ГОЛОВИНА В. Н.

ЗАПИСКИ

(1766-1817)

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LXXV, стр. 801.)

IX.

Устройство Александровского дворца в Царском Селе для великого князя Александра Павловича. — Заботы о великом князе императрицы Екатерины. — Жизнь при дворе. — Посещение великокняжеской четы императрицей. — Немилость великого князя Александра к гр. Головиной. — Скорбь великой княгини. — Княгиня Радзивил. — Рождение великого князя Николая Павловича. — Гнев Екатерины на великого князя Константина Павловича. — Слабость здоровья императрицы, ее предчувствия близкой кончины.

Великий князь Александр Павлович со своим двором переехал 12-го июня в Александровский дворец, выстроенный императрицей для своего внука. Он был очень красив и расположен перед большим правильным садом, примыкавшим к английскому саду. Поль окнами великой княгини находился цветник, окруженный железной решеткой с калиткой, через которую она входила в свои апартаменты. Несколькими днями раньше переезда императрица подозвала меня (это было на одном из маленьких воскресных балов) и сказала: “Будьте добры сказать вашему мужу, чтобы он разместил мебель в Александровском дворце: он совершенно готов. Я желала бы уже видеть великого князя устроенным со всем его двором в новом помещении. [34] Выберите для себя апартамент, который найдете наиболее приятным и наиболее близким к великой княгине Елисавете. Надеюсь, что она мною довольна; я делаю все возможное, чтобы ей понравиться; я ей отдала самого красивого молодого человека во всей империи”. Ее величество остановилась на минуту и затем прибавила: “Вы видите их постоянно; скажите мне, действительно ли они любят друг друга, и довольны ли они друг другом”. Я ответила истинную правду, что они казались счастливыми: тогда они еще были счастливы, сколько могли. Императрица положила свою прекрасную руку на мою и сказала с волнением, растрогавшим меня: “Я знаю, графиня, что вы не созданы для разрушения семейного счастья. Я все видела, я знаю больше, чем это думают; поэтому мое благоволение к вам неизменно”. “Ваше величество, — ответила я, — то, что вы мне сейчас сказали, дороже для меня всех драгоценностей мира, и я клянусь всю свою жизнь употребить на то, чтобы заслужить это мнение, которое для меня дороже жизни”. Я поцеловала ее руку, а она встала, говоря: “Я оставляю вас, мы слишком хорошо понимаем друг друга, чтобы устраивать из этого зрелище”. Князь Алексей Куракин (Кн. Алексей Борисович Куракин (род. 1759, умер в 1829), впоследствии генерал-прокурор при Павле и министр внутренних дел при Александре I. Подобно брату своему, кн. Александру Борисовичу, он находился в опале, как племянник Никиты Ив. Панина, пользовавшийся расположением великого князя Павла Петровича.), стоявший напротив нас во время этого разговора, подошел пригласить меня на польский. “Ясно, кузина, что к вам милостиво относятся”, сказал он. Я ничего не отвечала: я была так растрогана, что с трудом понимала, что он мне говорил. Я передала моему мужу приказ ее величества, он сейчас же распорядился все устроить. Через три дня мы уже были в нашем новом жилище.

Я позволяю себе поместить здесь одно размышление. Клеветникам удалось убедить нескольких презренных людей, способных поверить злу, что императрица Екатерина поощряла страсть Зубова к великой княгине Елисавете... Разговор, приведенный мною и происходивший 9-го июня 1796 года, мне кажется достаточным, чтобы опровергнуть эту ужасную ложь. Я скажу больше: императрица сама говорила с Зубовым в конце 1795 года по поводу его недостойного чувства к великой княгине и заставила его всецело изменить свое поведение. Когда мы вернулись в Царское Село, не было и помину ни о прогулках, ни о взглядах, ни о вздохах. Графиня Шувалова осталась на некоторое время в праздности. Мы ее называли тогда impressario in Augustino (директор в замешательстве) — название одной комической оперы Чимарозы. [35]

Великий князь и великая княгиня были очень довольны своим дворцом; мои апартаменты были над апартаментами великой княгини и, находясь посредине здания, выдавались полукругом. Она могла разговаривать со мной, стоя у последнего окна перед углом. Однажды после обеда мы забавлялись этим, она сидела у своего окна, а я у своего, и мы долго беседовали. В это время великий князь и мой муж играли на скрипке в моей гостиной. Тогда между всеми нами еще господствовала гармония. Через несколько недель картина переменилась: великий князь стал неразлучен со своими новыми друзьями; великая княгиня Анна каждое утро приходила за великой княгиней Елисаветой, чтобы идти гулять в сад. Я гуляла с графиней Толстой, апартаменты которой были рядом с моими; она получила в этом году разрешение бывать на вечерах у императрицы. Великий князь становился с каждым днем все холоднее ко мне, князья Чарторыйские почти не посещали меня, чувства князя Адама занимали всех, но брат Константин влюбился в великую княгиню Анну, которой он нравился. Эта смесь кокетства, романов и заблуждений ставили великую княгиню Елисавету в ужасное и затруднительное положение: она замечала перемену в своем муже, ей приходилось каждый вечер встречать в своем доме человека, по-видимому, любившего ее, что, казалось, поощрял великий князь, доставлявший ему случай видеть великую княгиню.

