ЧАРТОРЫЙСКИЙ АДАМ ЕЖИ

ЗАПИСКИ

Русский Двор в конце XVIII и начале XIX столетия.

(1795-1805).

VIII

(См. «Русскую Старину», август 1906 г.).

(1801-1802).

Наш тайный совет. — Беседы с государем. — Партия молодых людей. — Назначение Строганова и Новосильцева. — Значение Ла-Гарпа. — Приезд принцессы Баденской. — Лето 1801 года. — Отставка и удаление Панина. — Назначение Кочубея. — Облегчение участи ссыльных поляков. — Коронование Александра. — Весна 1802 г. — Иностранная политика Кочубея. — Свидание с прусским королем в Мемеле. — Конвенция о раздаче духовных немецких владений.

Мнения и взгляды Александра, которыми я так восхищался, по-видимому, остались прежние; но уже с того времени, когда император Павел приблизил его к власти, и теперь, когда он уже сам стал неограниченным властителем, мнения эти, естественно, должны были несколько поколебаться, хотя в глубине своего сердца он все-таки не изменил своим прежним идеалам. В течение долгих лет, он сохранил их в глубине своей души, лелея и оберегая от постороннего влияния как тайную страсть, которую он не решался раскрыть перед обществом, неспособным понимать ее, но которая постоянно властвовала над ним и увлекала его, как только представлялась возможность ей подчиниться. Мне еще неоднократно придется говорить об этом для объяснения характера Александра, потому что во многих случаях своей жизни император, проникнутый сознанием справедливости этих принципов и сопряженных с ними обязанностей, мог бы уподобиться человеку, который находит удовольствие в старых игрушках своего детства, [524] но чувствует с сожалением, что уже настало время покинуть их для более серьезных занятий, отвечающих требованиям действительности.

О былых мечтах и крайних либеральных стремлениях, конечно, уже не было речи; император не вспоминал уже более о своем намерении отказаться от престола, не говорил уже со мною о записке, которую некогда заставил меня написать, и, которая, видимо, ему так понравилась. В то же время, он не переставал думать и заботиться о практическом осуществлении излюбленных своих идей: об усовершенствовании правосудия, об освобождении народа, о справедливых реформах в целом ряде либеральных учреждений. Конечно, он уже сознавал неизбежность препятствий, нередко непреодолимых, которые самые элементарные реформы должны встретить в России; но он всегда стремился доказать близким к нему людям, что чувства, которые он им некогда высказывал, оставались неизменными. Несмотря на его настоящее положение, он сознавал, что ему невозможно высказывать свои чувства откровенно и проявлять их перед обществом, столь мало подготовленным в восприятию этих идей, и которое встретило бы их с недоумением и даже с некоторым страхом. Вот почему правительственная машина продолжала функционировать на прежних основаниях, согласно старой рутине, и Александр волей-неволей был принужден считаться с прежними течениями.

Чтобы до известной степени смягчить это печальное противоречие с самим собою, Александр образовал род тайного совета, составленного из лиц, которых он считал своими личными друзьями, разделявшими его взгляды и убеждения. Ядро этого совета составили граф Павел Строганов, Новосильцев и я. Все мы трое, как я уже упомянул, были связаны самой искренней дружбой. Теперь же отношения наши приняли более серьезный характер. Всех нас особенно сближало сознание необходимости сгруппироваться около особы императора и всеми силами поддерживать таившееся в нем искреннее стремление к реформам. В течение нескольких лет союз наш мог считаться образцом самой искренней, неизменной дружбы; желание стать выше всяких личных интересов, отказываться от всех почестей и наград — было девизом нашего союза. Девиз этот не мог, конечно, вполне акклиматизироваться в тогдашней придворной среде, но вполне согласовался с юношескими взглядами императора и внушал ему особенное уважение к своим друзьям.

Я был единственным искренним приверженцем этого девиза, который по справедливости подходил к моему особенному [525] положению. Он не всегда приходился по вкусу моим товарищам, и сам император стал, в конце концов, тяготиться сподвижниками, желавшими отличиться в его глазах, отказываясь от наград, к которым все так жадно стремились.

