ГОЛОВИНА В. Н.

ЗАПИСКИ

(1766-1817)

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LXXV, стр. 400.)

VI.

Забавы при дворе Екатерины. — Интриги графини Шуваловой и Колычева. — Княгиня Голицына. — Милости императрицы к графине Головиной. — Польская депутация. —  Шутка Головиной с Зубовым. — Болезнь великого князя Александра. — Вечера у великокняжеской четы. — Шевалье де-Сакс. — Графиня Салтыкова. — Кротость императрицы. — Г-жа Фитингоф. — Граф Петр Панин.

Несмотря на наступившее грозное время, придворная жизнь текла весело: казалось, все предавались столь пагубным для юности иллюзиям. Этот величественный двор, этот дворец, эти сады, эти благоухающие цветами террасы, внушали рыцарские идеи и возбуждали воображение. Возвратившись с прогулки в один из прекраснейших вечеров, императрица остановилась на террасе, где уселась на широкие ступени. Ее величество усадила меня между собою и великой княгиней, с которой Зубов не спускал глаз. Великая княгиня была смущена, что передавалось и мне. Я с громадным трудом понимала то, что ее величество, делая честь мне, говорила; вдруг мы услышали чудную музыку. Диц (Генрих Диц, знаменитый скрипач того времени, учитель императора Александра I в игре на скрипке), [802] замечательный музыкант, играл трио на скрипке; ему аккомпанировал альт и виолончель. Этот оркестр был помещен в окне у Зубова, недалеко от террасы; полные гармонии звуки этого инструмента любви неслись по воздуху; тишина вечера способствовала их продолжительности. Великая княгиня была растрогана. Безмолвный разговор сердца доступен дружбе: не нужно слов, чтобы понять друг друга. Я поняла великую княгиню, и этого было достаточно, чтобы ее замешательство сменилось тихой радостью, внушенною чарами минуты. Когда императрица удалилась, я проводила великую княгиню домой. Мы уселись на окно в маленькой гостиной; остальное общество осталось в большой гостиной рядом. Наше окно было открыто и выходило в сад; в красивом озере отражалась луна, все было тихо кругом, кроме сердца, жаждущего впечатлений. Великий князь любил свою жену, как брат, но она хотела быть любимой так, как бы она его любила, если бы он сумел ее понять. Недочеты в чувстве очень тяжелы, особенно во время его первых проявлений. Принципы, внушенные великой княгине ее матерью с детства, вели ее к добродетели, к исполнению долга: она знала, она чувствовала, что ее муж должен быть главным предметом ее привязанности, она стремилась к этому, но, не будучи понятой, она все более и более нуждалась в дружбе. Я была всегда с нею, хваля ее доброту; неприятности, интриги, иллюзии, еще более усилили ее привязанность ко мне; я боялась остановить рост этой привязанности, ей нужно было активное чувство. Чтобы сохранить чистоту ее сердца, я старалась вполне слиться с нею; моею преданностью ей была моя собственная верность; я знала, что и дружба изменяется с годами, ее первые дни восторженны, как юность, она успокаивается, наученная опытом. Испытания укрепляют ее узы.

Однажды вечером, вместо того, чтобы последовать за великой княгиней после вечера у императрицы, я отправилась на минуту в покои моего дяди, чтобы переменить кое-что в моем туалете. Мое отсутствие не было продолжительно, я возвращалась к своему месту, как кто-то, встретившись со мной, сказал, что Зубов дает серенаду у своего окна, что услужливая Шувалова должна повести великую княгиню на луг, чтобы ее присутствие послужило одобрением чувства Зубова. Я страшно рассердилась и побежала со всех ног; к счастью, я догнала великую княгиню до прихода на условленное место; Шувалова предлагает ей руку.

— Куда вы идете, ваше высочество? — спросила я.

— На луг, — отвечала она. — Графиня только что мне сказала, что там можно услышать великолепную музыку.

Я ей сделала знак глазами и прибавила:

— Поверьте мне, ваше высочество, лучше будет нам погулять в такую прекрасную погоду. [803]

Великая княгиня оставила руку своей почтенной путеводительницы, и мы пошли таким шагом, что она не могла за нами последовать. Шувалова была страшно возбуждена против меня. По дороге я рассказала великой княгине подкладку этой истории. Она была мною довольна. На другой день графиня Шувалова пожаловалась на меня всем своим близким; я смеюсь над этим, ибо я нахожу, что настолько же хорошо заслужить ненависть тех, которые возбуждают наше презрение, как уважение тех, кого любишь. Я не знаю средств к уничтожению интриг, ни ловкости в них, я не могу льстить наперекор моей совести, и я не признаю политики высшего света.

Однажды, после обеда, Колычев от имени Зубова предложил мне спеть романс в тот момент, когда императрица появится на вечере. Это был новейший романс. Я прочла куплеты и ясно увидела во втором намеки, которые не трудно было понять (“Судьба совершает преступление, Заставляя меня желать ее воспламенить, Предоставляет своей жертве Роковое право любить”). Я поблагодарила Колычева, попросив его передать Зубову, что я не хочу ни занимать собой, ни злоупотреблять добротой императрицы, которая не любит музыки. Он ушел, с чем пришел, а я об этом не рассказала великой княгине. На другой день, в воскресенье, был маленький бал, на котором присутствовали приближенные лица. Танцуя англез с Колычевым, я увидела сверток нот в его кармане; он от времени до времени вынимал его для того, чтобы его заметила великая княгиня, стоявшая возле меня; не достигнув того, чтобы она его спросила, что это, он решился ей предложить эти ноты, но я его предупредила, шепнув великой княгине:

— Не берите этих нот, вечером вы узнаете, что это такое.

Она их не взяла. Танцевали польский; я увидела Зубова, графиню Шувалову и графа Головкина, совещавшихся вместе; через минуту последний подошел меня пригласить на танец; я согласилась, он стал в первой паре, графиня Шувалова и Зубов за нами. Я сказала графу, что не хочу начинать польский.

— Почему же? — спросил он. — — Вы сделаете удовольствие господину Зубову.

— Ему следует начинать польский, — — ответила я и настояла на том, чтобы переменить место. Зубов сказал мне:

— Я умоляю вас, графиня, начать польский, я буду так счастлив следовать за вами, только вы можете повести меня к счастью.

— Я не имею способности вести кого бы то ни было, я едва умею себя вести. [804]

Я оставила место и стала в последнюю пару. Граф Головкин сказал мне:

— Вы очень упрямы.

— Я признаюсь, что я не так податлива, как вы, — — ответила я.

Я забыла сказать о жене князя Михаила Голицына, — — старшей дочери графини Шуваловой, — — которая получила позволение приезжать по воскресеньям в Царское Село (Княгиня Прасковья Андреевна Голицына (род. 1767 г., ум. 1828 г.) была в супружестве с кн. Мих. Андреевичем, т. с. и камергером (ум. 1812 г.). Она была прекрасная и лучшая танцовщица.). Это — женщина с беспокойным умом, с полным непоследовательности характером. Она завидовала многочисленным ко мне милостям императрицы. Между обедней и обедом у императрицы собиралось общество (Тут же происходила смена дежурств генерал-адъютантов. Тот, кто кончал дежурство, преклонял колено перед императрицей и давал ей жезл, который она вручала его заместителю. Хотя эта церемония повторялась еженедельно, но она всегда поражала тем величием, которое императрица в нее вкладывала – она как будто говорила: “доверие и преданность”.); княгиня Голицына знала, что императрица иногда занималась приготовлением камеев и горела желанием получить один для медальона, который она носила на шее, и который заботливо выставляла на показ, чтобы заметили, что он пуст. Императрица это заметила и сказала ей:

— Мне кажется, княгиня, что медальон, который я вижу несколько воскресений, о чем-то просит.

Княгиня покраснела от радости и отвечала, что будет страшно счастлива, если медальон заслужит работу императрицы.

— Нет, княгиня, я вам дам сибирский камень, красивее моих оттисков.

Через неделю она отослала графине Шуваловой для ее дочери медальон из сибирского халцедона, окруженный бриллиантами. К обедне явилась княгиня, сияющая от подарка ее величества, показывая его всем и каждому, не владея собой. Вечером на маленьком бале она ног под собой не чувствовала от радости. Императрица наблюдала за мной весь день, обращалась со мной холодно, но это меня не беспокоило. Я танцевала, по обыкновению, с тою же веселостью; мой ангел — великая княгиня занимала меня всецело; меня не коснулось зло двора. Ее величество это заметила. К концу вечера она подозвала меня к себе.

— Ваша веселость меня очаровывает, — — сказала она мне, — ничто не смущает ее.

