(1762-1767).

IV. ¹

В Государственном Архиве хранится я Переписка графа Никиты Панина с Ла-Ривьером» (XI, 686). В связке всего шесть писем, и из них два письма Ла-Ривьера к Панину, первое и последнее, не касаются занимающего нас вопроса: первое, от 28-го августа 1767 г., из Данцига, с извещением, что болезнь глаз замедляет путешествие, и последнее, от 30-го апреля 1768 г., из Берлина, о вещах, поднесенных великому князю Павлу Петровичу. Из остальных четырех, письмо Панина к Ла-Ривьеру, от 9-го октября, помещено нами выше; другие три печатаем, здесь, на страницах «Русской Старины» в дословном переводе:

1.

Ла-Ривьер Панину, от 18-го октября 1767 г. ²

Милостивый государь! Как ни польщен я тем, что внушил вашему превосходительству желание познакомиться со мною, не могу удержаться, чтоб не заявить вам мое удивление относительно [508] распоряжений, о которых вы почтили меня уведомлением. Зная вашу правдивость и прямоту, я должен отнести их к недоразумениям, к какому-либо опущению со стороны тех, которые внушили Ея Императорскому Величеству мысль о вызове меня. Быть может также какие-либо частные причины не дозволили им представить вам в подробностях те существенные обстоятельства относительно меня, которые, мне кажется, они были обязаны сообщить вам.

Избавьте меня, прошу вас, входить с вами в какие либо объяснения по этому поводу. Вы хорошо понимаете, что мне не пристало говорить теперь, кто я такой, что я сделал в моем отечестве, какими непрошенными мною милостями был я осыпан, что я покинул, что я мог-бы еще сделать, еслиб желание быть полезным всем нациям разом не одержало-бы на время во мне верха над удовольствием продолжать трудиться только для себя лично.

Еслиб я имел честь быть известным вашему превосходительству в той мере, как я желал-бы, вы убедились-бы, что я не могу и не должен смотреть на условия, вами мне объявленные, как на мерило того мнения, которое составлено об услугах, какие я мог-бы принесть России и лично императрице.

Прошу ваше превосходительство не быть ко мне несправедливым и не приписывать это мое заявление моим личным видам. Я никогда не был сребролюбивым и умру таким; но здесь идет речь не о выгоде, а о чести, и я обращаю внимание на выгоду потому лишь, что она необходимейшим образом является знаком и мерилом того уважения, которое считают должным оказывать мне.

В самом деле, будьте уверены, милостивый государь, что, занимая во Франции места, присвоенное жалованье которых в 40.000 франков было обращено для меня в 40.000 экю, не считая наградных, которые мне давались, и принимая эти самые места два раза потому только, что мне невозможно было отказаться от них под приличным предлогом, никакой мотив личной выгоды не мог побудить меня к путешествию в Россию, что ясно показал и мой договор с кн. Голицыным, так как я не хотел принять никаких в этом отношении предосторожностей, как мне советовали и как поступили-бы многие другие в подобном случае. Обширная империя, делающая наибольшие усилия, чтоб улучшить свое правление; императрица, возвышающаяся над всеми политическими предрассудками; ее министры-граждане, созданные [509] для служения видам своей государыни; наконец, сцена, на которой любовь к человечеству может развернуть все свое рвение   —  вот что поразило меня, вот что представлялось мне, и я поехал.

Если меня обрисовали иными чертами, если меня представили, как человека недовольного своим правительством, то вас обманули, потому что обманулись сами, не приняли во внимание, что иметь во Франции детей, земли, друзей, сан, положение, права на общественное уважение и на благоволение своего государя  —  это все узы, которые никогда нельзя намереваться порвать. Не проникли в мой кабинет, чтоб видеть работы, которые не позволили-бы мне покинуть его; вероятно, приписали предполагаемому неудовольствию мое состояние не у дел, которое было только кажущееся, и не обратили внимания, что моя манера держать себя зависела главным образом от отвращения, которое я всегда имел ко всем поступкам, носящим облик интриги или честолюбия.

Как-бы то ни было, милостивый государь, я должен думать, что меня совершенно не знают, что вовсе не мои услуги хотели подвергнуть оценке: я нуждаюсь в этой мысли, чтоб сохранить надежду, что я в состоянии оказать здесь те услуги, какие я предположил. Еслиб я потерял эту надежду, я озаботился-бы уже своим возвращением во Францию, не ожидая истечения срока отпуска, данного мне двором. Вот почему я осмелился писать ее императорскому величеству, прося, чтоб она соблаговоляла сама уведомить меня, могу-ли я льстить себя надеждою быть ей столь полезным, как я желаю и как я предположил.

В ожидании, милостивый государь, что императрица почтит меня своим ответом, ваше превосходительство разрешит мне смотреть на себя здесь, как на продолжающего путешествие, предпринятое для ее величества, и принять деньги, которые передаст мне г. Глебов, как составляющие последствие договора обеспечивающего мне расходы этого путешествия и возвращения.

Что касается моих расходов до Петербурга, затраты на покупку карет, издержек на мое лечение в дороге, расходов, причиненных мне как приглашенными мною лицами, которых я считал необходимыми для предстоявших мне здесь работ, так и теми, которые давно уже привязаны ко мне и без которых я не мог отправиться в путь, отправка на свой счет данного мне рижским губернатором сержанта, словом, считая все, что касается нас, шести сведущих людей ³, находящихся здесь, мне [510] стоило по меньшей мере 24,000 ливров, а я получил в Париже, Данциге и Риге около 16.200. Будьте уверены, что я совещусь входить в эти подробности; это противоречит моему характеру, и если я упоминаю об этом, то потому, что вы этого требовали от меня. Имею честь быть и т. д. Де Ла-Ривьер.

Спб. 18-го октября 1767.

Я выплатил г. губернатору Глебову все, что он истратил из своих собственных средств на моих секретарей в ожидании моего приезда в Петербург.

2.