Первоначальное основание этому союзу, как я уже упомянул выше, было положено в Москве, во время коронования императора Павла. Все мы уже давно связаны были дружескими узами и ежедневно собирались у старого графа Строганова. Четвертый член этого союза, принятый императором, был Кочубей. Племянник Безбородки, влиятельного министра Екатерины, он с ранних лет вступил на служебное поприще. Он был назначен на пост в Константинополь, будучи еще молодым человеком. Во время поездки моей за границу, я встретил его в Вене, откуда он направлялся на восток. Это был едва не единственный из русских дипломатов, с которым хорошо обращались в этой столице. То было время нашего великого сейма, в царствование императора Леопольда, когда русские не пользовались успехом в венских салонах. У него была чисто европейская складка, изящные манеры, привлекавши к нему иностранцев, и в обществе он пользовался всеобщим вниманием и уважением. Честолюбие, недостаток, до известной степени свойственный всем людям, но в особенности являющееся национальною чертою русских и всех вообще славян, — делало Кочубея предметом нападок со стороны завистников. Но он на это мало обращал внимания, благодаря прирожденной мягкости характера. В делах он был достаточно сведущ, но глубокими и обширными познаниями не обладал. У него был прямой, хотя и не глубокий ум, много мягкости характера и еще более доброты а искренности, — явление довольно редкое среди русских.

Все эти качества, не исключая, однако, некоторых слабостей в недостатков, свойственных его народу: огромного стремления к почестям, служебным повышениям и денежным наградам, необходимым, как для личных его расходов, так и для весьма многочисленной его семьи. Нельзя также не указать на чрезвычайную слабость его натуры, благодаря которой он особенно охотно подлаживался к господствующим мнениям. С нами он охотно высказывал либеральные мнения, хотя с некоторою сдержанностью, так как подобного рода взгляды не сходились с его личными мнениями. Ко всему этому следует еще прибавить особенное честолюбие, которое у него проявлялось невольно и подвергало его саркастическим насмешкам двух других коллег, и от которых я, по возможности, воздерживался, ценя его другие качества и дружбу. Последнюю он неоднократно мне доказывал много лет спустя. [526]

В то время, мы пользовались особенною привилегиею являться к столу государя без особого приглашения, совещания наши происходили два-три раза в неделю. После кофе и краткой беседы с окружающими император удалялся в свои покои. В то время, как другие приглашенные уходили, мы четверо проходили через коридор во внутренние апартаменты и являлись в небольшой кабинет, где уже находился император. Здесь в откровенной и непринужденной беседе, он обсуждал с нами планы будущих реформ. Не было предмета, более или менее важного государственного вопроса, который бы не был затронуть во время этих бесед. Император с большою откровенностью высказывал здесь свои мысли и взгляды, и, хотя эти собрания в течение долгого времени являлись беседами интимного, частного характера, тем не менее не было важного вопроса, касающегося внутреннего устройства государства, который не получил бы здесь принципиального одобрения и утверждения. Настоящий совет, т. е. Сенат и министры, тем не менее управлял и двигал делами; император, по выходе из нашего тайного собрания, снова находился под влиянием старых министров, по-видимому, не был в силах провести в жизнь намеченных им реформ.

Наш тайный союз, которому все-таки не удалось укрыться от подозрений двора, и который получил название «партии молодых людей», чрезвычайно волновался и негодовал на пассивность своей роли. Неоднократно делались попытки убедить государя в необходимости проведения в жизнь выработанных нами реформ, но вся наша энергия разбивалась о характер Александра, желавшего идти путем уступок и избегавшего резких мер. При том же он считал еще свое положение недостаточно окрепшим и не решался прибегать к мерам энергичным и резким. Самой горячей головой нашего союза был Строганов; Новосильцев был наиболее опытным; Кочубей — наиболее умеренным и вместе с тем более всех горел желанием играть активную роль в делах управления, что касается меня, то, как наименее заинтересованный, я старался примирить и успокоить более нетерпеливых.

