БЕННИГСЕН Л. Л.

ДВА ПИСЬМА

В бумагах моего архива сохранились копии двух писем, переписанных рукой внучки генерала Л. Л. Беннингсен, Теодоры Баркгаузен (Theodora Barckhausen), рожденной фон-Мюллер и вышедшей впоследствии вторично замуж за фон-Реден. Она унаследовала эти два письма от своей матери, одной из дочерей Беннингсена, который был женат четыре раза (на Фредерике фон-Штейнберг (ум. 1773), на Елизавете Мейер (ум. 1776), на Амалии фон-Швихельт (ум. 1789) в на Марии Андржейкович. (ум. 1855 г.)).

Первое из писем адресовано Беннигсеном его другу, Борису Борисовичу Фок. Отрывки этого письма были уже не раз напечатаны и в России, и за границей профессором Шиманом, но целиком, без пропусков, письмо не появлялось в печати. Оно написано в марте 1801 года, несколько дней спустя после убийства Павла и свидетельствует о глубоком цинизме писавшего его ганноверского выходца, всегда презиравшего Россию и русских и скончавшегося у себя в имении Бантельн в 1826 году, близ Ганновера. [529] (Приводим только первое письмо.)

В. К. Николай Михайлович.

К цареубийству 11 марта 1801 года.

Март 1801 г., С.-Петербург.

Павел I одарен был от природы умом и чувствительным сердцем. Можно было бы поэтому надеяться, что тщательное воспитание под надзором Екатерины II сделает великого князя достойным занять со временем престол первого государства в мире, предназначенный ему по праву рождения, и способным сделать счастливым народ, которым он призван был управлять. Но вскоре заметили, что эти достоинства омрачаются дурными свойствами его характера и парализуются ими; он утрачивал при этом даже способность здравого суждения. [546]

Сердце Павла, от природы чувствительное, легко заставляло его проливать слезы, но в следующий же момент, поддаваясь припадку гнева, он способен был изрекать несчастье тем самым людям и даже целым семействам, участью которых он интересовался минутой ранее. Он был подозрителен и жесток до крайней степени; достаточно было ему услышать от кого-либо: “такой-то опасен для вас”, чтобы он отправил заподозренного в ссылку со всеми ближайшими его родственниками. Он подозревал даже Екатерину II в злом умысле на свою особу. Он платил шпионам, с целью знать, что говорили и думали о нем, и чтобы проникнуть в намерения своей матери относительно себя. Трудно поверить следующему факту, который однако действительно имел место. Однажды он жаловался на боль в горле. Екатерина 11 сказала ему на это: “я пришлю вам своего медика, который хорошо меня лечил”. Павел, боявшийся отравы, не мог скрыть своего смущения, услышав имя медика своей матери. Императрица, заметив это, успокоила сына, заверив его, что лекарство—самое безвредное и что он сам решит, принимать его или нет. Когда императрица проживала в Царском Селе в течение летнего сезона, Павел обыкновенно жил в Гатчине, где у него находился большой отряд войска. Он окружал себя стражей и пикетами; патрули постоянно охраняли дорогу в Царское Село, особенно ночью, чтобы воспрепятствовать какому-либо неожиданному предприятию. Он даже заранее определял маршрут, по которому он удалился бы с войсками, своими в случае необходимости; дороги по этому маршруту, по его приказанию, заранее были изучены доверенными офицерами. Маршрут этот вел в землю уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев, который в 1772 и 1773 гг. сумел составить себе значительную партию, сначала среди самих казаков, уверив их, что он был Петр III, убежавший из тюрьмы, где его держали, ложно объявив о его смерти. Павел очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков. Его матери известны были его безрассудные поступки, но она только смеялась над ним и оказывала им так мало внимания, что держала в Царском Селе для охраны дворца и порядка в городе лишь небольшой гарнизон, не превышавший двадцати человек—казаков. Первое мщение Павла было направлено против праха его матери—недостойным его погребением (Беннигсен говорит здесь об одновременном погребении Екатерины II и Петра III, для чего Павел приказал вырыть гроб Петра III в Александро-Невской лавре.), которое возмутило всех русских, погруженных в глубокую горесть о неизмеримой потере государыни [547] после царствования блестящего, кроткого и справедливая. Мог ли народ когда-либо забыть, что именно Петр I и бессмертная Екатерина положили основание величию, которым Россия пользуется и будет еще пользоваться?

