Автобиографическая записка.

I.

Родился я 6-го октября 1779 года, в слободе Липцах, Харьковской губернии и Харьковского уезда, в которой при церкви Рождества Христова отец мой был двенадцать лет причетником-дьячком. Прадед-же мой был дворянин, переселившийся из села Толмачевки, отстоящего в расстоянии около двух верст от города Курска, в село Тишки, Харьковского уезда, с частью своих крестьян, и, вступив в духовное звание, сделался священником. Родоначальник фамилии дворян Толмачевых был, вероятно, толмач при царе Иоанне Грозном, упоминаемый в Истории Карамзина.

Первые четыре года моего детства прошли бессознательно для меня. Помню только, что, будучи еще трех или четырех лет, я ходил иногда к своему деду, отцу моей матери, зажиточному и грамотному крестьянину. Когда я проходил чрез другие дальние деревни, жители сбегались смотреть на меня как на некоторое чудо. В эти четыре года, не помню как и когда, начал я учиться грамоте; но в пять или шесть лет я знал уже на-память весь почти Часослов и Псалтирь, которыми в тогдашнее время, по большей части, начиналось и оканчивалось нередко воспитание детей. Из сих книг весьма много назидательного сохранила память моя во все течение моей долговременной жизни. [700] После четырех или пяти лет моего детства оставшиеся воспоминания весьма неутешительны: например, я имел обыкновенною забавою лазить на высокие деревья и вынимать яйца из птичьих гнезд или ходить по карнизу вокруг церкви, держась одною рукою за зонтины, а другою доставая воробьиные гнезда. Деревня, место жительства простого необразованного народа, ежедневно подавала мне случай знакомиться с сельскими ребятишками, которые мало по малу приучили меня бегать вместе с ними по улицам, делить грубые их игры и забавы, лазить в чужие сады и огороды, где пойманный, к своему несчастию, возвращался я домой или без рубашки или с рубцами на теле. В таких занятиях учение не приходило мне на ум. С семилетнего возраста я начал уже ходить из найма на чужую работу. В продолжение летнего времени я ходил полоть бакши и за работу получал по шести копеек в день мелкою монетою. Эти деньги отдавал я своей матери в пособие. Товарищество с детьми малороссиян и сообщество в работах с ними имели то полезное для меня последствие, что я выучился хорошо говорить по-малороссийски. Дома я говорил по-русски с отцем и матерью, которые были великоруссы. Знание малороссийского наречия ныне помогает мне иногда при этимологических исследованиях слов языка русского.

В 1789 году отец мой был посвящен в священнический сам в соседнее бедное и малолюдное село Борщево. По своему бескорыстию он не имел почти никакого дохода и, будучи крайне беден, во всю свою жизнь не имел наемных ни работников, ни работниц, исключая поденщиков, нанимаемых иногда в крайних случаях. Мои отец и мать сами трудились, а вместе с ними и все дети. Однако, состояние его теперь значительно улучшилось в сравнении с прежним. Прежде церковное поле отстояло от его дома около двенадцати верст и он мало занимался земледелием; но в селе Борщеве оно было под рукою. Он начал возделывать свою часть церковного поля; вместе с ним и я начал трудиться: пахать, косить, молотить, жать и т. д. По близости леса, возле отцовского дома, я носил дрова большею частью на себе, особливо когда у отца не было лошади, и занимался всеми сельскими работами, следы которых остались доселе в разных признаках на моем теле: на голове, на руках, на пальцах, на ногах. Случалось нередко, что я целый день, в зимнее время, в одной рубашке, стоя в снегу по колени, в лаптях своей работы, рубил дрова в лесу и не знал [701] никакой простуды; а в летнее время, окопав полусгнившие пни дубовых деревьев и взвалив их на себя, сносил их с горы домой. Если в лесу встречались мне деревца, обращавшие кое внимание какою-нибудь своею климатическою редкостью, я пересаживал их в отцовский огород. Такие труды принесли мне в жизни ту пользу, что укрепили мои телесные силы, приучили к терпению, к труду и деятельности. Справедливо сказал Виргилий: Labor omnia vincit. Improbus et duris in rebus egestus. В селе Борщеве была небольшая деревянная церковь, в которой я в воскресные и праздничные дни обыкновенно читал и пел и клиросе и лазил нередко звонить на колокольню; за все это крестьяне очень любили меня. В дни Рождества Христова и Светлого Воскресения рано утром я обыкновенно обходил весь приход с поздравлениями, и за поздравления приобретал иногда сумму денег до пятидесяти копеек.