— Что же могло бы смутить ее, ваше величество, — — ответила я, — — когда я осыпана милостями вашего величества и великой [805] княгини? Чего мне теперь недостает? Я счастлива, я вдвойне счастлива тем, что этим я обязана вашему величеству. Она положила свою руку на мою и сказала:

— Ступайте, вы мне нравитесь.

По возвращении в город, 30-го августа, в день святого Александра Невского, ее величество послала за моим мужем и вручила ему для меня медальон гораздо красивее медальона княгини Голицыной, прибавив, что он должен мне его дать только в том случае, если он мною доволен. Трощинский, секретарь императрицы, сказал мне впоследствии, что он был у нее в то время, когда ювелир принес мой медальон. Ее величество показала его ему, говоря:

— Я его назначила для одной женщины, которую очень люблю; я подарила подобный жене князя Михаила Голицына, но, сравнивая их, стоит понять разницу моей привязанности.

Как запечатлены ее милости в моем сердце! Чувство моей благодарности к ней является для меня насущной потребностью. Сама смерть не истребит во мне этого чувства: настолько оно вкоренилось в моей душе, и сделает его священным и благочестивым!

Этот год был отмечен интересными событиями: присоединением Курляндии, взятием Варшавы и разделом Польши. Это политическое событие было неминуемым следствием первых двух. Ненависть поляков к русским увеличилась. Сознание зависимости крайне возбуждало их гордость. Я была свидетельницей сцены, которую я никогда не могла забыть и которая мне показала величие императрицы.

Явилась польская депутация, которая должна была быть представленной в Царском Селе. Мы ожидали императрицу в гостиной; насмешливый и неприязненный вид этих господ меня очень забавлял. Императрица появилась, они все невольно вытянулись; ее величественный и благосклонный вид вызвал их глубокий поклон. Она сделала два шага, ей представили этих господ, каждый из них стал на одно колено, чтобы поцеловать ее руку; покорность рисовалась на их лицах в эту минуту. Императрица говорила им, их лица засияли; через четверть часа она удалилась, тихо кивая, что невольно заставляло головы преклоняться. Поляки совершенно растерялись, уходя, они бегали и кричали: “Нет, это не женщина, это сирена, это волшебница, ей нельзя противиться”.

Когда двор помещался в Таврическом дворце, я там бывала ежедневно. Я часто обедала у их императорских высочеств в тесном кругу: великий князь, великая княгиня, мой муж и я.

6 часов мы отправлялись к императрице, где собирались у круглого стола, как в Царском Селе. Бывали концерты, оркестр [806] состоял из лучших придворных музыкантов и любителей, среди них был Зубов. Первыми певицами были мы — — великая княгиня и я. Ее голос нежен и гибок; ее слушали очарованные. Мы вместе пели дуэты, наши голоса сливались в аккорде. Однажды вечером, после симфонии, Зубов отыскал меня, чтобы предложить мне еще раз спеть тот знаменитый романс, от которого я уже раз отказалась. Я сидела за стулом императрицы; великая княгиня, сидевшая рядом с ней, услышала эту просьбу и была ею так смущена, что не смела поднять глаз на меня; великий князь был взволнован. Я встала и пошла за Зубовым к клавесину, он мне аккомпанировал на скрипке. Я спела ничего не значащий первый куплет и остановилась. “Как уже, графиня? Но это очень кратко”. Я повторила первый куплет, он меня просил спеть второй, я отказалась, говоря ему, что мы остановили концерт из-за очень скучной музыки, и отошла от клавесина. Когда я проходила мимо императрицы, она меня спросила:

— Что это за иеремиада?

— Самая настоящая иеремиада, ваше величество, это самая скучная ария, которую я когда либо слышала.

Я села на прежнее место. Взгляды великой княгини выражали удовольствие; я была более, чем счастлива, видя ее довольной. Концерт кончился, я собиралась уезжать; когда я надевала плащ, великий князь зашел за мной и, увлекши меня в кабинет великой княгини, стал передо мною на колени и засвидетельствовал мне самым живым образом то удовольствие, которое ему доставила моя проделка.

Я позволю себе рассказать настоящую шутку, которую я в то время сыграла. Есть некто Кольев — — человек умный, но очень скверный, сущий паразит, увивавшийся около вельмож. Он несколько раз, бывая у моей свекрови, прислуживался к Зубову. Однажды, находясь у нас, он сказал, что видел великую княгиню у ее окна вместе с графиней Шуваловой, что он на них долго смотрел из окна Зубова, жившего напротив и который весь обратился в внимание. Он прибавил, что — это уловка графини, чтобы показать великую княгиню своему протеже. Эти подробности уязвили меня и очень не понравились. На другой день великая княгиня написала мне, приказывая явиться к ней в 11 часов, желая репетировать со мной дуэт, который мы должны были спеть на следующем концерте. Я отправилась. Сарти нам аккомпанировал (место неразборчивое, зачеркнутое.). Сарти удалился. Я спросила великую княгиню, правда ли, что графиня Шувалова подводила иногда ее к окну, чтобы поговорить. Она ответила, что да, но заметив, что Зубов на нее смотрит, она больше там не [807] останавливалась. Я попросила у нее разрешения сделать все то, что мне придет в голову; она согласилась. Я ее попросила сесть в глубине комнаты, чтобы видеть зрелище, которое я ей собиралась доставить; сама отправилась в ее уборную за булавками. Вернувшись, я подошла к окну и заметила Зубова с направленным на нас телескопом; я ему поклонилась, он мне ответил низким поклоном, я посмотрела на него минуту, потом повернула голову назад, как бы разговаривая с кем-то; я взобралась на стул и заколола занавеси так высоко, как только могла, оставив лишь отверстие, в которое могла пролезть моя голова, и еще раз поклонилась ему. Он сразу удалился; мне только это и нужно было, и я сошла со стула. Великая княгиня смеялась от всего сердца. К обеду я хотела уйти, но она не позволила мне и удержала меня на весь день. К вечеру послали за графиней Толстой, и мы очень весело провели время вшестером: трое мужей и три жены.

Через несколько недель двор переехал в Зимний дворец. Великий князь был нездоров в течение 52 дней. Каждое утро я получала записку от великой княгини, приказывавшей мне явиться к ней вечером. Графиня Толстая была также приглашаема, но она не всегда являлась. Лучшие музыканты и во главе их Диц исполняли симфонии Гайдна и Моцарта. Великий князь играл на скрипке, мы слушали эту прекрасную музыку из соседней комнаты, где мы почти всегда бывали вдвоем с великой княгиней. Наш разговор часто носил следы той гармонии, которая сопутствует словам, идущим прямо из сердца.

Музыка имеет особенную силу над нашими душевными движениями: она возбуждает в нашей памяти былые впечатления, все окружающее перестает существовать для нас, могилы как бы разверзаются, мертвые воскресают, отсутствующее возвращаются, ощущения и впечатления нас осаждают и как бы окутывают; наслаждаешься, страдаешь, сожалеешь, чувствуешь более сильно. Одно время и в тяжелые моменты моей жизни хотелось бежать от моего клавесина. Невольно я возвращалась к тем местам музыки, которые напоминали мне прошлое. Я уходила от себя самой, но не могла уйти от воспоминаний; если б я испытывала чувство любви, оно бы окончилось победой или отвращением, но это было просто непреодолимым чувством, которое страдало неослабно и не находило опоры в сердце, внушившем и направившем его.

Когда болезнь великого князя окончилась, эти вечера прекратились; великая княгиня столь же сожалела об этом, как и я: они были интересны и навевали тихое настроение после ужина; я уходила с великой княгиней в ее уборную, мы беседовали, иногда читали. Великий князь оставался в соседней комнате с [808] моим мужем, которого он очень любил; они беседовали, иногда спорили о тех либеральных идеях, которые старался внушить ему один из его воспитателей — Лагарп. Минута расставания приближалась, великий князь удалялся с моим мужем в кабинет для совершения своего ночного туалета. Великая княгиня принималась за свой, я расчесывала волосы, свертывала их, заплетала в косу. Первая камерфрау Геслер ее раздевала, затем она переходила в свою спальню, чтобы лечь в постель, куда она звала меня, чтобы попрощаться. Я становилась на колени на ступеньках ее кровати, целовала ее руку и удалялась.

Однажды вечером, когда я приехала к великой княгине, она открывала одну из дверей своего кабинета в то время, как я входила в другую. Как только она меня заметила, она порхнула ко мне; я признаюсь, что приняла ее за прекрасное видение. Волосы ее были растрепаны, она была в белом платье, называемом греческою рубашкою, с узкою золотою цепью на шее, рукава ее были засучены, так как она только что оставила арфу. Я остановилась и сказала ей:

— Боже мой, ваше высочество, как вы хорошо выглядите! — — вместо того, чтобы сказать: Боже мой, как вы прекрасны.

