ДОЛГОРУКОВ И. М.

ЗАПИСКИ

АВТОБИОГРАФИЯ ОТЦА МОЕГО КНЯЗЯ ИВАНА МИХАЙЛОВИЧА ДОЛГОРУКОВА

(См. начало сих записок в Москвитян. прошлого г., №. 11)

1775.

С новым годом судьба кинула на нашу кровлю и новые печали и новые радости. Дело обыкновенное! Дядя мой родной, он же и крестный отец, Барон Ал. Ник. Стр., стоял с полком Кирасирским, которым он командовал, в Польше; при выходе оттуда вздумалось ему потешить мать мою. Для сего он выпросил у тогдашнего короля Станислава патент мне на чие полковничий, (который и до ныне в бумагах моих хранится), а с ним вместе майорский чин для моего учителя г. Руле. С сими бумагами прислан к нам от него 14 Генваря полковой адъютант. С каким восторгом встречен гонец в нашем дом! «Ивашинька полковник» какая радость! какое торжество! Сколько благодарных писем написано к дяде-благодетелю! сколько подарков накуплено для вестника! — и вся эта радость по времени обратилась в дым. Патент, преогромный, только умножил собою число детских моих игрушек.

На первых порах отец мой составил насчет меня следующий план: ему угодно было, чтобы я съездил в чужие края и конча там науки, явился бы в Польшу для вступления в службу по чину, мне [22] Королем пожалованному. Но по зрелом размышлении план этот был оставлен отцем моим; патент спрятали в чаянии, что, может быть, как подросту, он будет мне на что-нибудь полезен; умолкли потом рукоплескания семейные, и столь радостный случай в первую минуту, превратился потом в самый ничтожный, о котором нам после не было даже удовольствия разговаривать между собою. Минутное обольщение фортуны уступило место коренным попечениям моих родителей; и они прилагали труды к трудам, чтобы как можно лучше образовать мои юношеские годы и сделать меня человеком достойным.

Весною мать моя освободилась от своей опасной болезни, и среди лета батюшка решился вместе с ней отправиться в Петербург. Нужным казалось отцу моему ознакомиться с начальником своим Бецким. Поехала с ними и сестра моя большая, а мы, меньшие дети, остались в Москве, под присмотром; я у Руле, а сестры обе у взрослых наших родственниц, девиц Я...., находившихся под покровительством моего отца. Кстати здесь я должен сказать, что по добродетельным свойствам родителей моих, дом наш наполнен был бедными девушками. Сверх упомянутых двух, кои жили под кровлей нашей не от нужды, но потому что, лишась родителей своих и имея братьев, воспитывавшихся в кадетском корпусе, они нашли более приличным для себя укрыться у нас, нежели жить одним в своем доме, содержались у нас еще две, неимущие девушки Гр....вы и барышня Г....а. Вот из скольких и каких лиц составлялась наша община по отъезде батюшки с матушкой; я же с утра до вечера обучался иностранным языкам.

Между тем поднялась в низовых пределах России черная и ужасная туча: она разразилась над Казанью и сопредельными ей губерниями; чуть-чуть не достигла и до столицы. Простой казак, по имени Емелька [23] Пугачев, собрав шайку бродяг, начал грабить веси и селения, подбирать к себе народ, обольщая его свободой. Чернь ему верила и шла за ним всюду, толпы его по местам стали резать и мучительски истреблять дворян. Страх овладел всеми; у всякого помещика смерть видела над головою ежеминутно. Все бежали из вотчин, а вотчины опустошались. Против злодея двинулись полки; послан граф Панин, муж стойкий в добродетели, вельможа прямо Русский, герой на поле брани, меч булатный в Сенате на неправду. Он-то наконец поймал изверга и положил конец мятежам междоусобным. История должна со временем беспристрастно сказать потомству, сколько тяжел был сей случай для России. Мое дело говорить лишь о себе. И мы понесли большую утрату в своем достоянии. Вотчина батюшкина в Пензенской губернии — село Царевщино с деревнями, изобильная пажитями и хлебородная, населявшая до 1200 душ крестьян, увлечена была вся в этот бунт. Мужики отложились от помещика, убили прикащика, разграбили фабрики и заведения, пропили и свое и господское имущество. Убыток наш по вернейшим справкам учрежденного потом Комитета для вспомоществования разоренному дворянству, простирался до 70 тысяч...

