ГОЛОВИНА В. Н.

ЗАПИСКИ

(1766-1817)

I.

Детство графини В. H. Головиной, урожденной княжны Голицыной. — Поездка в Петербург. — Иван Иванович Шувалов. — Семейные события и переселение в Петербург. — Граф H. Н. Головин. — Придворная жизнь. — Пожалование фрейлиной. — Возвращение гр. Головина из-за границы. — Замужество. — Милости к графине Головиной императрицы Екатерины и великой княгини Марии Феодоровны. — Несчастные роды гр. Головиной.

Есть ранняя эпоха в нашей жизни, о прошедших моментах которой всегда вспоминают с грустью, — эпоха, когда все способствует нашей самоудовлетворенности: здоровье юности, свежесть впечатлений, естественная живость, которая владеет нами; ничто тогда не кажется невозможным. Все эти способности мы употребляем на то только, чтобы наслаждаться жизнью всевозможными способами. Предметы проходят пред нашими глазами, мы рассматриваем их с большим или меньшим интересом; бывают такие, которые поражают наше внимание, но мы слишком увлекаемся их разнообразием, чтобы в них вдумываться. Никогда мы не можем сосредоточиться на чем-нибудь одном. Воображение, чувствительность, которые наполняют наше сердце, эти душевные движения, которые дают себя чувствовать для того, чтобы смущать нас, и которые как бы предваряют нас, что они должны господствовать над нами, — все эти различные чувства волнуют, тревожат нас, а мы не можем разобраться ни в одном из них... Вот что я испытывала, вступая в свет, в ранней своей молодости!

Мое детство протекло почти все в деревне: мой отец, князь Голицын (Кн. Николай Федорович, генерал-поручик, род. 2 декабря 1728 г., ум. 30 марта 1780 г. С 8 октября 1749 г. жен. на Прасковье Ивановне Шуваловой.) любил жить в готическом замке, пожалованном царицами его предкам (Село Петровское, Звенигородского уезда, Московской губернии, при впадении Истры в Москву.) Мы оставляли город в апреле месяце и возвращались туда только в ноябре. Моя мать была небогата, и потому не могла дать мне блестящего образования (Княгиня Прасковья Ивановна Голицына (род. 10 октября 1734 г., ум. в 1802 г.), родная и любимая сестра мецената Ивана Ивановича Шувалова, любимца императрицы Елисаветы. Бескорыстно привязанный к государыне, Шувалов не воспользовался своим значением, как другие фавориты, чтобы обогатить себя и своих близких.). Я с ней почти не разлучалась: своей добротой и ласками она вполне приобрела мое доверие; я не ошибусь, если скажу, что с тех пор, как я стала говорить, я от нее ничего не утаивала. Она позволяла мне свободно бегать повсюду одной, стрелять из лука, спускаться с холмика, перебегать через равнину до речки, [57] окаймляющей ее, гулять по опушке леса, куда выходили окна комнаты моего отца, влезать на старый дуб, около самого дома, и срывать с него желуди; но зато мне строго запрещалось лгать, клеветать на кого-нибудь, невнимательно относиться к несчастным, презирать наших соседей, людей бедных, грубоватых, но добрых. Как только мне минуло восемь лет, моя мать стала нарочно оставлять меня с ними одну, чтобы я приучилась занимать их; она уходила, чтобы работать на пяльцах, в соседний кабинет, откуда могла, не стесняя нас, слышать весь наш разговор. Уходя, она говорила мне на ухо: “поверь, мое дорогое дитя, что нельзя проявить больше любезности, как принуждая себя к ней, и нельзя выказать более ума, как в то время, когда применяются к пониманию других”, — священные слова, которые принесли мне большую пользу и научили меня никогда ни с кем не скучать!

Я бы желала обладать талантом для того, чтобы описать наше жилище, которое является одним из красивейших местечек в окрестностях Москвы. Этот готический замок имел четыре башенки; во всю длину фасада тянулась галерея, боковые двери которой соединяли ее с флигелями; в одном из них помещались моя мать и я, в другом — мой отец и приезжавшие к нам гости. Вокруг замка расстилался громадный красивый лес, окаймлявший равнину и спускавшиеся, постепенно суживаясь, к слиянию Истры и Москвы. В треугольнике воды, образовавшемся этими двумя реками, отражались золотые лучи заходящего солнца; вид был чудесный. Я в это время садилась одна на ступеньке галереи, с жадностью любуясь этим прекрасным пейзажем. Взволнованная, растроганная, я приходила в особое молитвенное настроение духа и убегала в нашу старинную готическую церковь, становилась на колени в одном из маленьких углублений, в которых когда-то молились царицы; священник один тихим голосом служил вечерню, один певчий отвечал ему. Я стояла с наклоненной головой, часто заливаясь слезами. Все это может показаться преувеличенным, но я и упоминаю об этом лишь потому, что все это истинная правда, и потому, что я убеждена по собственному опыту, что в нас существуют предрасположения, которые проявляются в нас еще в ранней юности и которые бесхитростное воспитание развивает тем легче, что вся его сила заключается в естественном развитии природных задатков. В это время я имела несчастие потерять восемнадцатилетнего брата (Князя Ивана Николаевича Голицына, гвардии капрала (род. 1769 г., ум. 1777 г.). В исследовании:.“Род кн. Голицыных” (Спб., 1892 г.), год смерти И. Н. Голицына ошибочно показан 1780-й.); он был красив и добр, как ангел. Моя мать была удручена [58] этим горем; мой старший брат (Князь Федор Николаевич Голицын по прозвищу “gentil cavalier”, известный впоследствии куратор Московского университета, тайный советник (род. 1751 г., уди. о дек. 1827 г.). Подобно сестре, также оставил после себя записки (“Русский Арх.”, 1874 г., I). Любимый племянник Шувалова, кн. О. Н. Голицын воспринята от него любовь к просвещению и был одним из выдающихся представителей типа l'homme des lettres русского общества второй половины XVIII в.), находившейся в это время с дядей, Шуваловым (Иван Иванович Шувалов, обер-камергер, любимец императрицы Елисаветы Петровны, основатель Московского университета и академии художеств (род. 1727 г., ум. 1797 г.).), во Франции, приехал утешать ее. Я была в восторге от его приезда: я жаждала знаний, умственных занятий, я осыпала его вопросами, которые очень его забавляли; я питала настоящую страсть к искусствам, не имея о них понятия.