Панин  —  Ла-Ривьеру, 7-го ноября 1767 г. ⁴

Милостивый государь. Не нахожу ничего особенного во всем том, что вы сделали честь написать мне. Право собственной оценки, которое нельзя и не должно оспаривать ни у кого, принадлежит вам тем более, что к своему собственному чувству вы присоединяете общественное о вас мнение. Это-то мнение, милостивый государь, породило в Императрице желание привлечь вас на ее службу, о возможности чего один ученый, близкий вам, намекнул одному из министров ее величества. Между нами нет по существу никакого недоразумения. Уважение к вам призвало вас в Россию; намерение быть ей полезным побудило вас приехать сюда. Ошибка заключается лишь в слишком большем распространении этой последней мысли, и особенно относительно той громадной жертвы, которую вы должны были сделать, покидая Францию, и той уверенности, которую мы имели, что предложить вам место значило открыть вам дверь, почетную и достойную ваших намерений, чрез которую вы покинули-бы Францию.

Припомним вместе, прошу вас, милостивый государь, ход этой небольшой сделки.

Г. Штакельберг, отметив мне все, что может интересовать относительно человека редкого достоинства, занимающего такой [511] пост, какой вы занимали в своем отечестве, но дурно вознаграждаемого за свои услуги, сообщил мне, со слов аббата Рейналя, что «ваша досада на свое правительство и желание отличиться в какой-нибудь другой стране, проявив свои дарования и свой образ действий, побудят вас, может быть, принять место в России; что он не колеблется известить об атом ее императорское величество, убежденный, что невозможно, чтоб она могла найти человека более достойного со стороны сердца и ума для работ по ее приказаниям относительно коммерческих установлений и всего касающегося политико-экономической области». По приказанию императрицы, я ответил ему, что «вследствие того высокого мнения, которое он составил о ваших талантах, ее императорское величество очень желала-бы иметь вас на своей службе, что он должен спросить у вас об условиях и сообщить о них своему двору, который тотчас-же известит его о своем решении».

С своей стороны мы вовсе и не думали заставлять вас делать простую поездку и минутное появление во владениях ее величества, но предоставить вам здесь место на время по крайней мере достаточное, и все оставалось еще в зависимости от возможности принять ваши условия. Это поручение, адресованное барону Штакельбергу, было исполнено кн. Голицыным, как ему было то приказано, в случае отъезда г. Штакельберга на свой пост в Мадрид. Известие, которое он сообщил мне об успехе первых своих переговоров, веденных с вами, сводится к следующим немногим словам, которые я перевожу с подлинного русского письма: «Г. де Ла-Ривьер принял с полным удовольствием новость, которую я сообщил ему, что предложение, сделанное бароном Штакельбергом о переходе его на русскую службу, принято ее величеством». Хотя он в прямой переписке с вами, хотя он видит и знает ваших друзей, он не говорит нам ни о каких заявлениях с вашей или их стороны относительно того блестящего положения или тех великих ожиданий, от которых вы должны были отказаться ради нас. До тех пор пока в переговорах с нами не коснулись этого вопроса, естественно, что мы придерживались буквально тому, что сообщил аббат Рейналь о вашей досаде на свое правительство. Мы еще более были утверждены в этой мысли письмом, которое вы написали тогда кн. Голицыну. Я напомню вам, милостивый государь, выражения этого вашего письма для того, чтоб соблюсти порядок в изложении хода сделки, а вовсе не для того, чтоб дать вам понять мое удивление по поводу того, что вы пишете теперь мне, будто если [512] вас обрисовали мне человеком, недовольным своим правительством, то меня обманули, потому что обманулись сами.

Вы, милостивый государь, писали 25-го апреля, в Париже, кн. Голицыну: «Я полагаю, что мне не должно бывать у вашего превосходительства. Это, конечно, все узнали-бы и обратили-бы внимание на то, что я вижусь с иностранным министром, не показываясь ни одному из наших. Даже замечу, князь, что вы сами стали-бы более, чем всякий другой, предметом разговоров, так как всем известно, что ваша императрица старается привлечь к себе людей, пользующихся некоторою известностью. И тем охотнее стали-бы объяснять это по-своему, что, не будучи уже в состоянии скрывать от себя нелепость своего положения, принятого ими относительно моей совместной с Фенелоном администрации на о. Мартинике, они уверяют себя, будто я должен быть недоволен». Обстоятельства были таковы, что, по вашему собственному заявлению, ваше министерство первое-же обманывалось относительно вашего настроения; каким-же образом могли не обмануться иностранцы, которым вы сами передавали о несправедливости относительно вас?

Не будем продолжать далее обсуждение этого вопроса. Я очень озабочен тем, чтоб мы взаимно были довольны друг другом. Это правило поставил я себе в споре, который, как вы, милостивый государь, понимаете, должен быть мне столь-же неприятен, как и вам. Мне достаточно заявить вам, что если мы заблуждались в этом отношении, то заблуждались искренно, и что все, до мер, принятых вами относительно вашего отъезда, содействовало тому, чтоб ввести нас в это заблуждение.

Вы первый признали необходимым хранить в тайне все, что касалось вашего приема на службу ее императорского величества. Мы думали также, и кн. Голицын верно сохранил эту тайну. Даже последние письма, полученные мною от него, убеждают меня, что до момента вашего отъезда, ничего не было разглашено ни о целях, ни о сроке вашего путешествия. Ваши секретари, отправленные прежде вас и по другой дороге, предлог и путешествия (желание увидеть Германию), употребленный, чтоб ввести в заблуждение любопытных  —  ничто не было забыто ни с вашей, ни с нашей стороны, чтоб предупредить огласку. Откуда-же явилась эта огласка, в чем она состоит и, особенно, каким образом она ставится нам в вину, как противоречащая договору, который кажется вам слишком скромным?

Простите, милостивый государь, это замечание. Какое мнение я [513] подал-бы вам и о своей правдивости, и о своей искренности, еслиб это замечание ускользнуло от меня или я поцеремонился-бы сделать его. Но во всем этом нас печалит более всего вовсе не шум, а то, что подобное путешествие оказывается безусловно бесполезным для нас. Дело в том, что, оставаясь настолько связанным с своею родиною, насколько вы уверяете меня, что вы еще связаны, для вас невозможно будет принять на себя постоянные обязанности в России, от которых вам пришлось-бы отказаться по первому-же знаку, которым вам будет приказано возвратиться на родину.

Вы, конечно, не предполагали-же, милостивый государь, что нужда моментальная, нужда настоящей минуты, точно определенная, заставила желать вашего приезда во владения ее величества. Вы не скрываете-же от себя, что как ни были-бы обширны, как ни были-бы превосходны ваши познания, необходимо время, чтоб приспособить их к местным условиям, и что лишь на службе постоянной, продолжающейся так долго, как того потребуют или позволят взаимные удобства, вы могли-бы стать действительно полезны для России в какой-либо части управления, где сочли-бы возможным проявить свои таланты.