— Что вы находите необыкновенного в сегодняшнем состоянии моего здоровья? — спросила она.

— Я нахожу, что по вашему виду вы чудесно себя чувствуете. Глупо не говорить того, что думаешь, тем, от которых

ничего никогда не хотел бы скрыть. Она увела меня в свою уборную, приказала аккомпанировать ей на пианино, взялась снова за арфу и играла “Les folies d'Espagne”; я брала аккорды. Мы беседовали потом вплоть до ужина. В этот вечер не было приглашенных к ужину.

Наши беседы никого не затрагивали. Мысли следовали одна за другой безыскусно и без подготовки, чувства наши доставляли неиссякаемые предметы для беседы, душа их облагораживала, а ум уяснял нам наши впечатления. Как я сожалею тех, кто желает блистать на счет других; какие ложные проблески, какое отсутствие глубины, какая мелочность и сколько ненужных стараний, чтобы разрисовать ложь, которая исчезает, как фейерверк! В течение зимы 1794 — 1795 года часто бывали маленькие балы и спектакли в Эрмитаже, а также иной раз и в тронной зале. Новый кавалер появился на них, — — шевалье de Saxe, побочный сын принца Ксаверия, дяди саксонского короля. Императрица приняла его очень хорошо, но его пребывание в столице окончилось очень печально. Один англичанин, по имени Макартней, очень дурной человек, подстрекнул его нанести оскорбление князю Щербатову, по выходе из спектакля; он его оскорбил таким образом, что не оставалось никакого сомнения в его вине, и вследствие этого [809] он был выслан за границу. Князь Щербатов, не имея возможности получить от него удовлетворение, которого требовала его честь, отправился за ним в Германию, вызвал его на дуэль и убил. Я встретилась с его сестрой, герцогиней д'Езклиньяк, во время моего путешествия во Франции; мы очутились в одной и той же гостинице в Страсбурге, а по возвращении я еще раз видела ее в Дрездене. После смерти шевалье de Saxe она питала сильную ненависть к русским.

По мере того, как я отыскиваю в своем прошлом эту массу воспоминаний, доставляющую мне много удовольствия, невольные сравнения представляются моему уму и прерывают нить моих мыслей. Что такое жизнь, как не продолжающееся сближение настоящего с прошедшим? Впечатления изглаживаются со временем, страсти утихают, точка зрения становится яснее, душа мало-помалу освобождается от своих уз. Это — как бы прекрасная картина, потемневшая от времени, ее тонкие штрихи потеряли свой блеск, но тем больше в ней силы, и тем большую цену приобретает она в глазах знатоков.

Обратимся ко двору, к человеческим слабостям и... к повязке. Графиня Салтыкова, невестка графини Шуваловой, страшно желала быть принятой на концерты в Эрмитаже (Графиня Дарья Петровна Салтыкова, жена фельдмаршала Ивана Петровича Салтыкова, урожд. Чернышева (род. 1739 г., ум. 1802 г.). В статс-дамы была пожалована 2-го сентября 1793 г.). Императрица оказала эту милость ей и ее дочерям (дочери графини Салтыковой: 1) графиня Прасковья Ивановна (род. 1772 г.), бывшая затем в замужестве за сенатором Петром Васильевичем Мятлевым; 2) Екатерина Ивановна, умершая в девицах в 1815 г., и 3) Анна Ивановна (род. 1777 г., ум. 1824 г.), в замужестве за сенатором, графом Григ. Влад. Орловым.) раз или два. Однажды, когда она присутствовала, мы ожидали императрицу в гостиной, где находился оркестр. Графиня Салтыкова, хотя женщина с достоинствами, имела ту страшную зависть, которую вселяет двор и которую ничто не может превозмочь; милости императрицы ко мне причиняли ей в некотором роде беспокойство и делали ее тон иногда язвительным по отношению к моей маленькой особе. В этот день у меня была очень красивая прическа, устроенная графиней Толстой, и повязка, проходившая под подбородком; графиня Салтыкова подошла ко мне с холодным и неприязненным видом. Она была высока ростом, представительна и с мужскими манерами. — — “Что у вас под подбородком?” — — спросила она, — — “что это у вас за повязка, придающая вам болезненный вид?” “Графиня Толстая причесала меня, я предоставила ей поступать по ее фантазии, у нее больше вкуса, чем у меня”, — “Я не могу [810] скрыть от вас”, — сказала она, — “что это очень некрасиво”. — “Что делать, я не могу переменить ее в настоящее время”.

Явилась императрица, началась симфония. Великая княгиня спела свою арию, я также свою; после этого меня позвала ее величество (графиня Салтыкова была рядом с ней). — “Что у вас под подбородком?” — спросила меня императрица, — “знаете ли, что это очень красиво и очень вам идет?” — “Боже мой, как я счастлива”, — отвечала я, — “что эта прическа нравится вашему величеству: графиня Салтыкова нашла ее такой некрасивой, такой неприятной, что я впала в уныние”. Императрица, взяв за повязку, повернула мое лицо в сторону графини Салтыковой и сказала: “Но посмотрите, графиня, как она хороша”. Совершенно смущенная, Салтыкова ответила: — “Правда, что это очень идет к лицу”. Императрица притянула меня к себе и сделала знак глазами. Мне хотелось смеяться, но я сдержалась, видя смущение графини, внушавшей мне почти жалость. Я поцеловала руку императрицы и вернулась на свое место.

В течение этой же зимы произошла одна ошибка, служившая доказательством доброты императрицы. Она приказала гофмаршалу, князю Барятинскому, пригласить в Эрмитаж графиню Панину, ныне госпожу Тутолмину (Графиня София Петровна, Панина, дочь “персональная врага и оскорбителя” Екатерины Великой, графа Петра Ивановича Панина, в замужестве была за Иваном Васильевичем Тутолминым, камергером при великой княгине Елисавете Алексеевне, впоследствии почетным опекуном и шталмейстером, род. 1762 г., ум. 1815. г.). Ее величество вошла и увидела графиню Фитингоф, которая никогда не была ею принимаема. Она будто бы не обратила внимания на это, разговаривала, и потом тихо спросила князя Барятинского, как случилось, что графиня Фитингоф находится в Эрмитаже. Гофмаршал извинился и сказал, что лакей, который должен был разнести приглашения, ошибся и, вместо того, чтобы снести графине Паниной, отнес графинь Фитингоф.

— “Сперва пошлите за графиней Паниной, пусть она приедет, как она есть; что же касается до графини Фитингоф, впишите ее в список приглашенных на большие балы; не надо дать ей заметить, что она здесь по ошибке”.

Графиня Панина приехала и была принята, как дочь человека, которого императрица всегда уважала. Я приведу здесь анекдот, равно делающий честь и государыне, и ее подданному. Императрица предначертала законы, которые она повелела рассмотреть сенаторам. В то время императрица еще посещала сенат. После нескольких заседаний она спросила о результате рассмотрения ее работы. Все сенаторы ее одобрили, один граф Петр Панин хранил молчание; императрица спросила его мнение. [811]

— “Нужно ли ответить вашему величеству в качестве верноподданного, или же в качестве придворного?” — спросил он.

— “Без сомнения, в качестве первого”.

Граф выразил желание поговорить с императрицей особо. Она удалилась с ним от окружавших ее лиц, взяла тетрадь и разрешила ему вычеркнуть все то, что он найдет неподходящим. Граф Панин зачеркнул все. Императрица разорвала надвое бумагу, положила ее на стол, окруженный сенаторами, и сказала им:

— “Граф Панин только что самым положительным образом доказал мне свою преданность”. И, обращаясь к графу, сказала: “Прошу вас поехать со мной ко мне обедать”.

С этих пор императрица не переставала советоваться с ним о своих проектах, и даже тогда, когда он был в Москве, спрашивала его письменно о них (Графиня ошибается.).

VII.

Переезд двора в Царское Село весною 1795 г. — Любовь императрицы Екатерины к великой княгине Елисавете Алексеевне. — Нерасположение к графине Головиной великой княгини Марии Феодоровны. — Поездка в Петергоф. — Посещение Кронштадта. — Пожалование польских имений. — Граф Шуазедь-Гуфье. — Случай с кошкой императрицы. — Удаление от двора Растопчина. — Прогулка в Царскосельском саду. — Графиня Браницкая. — Уничтожение дневника великой княгини Елисаветы Алексеевны.