Император Павел был того мнения, что вовсе не дело суда, военного или гражданского, входить в рассмотрение виновности лица, которого он приказывал судить. Часто он повелевал суду исследовать вину обвиняемого и наказать его, что вынуждало судей приговаривать к наказаниям людей самых невинных. Один майор допустил служебную ошибку. Его рапорт об этом попал к императору в минуту раздражения. Приказано было арестовать майора и доставить его с фельдъегерем в Петербург, где повелено было судить его в военной коллегии. [548]

Отмена смертной казни в России произошла еще в царствование императрицы Елисаветы. При Екатерине казнены были только Шванович, бывший виновником смерти несчастного принца Ивана (очевидно, речь идет здесь о Мировиче, Беннигсен смешивает его со Шваювичем, пособником Пугачева), и бунтовщик Пугачев: обоим были отрублены головы. Павел ожидал благоприятного лишь случая, чтобы вновь ввести смертную казнь и располагать таким образом жизнью своих подданных. Два донских казачьих офицера подали к тому повод. Они дурно отзывались об императоре, вследствие чего были арестованы и преданы суду военной коллегии. Президента и члены коллегии, чтобы угодить своему государю, приговорили обвиняемых к отсечению головы, в убеждении, что император окажет милость, уменьшив степень наказания. Но они ошиблись. Чрезвычайно довольный представившимся случаем приучить народ к смертной казни, Павел утвердил приговор с пометкой исполнить его немедленно, и эти несчастные офицеры, вина которых заслуживала бы, самое большое, ареста на некоторое время, погибли на эшафоте (Беннигсен рассказывает дело братьев Грузиновых, хотя с большими неточностями). Эта жестокость произвела ужасное впечатление на всех русских людей, которые после стольких повторявшихся случаев произвола и жестокости должны были постоянно бояться раздражительности и капризов государя, приостанавливавшего действие законов и делавшего из них игрушку. Вмешиваясь в дела, император часто неумел отличить невинного от виновных.

Павел привык прогуливаться по улицам С.-Петербурга от двух до трех часов пополудни, совершая эти прогулки в карете, в санях или верхом. Редко он возвращался домой, не заставив кого-либо пострадать. С давнего времени в России [549] установлено было правило, в силу которого частные лица, встретив придворную карету, в которой следовали государь или государыня, его супруга, должны были останавливаться и выходить из экипажа, какая бы то ни была погода. Почившая императрица Екатерина II никогда этого не допускала, но Павел требовал с непреклонной строгостью исполнения этого правила и часто приказывал отправлять в полицию особ обоего пола, которые не успевали с достаточною скоростью выйти из своих экипажей; или кучера их бывали высечены в полиции, за то, что не успевали тотчас же заметить императорскую карету. Та же участь постигала военных и гражданских лиц, если они оказывались одеты не согласно правилам. Если эти лица имели несчастье встретиться с Павлом, то их арестовывали и отправляли в полицию или в крепость. Запрещены были особенно круглые шляпы, которые он не выносил и употребление которых воспрещено было с первого же дня вступления его на престол. Можно представить себе, сколько лиц было в этот момент в Петербурге, у которых только и была одна круглая шляпа. Таким образом полицейские тюрьмы часто бывали переполнены. Этот образ действий навел на жителей Петербурга ужас, который привел к тому, что в известный час все петербургские улицы были пусты. Никто не выходил из дому иначе, как по самым неотложным делам, вынуждавшим кого-либо проходить по улицам, по которым Павел обыкновенно следовал, а это очень волновало полицейских, которые подвергались упрекам императора за то, что именно они, будто бы, прогоняли народ с улиц пред его проездом.