Если в договоре, заключенном вами с кн. Голицыным, он не сделал никакого затруднения вставить заявление об этой полезности, которою вы гордитесь, для блага и человечества, и подданных ее императорского величества в частности, то потому, что с его стороны было-бы неосторожно ограничивать ваше рвение и что, в надежде видеть вас утвержденным на службе своей государыни, он, быть может, усматривал возможность осуществить и вашу надежду. Он хорошо знал, что добро или зло человеческого рода не носится в кармане, как некогда консул носил мир или войну. Он знал также, что если книга, полная великого и всемирного интереса, составляет драгоценность, общую для всех наций, то благо, вытекающее из применения ее, делаемого со рвением, прямодушием и умом, значительно съуживается и заключается в более тесные границы.

Вам легко, милостивый государь, распространить это рассуждение и самому увидеть в чем и почему мы расходимся. Мы исходили из одного принципа, но мы желали не одного и того-же и не одинаковым образом, а ваша торопливость при отъезде, торопливость, за которую мы можем только благодарить вас, не оставила времени для объяснений, которые были-бы очень необходимы. Равным образом несомненно, что смотря на себя, как [514] на человека, привязанного единственно и существенно в своей родине, вы принимаете в рассчет только последнюю должность, которую вы занимали, при рассмотрении содержания, которым, по вашему мнению, оцениваются ваши заслуги в России; между тем как, оценивая их предположительно и до более близкого знакомства с вами по тому содержанию, которое мы даем первым чинам гражданской службы, мы вовсе не предполагали сделать что-либо, от чего могло-бы пострадать должное вам уважение.

Я тем не менее докладывал ее императорскому величеству о вашем отказе от предложенных мною условий и о вашем желании считать ваше пребывание в Петербурге как-бы продолжением путешествия, все расходы которого обеспечиваются вам заключенным договором. Ее величество изволила дать на это свое согласие. Она приказала еще мне отвечать вам, милостивый государь, на ваше предложение приехать сюда, что она избегает причинить вам это новое утомление по причине малого времени, которое она предполагает оставаться в Москве, но что она убеждена, что вы не откажетесь подождать ее возвращения в Петербург, а это возвращение последует неупустительно в конце января или в начале февраля. Поздняя осень и особенно нужда, которую вы естественно имеете в спокойствии, не должны дозволить вам смотреть на ваше снисхождение к этому желанию ее величества, как на очень большое неудобство. Может случиться и я даже полагаю, что увидевшись и лучше познакомившись, можно будет найти мотивы сблизиться, можно будет устроить что-нибудь более удовлетворительное для обеих сторон. В противном случае нам останется только сожалеть, что мы были причиною тяжелого переезда для уважаемой семьи, почтенной особенно тем, что вы стоите во главе ее, но к этому сожалению не примешается горечь упрека. Если мы и не сошлись в своих мыслях, ее императорское величество понимает чем обязана она познаниям, великим дарованиям и чего от нее требует выраженная вами готовность служить-ей. Ее благодарность не зависит от услуг. Но, прежде всего, я вовсе не желаю откладывать уплату издержек, которые вы сделали, чтоб прибыть в Россию. Вследствие чего имею честь присоединить к сему от имени ее императорского величества ассигновку в 7,800 ливров на генерала Глебова.

Имею честь быть и проч. Граф Н. Панин.

Москва, 7-го ноября 1767 г. [515]

3.

Ла-Ривьер Панину, от 15-го ноября 1767 г. ⁵

Милостивый государь.

Я слишком ревнив к стремлению заслужить уважение императрицы и ее министров, чтоб оставить в их глазах хотя-бы малейший вид противоречия в моем поведении или в моих словах. Прошу поэтому ваше превосходительство позволить мне представить вам кое-какие подробности и кое-какие замечания, требуемые от меня, как кажется, вашим последним письмом.

Так как мне представляется, что в этом письме выражение «оценить» означает оценить деньгами, то я начну, милостивый государь, с заявления, что и в Петербурге, как в Париже, я отказываюсь от права оценивать себя самого, которое вы столь обязательно предоставляете мне. Привыкнув взвешивать себя всегда на весах чести, а не выгоды, я простираю свои притязания значительно далее. Я простираю их до прерогативы быть принятым и содержимым, как человек, который не продает себя и который прибыл сюда потому только, что призывавшие убеждали его, что он в короткое время окажет большие услуги.

Таковы намерения и притязания, которые я постоянно высказывал двум представителям императрицы перед своим отъездом. Видя, что мои первые шаги в России не соответствуют моим намерениям и притязаниям, я выразил вам, милостивый государь, свое удивление, но не неудовольствие. Я настаиваю на этом различии, так как я более всего желаю, чтоб ни одна нация не нуждалась во мне: доказательство этого я представляю в делаемых мною усилиях сообщить всем людям те немногие познания, которые приобретены мною опытом и серьезными размышлениями.

Хотя я и говорю об оказании больших услуг в короткое время, я прошу вас, однако, милостивый государь, верить, что я вовсе не столь надменен, чтоб смотреть на себя, как на лицо, которое приносит в кармане счастие России; но я знал, что та, которая управляет Россией, соединяет с великими намерениями и наиболее великие дарования и, поэтому, думал и должен был думать, что, в силу этих самых дарований и постоянного их [516] применения, она в состоянии сделать в два года более, чем обыкновенные люди в продолжение всей своей жизни.

Я имел даже особые причины, которые утверждали меня в этом убеждении: г. Штакельберг представил мне заверения, не раз им повторенные, что ее императорское величество вполне одобрила принципы, заключающиеся в «Memoire», который он получил от меня и переслал ей. По этим заверениям, услуги, которых могли ожидать от меня, представлялись мне уже значительно подвинутыми вперед: я видел, что единственный труд, который мне остается сделать здесь, будет заключаться в том, чтоб поставить императрицу безусловно в такое положение, чтоб она не нуждалась более ни в какой иноземной помощи для утверждения хода и быстроты преуспеяния, по которому она могла-бы дать своему правлению наивысшую степень совершенства, на какую оно только способно.