Скоро мы поехали в Петербург для свидания с дядей, возвратившимся на родину после пятнадцатилетнего отсутствия; тогда мне было десять лет, так что я была для него совершенно новым знакомством, тем более интересным, что я представляла полную противоположность всем тем детям, которых он видел до сих пор. У меня не было тех изящных манер, какими обыкновенно обладают молоденькие барышни; я любила прыгать, скакать, говорить, что мне приходило в голову. Дядя меня очень полюбил. Нежные чувства, которые он питал к моей матери, усиливали его чувства ко мне; это был редкий человек по своей доброте. Он пользовался большим значением в царствование императрицы Елисаветы Петровны и был с того времени покровителем искусств. Екатерина II отнеслась к нему также с особенным вниманием, доверила его управлению Московский университет, пожаловала ему звание обер-камергера и орден св. Андрея Первозванного и св. Владимира, приказала омеблировать весь его дом и сделала ему честь у него отужинать. Он был прекрасным братом и для детей своей сестры настоящим отцом. Мать моя любила его, кажется, больше своей жизни. Он привез из-за границы множество самых изящных античных произведений искусства, при виде которых у меня глаза разгорелись от восхищения; мне хотелось срисовать все, дядя любовался моим восторгом и поощрял мои художественные наклонности.

Хотя наше пребывание в столице было непродолжительно, но я успела многое увидеть и многому научиться. То был как раз год рождения великого князя Александра; у всех вельмож устраивались по этому случаю пышные празднества, на которых присутствовал двор. У княгини Репниной (Княгиня Наталья Ивановна, урожд. Куракина (род. 1737 г., ум. 1794 г.), жена знаменитого дипломата и полководца Екатерининского века, кн. Николая Васильевича (род. 1734 г., ум. 1801 г.). Вторая дочь Репниных, княжна Прасковья Николаевна (ум. 1784 г.), вскоре затем вышла замуж за брата гр. Головиной, князя Федора Николаевича Голицына.) был устроен [59] маскированный бал, на котором была устроена кадриль из сорока пар, одетых в испанские костюмы, составленных из дам, девиц и молодых людей наиболее заметных и красивых; для большого разнообразия фигур кадрили прибавили четыре пары детей от 11 — 12 лет. Так как одна из этих маленьких танцорок заболела за 4 дня до празднества, то княгиня Репнина пришла вместе с дочерьми умолять мою мать позволить мне заменить эту девочку. Моя матушка всячески уверяла, что я едва умею танцевать, что я маленькая дикарка, но все уверения были безуспешны: пришлось согласиться, и меня повели на репетицию. Мое самолюбие заставляло меня быть внимательной: тогда как другие танцорки, уже умевшие танцевать, или, по крайней мере, уверенные в этом, репетировали довольно небрежно, я старалась не терять ни одной минуты. Оставалось всего две репетиции, и я своим детским умом старалась обдумать все, чтобы как можно меньше уронить себя на своем первом выходе на светское поприще. Я решила нарисовать фигуру кадрили на полу у себя дома и танцевать, напевая мотив танца, который я запомнила. Это мне прекрасно удалось, а когда наступил торжественный день, я снискала всеобщее одобрение. Императрица была ко мне очень милостива, великий князь показал ко мне особое благоволение, которое продолжалось потом 16 лет, но, как и все, эта благосклонность изменилась, о чем я впоследствии скажу подробно.

Императрица приказала дяде привезти меня в собрание маленького эрмитажа; я отправилась туда в сопровождении дяди и матери. Общество, собравшееся там, состояло только из старых фельдмаршалов и генерал-адъютантов, которые также почти все были старики, графини Брюс, статс-дамы, бывшей подругою императрицы, фрейлин, дежурных камергеров и камер-юнкеров. Мы ужинали за столом с механизмом (table a machine): тарелки спускались по шнурку, приделанному к столу, под тарелками лежала грифельная доска с грифелем, на которой отмечали то кушанье, которое желали, тянули за шнурок, и через некоторое время тарелка возвращалась с потребованным блюдом. Я была в восхищении от этой маленькой забавы, и шнурок не переставал действовать.

Я совершила два раза путешествие в Москву. После смерти моего отца, моя мать переехала на жительство в Петербург и остановилась в доме дяди; мне тогда было четырнадцать дет. Именно в это время я увидела и заметила графа Головина (Граф Николай Николаевич Головин, р. 1756 г., ум. в 1820 г. Он правнук первого по пожалованию графа в России, Петровского генерал-адмирала, Федора Алексеевича Головина. В раннем детстве H. Н. Головин был товарищем детских игр цесаревича Павла Петровича, а вслед затем отправлен был для довершения образования за границу. Умер в 1820 г., в звании обер-шенка и члена государственного совета.). [60]

Я встречала его в доме его тетки фельдмаршальши Голицыной. Репутация почтительного сына и верного поддан наго, благородство характера, которое он выказывал, произвели на меня впечатление; его красивая наружность, высокое происхождение, богатство, заставляли смотреть на него, как на завидного жениха. Он выделял меня среди всех других молодых особ, которых он встречал в обществе, и, хотя он не решался сказать мне этого, я его понимала и поспешила, прежде всего, сообщить об этом моей матери, которая сделала вид, что не придает делу серьезного значения. Она не хотела смущать моего первого чувства; мой чересчур юный возраст — с одной стороны, путешествие, которое граф Головин должен был совершить по Европе, с другой — давали ей средства испытать его чувства. Во время его отсутствия моя мать выказывала мне трогательную нежность. Его сестра, г-жа Нелединская, фельдмаршальша (Анастасия Николаевна Нелединская-Мелецкая (р. в 1754 г., ум. в 1803 г.), урожц. Головина, жена действ. тайного советника (в ранге фельдмаршала?) Александра Юрьевича Нелединского-Мелецкого, во втором его браке (р. в 1729 г., ум. в 1804 г.).), выражала мне участие и все знаки дружбы; я была чрезвычайно этим тронута, так как эти отношения соответствовали тому серьезному чувству, которое начинало наполнять мое сердце.

Мне несколько раз делали предложение, но каждую партию, которую мне предлагала моя мать, я тотчас отвергала: образ графа Головина немедленно представлялся моему воображению. В то время молодые люди были гораздо благороднее; молодой человек придавал большую цену браку. В то время не узаконили побочных детей: во все царствование Екатерины II был только один подобный случай с Чесменским (Александр Алексеевич, генерал-майор.), сыном графа Алексея Орлова. Император же Павел более чем злоупотреблял своей властью в этом отношении, поощряя, таким образом, распущенность нравов, которая совершенно подрывала основные начала (principes) священных семейных уз (Графиня Головина главным образом имеет в виду, конечно, следующий указ императора Павла, от 2-го января 1801 года, касавшийся ее мужа: “Воспитанникам д. т. с. графа Головина, Федору Ловину, и д. ст. с. Ростопчина, Степану Явленскому, всемилостивейше жалуем дворянское Российской империи достоинство”... По господствовавшему в XVIII в. обычаю, побочные дети вельмож получали часто фамилии своих отцов, но с убавлением первого их слога или буквы. Таким образом, появились Бецкие (Трубецкие), Лицыны (Голицыны), Пнины (Репнины), Уракины (Куракины), Умянцевы (Румянцевы), Ловины (Головины) и т. д., и т. д.).