Императрица объявила их императорским высочествам, что она после обеда посетит их в новом жилище. Прекрасный десерт был приготовлен в колоннаде, представлявшей нечто вроде открытой гостиной, со стороны сада ограниченной двумя рядами колонн. С этого места открывается обширный и красивый вид. Затем вошли во внутренние апартаменты, императрица села между великой княгиней и мной и сказала: “Я прошу вашего разрешения, ваше высочество, показать этим господам ваши комнаты”. Так как это было в воскресенье, то было много придворных лиц, между прочим, вице-канцлер, граф Остерман, и граф Морков. Великая княгиня кивнула головой и сделала мне знак, так что я поняла, что она чем-то смущена. Она наклонилась за спиной императрицы и сказала мне: “Книга на туалетном столе”. Я сразу поняла, что надо было скрыть от глаз общества том “Новой Элоизы”, который графиня Шувалова одолжила обеим великим княгиням. Накануне этого дня великая княгиня призвала меня к себе утром, у нас был интересный разговор в ее кабинете, затем она меня повела в свою уборную, где я нашла эту книгу, по поводу которой я осмелилась ей сделать несколько замечаний, выслушанных ею с обычной милостью. Я легко поняла, чего она желала, и, не задумываясь, попросила у её величества разрешения показать, как привратница, покои ее высочества этим [36] господам. Императрица нашла это удобным; я отправилась с быстротой молнии, опередила общество и спрятала книгу. В этот вечер я получила большое удовлетворение. Великая княгиня за десертом сообщила мне отрывок из письма принцессы ее матери, которая говорила мне самые любезные вещи.

Каждый день, казалось, влек за собой новые опасности; я очень страдала из-за всего того, чему подвергалась великая княгиня. Помещаясь под нею, я видела, как она входила и выходила, так же, как и великого князя, постоянно приводившего с собой к ужину князя Чарторыйского. Один Бог читал в моей душе. Однажды, более обыкновенного мучимая всем тем, что происходило у меня на глазах, я вернулась после вечера у императрицы, переменила платье и села у окна, находившегося над окном великой княгини. Высунув свою голову, насколько только могла, я заметила кусочек белого платья великой княгини, освещенного луной, лучи которой проникали в наши комнаты. Я видела уже, как вернулся великий князь с своим другом, и предположила, что великая княгиня одна в своем кабинете. — Я набросила косынку на плечи и спустилась в сад. Подойдя к решетке цветника, я увидела ее одну, погруженную в грустные размышления. “Вы одни, ваше высочество?” — спросила я ее. “Я предпочитаю быть одной, — отвечала она, — чем ужинать наедине с князем Чарторыйским. Великий князь заснул на диване, а я убежала к себе и вот предаюсь своим невеселым мыслям”. Я страдала от невозможности быть возле нее с правом не оставлять ее и входить в ее комнату. Мы беседовали больше четверти часа, после чего я вернулась к своему окошку. Я начинала становиться настоящей помехой великому князю; он знал мои чувства и был убежден, что они не похожи на его собственные. Князь Чарторыйский с удовольствием видел, как великий князь ставил препятствия для моих сношений с великой княгиней. Он знал прекрасно, что я не способна ему служить, и потому очень старался меня поссорить с великим князем.

Мой муж осмелился сделать ему представление о его поведении и о том вреде, который он делал для репутации своей жены. Это только еще более раздражило против меня, и я приняла решение молчать и страдать молча.

Однажды, утром, я сидела за клавесином с графиней Толстой, когда услышала, как тихо отворилась дверь, и вошла, или, лучше сказать, влетела в комнату великая княгиня. Она взяла меня за руку, повела в мою спальню, заперла дверь на ключ и бросилась в мои объятья, заливаясь слезами. Я не могу передать, что происходило со мной. Она собиралась сказать мне, как постучали в дверь, крича, что приехала моя мать из деревни меня навестить. Великая княгиня была очень огорчена этой помехой и [37] сказала мне слово, которого я никогда не забуду; затем она отерла свои слезы, вошла в гостиную и была очень приветлива с моей матерью, налила ей чай и сделала вид, что пришла нарочно, чтобы предложить ей завтрак. Таков уже был тогда ангельский характер этой государыни, несмотря на ее молодые годы; ее нежность скромно скрывала ее собственные чувства, если они могли опечалить других, ее доброта всегда брала верх.

