потемкин едва ли знал о том, что князь Любомирский находился в его армии, где вполне законный личный интерес заставлял его неусыпно следить за князем день и ночь. Поступок Потемкина нельзя объяснить недобросовестностью или затруднительными денежными обстоятельствами; он поступал, как всесильный визирь и человек в высокой степени беспечный. Если бы кто-нибудь решился сказать ему, как его поступок был некрасив с нравственной стороны, то гордость заставила бы его удовлетворить своего кредитора, но из окружающих одни трепетали при мысли навлечь на себя его неудовольствие, другие считали смешным хлопотать за магната, который не умел сам устроить своих дел и как будто выпрашивал милостыню, тогда как он мог требовать. Наконец Любомирский, видя, что ему не удастся даже добиться аудиенции, вызвал в главную квартиру свою жену, рожденную графиню Ржевусскую, которая была дурна собой и глупа, но как женщина и полька могла добиться всего и в случае надобности пролезть сквозь игольное ушко. Она добилась того, что Потемкин увидел ее, выслушал, нашел ее требование вполне справедливым и взамен Смелы передал в ее владение Дубровское, оцененное в два миллиона, а на остальные четыре миллиона обещал выдать ей обеспечение.

Благополучное начало дела подало княгине надежду довести его успешно до конца. Она поселилась в передней своего должника, следовала за ним по пятам всюду, куда бы он ни ехал по делам службы или по своей личной надобности, сделалась как бы членом главной квартиры и, не смущаясь высокомерным тоном племянниц Потемкина, язвительными насмешками его любимчиков, отсутствием квартиры, а подчас и пищи, она не покидала своего поста. Не знаю, увенчалась ли бы успехом такая настойчивость, но Потемкин скончался. Когда Любомирские обратились к [681] наследникам, то они потребовали, чтобы им были предъявлены документы, а так как все дело велось на честное слово, то они отказались от уплаты долга. К несчастью для Любомирских эти наследники были не простые смертные, которых легко притянуть в суд; это были: графиня Браницкая, супруга польского генерала, статс-дама императрицы и кавалерственная дама, графиня Скавронская, статс-дама, пользовавшаяся особым расположением своего дядюшки, княгиня Голицына, муж которой был всеми уважаем за его честность и за услуги, оказанные государству, две другие племянницы Потемкина — Шепелева и Юсупова, граф Самойлов, Андреевский кавалер и генерал-прокурор и несколько других лиц, которые могли постоять за себя. Надобно было, чтобы все эти лица съехались, заявили о своем отказе уплатить долг, надобно было доказать, что они отказываются от уплаты; все это вместе взятое, а также искреннее или притворное горе императрицы воздвигали, по-видимому, около этих четырех миллионов непреодолимую преграду.

Князь Любомирский не был умен, не пользовался особенными уважением и не имел хороших советников; княгиня отстала от своего круга, но у них были дети, это заставило некоторых лиц принять участие в их деле. Им посоветовали, за отсутствием доказательству обратиться к так называемому третейскому суду или суду совести, установленному императрицей под непосредственным надзором правительства, и к счастью для них, они последовали этому совету.

Императрица Елизавета (супруга Александра I).

Хотя принцесса еще не достигла полной зрелости, тем не менее было решено, что бракосочетание состоится в октябре.

На другой же день началось обучение ее русскому языку и православной вере; одновременно начались огромные приготовления к торжеству. Прежде всего начали отделывать те комнаты Зимнего дворца, которые выходят на уголь Невы и Адмиралтейства. Они были обиты драгоценными обоями и уставлены зеркалами. Спальня была отделана с необычайным изяществом и роскошью. Стены были обтянуты белой шелковой материей, полученной из Лиона с вышитым по ней бортом из крупных роз; колонны алькова, двери и стеклянные, розоватого цвета, украшения были оправлены вызолоченной бронзой и украшены барельефами из белых камей, которые, будучи наложены на прозрачное стекло, как бы [682] расплывались в неясных очертаниях воздуха. Кроме ее величества, Зубова, генерала Турчанинова, кабинет-секретаря и меня, никто не видел этого волшебства до самого дня свадьбы.

Крестины принцессы и обручение состоялись 20 и 21 мая (н. с.) 1793 г. Принцесса, стоя посреди дворцовой церкви, громко прочла символ веры. Она была хороша, как ангел. На ней был розовый тюник, вышитый крупными белыми розами, и белая юбка, вышитая такими же розовыми розами; и ни одного бриллианта: ее прекрасные белокурые волосы были распущены; настоящая Психея! Великий князь, которому изменили его детскую прическу, был в парчовом шитом серебром кафтане. Принцесса была названа Елизаветой, в память императрицы, избравшей Екатерину II, и ей был дан титул великой княгини.