Я продолжала бывать на малых эрмитажных собраниях. Туда часто приходил великий князь Александр, которому было тогда четыре года, и трехлетний брат его, великий князь Константин; [61] туда приводили скрипачей, и начинались танцы; я по преимуществу была дамой великого князя Александра. Однажды, когда наш маленький бал был оживлен более обыкновенного, великий князь, шедший со мною в полонезе, объявил мне вдруг самым серьезным тоном, каким только может говорить ребенок в его возрасте, что он хочет повести меня в крайние апартаменты дворца, чтобы показать мне нечто ужасное; это меня очень заняло и смутило. Дойдя до самой последней комнаты, он повел меня в углубление, в котором была помещена статуя Аполлона, которая своим античным резцом могла ласкать взор артиста, но вид которого мог легко смутить девочку, которая, к счастью, была слишком наивной, чтобы любоваться выдающимся произведением искусства в ущерб стыдливости. Я позволила себе упомянуть об этом маленьком событии для того, чтобы легче восстановить в своей памяти все виденное мной при дворе. Я справедливо не признаю в себе никакого особого таланта и не могу писать мемуаров: они были бы недостаточно интересны, а потому мои записки можно назвать просто воспоминаниями, которые для меня очень дороги и часто занимают мои мысли. Сравнение прошлого с настоящим бывает для нас иногда очень полезно; прошлое есть как бы счетная книжка, к которой нужно часто обращаться для того, чтобы иметь правильное понятие о настоящем и уверенность в будущем. На своем жизненном пути мне приходилось встречать чаще цветы, чем шипы, в полном их разнообразии и богатстве. Я была счастлива; настоящее же счастье устраняет равнодушие и располагает нас принимать живое участие в счастье других. Несчастия же покрывают окружающие нас предметы облаком печали и напоминают нам о наших собственных страданиях, пока Бог, по своей бесконечной милости, не даст нам нового направления нашим чувствам и тем уничтожит прежнюю горечь.

В 16 лет я получила фрейлинский шифр, который имели всего 12 девиц, и ходила каждый день ко двору (Княгиня Варвара Николаевна Голицына пожалована фрейлиною в 1782 г. ради заслуг дяди своего, И. И. Шувалова.). По воскресеньям было большое собрание в эрмитаже, на которое допускался весь дипломатический корпус и особы первых двух классов. Государыня входила в зал, где было собрано все общество, и вела беседу с окружающими; затем все следовали за ней в театр, после чего ужин никогда не подавался. По понедельникам был бал и ужин у великого князя Павла Петровича. По вторникам я дежурила вместе с другой фрейлиной; мы почти весь вечер проводили в бриллиантовой комнате, получившей свое название по множеству драгоценных вещей, находившихся в ней; [62] между прочим, здесь были корона, скипетр и держава. Императрица играла в карты со своими старыми придворными. Две дежурные фрейлины сидели у стола, дежурные молодые люди занимали их разговором. В четверг было малое собрание в эрмитаже, бал, спектакль и ужин, на которое иностранные министры не были приглашаемы, но они допускались в воскресенье вечером, также как и некоторые дамы, пользовавшиеся благоволением государыни. В пятницу я опять дежурила, а в субботу у наследника устраивался прелестный праздник, который начинался прямо со спектакля; как только их императорские высочества входили, представление начиналось; бал, всегда очень оживленный, продолжался до ужина, который подавался в зале, где был спектакль; большой стол находился посреди залы, маленькие столы в ложах. Великий князь и великая княгиня ужинали на ходу, принимая своих гостей в высшей степени любезно. После ужина бал возобновлялся и кончался очень поздно; гости разъезжались при свете факелов, что производило очаровательный и своеобразный эффект на ледяной поверхности красавицы-Невы. Это время было самым блестящим для двора и для столицы; во всем была гармония, великий князь виделся с императрицей-матерью каждый день утром и вечером. Он был допущен в совет императрицы. Столица была местом жительства всех знатнейших фамилий. Общество от 30 до 40 человек ежедневно собиралось у фельдмаршалов: Голицына (Князь Александр Михайлович (р. 1718 г., ум. в 1783 г.), генерал-фельдмаршал, победитель при Хотине.) и Разумовского (Граф Кирилл Григорьевич Разумовский, генерал-фельдмаршал, никогда но служивший в войсках, простой баловень фортуны, стяжал себе репутацию добродушного, но хитрого острослова.), у графа Панина, первого министра (Граф Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя Павла Петровича, обер-гофмейстер, управлявший коллегией иностранных дел, 31 марта 1783 года.), которого посещали часто великий князь и великая княгиня, и у вице-канцлера Остермана (Остерман, Иван Андреевич, вице-канцлер при Екатерине, при Павле уволенный от службы, р. в 1725 г., ум. в 1811 г.). Здесь можно было встретить множество иностранцев, являвшихся лицезреть великую Екатерину; дипломатический корпус состоял из людей очень любезных, и вообще общество производило самое благоприятное впечатление.

В 1786 году, около Пасхи, граф Головин возвратился в Россию после четырехлетнего отсутствия. Я отправилась во дворец, чтобы поздравить государыню со Светлым праздником. Весь двор и вся городская знать собиралась в этот день в дворцовой церкви, которая была полна народом; дворцовая площадь была сплошь покрыта самыми изящными экипажами; [63] дворец утопал в великолепии: недаром народ в то время представлял себе его раем. После baise-main, мы все отправились в залу, где находились великий князь и великая княгиня, чтобы принести императрице поздравления. Едва я вошла в эту комнату, как заметила своего будущего мужа у окна; боязнь выдать себя увеличивала мое смущение. Чистая и истинная любовь всегда соединяется со скромностью; истинная нежность, это — сладкий сон без волнений, его пробуждение спокойно; сожаления и укоры совести ей незнакомы: она соединяется с уважением и дружбой. Счастлива та, которая испытывает это чувство; достойная, добрая мать дает ему направление. Пустота сердца грозит величайшими опасностями, сладостная пища является для него спасением. Чувства являются источником жизни; это — ручей, который течет между бурными потоками и плодоносными, улыбающимися равнинами до океана, исчезая в его безбрежном пространстве.

Я стала невестой в июне месяце. Великая княгиня, которая осыпала меня знаками дружбы и доброты, написала мне следующую записку:

“Поздравляю вас, дорогая крошка, по поводу счастливого события, которое установит ваши чувства и сделает вас, надеюсь, счастливой, согласно моим желаниям. Пользуйтесь полным счастьем и будьте такой же хорошей и доброй женой, каким вы были добрым ребенком. Пусть ваше чувство к вашему жениху не помешает любить вашего доброго друга. Мария.

“P. S. Целую вашу maman и искренно поздравляю ее также, как и вашего дядю. Мой муж принимает живое участие в вашем счастье”.