Другие отрасли управления находились в таком же положении, как и юстиция. Огромные издержки разного рода, пред которыми не останавливался император, так расстроили финансы, что министр принужден был прибегнуть к самым вредным мерам; трогать и смешивать без строгого соответствия суммы различных департаментов и обращать их в кассы, где они более всего требовались, как, например, для потребностей военного каммисариата и двора, где расходы увеличивались со дня на день в огромном количестве. Усиленный выпуск ассигнаций был особенно вредной и опасной мерой, потому что ценность их значительно понизилась к невыгоде не только казны, но и каждого частного лица, в особенности жившего жалованьем. В конце концов финансы империи были совершенно подорваны; [550] ассигнаций с начала царствования Павла было выпущено на несколько миллионов; долгов было сделано столько же, так что в момент смерти Павла, которая случилась в марте, не только государственные кассы пусты были, но уже были истрачены все суммы, ассигнованные на весь год.

Вспомните, генерал, объявление войны, сделанное им королю испанскому, который по справедливости в своем [551] ответном манифесте старался показать сменную его сторону, потому что противники не могли бы сойтись ни на суше, ни также точно и на море. В своих сумасбродных планах Павел предназначал уже испанский трон одному испанцу, Кастель дс-ла Сердо, который в молодости вступил младшим офицером на русскую службу и женился на немке, с которой познакомился в Сибири; в это время он был уже в отставке и жил среди многочисленного своего семейства. Он был поражен, когда ему объявили, какие намерения имеет император относительно него. Чтобы помочь ему и не заставить его вступать на испанский трон в нищенском!” положении, Павел пожаловал ему на Украине прекрасное имение с тысячью душ. Из приказа данного фельдмаршалу князю Суворову (приказа, этот вы увидите в конце этого письма (этого приказа нет в печатаемой нами копии с письма генерал Беннигсена), вы поймете, какого мнения был Павел о своем могуществе. Часто слышали, как он говорил: “Мне можно извинить, если у меня есть кое-какие капризы относительно Европы”.

Опасения, столь хорошо обоснованные, вызвали наконец всеобщее народное желание, чтобы перемена правления предотвратила несчастия, угрожавшие империи. Люди, известные в обществе по своему уму и любви к отечеству, составили для этой цели план. Его приписывают графу Панину, занимавшему место вице-канцлера, и генералу де Рибасу, служившему в адмиралтейств-колегиии. На кого они должны были устремить свои взоры, как не на природного наследника престола? Этот великий князь был воспитан своею бабушкою, бессмертной Екатериной II, которой Россия обязана исполнением обширных проектов Петра Великого и которая пользовалась почитанием за границей. [552] Народ любил его за его прекрасные качества, развившиеся еще в молодости, и в это время видел в нем единственного человека, могшего спасти страну от падения в бездну, куда дальнейшее управление Павла должно было привести ее мало-помалу.