Те, которые побуждали императора к принятию немедленных мер, выказывали совершенное незнание его характера. Всякий резкий шаг всегда его тревожил и вызывал недоверие к лицу, дававшему такой совет. Тем не менее, в виду того, что он постоянно жаловался на своих министров и не любил ни одного из них, мы решили, прежде чем убедить его в необходимости сменить то или другое лицо, — перейти из области мечтаний к реальной действительности. Строганов решил сделаться обер-прокурором первого [527] департамента Сената; Новосильцев был назначен одним из статс-секретарей — должность, дававшая ему значительный преимущества, ибо всякая бумага, адресованная на имя государя, проходила через его руки, и он имел право объявлять высочайшие указы. Был еще один пятый член нашего тайного союза. То был известный Ла-Гарп, наставник Александра, который прибыл в Петербург навестить своего ученика, ставшего теперь неограниченным монархом.

Ла-Гарп не участвовал в наших послеобеденных собраниях, но он имел частые беседы с императором и представлял ему множество записок по разным государственным и административным вопросам. Записки эти прочитывались сначала на наших совещаниях; а затем, в виду их чрезвычайной обширности, передавались нам для прочтения на дому. Ла-Гарпу в это время было сорок лет с лишним; он состоял членом Швейцарской директории и постоянно носил присвоенную этой должности форму, с большой саблей на боку. Он казался нам всем гораздо ниже своей репутации, несмотря на высокое о нем мнение Александра, искренно любившего его, как наставника и человека. То был один из тех людей, воспитанных на философских идеях конца ХVIII века, которые считали, что их доктрины, подобно философскому камню, являлись всеобщей панацеей, и думали, что при помощи нескольких сакраментальных доктрин можно достигнуть всеобщего блага и уврачевать все язвы страждущего человечества.

Сам император, быть может, втайне сознавал, что обаяние его бывшего наставника уже значительно поколебалось, тем не менее, он всюду и во всем поддерживал его в наших глазах. Он не любил, когда кто-нибудь из нас иронически относился к его несбыточным проектам, и всегда старался уверить его, что его идеи им вполне одобрены и будут применены при первой возможности. Пребывание его в Петербурге в начале царствования Александра, в действительности, не имело серьезного значения, и сам он весьма мало оказал влияния на будущие реформы Александра. Он имел настолько такту, что сам не пожелал участвовать в наших собраниях, и император, вероятно, был также этим доволен, несомненно, сознавая странную роль, которую пришлось бы играть швейцарскому гражданину и революционеру при обсуждении предстоящих для русской империи реформ. Впрочем, из вежливости, ему было сказано, что он считается членом нашего совета, и что на собраниях наших для него заготовлено кресло. Уезжая из России, он сказал нам, что мысленно всегда будет присутствовать на наших совещаниях. [528]

Вскоре после восшествия на престол Александра, Петербург посетила принцесса Баденская, мать императрицы Елисаветы Алексеевны. Она прибыла в Россию вместе со своим супругом, старшим сыном царствующего великого герцога Баденского, горя желанием увидеть свою дочь после семилетней разлуки. С русским двором ее соединяли двойные родственный связи, так как она была родной сестрой первой супруги Павла Петровича, великой княгини Натальи Алексеевны, рожденной принцессы Гессен-Дармштадтской. Высокого роста, величественной наружности, она в молодости блистала красотою и пользовалась в Германии репутацией женщины необычайно умной, образованной и тактичной. Будучи убежденной противницей политических взглядов и принципов Ла-Гарпа, она, по-видимому, должна была сойтись с императрицею-матерью, как известно, не сочувствовавшей идеям наставника Александра. Между тем, на деле вышло иначе. Как мать, принцесса Баденская не могла примириться с второстепенной ролью, которую играла дочь ее, императрица Елисавета Алексеевна, в то время, как императрица-мать пользовалась всеми прерогативами царствующей государыни. Вступив на престол, император Александр, в стремлении своем смягчить горе своей матери после ужасной катастрофы, прекратившей дни Павла, сохранил императрице Марии Феодоровне назначенную ей покойным императором ежегодную сумму в миллион рублей, супруге же своей оставил скромную сумму, получаемую ею в качестве великой княгини. Молодая императрица подчинилась этому распоряжению, которое впоследствии не раз ставило ее в затруднительное положение, лишая возможности удовлетворять просьбам о помощи, с которыми к ней обращались.