В Царское Село приехала полька, княгиня Радзивил. Она была представлена императрице, принявшей ее очень хорошо, но не давшей ей ничего из того, что она просила. Между тем ее просьбы были скромны; она хотела быть опекуншею одного молодого князя Радзивила, на что она не имела никакого права, — для того, чтобы завладеть его состоянием и желала, получить портрет, т. е. быть назначенной статс-дамой. Несмотря на свои 50 лет, она сохранила еще свою свежесть, любовь к искусствам, о которых она высказывала оригинальные взгляды; она была очень занимательна в обществе, имела добродушный вид, что повело к тому, что все были с ней в хороших отношениях. Пресмыкаясь и низкопоклонствуя при дворе, она приправляла свои манеры и речи оригинальностью, делающей их менее неприятными, чем они была на самом деле. Я не буду говорить об ее нравах, слишком хорошо известных, она пренебрегала всеми приличиями по желанию и по влечению и говорила, что ее муж, как страус, воспитывает чужих детей. Императрица иногда забавлялась ее остротами и ее восторженностью, но ее часто утомляли ее низости. Я помню, что однажды на собрании в колоннаде она зашла так далеко в своей низости, что ее величеству было не приятно, и она даже дала ей косвенно урок, обращаясь к английской левретке, подаренной ей герцогиней Нассауской. Эта маленькая красивая собачка очень пресмыкалась, но ревновала других собак. Ее звали Панья, что по-польски значит госпожа. “Послушай, Панья, — сказала ей императрица, — ты знаешь, что я тебя всегда отталкивала, когда ты пресмыкаешься: ведь я не люблю низости”. Княгиня Радзивил привезла с собой одну из своих дочерей, прелестную личность, совсем на нее не походившую; это был воплощенный разум и кротость. Императрица дала ей фрейлинский шифр, а ее двух братьев назначила камер-юнкерами. Она была очень слабого здоровья и умерла в Петербурге после короткой болезни, через несколько дней после смерти ее величества. В бреду она беспрестанно говорила, что императрица ее зовет. Я пошла к ее матери, думая найти ее в отчаянии, но она не высказала сожаления, и сострадание, которое я могла ей высказать, было напрасно; мне осталось только пожалеть, что я не увижу больше Христины, заслуживавшей лучшей матери.

25-го июня, меня разбудили в 5 часов утра пушечные [38] выстрелы, объявлявшие о разрешения от бремени великой княгини Марии Феодоровны сыном, названным Николаем. Она разрешилась в Царском Селе, императрица ухаживала за ней всю ночь и была преисполнена радости от рождения еще одного внука. Через неделю было назначено крещение, и великий князь Александр был восприемником своего брата.

Через некоторое время случилось происшествие, очень огорчившее ее величество. На одном из воскресных балов воспитательница молодых великих княжон, Ливен, попросила разрешения у императрицы поговорить с ней. Императрица усадила ее возле себя, и Ливен сообщила ей о поступке великого князя Константина с одним гусаром, с которым он очень жестоко обошелся. Этот жестокий поступок был совершенною новостью для императрицы; она сейчас же призвала своего доверенного камердинера и приказала ему собрать всевозможные сведения об этом происшествии. Он вернулся с подтверждением доклада Ливен. Ее величество была так огорчена, что чуть не заболела; я узнала потом, что когда она вернулась в свою комнату, с ней сделалось нечто вроде удара. Она написала великому князю Павлу о всем случившемся, прося его наказать сына, что он и исполнил со всей строгостью, но не так, как бы следовало. Затем императрица велела посадить его под арест.

Следующее воскресенье, не чувствуя себя еще вполне хорошо, императрица приказала великому князю Александру дать у себя бал. Этот бал мне показался грустным до невозможности. Нездоровье императрицы беспокоило меня в глубине души, у меня были тяжелые предчувствия, которые, к несчастию, слишком скоро оправдались. Пригласили великую княгиню Анну, которую ни за что не хотел пустить из дому великий князь Константин. Она не пробыла и получаса на балу, как он прислал за нею, и она уехала, едва удерживая слезы.

Новые проекты и новые надежды занимали общество: говорили о браке великой княжны Александры со шведским королем. Однажды вечером императрица подошла ко мне и сказала: “Знаете ли, что я занята устройством судьбы моей внучки Александры и хочу ее выдать за графа Шереметева” (Шереметев, граф Николай Петрович (р. 1751 г., умер 1809 г.), впоследствии действительный тайный советник, обер-камергер, шеф пажеского корпуса, один из самых богатых людей того времени. В 1796 году Шереметеву было 45 лет. Впоследствии он женился на крепостной своей артистке, Прасковье Ивановне Ковалевской (умер 1803 г.), отличавшейся выдающимися душевными качествами, и брак этот был признан императором Александром. После смерти Прасковьи Ивановны, Шереметев, в память ее, основал шереметевский странноприимный дом в Москве.). “Я слышала [39] об этом, ваше величество, — ответила я, — но говорит, что родные не согласны”. Этот ответ ее очень позабавил.