Граф Панин обратился к великому князю. Он указал на все несчастья, которые навлекло бы на империю дальнейшее существование этого управления; сказал, что только на великого князя народ возлагает свои надежды и что только великий князь может предотвратить губительные последствия; он обещал обеспечить личную неприкосновенность императора Павла и предлагал великому князю от имени народа Припять бразды правления. Граф Панин и генерал Рибас ранее всех выработали план перемены правления. Рибас умер прежде, чем план был исполнен на деле, но Панин не потерял надежды спасти государство. Он сообщил свои мысли военному губернатору, графу Палену. Они снова говорили с великим князем Александром и добивались его согласия на переворот, который, вследствие всеобщего недовольства, мог произойти неожиданно и повлечь за собою непредвиденные последствия. Александр сначала отверг эти предложения, несогласные с его сердечными чувствами. В конце концов, поддаваясь убеждениям, он обещал тщательно обсудить дело такой высокой важности, которое касалось и его сыновних обязанностей, и обязанностей, налагавшихся на него по рождению в отношении к народу. Во время этих переговоров граф Панин впал в немилость императора, потерял место вице-канцлера, и Павел сослал его в одно из его имений близ Москвы, где, впрочем, он не оставался бездеятельным. Он сообщил графу Палену все, что он мог узнать о настроении и недовольстве народа в столице, которую можно было рассматривать, как выразительницу мнения всей империи. Он советовал поспешить делом, чтобы избежать опасных последствий отчаяния и нетерпения общества освободиться поскорее от этого жестокого управления. Дальнейшее существование этого управления было бы тем более гибельно, что не было недостатка в презренных и своекорыстных людях, которыми могут воспользоваться, как шпионами, в городах и ввести их в общество для разведывания о ходивших в народа слухах, и одного донесения их было бы достаточно, чтобы сделать несчастными огромное число лиц и далее целых семейств. Нельзя не вспомнить с отвращением, что среди этих презренных рабов, которые исполняли обязанности шпионов в городах империи, находились лица, принадлежавшие ко всем классам общества, даже из известных и уважаемых фамилий. [553]

Двое молодых людей, один военный, другой статский, оба из уважаемых семейств, поссорились между собою и дрались на шпагах из-за одной дамы, которая правилась императору. Статский был ранен в руку. В таком состоянии он явился к матери, которой он был единственным сыном. Можно представить себе ее отчаяние! Павел чувствовал ревность к этому молодому человеку. Когда он узнал о происшедшей дуэли, то он не мог воздержаться от выражения одобрения поведению молодого военного, которого он обласкал при первой встрече. Но вскоре статский и сам испытал его гнев. Павел приказал арестовать его и посадить в крепость. Полиция явилась к раненому в тот момент, когда хирурги сделали первую перевязку, требуя, чтобы больной оставался в постели в спокойном положении во избежание потери крови, что, в виду слабости организма, могло повлечь за собою смертельный исход для раненого. Вообразите себе положение матери, которая плакала пред полицией и указывала ей на опасность, угрожавшую ее сыну, если бы его в этом состоянии перевезли в крепость! Но полицейские офицеры, не смея откладывать исполнения высочайшего повеления, [554] отправили ее сына в крепость, перенеся его туда в постели и со всевозможными предосторожностями. Когда императору доложили об аресте молодого человека и состоянии, в котором он был доставлен в крепость, он спросил: “А мать? Что она говорит?” Получив ответ, что она плакала и что ее положение внушает сострадание, он приказал тотчас же выслать ее из города, что полиция и поспешила исполнить. Прежде чем наступила ночь, эта почтенная, но несчастная женщина была вывезена за городскую заставу, где она прожила в одном доме нисколько дней, чтобы иметь возможность получать известия о сыне, и лишь оттуда уехала к родственнику в более отдаленное от столицы место (Беннигсен рассказывает дело А. Я. Рибопьера). К этому варварскому поступку императора присоединились и другие, столь же жестокие его действия, рассказ о которых завел бы меня очень далеко, если бы я стал входить в подробности. Я должен однако упомянуть о поступках Павла по отношению к его собственному семейству, которые не были мягче, потому что было решено подвергнуть заключению лиц, которые были ближе всего к нему и пользовались наибольшей любовью народа.

