АВАНТЮРНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ И. И. ТРЕВОГИНА

Около четверти века назад А. И. Старцев и Л. Б. Светлов обнаружили и описали хранящееся в ЦГАДА «Дело о малороссиянине Иване Тревогине, распускавшем о себе в Париже нелепые слухи и за то отданном в солдаты. Притом бумаги его, из которых видно, что он хотел основать царство на острове Борнео» ¹. На основании найденных документов исследователями была восстановлена биография И. И. Тревогина, дана общая характеристика его утопических проектов и литературных опытов. Недавно к следственному делу Тревогина вновь обратилась М. Д. Курмачева. Она посвятила Тревогину специальный очерк в своей книге о русской разночинной интеллигенции XVIII в. и опубликовала один из его утопических проектов ².

Несмотря на то что Тревогин прожил всего 29 лет, причем о последних семи годах его жизни можно судить только на основании официальных документов (писал ли он что-нибудь в это время, нам неизвестно); бумаги, скрупулезно собранные в следственном деле, характеризуют его как своеобразного мыслителя и литератора. До сих пор наибольшее освещение в исследовательской литературе получили утопические проекты Тревогина, другие материалы следственного дела рассматривались лишь как вспомогательные источники для восстановления его биографии. Между тем среди них имеются тексты, которые, по существу, представляют собой художественные произведения и как таковые нуждаются не в пересказе, а в публикации и филологическом анализе.

Для истории русской литературы XVIII в, существенный интерес представляют две автобиографии Тревогина. Одна из них написана в Бастилии в начале мая 1783 г. на французском языке, другая — на русском языке в Петропавловской крепости в июне того же года. Первая представляет собой в действительности авантюрную повесть о жизни азиатского принца, за которого выдавал себя Тревогин. В эту повесть, впрочем, интерполированы отдельные фрагменты его реальной биографии. В следственном деле автобиография имеет название «Первый допрос, или Показание о себе». До сих пор она была известна только по кратким упоминаниям исследователей, мы публикуем ее полностью на двух языках — французском (оригинальный текст Тревогина) и русском (перевод, имеющийся в следственном деле) ³.

Вторая автобиография Тревогина имеет совсем иной характер. Она была написана уже после того, как Тревогин раскаялся и начал давать правдивые показания. Текст написан каллиграфическим почерком, вероятно, рукой самого Тревогина, повествование ведется в третьем лице. В целом эта автобиография достоверна и была в узловых моментах подтверждена документально. В то же время следует помнить, что она написана с оправдательной целью: в освещении отдельных событий Тревогин мог смещать акценты, подавая их наиболее выгодным для себя образом. Эта автобиография, чрезвычайно содержательная и подробная, служит основным источником для восстановления биографии Тревогина в период, предшествовавший его аресту. Ее активно использовали все авторы, писавшие о Тревогине. В книге М. Д. Курмачевой опубликован документ, который был составлен на ее основании для представления Екатерине II и имел сугубо фактографический характер (составитель документа последовательно опускал все, что не относилось к основным событиям) ⁴. Полный текст автобиографии опубликован нами в сборнике «Публицистика и исторические сочинения периода феодализма» (Новосибирск, 1989. С. 246-276).

В следственном деле имеется также обширное собрание бумаг, которые были найдены в Париже во время обыска [50] в комнате Тревогина ⁵. К этим бумагам приложена подробная опись, составленная в Париже ⁶; она написана каллиграфическим почерком, каждый лист подписан снизу И. С. Барятинским Бумаги Тревогина имеют единую сквозную нумерацию (№ 1-96), они разделены на 3 части: «О заведении царства Борнейского», «О установлении Империи Знаний» и «Разные сочинения и записки».

В первой части собраны бумаги, связанные главным образом с государством, которое Тревогин якобы собирался основать на острове Борнео. Это манифест о принятии престола борнейского и заложении столицы под названием Иоанния (№ 1, 2), манифест об учреждении ордена св. Иоанна (№ 4), описание помазания царей иоаннийских (№ 7), выписки об обязанностях принца (№ 10, 11, 13), записки об устройстве армии (№ 12), о типах кораблей (№ 14) и др. Помимо бумаг на русском языке в этой части имеются также манифесты на французском (№ 18, 19, 21) и латинском (№ 22, 23) языках. Манифесты Тревогина специально рассмотрены М. Д. Курмачевой ⁷.

Наиболее цельный и законченный характер имеет вторая часть тревогинских бумаг — об установлении Империи Знаний (в разных местах рукописи Тревогин называет ее также Областью знаний, Ученой областью, Офиром). Среди этих бумаг — проекты основания Империи Знаний (№ 36-39), записи об обязанностях ученых особ (№ 52), уложение Архитектурного храма (№ 54), манифест об учреждении ордена Августа, императора римского, от имени правителя Империи Знаний Иоанна Первого (№ 40), письмо к Екатерине II, с которым Тревогин предполагал поднести ей свой проект (№ 33-35). По мысли Тревогина, Ученая область должна охватывать весь мир и объединять ученых и художников; цель образования Империи — в том, чтобы усовершенствовать все науки, ремесла и художества; столицу Ученой области предполагалось поместить в Харькове; правитель Империи должен был подчиняться российскому императору. Утопические проекты Тревогина наиболее полно описаны Л. Б. Светловым и М. Д. Курмачевой и частично опубликованы последней ⁸.

В третьей части собраны начатые Тревогиным художественные произведения, как, например, эпическая поэма «Владимириада» (написаны первые строки стихотворного вступления и в прозе содержание 1-й части) (№ 58, 59), поэма в прозе «Отступники от веры» (написано начало вступления) (№ 60), «пасторальная трагедия» «Пример любви» (№ 61), трагедия «Вадим, бунтовщик Новградский» (№ 62). По наброскам этих произведений трудно судить об их литературных достоинствах. Определенный интерес представляет начало «пасторальной трагедии»: среди действующих лиц есть Гомер, в первом явлении «по открытии театра Омер сидит на своем ложе, сделанном в одном углу пещеры из листьев и травы, пред ним горит лампада, а он углубился с печалию в чтение Евангелия» ⁹. Объединение Гомера и Евангелия заставляет вспомнить идеи старшего современника Тревогина украинского философа Г. Сковороды, с учением которого он мог быть так или иначе знаком, Любопытной антитезой начинается вступление к поэме в прозе «Отступники от веры»: «Когда другие поют славу [51] и геройство вельмож, когда описывают и изображают пламень браней, возмущение держав, прославляют действа ироев и счастие простой жизни, тогда принимаюсь, я за слабую мою свирель и бегу с трепетом под прохладную тень лип воспевать отступление от той человека дражайшей первообразной в свете вещи, для которой, от которой и в которой они родятся.

Отступите от меня вы, Музы, призывающиеся песнопевцами на помощь, ведаю бо, что вы подаете только им тщеславные, лживые, неправдивые и нежные мысли. Песнь моя не в том состоит. А ты, святая, непорочная правда-владыка, и ты, багряный луч премудрости, и ты, покрытая мрачною завесою природа, снидите ко мне в сии густые рощи, повелите, научите и откройте, как петь мне» ¹⁰.

Помимо литературных набросков среди разных бумаг Тревогина имеются его рисунки, изображающие в основном придуманные им ордена, а также целый ряд материалов, относящихся к экзотическим языкам, изобретением которых он занимался в Бастилии.

Прежде чем обратиться к характеристике публикуемого нами текста, напомним основные факты биографии Тревогина, основываясь главным образом на его петербургской автобиографии, имеющей в целом достоверный характер. Биография Тревогина более подробно изложена в публикациях Л. Б. Светлова, А. И. Старцева и М. Д. Курмачевой, мы постараемся выделить те события, которые так или иначе отразились в публикуемом тексте или важны для его понимания.

Иван Иванович Тревогин, или Тревога, родился 18/29 июля 1761 г. на Украине, в уездном городе Изюме, в семье иконописца. В 1770 г. отец Тревогина утонул в реке Донце. В начале 1774 г. его мать с помощью губернатора Е. А. Щербинина устроила мальчика и двух его младших братьев, Федора и Даниила, в так называемые прибавочные классы, учрежденные в 1768 г. при Харьковском коллегиуме. Благодаря всесословному характеру, широкой программе и хорошо поставленному преподаванию Харьковский коллегиум, соединявший в себе, по существу, среднюю и высшую школу, являлся гордостью России того времени ¹¹. С открытием «прибавочных классов» в программу Коллегиума вводилась обильная струя реальных знаний: «...новое училище по своей программе должно было явиться как бы специальной технической школой, с хорошей постановкой иностранных языков» ¹². Тревогин с самого начала своего пребывания в «классах» стал обучаться живописи, любовь к которой он унаследовал от своего отца, позднее серьезно изучал такие предметы, как русский и французский языки, история, география. Всего он провел в училище 7 лет, с января 1774 по декабрь 1780 г. За это время обстановка в училище резко изменилась к худшему; обучение Тревогина оборвалось в связи с тем, что он обратился с жалобой на директора училищ к новому губернатору Д. А. Норову. Директор вскоре нашел возможность расквитаться с Тревогиным: тот был схвачен и жестоко наказан по ложному обвинению в краже книг из библиотеки. Тревогина собирались отдать в солдаты, но он бежал из Харькова в Воронеж, где в это время находился Е. А. Щербинин, с 1781 г. назначенный генерал-губернатором Харьковского и Воронежского наместничества. По дороге Тревогин при каждом удобном случае сочинял похвальную Оду, с которой и явился к Щербинину. В Воронеже Тревогин некоторое время служил помощником местного архитектора, потом — учителем в купеческом доме. Воспользовавшись свободным временем, он перевел с французского и поднес местному архиерею книжку «Погребальный обряд сиамцев». Кроме этого, он поднес книжку «Благодетельный Меценат» губернатору Щербинину, сочинял утопический проект «Область знаний». Жажда путешествий не позволяла Тревогину задерживаться на одном месте, и, когда Щербинин отправился в Петербург, он попросил взять его с собой.

4 февраля 1782 г. он прибыл в столицу. Вскоре ему удалось устроиться корректором в типографию Академии наук, однако из-за интриг типографских служащих ему пришлось вскоре оставить это место. В июне 1782 г. Тревогин предпринял попытку издавать собственный журнал «Парнасские ведомости»; [52] всего были изданы три номера, из них до наших дней дошел единственный дефектный экземпляр первого номера ¹³. Договор с издателем был составлен таким образом, что вскоре Тревогин оказался должен ему значительную сумму. В этой ситуации он решил скрыться из Петербурга, переправился на лодке в Кронштадт, нанялся матросом на голландское судно «Кастор» и 16 августа 1782 г. покинул Россию, надеясь обрести свое счастье в других землях.

27 сентября судно прибыло в Амстердам, здесь, Тревогин провел ночь и на следующий день отправился в Лейден искать какой-нибудь службы при университете. Его попытка была безуспешной, из Лейдена он отправился в Гаагу и далее в Роттердам. Близ Гааги он миновал дом штатгальтера, главы исполнительной власти в Голландии (в XVIII в. штатгальтерство было наследственным в доме принцев Оранских). В Роттердаме Тревогин познакомился на пристани с морским офицером и с его помощью 29 октября нанялся матросом на голландский корабль «Кемпан» под именем Ролланда Инфортюне (Несчастный). Не будучи подготовлен к трудным условиям морской службы, Тревогин через некоторое время попытался дезертировать с корабля, однако был пойман и наказан двадцатью ударами веревкой. Оказавшись на свободе, он отправился во Францию. В Париже Тревогин обратился к русскому послу. В своей петербургской автобиографии он излагает последующие события таким образом.

Тревогин рассказал послу о том, будто он был схвачен черкесами, потом продан туркам, а от них бежал в Голландию. Посол не поверил его рассказу. Вскоре Тревогин «услышал еще от посольских, что посол очень в нем сумневается и что в мае месяце хочет его отослать как арестанта куда надлежит. Сие-то тотчас устрашило его, чего для принял намерение удалиться куда-нибудь в Азию или в Африку искать еще там своего благополучия. Но зная, что до тех пор испытывал он счастие свое без всякого успеха, в питомцах, гардыропцах, живописцах, архитектурном подмастерьи, в регистраторе губернском, в учителях медицине, придворной конюшенной, в корректоре сенатском и академическом, в стихотворце, в прожекторе, в мужике, матросе и прочая, думал, наконец, чем бы таким мог оное найтить посредством уважения к себе. Наконец и вздумал сделать себе платье и неизвестные знаки. Знаки, какие приличны знатным отличающимся людям, да под именем какого-нибудь князя или другого ехать куда-нибудь и принять службу. Он знал, что Борнео остров никому почти нигде неизвестен, так под именем какого-нибудь из оного владетеля несчастного счастие свое отведывать пожелал» ¹⁴. Чтобы расплатиться с мастером, который выполнял его заказы, Тревогин украл несколько серебряных вещей из пансиона, куда его поселили, пропажа была обнаружена, и посол пригрозил Тревогину, что отдаст его французским властям. Зная, что у французов за любую кражу виновный приговаривался к повешению, Тревогин «начал тотчас лгать, думая от того избавиться» ¹⁵.