Наступила весна. Каждый раз с новой радостью я думала об отъезде в Царское Село; независимо от наступления прекрасного времени года и здорового воздуха, которым дышали на даче, я имела счастье видеть великую княгиню почти с утра до вечера. В городе я ее часто видела, но это было не то; также она писала мне правильно через моего мужа, имевшего честь видеть их высочеств ежедневно. Мы отправились 6 мая 1795 года в Царское Село. Я была беременна и потому не принимала участия в возобновившейся игре в горелки, а оставалась возле ее величества, которая по своей доброте почти всегда усаживала меня возле себя. Наши беседы касались обыкновенно только грации и прелести великой княгини. Я помню, что однажды вечером, в то время, как приготовляли игры, императрица сидела между великой княгиней и мной; между нами находилась маленькая левретка императрицы, которую великая княгиня гладила рукой. Императрица, говорившая со мной в это время, повернувши ко мне свое лицо, желая также погладить собачку, положила свою руку на руку великой княгини, которая ее поцеловала. [812]

— “Боже мой”, — — сказала ее величество, — “я не думала, что здесь ваша рука”.

Великая княгиня ответила: “Если это не преднамеренно, то я благословляю случай”.

Эти слова, произнесенные кстати и с грацией, доставили императрице новый случай говорить мне о великой княгине, которую она любила с особенною нежностью. Молодая и скромная великая княгиня не имела в сношениях с ее величеством той непринужденности, которую могла бы иметь. Происки и интриги графа Салтыкова увеличивали некоторое смущение, испытываемое великой княгиней. Великая княгиня-мать все больше и больше завидовала дружбе между императрицей и молодой великой княгиней; это несчастное чувство увеличивало также ее нерасположение ко мне. С этих пор она пыталась погубить меня в глазах великого князя Александра и великой княгини Елисаветы, рисуя им меня, как женщину опасную и интриганку. Увы, я слишком мало была к этому способна: мое откровенное и непринужденное поведение так противоречило политике двора, что, если бы я хотя одну минуту руководилась расчетом, я бы действовала с большей осторожностью и ловкостью. Мое особенное рвение и моя преданность позволяли мне думать только о пользе той, которой я отдала всю свою жизнь; я не думала о тех опасностях, которым ежедневно сама подвергалась. Бог — велик и справедлив, время ослабляет оружие клеветы и разрывает пелену, скрывающую от глаз истину; совесть, внутреннее чувство, превозмогаешь наши горести и дает успокоение, помощью которого можно все перенести.

30 мая, мы устроили с их императорскими высочествами поездку в Петергоф; мы отправились очень рано и вернулись в Царское Село только поздно ночью. Погода была благоприятная, утро употребили на прогулку по садам, обедали, потом великая княгиня и я прогуливались по террасе Монплезира (маленький деревянный дворец, построенный Петром I; императрица Екатерина II жила в нем иногда в начале своего царствования. Примечание гр. В. Н. Головиной.). Это место было красиво и величественно, в нем есть отпечаток чего-то рыцарского; прекрасные водопады, высокие деревья, крытые аллеи и море представляют величественное и благородное зрелище. Я беседовала с великой княгиней, наш разговор прерывался прибоем волн, разбивавшихся о берег; опираясь, как и я, на балюстраду, она мне говорила от избытка сердца, я проникалась этим, слушала ее и делалась еще более чувствительной. Вдруг она увела меня в маленький дворец, примыкавший к террасе, и раскрыла мне всю свою душу. Эта минута была моим [813] торжеством и предчувствием будущей нашей дружбы, доказательством ее доверия ко мне и причиной той клятвы в верности, которую я ей принесла в глубине моей души и которая является источником моей бесконечной привязанности к ней. Этот разговор придал нашей поездке особенную прелесть; мы вернулись к обществу и в 10 часов оставили Петергоф. Проезжая мимо дачи обер-шталмейстера Нарышкина (Лев Александрович, известный “шпынь” и балагурь, обер-шталмейстер Екатерины II, пользовавшийся ее расположением, изобретатель роговой музыки, писатель-сатирик и сотрудника. “Собеседника”. Любил широко и весело пожить. Род. 1733 г., умер в 1799 г.), мы увидели его со всем семейством у входа в его сад. Остановились из вежливости, но обер-шталмейстер умолял их высочеств зайти к нему; многочисленное общество собралось у него, пять дочерей хозяина хлопотали, жеманились: это был настоящий балаган. Этот дом отличался разнообразным обществом, посещавшим его ежедневно. Нарышкин был доволен только тогда, когда его гостиная была наполнена всяким сбродом: заслуги и качества личностей были ему безразличны.

Эта прогулка 30-го мая — одно из самых дорогих моих воспоминаний. Есть минуты в жизни, когда, кажется, решается судьба; это — — светлая точка, ничем неизгладимая; тысяча вещей следует за ней, не уничтожая ее значения; года, горести, проблески счастья, кажется, связаны с этим центром, владеющим нашим сердцем.

Наш флот отправлялся в Англию. Императрица предложила их императорским высочествам отправиться в Кронштадт, чтобы его увидеть. Великий князь был доволен этим разрешением, великая княгиня также, но с условием, чтобы я и ехала с ними. Графиня Шувалова была в городе у своей дочери, для которой наступило время родов. Когда эта маленькая поездка была решена, граф Салтыков пришел накануне с утра, чтобы заявить, что я не должна ехать, потому что это особенно не нравится великой княгине — матери. Я догадалась об этой новой интриге еще до того, когда мне о ней сказали. Великий князь мне ничего не говорил о поездке, но великая княгиня ни на одну минуту не переставала высказывать желание взять меня с собой, прибавляя милостиво, что она не сможет ничем наслаждаться, если я не буду с ней. После обеда я стояла у окна комнаты моего дяди, когда увидела подходившего великого князя. “Я вас искал по всему саду”, — сказал он — “я хотел вас видеть”. “Ваше высочество очень добры, еще недавно я имела честь вас видеть; эта поспешность, признаюсь, мне немного подозрительна. Боюсь, не следствие ли она посещения Салтыкова”. Великий князь [814] покраснел и сказал: “Что за выдумки, толстуха (он меня звал так тогда), мне хотелось вас видеть”. — “Сегодня вечером, ваше высочество, я не знаю почему, но у меня есть предчувствие, что что-то случится”.

В 6 часов я поднялась к императрице, она пришла первая, их императорские высочества опоздали. Ее величество подошла ко мне и сказала: “Надеюсь, что завтра вы будете готовы к поездке?” — “Я еще не получила никаких приказаний”, — ответила я. — “Как это хотят разлучить вас с вашим супругом, как это вы не будете сопровождать великую княгиню?” Я склонила голову вместо ответа, ибо видела, что императрица раздражена. “Наконец, прибавила она, если о вас не заботятся, то я позабочусь, чтобы вам оказано было внимание”. Пришли их высочества, императрица была серьезна и села за свою партию в бостон, а мы вокруг круглого стола. Я рассказала сперва великой княгине о всем, что произошло. Она была страшно рада, предвидя, что я ей буду сопутствовать. Она позвала великого князя и рассказала то, что я ей сообщила. Он рассыпался в просьбах, чтобы я поехала с ними; я притворилась непреклонной, я представляла те опасности, которым он подвергался при Салтыкове; я была немного зла, признаюсь. После вечера у императрицы я ужинала у их высочеств; те же просьбы, тот же отказ, потом я вернулась домой. В ту минуту, когда я ложилась спать, великий князь послал за моим мужем, который, вернувшись, объявил мне, что я непременно должна ехать. На другой день мы рано утром двинулись в путь. Их императорских высочеств сопровождали граф Салтыков, мой муж, я, граф и графиня Толстые, супруги Тутолмины, которые просили о позволении участвовать в поездке, и дежурные фрейлина и камер-юнкер. Погода была прекрасная, много гуляли перед обедом, который был в Монплезире, где мы жили во время двухдневного пребывания в Петергофе. В этот вечер великая княгиня и я пошли к морскому берегу. Море было спокойно и давало надежду на это назавтра. Закатывавшееся солнце чудесно сияло; его золотые лучи освещали такие высокие, древние деревья, продолговатые тени которых увеличивали случайные проблески света. Эта минута в природе действительно очень эффектна. Художник в ней найдет вполне готовые краски, которые напрасно ищет воображение. Такое же впечатление производит на нас прекрасный характер, чистый и благородный, который поражает, привязывает к себе и разрушает всякое сомнение. Спокойная поверхность моря, зеркало природы, отражает небо, как прекрасное лицо носит отпечаток души.