Вот причины, милостивый государь, заставившие меня думать, что усидчивая работа двух лет, с лицами, которых я привез себе в помощь, будет достаточна, чтоб изучить местные условия, определить уступки, требуемые существующими обычаями, и, ничего не насилуя, ничего не компрометируя, вполне отвечать тем намерениям, которые ее императорское величество могла иметь, призывая меня в Россию.

Я согласен с вашим превосходительством, что смотрел на нужду, которую имеют во мне, как на нужду этой минуты. Но вы простите это мне, без сомнения, если примете во внимание, что в этом случае я видел лишь то, что представители императрицы заставляли меня видеть. Они убеждены, что человек, проведший свою жизнь в обсуждении и практическом применении главнейших неизменных принципов всякого законодательства, мог быть полезен для великих реформ, которые намерена произвесть ее императорское величество; а так как они знали, что она созвала для этого депутатов от всех провинций, то думали, что нельзя терять времени, что в настоящий именно момент чувствуется потребность в таком человеке, и что когда дело этого дня будет окончено, исчезнет и эта потребность.

Мне никогда не приходило на ум, чтобы именно в этом отношении мои заслуги могли-бы быть полезны России; еще менее, чтоб не встретилось-бы препятствий в моем качестве иностранца. Но г. Штакельберг и кн. Голицын говорили и повторяли мне это; говоря и повторяя, они заставили меня торопливо уехать. Ослепленные своим рвением, они сделали первую ошибку; [517] соблазненный, как и они, подобным мотивом, я сделал вторую, дозволив убедить себя.

Вот, ваше превосходительство, истинная причина поспешности, с которою я выехал. Вы видите, что это дело г. Штакельберга и главнейшим образом кн. Голицына. Сознаюсь, что относительно этой поспешности, которую вы, кажется, порицаете, я был безусловно в заблуждении: я полагал, что этою поспешностью выкажу свою честность и необыкновенное рвение. Единственное средство, которое остается мне, чтоб поправить эту ошибку, заключается в том, чтоб также ускорить мое возвращение, насколько то позволит время года.

Как ни прискорбно для меня узнать, милостивый государь, что, не будучи в состоянии поселиться здесь, приняв титул или место, я должен отказаться от надежды быть здесь хоть сколько-нибудь полезным, я могу, однако, только благодарить императрицу за знак уважения, который она соблаговолила оказать мне, предлагая место на ее службе. Но еслиб я был способен разорвать узы, привязывающие меня к родине и моему государю, я дал-бы ее императорскому величеству дурное о себе мнение: таким образом, ее предложения по существу своему таковы, что я не могу принять их, не переставая в ту-же минуту быть их достойным.

Ваше превосходительство не можете упрекнуть меня в этом случае в каком-либо противоречии: мой договор, даже мое письмо от 6-го мая князю Голицыну, о котором вы упоминаете, весьма ясно, весьма положительно указывают, что я уезжал с тем, чтоб возвратиться; равным образом, вопрос никогда не был иначе поставлен между г. Штакельбергом, кн. Голицыным и мною.

Но, милостивый государь, вы даете мне заметить, что вам представляется затруднительным согласить это решительное намерение возвратиться с неудовольствиями, которые я будто-бы испытываю во Франции. Это кажущееся затруднение происходит от того, что вам неизвестны ни обстоятельства этого мнимого неудовольствия, ни свойственный мне образ мыслей.

Герцог Шуазель был обманут относительно некоторых частных вопросов, интересовавших торговлю Франции с колониею, гражданскую администрацию которой король вторично поручил мне; их этого возникли некоторые пререкания между министром и мною; узнав вскоре об обмане, которому подвергся, он сознал необходимость следовать всем моим проектам. Таким образом все было улажено. До тех пор, пока меня [518] обвиняли в ошибках, я был недоволен; но я перестал бып недовольным, как только исчезло обвинение.

Правда, дурной и очень дурной куртизан по своему характеру, я держался вдали от наших министров; но это удаление не было плодом неудовольствия, которого уже не существовало; оно зависело лишь от необходимости пользоваться полною свободою для восстановления здоровья и для окончания произведения, которое друзья уговорили меня издать в свет. Я был еще болен даже я тогда, когда кн. Голицын явился ко мне говорить от имени императрицы.

Не нахожу ничего особенного в том, что многие лица считая меня недовольным потому, что мои последние услуги не сопровождались новыми милостями короля. Но эти лица, очевидно, не знали, что я никогда не просил этих милостей, так как держусь правила, что не должно быть оплачиваемым дважды за исполнение своих обязанностей. Князю Голицыну хорошо известно, что мое равнодушие к собственным интересам таково, что лишь за несколько дней до отъезда я потребовал и получил суммы, которые мне должны были в счет моего жалованья.

Наконец, милостивый государь, взываю к вашему сердцу: думаете-ли вы, что временное неудовольствие может повести к желанию покинуть безвозвратно отечество? Думаете-ли вы, что нужно быть недовольным в своей стране, чтоб ухватиться за случай оказать в чужой стране существенные услуги, особенно-же когда отзвуки этих услуг могут быть только выгодны для своего собственного отечества?

Это, милостивый государь, понуждает меня рассеять выраженное мне вами удивление относительно моих прав на благоволение своего государя. Большая разница между честолюбием, стремящимся приобрести эти права, и честолюбием, стремящимся заставить оценить их. Я всегда имел первое и никогда не имел второго  —  вот в чем разгадка.

Эти права приобретены моими заслугами в первом парламенте Франции, когда я, в течении четырех лет, трудился над улажением важных раздоров, возникших между духовенством, министрами и парламентами; эти права приобретены тем, что я дважды воскресил, так сказать, колонию, дважды истощенную войною; наконец, это право приобретено по приговору, какой вся Франция произнесла над произведением, мною ей данным. Полагаю, что могу говорить об этих правах, так как я всегда [519] делал всевозможное, чтоб приобрести их, и никогда не сделал ничего, чтоб лишиться их.

Что-же касается тайны, сопровождавшей мой отъезд из Парижа, от вашего превосходительства зависит усмотреть, что эта тайна была естественным следствием искреннего желания князя Голицына и моего устранить все препятствия, которые мог встретить наш проект, еслиб он был разглашен. Эта тайна свидетельствует, правда, о твердой решимости ехать, но не о решимости не возвращаться. К тому-же кн. Голицын скажет вам, милостивый государь, какое впечатление должно было произвесть мое путешествие в Россию и каких упреков по этому поводу можно было опасаться со стороны нашего министерства.