О событиях, повлекших за собой арест Тревогина, мы знаем также из других источников, в частности из донесения русского посла в Париже И. С. Барятинского. Барятинский сообщал: «В прошедшем феврале месяце представился ко мне малороссиянин, в самом беднейшем состоянии, по имяни Иван Тревогин. Я спрашивал его, откуда он родом? имеет ли российские паспорты? каким образом оттуда вышел и зачем сюда пришел? Он мне ответствовал: Пришел он сюда не прямо из России, а из Голландии... Потом стал мне о себе рассказывать следующую басню: Родом он малороссиянин, житель города Харькова, в малолетстве обучался в Киеве, по окончании своих наук был в Воронеже директором одной школы, из сего города была ему нужда ехать в Черкессы, на пути напали на него разбойники (а в каком месте и какие они люди, сказать не знает), его связали и через Кубань отвезли в Смирну, где на торгу продали его туркам; он от сего турка нашел способ уйти на голландский корабль; шкипер сего судна скрыл его у себя и привез в Голландию, где он взял службы солдатом; из Голландии отправлен был на купеческом судне в Мартинику; туда пришед, сведали, что здесь заключен мир; тот [53] корабль, на котором он находился, возвратился паки в Голландию. Сюда же он пришел с тем, дабы меня просить отправить, его в Россию» ¹⁶.

И. С. Барятинский сразу заметил противоречия в рассказе Тревогина; на дополнительные вопросы тот ответить не мог: «Сей бродяга в речах стал мяться и посему подал мне о себе сумнение, что он, конечно, человек непорядочного поведения» ¹⁷. Барятинский решил с ближайшим судном отправить Тревогина в Россию, а пока определил ему небольшое содержание, снабдил всем необходимым и поселил в пансион вместе с актуариусом посольства П. П. Дубровским. «Сей бродяга поведение оказывал весьма скромное и яко такой человек, который ежечасно чувствует бедностию угнетенное свое состояние. Содержатель пансиона и надзиратель над малолетними пансионерами — аббат, по имяни Ванье, имели к нему, Тревогину, некоторый род уважения, как в рассуждении его бедности, так и от того, что он имеет несколько знаний и оказывал любопытство к большему приобретению оных. Все сие продолжалось и в таком порядке от февраля месяца почти до исхода апреля» ¹⁸.

Через некоторое время начали пропадать серебряные монеты из коллекции Дубровского, потом кошелек с 36 ливрами и несколько серебряных ложечек, стали исчезать вещи и у других обитателей пансиона. Через несколько дней после очередной пропажи в пансион пришел парижский ювелир Вальмон, который рассказал, что «Тревогин ему принес рисунки звезд, цепей орденских и самые знаки оных, сказав, что имеет приказание от одного азиатского принца по оным рисункам все сии ордены делать на первый момент для пробы из восточных хрусталей и разноцветных камней; что сей принц в скором времяни приедет в Париж и, естли все сии сделанные орденские знаки будут ему угодны, то по тем образцам все оные сделает из драгоценных камней» ¹⁹.

На следующий день ювелир был приглашен к Барятинскому, он принес послу рисунки и вылитые формы и рассказал: «Оные ему заказаны делать для одного азиатского владетеля чрез россиянина по имяни Тревогин, который живет в пансионном доме... Сей комиссионер называл сего владетеля государем над козаками, который вскоре будет в Париж, что он и вся его свита носят козацкое платье, в числе оной свиты он и его, комиссионера, увидит при сем государе в таком же платье, что козацкие области весьма обширны и богатства того государя неисчислимые» ²⁰.

После разговора с Ванье Барятинский вызвал для допроса Тревогина и предъявил ему рисунки орденов и отлитые модели. «Робость его (Тревогина. — Е. Д., А. Т.) приумножилась, однако стал мне отвечать: «Я признаюсь в том виноватым, что рисунки тех орденов делал я, но, конечно, ни в каком худом намерении противу России, а я имел сие приказание от одного персидского принца, который был здесь в недавнем времяни и с которым я свел знакомство в королевской библиотеке. Сей принц поехал в Голландию за деньгами, при отъезде же своем поручил мне делание орденов, отдав точно на мою волю, как я за благо рассужу оные составить, как цветы лентам, так и знаки оных» ²¹.

Барятинский вызвал полицейского, который обыскал Тревогина и уже собирался увести его с собой, когда тот вновь попросил о свидании с послом. «Я пришел в канцелярию, сей бродяга упал пред моими ногами и с плачем сказал мне: «Я пред вами признаю себя виновным, ибо все то, что я вам сказывал и ответствовал, нет ни одного слова, которое было бы справедливо. Я родом не россиянин, а индеец, сын голкондского короля; зять наш после смерти моего отца меня и брата в малолетстве выгнал из нашего государства, и мы были проданы туркам; с оными были мы с братом в прошедшую войну противу России и на одной баталии (но на которой и в каком месте, того я не упомню) взяты мы были в полон, и я в России был пленником четыре года, откуда паки возвратился в Азию, а оттуда на голландском корабле приехал в Голландию, что заказанные ордены я делаю для моего брата, который теперь в изрядном состоянии и недавно отсюда поехал в Голландию за деньгами, и мы намерены были отсюда ехать чрез Россию в Персию, а оттуда пробраться на остров Борнео, тамо заложить город и крепость, под именем Иоанния; знаки [54] же орденские для того делали, чтоб чрез проезжающие земли и персидскому шаху импозировать». Я его паки стал увещавать, чтобы он сказал мне самую истинную и справедливую о себе повесть, что он сам должен чувствовать, что я ни первой его басни, ни сей последней не могу подать никакой веры. Он, плача и валяясь у моих ног, утверждал, что последнее его мне откровение есть истинная и сущая правда» ²².

Барятинский отправил Тревогина к полицмейстеру Леноару и поехал следом за ним и сам. «Сей искусный и приобыкший в таковых делах судья разными образами расспрашивал и старался выведать истинное похождение сего бродяги, но он г-ну Леноару отвечал частию то же, что и мне, но не теми изражениями и не тем порядком, как мне, а во многих вещах и найпаче, как он в Голландию попал и сюда прошел, делал совсем разные донесении» ²³.

Тревогин был отправлен в Бастилию, а Барятинский и Леноар договорились о дальнейших совместных действиях. «Что же принадлежит до допросов, — сказал Леноар, — мы, с своей стороны, пред вами наблюдем всю деликатность и должное уважение, и все сие дело, как то и порядок требует, поведем на письме, и все его ответы оставим ему, арестанту, самому сочинять и собственноручно оные писать, и все сии бумаги в оригинале вам будем доставлять» ²⁴. На следующий день Леноар приказал дать Тревогину «бумаги и чернил, дабы он написал всю свою жизнь» ²⁵.

Таким образом и появился публикуемый нами текст. Еще через день Леноар прислал Барятинскому «Тревогина о себе показание, писанное в Бастилии. Я по прочтении оного паки с ним, полицмейстером, виделся, и оную Тревогина бумагу прочли вместе» ²⁶. Возможно, что во время этого совместного чтения Барятинским были сделаны пометы и подчеркивания, имеющиеся в рукописи.

О происхождении второго варианта автобиографии (с параллельным текстом на четырех языках) Барятинский сообщал следующее. В Бастилии Тревогин написал письма в Голландию к некоему Францу Салгарию и к своему брату. Первое было написано «латинскими литерами по-российски, а другое якобы азиатскими словами» ²⁷. Это «азиатское» письмо было показано полицмейстером «здешнему лучшему переводчику оных языков, который... сказал, что он того письма разобрать не мог, быв же в Бастилии, требовал тот переводчик от Тревогина, дабы то письмо сам он перевел; но он сие сделать отказал. Переводчик потом стал ему, Тревогину, делать вопросы разными азиатскими языками. Он ему отвечал по-французски, что назавтрее пришлет бумагу, на которой всеми языками, которые он разумеет, будет она исписана» ²⁸. 12/23 мая 1783 г. полицмейстер Леноар вручил Барятинскому «обещанную Тревогиным бумагу, писанную теми языками, которые якобы он знает. Переводчик ориентальных языков, — продолжал г-н Леноар, — человек весьма умный, ученый и многознающий. Он уверяет, что ни одного языка из всех, написанных на той бумаге, не разобрал. Разговаривать же оными Тревогин не хочет» ²⁹. Согласно записи самого Тревогина, к брату он обращался «на трех языках: матернем голкондском, авоазском и коптском (en trois langues: la langue maternelle d’Holk’honde, la langue d’Avoise et en Copthe)» ³⁰.

Совершенно очевидно, что показания Тревогина имеют истоки в художественной литературе второй половины XVIII в. Тревогин дал как бы сокращенное изложение авантюрного романа, наполненного общими местами романической литературы: кораблекрушения, попадание в рабство, служба в серале и в войске африканского короля и т. п. Согласно «Первому допросу», во время войны с русскими принц голкондский был разлучен со своим братом. В [55] соответствии с романическим стереотипом, взаимные поиски родственников становятся одним из основных двигателей сюжета: получением известий о брате Тревогин объясняет и бегство принца из России, и дезертирство с голландского корабля. Два фрагмента «Первого допроса» значительно приближены к действительной биографии Тревогина: это рассказ о жизни принца в России, после того как он якобы попал в плен к русским (принц 4 года живет в Харькове, потом едет в Петербург), и о его пребывании в Голландии. Последняя часть допроса, в которой рассказывается о скитаниях Тревогина в Голландии, близка по содержанию к показаниям, данным им впоследствии в Петропавловской крепости (напомним, что эти показания в целом заслуживают доверия). Приведем для сравнения фрагменты, в которых описывается ночь, проведенная Тревогиным в Амстердаме.

ПЕРВЫЙ ДОПРОС
(русский перевод)

Ночь была так темна, что ничего не можно было видеть, а притом ветер был пресильный, я же, не имея на себе ничего, кроме летнего платья и рубашки, жестого прозяб, дрожал и умирал с голоду, бродя до полуночи по Амстердаму. Хотя покушался я раза два или три войти к некоторым из жителей и просил их, чтобы дали какое местечко лечь, но везде получал в том отказы, которые и принудили меня влезти в одну пустую баржу и там лечь, где и проспал я целый день ³¹.

Одним из прямых литературных источников мог послужить для Тревогина роман Ф. Эмина «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда», второе издание которого вышло незадолго до его прибытия в Петербург, в 1781 г. (1-е изд. — 1763 г.). В романе Ф. Эмина дана настоящая энциклопедия «романических» стереотипов; некоторые из них встречаются и в показаниях Тревогина, ср., например:

АВТОБИОГРАФИЯ, НАПИСАННАЯ
в петропавловской крепости

Тогда ночь была очень темная, дождь столь сильно лил, что улицы были наполнены водою, как река, а притом и жестокий северный ветер делал ужасный холод. Все были уже по домам, и мало шаталось по улицам народу, выключая городских певчих, ибо проходило уже за полночь, как Тревога, имев на себе одно только беднейшее одеяние, которое промокло до тела, и, будучи помирая с голоду, бродил по улицам и искал себе какого-нибудь пристанища, но незнание его голландского языка, несмелость и неимение денег лишало его найтить наслег. Осмелясь же, ввошел было в одну избушку, где суровый голландец, бранясь с своею женою или с какою-нибудь другою роднею, раздевался, чтобы уже спать. Но однако Тревога не мог еще окончать своих разговоров, как он, браня, взял его за плечо и вывел вон из избушки. Тут-то Тревога приметил, что он в той земле еще в беднейшем состоянии находится, нежели в каком он был в России. Но не унывая, прошел он еще один канал, в котором у берега очень много находилось шлюпок, выгруженных и законопаченных от дождя. Тревога, не стерпя более жесткости погоды и усталости, осмелился отконопатить один пустой бот и в оный влез спать, боясь при том, чтобы ему не проспать там долго и чтоб не застали его в оном хозяева ³².

ПЕРВЫЙ ДОПРОС
(русский перевод)

Ф. Эмин.
НЕПОСТОЯННАЯ ФОРТУНА...

Я только по ночам шествование свое продолжал... Недели с две продолжал я сие свое несчастное путешествие и чрез все сие время одними только травами и несколько существительнейшими их корешками питаясь... ³⁴ Сей черный государь спрашивал меня, коим образом в таком молодом возрасте я мог попасться в его области? ³⁵ [56]

Литературный источник могли иметь и сведения Тревогина о Голконде — экзотическом городе в Индии, знаменитом россыпями драгоценных камней и шлифованием алмазов («сокровища Голконды»), В своих показаниях, данных впоследствии в Петропавловской крепости, Тревогин сообщал, что историю несчастного азиатского принца ему рассказал в Роттердаме морской офицер с голландского судна ³⁶. Сведения о Голконде Тревогин мог почерпнуть и из географических сочинений того времени ³⁷. Однако наиболее вероятно, что непосредственным толчком для его фантазии послужило знакомство с русским переводом повести С. Буфлера «Алина, королева Голконды», опубликованным в 1780 г. В повести С. Буфлера Голконда описана как утопическое государство, жители которого предаются безоблачному счастью ³⁸. Интересно, что с маской голкондекого принца мы встречаемся позднее в романе В. Т. Нарежного «Российский Жнлблаз» (1812-1813) ³⁹.

Таким образом, показания Тревогина содержали фрагменты, отражающие действительные события, и фрагменты, имеющие сугубо литературное происхождение. Несмотря на то что появление «Первого допроса» было обусловлено специфическими обстоятельствами, можно указать по крайней мере две литературные 1 традиции, на скрещении которых он возникает как определенный художественный текст. Это, во-первых, авантюрный роман типа «Непостоянной фортуны» Ф. Эмина и, во-вторых, описания путешествий, как, например, «Несчастные приключения Василья Баранщикова, мещанина Нижнего Новагорода в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год» (книга выдержала 4 издания в 1787-1793 гг.), «Российского унтер-офицера Ефремова, ныне коллежского асессора десятилетнее странствование и приключение в Бухарин, Хиве, Персии и Индии и возвращение оттуда чрез Англию в Россию, Писанное им самим» (СПб., 1786).