Великолепно было зрелище, когда великая монархиня взошла на амвон с молодой четой, которую она посвящала служению Богу и народу. Я не мог удержаться от слез. Как только новая великая княгиня возвратилась в свои апартаменты, ее величество послала ей в подарок великолепные бриллианты. Тут было между прочим ожерелье из семи солитеров, взятых из знаменитых эполет князя Потемкина, из коих все алмазы были возвращены в казну; новая великая княгиня была так утомлена этой длинной церемонией, что она едва могла встать с постели, — на которую она бросилась, вернувшись в свои апартаменты, — чтобы принять этот подарок.

Впрочем, бриллианты и наряды интересовали ее меньше всего.

Окончательное развитие принцессы все еще не наступало; природа как будто насмехалась над нетерпением императрицы, которая спешила со всеми приготовлениями. Эти многочисленные хлопоты только и могли отвлечь ее мысли от этой досадной неприятности, и ее воображение так разыгрались, что она представляла себе, что будущие супруги в восторге друг от друга. Ее ежедневные разговоры на эту тему были для меня настоящей пыткой, так как я не хотел ни обманывать, ни разочаровывать ее, и мое хладнокровие казалось ей то недостатком расположения, то безучастием... Дело в том, что эти дети совершенно не подходили друг к другу. Великий князь, который был старше на год, не созрел еще ни умом, ни характером; его манеры в обычной жизни не отличались ни грацией, ни достоинством: он был только очень хорош собою и прекрасно образован. Великая княгиня, на свое несчастие, выросла при маленьком дворе, при котором достоинство манер являлось выражением душевного благородства; воспитанная любящей, весьма образованной матерью, она была развита не по летам, и под [683] влиянием французских эмигрантов в ней развилась любовь во всему изящному и утонченному, что составляет прелесть и украшение семейной жизни. Поэтому великий князь чувствовал в ней только уважение и был несколько обижен ее превосходством, тогда как великая княгиня была несколько спущена, видя себя связанной с ребенком, хотя она собственно ни в чем не могла упрекнуть его.

Наконец, давно ожидаемый момент — сочетать их браком — настал, и императрица воспользовалась им с такой неосторожной поспешностью, вследствие которой ее самым сокровенным надеждам не суждено было сбыться. Великого князя поручили на несколько часов Торсуковой, жене одного из его дядек и племянниц Перекусихиной, горничной ее величества, и бракосочетание совершилось 9-го октября (н. ст.) 1793 г. Признаюсь, это было для меня большой радостью. Ничто не может быть тягостнее, как если человек придает преувеличенное значение тому, что его не имеет, когда он стремится удовлетворять честолюбие, не поставив себе никакой определенной цели, и когда он теряет время на занятия, который кажутся ему, по существу, унизительными.

В настоящее время мне представляется, что в том возрасте я ни на что иное не был способен, и что мне следовало радоваться тому, что и так или иначе был приближен ко двору; но в то время я был иного мнения и считал себя в праве претендовать на всякое место, как бы высоко оно ни было. Вскоре после бракосочетания великого князя я был назначен посланником в Неаполь, так что я потерял из вида молодой двор и мог бы говорить об нем только со слов других, чего я не переношу. Однако, все то, что происходило при этом дворе, во время моего отсутствия, настолько любопытно, что я должен хотя вкратце повторить то, что мне рассказывали.

В то время говорили, будто императрица, потеряв надежду на то, что у великого князя Александра Павловича будут дети, поручила князю Зубову, с которым уже остались в то время одни деловые отношения, помочь этому горю. Эта странная мысль была внушена ей сознанием государственной необходимости; в этом плане приняла участие г-жа Шувалова, и счастливый фаворит позволял себе выказать великой княгине такое внимание, которое показалось оскорбительным ей и всей царской фамилии. Не знаю, правда ли это, и даже не верю этому, так как ничто не дает повода предположить, что Екатерина утратила чувство меры, коим были отмечены все ее действия, и избрала такое недостойное и смешное средство, какого вовсе не требовали обстоятельства. Я знаю одно, что [684] когда я вернулся в Россию, то их императорские высочества не могли терпеть ни Шувалову, ни Зубова, и император Павел I отзывался о первой из них с величайшим презрением. Но при дворе это еще ничего не доказывает. Притом мне кажется, что, хорошо зная характер великой княгини, которая никогда не спорила и не возражала, но делала всегда по-своему, императрица не могла решиться на столь неслыханный план, тем более, что от терпела не раз неудачи в самых пустяшных делах.