Однако, эта тайна не могла помешать шуму, который естественно должен был произвесть мой отъезд, и это только вследствие невозможности, чтоб отъезд мой остался секретом в такое время, когда я стал во Франции предметом внимания для парижского общества и даже для многих иностранцев. Но необходимо заметить, что ни одна газета, ни даже газеты, подведомственные нашему министерству, не заподозрили меня ни даже в самом малейшем желании покинуть безвозвратно родину.

Равным образом, милостивый государь, в своем последнем письме я вовсе не имел намерения похваляться какою-либо жертвою. Я дурно выразился, если заставил вас понять, что дела» жертву; я желал только указать вам те жертвы, которые я не могу принять и которых представители императрицы во Франция не считали возможным требовать от меня.

Теперь, когда всякая мысль о противоречии в моем поведения или в словах моих должна исчезнуть и когда ваше превосходительство может читать в глубине моего сердца истинные побуждения, приведшие меня сюда, вы должны чувствовать насколько я страдаю, видя, что я в тягость государыне, для которой я совершенно бесполезен. Вы понимаете, милостивый государь, что это положение, еслиб оно продолжилось, стало-бы унизительным для меня и было-бы всеми осуждено. Вот почему, чтобы не уехать, не имея чести представиться Ее Императорскому Величеству, я и предложил ей соблаговолить разрешить мне сделать поездку в Москву; но ее воля  —  приказ, которому я подчиняюсь: я подожду ее возвращения в Петербург, так как она того желает. Тогда, надеюсь, я буду иметь честь сообщить ей всю чувствуемую мною тягость от невозможности оказать ей все те услуги, которые я предположил, и она будет убеждена, что если я ускорю мой [520] отъезд, то лишь для того, чтоб не умножать все более и более моих сожалений.

Имею честь быть и проч.

Де Ла-Ривьер.

Спб. 15 ноября 1767 г.

Р. S. Я передам, милостивый государь, г. Глебову письмо, которое вы прислали мне на его имя. Когда Ее Величество возвратится, я буду иметь честь выразить ей должную мою признательность. Давно уже сознаю, что мне трудно достаточно отблагодарить ее за внимание ко мне.

______________________________________________

Этими письмами ограничивается вся переписка. Если ее и можно признать перепискою «едкого свойства», то разве только по письмам Панина. Оба письма Ла-Ривьера написаны с большим достоинством, отличаются прямотою и искренностью; письмо-же Панина составлено с явным намерением уколоть самолюбие, по глумиться над знанием; оно не столько едко, сколько грубо. Никогда не занимавшийся вопросами теоретическими, научными, он легко трактует о применении новой экономической системы, и в его замечании, что «добро и зло человеческого рода не носится в кармане», звучит оскорбительный упрек. Ла-Ривьер, если и оскорбился этим замечанием, не высказал этого в своем ответе: спокойно и серьезно обсуждая это замечание, он приводит доводы, в силу которых находил, что двух лет вполне достаточно для удовлетворения «тем намерениям, которые императрица могла иметь, призывая его в Россию». Эти «два года» не измышлены только для ответа, так как задолго до письма Панина, Ла-Ривьер говорил Фальконету, что «если Ее Величеству угодно дать ему работу, то он в два года (en deux ans) сильно подвинет дело, в котором еще ничего не сделано» ⁶. Не соображаясь с: обстоятельствами, Панин, которому эти обстоятельства должны быть известны, пишет: «Вы, конечно, не предполагали-же, что нужда моментальная, нужда настоящей минуты заставила призвать вас в Россию» и, в виде глумления, прибавляет: «Вы не скрываете-же от себя, что как ни были-бы обширны, как ни [521] были-бы превосходны ваши познания, необходимо время, чтобы приспособить их»; Ла-Ривьер хорошо знал, что вся вина в этом случае падает на самого Панина, управляющего коллегиею иностранных дел, так как зависевшие от него представители императрицы за-границею именно в таком свете понимали приглашение Ла-Ривьера, и, тем не менее, он в своем ответе сдержан и вежлив: «Штакельберг и кн. Голицын убеждены, что человек, проведший всю свою жизнь в обсуждении и практическом применении главнейших неизменных принципов всякого законодательства, мог быть полезен для великих реформ, которые намерена произвесть императрица, и так как они знали, что она созвала для этого депутатов от всех провинций, то думали, что нельзя терять времени, что в настоящий именно момент чувствуется потребность в таком человеке, и что когда дело этого дня будет окончено, исчезнет и эта потребность».

Искренность и прямота Ла-Ривьера подтверждаются и пометами его писем. В то время письма из Москвы получались на шестой день ⁷; Ла-Ривьер отвечает через два, три дня по получении письма: на письмо Панина от 9-го октября, полученное 15-го числа, он отвечал 18-го; на письмо от 7-го ноября, полученное 13-го, он отвечал 15-го. Между тем, Панин отвечает через две недели: на письмо от 18-го октября, полученное им 24-го, он отвечал только 7-го ноября. Ла-Ривьер пишет прямо, Панин обдумывает каждое слово, меняет выражения, целые фразы, что видно из черновой его письма.

Та-же разница и во внешней форме писем: письма Ла-Ривьера просты по форме, которая вполне отвечает содержанию; в письме Панина грубость содержания не смягчается даже византийскою вежливостью формы, которая обманула Фальконета: он, как европеец, поверил, что «можно еще найти мотивы сблизиться»! Панин же, упоминая, что путешествие Ла-Ривьера в Россию «безусловно бесполезно», навсегда отстранял от Екатерины неудобного для себя человека.

Из этой неравной борьбы Панин вышел победителем. Победителей никогда не судят, но нередко осуждают средства, при помощи которых достигнута победа. Панин избег и этого: Екатерина осталась очень довольна его письмом и, вероятно, вследствие его влияния, ей не понравились ответы Ла-Ривьера ⁸. Один [522] только Фальконет, читавший все письма, остался и после этой переписки при убеждении, что Ла-Ривьер может быть полезен Екатерине ⁹.