Хотя казалось, что ее величество совершенно поправилась, она все же жаловалась на боль в ногах. Однажды, в воскресенье, между обедней и обедом, она взяла меня за руку и подвела к окну, выходившему в сад. “Я хочу, — сказала она, — построить здесь арку, соединенную с залами колоннады, и воздвигнуть на нем часовню; это бы избавило меня от того длинного путешествия, которое мне приходится делать, чтобы выслушать обедню. Когда я подхожу к амвону, у меня уже нет сил держаться на ногах. Если я скоро умру, я уверена, вас это очень опечалит”. Эти слова императрицы произвели на меня непонятное впечатление, слезы оросили мое лицо. Ее величество продолжала: “Я знаю, что вы меня любите. Я вас тоже люблю, успокойтесь”. Она меня быстро оставила, она была растрогана. Я стояла, прижавшись лицом к стеклу и заглушая рыдания.

Мне казалось, что дни летели; я испытывала большую грусть, чем всегда, покидая Царское Село. В глубине души мне чудился голос, говоривший: Ты провела здесь лето в последний раз. За несколько дней до отъезда, великая княгиня Елисавета попросила у меня прощальную записку. Я никогда не могла понять мотива этой просьбы, но это еще более омрачило мои мысли. Все, казалось, готовилось к грустному концу. Я повиновалась ей, а она дала мне в обмен тоже записку, которую я храню до сих пор.

X.

Приезд в Петербург шведского короля Густава IV. — Герцог Зюдерманландский. — Деликатность императрицы. — Празднества в Петербурге и переговоры о браке Густава IV с великой княжной Александрой Павловной. — Переписка императрицы с Густавом и его поведение. — Настроение духа императрицы и ее нездоровье. — Мрачные предчувствия графини Головиной. — Кончина императрицы Екатерины.

По возвращении в город, начали говорить вслух о приезде шведского короля и готовились к праздникам и удовольствиям, сменившимся похоронами и слезами.

Король приехал через некоторое время после возвращения двора в город. Он носил имя графа Гага и жил у своего посла, барона Стединга. Его первое свидание с императрицей было очень интересным; она его нашла таким, каким желала найти. Мы были представлены королю в Эрмитаже. Выход их величеств был замечателен: они держались за руку, и величественная осанка императрицы не затмила благородного вида молодого короля; [40] его черный шведский костюм, волосы, спускающиеся до плеч, придавали ему рыцарский вид. Все были поражены этим зрелищем.

Трудно себе представить что либо менее величественное, чем наружность дяди короля — герцога Зюдерманландского. Он — небольшого роста, с косыми смеющимися глазами, губы у него сердечком, живот выпячен, а ноги, как спички. Его движения быстры и суетливы. Я ему очень понравилась, и он настойчиво ухаживал за мной при всех наших встречах. Императрицу это очень забавляло. Однажды, вечером, в Эрмитаже он ухаживал за мною более обыкновенного. Ее величество подозвала меня и сказала смеясь: “Знаете пословицу: верь на половину тому, что тебе говорят, но верьте только на четверть вашему ухаживателю”.

Двор находился в Таврическом дворце; чтобы разнообразить вечера, дали небольшой бал, на который были приглашены лица, бывавшие в Эрмитаже. Мы собрались в гостиной, императрица вошла и села возле меня. Мы беседовали некоторое время; ожидали короля, чтобы открыть бал. “Мне кажется, — сказала императрица, — что лучше начать танцы; когда явится король, он будет менее смущен, увидав всех танцующими, чем ожидающими его прихода. Я сейчас скажу, чтобы играли полонез”. “Вы приказываете мне сказать это?” — спросила я. — “Нет, — отвечала она, — я сейчас позову камер-пажа”. Она сделала знак рукой, не замеченный камер-пажом, но принятый вице-канцлером графом Остерманом на свой счет. Старец подбежал к императрице так быстро, как он только мог с помощью своей длинной палки; она поднялась, отвела его к окну и очень серьезно разговаривала с ним около пяти минут. Затем она вернулась ко мне и спросила, довольна ли я ею. “Мне хотелось бы, — ответила я, — чтобы все петербургская дамы пришли учиться у вашего величества тому, с какой любезностью нужно принимать гостей”. “Но как же я могла сделать иначе, — возразила она: — я огорчила бы этого старичка, сказав, что он ошибся; вместо этого я поговорила с ним о том, о сем, уверила его, что я его действительно звала, он доволен, вы довольны, а я в особенности”.

Король явился, и императрица была приветлива и любезна с ним, но соблюдала меру и необходимое достоинство, Их величества взаимно изучали друг друга и пытались проникнуть намерения друг друга. Прошло несколько дней, и король заговорил о своем желании союза, императрица ответила таким образом, что нужно устроить возможность переговоров о главных пунктах, а потом уже давать обещание. Переговоры и прения следовали одни за другими, хлопоты министров и договаривающихся все увеличивались и возбуждали любопытство двора и города.