Девятнадцати лет я вышла замуж, моему мужу было 29 лет (в 1785 году. Этим показанием определяется время рождения гр. H. H. Головина — 1756-й год, так как год его рождения не мог быть с точностью определен (“Российская родословная книга”, кн. П. Долгорукова, III, стр. 111, “Род князей Голицыных”, 163, “Сборник И. Р. И. О.”, LX, 164.).). Свадьба была отпразднована в Зимнем дворце, 4-го октября. Ее величество лично прикрепила бриллианты к моему платью. Надзирательница за фрейлинами, баронесса Мальтиц, подала их на подносе, государыня прибавила к обыкновенным драгоценным камням рог изобилия; этот знак внимания со стороны ее величества не ускользнул от надзирательницы, которая меня любила и обратила на это мое внимание. “Ее величество была так добра”, сказала она, “что она сама носила это украшение, и она делает это отличие невестам, которые ей более всех нравились”. Это замечание заставило меня покраснеть от удовольствия и благодарности; государыня заметила мою робость и, взяв меня слегка за подбородок, изволила сказать: “посмотрите на меня, да вы, в самом деле, недурны”. Когда я встала, ее величество повела меня [64] в свою спальню, подвела к божнице, взяла икону, приказала мне перекреститься и поцеловать образ. Я бросилась на колени, чтобы получить благословение от государыни, но ее величество обняла меня и с взволнованным видом и голосом сказала: “Будьте счастливы, я вам желаю этого от всего сердца, как мать и государыня, на которую вы можете всегда рассчитывать”. И государыня сдержала свое слово: ее милость ко мне беспрестанно возрастала и продолжалась до самой ее кончины.

Двадцати лет я перенесла ужасные роды. На восьмом месяце беременности я заболела страшной корью, которая едва не свела меня в могилу. Это случилось во время путешествия ее величества в Крым: часть докторов находились в свите ее величества, остальные жили в Гатчине, во дворце, в котором великий князь Павел проводил часть лета, и так как маленькие великие князья и великие княжны, их сестры, не болели еще совсем этой болезнью, то доктора, жившие там, не могли лечить меня.

Мне оставалось обратиться к полковому хирургу, который вогнал болезнь внутрь; мое нездоровье отозвалось и на моем ребенке. Я смертельно страдала. Граф Строганов (Граф Александр Сергеевич, обер-камергер, впоследствии член государственного совета и президент академии художеств, р. 1738., ум. 1811 г.), который был ко мне очень привязан, отправился к великой княгине, чтоб возбудить в ней участие к моему положению, и она тотчас послала ко мне доктора и акушера. Мои страдания были так велики, что мне дали опиуму, чтобы усыпить меня; пробудившись через 12 часов после этой летаргии, я чувствовала себя слабой. Пришлось обратиться к инструментам. Я терпеливо перенесла эту жестокую операцию. Мой муж стоял возле меня; я видела, что силы его покидают, и боялась, что достаточно было одного моего крика, чтобы он лишился чувств. Ребенок умер через 24 часа, но я узнала об этом только спустя три недели. Сама я была при смерти, но я беспрестанно спрашивала о нем; мне постоянно отвечали, что волнение, которое я испытывала бы при виде его, отозвалось бы вредно на моем здоровье. Когда мне стало лучше, великая княжна прислала ко мне свою подругу г-жу Бенкендорф (известная подруга детства императрицы Маріи Феодоровны, Юлиана, урожденная Шиллинг фон-Канштадт. По приезде своем в Россию выдана была замуж за майора гатчинских войск Христофора Бенкендорфа. Сын ее Александр Христофорович пожалован был графом и был первым шефом жандармов, а дочь Дарья Христофоровна, в замужестве княгиня Ливон, прославилась своим умом и дипломатическими способностями, ум. 1797 г.) с очень любезной запиской, которую я привожу здесь: “Поздравляю вас, дорогая графиня, с разрешением от бремени и молю Бога о скорейшем вашем выздоровление. Не теряйте надежды, моя крошка, и если Богу будет [65] угодно, вы скоро будете только наслаждаться счастьем быть матерью и забудете о страданиях, которые вы перенесли. Г-жа Бенкендорф передаст вам, как я вас люблю. Ваш добрый друг Мария”.

Во время моей болезни я получала очень лестные и очень трогательные выражения сочувствия; беспрестанно заходили в подъезд нашего дома узнавать о моем здоровье даже лица, которых я не знала. Через улицу от нас жила г-жа Княжнина, которой я никогда не знала и не видела. Однажды вечером у моего окна заиграл шарманщик, она послала всю дворню, наконец, сама побежала, чтобы заставить его замолчать, повторяя ему несколько раз, что нельзя играть так близко около молодой больней. Моя молодость, мое семейное счастье были причиной общего ко мне благоволения. Моя свадьба, кажется, интересовала всех; все любуются браком по любви: старики принимают в этом участие по воспоминаниям, а молодые люди по сравнению.

Я поправилась быстро, но тяжелое душевное настроение осталось у меня на продолжительное время: я долго не могла равнодушно слышать детского крика; но заботы окружавших меня друзей наконец успокоили меня.

В это время ее величество возвратилась из своего путешествия в Крым; мой дядя, который сопровождал государыню, отнесся ко мне с чрезвычайною нежностью: он был так счастлив видеть меня воскресшей!

II.

Путешествие императрицы Екатерины в Крым. — Война с Турцией. — Отъезд графа Головина в действующую армию. — Путешествие графини Головиной в Молдавию. — Гатчина. — Граф Ланжерон. — Зорич в Шклове. — Пассек. — Пребывание в Кременчуге. — Новороссийские степи. — Встреча Головиной с мужем. — Приезд в Яссы. — Кн. Долгорукова, г-жа Витт. — Кн. Потемкин и окружавшее его общество. — Праздник у кн. Потемкина. — Отъезд Головиных в Петербург.

Путешествие императрицы в Крым было весьма замечательно, и мне кажется, что оно было недостаточно прославлено. Ее величество сопровождали, между прочими, следующие лица: английский посол Фитц-Герберт, впоследствии лорд Сент-Элен, французский посол граф де-Сегюр, германский посол (Граф Кобенцель.), граф Шувалов, мой дядя (И. И. Шувалов, по скромности своей, не принял от императрицы Елисаветы графского титула, которым пожалованы были дяди его Петр Иванович и Александр Иванович Шуваловы.), графиня Протасова и графиня Браницкая. [66]

Князь Потемкин, выехавший вперед, приготовил для ее встречи многочисленную стражу; государыня отказалась от нее. Император Иосиф, который скоро присоединился к государыне, казалось, был более чем удивлен, что принято так мало предосторожностей для безопасности императрицы. Государыня ничего не возразила на его замечание, но следующее событие оправдало ее образ действий. Вновь присоединенные татары встретили ее с восторгом. Экипаж ее величества поднимался на крутую гору, лошади закусили удила, государыне угрожала опасность быть выброшенной из экипажа. Но местные жители, сбежавшиеся встретить свою повелительницу, бросились к лошадям и успели остановить их. Несколько человек было убито, другие ранены, но воздух оглашался радостными криками. “Теперь я вижу, — сказал император государыне, — что вы не нуждаетесь в охране”.