Вместе с тем, вдовствующей императрице предоставлено также ведение всеми благотворительными и воспитательными учреждениями, которыми она руководила в минувшее царствование. Все это вместе взятое сильно огорчало принцессу Баденскую, считавшую не без основания, что дочь ее в качестве супруги царствующего императора должна была также пользоваться прерогативами своего сына и иметь возможность оказывать широкую помощь, которую подданные могли ожидать от своей государыни.

Я был представлен принцессе, которая отнеслась ко мне чрезвычайно милостиво и неоднократно беседовала со мною, при чем темою этих бесед почти исключительно служил император. Она высказывала при этом опасение, что многие из задуманных им реформ окажутся несвоевременными, бесполезными и даже вредными, и всегда стремилась разубедить его в этих замыслах. Она также открыто высказывала, что не одобряет стремлений Александра [529] упростить церемониалы и блеск его двора и чрезвычайную простоту его обращения с приближенными в нему лицами, что, по мнению ее, пагубно влияет на окружающих и придает неподобающий для двора монарха оттенок. При этом, она всегда проводила параллель между Александром и первым консулом, который, несомненно, хорошо знал людей и тем не менее постоянно окружал себя пышностью и блеском, столь необходимыми для поддержания престижа верховной власти.

Принцесса Баденская старалась возбудить честолюбие Александра, указывая на деятельность Бонапарта, о славных делах которого уже гремела вселенная; она хотела бы, чтобы пример этого гениального человека вдохновил русского императора и чтобы государственная деятельность последнего носила такой же отпечаток величия, могущества и энергии, который одинаково необходимы для русского народа, как и для Франции. С своей стороны, считая, что многие взгляды принцессы, несомненно, правильны, я нередко передавал Александру содержание наших бесед, но всегда замечал, что они не производили на него должного впечатления. Правда, он также нередко восхищался гением первого консула, но, по-видимому, не считал себя в силах брать с него пример. При том же, это были две совершенно противоположные натуры, и только значительно позже Александра перед угрозой неминуемой опасности и непомерного честолюбия императора французов, выказал действительно великие качества, но, всегда оставаясь, так сказать, в оборонительном положении, что, впрочем, не мешало ему выйти победителем в борьбе с своим соперником.

Принцесса Баденская с своим супругом вскоре оставила Петербург и направилась в Стокгольм навестить свою младшую дочь, королеву шведскую, вышедшую за Густава IV, бывшего жениха великой княжны Александры Павловны. Во время этого пребывания в Швеции принцесса-мать скончалась после несчастного падения из кареты.

В течение лета 1801 года тайный совет наш продолжал собираться. Единственною важною мерою, явившеюся результатом этих совещаний, перед отъездом в Москву на коронацию, была отставка и удаление Панина. Император давно уже желал избавиться от этого человека, который был ему ненавистен, подозрителен и вообще стеснял его. В принципе, после удаления Палена, ближайшая очередь была за Паниным, и император только колебался о способе и временя его удаления. Вопрос этот был предметом долгого обсуждения, и, в конце концов, было решено отнять у графа Панина портфель министра иностранных дел и [530] передать его Кочубею. На этот раз император сдержал слово, тем более, что выбор Кочубея вполне сходился с его взглядами. Решено было, что Панин предварительно получит разрешение оставаться в Петербурге после своей отставки. Высочайшее повеление было объявлено Панину письменно, и Кочубей немедленно вступил в исполнение своих новых обязанностей к удовольствию государя и нашего комитета.

За все время пребывания Панина в Петербурге, он находился под надзором агентов, зорко следивших за каждым его шагом. Ежедневно в течение нескольких раз император получал самые подробные доклады о том, что делал и с кем виделся в течение дня опальный граф. Все это доказывало, что император чрезвычайно стеснялся пребыванием Панина в столице и подозревал его в тайных переговорах. Видя все это, утомленный постоянным преследованием, Панин, наконец, сам удалился из Петербурга. Вскоре затем он получил прямое повеление, запрещавшее ему въезд в Петербург и пребывание в тех вообще местах, где будет находиться император. Повеление это осталось неотмененным, и Панин удалился в свои московские имения, где с тех пор жил в совершенном уединении.