Был парадный бал в большой галерее Зимнего дворца. Король еще не знал о склонности к нему великой княжны [41] Александры, и его это очень тревожило. Через день на большом праздник в Таврическом дворце я сидела возле императрицы, а король напротив нас, когда княгиня Радзивил принесла императрице медальон с портретом короля из воска работы замечательного художника Тончи, сделавшего его на память после того, как он всего один раз видел короля на балу в галерее. “Он очень похож, — сказала императрица, — но я нахожу, что граф кажется на нем очень грустным”. Король с живостью ответил: “Еще вчера я был очень несчастлив”. Благоприятный ответ великой княжны был ему сообщен только утром этого дня.

Когда двор переехал в Зимний дворец, то было приказано всей придворной и городской знати давать балы. Первый бал был у генерал-прокурора графа Самойлова. Погода была еще хорошая; поэтому несколько русских и шведских вельмож ожидали приезда императрицы на балконе. В ту минуту, когда показалась ее карета, заметили, как поднялась комета и погасла над крепостью. Это явление дало повод ко многим суеверным предположениям. Императрица вошла в зал, где уже находился король, и начался бал. После первых танцев императрица удалилась с королем в кабинет, где принимала некоторых своих приближенных. Некоторые лица играли в бостон. В это время их величества впервые совещались по поводу брака. Императрица вручила королю бумагу, прося ее прочесть дома; я была в бальной зале, и ее величество призвала меня и велела занимать тех, кто не играл. Вскоре она вернулась с королем в бальную залу. Был предложен очень хороший ужин, но императрица не села за стол и уехала очень рано.

Граф Строганов тоже дал бал, который почтила своим присутствием императрица. Переговоры о свадьбе улаживались, и поэтому ее величество была весела и более любезна, чем обыкновенно. Она велела мне сесть за ужином напротив влюбленных, чтобы потом я могла рассказать ей о их беседе и их манере себя держать. Король был поглощен великой княжной, они разговаривали без умолку. После ужина императрица позвала меня и спросила о моих наблюдениях. Я ей сказала, что заботы Ливен оказались бесполезными, что великая княжна совершенно испорчена, так что больно смотреть, что король не ел и не пил, и что они пожирали друг друга глазами. Все эти шутки очень позабавили императрицу. У нее в руках был веер, чего я никогда не видала, и она его держала так странно, что я не могла удержаться, чтобы не посмотреть на нее. Она это заметила. “Мне кажется, что вы надо мною смеетесь”, сказала она мне. “Признаюсь, ваше величество, что мне никогда не приходилось видеть, чтобы держали так неловко веер”. “Не правда ли, — сказала она, — я похожа на простушку попавшую во дворец, но на старую [42] простушку”. “Эта рука не создана для пустяков, — отвечала я, — она держит веер, как скипетр”. Были еще праздники у австрийского посла, графа Кобенцеля, и у вице-канцлера графа Остермана на даче.

Я хочу поместить здесь копии с нескольких бумаг, написанных собственною рукою императрицы и шведского короля. Они были сообщены мне вскоре после смерти Екатерины Второй.

“24 августа, шведский король, сидя со мной на скамейке в Таврическом дворце, попросил у меня руки Александры. Я ответила ему, что он не может просить ее, а я его слушать, так как существуют переговоры о браке его с принцессой Мекленбургской. Он меня уверил, что они уже прерваны. Я сказала, что я об этом подумаю. Он просил меня разузнать, не чувствует ли моя внучка к нему отвращения, что я ему обещала и сказала, что через три дня я ему дам ответ. Действительно, через три дня, поговорив с отцом, матерью и девицей, я сказала на балу у Строгонова графу Гага, что я соглашусь на этот брак под условием: во-первых, чтобы Меклевбургские связи были окончательно разорваны, и, во-вторых, чтобы Александра осталась в той вере, в которой родилась и воспитывалась. О первом условии он сказал, что оно не подлежит сомнению, а о втором он старался убедить меня всеми силами, что оно невозможно. Мы расстались, оставаясь каждый при своем мнении”.

“Первое упрямство длилось 10 дней, и все шведские вельможи были иного мнения, чем король. Не знаю, как им удалось его переубедить. На бале у посла он подошел ко мне и сказал, что он удалил все сомнения, возникшие у него по поводу вопроса о религии. Вот когда, кажется, все устроилось! В ожидании я написала письмо № 1, и так как оно у меня было в кармане, то я ему дала его, говоря: “Прошу вас прочесть со вниманием эту записку. Она утвердит вас в тех хороших намерениях, которые вы высказываете”. На другой день во время фейерверка он меня поблагодарил за записку, сказав, что был недоволен только тем, что я не понимаю его сердца. На балу в Таврическом дворце король шведский сам предложил матери обменяться кольцами и обещаниями. Она мне это сказала, я переговорила с регентом, и мы решили совершить это в четверг при закрытых дверях, по обряду греческой церкви.