Иностранные послы были в восторге от этого путешествия. Я вспомнила смешной анекдот, рассказанный мне графом Кобенцелем. Государыня путешествовала в шестиместном экипаже; с ней вместе находились император, германский посол и мой дядя. Другие послы и две дамы садились попеременно. У государыни была прекрасная бархатная шуба, германский посол восторгался этой шубой. “Моим гардеробом заведует один из моих лакеев”, ответила ему государыня: “он слишком глуп для другого занятия”. Граф Сегюр по своей рассеянности услышал только похвалу шубе и поспешил сказать: “каков господин, таков и слуга (tel maitre, tel valet)”. Это вызвало общий смех. В тот же день за обедом государыня заметила шутя находившемуся постоянно при ней графу Кобенцелю, что ему, должно быть, утомительно находиться постоянно при ней. “On ne choisit pas ses voisins” (соседей не выбирают), отвечал тот. Эта новая рассеянность была принята с такою же веселостью, как и первая. После ужина ее величество рассказывала этот анекдот. Лорд Сент-Элен, выходивший на короткое время, вернулся, когда она кончала свой раз-сказ. Присутствовавшие выразили ему сожаление, что он был лишен удовольствия его слышать. Государыня вызвалась рассказать снова анекдот. Но не успела она дойти до половины своего рассказа, как лорд Сент-Элен заснул глубоким сном. “Недоставало только этого”, сказала государыня, “для завершения ваших любезностей: я совершенно удовлетворена”.

В 1790 году, мой муж был пожалован в полковники. Императрица дала ему полк, и он принужден был отправиться в действующую армию (вторая при Екатерине война с Турцией открылась тотчас по возвращении императрицы из ее путешествия в Крым.). Эта разлука для меня была очень тяжела: я едва оправилась после родов и была очень слаба. [67]

Отсутствие моего мужа продолжалось несколько месяцев; возвратившись, он должен был снова покинуть меня. Он надеялся вскоре вернуться ко мне, но обстоятельства войны изменились. Не имея возможности вернуться в Петербург и рассчитывая расположиться с полком на зимние квартиры, он просил меня приехать к нему и прислал двух унтер-офицеров сопровождать меня. Это приказание было для меня очень приятно, но радость была омрачена мыслью, что мой отъезд причинит много горя моей матери.

Моя мать занялась приготовлениями к отъезду, нашла врача, окружила меня всевозможными предосторожностями, прибавила к моим двум спутникам еще третьего, офицера, и заставила меня взять с собой компаньонку, которая жила у нее в доме. Это была прекраснейшая особа, но большая трусиха. Моя мать проводила меня до Царского Села; здесь я получила записку от брата, служившего в Гатчине у великого князя; он писал мне, что великая княгиня требует непременно, чтобы я заехала проститься с ней. Это было по дороге, но я была в дорожном костюме; погода была холодная, а предстоявшее мне путешествие продолжительное и тяжелое. Так как ее императорское высочество желала непременно видеть меня в дорожном платье, то я должна была отбросить этикет в сторону. Я приехала, меня повели в комнату г-жи Бенкендорф и через несколько минут позвали к великой княгине; я вошла в кабинет ее высочества, где она ждала меня. Она обняла меня и сказала много теплых слов по поводу моей супружеской привязанности; затем усадила меня за свой письменный стол, приказав написать письмо моей матери, долго беседовала, послала за великим князем, заставила его поцеловаться со мной и, наконец, очень нежно распростилась.

И вот, двадцати двух лет от роду, полная здоровья и отваги, ехала я во весь опор в Бесарабию. Недалеко от Витебска я вышла из экипажа, пока перепрягали лошадей; я вошла в постройку, похожую на барак, где уселась на стол, так как все стулья были поломаны. Я приказала распустить несколько плиток бульона, чтобы подкрепить силы. Вдруг в комнату с шумом входит какой-то военный и передает мне письмо и толстый пакет. Я была в восторге, узнав на письме почерк моей матери, и в радости не заметила кто его принес; но, оправившись от охватившего волнения, я узнала графа Ланжерона, французского эмигранта (Граф Александр Федорович, впоследствии генерал-от-инфантерии, p. 1753 г., ум. 1831 г. Оставил “Записки”.), который в качестве волонтера отправлялся в действующую армию. Я встречалась с ним в Петербурге у графа Кобенцеля и у принцессы Нассауской. Поблагодарив его, я опять [68] села на стол, чтобы продолжать свой завтрак, за которым он внимательно следил; я старалась доесть его поскорее, чтобы показать ему, что я вовсе не намерена делить его с ним, что я совсем не хотела его визита, и что он мог уходить. Он так и сделал. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и я слышала, как он потребовал себе, как можно скорее, молока; какой-то еврей тотчас принес ему большой кувшин молока с огромным куском хлеба, но так как он ел не садясь и все смотрел в мою сторону, то это мне наскучило, и я возвратилась в свой экипаж, который скоро был готов.