Когда я был уже тринадцати лет, открылась при церкви села Борщова вакантное пономарское место. Имея в мыслях пример отца, который прежде был причетником, я решился искать сего места и пошел в Белгород просить архиерея об определении меня на это вакантное место, но к моему горю один из стариков, лишенных священства, того-же села, упредил меня и занял сие место.

Наступил мне четырнадцатый год. Я начал думать о своем будущем положении. В это время от духовного начальства предписано было понуждать отцов отдавать детей своих в училища. И я на четырнадцатом году был отдан для образования в харьковский коллегиум, в котором обучались тогда преимущественно дети духовных лиц, некоторых купцов и дворян В первый год учения, живя на квартире на отцовском, крайне бедном, содержании, я был вверен отцом частному надзору студента философии Тишинского, который остался памятен мне доселе только тем, что всегда сердился, когда я составлял маленькие тетрадки и вписывал в них латинские слова и фразы. Тетрадки мои он иногда с негодованием рвал и бросал в огонь.

На другой год моего учения в коллегиуме, я был принят, по уважению моего поведения и успехов в учении, на казенное содержание в число бедных учеников, живших в бурсе. Бурса того времени, находившаяся при харьковском коллегиуме, была одноэтажное каменное строение, ни внутри, ни снаружи небеленное; она имела два поперечных коридора, в которых по правую [702] и по левую сторону было по две обширных комнаты. В четырех комнатах к югу жили воспитанники, числом до шестидесяти и более человек. В этих комнатах у стен были пристроены лавки, на которых ученики высших классов спали, а низших классов ученики спали на полу. Больные лежали на лавках вместе между здоровыми. Больницы и кроватей в бурсе вовсе не было. Однако, во все время учения моего в коллегиуме, в течение пяти лет, не было ни одного умершего ученика из числа семи- или восьмисот учившихся в коллегиуме. О лекарях и аптеках не было и помину. Комнаты в зимнее время редко отапливались. По недостатку дров возрастнейшие воспитанники ходили иногда ночью на реку Лопать и с мостов снимали мостовицы и ими отапливали комнаты.

Содержание воспитанникам было крайне бедное. Начальство не давало им ни белья, ни одежды, ни обуви. Они ходили во всем своем одеянии, и летом и зимою по большей части в одной и той-же одежде. Всегдашнею пищею их были, в обед постные щи, ржаной хлеб и сухари; в ужин, гречневые голушки, величиною каждая почти в полфунта.

Образ жизни воспитанников был весьма трудный и тягостный. Они строго обязаны были вставать очень рано и каждый день, в шестом часу утра, идти в коллегиум учиться греческому языку. Расстояние бурсы от коллегиума было около версты Мостовой и тротуаров в то время еще нигде не было в городе Харькове. В зимнее время ученики принуждены были ходить в классы на лекции греческого языка ночью по дороге, иногда запавшей глубоким снегом. В коллегиуме от самого начала его постройки никогда не существовало ни одной печи. Чернила замерзали в классах от холода и мы, желая написать что-нибудь, нагревали чернильницы за пазухою теплотою тела.

В харьковском коллегиуме в низших классах исключительно почти преподавались одни древние языки: латинский я греческий. В два года я сделал такие успехи в латинском языке, что мог уже на третий год порядочно понимать латинских классиков. А третий год, находясь в классе пиитики, я прочел, сколько помню: Разговоры Эразма Ротердамского, какую-то священную историю на латинском языке и Саллюстия: «Bellum Catilinarium et Iugurtinum, и приобрел уже почетную известность между учениками, своими сверстниками; родители некоторых из них просили меня пояснять детям их уроки и платили мне за год трудов по рублю и по два рубля. Первые деньги, [703] полученные мною за труд, употребил я на покупку платья для своей матери.