Принципиальное значение для понимания «Первого допроса» имеет то, что Тревогин начал сочинять историю голкондского принца, еще находясь на свободе, причем она была задумана именно как художественное произведение. Среди бумаг, изъятых у него после ареста, имеется начало повести под названием: «Злосчастный принс восточный, или Жизнь Хольсава, сына царя голкондского, написанная им самим на российском языке во время его пребывания в Париже» ⁴⁰. Заглавие написано на отдельном листе, причем расположение слов имитирует титульный лист книги. На следующем листе помещено посвящение: «Благодетельным моим друзьям и всем тем, которые оказывают человечество, жалость и милосердие над несчастными людьми, посвящаю сие начертание жизни моей» ⁴¹. Во вступлении автор излагает причины, которые побудили его взяться за перо. Это вступление имеет и более общее значение, поскольку выявляет мотивы поведения Тревогина: ощущение своей униженности и социальной бесправности, стремление отстоять человеческое достоинство. Приведем текст вступления:

«Любезные благодетели!

Будучи гоняем немилосердою судьбою по пучинам злосчастий и бед и не видя уже никакого средства из оных избавиться, вознамерился я сделать краткое описание моей жизни и зло-приключений, дабы хотя чрез некоторые года дать знать отечеству моему о приключениях моих, так как и всем моим благодетелям и друзьям, и дабы подать пример людям, а особливо принсам крови, как быть осторожными в их состояниях.

Ибо жизнь человеческая подобна есть шару, который очень скоро катается, ежели кто оный бросает, и на который если стать с осторожностию, то можно еще несколько минут на нем устоять, а если ж стать, с торопливостию и небрежением, то, скользнувшись, ниспадаем с оного, что можете видеть, любезные благодетели, из моей жизни, которую я хочу вам теперь рассказывать.

Примите, о вы! милосердные люди, оказывающие добро злосчастным, сие малое начертание моей злосчастной жизни, низверженной с самого высочайшего степени величества в последнейшее и беднейшее состояние, и милостиво извините, что я, будучи неспособен писать совершенно ни на каком [57] языке, кроме на своем матернем, принимаю дерзновение изъяснить мысли свои хоть на российском, в котором я более успел, нежели в прочих.

Не стану я наполнять повествования моего пустыми и небывалыми баснями, какими то обыкновенно наполняются другие для того, что я и сие принял единственно только для тех моих знакомцев, которые, не быв обо мне обстоятельно уверены, часто предо мною величалися своим благородством и прочими преимуществами, презырали, дабы им показать, что часто под простотою и бедностию сохраняются добродетели, премудрости и величества, ибо таковые люди не вспоминают того, что всех их таланты, может быть, низвергнутся в помрачение, подобно моим, или станется и то, что они и сами ниспадут в состояние, подобное моему, как могут видеть из нижеследующего повествования» ⁴².

В верхней части листа, следующего за вступлением, в сокращенном виде повторено название: «Несчастный принс восточный, или Жизнь Хольсава, сына царя голкондского. Часть первая». Ниже начинается текст, посвященный родителям Хольсава и его детству; действие доведено до момента, когда опекун принца захватывает власть в Голконде. По содержанию начало «Истории Хольсава» совпадает с началом «Первого допроса», однако имеет значительно более развернутый характер. По существу, произведение, которое Тревогин писал на свободе, соотносится с «Первым допросом» как полный текст с его конспектом. Приведем начало «Истории Хольсава»:

«Отец мой Мизам-ел-Мулук был царем всея великой Голконды, который славными своими делами, храбростию и разумом столько был известен во всей Восточной Индии, что всюду в пословицу вошло: божая казнь и немилость Мизамель-Мулука карает. Он присоединил к Голкондскому царству королевство Визапурское, Карнатское и Орикское, составил великую Голконду, которую потом разделил на губернии и уезды и, наконец, женился на Алебесе, дочери Великого Могола.

В таком благополучном успехе и благостоянии видя отец мой себя обитающего среди тишины и блаженства, осчастливлял многих своих подданных и разделял нежную любовь с матерью моею, с которою купно просил всевышнего о подаянии им детей, которым бы могли они поручить в правление царство Голкондское. Небо молитвы их услышало и столь для них расщедрилось, что во окончании года мать моя родила дочь, которой при крещении по обычаю нашему дано имя Налиды, а по окончании четырех лет низвергнула и меня из своея утробы, дав мне имя Хольсава.

О небо! для чего ты мне даровало жизнь? Имело ли ты во мне хотя малейшую нужду? Ты произвело меня на свет для утешения только родителей, а для страдания и бед моих. Гораздо бы лучше было, если бы первые минуты жизни моей были последними.

Я увидел несносный сей свет в 1761 году 18 июля по старому календарю в столице Голконде. Неучастия мои были еще предзнаменованы при рождении моем, ибо я родился в младенческой болезни, а мать моя, родив меня с великою болезнию, находилась почти при смерти, но творец, имеющий промысл о тварех, извлек ея из сей болезни по прошествии семи месяцев и поставил в совершенном ея здравии. Не можно описать, в какой радости отец мой тогда находился, любя очень много супругу свою, в самый тот день, в который мать мою увидел веселую и признавшуюся не чувствовавшею никакой уже болезни. Он сделал великолепную похвалу всевышнему и пиршество для приятелей и подданных и учредил, по обыкновению других держав, первый в Голконде орден на имя мое, которым жаловал в оный многих, отчего в день тот был слышен великий глас радости подданных, которые оный почитали за один славнейший и величайший день и праздник из всех в Голконде.

Но как после радости следует обыкновенно печаль или плач, то оные и случились. Мать моя, будучи повреждена несколько, родя меня, не могла уже снесть той болезни, которая ей приключилась; по четырех же летех, родя еще сына, а моего меньшего брата, скончалась во второй день разрешения своего от беременности.

Сим несчастием было тронуто не только Голкондское все царство, но даже Великий Могол, отец моея матери, [58] со всем своим двором и фамилиею, также и многие соседние цари, которые были в великой дружбе с отцом моим, не могли долго быть спокойными. Повсюду слышны были вздохи о кончине царицы голкондской, везде носили знаки печали и все было в глубокой тишине и молчании. Отец же мой едва окон-чал погребальный обряд, как лег в постель, почувствовав ужасное ломление костей в пояснице, отчего лежал семь лет, почти не вставая, и, наконец, в болезни и от печали последовал своей супруге, а моей матери, оставив нас на попечение своему зятю царю деканскому, за которого обручил сестру нашу и которому вручил голкондский престол до возраста нашего, ибо я был только одиннадцати, а брат мой семи лет.

Пока находились мы при отце, поту-да имели изрядное воспитание, приличное, по обыкновению нашему, царским детям, а особливо когда отец оное давал для того, чтоб сделать нас наследниками, что и сделав, восточную часть Голконды отказал мне, а западную — моему брату, выключая из того Бангурскую землю, которую отдал сестре нашей.

Но как зять наш увидел только себя на троне голкондском и обладателем столь великого пространства земли, то и начал делать разные смятения между народом и нами, желая нас лишить наследия и жизни. Ему не долго это стоило: царю все возможно, деньги все делают — он подкупил нескольких человек славнейших в Голконде...» ⁴³

Текст «Истории Хольсава» обрывается в конце листа, причем после последнего слова стоит запятая. Это дает основание думать, что повесть имела продолжение, которое до нас не дошло, однако более вероятно, что далее Тревогин работал не над продолжением повести, а над ее сокращением и переводом на французский язык. На следующем листе рукописи еще раз в несколько измененной форме повторено название «История о восточном принсе, именуемом Хольсавом, или его приключения, написанные им самим. Часть первая» и далее начат вновь тот же текст, однако в значительно сокращенном виде. Всего написаны два абзаца, занимающие весь лист целиком; в первом из них дано развернутое сравнение человеческой жизни с шаром (ср. выше вступление к «Истории Хольсава»), во втором рассказывается об отце принца. На следующем листе сделана попытка перевести эти два фрагмента с русского языка на французский, русский текст написан на левой стороне листа, а французский приписан позднее на правой. Перевод первого абзаца выполнен полностью, а второго — оборван на середине. На двух следующих листах приведены черновые наброски «Истории Хольсава» в переводе на французский язык, причем в верхней части л. 366 приведены на французском языке те же два абзаца, которые ранее, на л. 364, были приведены параллельно с русским текстом. Наиболее доработанный текст начала «Истории Хольсава» во французском переводе помещен в рукописи в другом месте, среди бумаг, относящихся к основанию Борнейского царства. Текст занимает два листа и имеет название: «Histoire d’un Prince d’Orient nomme Cholsav ou Les aventures ecrites par lui-meme» ⁴⁴.

Среди материалов следственного дела сохранилось одно свидетельство, имеющее, по-видимому, непосредственное отношение к «Истории Хольсава». Учитель Ванье, которого мистифицировал Тревогин, показал, что тот, «разговаривая с ним в свободные часы, упомянул, что надлежит ему описать жизнь некоторого молодого и весьма несчастливого человека, с которым он долгое время жил вместе, а как господину Ванье известнее был французский язык, то и просил его, дабы он принял на себя труд перевести то, что будет им написано, самым чистым французским языком; в качестве же означенного молодого человека... должен быть некоторый принц, или знатный господин голкондский» ⁴⁵.

Таким образом, и характер дошедших до нас рукописей Тревогина, и свидетельские показания говорят о том, что он хотел видеть свою повесть переведенной на французский язык. Несомненно, что это бы значительно расширило круг людей, к которым он мог обратиться во Франции; возможно, что Тревогин мечтал и о публикации своего труда. Как бы то ни было, тот факт, что в Бастилии Тревогин писал свою авантюрную автобиографию на [59] французском языке, хотя и был вызван внешними обстоятельствами, существенным образом соответствовал его собственному желанию.

Подобно другим литературным наброскам Тревогина, «История Хольсава» осталась недописанной. Он довел ее до конца в Бастилии уже в качестве «Первого допроса». Как это не раз бывало в истории литературы, тюрьма создала благоприятные условия для творчества. Теперь, когда Тревогин не мог выйти на парижскую улицу и был оставлен один на один с пером и бумагой, он довел до конца историю несчастного азиатского принца, причем писал, как того и желал ранее, на французском языке.

Сам факт создания русским человеком второй половины XVIII в. беллетризованного повествования на французском языке достаточно закономерен и оправдан контекстом культурных взаимоотношений России и Франции того времени.

По сравнению с другими европейскими странами мода «на все французское» пришла в Россию довольно поздно — в 40-е годы XVIII в. ⁴⁶. Французский язык быстро вошел в обиход и стал соперничать с русским, завоевывая все новые привилегии. Во многих учебных заведениях второй половины XVIII в. на его преподавание отводится в два, а иногда и в три раза больше времени, чем на преподавание русского ⁴⁷. Важное место занимал французский язык и в программе прибавочных классов Харьковского коллегиума, в которых Тревогин проучился семь лет.

Одним из последствий популярности французского языка в России стало появление ряда двуязычных авторов, таких, как князь Л. М. Белосельский-Белозерский, граф А. П. Шувалов, граф С. П. Румянцев и князь Б. В. Голицын ⁴⁸. Как известно, послание Андрея Шувалова к Нинон Ланкло 1774 г. («Epitre a Ninon») в самой Франции упорно приписывали Вольтеру, что не могло не польстить русскому автору. Французские стихи сочиняли и В. К. Тредиаковский, А. Д. Кантемир, несколько позже — И. И. Хемницер, В. В. Капнист, Ю. А. Нелединский-Мелецкий.

Мотивы, которые побуждали русских писать на чужом для них языке, были различны. Это и желание представить свои произведения на суд Европы, и убеждение, что за границей они найдут бодыне читателей, чем у себя на родине, и привычка с детства думать и писать по-французски, и, наконец, попросту дань моде.

Тревогин заметно выделяется из круга двуязычных авторов того времени. Разночинное происхождение, непричастность к академическим кругам (в отличие, например, от Тредиаковского, также разночинца, но при этом специально изучавшего в течение трех лет в Сорбонне филологические науки) делают франкоязычное творчество Тревогина явлением хотя и характерным для той эпохи, но необычным для его социального статуса. Да и за границу, в частности во Францию, Тревогин, в отличие от многих своих соотечественников, попадает не в качестве путешественника, не в погоне за знаниями ⁴⁹, но как авантюрист, ищущий счастья на чужбине (для того времени более характерным было обратное явление: многие французы отправлялись в Россию в поисках богатства и удачи) ⁵⁰.

Обращает на себя внимание еще одно обстоятельство: в отличие от двуязычных писателей конца XVIII в., которые во франкоязычных текстах вовсе не акцентировали свое русское происхождение, Тревогин настойчиво подчеркивает незнание французского языка и свой облик чужеземца. В предуведомлении к «Первому допросу» он говорит о невозможности «довольно объяснить на французском языке» историю своей жизни. В самом тексте допроса он вводит в качестве основной мотивировки своего отъезда из Парижа в Мальту полное незнание французского («Поелику же не знал я ни слова по-французски...»).

На самом деле Иван Тревогин не был столь беспомощен во французском, как он хотел представить своим читателям и судьям. Еще в Воронеже он перевел книгу «Похоронный обряд сиамцев». В Петербурге он пытался устроиться переводчиком в Академию наук, причем президент Академии С. Г. Домашнев дал ему перевести в качестве пробы французские тексты и, если верить петербургской [60] автобиографии Тревогина, в дальнейшем вполне одобрил выполненные переводы.