Приехав в Шклов, я торопилась продолжать путешествие я знала, что местный помещик Зорич (Семен Гаврилович, генерал-адъютант Екатерины II, основатель кадетского корпуса в Шклове, переведенного потом в Москву (ныне 1-й московский кадетский корпус), умер 1799 г. Зорич был родом серб.), человек очень любезный и склонный к пышности, любил оказывать прием мало-мальски известным путешественникам. Едва мы въехали во двор почтовой станции, как я стала требовать лошадей, но в это время неожиданно пред дверцами моего экипажа появились граф Ланжерон, который успел меня обогнать, и граф Цукато (Граф Евгений Гаврилович, впоследствии генерал-майор, член военной коллегии), оба завитые до ушей, в пудермантелях; они рассыпались в извинениях, что явились в таком смешном наряде. Я не могла удержаться от смеха, глядя на них, но, чтобы сократить их визит, пошла ожидать лошадей в дом в глубине двора, где, кроме меня, никого не было. Я только что села к окну, как услышала хлопанье кнута, и во двор въехал золоченый двухместный экипаж (vis-a-vis) в роскошной упряжи; я содрогнулась, узнав в нем г-на Зорича, которого я в детстве встречала при дворе. Он на коленях стал умолять меня приехать к нему на обед; я употребляла все свое красноречие, чтобы отказаться от этого приглашения, но ничто не могло поколебать его: пришлось сесть к нему в экипаж и позволить везти себя к его племянницам и оставаться у них до тех пор, пока он не заедет за мной. Это требовалось приличием: г. Зорич не был женат, и потому не позволил себе быть со мной tete-a-tete в продолжение двух часов, остававшихся до обеда. Его племянницы были для меня совершенно новым знакомством: я их никогда не видела и не знала даже, как их зовут. Они готовили себе костюмы на бал, который предполагался на следующий день; они сделали мне честь, спрашивая моего совета. Чтобы им угодить, я нарисовала им модели шляп, токов, платьев и наколок; они были в восхищении от меня: я показалась им прелестной. В назначенный час для обеда г. Зорич приехал за мной и предложил [69] поместиться в его элегантном vis-a-vis, сев против меня. Мой наряд был совершенной противоположностью его костюму: на мне была надета маленькая черная касторовая шляпа с одним пером и синее пальто с красным воротником; это были цвета мундира моего мужа; г. Зорич был в прическе en ailes de pigeon, в вышитом кафтане; в руках он держал шляпу и был надушен, как султан. Я кусала губы, чтобы не рассмеяться. Мы приехали, и он тотчас повел меня в залу, где было по крайней мере 60 человек, из которых я знала только трех: графа Ланжерона, графа Цукато и г-жу Энгельгардт (четыре племянницы Потемкина, урожденный Энгельгардт, были в это время уже замужем. Речь идет, вероятно, о жене племянника Потемкина, В. В. Энгельгардта.), племянницу князя Потемкина, очень красивую особу. Я завела с ней беседу. Обед был продолжительный и утомительный по обилию блюд; я думала с удовольствием о времени, когда можно будет вырваться отсюда, но пришлось провести там целый день и даже ужинать. Наконец я уехала в сопровождении десяти курьеров г. Зорича, которые должны были провожать меня со всевозможною скоростью до Могилева.

Я приехала туда очень скоро, утомленная почестями, которые мне были оказаны. Мы подъехали к почтовой станции, очень красивому каменному двухэтажному дому; я вбежала наверх, перескакивая через две ступени, пробежала через все комнаты и в последней бросилась на диван, тотчас заснув крепким сном. Меня разбудили в семь часов утра, благодаря приезду ко мне губернатора (Н. Б. Энгельгардт.), который явился предложить свои услуги и осыпал меня расспросами о политических делах и о дворе. Я отвечала на все его расспросы несвязно. Едва прекратился его визит, и я только что успела окончить свой туалет, как мне доложили об адъютанте г. Пассека (Пассек, Петр Богданович, в то время генерал-губернатор Белоруссии, один из пособников Екатерины при ее восшествии на престол, р. 1736 г., умер в 1804 г.), могилевского губернатора и нашего дальнего родственника, который просил меня к себе на обед в деревню, находившуюся в пяти-шести верстах от города, и предлагал свой экипаж. Я согласилась; за мной была прислана двухместная золоченая карета с пятью зеркальными стеклами, запряженная четверкой серых лошадей, с двумя кучерами по-английски. Я проехала через весь город, возбуждая всеобщее внимание. Евреи, узнававшие экипаж губернатора, становились на колени; я кланялась на обе стороны, забавляясь этой шутовской сценой. По приезде своем в деревню, я встретила прекрасный прием; мне показали роскошный сад, прекрасные виды, угостили очень вкусным [70] обедом, после которого я сыграла партию в шахматы с господином, которого я никогда не видала, и затем простилась с гостеприимным хозяином, чтобы вернуться к своим экипажам и снова отправиться в путь.

На третий день по моем выезде из Могилева я получила на одной из станций, где остановилась, громадный пакет. Я была в восторге, думая, что он был от моей матери; но моя радость сменилась удивлением, когда я увидела послание в стихах и очень почтительное письмо от графа Ланжерона. Я была крайне недовольна, обманувшись в ожидании, и решила во что бы то ни стало отомстить за себя. За день до приезда в Кременчуг, я наскоро закусывала в маленьком городке; в то время, когда запрягали лошадей, появился граф Ланжерон. “Никогда хорошо написанные стихи не имели худшего успеха, как ваши, — сказала я ему. — Ваш пакет меня жестоко обманул, так как я приняла его за письмо от моей матери; эта печальная для меня ошибка лишила меня способности почувствовать всю прелесть вашей поэзии”. Он принял сокрушенный вид и сказал мне со вздохом, что он только что получил из Парижа печальное известие о том, что его жена при смерти. Он попросил меня написать рекомендательные письма к моему мужу и княгине Долгорукой (Княгиня Екатерина Федоровна, впоследствии статс-дама, жена кн. Василия Васильевича Долгорукова, урожденная княжна Барятинская, р. 1761 г., ум. в 1848 г.), надеясь приехать раньше меня двумя днями. Я тотчас села писать. Я рекомендовала его, как поэта, рыцаря, ищущего приключений, но который не находит их, как сентиментального супруга, оплакивающего предсмертные страдания жены, сочиняя стихи. Затем я сложила оба письма и передала их ему незапечатанными, и он простился со мной. В то время, как я садилась в экипаж, мае принесли огромный арбуз с новыми стихами от графа Ланжерона; к счастью, они были последние.

Я приехала в Кременчуг в холодную и неприятную погоду. Так как часть моих экипажей нуждалась в поправке, то я отправилась в деревянный дворец, построенный по случаю путешествия государыни в Крым, и заказала себе небольшой обед. В то время, как я поправляла свой туалет, мне доложили о приезде начальника города, родом шведа; наговорив мне множество изысканных фраз, он предложил мне поехать к нему на обед, говоря, что он был предуведомлен о моем приезде, и что он все приготовил для моего приема, но извинялся заранее, что жена его, будучи серьезно больна, не могла принять меня с подобающими мне, как он думал, почестями. Пришлось ехать с ним: мы сели в двухместную неопрятную карету с плохой упряжью, запряженную плохими лошадьми. Мы подъехали [71] к одноэтажному деревянному дому. Он предложил мне руку и повел меня в маленькую гостиную, пригласив войти в соседнюю комнату, где лежала его больная жена. Я согласилась, но каково было мое удивление, когда я увидела лежащее на диване тело и ноги, покрытые чем-то белым. В комнате было очень темно, все занавеси были спущены, ее цвет лица сливался с тенью в комнате. Она слабым и тонким голосом извинилась, что остается лежать; я уселась подле нее, прося ее не беспокоиться, и поддерживала с ней беседу до самого обеда, который был более, чем легкий. Нестройный оркестр резал мне ухо, ему вторил хор с фальшивыми голосами. Мой хозяин восхищался мелодией и без конца повторял мне, что это была любимая музыка князя Потемкина. Когда мои экипажи были готовы, и обед был кончен, господин швед проводил меня до лодки, на которой я должна была переехать Днепр. Эта река величественна по своей ширине и довольно опасна для переправы; моя компаньонка дрожала от страха, я же любовалась разнообразием волн, которые пересекала наша лодка; погода была туманная, ветер довольно сильный, тучи сталкивались и изменяли свой вид с замечательной быстротой, вместо серой массы вдруг появлялся просвет, глаз едва успевал следить за их движениями. Я была в восторге от этой картины; в природе все — неожиданности, ее богатство безмерно, как бесконечен ее создатель.