Широкая аллея посреди парка поднимается террасой до Большого дворца и пересекается только фонтанами, струи которых [815] очень высоко поднимаются и падают затем в мельчайших брызгах. Парк оканчивается каналом, впадающим в море, посреди этого канала находились тендеры и шлюпки, которые должны были на другой день отвезти нас в Кронштадт. Перевозчики, усевшись в кружок вокруг котла на одном судне, ели деревянными ложками похлебку. Великая княгиня остановилась на минуту, чтобы посмотреть на них, спрашивая их, что они едят: “Похлебку, матушка” (наиболее почетное обращение в народе. — — Прим. В. Н. Головиной.), — отвечали они разом. Она спустилась в шлюпку и попросила ложку, чтобы попробовать. Восторг перевозчиков, вызванный этим знаком милости, был необычаен, их крики повторялись эхом. Великая княгиня поднялась медленно, с тем спокойствием и с тем ангельским видом, которые делали ее прекрасное лицо еще прекраснее, взяла меня молча под руку и вернулась на дорогу парка. Я ничего не говорила, крики лодочников отзывались в глубине моей души. Красота природы, очарование грации, красоты и доброты, представляют как бы аккорд, взятый на хорошем органе. Эти звуки проникают в душу и заставляют забывать слова: слишком чувствуешь, чтобы их искать.

На другой день мы сели на суда, чтобы идти в Кронштадт; держалась прекрасная и спокойная погода; мы прямо подошли к флоту, стоявшему на рейде и расцвеченному флагами. На снастях, укрепленных гирляндами, стояли матросы, что представляло чудное зрелище. Мы поднялись среди криков “ура” на судно адмирала Ханыкова (Петр Иванович, адмирал, начальник Балтийского корабельного флота, род. 1743 г. умер в 1812 г.), командовавшего флотом. Их императорским высочествам был подан превосходный морской завтрак, каюты были прекрасны, мы гуляли по палубе; безбрежное море расстилалось пред нами, и флот являлся доказательством человеческого ума. Мы обедали в Кронштадте у адмирала Пушкина (Алексей Васильевич Мусин-Пушкин, вице-адмирал в 1788 — 1796 г.); изобилие плохо сервированных блюд не было способно возбудить аппетит, но молодость, здоровье и движение служили приправой для блюд. Чревоугодие — старческая слабость, остаток очень грустного и неприятного наслаждения; молодежь слишком наслаждается, чтобы думать о желудке, ее вкус нежнее. После обеда мы сделали живописное путешествие по Кронштадту; к вечеру мы снова уселись на суда для возвращения в Петергоф. Правильное движение судна успокаивает и убаюкивает. Это его почти общее действие на всех тех, кто не страдает морскою болезнью. Великая княгиня оперлась головой о мое плечо и заснула. Великий князь стоял у руля, все дамы немного ослабели, фрейлина княжна Голицына, теперь [816] графиня Сен-При, старалась победить свой сон, делая смешные гримасы, открывая то один глаз, то другой. Граф Салтыков украдкой взглядывал с принужденной улыбкой на великую княгиню, опиравшуюся на меня. Я была счастлива ношей, которую несла, и не променяла бы свое положение ни на чье. Рано поужинали, чтобы воспользоваться утром следующего дня. Только что проснувшись, великая княгиня пришла ко мне и застала меня и графиню Толстую в полном дезабилье. Эти минуты свободы причиняют самое большое удовольствие высочайшим особам. Они довольны покинуть на минуту их величие. Судьба великой княгини должна была привести ее к трону, но в 16 лет это можно забыть. Она далеко не предвидела, что через немного лет она будет находиться на сцене, приковывающей все взгляды, где мечты надо прикрывать величием и достоинством, оправдать уважение, не переступая черты, которая отделяла ее от подданных. Великая княгиня велела мне идти с ней завтракать, — госпожа Геслер сделала нам прекрасные тартинки, великий князь пришел их попробовать. Мы читали некоторое время, потом гуляли втроем, великая княгиня, графиня Толстая и я. Поздно после обеда мы покинули Петергоф, все восхищенные нашим маленьким путешествием.

Новое приобретение Польши после последнего раздела привело в движение алчность и корыстолюбие придворных: уста раскрывались для просьб, карманы для получек. Зубов скромно желал получить староство, которое императрица предполагала пожаловать принцу Конде; результатом этой нескромности был отказ, придавший ему сердитый вид, хотя не надолго. Власть и справедливость принудили его подчиниться этому решению и смягчить свое недовольство. Это самое староство просил у императора Павла граф Шуазель-Гуфье (Известный французский эмигрант, бывший французский посланник в Константинополе, затем русский тайн. сов., директор академии художеств, наконец пер Франции, граф Огюст-Лоран (Гавриил Августович) Шуазель-Гуфье (р. 1752 г., ум. 1817 г.), писатель. Живя в России, покровительствовал эмигрантам и иезуитам.); он бы его неминуемо получил, если бы государь не говорил об этом с князем Безбородко, который показал ему всю важность этого имения. Шуазель-Гуфье удалился со своим благодушным видом, получив менее значительную землю. Я никогда не видела человека, столь обладавшего даром плакать, как Шуазель. Я помню еще его представление в Царском Селе; при каждом слове императрицы, обращенном к нему, его глаза мигали и наполнялись слезами. Сидя за столом напротив императрицы, он не спускал с нее глаз; его умиленный, покорный и почтительный вид не мог скрыть вполне сущность обмана такой мелкой души. Несмотря на свой ум, Шуазель не мог [817] одурачить людей; даже его “Живописное путешествие по Греции” — есть пустой плод тщеславия, который может только сделать ничтожными, в глазах читателя, памятники античного искусства.

Однажды вечером, во время прогулки, ее величество повела нас к озеру, села на скамейку и, приказав мне поместиться возле нее, поручила их императорским высочествам бросать хлеб лебедям, привыкшим к этому обеду. Весь двор вмешался в это удовольствие; в это время императрица мне рассказывала о тоахе — вид американской кошки, которой все боялись, и которая была к ней очень привязана. “Представьте себе, — сказала она, — несправедливость, которую вчера сделали (я была больна накануне и не была при дворе): когда были на колоннаде, бедная кошка вскочила на плечо великой княгини Елисаветы и хотела ее ласкать; она ее оттолкнула веером, это движение вызвало неосмотрительное рвение, и бедное животное было позорно изгнано, я с тех пор ее не видела”. Едва ее величество сказала эти слова, кошка появилась за нами на спинке скамьи. К несчастью, на мне была шляпа, похожая на ту, которую великая княгиня носила накануне, она меня приняла за нее. Но, обнюхав мое лицо и заметив неудовольствие, она вонзила свои когти в мою верхнюю губу и схватила мою щеку своими зубами. Императрица вскрикнула, называя меня по-русски самыми нежными именами, кровь текла из моей губы, что увеличивало ее ужас. Я умоляла ее ничего не бояться, одной рукой я схватила морду моего врага, другою взяла его за хвост и передала камер-пажу, позванному императрицей мне на помощь. Она высказала бесконечное удовольствие за мое бесстрашие, сказала мне очень много слишком похвального для такого маленького доказательства храбрости, вытерла мою кровь своим платком, повторяя, как она любит видеть меня без истерики и жеманства. Бедная кошка была посажена в железную клетку и отправлена в город, в Эрмитаж, и больше ее не видели.

В то же лето случилась довольно оригинальная история. По разрешению, данному императрицей камер-юнкерам оставаться в Царском Селе, сколько им хочется, они забросили свою службу в Павловске возле великого князя Павла, следствием чего было то, что г. Растопчин, который находился, не имея смены, должен был оставаться все время без смены. Выведенный из терпения этим видом ссылки, он решился написать циркуляр, очень колкий и имевший вид вызова его товарищам. Это письмо было составлено таким образом, что делало каждого смешным из-за подробностей причины их нерадения; оно разгневало всех этих господ, пожелавших драться с Растопчиным, принявшим их вызов и просившим моего мужа быть его секундантом. Князь Михаил Голицын и граф Шувалов (Гр. Павел Андреевич (р. 1777 г., ум. 1823 г.).) должны были явиться [818] первыми; им назначили место для свидания; но они высказали такое философское отношение, что мой муж, воспользовавшись их миролюбивым настроением, покончил дело полюбовно. Также пытались успокоить князя Барятинского, брата графини Толстой (Кн. Иван Иванович (ум. 1830 г.), впоследствии посол в Мюнхене агроном.). Эта история дошла до ушей императрицы, которая, чтобы показать пример, выслала Растопчина с женой в его имение. Он женился за несколько месяцев пред тем на второй племяннице Протасовой. Эта высылка причинила много огорчения великому князю Александру и великой княгине Елисавете, которые ее любили. Мы были смертельно опечалены и грустны; императрица проводила вечера внутри колоннады. Она заметила наши удлинившиеся лица и сказала графу Строганову, бывшему возле нее. “У них такой вид, будто они думают, что Растопчин потерян для жизни”. Она отослала князя Барятинского в Варшаву к Суворову. Война еще продолжалась, он вернулся по окончании этой кампании, за которой следовал мир. Растопчин был возвращен через несколько месяцев. Эта ссылка доставила ему милость великого князя Павла, который с этих пор смотрел на него, как на человека, преследуемого за него.