Четвертый и пятый годы коего учебного курса посвящены были риторике, которой учились мы по книжке Бургия на латинском языке и по книжке Лежея, которого латинские речи служили нам образцами для подражания и сочинения речей, также на языке латинском. Чтением русских книг и русскою литературою мало мы занимались, потому что книжных лавок еще не было в Харькове, а у частных лиц книги были большою редкостью. Мне памятно и теперь — с какою жадностью студенты читали Полициона и Бову-Королевича, перехватывая их друг у друга.

Четыре года жизни, проведенные в харьковской бурсе и ознаменованные темными картинами бедности, доставляют мне часто приятные воспоминания, — как я, сидя в уголке на лавке, закрывшись занавескою, учил латинские слова из Геслерова лексикона желая весь лексикон выучить наизусть. Как я, просидев за полночь при тусклой свече, поставленной на крышке сундучка, вследствие неимения подсвечника, засыпал сидя, а догоревшая свеча портила крышку сундучка, а иногда и близь лежавшие вещи.

В 1799 г. указом святейшего синода велено было начальствам духовных семинарий через каждые два года посылать в академию по два ученика, для образования и потом занятия учительских мест в семинариях. Для этой цели я и другой ученик, по окончании риторического курса, были посланы в киевскую академию продолжать науки. В этом одном из древнейших высших училищ провел я четыре года с большою пользою. Многие того времени наставники академии учились и образовались в московском университете, а некоторые — за-границею, в чужих краях.

Учащиеся в академии отличались хорошею нравственностью и благородством обхождения, которое в других духовных училищах того времени было, сколько мне известно, довольно грубо.

Обучаясь в академии и зная цель своего назначения, я старался, так сказать, всему выучиться; преимущественно-же я посвящал свое время изучению языков: греческого, латинского, французского, немецкого, итальянского и английского. Кроме этих языков, в течение четырехлетнего академического курса, я занимался философиею и богословием, — науками, преподаваемыми в то время в академии на латинском языке. Математические лекции, преподаваемые в академии двумя учителями чистой и при хладной математики, не могли удовлетворять меня. Я решился [704] сам, без помощи учителя, пройти все части математики. Полный курс Вейдлера на латинском языке послужил мне первым основанием моих математических познаний, которые пополнял я, при преподавании в Харькове в звании учителя, в Петербурге в звании профессора, сочинениями известных математиков. Другие познания, как, например, географические, исторические и политические, входящие в круг умственного образования, приобретались мною чтением. Я любил читать преимущественно философские сочинения, основанные на естественном, здравом уме, а не на школьных того времени затейливых системах. Наиболее читал я французских и немецких писателей, проводя над чтением книг дни и ночи. Так, например, в течение двух месяцев прочел я двадцать шесть огромных томов in quarto древней и римской истории Роллена и четыре тома истории Кревиера о первых римских императорах. При академическом доме, занимаемом бедными учениками, был зал для библиотеки, состоявшей из многих полезных и занимательных книг; я пользовался ими, особенно читал много путешествии. Я прочел, сколько помню, тридцать шесть томов «Всемирного путешественника» двадцать томов морских путешествий, также путешествия Кука, Вальяна и других путешественников позднейшего времени. Между книгами сей библиотеки я нашел на русском языке сочинение Роллена: «Способ учить и учиться». Прочитывая его, я узнал, что один французский литератор выучил на память всего Виргилия на латинском языке, а другой выучил и Виргилия на латинском и Гомера на греческом языке. Это чтение возбудило во мне сильное желание подражать им. Я начал учить наизусть Виргилия. Круглый год почти я занимался им, посвящая всякий день один вечерний час на выучивание ста стихов; в четверть часа я прочитывал их, а в три четверти часа выучивал. Выученные стихи повторял я всегда почти когда шел из квартиры в академию на лекции. Начиная с первого стиха, я мог прочитывать безостановочно напамять: Буколики, Георгики и две песни Энеиды. Летом, в хорошие весенние и осенние дни, любимым местом моих занятий был Крещатик, на котором часто, с первыми лучами восходящего солнца, являлся я с Виргилием в руках.