Во время пребывания в Голландии и Франции Тревогин разговаривал исключительно по-французски. В Париже он занимался в библиотеках, делал выписки из французских книг. На основании материалов следственного дела можно заключить, что Тревогин ознакомился в Париже, в частности, со следующими книгами:

1. Chapman, Frederic de. Traite de la construction des vaisseaux, avec une explication oh Гоп demontre les principes de l’architecture navale marchande et des navires armees en course. P., 1779 ⁵¹.

2. Hoste S. J. (Le. P. Paul). L’Art des armees navales, ou traite des evolutions navales qui contient des regies utiles aux officiers generaux d’une armee navale, avec des exemples tirees de ce qui s’est passe de plus considerable sur la mer depuis cinquante ans. Lion, 1697 ⁵².

3. Puysegur, Jaques de Chantenet, marechal de France. Art de la guerre par principes et par regies. P., 1748 ⁵³.

4. Description de Part de la mature. Par Mr. Lomone... ⁵⁴.

5. Duguet J.-J. ⁵⁵ Institution d’un prince, ou traite des qualites, des vertus, des devoirs d’un souverain, soit par rapport au gouvernement temporel de ses etats, ou comme chef d’une societe chretienne qui est necessairement Нее avec la religion. Londre, 1739 ⁵⁶.

Как видно из приведенного перечня книг, Тревогина интересовали сочинения двух родов: о воспитании принцев и военном и военно-морском искусстве; последнее в те времена было обязательным предметом в обучении будущих государей.

Делает также Тревогин выписки из популярного в те времена «Иторического и критического словаря» П. Бейля («Dictionaire historique et critique») ⁵⁷.

Во Франции Тревогин и сам создает ряд текстов на французском языке. Это манифесты, написанные от имени короля Борнео, короля Голконды, наброски повести о принце Хольсаве и др. Наибольший художественный интерес из франкоязычных произведений Тревогина представляют «Первый допрос», а также трагедия в прозе «Ужасное восстание Голконды» («La Rebelle Terrible d’Holk’honde». Tragedie en prose. Par Nao Tolonde meme a Paris) ⁵⁸, над которой Тревогин работал r Бастилии. Содержание трагедии связано с одним из эпизодов авантюрной автобиографии: малолетние сыновья короля голкондского остаются после его смерти под опекой мужа их старшей сестры, всеми средствами пытающегося от них избавиться.

Если в автобиографической повести мы имеем дело с типичным авантюрным повествованием того же плана, что у Лесажа и Прево, а в России — у Ф. Эмина (см. выше), то применительно к трагедии можно уже с полным основанием говорить о психологической разработке характеров. Принц Отомат изображен как человек, мятущийся между чувством верности и долга по отношению к умершему благодетелю, с одной стороны, и властолюбием и опасением за свою жизнь — с другой.

На фоне сдержанного, лишенного стилевых ухищрений текста автобиографии трагедия представляет собой типичный образец французского прециозного письма XVIII в., исполненного тропов и риторических фигур. Приведем для примера фрагмент из монолога Отомата, размышляющего о судьбе малолетних принцев:

«Suivrai-je la malice inhumaine pour faire du mal aux enfants innocents et a famille sincere? Combien je vois de flatterie dans le coeur de mes favorits qui me laissent suivre mes sentiments. [61] Personne d’entre eux ne defende les malheureux: personne ne me dit ce qu’il ne faut pas faire et personne ne me reproche sincerement mes fautes. О! Malheureux souverain que je suis! jamais je n’avais pas des amis et ma vie est environnee toujours par le coup de la mort. Chaque instant et chaque pas me donnent des blessures mortelles et m’enterrent dans le plus profond malheur de la surface terrestre» ⁵⁹. (Перевод: «Последую ли я внушениям бесчеловечного коварства, дабы принести зло невинным детям и простосердечному семейству? Сколько лести я вижу в сердцах моих фаворитов, допускающих меня следовать своим желаниям. Никто из них не защитит несчастных, никто мне не скажет, чего не надобно делать, и никто чистосердечно не укорит меня в моих ошибках. О! Несчастный владыка, каков я есть! Никогда у меня не было друзей и моя жизнь всегда была окружена угрозой смерти. Каждое мгновение и каждый шаг наносят мне смертельные раны и погружают меня в глубочайшие земные беды»).

Словарный запас, которым владеет Тревогин, весьма велик. Сопоставление сюжетно соответствующих фрагментов трагедии, «Первого допроса» и автобиографии с параллельным текстом на четырех языках еще более наглядно показывает, что Тревогин не мыслил по-французски готовыми блоками, как это бывает с людьми, слабо владеющими иностранным языком, но был в состоянии передать одно и то же содержание разными лексическими средствами. Неплохо Тревогин ориентируется и в различных стилях повествования: от прециозного стиля трагедии до простого и ясного изложения «Первого допроса».

При этом, как и большинство русских авторов, писавших по-французски, Тревогин, по-видимому, владел устной речью лучше, чем письменной. Отсюда — пренебрежение к правилам грамматики и орфографии, а порой и незнание их.

Во французском тексте «Первого допроса», как и в других франкоязычных сочинениях И. Тревогина, произвольно расставлены надстрочные знаки, что отчасти объясняется еще не устоявшимися в XVIII в. правилами их употребления. Непоследовательно употребление заглавных букв алфавита. Вовсе отсутствует значок «сэдий», который был введен во французский язык в XVII в., а в XVIII в. использовался уже упорядоченно (Тревогин пишет «reсu» вместо recu).

Не соблюдается им традиционная для французского языка передача звука [к] сочетанием букв «qu», звука [q] сочетанием «ge»: qoique вместо quoique; obligoit вместо obligeoit и т. д.

Иногда, правда, у Тревогина встречаются ошибки прямо противоположного характера: знание различных способов орфографического выражения того или иного звука приводит его к выбору варианта, неверного с точки зрения орфографической традиции: chause вместо chose, auccasion вместо occasion и т. д.

Примерами собственно фонетического письма у Тревогина являются ошибки следующего рода: toute suite вместо tout de suite; 1’aissant вместо laissant, a также псевдоэтимологическое написание наречий и местоимений: au paravent вместо auparavent, a pres, вместо apres, long terns вместо longtems.

Совпадающие по звучанию глагольные формы не всегда различаются Тревогиным по написанию: il faisois (правильно — il faisoit), j’ai finis (правильно — j’ai fini).

Основная масса ошибок в области грамматики приходится на случаи согласования родов, чисел, определения рода существительного: la veritable nom, deux domestigue.

Перечисленные здесь ошибки и погрешности были характерны практически для всех русско-французских авторов, даже наиболее образованных в языковом плане ⁶⁰. Однако помимо ошибок, связанных в конечном счете с фонетическим письмом, которые легко прощались иностранцам н практически не влияли на восприятие их произведений, французский язык Тревогина страдал рядом погрешностей, уже не допустимых для «стиля благородного человека». Они-то явно характеризовали его уже не как аристократического, но разночинного двуязычного писателя.

Так, в употреблении глагольной формы passe compose Тревогин постоянно путает вспомогательные глаголы avoir и etre: j’ai partie вместо je suis parti; elle est vu вместо elle a vu и т. д. [62]

Наблюдаются у него плеоназмы в использовании форм прошедшего времени, когда приметы imparfait контаминируются с элементами passe compose:

qu’ on m’a dcmandois вместо qu’on ш’а demands (passe compose) либо qu’on me demandoit (imparfait)

j’ai m’approchois вместо je me suis approche (passe compose) либо jc m’approchois (imparfait)

Происходит путаница в употреблении местоимений «en» и «у», а также различных форм отрицания.

В области синтаксиса французское повествование Тревогина страдает нарушением порядка слов («Vous pouvez cela faire eprouver» или «... parcequ’il en тёше terns a chasse du royaume tous mes parens»). Наибольшим же изъяном французского языка Тревогина явились неологизмы и русизмы: «J’etois consentant a cela»; «Ces paroles nous touchoient beaucoup, pourquoi nous n’avons prononce rien».

Правда, при оценке французского языка Тревогина следует иметь в виду еще следующее обстоятельство: как правило, стиль русско-французских писателей из дворян правили их литературные друзья, а также секретари-французы. Знаменитое послание к Нинон А. П. Шувалова, по слухам, правил сам Лагарп; не обходились без помощи своих секретарей А. М. Белосельский-Белозерский, а в 30-е годы XIX в. — Э. П. Мещерский ⁶¹. Всего этого нельзя сказать о Тревогине, который мог полагаться в большинстве случаев лишь на собственный опыт и не имел достаточно времени, чтобы отредактировать свои произведения.

Таким образом, настоящая публикация знакомит нас еще с одним двуязычным русско-французским писателем XVIII в. Не принадлежавший к дворянской и культурной элите, которая в основном поставляла России двуязычных писателей, Иван Тревогин интересен еще и тем, что являет собой образец среднего, наиболее типичного для широких слоев русского общества уровня владения французским языком.

Не сумевший вследствие характера своего образования, круга общения создать тексты, в языковом отношении не отличимые от произведений французских авторов, Тревогин даже в рамках ограниченного владения языком создает на нем полноценные художественные произведения: автобиографическую повесть, которую вслед за «Непостоянной фортуной, или Похождениями Мирамонда» Ф. Эмина можно было бы назвать русским опытом «художественного скрещения Dichtung und Wahrheit» ⁶², а также трагедию «Ужасное восстание Голконды» — один из ранних опытов разработки психологической драмы русским автором.

В историко-литературном аспекте авантюрная повесть Тревогина чрезвычайно важна как определенная веха в становлении автобиографической прозы. Сложность ситуации обусловлена тем, что повесть включает в себя автобиографию, но эта автобиография, в свою очередь, построена по литературным моделям. «Романические» стереотипы, сплавленные с реальной биографией, снова возвращаются в литературный текст. Герой этого повествования постоянно чувствует себя активной, действующей личностью и в этом отношении близок героям старого плутовского романа. Он попадает в сложные ситуации, ищет и находит из них выход, примеряет маски и проигрывает самые разные роли: от голкондского принца до корректора петербургской типографии и от участника войны между тамбутским королем и кассинскими народами до неудачливого дезертира с голландского корабля.

За таким типом поведения стоит определенная социально-психологическая установка. В предисловии к «Истории Хольсава», представляющей собой первоначальный подступ к парижской автобиографии, Тревогин открыто пишет о том, что побуждает его обратиться к литературному труду прежде всего стремление отстоять свое достоинство, представление о котором неразрывно с мыслью о личном счастье. Точка зрения, согласно которой человек заслуживает счастья и имеет право бороться за него, заставляет вспомнить этику счастья Г. Сковороды, с философией которого Тревогин мог познакомиться в Харькове. [63]

В историко-культурном аспекте поведение Тревогина представляет собой своеобразный сплав русского самозванчества и авантюризма западноевропейского типа. Тревогин был к тому же литератором и прожектером, и его мистификации ориентированы на определенные литературные тексты. Как художественное произведение, отразившее сложные коллизии литературы и действительности, представляет интерес и публикуемая ныне автобиографическая повесть И. И. Тревогина.

Тексты печатаются по рукописи: ЦГАДА. Ф. VII. Ед. хр. 2631. Л. 54- 61 об. (французский текст), Л. 100- 111 об. (русский перевод). Французский текст подготовлен к печати Е. Е. Дмитриевой, русский — А. Л. Топорковым.

Орфография и пунктуация русских текстов приближены к современным. При публикации французского текста особенности орфографии XVIII в. приведены в соответствие с современными нормами правописания (в глагольных окончаниях сочетание of заменено современным at, этимологическое написание типа scavoir — современным savoir и т. д.). Для удобства чтения проставлены надстрочные знаки, значок «сэдий», унифицировано употребление заглавных букв, а также исправлены орфотографические ошибки, оговоренные выше. В то же время сохранены грамматические и синтаксические ошибки, так как их исправление неминуемо привело бы к искажению оригинала.

Тревогин И. И.

ПЕРВЫЙ ДОПРОС, ИЛИ ПОКАЗАНИЕ О СЕБЕ

Monsieur!

Sur votre ordre j’ai fini en abrégé l’histoire de ma vie dans laquelle je n’osais pas mettre pas une chose qui n’était pas faite. Vous pouvez Monseigneur cela faire éprouver en écrivant en Hollande chez l’Amirauté ou chez le marchand qui m’a mené d’Afrique à Amsterdam, ou chez les autres; ou si vous voulez écrivant en Russie.

Monseigneur! si vous me trouviez pas tort comme vous croyez, faîtes la punition sitôt, parcequ’elle sera bien agréable que d’être enterré en cette condition, qui me causera peutêtre sûrement la mort.