Утром 11—23 марта я встретил князя Зубова едущим в санях на Невском проспекте. Он остановил меня, сказав, что у него есть дело, о котором он хочет переговорить со мною на моей квартире. Спустя минуту он прибавил, что было бы гораздо лучше, если бы нас не видели вместе, и пригласил меня к себе ужинать. Я принял это предложение, совершенно не подозревая, о чем идет речь, тем более, что на другой день я предполагал выехать из Петербурга в литовское свое имение. После полудни я отправился к графу Палену, чтобы просить его, как военного губернатора, о выдаче мне паспорта, необходимого для Моего путешествия. Он сказал мне: “Да отложите свое [555] путешествие! Мы еще послужим вместе!”. Он прибавил: “Князь Зубов скажет вам остальное”. Давно связанный с Паленом узами дружбы, я был удивлен, что он ничего не говорил мне о том, что должно было произойти, хотя ожидали со дня на день перемены правления; признаюсь, однако, я не думал, что момент этот был так близок. Я оставил графа Палена, чтобы заехать от него к генерал-прокурору Обольянинову проститься, а затем отправиться к князю Зубову. Было уже почти десять часов вечера, когда я к нему явился. Я застал у него его брата, графа Николая Зубова, и трех лиц, еще не посвященных в тайну, из которых одно (Трощинский) служило в сенате и должно было отвести туда приказ о созыве сенаторов на заседание, как только выяснится вопрос об особе императора. Граф Пален озаботился приготовить необходимые указы, начинавшею, словами: “по высочайшему повелению”; по указам этим должны были быть арестованы в первый момент несколько лиц.

Было условленно, что генерал Талызин соберет свой гвардейский батальон на дворе дома, находящегося вблизи Летнего сада, а генерал Депрерадович свой батальон, тоже гвардейский, на Невском проспекте, у Гостиного двора. Во главе последней [556] колонны станут военный губернатор и генерал Уваров, а в первой должны были быть князь Зубов, оба его брата, Николай и Валериан, и я, в сопровождена некоторого числа офицеров, как гвардейских, так и других, находившихся в Петербурге, которым можно было довериться. Граф Пален со своей колонной должен был занять парадную лестницу замка, тогда как мы с остальными должны были пройти внутренними лестницами, чтобы арестовать императора в его спальне.

Князь Зубов оставил меня, и я остался на минуту один с императором, который ограничился тем, что смотрел на меня, [557] не произнося ни одного слова. Мало-помалу вошло несколько офицеров из числа тех, которые следовали за нами. Первыми явились подполковник князь Яшвиль, брат артиллерийского генерала, носящего ту же фамилию, майор Татаринов и несколько других офицеров. Я сказал им: “Оставайтесь, господа, возле императора, который арестован. Не допускайте его выйти из комнаты”. Я должен прибавить, что вследствие огромного количества офицеров разных чинов, которые были уволены от службы, я не знал более никого из тех, которых я видел, и что они сами знали меня только по имени. Я вышел тогда, чтобы осмотреть двери, выходившие в другие комнаты, из которых одна между прочим заключала в себе шпаги арестованных офицеров. В эту минуту вошло в комнату огромное количество офицеров. Я узнал после, что император произнес по-русски еще несколько слов: “Арестован! Что это значит: арестован!” Один из офицеров отвечал ему: “Уже четыре года, как следовало с тобой покончить!”—на что Павел возразил: “Что же я сделал?” Вот единственные слова, которые он произнес.

Вспомните при этом, генерал, что вино не было забыто на ужине у генерала Талызина офицерами, бывшими действующими лицами при этой сцене, которой по несчастью нельзя изгладить со страниц русской истории, чтобы она осталась неизвестной или забытой для потомства. К этому я должен еще прибавить, что граф Пален обращаясь к этим офицерам, сказал им: “Господа, где готовят яичницу, там бьют яйца”. Не знаю, что [558] он хотел выразить этими словами, по словам этим офицеры могли дать ложное толкование.

