1793-1796 гг. ¹

1793 году в г. Пензу был назначен вице-губернатором бригадир князь Иван Михайлович Долгоруков. Он был женат, имел детей и любил свое семейство. Но в тот век, в век чувствительности и романических приключений, он считал необходимым влюбляться и в чужих жен. В Пензе предметом его страсти была супруга пензенского предводителя дворянства, коллежского ассесора Улыбушева.

«Об этой даме, — пишет М. М. Попов ², — должно сказать то же, что и о князе. Она не была ветреною, любила мужа и своего ребенка, но увлекалась духом времени. Она была еще молода и прекрасна, а он (князь И. М. Долгоруков) был уже в летах и некрасив лицом: имел безобразно выдавшуюся нижнюю челюсть и отвислую губу». Но сила ума, таланта и любезное обращение увлекли молодую женщину, и она страстно влюбилась в князя Долгорукова.

Вице-губернатор и предводитель дворянства были сначала очень [72] дружны между собою, и князь Долгоруков часто посещал Улыбушева. Вскоре последнему стали подозрительны отношения Долгорукова к его жене, и между супругами произошли такие несогласия, что Улыбушев принужден был оставить жену свою и удалиться из деревни, полученной ею в приданое и в которой они прожили девять лет со времени их брака. Долгоруков продолжал посещать Улыбушеву, а во время разлуки влюбленные переписывались между собою:

«Que je souffre, mon coenr, d'etre oblige de retourner sur mes pas ³, — писал князь Долгоруков 12-го апреля 1794 г., — но дороги, воды, словом все стихии, кажется, противятся нашему ныне свиданию, которое должен я отложить до мая, надеяся, что тогда дороги будут лучше и больше мне возможности будет к вам доехать. Que je suis oblige, mon incomparable ami, pour toutes les lettres, qui parviennent de toi; comme elles m'ont ravi! ⁴. Ты должна уже теперь чувствовать, сколь не лестно я тебя люблю и сколько утешительна для меня каждая твоя строчка. Только в одном из твоих писем увидел я, к истинному моему сожалению, один твой qui pro quo ⁵ насчет моих выражении, то есть l'amour et la nature ⁶. Ах, милая и неоцененная моя Лизынька, как ты могла одну минуту в таком смысле принять мои слова, в каковом они тебе показались! Нет, не к тому я речь клонил, чтобы привесть тебя в измену et pour alarmer votre vertu ⁷. Ах нет, верь, что твоя добродетель всегда для меня пребудет вещь освященная. Не того роду пламень оживотворяет мою душу, который бы позволил мне заниматься мыслями, чести твоей предосудительными. Любить тебя страстно, уважать с подобострастием, слепо повиноваться во всем, почитать с трепетом и в виде бога моего, тебе всечасно служить и поклоняться — вот качество моей к тебе страсти, вот одна и сладкая чувств моих пища! А сказал я, l’amour et la nature nous unira ⁸ потому, что не свечи влекут нас и не связывают никакие клятвы Богу, пред престолом брачным воссылаемые от супругов, но любовь и глас природы, то есть связь и сила чувств, природою в сердца наши возлагаемые, нас соединяют теснейшими узами, кои никогда не разорвутся. Вот что я хотел сказать, мой друг, и когда ты сии слова точно в такой же силе поймешь, то ты увидишь, как был я далек от других всяких помышлений, как тех, кои [73] имеют начало в благородных расположениях души, et non dans les simples sensations animales ⁹. Еще я заметил из письма твоего, моя душа, что я сделал преступление самое невольное. Ах, для чего ты прежде мне не открылась, что ты еще довольно сильно любишь своего мужа, чтобы не хотеть с ним развестись? Для чего ты скрыла от меня, что ты его не ненавидишь? Я думал, что он, своими поступками, произвел совершенную в тебе aigreur, haine, aversion ¹⁰, и в этих мыслях я старался привести и склонить все обстоятельства к разводу вашему, считая тем устроить твое же благополучие. Но когда он еще тебе мил, a titre d'epoux, a titre de pere d'un enfant, que vous aimez ¹¹, то на что было разводиться? Жаль, что я ранее сей тайны не сведал! Не подумай, чтобы все мои сии рассуждения вкрадывались от ревности. Нет, я уверен, что ты меня больше его любишь; но все, когда он хотя мало был тебе сносен, и когда я вникаю в твои теперешние мрачные мысли, то вижу, что мы все несчастие тебе, тем разводом составили.

«Я на почте ничего вчера к тебе не писал, потому что чаял сам с тобою увидеться, но вотще такие надежды меня питали.