Лето было особенно прекрасно в этот год, но, тем не менее, момент переезда из Царского Села приближался. Я замечала его приближение с сожалением; уже наступило 10-е августа; ночи, хотя и немного темные, были тихи и спокойны. Великая княгиня предложила мне погулять после вечера у императрицы. Я согласилась под условием, что великий князь и мой муж будут с нами. Мы условились, что я с мужем буду их ждать в большой закрытой со всех сторон аллее, и что, переменив платье, она подойдет к нам с великим князем. Она подошла через четверть часа, под руку с ним. На ней был синий казимировый редингот и черная касторовая шляпа. Мы обе уселись на скамейку. Великий князь пошел с моим мужем до конца аллеи. Тишина окружала нас и делала более ощутительной таинственную беспредельность ночного мрака. Даже при отсутствии ветра, в воздухе чувствуется некоторое колебание, которое делает природу как бы внимающей нашим горестям и удовольствиям. Мы хранили молчание: оно было знаком взаимного доверия, основанного на дружеских чувствах и полного прелести. Ищешь друг друга, желаешь быть вместе, молчишь, чувствуешь себя счастливым, — — это первое проявление сердечной жизни и, несмотря на всю ее пылкость, немногого нужно, чтобы ее удовлетворить. Великая княгиня нарушила молчание, чтобы выразить с живостью мне то, что в ней происходило; казалось, ей было недостаточно слов, как вдруг поднявшийся ветерок [819] нагнул ветви деревьев к нашим головам. “Боже мой, я благодарю природу за ее единение со мной”, — воскликнула она. Я ее взяла под руку и предложила пойти навстречу возвращавшемуся великому князю. Он нам сказал, чтобы мы пошли ожидать его в ротонде, возле розового цветника, а он с моим мужем пойдет к развалинам (здание с башней в конце сада. — — Прим. гр. В. Н. Головиной.) посмотреть, нет ли там воров. Великая княгиня была очень довольна снова остаться со мной наедине, и мы вошли в эту открытую со всех сторон ротонду. Купол поддерживается колоннами, кругом идет скамейка, на которую мы сели, великая княгиня прислонилась ко мне и продолжала свой рассказ. Моя душа с жадностью воспринимала слова, выходившие из ее уст. Пусть она узнает, что устам такого чистого и молодого сердца доступны такие прекрасные и глубокие впечатления. Я никогда не замечала в великой княгине ни мелочности в мыслях, ни обыденных чувств, составляющих более или менее суть жизни, известную всему свету и которую можно отгадать наперед. Если бы ее душа и ее сердце могли дойти до того, кто должен бы был ее понять, сколько бы добродетелей и грации можно было узнать даже прежде, чем наступило для нее время бедствий и скорбей. Но, никогда не понятая, всегда непризнанная и отталкиваемая, она с самой благородной душей, с чувствительным сердцем, с самым живым и возвышенным воображением была обречена на самые страшные жертвы. Никто не испытать стольких опасностей, сколько она. Но, тем не менее, ее душа более сильнее, чем ее страсти, разорвала темные покровы, скрывавшие истину; она проявила тот чистый свет, который сияет даже во мраке, тот факел, которого ни бури, ни грозы, не в силах затушить, и который находится в глубине нас самих. Но вернемся в ротонду: 11 часов пробило на часах, с некоторых пор ночь становилась темнее, было поздно. Великий князь не возвращался за нами, и, несмотря на прелесть речи моего божества и желание оставаться с ней, я была удручена боязнью быть застигнутой каким либо пьяницей или нескромным человеком. Наконец, великий князь пришел, мы пошли домой, поужинали и расстались позже обыкновенная.

На другой день я пошла очень рано гулять в английский сад. Я приказала моему арабу принести камер-обскуру, подаренную мне императрицей. Я поставила ее напротив колоннады по другую сторону озера, чтобы срисовать этот прекрасный вид. Так как озеро было широко, то я находилась на очень выгодном для перспективы расстоянии. Эта камер-обскура очень удобна и велика, в нее можно войти до пояса и хорошо опереться руками. Я стала [820] работать; в это время графиня Браницкая прошла по другой стороне озера. Она заметила мой прибор; не отдавая себе отчета в том, что она видит, она остановилась, чтобы рассмотреть эту четырехугольную массу и зеленую занавесь, падающую до земли, и спросила своего лакея, что, по его мнению, это может быть; этот же, глупый и смелый, ответил, не задумавшись: “Это госпожа Эстергази дает себя электризовать”. Графиня обошла озеро, дошла до меня и рассказала мне глупую выдумку своего лакея. Мы обе много смеялись ей; она сообщила об этом императрице, которую это очень позабавило.

Однажды вечером, великий князь попросил разрешения у императрицы остаться дома. Позвали Дица и трех других лучших музыкантов для исполнения квартетов. Когда этот маленький концерт кончился, великая княгиня велела мне сопровождать ее во внутренние покои. “Давно уже, — сказала она мне, — я вам хотела показать тот дневник, который я хочу послать моей матери, при первой верной оказии. Я не хочу его отправить, не показав вам и не подвергнув его вашей критике. Останьтесь здесь (мы были в ее спальне), я вам его принесу, и вы будете судить с вашей обычной искренностью”. Она вернулась, мы сели возле камина, я прочла тетрадь и бросила ее в огонь. Первое движение великой княгини, полное живости, сменилось удивлением. “Что вы делаете?” — спросила она нетерпеливо. “То, что я должна, ваше высочество; в этой рукописи — полный грации слог и непринужденное доверие дочери к матери: но, прочтя ее в 800 лье от вас, принцесса ваша мать вынесет из нее только беспокойство, и как сможете вы ее успокоить? Вы бросите в ее душу смятение, мучение; большая разница говорить или писать. Одного слова достаточно, чтобы смутить любящее нас сердце”. Великая княгиня уступила с трогательной грацией и сказала мне многое, глубоко тронувшее мое сердце.

Эта тетрадь была отпечатком души, которая жаждала вылиться целиком перед любимой матерью, но в то же время преувеличивала опасности, благодаря благородной скромности и недоверию к себе самой; ее слог уже носил отпечаток ее занятий. История всегда была ее любимым чтением, наука о человеческой душе научила ее познавать себя и судить себя; благородство ее души вместе с ее принципами располагало ее к снисходительности к другим и к большой строгости к самой себе.

Одной из причин, побудивших меня к уничтожению этой рукописи, было желание, чтобы великая княгиня ее не перечитывала: она нуждалась в поддержке против этого трогательного недоверия к своим силам, которое могло довести ее до уныния. [821]

VIII.

Отъезд двора из Царского Села летом 1795 г. — Болезнь великой княгини Елисаветы. — Графиня Шенбург. — Болезнь графини Головиной. — Приезд принцесс Кобургских. — Принцесса Юлия. — Неудовольствие императрицы великой княгиней Елисаветой Алексеевной. — Помолвка великого князя Константина Павловича с принцесой Юлией и бракосочетание их. — Великая княгиня Анна Феодоровна. — Князья Адам и Константина Чарторижские.