Pour vous donner auparavent à savoir dans quelle occasion je suis tort ou je suis digne de la mort, je vous commencerai mon histoire que je ne peux pas bien expliquer par la langue française de telle manière:

Mijam-el-moulouc, qui était bien connu dans toutes les Indes orientales comme par ses fameuses affaires, tant par son mariage avec la fille du Grand Mogol, et qui régnait dans le royaume de Golk’ honda, était mon père. J’ai vu le monde le 29 du mois de juillet l’an 1761, étant la cause qu’à peine ma mère n’était pas morte après son accouchement de moi. Le ciel étant encore généreux, ma mère se délivrait de sa maladie, et moi j’étais donné par mon père aux femmes pour nourrir, ayant le dessein de m’élever comme il faut. [65]

Mais ce soin se finit bientôt. Ma mère donnant encore au monde un garçon, était morte, laissant une extrême douleur à son mari qui tombait malade et puis la poursuivit en déclarant nôtre beau- frère pour notre tuteur, parce que nous avons eu encore une soeur. Aussitôt que ce tuteur orgueilleux se vit sur le trône de ce vaste royaume et, craignant de le perdre quelque jour de notre âge, se mit à tâcher de nous faire périr. Il pouvait en réussir faisant un jour par le conseil de ses amis une rebelle entre le peuple comme si c’était faite par nous; et pour cela il a trouvé raison de nous mettre tous les deux avec mon frère en prison. Pendant les jours de notre prison, nous n’avons pas vu jamais personne, outre le gouverneur de prison et deux domestiques, parcequ’il en même temps a chassé du royaume tous mes parents et tous les amis de notre père. Quelque temps après le gouverneur ayant appris qu’Automate (c’est le nom de notre beaufrère) veut nous faire périr, voulait nous montrer sa piété, mais il a vendu à un marchand de Perse qui faisait son commerce avec des esclaves. Le marchand avec cette proie partit tout de suite pour K’eda, où il nous a vendu aussi au roi de ce royaume, à qui il vendit ordinairement les esclaves.

Le roi de K’eda était bien jeune et n’avait plus que dix-neuf ans, pourquoi il tâchait seulement de ses profits, et surtout pour augmenter les frontières de son empire par la guerre ou par les autres occasions. La même chose il a payé aussi de l’argent au marchand dans l’espoir d’avoir avec nous le royaume de Golk’honda; car de premier instant il nous a accordé à moi et à mon frère les rangs de kalichans, avec de grands revenus, quoique nous n’avons pas été dignes de les avoir à cause de nos jeunes âges. Comme les rangs de kalichans obligent toujours d’être avec le roi dans son divan, ou dans le premier Conseil d’Etat, pour cela nous avons été aussi comme les autres sans pouvant lui donner aucun conseil pareeque nous n’avions pas eu encore moi douze ans et mon frère onze ans. Un jour de notre assemblée, quand le roi avait le conseil par rapport de la guerre qu’il voulait donner à un des rois voisins, ce Seigneur disait vers nous qu’il voudrait bien de donner la guerre à notre beaux frère si nous sommes consentant à cela. Ces paroles nous touchaient beaucoup, pourquoi nous n’avons prononcé rien, quoiqu’il les répétait trois ou quatre fois. Le lendemain il ne manquait pas d’envoyer son favorit chez nous de prendre la réponse sur ces mots qu’il avait prononcé dans son Conseil. Quoique je haïs mon beau-frère, mais j’aimais ma patrie, ma soeur et surtout je me flattais d’être quelque fois le souverain de Golk’honda, la même chose était mon frère et ainsi nous avions dit à son favorit: que nous ne pouvons pas céder ce royaume dont nous ne ommes pas les souverains et quand il possédera nous tâcherons aussi l’avoir par le droit. Aussitôt que son favorit est sorti avec cette réponse, un de nos amis qui était aussi son favorit. et qui était longtemps dans le service de notre père vint nous dire que le roi veut nous mettre en prison et de nous obliger par la mort de lui donner le droit de posséder le trône de Golk’honda, pourquoi il nous a fait conseiller de partir sous le nom de fils d’un gouverneur de Golk’honda pour Damas chez un de ses amis qui était là le bacha. Tout de suite nous avons pris les choses nécéssaires que nous avons eu besoin pendant notre voyage, et nous avons laissé le royaume de K’eda en arrivant heureusement à Damas, avec la récommendation que notre ami nous a donné à K’eda chez le bacha.

Le bacha Alli-Bey était un homme bien en âges et voulait aller avec ses troupes en Europe, pareeque la guerre était alors chez les Turcs contre les Russes. Il nous a reçu avec la grande joie et a donné à nous les rangs de porteur de bountzouc, car il était le bacha de seconde classe. Le temps ne nous permettait pas rester longtemps en Asie et ainsi nous sommes partis pour l’Europe où nous sommes abordés près de la montagne d’Aghon sur laquelle nous avon restés presque un mois sans avoir vu pas un Russe et sans avoir aucune peur.

C’est même obligeait Alli-Bey de passer avec sa force jusqu’à la fleuve de Danube, où en regagnant encore les autres forces nous sommes été disposés près d’un endroit qui parait sans promettre à nous aucun danger. Cependant après quelques temps le grand Maréchal de Russie nommé Roumiantzowf nous a attaqué et obligeait de nous sauver par la fuite dans le. bois ou dans les campagnes ou de nous jeter dans la rivière de Danube; ici j’ai perdu mon frère et moi, je restais captif avec mon [66] gouverneur et puis mené en Russie à Charkowf qui était destiné pour notre prison.

Nous n’avons pas été en prison, mais seulement nous avons resté là sans sortir de la ville, dans nos logements ayant reçus tous les habillements d’ Impératrice et les autres choses nécéssaires pour la vie. Alors dans la ville de Charkowf était le gouverneur Szerbinin, un homme très gracieux qui aimait beaucoup les étrangers, chez qui j’étais souvent avec notre capitain de troupes. Comme il m’aimait et surtout il m’a conseillé d’apprendre quelques sciences et la langue russe, j’était si bien attachant à lui, qu’après la paix qui était faite entre ces deux empires, je ne voulais plus me retourner en Turquie mais je restais en Russie ayant le dessein d’apprendre quelques sciences.

Quant il a vu mon désir de me rester en Russie il m’a mis à apprendre dans l’Académie et après avoir passé un an et demi, quand j’ai compris la langue, il m’a conseillé de prendre la religion greque servant lui — meme pendant le baptême comme mon père.

Encore au bout de deux ans et demi je me vis bien réussi dans la langue russe et dans les autres sciences, pourquoi j’espérais trouver le service dans le sénat de St. Petersbourg et pour cela le gouverneur Szerbinin de me donner le passeport et les recommendations pour le voyage jusqu’à la dite capitale, il m’a donné et j’ai partie avec plus de trente milles levques. Mais passant la ville de Twer je les perdus pareeque mon valet que j’avais avec moi, ayant pris tous mes billets de changes est déserté, en me laissant seulement avec trois roubles dans ma poche et avec le passeport. Je priais de ceite perte le gouverneur de Twer, qui tâchait bien luimême à m’aider; mais tout cela était en vain. On ne pouvait trouver mon valet et moi je voyais que je n’ai pas plus de quoi vivre, en conséquence je me résolus de vendre l’habit meilleur que j’avais et de continuer mon chemin à St. Petersbourg. J’ ai fait cela et dans quelque temps j’ai arrivé avec grand besoin, malheur et pauvreté.

Ayant arrivé à St. Pétersbourg j’ai allé chez le général procureur pour le prier de me prendre au service du sénat. Il était consentant et surtout par la recomendation du général Szerbinin, à condition 1 que je restais un an ou plus sans les appointements, pareequ’il avait déjà vingt personnes sur plus de nombre destiné. Je n’avais point pas un sous. C’est pour cela j’étais obligé de chercher quelque place au service particulier que j’ai trouvé bientôt dans une imprimerie, où on m’a donné auparavent la place d’imprimeur et puis de quelques fl mois la place de correcteur.

Avec ce petit profit qui consistait en cent cinquente roubles par an je vivais avec la modération bien heureuse, jusqu’à que j’ai entendu d’un Grec, qui est venu de Constantinople à St. Pétersbourg pour ses affaires, que mon frère avec lequel nous avons été chez lui à Staboul est encore dans la même capitale. Cette nouvelle m’obligeait de quitter tout de suite la Russie pour me rejoindre avec mon fière. J’ai vendu tous mes choses que j’avais et je sortis seulement avec de l’argent pour voir mon bienfaiteur à Charkowf, mais par mon malheur je n’en ai pas trouvé, pareequ’il sortit à cause que l’Impératrice lui accordant la dignité d’un sénateur a ordonné de partir pour St. Petersbourg et sur sa place a envoyé Norowf, chez qui j’ai pris le passe-port pour sortir de Russie dans laquelle j’étais plus que quatre ans.

Je sortis heureusement et j’arrivais à Constantinople dans l’espoir de me rejoindre avec mon îrère. Mais on m’a dit là qu’il est parti déjà pour Hispahan. C’est ce qui m’obligeait de me rester en Turfuie et d’y chercher le service par rapport que je n’avais pas de l’argent pour continuer mon voyâge à Hispahan ni pour vivre sans servir à Sta boul. J’étais souvent sur la place publique où on prend toujours les esclaves pour servir au grand Seigneur, où un jour j’étais pris comme les autres et mené dans le palais.

On m’a présenté chez le chef des eunuques qui me voyant étranger et me croyant pour le mahorrietan à cause d’habit turc, a ordonné de m’amener au sérail où mon devoir était seulement servir hors de chambres de femmes pendant que le grand Seigneur entre chez eux. Ayant l’entrée indéfendue au sérail j'étais amoureux d’une fille de bacha d’Alep qui parlait notre langue et qui m’aimait beaucoup.

Par les loix de cet empire celui qui ose d’être amoureux d’une femme du Grand Seigneur, ou au moins parler avec elle d’une affaire qui ne regarde point le service, ou entrer dans sa chambre doit être étranglé sur la même place sur laquelle l’on trouve. Un jour nous avons été ensemble chez elle dans sa chambre, la première sultane tout cela est vu et est allé pour dire au grand Seigneur. C’est ce que j’apperçus et craignant de perdre ma vie j’ai entré dans une chambre d’une de ses amis, je [67] fermais la porte et puis je sautais hors de la fenêtre dans le jardin, où en trouvant la sentinelle auprès de la porte, je lui ai donné billet ordinaire qu’on donne pour sortir de jardin, et que j’avais pris encore auparavent chez le chef des eunuques. Le clef donc du sérail que j’apportais avec moi, j’avais toujours auprès de moi. Jusque la Hollande où j’ai donné à Stadhonder.

Echapant de jardi j’ai couru jusque la Galate où sont tous les vaisseaux étrangers, où je priais un capitaine du vaisseau de marchande de me prendre et de porter en cette place où il va, lui présentant le danger que je dois attendre par quelques moments. Quoique le marchand ne m’a compris que je lui disais, mais il pouvait voir mes larmes que j’ai versé et par de l’argent que j’ai lui montré, pourquoi il a ordonné d’entrer chez lui dans le vaisseau où il m’a mis dans un trou où on met souvent leur boisson ou quelques autres choses, et le lendemain est parti pour Livorne où nous sommes arrivés heureusement étant quelques semaines dans 1p voyage.

En arrivant à Livorno j’ai changé tout de suite mon habit et de là j’ai partis pour Rome et de Rome à Génève où étant quelques mois je partis pour Paris où je suis venu sans savoir presque la langue française. Etant à Paris j’ai logé auprès de la rue de St. Jaque dans une maison où était aussi alors Mr. Bauvais, natif de Malte avec lequel j’ai fait la connaissance. Mais comme je ne savais pas un mot en français et surtout je n’avais pas assez de l’argent pour me contenter en cette capitale, c’est pour cela j’ai voulu partir pour quelque autre ville et d’en chercher le service particulier. Après quelques temps j’étais prêt d’exécuter mon dessein, quand Mr. Bauvais m’a proposé d’aller avec lui à Lion et de là à Malte où il a promis de trouver pour moi le devoir. J’étais consentant à cela et nous sommes partis à Lion où il avait quelqu'une de ses parents et au bout de trois mois nous sommes partis à Malte s’embarquant à Marseille.

Etant déjà à Malte Mr. de Bauvais s’embarquait sur un galiot pour aller à Séville et de là à la forteresse qui est dans la Nigrizie. Notre dessein était heureux et nous avons été déjà près de la dite forteresse quand le vent causait une grande tempête et nôtre vaisseau était cassé sur le sable qui s’étendait à trois lieues des côtes de la Nigrizie. Tout le monde commençait à se sauver et moi la même chose. Mais par mon malheur nous sommes dissipés par tous les côtés, de sorte que nous n’avions pu nous trouver nous mêmes où j’ai perdu aussi mon ami; car sortant sur le bord quoique j’attendais longtemps mes camarades, cependant je n’en pouvais les attendre et surtout quand les Nègres m’obligeaient de me sauver par ma fuite, parce qu’ils roulent par là comme des loups pour leurs proies.

Dans la plus malheureuse condition je roulais presque un mois sur les bords du fleuve de Sénégal, en me nourrant par les herbes qu’à peine je pouvais y trouver, jusque je suis venu dans le royaume de Tambout dans lequel j’étais pris par les Nègres et mené chez leurs roi qui m’a demandé comment et d’où je suis venu dans son royaume.

Je lui ai dis toute la vérité et comme il aime beaucoup des français, qui font leurs commerce dans ce royaume avec de sable d’or, pour cela il m’a ordonné de prendre le service dans ses troupes, parce qu’il avait alors la guerre avec les peuples de Cassins. Je lui obéis et nôtre guerre est fini à coup de point pour la gloire de peur du roi de Tambout.

Cependant je ne pouvais pas rester longtemps dans ce royaume à cause que les conversations et les moeurs de ces Nègres ne me plaisaient pas. J’ai trouvé quelques français qui étaient là avec leurs commerce, de me mener avec eux. Ils ont fait cette bonté et et on m’a mené chez eux où j’ai trouvé alors les vaisseaux d’Hollandes, sur un desquels nommé Caster Piter j’étais embarqué et j’arrivais à Amsterdam ayant seulement trois ducat dans ma poche.