Таким образом, трое из членов нашего комитета получили назначения, давшие им возможность принимать активное участие в делах внутреннего управления и внешней политики. Что касается меня, который никогда не стремился к занятию какой-нибудь официальной должности, то я по-прежнему оставался членом тайного совета, вне всяких должностей. Положение это тем не менее всегда меня тяготило, и я более чем когда-либо стремился как можно скорее снова очутиться на родине и увидать своих родных. Единственное, что меня удерживало здесь, это была моя личная привязанность к императору и желание принести пользу моей родине. Но надежда эта постепенно уничтожалась, и я решил окончательно покинуть Петербург. Александр изредка по-прежнему говорил со мною о Польше и судьбе ее народа, но разговоры эти уже не носили прежнего характера. Изредка он утешал меня, но в большинстве случаев сохранял молчание по вопросу, некогда служившему основанием нашей дружбы, а теперь видимо все более и более его стеснявшему. Избегая серьезных бесед по этому вопросу, Александр тем не менее желал убедить меня, что чувства его и намерения остались неизменными. Но что мог он сделать в его положении? Мог ли я сам, рассуждая благоразумно, ожидать от него каких-либо решительных действий?

В течение первых двух лет царствования Александра, я имел [531] счастие оказать услуги многим моим соотечественникам, сосланным в Сибирь при Екатерине и при Павле, и почти позабытым в ссылке. Многие из них получили при Александре свободу и были возвращены семьям. Судебные процессы их были прекращены, конфискованный имущества были им возвращены; польские эмигранты, служившие во Франции и иностранных легионах, получили разрешение вернуться на родину. Мало того, Александр принял меры к облегчению участи многих поляков, заключенных в крепости Шпильберг и в других австрийских тюрьмах. Аббат Коллонтай, один из главных польских революционеров, получил свободу и вернулся на родину в одну из провинций русской Польши. Огинский и многие другие поляки также вернулись на родину и получили обратно свои обширные владения. Словом, время преследований и политических процессов миновало, и снова наступила эпоха тишины, спокойствия и мира.

Император пожелал также улучшить административное и судебное устройство в польских губерниях и, с этою целью, предоставил много должностей наиболее выдающимся но своим способностям полякам. Благодаря этому большинство процессов были закончены быстро и справедливо, как на местах, так и в Петербурге в III департаменте Сената, в котором сосредоточены были дела по судебному и административному управлению польских провинций. В число сенаторов этого департамента назначены были некоторые поляки. Все эти прекрасные и благородные мероприятия императора заслуживали полную признательность поляков, но не могли, к сожалению, возвратить Польше уничтоженную и утраченную национальность, и, конечно, были далеки от тех планов и проектов, которые некогда составляли предмет наших юношеских бесед и мечтаний.

Обо всем этом я с полною откровенностью продолжал беседовать с императором, от которого я по-прежнему ничего не скрывал и полным доверием которого я по-прежнему продолжал пользоваться. И действительно, я убедился, что со мною он по-прежнему чувствовал себя более свободным и доверял мне более других. С своей стороны я лучше других понимал его мысли и имел возможность более откровенно высказывать ему правдивые взгляды на людей, на вещи и на него самого.

Путешествие двора в Москву на коронацию прекратило на время наши совещания. Весь придворный штат, министры и петербургская знать отправились в Москву. Воспоминания об этом времени произвели на меня, как это ни странно, тяжелое впечатление. Все эти празднества, приемы, балы и увеселения произвели на меня впечатление [532] пустоты, скуки и некоторой грусти; все было так натянуто, строго распределено по этикету, напыщенно, что невольно приходишь к сознанию пустоты и тщетности, и суеты дел человеческих. Естественная веселость здесь очевидно отсутствует именно потому, что все указано заранее и делается по обязанности. Подобных торжеств и пышных празднеств в России чрезвычайно много, и мне пришлось их видеть столько, что воспоминание о них для меня чрезвычайно тягостно, и я с особенной радостью всегда старался избегать их, когда это возможно.