Императрица никогда заранее не объявляла о своем отъезде из Царского Села и уезжала всегда тогда, когда этого ожидали меньше всего, и это вызывало недоразумения, очень тешившие императрицу. Однажды, пришли сказать, что императрица выезжает в карете; это причинило беспокойство всем, имевшим честь возвращаться в ее карете из Царского Села в город. Граф Штакельберг был особенно заинтересован этим известием; первым его делом было приказать своему камердинеру уложить его вещи. Ее величество села в шестиместную карету и пригласила сесть с собой меня, Протасову, Зубова, генерал-адъютанта Пассека и графа Штакельберга. Императрица велела кучеру ехать, и он повез нас сначала, как обыкновенно, на прогулку, а затем повернул по дороге в город. Граф Штакельберг сделал знак Пассеку, что он не ошибся, что он уверен в том, что догадался об отъезде, но в эту самую минуту кучер оставил большую дорогу и вернулся в лес. Лесные аллеи и повороты совершенно сбили с толку графа Штакельберга, он не знал, что и думать. Мое присутствие должно бы было его разубедить, потому что я никогда не возвращалась в город с ее величеством. Спокойно вернулись во дворец, где граф не застал своего камердинера, уехавшего со всеми вещами в город. Пришлось за ним посылать, что вызвало сильное смущение графа, очень позабавившее императрицу и все общество. Императрица удалилась. Так как было уже поздно, а я сопровождала их высочества в их апартаменты, где оставалась до 11 часов. Около полуночи я собиралась лечь, как мне принесли записку от великой княгини, просившей меня от своего имени и от имени великого князя как можно скорее явиться к ним, так как им нужно мне сообщить нечто. Я приказала своему арабу провожать меня с фонарем: ночь была теплая и темная; я перешла через большой двор и дворцовые коридоры — глубокое молчание царствовало повсюду. Только часовые кричали: кто идет? Я походила на странствующее привидение. Проходя по террасе перед маленькой лестницей ее величества, я увидела находившийся там пикет. Офицер посмотрел на меня с удивлением. Я подошла к маленькому входу, как мне было приказано, и встретила там [822] камердинера великой княгини, проведшего меня в ее кабинет. Минуту спустя, она вошла с великим князем; она была в платье и ночном чепчике, великий князь в сюртуке и туфлях. Они спросили моих советов о неважных вещах, что они могли бы отложить и на другой день. Они этим избавили бы меня от намеков и догадок моих надсмотрщиков. С тех пор больше, чем когда-либо, я стала считаться интриганкой и скрытной, но великий князь настаивал тогда, что я одна могу разрешить их спор. Когда согласие между ними было восстановлено, и я их оставила, был уже час ночи.

Через несколько дней, утром, императрица оставила Царское Село; мы были на лугу за решеткой и видели, как она проезжала. Их императорские высочества оставались еще сутки в Царском Селе, я сопровождала их в город. Этот отъезд императрицы огорчил всех угольщиков, водоносов; все жители Царского Села плакали и бежали за ее каретой.

Через некоторое время после возвращения в город, великая княгиня захворала лихорадкой, и, к увеличению моего беспокойства, мой муж очень серьезно заболел. Великий князь навещал его почти каждое утро. В 4 часа я ему давала завтрак и отправлялась в Таврический дворец, чтобы оставаться там до ночи с великой княгиней. Однажды вечером, я застала ее более утомленной, чем обыкновенно, но она превозмогала себя, боясь, что я уйду, если она заснет. Я умоляла ее лечь на кушетку и заснуть, обещая ей не уходить. Она согласилась, но с условием, чтоб я села рядом с ней, так что она могла бы проснуться, если я захотела бы встать. Я с удовольствием смотрела, как она спит; ее сон был спокоен, и я радовалась ее покою и отдыху. Я сожалею тех, которые не испытали столь чувствительных и чистых минут нежности, этого нежного чувства, которым наслаждаешься молча, и которым нельзя пресытиться. Оно призывает душу, а нежные заботы и постоянное попечение увеличивают его чувствительность. Я осмеливаюсь сказать, что всегда чувствовала материнскую привязанность к великой княгине; постоянная ее дружба и милости ко мне увеличивали эту привязанность. Я не испытывала ни сомнений, ни недоверия, не встречала препятствий; наши постоянные сношения придавали простой и естественный ход нашей дружбе.

Я невольно возвращаюсь к этому предмету, когда пробую писать свои воспоминания. Для меня самыми чувствительными и самыми глубокими являются те, которые касаются великой княгини. Это самое замечательное время моей жизни, и оно имело влияние на все мое последующее существование. Сцена скоро изменяется, новые актеры скоро появятся на ней, непредвиденные обстоятельства и одно мрачное событие переполнят чашу моих [823] страданий. Я останусь одна с моим сердцем, и я хотела бы быть одной в моем описании.

Когда великая княгиня и мой муж поправились, я вернулась к своему обычному образу жизни. Говорили о прибытии герцогини Кобургской с ее дочерьми-принцессами и о браке великого князя Константина. Было несколько балов в Таврическом дворце.

Двор переехал в Зимний дворец; несмотря на то, что мне еще далеко было до разрешения от бремени, я себя чувствовала нехорошо, и доктора приказали мне не выходить из дому: это было необходимою предосторожностью. Графиня Толстая была также беременна и должна была родить раньше меня; у нее родился сын и, несмотря на свое нездоровье, я ухаживала за ней некоторое время. Поправившись, она переехала ко мне на три недели, чтобы присутствовать при моих родах, которые были очень счастливы и совершились 22-го ноября. Я родила дочь, которую имела счастье вырастить. Я не могу обойти молчанием мою дружбу с прелестной женщиной-графиней Шенбург, дочерью Сиверса. Год тому назад она приехала с своей матерью из Дрездена. Графиня Толстая познакомилась с ней во время своего путешествия. Я ее видела, когда ей было 14 лет, во время ее короткого пребывания в Петербурге. Ее мать хорошо знала мою и привезла ко мне свою дочь. С первой минуты нашего знакомства графиня Шенбург почувствовала ко мне сильное влечение, о чем она мне часто рассказывала впоследствии. По своему уму, душе и чистоте сердца это было редкое существо. Она прекрасно знала языки и музыку и артистически рисовала; была чувствительна, пламенна и обладала прямодушием честного человека. Она делила свою жизнь между мной и графиней Толстой, умеряя дружбу, которую питала ко мне, чтобы не огорчить графиню Толстую. Можно сказать о ней, что основой ее сердца была тонкая деликатность. Она ухаживала за мной во время моих родов. Я была счастлива, как только можно, в это время: мой муж и обе подруги не оставляли меня, великая княгиня высказывала искреннее участие и часто писала мне. Моя маленькая дочка прекрасно себя чувствовала, и это спокойствие и уверенность в счастье укрепляли мои силы. Через месяц после моих родов, графиня Толстая, будучи со мной наедине, сказала мне: “Уже два дня, как великая княгиня посылала к вам; я отправлюсь сейчас к ней, чтобы рассказать ей, как вы себя чувствуете, о вашем здоровье и узнать о ее здоровье”. Через четверть часа мне принесли от великой княгини записку, полную нежности и любви. Я ответила со всей силой моей привязанности, только что мой ответ был отослан, как вернулась крайне недовольная графиня Толстая. “Это невероятно”, — сказала она, — “если бы не я заговорила о вас, великая княгиня даже не [824] спросила бы меня, как вы себя чувствуете”. Я улыбнулась и показала ей записку, ставшую для меня дороже всех сокровищ. Графиня Толстая не могла оправиться от своего изумления. Сильно чувствующий человек находит отклик в любящем его сердце. Великой княгине не нужно было говорить обо мне: ей было достаточно подумать обо мне, чтобы знать, что я ей отвечу. Так как я явилась ко двору только в январе, то не была свидетельницей ни прибытия в октябре Кобургских принцесс, ни их отъезда через 5 недель, ни миропомазания и обручения принцессы Юлии с великим князем Константином; но лицо, заслуживающее доверия и видевшее все это, мне рассказало все подробности, которые я и помещаю здесь.

Герцогиня Кобургская прибыла в Петербург с тремя дочерьми: принцессой Софией, принцессой Антуанеттой, вышедшей впоследствии замуж за принца Александра Виртембергского и большую часть своей жизни проведшей в России, и принцессой Юлией (родилась 23-го сентября 1781 г.). Они появились впервые на концерте в Эрмитаже. Императрица и двор собрались там заранее, любопытство было так велико, что придворные столпились у дверей, в которые должны были войти иностранные принцессы. Наконец, они прибыли, и замешательство, испытанное бедной герцогиней, очутившейся при самом большом и блестящем из европейских дворов, не могло сделать более благородным ее мало изящный вид. Ее три дочери были также сильно смущены, но все же более или менее владели собой. Достаточно часто одной нежной молодости, чтобы внушить интерес. Между тем, смущение скоро прошло, в особенности у младшей, которая через два дня после первого знакомства на балу в Эрмитаже подошла к великой княгине Елисавете, взяла ее за кончик уха и шепнула по-немецки ласково “душенька”. Эта наивность удивила и доставила удовольствие великой княгине; вообще приезд и пребывание этих принцесс доставили ей приятные минуты. Она слишком недавно покинула свою родину и свою семью, чтобы не сильно скучать еще по ней, и, хотя в новоприбывших ничто ей не напоминало родных, но тем не менее, она могла говорить о массе мелочей, о которых можно беседовать только с соотечественниками и услышать выражения, напоминающие ее детство. Во время пребывания принцесс Кобургских было много праздников и балов, между прочим, большой маскарадный бал при дворе, замечательный для великой княгини Елисаветы тем, что первый раз дал возможность императрице высказать ей свое неудовольствие. Известная госпожа Лебрен (Лебрен, Елисавета-Луиза, урожд. Виже, знаменитая французская портретиска (1755-1842) — провела в России шесть лет, с 1795 г. по 1801 г. В это время она написала массу портретов, в том числе портреты членов императорской фамилии, и избрана была в почетные вольные общники нашей академии художеств. О жизни своей и о пребывании в России Лебрен оставила любопытные записки.) недавно только приехала [825] в Петербургу ее платья, и модные картины произвели переворот в модах; утвердился вкус к античному; графиня Шувалова, способная на юношеское увлечение всем новым и заморским, предложила великой княгини Елисавете заказать себе у Лебрен платье для маскарадного бала. Великая княгиня необдуманно охотно согласилась, не думая, понравится или не понравится это императрице, и рассчитывая, что графиня Шувалова не может ей предложить то, что может не нравиться ее величеству. Платье, задуманное и сшитое Лебрен, было готово. Великая княгиня отправилась на бал очень довольная, думая только о похвалах, которые вызовет ее платье. Лица, не принадлежавшие к большому двору, являлись на подобные балы, в какое угодно было время; поэтому великий князь Александр с супругой долгое время уже там находились, когда в одной из зал встретились в первый раз с императрицей. Великая княгиня Елисавета подошла к ней, чтобы поцеловать ее руку, но императрица молча на нее посмотрела и не дала ей поцеловать руку, что поразило и огорчило великую княгиню. Она скоро догадалась о причине этой суровости и очень сожалела о том легкомыслии, с которым решилась заплатить дань модному увлечению. На другой день императрица сказала графу Салтыкову, что она была очень недовольна туалетом великой княгини Елисаветы, и два или три дня относилась к ней холодно.