«Ты страшишься, мой друг, моей перемены, оттого, что комедию будем играть. Нет, не страшись; отдай мне больше справедливости: не токмо на театре, ниже в собраниях целого света, не токмо Мнила, но ниже какая женщина не в силах будет отвлечь мое сердце от тебя и скинуть с меня те легкие и дорогие цепи, какие ты одна в моем нынешнем положении могла и умела на меня накинуть. Тебе дано было судьбою все сердце мое себе присвоить, отняв его даже у тех, кои на оное от начала мира имели право по всем законам. Так не страшись ни чьих прелестей: никакие красоты Лизыньки моей в глазах моих не превзойдут. Надобно мне вам сказать теперь довольно смешную сплетню городскую. У нас есть золотарь, которому я заказал для себя к празднику три кольца, и из них два в светлый праздник были на мне, а третие я подарил жене. Что же? Один человек из мужчин, приятель еще мне, вдруг говорить, что я одно кольцо заказал для вас и к вам будто отправил. Какова вам покажется эта штучка? Я ужасть как тому смеялся!

«Посылаю вам письмо, которое я на сей почте от Вельяшева получил. Напишите ко мне, Бога ради, как мне теперь к вам писать, когда вы будете в Ивановку, через кого и каким образом: [74] ибо я без писем твоих, ангел мой, жить не могу. Чего бы я не дал, чтобы тебя видеть и расцеловать? Ах, друг мой, нельзя любить больше, как я тебя люблю! В естестве нет сильнее моей страсти. Прости, моя душа, будь здорова и, сколько можно, покойна. Не забывай меня, люби много и столько, сколько я тебя люблю. Пиши чаще, пиши, что ты меня любишь, что ты меня обнимаешь. Матушка, жизнь моя, бог мой; как воображу, что я в твоих объятиях, то я вне себя. Друг мой, бог! Чем мне еще назвать? Голубушка, душа моя! Обнимаю тебя сто раз, заочно; ноги твои целую, глаза, руки. Словом, я не помню сам себя; вижу тебя всякий день во сне; словом, нет той минуты, в которую бы я не видал тебя. Еще тебя целую, сто, сто, сто и миллион раз. Adieu, mon ange, mon tout, mon Dieu ¹² и все, что милого в тебе. Прощай».