Quand nous sommes arrivés à Amsterdam je priais mon schiper de me permettre de rester encore quelque jours sur son vaisseau. Il m’a permis et pendant ce tempslà j’étais toujours au birge où sont tous les marchands pour trouver quelques service. Mais comme je ne savais point la langue hollandaise et je n’avais point presque de l’argent et surtout quand mon schiper est allé avec son vaisseau à Rotterdam, c’est pour cela je ne pouvais plus me rester en cette capitale mais je me résolus d’aller a la Haye pour chercher l’ambassadeur de Russie pour le prier de m’envoyer en Russie; car j’espérais toujours y trouver quelque service.

Mon voyage était alors malheureux. Je n’avais point pas un sous dans ma poche et de la pluie qui [68] tombait beaucoup m’empêchait de continuer mon voyage, c’est pourquoi j’étais obligé de passer encore la nuit à Amsterdam. La nuit était obscure qu’on ne pouvait voir rien, le vent soufflais extrêmement, et moi qui n’avais pas sur moi rien qu’outre mon habit d’été et une chemise, j’avais le froid incroyable et je tremblais et je mourrais de la faim jusqu’à minuit roulant par Amsterdam. Quoique j’osais deux on trois fois d’entrer chez quelques des habitants et je les priais de me donner quelque petite place pour coucher, cependant j’ai reçu les refus partout et ces mêmes m’obligeaient d’entrer dans une barque vide et de coucher, où j’ai dormi un jour entier.

Le lendemain de l’autre jour j’ai demandé de me montrer le chemin pour aller à la Haye, on m’a montré et je suis venu à Naydeback au bout de trois jours avec les arrêts partout, à cause qu’on m’a demandé toujours de l’argent pour les passages des chemins, mais moi je n’ai pas donné rien à personne, parceque je n’avais mangé tous ces trois jours. Ici j’ai trouvé une maison de bois du prince d’Orange, dans laquelle j’ai demandé une personne les logements des ambassadeurs, qui m’a donné l’adresse de tous. De ce lieu la Haye était à une demi lieue, où je suis allé tout de suite et eri arrivant je demandais le logement de l’ambassadeur de Russie. Un français qui était le marchand en cette ville m’a mené chez le prince Galitzin, mais je ne l’ai pas trouvé, car ce prince était alors à Londre et qu’il faudrait encore l’attendre dans deux jours. Je voulais bien manger et pour cela je ne pouvais plus me rester en attendant, mais cependant je passais encore la même nuit dans le bois près de la maison du prince d’Orange avec le grand malheur.

Le lendemain je m’élevais encore à quatre heure du matin et j’ai continué toujours à pied mon voyage jusque Rotterdam dans l’espoir d’y trouver quelque place dans la marine. Aussitôt que je suis entré à Rotterdam et que je passais par le port, je reconnus un homme avec lequel je logeais presque dans une même chambre à Lion. Je m’approchais de lui et je l’ai demandé s’il s’appelait Pierre du Clos natif de Poitie, il a répondit qu’oui, et en même temps il m’a reconnu. Ensuite il m’a prié dans son logement où il m’a dit qu’il sait un jeune homme de Perse qui logeais chez un de ses amis, et qu’il reconnait que c’est sûrement mon frère, comme je lui racontais encore à Lion. Cette nouvelle m’obligeait de le prier de me mener ce moment dans le logement de ce jeune Perse, mais pourtant notre promenade était en vain: il est parti pour la France en promettant d’écrire les lettres chez son l’aubergiste, s’il en reviendra heureusement, en conséquence ce l’aubergiste m’a promis de m’avertir aussitôt qu’il les recevra et avec cela nous sommes allés chez mon ami à souper.

Vous pouvez vous imaginer, Monseigneur, quelle grand appétit j’avais alors étant quatre jours sans manger et la fin du souper Mr du Clos m’avais raconté par quel malheur il est à Rotterdam et comment il a pris le service de marine en Hollande et comment il s’en est délivré encore. En même temps il m’a conseillé aussi de prendre le service sur le même vaisseau où il était, disant que le capitaine de Kenphaon était un bon homme et que si je veux prendre le service chez lui d’un soldat simple il promet de me mener le matin pendant lequel je recevrais encore toutes les choses dont j’aurai besoin, sans me conseiller seulement de dire mon propre nom, ni ma famille, ni condition même, par rapport que je peux deserter aussitôt qu’on me mettra à terre si cela ne me plaisera point. Le besoin m’obligeais à tout et le matin j’ai reçu cent florins en m’engageant sous le nom d’un Français nommé Français La Foudre.

Après avoir resté un mois sur les bords j’ai reçu une lettre de mon ami dans laquelle il m’envoyais exprès le véritable nom, famille et naissance de ce même jeune Perse. Je ne pouvais plus en douter que ce n’était pas mon frère, mais comme je n’avais [69] point de l’argent pour me délivrer de service, c’est que m’obligeait de deserter, mon dessein était malheureux, j’étais pris avec la chalupe que je voulais détacher et puis j’étais mis dans les fers comme les autres déserteurs, où j’étais obligé de dire toute la vérité pour laquelle je voulais déserter.

Par les articles militaires de ce pays on punis sent les déserteurs de cinq cent coups de corde et de trois fois sauter du haut du grand mat dans l’eau en payant encore cent cinquante florins au Conseil Militaire. En conséquence mon capitaine qui m’avait comme son premier soldat, était bien fâché de cela, pourquoi il ne voulait pas me punir par lui-même, mais il m’envoya chez Mr Rochebrun, qui était le commandeur des capitaines et qui restait alors avec sa force à Halvente. Ce généreux colonel m’a punit seulement de vingt coups de corde après de deux mois de ma prison et ensuite il a ordonné d’écrire une lettre chez le prince d’Orange dans laquelle pour lui déclarer ma propre condition et pour le prier de me donner ma démission de services.

Chez ce même colonel j’ai trouvé encore sur son vaisseau un commandeur de soldat nommé Franc Sulgariy, que je connais à St. Petersbourg et qui est sortis de là le mois de juillet l’année passée. C’est ici qu’il m’a raconté beaucoup de changements en Russie extra lesquels il m’a raconté aussi l’histoire d’un fameux auteur Jean Trevoga, dont j’ai pris le nom exepté seulement que j’ai changé le nom Trevoga en Trevogin.

La lettre était écrite et envoyée chez le prince, qui en la recevant a ordonné tout de suite à l’Amirauté de me demander si tout cela est vrai. J’écris tout et puis je montrais les lettres et autres choses qui ont montré ma véritable condition, après quoi j’étais présenté au même prince d’Orange qui parlait avec moi et qui ordonnait à l’Amirauté de me donner ma démission. Le lendemain j’ai reçu ma démission, que j’ai ici avec huit ducats sur plus de mon pointement, que j’ai reçu aussi pour quatre mois pour le service et avec lesquels je partis tout de suite pour Paris dans l’espoir de trouver mon frère.

Etant arrivé à Paris j’ai cherché mon frère trois jours, parceque je n’avais pas son adresse, et pendant ces jours j’ai couché à Cève chez un français qui parle russe et qui était longtemps en Russie en lui disant que je suis Russiene et que je cherche mon ambassadeur dont il m’a dit l’endroit de son logement que j’ai trouvé et chez lequel en venant je me présentais comme un Russe malheureux qui était pris par le peuple beligente (вероятно, Тревогин имел в виду прилагательное «billigerante», что означает «ведущий войну», «воющий») etc. dans l’espoir que je ne trouverais pas jamais mon frère, et qu’étant en Russie j’ai peux bien passer en Perse ou chez le Grand Mogol, et surtout j’ai entendu beaucoup de sa bonté quand j’étais ici la première fois quoique alors je me présentais à lui.

Cela est vrai, il m’a accordé un logement et la nourriture en me mettant dans une pension et en me promettant d’envoyer en Russie lemoi de mai. J’étais dans cette pension encore trois semaines sans savoir la demeure de mon frère, mais mon ami Mr. du Clos qui est venu ici me trouver, m’a mené où nous nous sommes reconnus et comme notre dessein était de partir en Perse chez le Roi ou chez le Grand Mogol ou à Bornéo où est à présent notre soeur, c’est pour cela j’ai écrit en Hollande chez un marchand nommé Jan Villem Bornemman, qui m’a fait beaucoup de bonté en Hollande, pour lui prier de m’emprunter cent ducats pour le voyage. La réponse est venue: il a promis de me donner non seulement cent ducats, mais quoique une mille ducats si je veux, comme on peut aussi voir de l’autre lettre qui est écrite en polonais et qui est dans mon livre de mémoire. Pour cette raison j’ai envoyé mon frère chez lui en Hollande pour toucher de l’argent et pour louer en même temps le vaisseau qui va aux Indes Orientales et Mr. du Clos est parti en même temps avec lui pour aller à Londre pour ses affaires avec dix louis d’or que je lui ai donné pour ce qu’il va se retourner.

Pour cette raison j’ai pris la couverte dans la pension et je la mis au Mont-de-Piété, parceque je manquais pas trois louis pour lui donner pour son voyage.

Envoyant mon frère je voulais me préparer comme il faut et pour cela j’ai donné faire mon habit, les ordres et autres signes que j’ai dessiné exprès moi-même qui ne conviennent à personne. Mais encore le Dieu n’a pas donné encore le temps pour être heureux, mais peut — être je ne serais point jamais. [70]

Ah! le ciel, je voudrais mieux que tu finisse ici ma vie parceque ce véritable délivration de tous les malheurs et de tous les besoins.

Monseigneur! je veux vous dire encore un mot: si Monseigneur l’ambassadeur me compte pour un Russe et s’il veut m’envoyer en Russie je le veux bien, de tout mon coeur, mais seulement je vous avoue de bonne foi que je n’ai pas personne de mes parents en Russie.

Voici, Monsieur mes véritables malheurs qui m’ont précipité dans cette condition. Hélas, généreux Père des malheureux, si je ne suis pas digne votre pardon, promettez moi la mort qui me sera bien précieuse que toute ma vie. Je la veux et je la désire parceque je me tourmenterai seulement en ce moment dans lequel je la verrai. Mais je vous assure que je serais pour toujours avec un grandrespect

Monsieur!
Votre très obéissant serviteur et esclave
Nao Tolonda.

NB: 1^е

Chez ce même Mr. Le Brun j’ai trouvé aussi un commandeur des soldats nommé Franz Salgary, que je connais à St. Petersbourg et qui avais pris le service en Hollande. C’est lui qui m’a raconté une fois l’histoire de Jean Trevoga qui était aussi de Voronez et qui est mort à Wiborg après avoir été le précepteur dans le couvent d’Alexandre Newsky où il était en même temps le célèbre auteur dont j’ai pris ici le nom, excepté que j’ai changé Trevoga en Trevogin.

NB: 2^e

Monsieur, je veux vous dire encore un mot. Si cela vous plait que l’ambassadeur me compte pour le Russienne je veux bien partir pour la Russie, mais je vous avoue de bonne foi qu’on ne trouvera pas mes parents excepté ceux que j’ai connais.

Перевод.

Государь мой!

По приказанию вашему окончил я вкратце историю о моей жизни, в которую не внес я ничего такого, чего не было в самом действии. Вы можете, государь мой, проведать о сем, написав в Голландию в Адмиралтейство, или к купцу, который привез меня из Африки в Амстердам, или к другим, или, буде хотите, написать к кому в России.

Если вы, государь мой! не найдете меня столь виновным, как вы думаете, то скорая казнь была бы для меня приятнее, нежели быть ввержену в сие состояние, которое, может быть, без сомнения, причинит мне смерть.

Но чтоб предварительно вас уведомить, в котором случае я виновен или достоин смерти, начну я свою историю, хотя и не могу довольно объяснить на французском языке, следующим образом:

Мизам-ел-Мулук, довольно известный во всей Восточной Индии как славными своими делами, так и браком своим с дочерью Великого Могола, и который царствовал в королевстве Голкгондском, был мой отец. Я родился 29 июля 1761 года и был причиною, что мать моя едва не умерла по рождении меня. Но небо явило свое великодушие, мать моя освободилась от болезни, и отец мой отдал меня женщинам для вскормления, имея намерение воспитать меня как должно. Но сие попечение вскоре кончилось. Мать моя, родив еще одного сына, умерла, оставив мужа своего в крайней печали, от которой сделавшись он смертельно больным, назначил зятя нашего над нами опекуном, поелику у нас была еще сестра. Как скоро сей горделивый опекун увидел себя на троне обширного королевства, и, опасался, чтоб не лишиться оного по возрасте нашем, начал стараться, чтобы нас погубить. Он успел в том, сделав в один день, по совету своих приятелей, возмущение между народом, как будто бы оное [71] учинено нами, а чрез сие нашел он случай посадить нас обоих в тюрьму. Во время нашего заключения не видали мы никого, кроме приставника брата и двух служителей, ибо во едино время изгнал он из королевства всех наших родственников и всех приятелей отца нашего. Несколько времени спустя услышавши тюремный приставник, что Отомач (се имя было нашего зятя) желает нас погубить, изъявил над нами свое соболезнование; одного дня продал нас персидскому купцу, производившему свою торговлю рабами. Купец с сею добычею тотчас отправился в Кеду, где он нас и продал государю сего королевства, которому обыкновенно продает рабов.