Непомерные убытки и разорение лучшего нашего имения в Пензе принудили батюшку поспешить возвращением своим в Москву и оставить Петербурге прежде, нежели он предполагал до сего обстоятельства.

1776.

По соединении всего нашего дома опять в кучку жили мы летом, как обыкновенно, в Волынском, и там батюшка имел несчастие вышибить себе руку Вот как это случилось. Он жаловал кататься по вечерам в линейках. Проезжая чрез лощину, он забоялся и думал, что лучше будет пройти пешком; [24] не останавливая лошадей спрыгнул с линейки, споткнулся, упал, и кость плечная вон в ту же минуту. Насилу его привезли домой; нестерпимая боль его тирански мучила. Матушка была вне себя и болезнь ее новую получила силу. Все мы были в тревоге чрезвычайной; но терять время в одних суетах около больного бесполезно; послали за Алексеевским костоправом: мужик простой из-под Москвы славился тогда своим искусством. Как странно, что в таком обширном столичном городе один только крестьянин способен был помогать страждущим в подобных случаях! — да и тот делал свое дело почти самоучкой, без малейшей легкости, что он доказал и над моим отцем. Но делать было нечего. Другой помощи искать было негде. Измучивши отца моего, вправил он ему руку. После сей, можно сказать, не операции, а пытки, отец мой сутки двои был очень опасен. Медик угрожал ему антоновым огнем. Но, благодаренье Богу! крепкая старинная натура все перенесла и батюшка, пострадавши с полгода, наконец выздоровел; никогда однако же не мог он уже поврежденною рукою действовать так свободно, как прежде, и при каждой перемене погоды она у него до сих пор страждет. Это обстоятельство принудило его взять снова отставку и простудило в нем на некоторое время желание поворотить службою то, что он прежней отставкой потерял. Заметим, сколько отец мой имел на пути ко счастию преград! сколько сопротивлений встречал он своим предприятиям! неудача за неудачей, убыток за убытком. Но, твердый в религии, он не унывал, бодрствовал и только от Бога чаял всех своих подпор и уврачеваний. Учитесь, дети, таким правилам: он тверже суетных покровителей мира, краше злата и топазия!

Здесь упомяну я о вступлении в наш дом иностранца Совере, которому обязан я много своим воспитанием и образованием в науках. Он родом был [25] Француз и принадлежал к сословию Иезуитов, служил некогда в Испании и носил тамошний мундир; человек был умный, сведущий и крайне осторожный; сердце имел доброе и благородное. О! я никогда не постыжусь сказать, что из всех моих сторонних наставников, никому я не должен такою благодарностию, как ему. Он жил в нашем доме до самого вступления моего в свет и кончил образование моей юности. Батюшка принял его тотчас по возвращении своем из Петербурга, не доволен будучи предместником его, который отошел от нас, сообщивши мне некоторые первоначальный сведения и приготовивши только к тому, чтобы я мог начать с пользою основательное учение.

1777.

Г. Совере, войдя в виды моего отца, налег со мною на Латынь и довел меня до того, что я мог уже заниматься Горацием, Виргилием и прочими писателями. Корнелий Непот был так мне знаком, как Русская книга.

Батюшке хотелось теперь проложить мне дипломатическую дорогу и на сей конец он располагал отправить меня в чужие края на несколько лет в хороший университет; но советы Ивана Ивановича Шувалова поколебали его в этом намерении более, нежели самая расстройка имения. — Шувалов был из числа ближайших бояр, Обер Камергер и университета Московского главный попечитель; — им учреждено было сие училище в царствование Елисаветы, при которой род Шуваловых отличною украшался доверенностию престола. Шувалов долго жил в Париже и нагляделся на образ воспитания молодых Россиян, приезжавших туда обучаться. Лета его и опытность давали ему право о предмете сем рассуждать решительно. Он, наклонен будучи к пользам своего отечества, любя истинное просвещение и питая [26] почти пристрастное чувство к Российскому университету, убедил отца моего записать меня в оный. Батюшка с доверенностию внимал его советам, и скоро согласился с ним. И так проэкт моего путешествия остался без исполнения. Я записан в университет Московский и принят по предварительном экзамене в Латинском и Французском языках.