«Бог один видит, что я? — отвечала Е. Улыбушева князю Долгорукову 14-го апреля 1794 г. — Письмо распечатано; приложено Вельяшево ¹³; а впрочем нет ни слова. Я теряюсь в моих мыслях. Извините, что я не могла удержать стремления, дабы вам ничего не сказать, но волнение выше моих сил. Ах, что я? вне себя, не знаю, чем кончить мои смущенные мысли! Я, верно, презрена; верно, забыта! Простите, ах, простите несчастной, что она еще так дерзка, что вас обеспокоивает своим письмом. Припишите к моему отчаянию, к отчаянию беспредельному. Но почто я заблуждалась? Мне-ль, несчастному творению, чувствовать какую отраду, не только счастие быть вами... Ох в каком стеснении находится грудь моя; в каком волнении, душа моя! Я не знаю, что я и чем все сие кончится? На что мне после оного жизнь, на что? А вы еще советоваете продолжать уведомления о здоровья. Нет, не ожидайте, не мучьте меня оными требованиями. Забудьте, что существует несчастная и преданная вам. Ах! забудьте. Я все силы употреблю сложить бремя отягощающей жизни моей. Да, может, смерть, спокойствие всем злополучным, и меня приведет к тихому пристанищу. Я уеду через пять дней домой; уеду, погребу себя там и в мае не буду вас здесь видеть. Обстоятельствы претят. Да хотя я на prejuges (предрассудки) очень мало гляжу, но зачем мне быть, зачем? Должно стараться преодолевать себя. Вот что мне осталось делать. Но могу-ль сие сделать, в моей ли то воле? Ах, на что, на что вы дали повод открыть мои чувствы? Или на то, чтобы гордиться и смеяться оным! Смейся жестокий, утешайся неблагодарный! Но со всем тем знай, что я тебя люблю. Если тебе надобно, я всему свету сказать оное готова. Угодно-ль [75] вам оное, я готова. Ах, князь, que faites vous (что делаете вы)? Какое вы сердце пронзаете? сердце столь много любящее вас. Вы ехали, но правда-ль оное? Ехал, a ¹⁴ строчки нет. Avez (vous) recu mes lettres ¹⁵. Меня все в страх и в трепет приводит. По крайности, из жалости, выведете ли меня из сего адского положения; уведомте, в ваших ли руках письма мои, qui j'ai eu la hardiesse d'envoyer avec се meme homme? ¹⁶ Прощайте, прощайте. Если вы все те же (но нет, на что мне еще себя льстить, на что? я то предвидела из последнего письма), то конечно я буду виновата, что это пишу. Тогда, en vous embrassant, je vous prie me pardonner ¹⁷. Если ж так, как я думаю, то свершилась моя совершенно несчастная участь, но знайте, я не умею чувствовать et aimer (и любить), как все. Доказано то будет опытно (опытом), сколько страсть моя к вам велика. Может, чувствительность и заставит раскаяваться, но то будет поздно. И тогда-то увидите, что я, при всех малых достоинствах, имела бесподобно тебя любящее сердце. Ах! а если любишь, quel bonheur pour ta Lise: je pleure, je sanglotte ¹⁸. И так я тебя не увижу. Ах, что я? я буду употреблять все силы еще дней 8 быть здесь. Но на что оное? право, сама не знаю. Но могу-ль, смею-ль еще en idee vous embrasser, vous serrer contre mon coeur? Oh, que le mien d’une seule idee palpite ¹⁹. Думая тебя увидеть, всю ночь ныньче не спала. Вот он будет; chaque petit bruit me faisait tressaillir de joie, c'est lui voila, c'est lui ²⁰! Но, что последовало? И так я не увижу бога моего, не увижу души моей, je ne l'embrasserai pas, mes ²¹ yeux ne se rencontront pas avec les siens ²² еще месяцев семь! А разлука, разлука какие следствия выведет? И последнюю жалость искоренит из сердца! Adieu, mon prince, adieu. Puis-je vous nommer encore mon ami, mon intime ami? Adieu, mon prince ²³? Ах, что я? я вне себя, не знаю, что писать! Voila le sort de la pauvre Lise ²⁴ плакать и мучиться! Но хотя [76] в последний раз дай мне свободу сказать, что ты будешь иметь прекрасней, достойней, любезней, нежели Лизынька; но кто бы мог так тебя любить, как она, мог бы столько боготворить верно нет. Моя любовь безмерна и страданиям нет конца! Ох, друг мой, за что ты меня так мучишь? Жизнь моя! Кинувшись на шею к тебе, прижимая тебя к груди моей, прошу я: одно слово, одно, что ты меня любишь, сделает меня счастливой. Скажи его, друг мой, скажи! утешь свою подданную, воскреси рабу свою, дай жизнь a votre amante, dites que je vous aime ²⁵. Или научи как вырвать пламя из недра сердца моего. Друг мой, погляди на меня: не стыдно-ль тебе, что ты так меня растиранил? Что вам препятствовало прибавить, хотя в том же письме, по-французски, что... О, моя душа; но все тебя целую, все обнимаю, un million de fois je yous embrasse (миллион раз вас целую). Если б я могла надеяться, что ты в мае ко мне будешь; но нет; ох нет, не будешь. Или б в субботу на будущей неделе; я б бросила все и здесь осталась. Но все тебе, нельзя. Votre attachement (твоя привязанность) когда и казалась деятельною, то все с рассудком, а в моей все потеряно. Тебя любить, обожать — вот одно рассуждение, вот одна мысль. — Adieu, ingrat ²⁶! Друг мой, обойми меня. — Ах, как мне горько! поцелуй меня».

Оба письма попали в руки Улыбушева, и он, снося терпеливо разлуку с женою, не мог перенести своего бесчестия, внушившего ему мысль о мщении. Приехав в Пензу, предводитель дворянства отправился в дом князя Долгорукова для объяснений, но там ему сказали, что князь уехал в казенную палату. Оскорбленный муж стал у подъезда палаты. По окончания присутствия, И. М. Долгоруков сходил по ступеням крыльца, когда Улыбушев, упрекая его в соблазне жены, нанес ему несколько ударов «толстою натуральною тростью» и обещал застрелить его. Тогда еще продолжались холода, на князе была медвежья шуба, которая и приняла на себя удары. Но шуба защитила только от боли, а не от стыда, и весь город насмешливо заговорил о пострадавшем любовнике. Князь Долгоруков жаловался пензенскому генерал-губернатору Ступишину, но тот, имея какие-то личности с вице-губернатором, не принял никаких мер к задержанию Улыбушева и даже не дал подорожной нарочному, которого Долгоруков хотел отправить с жалобою о нанесенном ему оскорблении к императрице и генерал-прокурору Александру Николаевичу Самойлову.