Кедский король был еще весьма молод, коему от роду не более девятнадцати лет было, и для того старался он только о своих выгодах, а наипаче о распространении границ своего королевства войною или другими средствами. Равным образом заплатил он и купцу деньги в той надежде, чтобы с нами иметь и Голкгондское королевство, ибо тотчас пожаловал он мне и брату чины калихана с большими доходами, хотя мы и не были еще достойны оных иметь по причине нашего малолетства. Поелику же чины калиханов обязывают, чтоб быть всегда с королем в его Диване, или в первом государственном совете, то посему и мы в оном были равно с прочими, хотя и не могли давать нашего совета, потому что мне тогда было двенадцать, а брату моему одиннадцать лет. В один день нашего собрания, когда король имел совет относительно войны, которую он хотел иметь с одним из соседних королей, государь, оборотясь к нам, сказал, что он желает вести войну с нашим зятем, буде мы на то согласны. Сии слова весьма нас тронули, и для того не могли мы ни слова выговорить, хотя он трижды или четыре раза те же речи повторил. На другой день поутру не примкнул он прислать к нам своего наперсника, чтоб отобрать ответ на произнесенные им слова в его совете. Хотя и ненавидел моего зятя, но любил отечество мое, мою сестру, а особливо ласкал я себя надеждою быть когда-нибудь голкгондским самодержцем; тех же самых мыслей был и брат мой; и для того сказали мы его любимцу, что мы не можем уступить королевства, над которым не имеем самодержавной власти, и когда он овладеет оным, то мы так же стараться будем иметь оное по нашему праву. Как скоро вышел его любимец с сим ответом, то один из наших приятелей, который также был его наперсник и который чрез долгое время находился в службе у нашего отца, пришел сказать нам, что король хочет засадить нас в тюрьму и принудить нас смертию уступить ему право владения голкгондским престолом, и для того советовал нам отправиться под именем сыновей голкгондского губернатора в Дамаск к одному из его приятелей, который там находился в достоинстве баха. Мы тотчас взяли с собою все нужное для нашего путешествия и, оставив королевство Кеду, прибыли благополучно в Дамаск с рекомендациею, данною нам в Кеде от нашего приятеля к баху.

Баха Алли бей, бывший уже в летах, собирался идти с своими войсками в Европу, поелику тогда война была у турков с россиянами. Он принял нас с великою радостию и дал нам чины бунчучных, поелику он был баха второго класса. Время не дозволяло нам пробыть долгое время в Азии, и для того отправились мы в Европу, где и приближились к горе Аггон, на которой пробыли почти около месяца, не видав никого из русских н не имея никакого страха.

Сие самое побудило Алли-бея идти с своею силою даже до реки Дуная, где, соединялся еще с другими войсками, расположились мы возле такого места, которое, по-видимому, не обещало нам никакой опасности. Однако же спустя несколько времени великий фельдмаршал России, называемый Румянцев, атаковал нас и принудил искать спасения бегством в леса или в степи или бросаться в Дунай. Здесь лишился я моего брата, а сам взят в полон с моим губернатором и потом послан в Россию в Харьков, который назначен был для нашего заключения.

Мы не содержались в тюрьме, а оставлены там с тем, чтоб за город не выходить, получая в наших квартирах от ея императорского величества все одеяние и прочие жизненные средства. В тогдашнее время в Харькове был губернатором г. Щербинин, человек весьма приятный и любящий чужестранцев, у которого я часто бывал с капитаном наших войск. Поелику он меня любил, то и советовал мне обучаться некоторым наукам и российскому языку; я столько был к нему привязан, что по замирении, учиненном между сими двумя империями, не хотел я возвратиться в Турцию, но остался в России с тем намерением, чтобы обучиться некоторым наукам. [72]

Он, увидев желание мое остаться в России, отдал меня в тамошнее училище, где я пробыл полтора года, и когда я понял язык, то советовал он. мне принять греческую веру, и сам был крестным моим отцом.

По прошествии еще двух лет с половиною успел уже я как в российском языке, так и в других науках, и для того надеялся я сыскать себе службу при сенате в С.-Петербурге, а посему просил я губернатора Щербинина, чтоб дал мне пашпорт и рекомендательные письма на дорогу до означенной столицы; он мне их дал, и я поехал, имея у себя более тридцати тысяч левков. Но, проезжая город Тверь, я их лишился, ибо слуга, бывший при мне, захватив все мои векселя, бежал, оставив только три рубля в моем кармане и меня с пашпортом. Я просил о сей пропаже тверского губернатора, который охотно старался мне пособить, но все старания были тщетны; слуги моего не могли сыскать, а я оставался, не имея чем себя содержать. И для того решился я продать самое лучшее платье, которое у меня было, для продолжения пути в Санкт-Петербург. Я сие исполнил и по некоем времени прибыл туда с великою нуждою, несчастней и бедностию.

По прибытии моем в С.-Петербург пошел я к генерал-прокурору просить его о принятии меня в сенатскую службу. Он согласен был, а особливо по рекомендации губернатора Щербинина, принять меня в оную, но с тем, чтобы я по крайней мере год пробыл без жалованья, ибо уже до двадцати человек было сверх комплекту. У меня не было ни полушки, и для того принужден я был искать другого места в партикулярной службе, которое я вскоре нашел в типографии, где меня сначала приняли в тередарщики, а после, спустя несколько времени, определили в корректоры.

С сим малым жалованьем, состоявшим во ста пятидесяти рублях на год, жил я с умеренностью весьма благополучно до тех пор, пока услышал от одного грека, прибывшего в С.-Петербург из Константинополя за своими делами, что брат мой, с которым я был у него в Стамбуле, находится в той столице. Сия весть побудила меня вскоре оставить Россию, дабы повидаться с братом моим. Я продал все имевшиеся у меня вещи и выехал только с деньгами, желая видеть и благодетеля моего в Харькове. Но, к несчастию, я его там не застал, ибо он выехал оттуду, поелику императрица, пожаловав его сенатором, указала ехать ему в С.-Петербург, а на его место приехал губернатором Норов, от которого и получил я пашпорт для выезда из России, в которой находился я более четырех лет.

Я выехал благополучно и прибыл в Константинополь в чаянии, что увижусь с моим братом. Но мне сказали там, что он уехал в Яспаган. Сие принудило меня остаться в Туреции и там искать службы по причине той, что у меня не было денег для продолжения моего путешествия в Яспаган и для прокормления не служа в Стамбуле. Я часто ходил на публичное место, на котором всегда берут рабов для служения султану, где в один день и я был взят с прочими и приведен во дворец.

Меня представили начальнику евнухов, который, видя, что я иностранец, и почитая меня за магометанина по причине турецкого платья, приказал отвести меня в сераль, где должностъ моя состояла в том только, чтоб служить вне женских покоев, когда султан войдет к ним. Поелику вход в сераль мне не был запрещен, то я и влюбился в дочь алепского баха, которая говорила нашим языком и меня весьма любила.

По силе законов сея империи, дерзнувший влюбиться в любовницу султана или по крайней мере разговаривать с нею о деле, не относящемся к службе, или войти в ее покой, должен быть удавлен на том самом месте, где его застанут. В один день, когда мы были вместе с нею в ее покое, первая султанша все сие видела и пошла к султану, чтоб ему о сем сказать. Я, приметивши то и опасаясь, чтоб не потерять жизни, вбежал в покой одной из ее приятельниц и запер дверь, потом выскочил из окошка в сад, где, нашедши у ворот часового, отдал ему обыкновенный билет, который дается для пропуску из саду и который мною прежде еще взят у начальника евнухов. И так ключ от серали, который я носил с собою, всегда имел при мне до самой Голландии, где я отдал его статгалтеру.

Выскочив из саду, бежал я до того места, где находятся все иностранные корабли, и там просил я капитана купеческого корабля, чтоб он меня [73] взял и отвез в то место, куда он идет, представляя ему опасность, которой мне должно ожидать чрез несколько минут. Купец, хотя и не понимал моих слов, однако он мог видеть и из проливаемых мною слез, и из денег, которые я ему давал, и для того велел мне взойти к нему на корабль и посадил меня в такое место, где часто ставят свое питье или другие какие вещи, и на утрие отправился в Ливорну, куда мы благополучно прибыли, препроводив несколько недель в дороге.

По приезде в Ливорну тотчас переменил я мое платье, и оттуду поехал я в Рим, а из Рима в Женев, где, пробыв несколько месяцев, отправился в Париж, куда прибыл, не зная почти французского языка. В бытность мою в Париже имел я квартиру возле улицы Св. Иякова в одном доме, где находился тогда и г. Бовес, родом из Мальты, с которым я познакомился. Поелику же не знал я ни слова по-французски, а особливо не имел столько денег, чтоб мог содержать себя в сей столице, то по сей причине хотелось мне ехать в другой какой город для сыскания себе там частной службы. Спустя несколько времени готов я был исполнить мое намерение, когда г. Бовес предложил, чтоб отправиться с ним в Лион, а оттуду в Мальту, где обещал мне найти для меня должность. Я согласился на его предложение, и мы отправились в Лион, где он имел нескольких своих родственников, и по прошествии нескольких месяцев поехали мы в Мальту, севши на корабль в Марселии.

Будучи уже в Мальте, г. Бовес отправился со мной на галиоте в Севилию, а оттуда в крепость, которая находится в Нигриции. Наше намерение было удачливо, и мы находились уже неподалеку от упомянутой крепости, как вдруг сильный ветер причинил великую непогоду и корабль наш сокрушился на песках, простирающихся на три мили от берегов Нигриции. Всяк старался себя спасти, и я равным образом, но, по несчастию моему, рассеялись мы по всем берегам, так что не могли друг друга найти, где я лишился и моего друга, ибо, вышед на берег, хотя я долго дожидался моих товарищей, однако никого не дождался, а особливо когда черные принудили меня искать себе спасения в бегстве, ибо они бегают там точно так, как волки за своею добычею.

В таковом несчастливом состоянии бродил я по берегу реки Сенеголя почти целый месяц, питаяся одними травами, которые там едва можно было найти, пока дошел до королевства Тамбута, в котором взят я был черными и приведен к их королю, который меня спросил, каким образом и откуда зашел я в его королевство? Я ему сказал всю истину, и поелику он весьма любит французов, которые производят свою торговлю в сем королевстве золотым песком, то и повелел мне принять службу в его войсках, поелику он имел тогда войну с кассинскими народами. Я повиновался его воле, и наша война окончена вскоре со славою по причине страха от короля тамбутского.

Однако не мог я долго остаться в сем королевстве, поелику обращения и нравы сих черных мне неприятны были. Я нашел некоторых французов, обретавшихся тамо, с ними договорился я, чтоб взяли меня с собою; они изъявили мне в том свою благосклонность, взяли меня к себе, где я нашел тогда голландские корабли, и на один из оных, называемый Кастор-Питер, севши, прибыл в Амстердам, не имея в кармане кроме трех червонцев.

Прибывши в Амстердам, просил я своего шкипера, чтоб он мне дозволил пробыть еще несколько дней на его корабле. Сие он мне позволил, в которое время всегда ходил я на биржу, где собираются все купцы, для проискания себе какой службы. Но как я не знал голландского языка и почти не имел денег, а особливо когда мой шкипер отправился со своим кораблем в Ротеродам, то по сим причинам и не можно мне было остаться более в сей столице, но вознамерился идти в Гагу к российскому министру и просить его, чтоб он отослал меня в Россию, ибо я всегда надеялся, что найду там какую-нибудь службу.

Сие мое путешествие было несчастливо. У меня не было в кармане ни полушки, и сильный ливень препятствовал продолжению моего путешествия. И для того принужден я был препроводить еще ночь в Амстердаме. Ночь была так темна, что ничего не можно было видеть, а притом ветер был пресильный, я же, не имея на себе ничего, кроме летнего платья и рубашки, жестоко прозяб, дрожал и умирал с голоду, бродя до полуночи по Амстердаму. Хотя покушался я раза два или три войти к некоторым из жителей и просил их, чтобы дали какое местечко лечь, но везде получал в том отказы, которые и принудили меня влезти в одну пустую баржу и там лечь, где и проспал я целый день. На другой день просил я, чтоб мне указали дорогу в Гагу, и по указании оной дошел в три дни до Найдебаха везде с задержаниями, поелику беспрестанно требовали от меня денег за переход дороги, а я никому ничего не давал, ибо сии три дни и есть мне было нечего. Здесь нашел я деревянный дом Оранжского принца, в котором спросил я одного человека о домах посланников, который и дал мне сведение обо всех. От сего места Гага отстояла на полмили, куда я не мешкая пошел, и по прибытии моем спросил о жительстве российского посланника. Один француз тамошнего города, купец, повел меня к князю Голицыну, но дома его не застали, [74] поелику он тогда обретался в Лейдене и которого должно было дожидаться еще два дни. Мне хотелось очень есть, и для того не мог я более дожидаться, однако же принужден был еще проводить ночь в лесу неподалеку от дому Оранжского принца с великою трудностию.

На другой день поутру встал я в четыре часа и продолжал весь путь мой пеший до Роттердама в той надежде, что найду там какое-нибудь место в морской службе. Как скоро вошел я в Роттердам и переезжал чрез пристань, то узнал я одного человека, с которым я жил почти в одном покое, будучи в Лионе. Подошедши к нему поближе, спросил я его, не называется ли он Петр ди Клос, родом из Поэту, на что ответствовал он мне, что действительно так, и в то же самое время и он меня узнал. Потом просил он меня на свою квартиру, где он мне объявил, что он знает одного молодого человека из Персии, который жил на квартире у одного из его приятелей, и что он догадывается, что то, конечно, брат мой, как я ему рассказывал об нем еще в Лионе. Сия весть заставила меня просить его, чтобы он ту же минуту повел меня на квартиру сего молодого персиянина, однако же ход наш был по-пустому, ибо он уехал во Францию, обещаясь писать письма к своему трактирщику, как скоро туда благополучно прибудет, почему сей трактирщик дал мне слово уведомить меня, как скоро получит от него письмо, и с тем пошли мы к моему приятелю ужинать.