Вид новороссийских степей был для меня совершенно новым зрелищем. Направо беспредельная равнина, вокруг ни одного дерева, ни одного жилища, кроме казачьих постов, почтовых станций, на выжженной от солнца земле кое-где виднеются прекрасные полевые цветы; налево — довольно возвышенная местность. Казачьи посты представляли собой землянки, соломенные крыши которых торчали из-под земли наподобие сахарных голов; их окружали воткнутые в землю пики, блестевшие на солнце, как звезды. Ночью я остановилась у одной из таких землянок для смены лошадей: луна сияла восхитительным блеском, погода была отличная; я вышла из экипажа; в это время я услышала звуки бандуры, выходившие протяжными, как бы из земли, во всем было что-то магическое; кроме этих мелодичных звуков, вокруг — безусловная тишина. Я почти рассердилась, что нужно было ехать дальше, но все было готово для продолжения пути, и я волей-неволей должна была ехать. Преобладающее, не вполне ясное для нас, желание заставляет нас забывать настоящее, все кажется ничтожным перед ним, душа наша стремится вырваться из круга обычной жизни. На другой день у меня не оказалось провизии, пришлось взять обед у казаков; подойдя к одной из землянок, я услышала чьи-то радостные крики: “Да здравствует Екатерина Великая, да здравствует мать наша, [72] которая кормит и прославляет нас. Да здравствует Екатерина!” Эти слова приковали меня к месту; я не могла их слышать без внутреннего волнения. Никогда я не испытывала восторга более искреннего и более сознательного. Это выражение верноподданнических чувств в степи, в 2.000 верстах от столицы, было поистине трогательно. Я спустилась в землянку, где шел веселый свадебный пир. Мне предложили выпить, но я попросила дать мне поесть. Тотчас при мне стали печь пироги особого рода: они состояли из ржаной муки, смешанной с водой; это тесто гладко раскатывалось, в средину клали творог, завертывали края и затем клали в кипящую воду, и через 10 минут они были готовы. Я проглотила их 6 штук, найдя их превосходными; мои спутники сделали то же самое, и мы отправились в путь. После двухчасовой езды я опять остановилась у другого поста, так как, несмотря на то, что я села шесть пирогов, я была еще очень голодна. Приотворив каретную дверцу, я увидела у подножия горы, под маленькой палаткой, господина, сидящего за столом и евшего с большим аппетитом. Я послала узнать, кто это. Оказалось, что это был полковник Рибопьер (полковник Рибопьер, друг любимца Екатерины, графа Мамонова, замешан был в историю брака его с княжной Щербатовой и удален от двора.), которого я знала, и которого я очень любила; я послала сказать ему, что умираю от голода и прошу его уступить мне часть обеда. Узнав меня, он сейчас же подбежал к моему экипажу, принеся с собой половину жареного гуся, вина и воды. Он был в восторге, что мог оказать мне эту маленькую услугу, а я была очень довольна быть у него в долгу. Я была очень рада встретить в армии этого прекрасного человека. Он был несчастлив, искал опасности и был убит при осаде Измаила.

На другой день, в 70-ти верстах от Бендер, мы приехали к довольно высокой горе; было очень жарко; дорога была песчаная, лошади поднимались с трудом. Я предложила своей компаньонке и горничной выйти из экипажа, что они и сделали; экипажи свернули с дороги, и мы поехали по мягкой траве. Я осталась одна в экипаже, дверцы которого были открыты на случай опасности. Через четверть часа я услышала на большой дороге звон колокольчика и увидела курьерскую тележку. Какой-то человек стоял в ней и смотрел во все стороны; я узнала моего мужа. Я выскочила из экипажа, он сделал то же: я была более чем счастлива; мои спутники прибежали к нам. Он оставил все экипажи, взяв только почтовую тележку, в которой ехали сопровождавший меня офицер и доктор; мы поехали вдвоем. И вот мы покатили через холмы и горы по каменистой дороге. В 10 часов вечера, когда мы приехали в столицу Бессарабии (т. е. в [73] Бендеры), мы прошли пешком мост через Днестр. Мой муж повел меня к княгине Долгорукой (Княгиня Екатерина Федоровна.). Она сидела в небольшой гостиной, спиной к дверям; возле нее была г-жа Витт, теперь графиня Потоцкая (известна была под именем “Красавицы Фанариотки” (la belle Fanariote), родилась в Константинополе в 1766 г., была сначала замужем за генералом Виттом, а затем за графом Станиславом-Феликсом Потоцким. Умерла в 1822 г. Она была тещей графа П. Д. Киселева.); в глубине комнаты находился игорный стол, окруженный играющими игроками, очень занятыми своим делом. Я подкралась позади кресла, на котором сидела княгиня, и закрыла ей глаза обеими руками; она вскрикнула от неожиданности, я отскочила назад. Г-жа Витт, видя незнакомое лицо, сидела молча, мужчины, не отворачивая головы, воскликнули: “Это, наверно, опять летучая мышь”: накануне в комнату влетела летучая мышь, испугавшая княгиню; я вышла из своей западни. Начались крики радости, восклицания огласили маленькую турецкую гостиную. После ужина меня проводили домой; мое маленькое жилище было еще не совсем устроено, дивана еще не было, мои экипажи еще не прибыли. Мой муж разостлал на полу свой плащ и устроил мне подушку из своего мундира, поставил свечу на пол и сам поместился рядом возле меня охранять меня. Я выспалась прекрасно; проснувшись, я побежала осматривать свое жилище, состоящее из 3-х комнат, расположенных в ряд, из средней был выход. Стены комнаты, в которой я спала, были деревянные, двери ее были украшены полумесяцами; в глубине две большие двери одного из тех альковов, куда турки заключают своих жен. Потолки были тоже обшиты досками, пол земляной, хорошо убитые; окна с деревянными решетками, а вместо стекол прозрачная бумага, которая могла только пропускать свет. Я открыла окно, чтобы посмотреть на двор. Против окна находились высохшие лозы винограда и большое вишневое дерево без вишен, так как их время уже прошло. Я была печальна, так как мой муж получил приказание идти осаждать Килию; ему поручили командование пехотой, тогда как его полк составляла легкая кавалерия. Мысль о разлуке меня очень смущала, тем более, что я оставалась одна с перспективой приезда князя Потемкина через десять дней.