Между тем, вечером 6 го июля 1794 года, Улыбушев приехал [77] в дом князя Долгорукова с двумя верховыми служителями, имевшими, для большей угрозы, по паре незаряженных пистолетов, и требовал, чтобы его допустили к князю. Встретив сопротивление со стороны людей последнего, Улыбушев разбранил его и, угрожая застрелить при случае, уехал из города. Князь Долгоруков послал к генерал-губернатору просить стражу для личной безопасности, и в доме его была поставлена команда.

Императрица Екатерина II чрезвычайно разгневалась, узнав, «что такой безобразный поступок в губернском городе, в покоях присутственных мест, произошел», и приказала Самойлову послать нарочного для исследования происшествия на месте. Улыбушева повелено было немедленно отыскать, где бы он ни скрывался, и доставить в Пензу, а по окончании следствия в С.-Петербург. Все это приказано было сделать безотлагательно, «ибо, — писал Самойлов Ступишину, — высочайшая воля есть, чтобы сие обстоятельство, со всевозможною поспешностью, в ясность приведено было».

Для производства следствия был отправлен экзекутор 2-го департамента Сената, Казнаков. Улыбушев сознался с своих поступках, обвиняя князя Долгорукова в преступной связи с его женою. Князь, напротив, объяснил, что никакой связи не было, и что он принимал только одно дружеское участие в судьбе ее, зная все неприятности и даже побои, которые она терпела от своего мужа. В свое оправдание Долгоруков приводил то, что все свидания с Е. Улыбушевою происходили или при муже, или же при ее отце, артиллер и капитане Мошкове. Последний подтвердил справедливость показаний князя Долгорукого и прибавил, что дочь свою, ради претерпеваемых ею от мужа побоев и расточения большей части ее имения, брал к себе раз десять; но потом возвращал по просьбе Улыбушева, обещавшего, что впредь он с нею так поступать не будет. Улыбушев был предан уголовному суду. Производство дела шло весьма медленно, и Долгоруков несколько раз обращался с жалобами, что суд старается затянуть дело.

8-го октября 1795 года он писал императрице:

«Всемилостивейшая государыня!

«Год слишком уже тому, как получил я тяжкое и поносное оскорбление от руки Улыбушева. Я тогда же пролил слезы мои и жалобы пред тобою. С высоты своего престола повелела ты исследовать мое оскорбление; оно исследовано. Повелела учинить суд над врагом моим, но тщетно до ныне об окончании оного я просил и жаловался. Глас горести и нищеты, кроме тебя самой, великой монархини, никому не внятен. Подсудимый из Петербурга прибыл в Пензу после высочайшего вашего императорского величества указа [78] чрез четыре месяца Суды приговоры над ним учинили: уездный от дня явки его в три месяца; верхний земский — в два, а уголовная палата еще никакого. Сила приговоров нижнего и среднего мест соответствуют столь благотворительному в пользу подсудимого промедлению, между тем он в полной свободе насыщается поношением моим, а я страдаю другой год под игом тяжкого сокрушения. Год, краткий миг в счастии, есть несносный век в печали, и сия ли одна грызет мое сердце?

«Со времени столь несчастного судьбы на меня наслания, два раза торжествовала Россия: 22 сентября, — день великой и святой, августейший памятник Божия о ней благопромышления; два раза рука твоя, нескудная в щедротах, обогащала сынов Российских знаками ордена, крестившего некогда издревле предъуготованное тебе достояние. Жаркое мое о сохранении, о приращении малой части сокровищ твоих, мне вверенных, попечение, льстило меня высочайшего твоего внимания; но суетна бе моя надежда. Начавшие служить позже меня в звании моем отличались; а я, Богом и тобой забытый, отринут был от престола твоего. Где ж найду я ранам моим уврачевание? Чье предстательство сильно меня восставит? От кого премилосердая Екатерина отвратила лицо свое, тому — жизнь предверие ада, а свет — геена зол.