“Между тем договор улаживался министрами; главную роль в нем играл пункт о свободном исповедании православной религии. Он должен был быть подписан с остальною частью договора в этот четверг. Когда его прочли уполномоченным министрам, оказалось, что этого пункта нет. Наши спросили шведских, что это означает; они отвечали, что король взял его, чтобы переговорить о нем со мной. Мне доложили об этом [43] неожиданном обстоятельстве; было 5 часов вечера, а в 6 должно было происходить обручение. Я тотчас же послала к королю узнать, что он мне хочет сказать по этому поводу, так как до обручения я его не увижу, а после будет слишком поздно отступать. Он мне устно ответил, что он поговорит со мной; совершенно неудовлетворенная этим ответом, чтобы сократить переговоры, я продиктовала графу Моркову письмо № 2 с тем, что если король подпишет этот проект удостоверения, я сделаю сегодня вечером обручение. Было 7 часов, когда был отправлен этот проект, а в 9 часов граф Морковь привез мне № 3, написанный и подписанный рукой короля, но где вместо точных и ясных определений, которые я предложила, были пустые и темные. Тогда я велела сказать, что я захворала. То время, что они еще здесь оставались, проходило в постоянных пересылках. Регент подписал и утвердил договор, каким он должен был быть. Король должен его утвердить через два месяца после своего совершеннолетия. Он его отослал для совещания в свою консисторию” (Записка эта во многом сходится с письмом императрицы Екатерины к русскому посланнику в Швеции барону Будбергу от 19-го сентября ст. ст. 1796 г. (“Сборник Императорского Русского Исторического Общества”, IX, 316 и след.), но в то же время и разнится от него некоторыми подробностями и большей краткостью, тогда как приложенный к записке копии переписки совершенно тождественны. Поэтому можно предположить с полным основанием, что записка, приводимая Головиной, написана была Екатериной по какому либо особому поводу, а не является лишь копией с письма ее к Будбергу, как склонен думать это г. Бильбасов (“История Екатерины Второй”, XII, ч. 2-я, 498). Это предположение доказывается также последующим изложением гр. В. Н. Головиной, что рассказ о последних днях жизни Екатерины сообщен ей очевидцем — тем же лицом, которое доставило ей и записку, между тем, как начало царствования Павла застало Будберга в Стокгольма. Видно, что хорошо знавшая людей Екатерина заботилась о том, чтобы печальный эпизод со сватовством короля не был отнесен к недостатку ее предусмотрительности: Густав IV уже в это время показал признаки психического расстройства.).

№ 1 — копия записки ее императорского величества, переданная из рук в руки шведскому королю.

“Не согласитесь ли вы со мной, брат мой, что не только в интересах вашего королевства, но и в вашем личном интересе нужно условиться о браке, который вы желаете?

“Если ваше величество согласны с этим и уверены в этом, то почему вопрос о вере порождает препятствия вашим желаниям?

“Позвольте мне сказать вам, что даже епископы не найдут, что возразить на ваши желания, и выкажут готовность устранить всякое сомнение по этому поводу.

“Дядя вашего величества, министры и все те, которым в виду их долголетней службы, преданности и верности к вашей особе [44] вы можете больше всего верить, все согласны в том, что этот пункт не содержит ничего противоречащего ни вашей совести, ни спокойствию вашего правления.

“Ваш народ, далекий от того, чтобы порицать ваш выбор, с восторгом одобрить его и будет по-прежнему благословлять и обожать вас, потому что вам он будет обязан верным залогом своего благосостояния и личного и общественного спокойствия.

“Этот же выбор, смею сказать, докажет здравость вашего решения и суждения и будет способствовать увеличению молитв вашего народа за вас.

“Отдавая вам руку моей внучки, я глубоко убеждена, что даю вам самое драгоценное, что могла бы вам отдать и чем могла бы лучше всего убедить вас в искренности и глубине моего расположения и дружбы к вам. Но, ради Бога, не смущайте и вашего и ее счастья, примешивая к нему предметы, совершенно посторонние, о которых благоразумнее всего и вам самим и другим хранить глубокое молчание; иначе вы подаете повод к бесконечным огорчениям, интригам и сплетням.

“По материнской нежности, с которой, как вы знаете, я отношусь к моей внучке, вы можете судить о моей заботливости о ее счастье. Я не могу не чувствовать, что таковым же будет и мое отношение к вам, лишь только вы будете соединены с нею узами брака. Могла ли я когда-нибудь согласиться на него, если бы видела малейший повод к опасности или к затруднению для вашего величества, или если бы я не видела напротив всего того, что способно упрочить счастье и ваше, и моей внучки?

“К стольким свидетельствам, которые должны повлиять на решение вашего величества, я прибавлю еще одно, более всего заслуживающее ваше внимание; проект этого брака был составлен и поддерживаем блаженной памяти покойным королем вашим отцом. Я не привожу свидетелей ни из вашего, ни из моего народа, хотя их множество по этому доказанному делу, я лишь назову французских принцев и дворян из их свиты, чье свидетельство тем менее подозрительно, что они совершенно беспристрастны в этом деле. Находясь в Сна с покойным королем, они часто слышали, как он говорил об этом проекте, как об одном из наиболее беспокоивших его, исполнение которого могло лучше всего скрепить доброе согласие и хорошие отношения между двумя домами и двумя государствами.