Приведу тому один пример. Великая княгиня терпеть не могла румян, а императрица, как она говорила шутя Шуваловой, не выносила, чтобы молодая женщина являлась в общество без румян и чтобы по ее лицу можно было судить о состоянии ее здоровья. Так как великая княгиня не обращала никакого внимания на тысячу замечаний, сделанных ей но этому поводу, то ее величество понимала, что Шуваловой не хватало твердости, поручила гофмаршалу графу Солтыкову передать ей желание государыни. Солтыков велел доложить великой княгине, что он просит, по поручению императрицы, позволения видеть ее, когда ее туалет будет окончен.

Подозревая, в чем дело, великая княгиня позвала его в тот момент, когда она уже была готова идти к государыне. Выйдя и нему со свечей в руке, она сказала:

— Взгляните на меня хорошенько, граф, как вы меня находите? Говорите без комплиментов.

— Но... вы очень красивы!

— Слышите,— сказала великая княгиня, обращаясь в своим камер-фрейлинам, граф доволен; следовательно, ничего добавлять не нужно.

И, оставив его изумленным, она ушла так поспешно, что он не мог нагнать ее. Императрица была вначале несколько удивлена, но затем посмеялась над гофмаршалом, который жаловался ей на то, как ловко его провели:

«Она права, она прелестна, — сказала императрица; — не говорите ей более об этом».

В царствование Павла великая княгиня, как и все остальные, пережила много неприятных минут. Император питал к ней более чем отеческие чувства, уверял, что она напоминала ему его первую супругу, и в минуты гнева против своего сына говорил довольно прозрачно, что его высочество недостоин жены, обладавшей такими совершенствами. Впрочем, в это время великокняжеская чета жила очень дружно; скука, всякого рода стеснения и угрожавшая им обоим опасность сближали их, так как они не могли никому доверять. [685]

Во время бракосочетания короля шведского, который, вместо того, чтобы вступить в брак с сестрою великого князя, женился на сестре ее высочества, великой княгине пришлось испытать немало неприятностей со стороны императрицы Марии Феодоровны, которая уверяла, что Елисавета Алексеевна давно уже устроила это дело, и убеждала императора, что принцесса Фредерика Баденская обязана своей сестре тем, что ей оказано предпочтение перед великой княжною Александрой Павловной, как будто было мало препятствий политического и религиозного свойства, чтобы устранить всякое подозрение.

Король шведский, сознавая все выгоды тесного союза с Россией и не имея возможности породниться с Павлом Петровичем через его сестру, достигнул этого через Баденский великогерцогский двор. Все это было вполне естественно, но недоразумения, возникшие вслед за тем между императором и великим князем, поставили великую княгиню в чрезвычайно затруднительное и щекотливое положение. Граф Головин, заведывавший главной квартирой великого князя и бывший другом любимца Павла, графа Ростопчина, вообразил, что он сделает карьеру, став во враждебные отношения к Александру Павловичу, при котором он состоял.

Начались самые гнусные интриги. Головин старался найти в интимной жизни малого двора такие факты, которые могли сделать его преступным и смешным в глазах большого двора.

Как только были пущены в ход всякие наветы, враги их высочеств возложили свои дальнейшие надежды на подозрительный характер императора, не щадившего ни своего авторитета, ни достоинства своего дома. Он приказал своей невестке посылать ежедневно к его фаворитке Лопухиной, спрашивать, какой ей надеть туалет, и когда она не повиновалась, то к дверям ее апартаментов были приставлены часовые.

Шувалова и князь Чарторыйский были удалены от двора; по просьбе великого князя последний был назначен посланником в Турин; та же участь угрожала княгине Шаховской, статс-даме и другу великой княгини; только ничем невозмутимое хладнокровие, с каким великая княгиня отнеслась к этим оскорблениям, и слезы его высочества смягчили гнев императора. Люди хорошо осведомленные уверяли меня, — я держался как можно дальше от всех этих интриг, — что император, поддавшись всецело влиянию своих слуг, возведенных на министерские должности, и отказавшись от чистоты нравов, коими отличалась до сих пор его жизнь, был не прочь отыскать в своей семье факты, которые могли если не оправдать, то по крайней мере извинить его собственные уклонения, и что это именно обстоятельство заставляло его терпеть поведение [686] великого князя Константина Павловича, от которого так много страдала его супруга, и даже бросить тень подозрения на добродетель императрицы, которая была в этом отношении самой строгой и безукоризненной женщиной в мире.

В. Т.

(Окончание следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний графа Ф. Г. Головкина, и несколько им набросанных характеристик // Русская старина, № 3. 1907