В январе 1768 г. Екатерина возвратилась из Москвы в Петербург. В феврале Ла-Ривьер представлялся императрице «в прощальной аудиенции», при чем Екатерина убедилась, что он умен и прекрасно говорит ¹⁰. Через несколько дней «мартиникский интендант» покинул Петербург, направляясь обратно в Париж.

Панин достиг своей цели.

V.

Какими-же средствами Панин достиг своей цели?

В настоящее время, конечно, невозможно с точностью определить при каких условиях состоялось приглашение Ла-Ривьера в Петербург, ко двору Екатерины. Все современные источники единогласно свидетельствуют, что Екатерина искала «иностранного законоведа, но не законодателя» ¹¹, с которым желала посоветоваться по поводу задач, предстоявших созванной ею законодательной комиссии. «Когда Екатерина  —  пишет Тиебо   —  вознамерилась дать новое уложение своей обширной империи, она, не полагаясь на свои познания, слишком недостаточные для столь трудной задачи, просила своего посланника в Париже отыскать знающего юриста, который согласился-бы приехать на некоторое время в Петербург и помочь ей в законодательных работах» ¹². Ей был рекомендован Ла-Ривьер. Несомненно одно: не Ла-Ривьер просился ехать в Россию, его просили приехать и помочь императрице.

Сведения, полученные Екатериною о Ла-Ривьере, были безусловно в его пользу. Все отзывались о нем с изысканною похвалою и, читая его Memoire герцогу Шуазелю, Екатерина убеждалась, что эти похвалы не были преувеличены. Даже немец Гримм, отъявленный протекционист, признает, что в этом Memoire виден большой государственный ум ¹³. Так смотрел [523] на него сперва и Панин, немедленно исполнивший приказ Екатерины о вызове Ла-Ривьера. Вскоре, однако, Панин убедился, что появление Ла-Ривьера при дворе Екатерины может создать ему лично лишь новые затруднения, усилив противные ему взгляды и подкрепив неприятные для него намерения.

Само собою разумеется, что переговоры по поводу приглашения Ла-Ривьера шли чрез коллегию иностранных дел, т. е. проходили через руки Панина: он докладывал императрице донесения русских министров за-границею, кн. Голицына в Париже, князя Долгорукова в Берлине и друг. В результате этих докладов оказывается, что еще до приезда Ла-Ривьера в Петербург, Екатерина недовольна уже им, и недовольна не вообще, но по точно определенным причинам.

«Интендант Мартиники, пишет Екатерина, надавал мне тьму советов еще до своего приезда в Россию» ¹⁴. Ни из переписки, хранящейся в Государственном Архиве и нами теперь изданной, ни из записок современников не видно, чтобы Ла-Ривьер не только давал советы, но даже просто сообщал Екатерине что-либо, касающееся России, тем менее еще до своего приезда в Петербург. Откуда-же у Екатерины эта мысль о тьме советов?

Уезжая в Москву, Екатерина поручила Ла-Ривьера не Глебову, петербургскому генерал-губернатору, не «маленькому графу Шувалову», не кому-либо иному, а именно Никите Панину: «Ла-Ривьера я поручила Панину, потому что он умеет обращаться с упрямыми людьми и, в случае нужды, умеет посбить с них спесь» ¹⁵. Ла-Ривьер еще не приехал, Екатерина еще не видела его, а уже находит его упрямым, спесивым. Кто мог внушить ей это?

Панин хорошо знал Екатерину. Выставляя ей Ла-Ривьера человеком, оскорбляющим ее самолюбие, с гордостью взирающим на ее дела, с пренебрежением отзывающимся о ее намерениях, он делал его «невозможным». Екатерина вызвала Ла-Ривьера из Парижа в Петербург; когда-же Ла-Ривьер испрашивал у нее разрешения приехать из Петербурга в Москву, она отказала ему в этом.

Чем-же провинился Ла-Ривьер? Что сделал он оскорбительного для русского чувства, для русского достоинства? Чем не угодил Екатерине? [524]

Если Ла-Ривьер вызывался, как он сам полагал, для помощи в трудах законодательной комиссии, для совещаний о Наказе, он становился невольно виноватым, опоздав прибытием в Россию: он прибыл в Петербург два месяца спустя после того, как в Москве была уже открыта комиссия для составления проекта нового Уложения. Сама Екатерина, одобрившая письмо Панина от 7-го ноября, признавала, однако, что он вызван вовсе не для этой цели, не «для нужды данной минуты», а для более или менее продолжительного пребывания на русской службе. Спустя несколько лет, правда, Екатерина прямо укоряла в том, что он опоздал и с укоризною заявляла, что примется «законодательствовать» без помощи Ла-Ривьера. «Адвокат Дюмениль, пишет она Вольтеру в 1774 году, приехал-бы слишком поздно, чтобы стать законодателем; сам Ла-Ривьер шесть лет назад тоже опоздал» ¹⁶. Шесть лет назад, в 1767 году, Ла-Ривьера не обвиняли, однако, в опоздании.

Екатерине представили Ла-Ривьера человеком надменным, который явился в Россию, как в страну диких, с целью реформировать все управление империи и руководить императрицею в качестве первого министра. Екатерина поверила наговорам, поверила настолько, что уже с предубеждением читала его письма к Панину и сохранила дурное о нем мнение даже после личного свидания, когда Ла-Ривьер произвел на нее очень хорошее впечатление.

Взгляд Ла-Ривьера на Россию и на предстоявшую ему в России задачу изображен Екатериною в прелестной шутливой картинке: «Ла-Ривьер полагал   —  писала он Вольтеру  —  что мы ходим ка четверинках и очень любезно взял на себя труд приехать из Мартиники, чтоб поставить нас на задние ноги» ¹⁷. Эта шутка верна не только относительно Ла-Ривьера; читая ее, Вольтер вполне соглашался с Ла-Ривьером, и не один Вольтер, а все члены философской партии. «В России все необходимо еще устраивать; и говоря вернее, нужно многое сперва уничтожить и потом вновь и создать. Это и понятно: деспотический произвол с одной стороны, рабство и невежество с другой породили злоупотребления всякого рода, которые пустили очень глубокие корни, так как нет растения более плодовитого, чем злоупотребления. Они растут повсюду, где невежество культивирует их». Так писал Ла-Ривьер [525] в письме к своему другу, аббату Рейналю. Отказываясь судить о русских законах, которые ему «неизвестны», Ла-Ривьер пишет о том, что сам видел: «Культура земли находится вовсе не в том положении, в каком она могла и должна бы быть. Потребление всегда служит соответствующим указателем производительности; но какое-же потребление возможно среди рабов (esclaves), которые не смеют ничего ни произвесть, ни выказать, что могло-бы привлечь взоры господина? По-этой же причине заметен у рабов и недостаток рогатого скота; его даже очень мало и к тому же скот этот не лучшей породы. Если бы раб, которому господин предоставил известный участок земли для пропитания, имел скотину, которой мог-бы позавидовать господин, она тотчас была-бы отнята у раба. To-же самое происходят и с жатвою, и, вообще со всем, что может быть названо государственным богатством. Вот почему между рабами распространен обычай прятать деньги, которые они могут приобрести, и уже только по этому деньги оказываются очень редкими в этой стране. Чувствуемая-же во всем дороговизна объясняется отсутствием конкуренции», и т. д. ¹⁸.