“А если этот проект составлен покойным королем, вашим отцом, то как же мог этот столь образованный государь, преисполненный нежностью к своему сыну, измыслить то, что рано или поздно могло бы повредить вашему величеству во мнении вашего народа и ослабить привязанность к вам ваших подданных. А что этот проект был следствием долгого и глубокого [45] размышления, слишком хорошо доказывают все его поступки. Едва укрепив власть в своих руках, он велел внести в сейм закон об общей терпимости всех религий, чтобы таким образом рассеять весь мрак, порожденный веками фанатизма и невежества, возобновить которые в настоящее время было бы и безрассудно, и постыдно. На сейме в Гетфле он еще более высказал свои намерения, решив со своими наиболее верными подданными, что в браке его сына и наследника соображение о величии того дома, с которым он соединялся, должно было брать верх над всем прочим и, что разница в религиях не могла служить никаким препятствиям. Я приведу здесь анекдот об этом именно сейме в Гетфле, который дошел до моего сведения, и которые все могут подтвердить вашему величеству: когда был поднят вопрос об установлении налога на его подданных во время его свадьбы, в акт, составленный по этому поводу, вписали так: во время свадьбы королевского принца с лютеранской принцессой. Епископы, выслушав проект этого акта, вычеркнули по своему собственному побуждению слова: с лютеранской принцессой.

“Соблаговолите довериться опыту тридцатилетнего царствования, во время которого мне удавалась большая часть моих предприятий. По этому опыту и самый искренней дружбе, я осмеливаюсь вам дать верный и прямой совет с единственной целью доставить вам возможность пользоваться счастьем в будущем.

“Вот мое последнее слово: не подобает русской великой княжне переменить веру.

“Дочь императора Петра I вышла замуж за герцога Карла-Фридриха Голштинского, сына старшей сестры короля Карла XII, и для этого не переменила религии. Права ее сына на наследование шведским королевством не были из-за этого менее признаны сеймом, который послал торжественное посольство в Россию, чтобы предложить ему корону. Но императрица Елисавета уже объявила этого сына своей сестры русским великим князем и своим предполагаемым наследником. Условились по предварительным статьям Абоского договора, что ваш дед будет выбран наследником шведского престола, что и было исполнено. Таким образом две русские государыни возвели на престол линию, из которой произошли вы, и открыли вашим блестящим способностям дорогу к царствованию, которое никогда не будет более благополучным и прекрасным, как того бы хотелось мне.

“Позвольте мне прибавить откровенно, что необходимо нужно, чтобы ваше величество стало выше всяких преград и сомнений, пусть всякого рода доказательства будут собраны, чтобы рассеять их, так как они могут только повредить и вашему счастью, и счастью вашего королевства.

“Я скажу больше: моя личная дружба к вам, неизменная с [46] самого вашего рождения, вам докажет, что время не терпит, и что если вы не решитесь окончательно в эти дорогие для меня минуты, то план этот может совершенно исчезнуть из-за тысячи препятствий, которые снова представятся, лишь только вы уедете. Если с другой стороны, несмотря на серьезные и неоспоримые доводы, представленные мною и тем, которые наиболее заслуживают вашего доверия, религия все же должна служить непобедимым препятствием к союзу, казалось, желаемому вами еще неделю тому назад, то вы можете быть уверены, что с этой минуты не будет больше речи об этом браке, который мог быть столь дорогим для меня в виду моей нежности к вам и моей внучке.

“Я приглашаю ваше величество внимательно отнестись ко всему, мною изложенному, моля Бога, управляющего сердцами королей, просветить ваш разум и внушить вам решение, сообразное с благом вашего народа и с вашим личным счастьем.

“№ 2. Проект. Я торжественно обещаю предоставить ее императорскому высочеству государыне великой княжне Александре Павловне, моей будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитывалась, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, который я мог подписать.

“№ 3. Дав уже мое честное слово ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести, касающихся религии, и так как мне казалось, что ее величество этим довольна, то я уверен, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, что всякая другая записка становится всецело излишней”.

Подписано: “Густав Адольф. 11 — 22 сентября 1796 года”.

Граф Морков мне сказал, что императрица была так огорчена поведением короля, что после получения его второго ответа она имела вид, что ее постиг удар паралича.

На другой день был праздник, приказано было дать парадный бал в белой галерее; на нем присутствовал шведский король, грустный и очень смущенный. Императрица была величественна и говорила с ним с возможною непринужденностью и благородством. Великий князь Павел был разгневан и бросал грозные взгляды на короля, который уехал через несколько дней. Великий князь Александр дал бал, на котором все были в трауре по случаю смерти королевы португальской. Императрица приехала на этот праздник вся в черном, что я видела в первый раз, так как она, за исключением лишь особых случаев, носила всегда полутраур. Ее величество села возле меня; я ее нашла [47] бледной и осунувшейся, и мое сердце забилось от крайнего беспокойства.

“Не находите ли вы, — спросила она меня, — что этот бал похож не на праздник, а скорее на немецкие похороны? Черные платья и белые перчатки производит на меня такое впечатление”.