«Услыши убо ныне паки, премудрейшая из владык монархиня, глас моления моего, и вопль мой к тебе да приидет. Преклони ухо твое, стенанию напаствуемых всегда отверзстое, к воздыханиям моим сердечным, сотвори суд обидевшему, даждь правду обидимому. Ты, внушением Божиим различающая заблуждение с преступлением, не помяни греха моего, ежели токмо ослепление сердца есть грех, побеждающий твое милосердие. Но в том, что я коварству непричастен, что мерзостных искушений не познал, приими ты днесь, приими как Бог, испытующий сердца и утробы, непорочную мою клятву. Тебе поведая все правды моя, не утаил бы и неправды, аще бы душа моя их вмещала. Просит ли суда в чернотах обличаемая совесть, а я о нем молитву дею; милующая же врага моего медленность в решении дела, не сильнейшее ли вины его обличение? Есть ли же не пришел час воли твоей отмстить нанесенное мне оскорбление, есть ли Всевышний, отняв у меня заступление твое, всего в мире меня лишает, то яви последнюю со мной щедроту, — предай огню сии слезные строки, дабы враги мои, увидя, что я в чаянии моем посрамлен, не вознесли кичливых глав своих и не рекли: оставила его Екатерина — принесем его в жертву злобам нашим».

В 1796 году последовало решение Пензенской палаты уголовного суда, по которому Улыбушев был приговорен к лишению чинов, [79] дворянского достоинства и к ссылке в Сибирь на вечное жительство. Но у него нашелся защитник Александр Салтыков, когда-то служивший вместе с генерал-прокурором Самойловым. В письме своем Салтыков доказывал, что палата приговорила Улыбушева к наказанию выше вины его, и что, вообще, судьи оказали большое пристрастие. Имело-ли это письмо какое-либо благодетельное последствие, а также, чем кончилось все это дело, и какова была дальнейшая судьба Улыбушева, к сожалению из дела не видно. Князь же Долгоруков в том же 1796 году был переведен старшим членом в московскую соляную контору.

С отъездом его из Пензы дело это не замолкло и долго сохранялось в памяти пензенцев. Подлинный письма были при деле и копии с них переходили из рук в руки. В исходе XVIII и в первом десятилетии XIX века образованность в губерниях была уделом только небольшого числа людей, преимущественно высшего дворянства. Поэтому письма князя Долгорукова и Улыбушевой, по слогу своему, были редким явлением в обществе. Осуждая платонических любовников, указывая на письма, как на доказательство того, что женщин учить грамоте не следует, пензенцы, тем не менее, читали письма с любопытством и удовольствием. С тех пор прошло более ста лет. Князь Долгоруков и Улыбушева давно умерли. История их любви сохранила только значение романа, который тем более интересен, что не вымышлен и составляет черту из биографии одного из выдающихся тогдашних поэтов — князя Ивана Михайловича Долгорукова.

Комментарии

1. Среди множества дел Московского архива министерства юстиции, имеющих юридическое и историческое значение, встречаются и такие дела, которая весьма важны в бытовом отношении. Они рисуют перед нами общественную жизнь наших предков, особенности их характера, привычки и взаимные отношения. К числу таких дел относится и дело за № 298, из связки по производству генерал-прокурора, из которого и извлечен рассказ, предлагаемый вниманию читателей. — Ред.

2. В своих заметках, находящихся в распоряжении редакции «Русской Старины».

3. Сколько стражду я, сердце мое, что должен назад возвратиться.

4. Сколько обязан я тебе, мой несравненный друг, за все письма, от тебя полученные, сколько они восхищали меня!

5. Одну двусмысленность.

6. Любовь и природа.

7. Чтобы опечалить твою добродетель.

8. Что любовь и природа соединит нас.

9. А не в простых чувствованиях, свойственных животным.

10. Неудовольствие, ненависть и отвращение.

11. В качестве супруга, в качестве отца, имеющего дитя, которое вы любите.

12. Прощай, мой ангел, прощай все мое, бог мой.

13. To есть: письмо Вильяшева.

14. Здесь вероятно пропущено: ни.

15. Получали ли мои письма?

16. Которые я имела смелость отослать к вам с тем же самым человеком.

17. Тогда целуя вас, прошу меня простить.

18. Какое счастие для твоей Лизы. Я плачу, я рыдаю.

19. Еще тебя обнять мысленно и прижать к своему сердцу... О! мое сердце трепещет от единой мысли тебя видеть.

20. Малейший шум приводить меня в радость — это он, вот это он.

21. В подлиннике вместо mes поставлено mais.

22. Не поцелую я его; глаза мои не встретятся с его глазами.

23. Прости, мой князь, прости; могу-ли я еще назвать тебя моим другом, моим искренним другом… Прощай, мой князь.

24. Вот жребий твоей бедной Лизы.

25. Своей возлюбленной скажи: я тебя люблю.

26. Прощай, неблагодарный.

Текст воспроизведен по изданию: Увлечение поэта. (К биографии князя И. М. Долгорукова) // Русская старина, № 1. 1897