Эти взгляды Ла-Ривьера, повторенные позже Дидро и другими, разделялись, как известно, самою Екатериною. Они не могли оскорбить ее, тем более, что высказывались в частных письмах и императрице в то время известны не были.

Екатерина знала, что про Ла-Ривьера распускают много сплетен, нередко совершенно вздорных, приписывают ему желание стать фаворитом, сделаться первым министром ¹⁹ и т. п. В «Gazette de Hambourg» появилась даже следующая заметка: «Мерсье де Ла-Ривьер был вызван в Россию для председательствования в комиссии для сочинения проекта нового уложения... Он нашел в Москве 800 депутатов, которые должны были помогать ему в этом великом предприятии... Он высказался против закона, которым императрица обязывалась не наказывать смертною казнью ни одного из членов этого национального сената... Этим он нажил себе много врагов и должен был удалиться из России». Фальконет справедливо находил, что этот вздор даже непохож на правду ²⁰; между тем Екатерина верила подобному-же вздору и сама передавала его, лет двадцать спустя, графу Сегюру, французскому посланнику, в следующей форме: [526]

«Как только Ла-Ривьер приехал в Петербург, он, прежде всего, нанял три смежных дома и тотчас-же переделал их парадные покои обратил в приемные залы, а прочие комнаты в канцелярии. Философ вообразил себе, что я призвала его в помощь себе для управления империею и для того, чтоб он своими познаниями извлек нас из мрака невежества. Над всеми залами он прибил надписи крупными буквами: Департамент внутренних дел, департамент торговли, департамент юстиции, департамент финансов, отделение для сбора податей и т. п. В то-же время он приглашал многих из жителей, русских и иностранцев, на которых ему указали, как на людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей, соответственно их способностям. Все это наделало шуму, и так как все знали, что он вызван по моей воле, то нашлись доверчивые люди, которые уже заранее старались подольститься к нему. Между тем я приехала и прекратила эту комедию. Я уплатила все его издержки и мы расстались довольные друг другом» ²¹.

Во всем этом рассказе нет ни слова правды. Насчет гр. Сегюра должно быть поставлено только перенесение места действия в Москву, где Ла-Ривьер никогда не был  —  эту ошибку мы исправили в переводе; все остальное относится к наговорам, которыми обманывали императрицу лица, желавшие устранить Ла-Ривьера.

Не говоря уже о том, что в то время во всем Петербурге не было трех смежных домов, из которых можно было-бы поделать департаментские залы и канцелярии, для такой переделки не было даже и времени: Ла-Ривьер приехал в Петербург в первых числах октября, не зная сам, останется-ля он в Петербурге или должен будет ехать в Москву; 18-го октября он написал императрице письмо ²², в котором испрашивал ее распоряжений и на этот счет, а в половине ноября Ла-Ривьер читал уже письмо Панина, в котором говорилось о его «безусловно бесполезном» прибытии в Россию, т. е. он знал уже, что ближайшею-же весною покинет Россию. В письме в Дидро, от 4-го октября, Ла-Ривьер писал именно о квартире: «Императрица была столь милостива, что распорядилась относительно моего содержания и помещения. Что касается квартиры, я решился оставить ее такою, [527] как она есть  —  она очень хороша для временного пребывания» ²³. Ни в переписке Фальконета, ни в донесениях Россиньоля, французского поверенного в делах, ни в письмах Екатерины нет ни слова о найме помещения для всевозможных департаментов; современники также не упоминают ни о чем подобном, ни даже баронесса Оберкирх, в своих мемуарах описавшая Ла-Ривьера самыми непривлекательными чертами. Все это не выдумка, однако, Екатерины, а наговор, ей сделанный, вероятно Паниным, и ею через двадцать лет повторенный.

Этот вздор, конечно, не обратил-бы на себя внимания, еслибы рассказ гр. Сегюра не был повторен известным экономистом Ж. Б. Сэ ²⁴, который своим авторитетом придал рассказу известную степень достоверности. Сведения, сообщаемые баронессою Оберкирх, никому не известны, ее резких отзывав о Ла-Ривьере никто не знает; между тем как нелепый рассказ Сегюра повторяется всеми и, к сожалению, помещен даже в таком почтенном издании, как «Сборник императорского русского исторического общества».

Екатерина не читала книги Ла-Ривьера «L’ordre naturel et eseentiel des societes pouetiques». Панин, чрез которого автор переслал экземпляр императрице, не представил его по назначению и, вероятно, уничтожил. Только этим, быть может, объясняется, почему ни в эрмитажной, ни в императорской Публичной Библиотеке не сохранилось этой книги. Только Фальконет, кажется, указал Екатерине на самую «темную» для нее главу IX, De l’evidence, трактующую о значении очевидности, и тем отбил у нее охоту познакомиться с самой книгой. «Я забыла уведомить вас  —  писала Екатерина Фальконету  —  о получении весьма хороших примечаний на 9-ю главу «L’ordre naturel». Я начинаю думать, что этот господин не верит в Бога: он трактует естественный порядок также, как атеисты   —  сотворение мира, и оставляет вас в полном сомнении» ²⁵. Нет основания утверждать положительно, но можно, однако, догадываться, что Панин, опорочивая «L’ordre naturel», передал императрице, что Ла-Ривьер лишь повторяет то, что давно уже было высказано в трудах Бурламаки ²⁶; по крайней мере, Фальконет, отвечая [528] императрице ²⁷, защищает по мере сил Ла-Ривьера: «Позаимствовал-ли он что в своей книге от Бурламаки или нет, представляет-ли дальнейшее развитие его мыслей  —  не все-ли равно, если Ла-Ривьер постиг истинные начала и тонное применение выводов из них».