После отъезда моего мужа, я заперлась у себя, погруженная в печальные думы. Вокруг меня все были заняты приездом князя; это ожидание мне крайне не нравилось. Наконец он приехал и просил меня прийти к нему вечером. Княгиня Долгорукая сказала мне: “Будьте внимательны к князю; он здесь пользуется властью государя”. — “Я его знаю, княгиня”, — возразила я: — “его встречала при дворе; он обедал у моего дяди, и я не [74] понимаю, почему я должна выделять его из всех, которых я встречала”. Я получила этот маленький совет по дороге к князю. Этот последний встретил меня со всеми выражениями самой искренней дружбы. “Я очень рада видеть вас, князь”, — сказала я ему, — “но я признаюсь, что целью моего приезда сюда вовсе не была честь видеть вас, но вы отняли у меня моего мужа, и теперь я ваша пленница”. Я села; большая зала была полна генералами, между которыми я увидела князя Репнина (Кн. Н. В. Репнин, на дочери которого женат был первым браком брать гр. Головиной, кн. О. Н. Голицын.), который вел себя очень сдержанно, что мне крайне не понравилось и увеличило мою смелость. “Я здесь одна”, — думала я про себя: — “у меня нет руководителя; поэтому мне следует держать себя гордо и с твердостью”. Это поведение удалось мне отлично. Вечерние собрания у князя Потемкина становились все чаще. Волшебная азиатская роскошь доходила до крайней степени. Я скоро стала замечать его страстное ухаживание за княгиней Долгорукой; сначала она воздерживалась при мне, но потом чувство тщеславия взяло верх, и она предалась самому возмутительному кокетству. Все окружавшее меня не нравилось мне; атмосфера, которой я дышала, казалась мне отравленной. Те дни, когда не было бала, общество проводило вечера в диванной гостиной. Мебель была покрыта турецкой розовой материей, вытканной серебром, на полу был разостлан такой же ковер с золотом. На роскошном столе стояла филиграновая курильница, распространявшая аравийские благоухания. Нам разносили чай нескольких сортов. Князь носил почти всегда кафтан, обшитый соболем, и звезды: Георгиевскую и Андреевскую, украшенную бриллиантами. У княгини было платье, очень похожее на одежду султанской фаворитки: недоставало только шаровар. Г-жа Витт бесилась и играла роль простушки, хотя она шла к ней очень плохо. M-lle Пашкова, в замужестве г-жа Ланская, проживавшая у княгини, держала себя в стороне, насколько возможно (Варвара Матвеевна Пашкова (ум. 1831 г.), бывшая потом в замужестве за Василием Сергеевичем Ланским (род. 1751. ум. 1831), действительным тайным советником и членом государственного совета.). Я проводила большую часть вечера за шахматами с принцем Карлом Виртембергским (Принц Карл Виртембергский, брат великой княгини Марии Феодоровны (ум. 11791 г.).) и князем Репниным. Княгиня Долгорукая не покидала князя Потемкина. Ужин подавался в роскошной зале; кушанья разносили кирасиры высокого роста с огромными воротниками; на головах у них были черные меховые шапки, с султаном; перевязи у них были посеребренные. Они шли подвое и напоминали гвардейцев, которых я видела [75] на театральной сцене. Во время ужина прекрасный оркестр, из пятидесяти роговых инструментов, исполнял самые лучшие пьесы. Оркестром управлял Сарти (известный в то время композитор, Иосиф Сарти (род. 1730 г., ум. 1802 г.). Лучшей его оперой считается “Армида”.); все было великолепно и величественно, но все это не веселило и не занимало меня: невозможно спокойно наслаждаться, когда забывают правила нравственности. Я не буду касаться ежедневных событий: это было самое неприятное время моей жизни. Эта неискренняя любовь, основанная на тщеславии, это вынужденное знакомство с г-жой Витт, которая могла внушить одно презрение, но к которой я питала одно только тягостное чувство жалости, вообще все окружающее не отвечало моим душевным наклонностям. Я думала только о том, как бы вырваться отсюда.

Однажды вечером я услышала пушечные выстрелы, возвещавшие о взятии Килии (18-го октября 1790 г.): у меня сердце содрогнулось. Но, узнав, что мой муж здоров, я была в восторге, вне себя от радости. На другой день я отправилась на молебен, после которого обратилась к князю, прося его вызвать моего мужа. “Я тотчас отправлю приказ”, сказал он, “и пришлю вам с него копию, чтобы вы имели о нем понятие”. И, действительно, едва я успела вернуться к себе, как получила бумагу, в которой предписывалось отправить, как можно скорее, графа Головина к его жене, даже в том случае, если бы он был против этого. На другой день мой муж приехал верхом. Оказалось, что он находился в 100 верстах от нас. Теперь я вздохнула свободно. Мне хотелось немедленно возвратиться в Петербург, но вскоре должны были праздновать день святой Екатерины. Князь готовил роскошное празднество; я полагала, что с моей стороны было бы большою любезностью по отношению к князю, если бы я присутствовала на этом празднике, так как он все время осыпал меня знаками внимания. В день празднества нас провезли на линейках мимо 200 тысячной (sic) армии, расположенной по дороге и отдававшей нам честь. Мы подъехали к обширной подземной зале, роскошно убранной. Против красивого дивана было устроено нечто вроде галереи, наполненной музыкантами. Звуки инструментов, раздававшиеся в подземелье, казались глухими, но от этого они только выигрывали. Вечер закончился блестящим ужином; мы возвращались в этих же экипажах, среди той же боевой армии. Бочки с зажженною смолой служили нам фонарями; все это прекрасно и величественно, но я нисколько не сожалела, когда вечер кончился, и я вернулась домой. На другой день я послала за [76] генералом Рахмановым (Гавриил Михайлович Рахманов. В описываемое время он был еще полковником.), который был ко мне очень расположен; я просила его выхлопотать у князя, которого он был любимцем, отпуск для моего мужа. Он отвечал, что князю будет приятнее, если я ему напишу сама, но я настаивала на том, чтобы он просто исполнил мое поручение, прибавив, что потом я увижу по обстоятельствам, что предпринять. Он возвратился, передав, что князь умолял меня написать ему хотя бы два слова, чтобы доставить ему удовольствие засвидетельствовать мне письменно свои чувства дружбы и уважения ко мне. Я написала ему наскоро маленькую записку на сколько могла любезно, передала ее генералу Рахманову, который взялся тотчас отнести ее; он вскоре вернулся с самым обязательным ответом, скажу даже трогательным. Это письмо у меня хранится до сих пор. Я деятельно принялась за приготовления к отъезду, который огорчал князя Потемкина. Княгиня Долгорукая была тоже в отчаянии: после моего отъезда она оставалась единственной дамой в армии, и потому ей было неудобно оставаться там после меня.

Накануне моего отъезда я отправилась проститься с князем Потемкиным и поблагодарить его за его знаки внимания ко мне. Я уехала с мужем в восторге оттого, что избавилась от обстановки, которая мне была совсем не по душе.

В. Головина.

Текст воспроизведен по изданию: Записки графини В. Н. Головиной // Исторический вестник, № 1. 1899