Уведомить императрицу о кончине ее супруга поручено было графу Палену. Хотя она часто страдала от сурового характера Павла, его раздражительности и вспыльчивости, но всегда привязана была к своему супругу и дурные времена своей жизни переживала с ангельским терпением, как бы хорошие. Я могу сказать, что эта государыня подавала народу пример почтенной супруги и матери, делая при всех обстоятельствах добро, насколько ей позволяли это ее средства, власть и влияние. Я был свидетелем ее глубокой скорби, в этой великой катастрофе при известии о потере, которую она понесла для себя [559] лично, но ее рассудительность и ее любовь к народу вскоре поставили границы этому чувству.

— Все в порядке, ваше величество, и мы здесь для того, чтобы охранять особу вашу. [560]

Раздражительность императрицы усиливалась с минуты на минуту. Она объявила мне, что не уедет из дворца, пока не увидит тела своего мужа. Тогда я послал секретным [561] образом одного офицера к новому государю, испрашивая его приказаний на этот счет. Император ответил мне, что желание императрицы может быть исполнено, если это не вызовет никакого шума, и что я должен сопровождать ее в комнату, где положено тело императора.

С этого момента государыня приняла свой обычный благосклонный вид, который привлекает к ней сердца. Я приказал [562] открыть двери. Ее величество оперлась на мою руку, чтобы взойти на лестницу, и сказала:

Нам нужно было пройти две комнаты, чтобы достигнуть той, где лежало тело покойного императора. Г. Рожерсон и я шли рядом с ее величеством; за нами следовали обе великие княжны, графиня Ливен, две горничные и лакей. В последней комнате императрица присела на одну минуту, а затем мы вошли в комнату покойного императора, лежавшего на кровати в мундире гвардейского полка, которого он был шефом. Ширмы закрывали еще ого кровать со стороны двери, чрез которую мы волгли. Государыня несколько раз проговорила по-немецки: “Более, дал мне сил!” Когда наконец она увидела тело своего супруга, она испустила громкий крик. Г. Рожерсон и я поддержали ее под руки. Спустя минуту, она стала приближаться к телу. Она опустилась пред ним на колени, целуя руку усопшего и повторяя: “Ах, друг мой!” После этого, продолжая оставаться на коленях, она потребовала ножницы. Горничная подала их, и императрица отрезала несколько волос с головы императора. Потом, поднявшись, она сказала великим княжнам: “Проститесь с вашим отцом”. Оле опустились на колени, чтобы поцеловать его руку. Малера, с которой сделали это обе великие княжны, непритворная скорбь, выражавшаяся на их лице,— очень нас всех тронули. Императрица, уже удалявшаяся, видя, что ее дочери еще стоят на коленях, возвратилась опять к телу со словами: “нет, я хочу быть последней”. Она еще раз стала на колени, чтобы поцеловать руку покойного своего супруга. Г. Рожерсон и я просили ее положить конец этой печальной сцене, которая могла бы отразиться на ее здоровье, столь драгоценном и необходимом для императорской фамилии. Мы помогли ей встать, а затем возвратились в ее апартаменты. Императрица удалилась в свой кабинет, где облеклась в глубокий траур и вскоре появилась снова. Шталмейстер Муханов объявил, что экипажи для проезда императрицы и великих княжон в Зимний дворец уже у подъезда замка. Он просил меля напомнить об этом ее величеству. Мы желали, чтобы она оставила Михайловский замок до рассвета; но императрица оттянула свой переезд до наступления дня. Тогда она приняла мою руку, чтобы [563] сойти с лестницы и войти в карету. Можно представить себе огромные толпы народа, собравшегося по дороге к Зимнему дворцу. Императрица опустила стекла кареты и приветствовала собравшийся народ. Таким образом совершила она свой переезд. в Зимний дворец, чтобы там остаться. От начала до Конца этой замечательной сцены царствовал величайший порядок. Да и мог ли он быть нарушен при той радости, какую испытывал каждый, освободившись от рабства?

Беннигсен.

Текст воспроизведен по изданию: Два письма // Исторический вестник, № 5. 1917