Окончив Виргилия, желал я выучить и «Илиаду» Гомера, но разнообразие диалектов, огромность поэмы и близость оканчиваемого мною академического курса были причиною, что я оставил в самом начале это предприятие, выучивши несколько стихов [705] Илиады. Ныне, однако, при этимологических исследованиях, я извлекаю некоторую пользу из диалектов Гомера и получил то убеждение, что греческий язык его времени имел большое сближение с коренным языком славянских наречий.

Я также занимался сочинениями речей духовного содержания и переводами с иностранных языков. С немецкого языка я перевел стихами «Geistliche Lieder» Геллерта и «Bestimmung des Menschen» Шпалдинга; с французского языка: «Contrat social» Жан-Жака Руссо и «Загробную переписку» какого-то неизвестного писателя. Все эти сочинения остались в рукописях ненапечатанными.

Двенадцать человек, прибывшие в академию из шести семинарий, составляли особое, так сказать, между учащимися общество, под именем кандидатов. Мы помещены были на жительство в академическом здании, на берегу Днепра; имели общий стол и общую прислугу. Дружба молодости соединяла всех нас единодушным, радостным чувством юной жизни. Живя вместе, мы, большею частью, вместе делали и свои прогулки. Пользуясь близостью Днепра, мы нередко по водам его разъезжали на больших лодках, переплывали на другой берег, гуляли по долине между кустами ожины, пользуясь их ягодами, или, во время широких разливов Днепра, переплывали пространную долину до отдаленных селений, единственно для того, чтобы напиться молока. Во время одного подобного плавания случилось с нами страшное приключение, оставшееся в числе незабвенных воспоминаний. Оставив Киевоподольский берег Днепра, достигали уже мы до половины пространства разлившихся вод, имея в виду желанный противоположный берег, как вдруг набежавшая туча с бурным ветром взволновала воды и наша лодка быстротою течения понеслась по пенистым волнам вдоль Днепра, несмотря на все усилия гребцов. Веселие и смех изменились на вопль и плач некоторых между нами, более оробевших. Я помню, как мы переплывали через вершины потонувших дерев и хватались за них, чтобы удержаться. Наконец, буря несколько затихла и мы достигли противоположного берега, спустясь вниз по реке верст около шести.

Местами одиночных моих прогулок были Крещатик и Царский сад, куда я, вставши очень рано, летом, весною и осенью, в свободные светлые дни обыкновенно ходил по деревянной полусгнившей мостовой узкой улицы, недалеко от берегов Днепра, между деревянными ветхими домиками, где все еще спало. На высотах Крещатика часто я наслаждался живописною картиною [706] восходящего солнца. Пространная заднепровская равнина, озаряемая лучами утреннего солнца, представляла тихий, очаровательный и величественный вид, какого после нигде не случалось мне видеть. Во время осенних утренних прогулок я имел привычку взявши белый хлеб, ходить на Крещатик и там завтракать, пользуясь ягодами с шелковичных дерев, или, гуляя по тропинкам в Царском саду, отдыхать на ложе благовонных ореховых и кленовых листьев. Воспоминание о сих прогулках в цветущих летах моей молодой жизни и ныне, в глубокой старости, с приятностью иногда переносит мои мысли к похождениям прошедшей, невозвратной юности. Четырехлетнее время, проведенное мною в Киеве, было самым приятным периодом в моей жизни.

В августе месяце 1803 года я оставил Киев. Несколько человек товарищей, кандидатов, сопровождали меня за реку Днепр, по пловучему мосту его, и, на его берегу посидев посмеявшись и поплакав, простились мы навеки. После того я уже никого из них не видал.

Текст воспроизведен по изданию: Яков Васильевич Толмачев, ординарный профессор Спб. университета, род. 6-го октября 1779 г., умер 18-го января 1873 г. Автобиографическая записка // Русская старина, № 9. 1892