Молодая и прекрасная чета, которая шла на коронование, не имела счастливого вида, не могла внушать радости и распространять среди окружающих тех чувств, которых Александр и его супруга, по-видимому, сами не испытывали. Александр не владел искусством властвовать и увлекать умы; качества эти, столь необходимый для монарха, у него отсутствовали, в особенности в первые годы его царствования. При том же коронационные торжества были для него источником усиленной грусти: трагические события последних лет вызывали в нем тяжелые воспоминания, и никогда, быть может, угрызения совести не мучили его более, чем теперь, при мысли о невольном соучастии в кончине отца. Целыми часами оставался он в глубоком размышлении, и в таком мрачном душевном настроении, что приближенные боялись за его рассудок. Пользуясь, как я уже говорил, его доверием, я в эти часы входил в его кабинета и всеми мерами старался смягчить это мрачное настроение и разными доводами примирить его с самим собою. Хотя я не всегда достигал полного успеха, но слова мои, несомненно, возвращали ему самообладание, и наружно, в присутствии посторонних, он уже держал себя вполне спокойно, несмотря на происходившую в нем внутреннюю тяжелую борьбу. Вот почему воспоминание об этих днях оставило на мне самое грустное впечатление на всю мою жизнь, и я, до сих пор, без сердечной боли не могу говорить об этом времени.

Зимою двор вернулся в Петербург, и жизнь вошла в обычный порядок. Послеобеденные совещания у государя продолжались и в скором времени утеряли свое значение, к тому же они были прерваны новой поездкой государя, которую он предпринял весною 1802 года с дипломатической целью.

Кочубей руководил русскою дипломатией, при чем сам государь стал уже специально заниматься внешней политикой. Система, которую принял Кочубей и которая сходилась с взглядами самого государя, заключалась в том, чтобы держаться во внешней политике по возможности в стороне от европейских дел, не [533] вмешиваясь в дела других держав, дабы тем самым иметь возможность посвятить более времени внутренним реформам и улучшениям. По мнению Кочубея, Россия была достаточно велика и могущественна благодаря своему пространству, населению и географическому положению, чтобы не бояться своих соседей при условии невмешательства в их дела. Она, к сожалению, слишком часто нарушала этот принцип, вмешиваясь постоянно в дела других держав, почему и вовлекалась в многочисленные и дорого стоившие ей, но нередко бесполезные для нее войны. Русский император может между тем оставаться в мире со всем светом и всецело предаться благодетельным для страны внутренним реформам, не опасаясь, чтобы кто-нибудь воспрепятствовал ему в этих благородных и полезных стремлениях. Россия прежде всего нуждается во внутреннем порядке, в утверждении правосудия, в финансовых реформах, в развитии ее торговли, промышленности и земледелия. Какое дело России до европейских войн, в которые ее так часто вовлекали и ради которых она жертвовала столько людей и денег? Истинные пользы государства требовали мирной и мудрой администрации, а отнюдь не вмешательства в дела чуждых ей народов.

Таковы были взгляды Кочубея, которым в эту эпоху вполне сочувствовал император, все еще мечтавший о всеобщем мире и о проведении в жизнь своих заветных реформ для России. Система эта в общих чертах была та, которой в настоящее время держится Франция, при Людовике-Филиппе не имеющая, однако, того выгодного географического положения, которым пользуется Россия и которую усиленно проповедуют английские радикалы. Система эта, имеющая несомненно свои хорошие стороны, может тем не менее пагубно влиять на дела государства, которое следует ей слепо, сделав его послушным оружием в руках более деятельных и предприимчивых держав. Она также требует высокого дипломатического такта и, так сказать, пассивной твердости в политике чуждой полумер, которых так трудно избежать при современном положении европейских сношений. Недостатки ее дали себя вскоре почувствовать.

Монархи России и Пруссии выразили взаимное желание встретиться. Король прусский видел в этом свидании удобный способ покончить с выгодою дело о секуляризации духовных владений, которое велось под влиянием Франции. Александр просто хотел лично сойтись с своим соседом и родственником. К этому же еще с гатчинских времен он сохранил, как бы по наследству от отца, склонность к Пруссии, ее королю и особенно ее армии, о которой он был очень высокого мнения. Прусский военный устав, [534] прусская выправка, парады и смотры интересовали Александра, как гатчинца, не менее, чем его брата Константина. Не менее привлекал молодого императора и образ красавицы-королевы Луизы и весь ее двор, вследствие чего мысль о поездке в Берлин была ему очень по душе. Во время этого путешествия Александра сопровождали министр иностранных дел Кочубей, Новосильцев, в качестве статс-секретаря, флигель-адъютанты и лица свиты и обер-гофмаршал гр. Толстой, который заведывал его двором еще в бытность его великим князем и который неотлучно находился при нем. Это был человек усердный, искренне преданный государю, но недалекого ума и мало образованный; император, хотя и доверявший его преданности, нередко подымал его на смех.