В бальной зале два ряда окон на набережную. Мы стояли у окна, когда луна взошла; императрица ее заметила и сказала: “луна сегодня очень красива, стоит посмотреть ее в телескоп Гершеля. Я обещала шведскому королю показать его, когда он вернется”.

Ее величество напомнила мне по этому поводу ответ Кулибина; это был крестьянин, ученый, самоучка, который был принять в академию, благодаря своему выдающемуся уму и замечательным изобретенным им машинам. Когда английский король прислал императрице телескоп Гершеля, она велела одному немецкому профессору из академии и Кулибину привести его в Царское Село. Его поместили в гостиной и стали рассматривать луну. Я стояла за креслом императрицы, когда она спросила профессора, не сделал ли он какие-нибудь новые открытия с помощью этого телескопа: “Без сомнения, луна обитаема, видна страна, прорезанная долинами, и целые леса построек”. Императрица выслушала его с невозмутимой серьезностью, и когда он отошел, подозвала Кулибина и спросила его:

— А ты, Кулибин, открыл ли что-нибудь?

— Я не так учен, как господин профессор, государыня: я ничего не видел. — Императрица с удовольствием вспоминала об этом ответе.

Объявили, что ужин подан; императрица, никогда не ужинавшая, прогуливалась по комнатам и затем села за нашими стульями. Я сидела рядом с графиней Толстой, которая, кончив есть, не поворачивая головы, отдала свою тарелку. Она была очень удивлена, увидав, что ее приняла прекраснейшая рука с великолепным бриллиантом на пальце. Она вскрикнула, узнав императрицу, которая ей сказала:

— Разве вы меня боитесь?

— Я смущена, — ответила графиня, — тем, что отдала вам тарелку.

— Я пришла помочь вам, — отвечала императрица и стала шутить с нами по поводу пудры, сыпавшейся с наших шиньонов на плечи. Она нам рассказала, что граф Матюшкин, личность очень нелепая, по возвращении из Парижа приказал пудрить себе спину, уверяя, что эта мода принята всеми наиболее элегантными людьми во Франции. “Я вас покидаю, мои красавицы, — прибавила императрица, — я очень устала”. Она ушла после того, как положила мне на плечо свою руку, которую я поцеловала в последний раз с непреодолимым чувством [48] беспокойства и грусти. Я следила за ней глазами до самой двери, и когда я перестала ее видеть, мое сердце билось, точно хотело оторваться. Я вернулась домой и не могла спать. На другое утро я пошла к моей матери в то время, когда она вставала, и разразилась слезами, говоря о моих наблюдениях над здоровьем императрицы. Моя мать пыталась меня разуверить, но напрасно: я была, как приговоренная к смертной казни, и как бы находилась в ожидании своего смертного приговора.

В жизни бывают предчувствия, которые сильнее нашего разума. Говоря себе, что нужно их отбросить, удалить от нашей мысли, мы, тем не менее, смущены ими и недостаточно сильны, чтобы их победить. В бедах и несчастиях, посылаемых нам, как испытания, Богом, надо предаться воле Божьей, и достаточно уже этого желания, чтобы занять душу и успокоить скорби, но предчувствие — беспокойное чувство, которое, кажется, держится только нашей собственною слабостью, вызываемое внутренним, чуждым нам побуждением. Оно преследует нас, как тень, пугающая нас и беспрестанно представляющаяся нашим глазам.

Через несколько дней, когда я завтракала в 10 часов утра у своей матери, вошел придворный лакей, служившей моему дяде, и попросил разрешения у моей матери разбудить его: “Около часу, как императрицу постиг удар!” — сказал он нам. Я страшно вскрикнула и побежала к моему мужу, который был внизу в своей комнате. Я с трудом спустилась по лестнице, дрожь во всем теле едва позволяла мне ходить. Войдя к мужу, я должна была сделать над собою усилие, чтобы произнести эти страшные слова: императрица умирает. Мой муж был страшно поражен; он сейчас же потребовал одеваться, чтобы поехать во дворец. Я не могла ни плакать, ни говорить, тем менее думать. Торсуков, племянник первой камер-фрау императрицы (Марьи Савишны Перекусихиной.), вошел и сказал нам по-русски: “Все кончено: ее уже нет, а с ней погибло и наше счастье!

Приехали граф и графиня Толстые; графиня осталась со мной, а граф уехал во дворец с моим мужем. Мы провели до 3-х часов дня самое страшное время моей жизни. Каждые два часа мой муж посылал мне записочки; была минута, когда надежда озаряла все сердца, как луч света темноту, но она была очень непродолжительна и сделала еще более тяжелой уверенность в несчастии. Императрица прожила 36 часов, пораженная ударом; ее тело продолжало жить, но голова была мертва: произошло кровоизлияние на мозг. Она перестала жить 6-го ноября.

В. Головина.

Текст воспроизведен по изданию: Записки графини В. Н. Головиной // Исторический вестник, № 4. 1899