Екатерина, столь предубежденная против Ла-Ривьера, с удивлением увидела, когда Ла-Ривьер откланивался ей, что это, во-первых, очень умный человек, и, во-вторых, хорошо владеющий языком ²⁸. Эта единственная беседа императрицы с Ла-Ривьером записана академиком Тиебо, в Берлине, со слов самого-же Ла-Ривьера:

—  «Послушайте, спросила императрица, можете-ли вы указать мне наилучший способ хорошо управлять государством?

«Государыня, способ один  —  быть справедливою, т. е. поддерживать порядок и следить за уважением законов.

—  «Но на чем-же основать законы империи?

«На сущности вещей, государыня, и на природе человека.

—  «Хорошо, но желая дать народу законы, по каким правилам определить законы наиболее подходящие?

«Составлять или предписывать законы, государыня, Господь не предоставил никому. Кто-же может считать себя способным предписывать законы людям, которых он не знает? По какому праву мы будем предписывать законы людям, которых Господь вовсе не подчинил нам?

—  «В чем-же по вашему состоит уменье управлять?

«В добросовестном изучении, признании и поддержании тех законов, которые начертаны самим Богом в природе человеческой.

—  «Я очень довольна, что услышала ваши суждения. Желаю вам счастливого пути».

Едва-ли разговор происходил именно в этой форме; по крайней мере, Екатерина не аттестовала-бы его гр. Сегюру выражением fort-bien. Едва-ли Екатерина могла остаться довольна таким разговором.

Не остался доволен и Ла-Ривьер своим пребыванием в [529] Петербурге. Возвращаясь в Париж, он провел несколько дней в Берлине, виделся с принцем Генрихом прусским и громко жаловался на императрицу и ее министров ²⁹. Шесть лет спустя, в записке, поданной морскому министру Тюрго, Ла-Ривьер так отзывался о своей поездке в Россию:

«Императрица России вызвала меня из Франции для составления конституции и законодательства империи. Вполне доверяя искренности этих намерений, я отправился в Россию, получив от герцога Шуазеля двухгодичный отпуск. Но я вскоре-же увидел, что в России невозможно послужить человечеству так, как я предполагал, и решился возвратиться во Францию, хотя императрица, желая удержать меня, предлагала мне значительную пенсию, хорошее место и знаки отличия. Это путешествие еще раз показало, что я высоко ценю честь и ставлю деньги ни во что. Все это подтверждается донесениями о моем пребывании в России г. Россиньоля, который был в то время французским консулом в Петербурге и поверенным в делах при дворе императрицы» ³⁰.

Подавая записку министру, который легко мог проверить ее по донесениям дипломатического агента, Ла-Ривьер, конечно, сообщал верные факты. Действительно, Россиньоль, в депеше от 24-го марта 1768 г., сообщает, что «вызов Ла-Ривьера в Россию объясняется только безрассудным намерением воспользоваться человеком, который, быть может, имеет причины быть недовольным; он был отпущен во Францию потому только, что не пожелал принять в России какое-либо место» ³¹.

Проф. Б. А. Бильбасов.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1891 г., т. LXXII, ноябрь, стр. 283-324.

2. Госуд. Архив, XI, 686, л. 4-5.

3. В подлиннике: les six maitres. Даже выражение maitres было принято с неудовольствием, следы которого сохранились в письме Фальконета к Дидро: «Si jamais vous recommandez quelqu’un l’imperatrice, faites qu’il n’ecrive pas a la souveraine et au ministre, que lui arrivant et son monde font six mattres, par ce que cette sorte de ridicule ne manque jamais son effet» (Revue moderne, XXIII, 382; Сборник, XVII, 255).

4. Госуд. архив, XI, 686, л. 6-11.

5. Госуд. Архив, XI, 686, л. 12-15.

6. Сборник, XVII, 23.

7. Указ императрицы из Москвы, от 9-го октября, получен 15-го. Русский Архив, 1867 г., стр. 360.

8. Сборник, XVII, 28, 30.

9. Ibid., 31.

10. Barriere, 1. с., XIX, 443.

11. Un legiste etranger, non pas legislateur. Сборник, XVII, 54.

12. Thiebault, 1. c., III, 164.

13. Tourneux, 1. c., 444.

14. Сборник, ХVII, 136.

15. Сборник, 1. с., 55.

16. Сборник, XXVII, 4, 14.

17. Сборник, XXVII, 4.

18. Госуд. Архив, XI, 1035; Дидро в Петербурге, стр. 150.

19. Memoires d’Oberkirch, 1, 289.

20. Сборник, ХVII, 54.

21. Barriere, 1. с., XIX, 442; Записки Сегюра, стр. 148.

22. Госуд. Архив, XI, 1034.

23. Госуд. Архив, XI, 1035; Дидро, 1. с., стр. 148.

24. Say, Cours complet d’economie politique pratique, I, 25.

25. Сборник, XVII, 39, 41, 197.

26. Jean Jacques Burlamaqui, 1694-1748, известный юрист, автор «Principes du droit naturel», «Principes du droit politique» и «Principes du droit naturel et politique». Кажется, Фальконет говорит о посмертном издании «Principes du droit de la nature et des gens», которое начало выходить в 1766 году и о котором писал Гримм в своей «Correspondance». Tourneaux, 1. с., III, 146.

27. Сборник, XVII, 31.

28. Barriere, 1. с., XIX, 443; Thiebault, 1. с., III, 166.

29. Thiebault, 1. с., 169.

30. Travaux de l’academie des sciences, 1859, II, 159.

31. L’invitation de M. de La-Rivifere n’est rien qu’une malencontreuse equipee de la Russie, qui crut pouvoir s’attacher un homme qui avait peut-etre a se plaindre de la cour de France, et ne fut renvoye que sur son refus d’accepter aucune place. Париж. Архив, Russie, vol. 13, Suppl., № 93.

Текст воспроизведен по изданию: Никита Панин и Мерсье де Ла-Ривьер (1762-1767) // Русская старина, № 12. 1891