“Императрица чувствовала отвращение ко всему, что носило печать преувеличения и претензии, и высказывала это при всяком случае; понятно, что ей было неприятно заметить признаки этих двух недостатков в своей внучке, которую она любила и которая должна была, по ее желанию, служить примером для всех во всех отношениях.

“Герцогиня Кобургская не сумела приобрести расположения императрицы; ее величество редко видела ее в своем близком кругу; через три недели принудили великого князя Константина сделать выбор.

“Мне кажется, что он предпочитал уклониться от выбора, ибо совершенно не желал жениться, но, наконец, остановился на принцесс Юлии. Эта бедная молодая принцесса не казалась очень польщенной предстоящей ей участью; едва сделавшись невестой великого князя Константина, она подверглась его грубостям и в то же время нежностям, которые одинаково были оскорбительны. Спустя 8 или 10 дней после помолвки великого князя Константина, [826] герцогиня Кобургская уехала с двумя старшими дочерьми, так что ее пребывание в общем длилось не больше 4 — 5 недель.

“Принцесса Юлия была отдана под опеку госпоже Ливен (Шарлота Карловна Ливен, впоследствии светлейшая княгиня (р. 1742 г., умер 1828 г.), воспитательница великих княжон, дочерей императора Павла и императрицы Марии Феодоровны, держала себя, по-видимому, всегда в стороне от дел, но в действительности во многом руководила императрицей Марией и была главной опорой немецкой партии при дворе. Написала записки о своей жизни, но сожгла их пред смертью. Шарлота Карловна отличалась умом и твердым, последовательным образом действий, пользуясь в течение долгой своей жизни неизменным расположением и уважением четырех императриц и трех императоров.), главной воспитательница молодых великих княжон. Она брала часть уроков вместе с ними, с ней обращались строго, к чему она до сих пор не привыкла. Она утешалась в этом временном стеснении в обществе великого князя Александра и великой княгини Елисаветы. Последняя проводила с ней все время, которое она могла ей отдать, и между этими двумя молодыми принцессами образовалась вполне естественная дружба. Великий князь Константин являлся завтракать к своей невесте зимою в 6 часов утра. Он приносил с собой барабан, трубы, и заставлял ее играть на клавесине военные марши, аккомпанируя этими двумя шумными инструментами. Это было единственным выражением его любви к ней. Он ей ломал иногда руки, кусал ее, но это было только предисловие к тому, что ожидало ее после замужества.

В январе, я вернулась ко двору и была представлена принцесс Юлии. Ее свадьба с великим князем Константином Павловичем была в феврале 1796 года. Ее назвали великой княгиней Анной Феодоровной. В день свадьбы был парадный бал, и город был иллюминован (свадьба совершилась 15-го февраля 1796 г.; великому князю Константину в это время не было ещё и 17 лет.). Ее повезли в Мраморный дворец, расположенный вблизи Зимнего дворца, на набережной Невы. Императрица дала этот дворец великому князю Константину. Ожидали, что для него устроят Шепелевский дворец, примыкавший к Зимнему; но его поведение, когда он почувствовал себя хозяином у себя дома, показало, как он еще нуждается в суровом присмотре. Между прочим, через некоторое время после своей женитьбы, он забавлялся в манеже Мраморного дворца стрельбой из пушки, заряженной живыми крысами. Поэтому императрица, вернувшись в Зимний дворец, поместила его в апартаменте со стороны Эрмитажа.

Великая княгиня Анна была довольно красива, но неграциозна, невоспитанна, романтична, что было очень опасно при полном отсутствии принципов и образования. Несмотря на доброе сердце [827] и природный ум, она подвергалась опасностям, ибо не обладала ни одной из тех добродетелей, которые побеждают слабости. Жестокое обращение великого князя Константина способствовало ее заблуждениям. Она стала подругой великой княгини Елисаветы, которая была способна возвысить ее душу, но обстоятельства, все более и более тяжелые, ежедневные события едва давали последней возможность прийти в себя.

Я должна была раньше сказать о приезде двух братьев князей Чарторижских (Князья Адам и Константина Чарторижские — сыновья князя Адама Чарторижского, бывшего главою партии в Польше, не сочувствовавшей России. После третьего раздела Польши, по поведению императрицы Екатерины, имения князя Адама были секвестрованы, и он тогда послал своих сыновей ко двору в Петербург смягчить государыню и ходатайствовать о снятии секвестра. Оба молодые Чарторижские были плодом связи матери их Изабеллы с кн. Н. В. Репниным, который, будучи русским послом в Варшаве, в начале царствования Екатерины, повелевал Польшей и служил предметом заискиваний со стороны патриотов и патриоток. Старший из братьев, кн. Адам, человек умный, образованный, но пронырливый и честолюбивый, вкрался в доверие великого князя Александра Павловича, обворожил его своими лицемерными речами и принес затем много горя ему лично и вреда России, преследуя постоянно личные свои интересы и возрождение старой Польши, от моря до моря, не брезгая для этого никакими средствами; в особенности вредна была его деятельность, как попечителя Виленского учебного округа. Графиня Головина рисует его, как фальшивого человека, и фальшь эта подтверждается оставленными им “Записками”, заведомо во многих случаях лживыми. Когда император Александр после 1806 г. узнал его поближе, то Чарторижский должен был уехать из Петербурга, и с тех пор доверие к нему императора пошатнулось навсегда. Кн. Адам был старше Александра Павловича на семь лет, и оттого ему легко было сначала управлять молодым 16-ти-летним великим князем. Род. 1770 г., ум. 1861 г.). Они, к несчастью, играли слишком заметную роль, чтобы не упомянуть о них в моих записках. Они часто бывали у меня. Старший ограничен и молчалив, он выделяется своим серьезным лицом и выразительными глазами; это — лицо, способное возбудить страсть. Младший живой, оживленный, он очень напоминает француза. Великий князь Александр сначала очень привязался к ним. Через несколько месяцев после их приезда они были назначены камер-юнкерами. Императрица их отличала из-за их отца, заметного человека в его отечестве. Поляк в душе, он не мог хорошо относиться к нам. Ее величество хотела покорить его, обходясь хорошо с его детьми.

Двор переехал в Царское Село. Великие княгини сближались все больше и больше. Их дружба ничем еще не отражалась на отношениях великой княгини Елисаветы ко мне; напротив, она даже желала, чтобы ее невестка подружилась со мной, но это было невозможно. Характер великого князя Константина не позволял мне сблизиться с его женой, а полнейшая противоположность, [828] которую я находила между ней и моим ангелом, великой княгиней Елисаветой, не могла меня поощрить к этому.

Великий князь Александр все теснее сближался с князьями Чарторижскими и с другом старшего — молодым графом Строгоновым. Он не расставался с ними. Общество окружавших его молодых людей привело его к связям, достойным осуждения. Князь Адам Чарторижский, особенно поощренный дружбою великого князя и приближенный к великой княгине Елисавете, не мог смотреть на нее, не испытывая чувства, которое начала нравственности, благодарность и уважение должны бы были погасить в самом зародыше.

В. Головина.

Текст воспроизведен по изданию: Записки графини В.Н. Головиной // Исторический вестник, № 3. 1899