Александр и прусский король встретились в Мемеле, небольшом городке восточной Пруссии, ставшим впоследствии местом нового свидания тех же монархов, но уже при значительно изменившихся обстоятельствах. Начались парады, смотры, празднества и балы в честь высокого гостя. К этому времени положено было основание той тесной дружбе между русским государем и королем Пруссии, благодаря которому последний имел возможность сохранить целость своей монархии. Король Фридрих немедленно воспользовался этим свиданием и дружбой с Александром, чтобы заручиться поддержкой России в деле раздачи бывших духовных владений светским государям Германии в целях увеличения прусских владений насчет Германии.

Министр иностранных дел Кочубей, бывший против этой поездки, все время старался убедить Александра в ее нежелательности для России. Участие в вопросе о вознаграждениях в Германии совершенно нарушало принятую им систему невмешательства и явно противоречило русским интересам, тем более, что главную роль в этом деле играл первый консул, который вел все дело самостоятельно. Но все усилия Кочубея не могли убедить Александра, который вел лично все переговоры с королем и уже установил главные пункты соглашения.

Во время этого первого свидания в Мемеле началось то платоническое ухаживание императора за прусской королевой, которое особенно нравилось Александру и которому он охотно посвящал свои досуги. Об этом много говорили и писали, преувеличивая значение этого чисто светского увлечения, тем более, что мне хорошо известно, что в большинстве случаев добродетель дам, пользовавшихся благоволением Александра, весьма редко находилась в опасности. Королева почти всегда находилась в обществе своей сестры, принцессы Сальмской (ныне герцогини Кумберлэндской), [535] поверенной ее тайных мыслей и руководительницы ее действий. Во время одного из посещений Берлинского двора, Александра в то время увлекавшийся другою женщиною, сообщил мне откровенно, что его очень обеспокоило расположение комнат, сообщавшихся с его спальней, которую он, во избежание недоразумений, решил запереть на ключ изнутри. Он даже высказал это двум дамам Берлинского двора, с откровенностью и решительностью, почти несвойственными его обычному изыскано вежливому обращению с женщинами.

По возвращении из Мемеля трактата о разделе духовных немецких владений был опубликован. Это было настоящее хищение, которым больше других воспользовалась Пруссия. Все церковные земли, распределенные между светскими государями Германии, раздавались фактически в Париже, с утверждения первого консула и под непосредственным наблюдением Талейрана, учредившего здесь род аукциона, на котором право оценивалось звонкими аргументами и политическими расчетами. Германия была перекроена в интересах Пруссии, пользовавшейся покровительством Бонапарта и тех владетелей, которые заручились поддержкой в Париже. Престиж и влияние Франции сильно поднялись. Россия же потеряла его, играя второстепенную роль и принимая участие в соглашении, далеко не основанном» на принципах права и справедливости. Кочубей был сильно огорчен и смущен, слушая в салонах нападки на внешнюю политику и упреки по адресу дипломатии, низведшей Россию до столь ничтожного положения. Франция гордилась своими успехами и влиянием, а берлинские министры потирали руки. Все это значительно уронило Александра в мнении высших классов и общества. Чтобы позолотить пилюлю, первый консул предоставил некоторые преимущества Вюртенбергскому и Баденскому дворам, родственным с Россией. Впрочем, эти последние хорошо сознавали, что обязаны этим исключительно Франции, оказавшей как бы милость России. Что касается герцога ольденбургского, зятя императрицы Марии Феодоровны, то последний тщетно жаловался на неправильное распределение и нечего не достиг, так как Наполеон имел причины быть недовольным его резкими выходками по адресу Франции.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в конце XVIII и начале XIX столетия. (Записки кн. Адама Чарторыйского) // Русская старина, № 9. 1906