Вы можете, государь мой, себе представить, сколь великий аппетит я тогда имел, не ее чрез четыре дни ничего. После ужина г. ди Клос рассказывал мне, по какому несчастию находится он в Роттердаме, как он вступил в морскую службу в Голландии и каким образом освободился от оной. В то самое время советовал он мне принять службу на том же самом корабле, на котором он был, сказывая, что капитан Кенфаон есть человек добрый, и, буде я пожелаю служить у него простым солдатом, то обещается он повесть меня к нему завтре, между которым временем можно забрать и нужные вещи с собою; и притом не советуя мне сказывать ни настоящего моего имени, ни фамилии, ниже состояния моего, с тем что я могу бежать, как скоро где к земле пристанем, ежели служба мне не понравится. Нужда заставляла меня склоняться на все, и на другой день получил я сто гульденов, вступив в службу под именем француза Ла Фудре.

Побыв один месяц на корабле, получил я письмо от моего приятеля, в котором он мне прислал точное имя, фамилию и рождение сего самого молодого персиянина. Тогда уже не сомневался я, чтобы это не мой брат был, но поелику не было у меня денег для освобождения себя от службы, то принужден я был бежать. Однако же намерение мое было неудачливо, меня поймали с ялботом, на котором я хотел уйти, и забили в железа так, как и других дезертиров, в коих принужден я был сказать всю правду, для чего я хотел бежать.

По силе воинских артикулов сей республики, наказывают дезертиров пятьюстами ударов линьком и должно с самого верху высокой мачты три раза броситься в воду, а притом заплатить сто пятьдесят гульденов воинскому совету. Почему капитан мой, имев меня за первого своего солдата, весьма осердился на меня, и для того, не хотя сам собою меня наказывать, отослал меня к господину Рошенбруну, бывшему начальнику капитанов, и который тогда находился с своею командою в Гелвете. Сей великодушный полковник наказал меня только двадцатью ударами линьком, держав прежде меня два месяца в тюрьме; потом приказал он написать письмо к Оранжскому принцу, объясняя в оном о настоящем моем состоянии и прося его о увольнении меня от службы.

У сего самого полковника нашел я еще на его корабле одного начальника над солдатами, называемого Франц Салгарий, который мне знаком был в С.-Петербурге и который выехал оттуду в июле месяце прошедшего года. Здесь-то он рассказал мне много о переменах в России, между коими сказывал и историю о знатном Иване Тревоге, коего принял я имя с тем только, что переменил имя Тревога на Тревогина.

Оное письмо послано к принцу, который, получа оное, тотчас повелел Адмиралтейству спросить меня, все ли то правда. Я написал все в точности, также показал письма и другие вещи, которые доказывали прямое мое состояние; после чего представлен я был самому Оранжскому принцу, который разговаривал со мною и потом приказал Адмиралтейству дать мне увольнение от службы. На другой день получил я увольнение, которое [75] я здесь имею, с восьмью червонцами сверх моего жалованья, которое я там же за четыре месяца моей службы получил, и с которыми я тотчас отправился в Париж в надежде, что найду там брата моего.

Приехавши в Париж, искал я его почти три дни, поелику не дано мне знать, где он живет, и в сии дни ночевал я в Севе у одного француза, который говорит по-русски и который долгое время находился в России, сказывал ему, что я русский и ищу моего посланника, который и показал мне место его пребывания, которое я нашед и пришедши к нему, представил себя ему как несчастного россиянина, который взят был в полон некоторым народом и прочая в той надежде, что уже никогда не найду моего брата и что, будучи в России, могу легко пройти в Персию или к Великому Моголю, а особливо поелику я много слышал о его благосклонности, когда был здесь в первый раз, и явился тогда к нему.

И действительно, пожаловал он мне квартиру и пищу, приняв меня в пенсион и обещав послать меня в Россию в мае месяце. Я находился в сем пенсионе три недели, не зная о пребывании моего брата, но друг мой господин ди Клос, пришед ко мне, повел меня к нему, где мы друг друга узнали. Поелику же намерение наше было ехать в Персию к королю, или к Великому Моголю, или в Борнео, где ныне обретается наша сестра, то и написал я в Голландию к одному купцу, прозываемому Иван Виллем Борнемман, который мне много милости оказал в Голландии, прося его, чтоб он дал вне взаймы сто червонцев на дорогу. В ответе своем обещал он мне не токмо сто, но хотя и тысячу червонцев, ежели я хочу, как сие можно видеть и из другого письма, писанного по-польски, и которое находится в моем памятнике. По сей причине послал я брата моего к нему в Голландию для принятия денег и для нанятия там в одно время корабля, который идет в Восточную Индию. Господин ди Клос отправился с ним вместе, чтоб съездить в Лондон за своими делами с десятью луидорами, которые я ему дал, ибо он хотел опять возвратиться.

Сея-то причины ради унес я тарелку со всем прибором из пенсиона и оную заложил в Монт де Пиете, поелику недоставало у меня трех луидоров, чтоб ему дать на дорогу.

Послав брата моего, хотел я себя убрать как должно, и для того заказал сделать себе платье, ордена и другие знака, которые я нарочно сам поделал и которые никому не приличествуют. Но бог не дал еще времени, чтобы быть благополучну, а может быть, и никогда таковым не буду.

О небо! желал бы я лучше, чтобы ты окончало здесь жизнь мою, ибо се есть истинное освобождение от всех несчастий и от всех нужд.

Государь мой! Еще хочу сказать вам одно слово. Ежели посланник почитает меня за российского и хочет послать меня в Россию, то я сего желаю от всего моего сердца, однако же признаюсь вам чистосердечно, что у меня нет в России никого из моих родственников.

Вот, государь мой! истинные мои несчастья, ввергнувшие меня в сие несчастие. Увы! о великодушный отче несчастливых, ежели я не достоин вашего прощения, то обещайте мне смерть, которая для меня драгоценнее жизни моей. Я ее хочу и желаю, поелику я буду только мучиться в сем мгновении, в котором на нее взираю. В прочем уверяю вас, что навсегда пребуду с високопочитанием.

Государь мой!

Ваш всепокорный слуга и раб

Нао Толонда

NB 1-е

У сего самого господина Вруна нашел я также солдатского начальника, называемого Франц Салгари, которого знавал я в С.-Петербурге и который принял службу в Голландии. Он-то мне рассказывал однажды историю о Иване Тревоге, который был из Воронежа и который умер в Выбурге, быв прежде учителем в Невском монастыре, где он также был знатным автором, от коего принял я здесь имя, переменив только Тревога на Тревогина.

NB 2-е

Государь мой! Я вам хочу сказать еще одно слово, ежели вам угодно: буде министр почитает меня за российского, то я охотно желаю ехать в Россию, но я вам признаюсь чистосердечно, что там не найдут моих родственников, кроме тех, коих я знаю.

1. Старцев А. Иван Тревогин — издатель «Парнасских ведомостей»// Новый мир. 1958. № 9. С. 278-284; Светлов Л. Б. Неизвестный литератор XVIII в. Иван Тревогин и его утопические проекты// Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1961. Т. 20. Вып. 4. С. 326-331.

2. Курмачева М. Д. Крепостная интеллигенция России (вторая половина XVIII — начало XIX века). М, 1983. С. 221-235, 322-340.

3. Публикуемый французский текст представляет собой беловой вариант рукописи, переписанный самим Тревогиным. В следственном деле сохранились также отдельные фрагменты черновика, где французский текст перебивается набросками стихов на русском языке, а также многократно повторяемым текстом молитвы «Верую во единого Бога отца...» (ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 61-61 об.).

Помимо «Первого допроса» в деле имеются также допросы второй и третий, однако они являются ответами на вопросы, которые были заданы Тревогину в письменном виде (в отличие от «Первого допроса», образующего целостный текст), и не представляют самостоятельного интереса. Когда Тревогину предложили доказать знание азиатских языков, он написал вторично ту же авантюрную автобиографию таким образом, что основной текст на французском языке занимает правую сторону листа, а на левой идет, перемежаясь, параллельный текст на четырех языках, который якобы представляет собой перевод с французского соответствующих фрагментов; один из этих языков — русский, а три других «изобретены» самим Тревогиным, он называл их «голкондский», «авоазский» и «коптский». Во время вторичного написания «автобиографии» у Тревогина уже не было в руках «Первого допроса». В связи с этим второй текст несколько отличается от первого, в частности он меньше и лаконичнее его. Сжатое изложение «автобиографии» Тревогина есть также в донесении русского посла в Париже кн. И. С. Барятинского. Посол пересказывает фантастическую историю, которую ему сообщил о себе Тревогин после ареста; это та же история, которую Тревогин на следующий день изложил подробно в «Первом допросе». Поскольку ко времени, когда И. С. Барятинский составлял донесение, он уже внимательно ознакомился с письменными показаниями Тревогина, весьма вероятно, что его пересказ ориентирован уже на прочтенный, а не на услышанный текст. Таким образом, авантюрная автобиография Тревогина наиболее полно изложена в «Первом допросе», несколько менее подробно — в тексте с параллельным переводом на четырех языках и совсем сжато — в изложении И. С. Барятинского.

4. Курмачева М. Д. Указ. соч. С. 336-340.

5. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 224-428 об.

6. Там же. Л. 460-467 об.

7. Курмачева М. Д. Указ. соч. С. 231-235.

8. Светлов Л. Б. Указ соч. С. 329-330; Курмачева М. Д. Указ. соч. С. 229-231, 322-325

9. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 354.

10. Там же. Л. 353.

11. Багалей Д. И., Миллер Д. П. История города Харькова за 250 лет его существования (с 1655-го по 1905-й год) (XVII — XVIII вв.), Харьков, 1905. Т. 1. С. 396-402.

12. Там же. С. 404.

13. Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725-1800. М, 1966 Т 4 С. 160-161.

14. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 165-165 об.

15. Там же. Л. 166 об.

16. Там же. Л. 2-3.

17. Там же. Л. 3 об.

18. Там же. Л. 6 об. — 7.

19. Там же. Л. 8 об. — 9.

20. Там же. Л. 11 — 11 об.

21. Там же. Л. 15 об. — 16.

22. Там же. Л. 19 — 20 об.

23. Там же. Л. 23-23 об.

24. Там же. Л. 26-26 об.

25. Там же. Л. 29 об.

26. Там же.

27. Там же. Л. 38 об.

28. Там же. Л. 38 об. — 39.

29. Там же. Л. 40 об.

30. Там же. Л. 424.

31. Там же. Л. 107 об.

32. Там же. Л. 161 об. — 162.

33. Там же. Л. 106 об.

34. Эмин Ф. Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда. Изд. 2-е. М., 1781. Ч. 2. С. 147.

35. Там же. С. 154.

36. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 163.

37. См., напр.: Дорожная география, содержащая описание о всех в свете государствах, о их качестве, климате, нравах или обычаях, их жителях, столичных городах... Пер. с фр. М., 1765. С. 142-143.

38. [Буфлер С.] Королева Голкондская/ Пер. с фр. И. Рахманинова]. СПб., 1780. С. 25.

39. Нарежный В. Т. Избр. соч.: В 2 т. М., 1956. Т 1 С 348-349

40. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 357.

41. Там же. Л. 358.

42. Там же. Л. 359-359 об.

43. Там же. Л. 360-362.

44. Там же. Л. 266-266 об.

45. Там же. Л. 92.

46. В Европе французский язык стал языком международного общения еще в 70-80-е годы XVII в. См.: Brunot F. Histoire de la langue frangaise. P., 1927. P. 142.

47. Ключевский В. О. Курс русской истории. М, 1937. Ч. 5. С. 179-182.

48. Заборов П. Р. Русско-французские поэты XVIII в.// Многоязычие и литературное творчество. Л., 1981. С. 66-101. Наиболее полный перечень русско-французских авторов см. в кн.: Ghennady G. Les ecrivains francorusses... Dresde, 1874.

49. Haumant E. La culture francaise en Russie. P., 1913. P. 55-56.

50. Pingaud L. Les Franfais en Russie et les Russes en France. P., 1886.

51. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 271.

52. Там же. Л. 270.

53. Там же.

54. Там же. Название приводится по записи, сделанной Тревогиным. Установить точные выходные данные нам не удалось.

55. Дюгэ Ж.-Ж. (1649-1733) — знаменитый французский теолог и моралист. Любопытно, что книга Дюгэ «О назначении принца, или Трактат о качествах, добродетелях и обязанностях самодержца» была сочинена им для герцога Савойского, ставшего впоследствии королем Сардинии.

56. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2631. Л. 267. См. также л. 242 об., 252 об,

57. Там же. Л. 268.

58. Там же. Л. 397-402 об.

59. Там же. Л. 398 об.

60. См., напр., характеристику ошибок во французском наиболее признанного русского франкоязычного писателя и поэта XVIII в. князя А. М. Белосельского-Белозерского: Mazon А. Deux Russes ecrivains franjais. P., 1964. P. 3-5.

61. Ibid. P. 3.

62. См.: Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. СПб., 1909. Т. I, вып. 1 (XVIII век). С. 669.

Текст воспроизведен по изданию: Авантюрная автобиография И. И. Тревогина // Памятники культуры: новые открытия. Письменность, искусство, археология. Ежегодник, 1990. М. Круг. 1992

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

АВАНТЮРНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ И. И. ТРЕВОГИНА

Комментарии