Около четырех лет обучаясь дома, я мог уже слушать профессорские лекции. С одобрения двух профессоров, Чеботарева и Аничкова, назначено мне ходить в следующее классы, а именно: к профессору Барсову слушать поэзию, к Аничкову Логику и Метафизику, к Рейхелю Всеобщую историю, к Чеботареву Российскую высшую словесность, к Росту — Физику; а у протоиерея Петра Алексеевича слушал я Закон Божий. Университет имел при себе в одном и том же составе гимназию, где обучались ученики низшего разряда разным приуготовительным предметам. Из нее поступали в вышепоказанные классы к профессорам те только ученики, кои заслуживали повышения в студенты; и хотя я не был еще студентом, но удачный мой опыт на экзамене отворил мне вход на профессорские лекции; я начал их слушать ежедневно от 8 часов до 12 утра и от 2 до 6 по полудни. Между студентами один только я был ученик. Г. Совере позволено было являться вместе со мной на лекции; следовательно присмотр за мной был повсюду неослабный. Из такого ко мне снисхождения университетских властей извлекал я ту существенную пользу, что по вечерам, возвращаясь домой, мог слышать от Совере вновь объяснение всех профессорских лекций того дня, и поелику они преподавались на латинском языке, то мне и нужно было тем прилежнее повторять их дома под руководством своего учителя. Слушая профессора при многих, не так удобно можешь все понять и удержать в разумении. Таким образом начал я учиться с Сентября месяца. Директор [27] Университета Г. Приклонский оказывал мне полное покровительство; куратор, престарелый и добрый Мелиссино являл мне часто знаки своего благоволения; Гг. профессоры принимали во мне участие непритворное; студенты, сотоварищи мои, были ко мне ласковы: оставалось самому не быть лениву и пользоваться временем. О, сколь много обязан я был стараниям моих родителей и попечению моего Совере. Не дерзну приписать успех моего экзамена и все счастливые его последствия моим отличным талантам и трудам; сохрани меня Бог от такой гордой мысли. Во всем способствовали мне: покровительство Шувалова, внимание родителей моих к учителям, их услуги и ходатайства неотступные!

Не отважусь также сказать здесь ни слова о том, полезнее ли был для меня такой ход воспитания перед тем, какой дан бы был мне в чужих краях. Вопрос сей решить может одна опытность: моя слишком недостаточна еще, чтоб произнести решительный приговор; думаю только, по неограниченной любви моей к родителям моим, что всякое их о мне предположение долженствовало быть и лучшим и правильнейшим. Все, что им угодно было на мой счет придумать и основать, привык я почитать для себя совершенным. Вот в чем и доныне состоит все мое любомудрие.

Между тем настоящий год должен особенно быть мною замечен потому, что в оном я первый шаг сделал из родительского дома в общее семейство Московского университета, следовательно вступил в мир и начал жить с людьми.

В то же время и батюшка опять вступил в службу. Праздная жизнь ему не нравилась. Деятельный разум его искал трудов, полезных для общества. Генерал Прокурор князь Вяземский, известен будучи у двора и в деле своем искусен, полюбил моего [28] отца, сделался его благодетелем; по его ходатайству батюшка определен был Императрицею Екатериной прокурором в Коллегию, на которую было возложено хозяйственное управление имений, собранных в одну массу под названием экономических волостей. При сем назначении пожалован ему чин Коллежского Советника.

1778.

Школьная жизнь доставила мне разные приятности и развернула суетные побуждения самолюбия. По случаю рождения Великого Князя Александра Павловича 12-го Декабря протекшего года Московский университет праздновал торжественным академическим актом в Генваре месяце сие вожделенное событие. Съезд был огромный. Вся столица была приглашена слушать стиха и речи, кои на разных языках были произнесены профессорами и студентами. И я удостоен был чести на сей раз причислиться к их сословию. Г. Чеботарев сочинил краткую на Русском языке речь, согласную с моим возрастом, которую я проговорил наизусть с кафедры. Надобно заметить, что ученики, произносившее разные стишки, на кафедру не становились: это преимущество принадлежало только студентам. Пусть вообразят, сколь важно было для меня им воспользоваться! Сколько же я и трусил, приготовляясь к такой новой почести! — В юных летах наших и малость делается важным происшествием. Со мною вместе робели за меня и все домашние. — Наконец наступил знаменитый день! Пришел срок и я взмостился на кафедру, с которой чуть видна была моя головенка, — принял вид важный и заговорил. Голос мой сначала задребезжал, меня всего приняла дрожь болезни; но отступать уже было поздно; дело начато, — надлежало кончить, — и речь свою я выговорил довольно удачно. Разумеется, она была невелика. Рукоплескания раздались во всей зале. Сколько в ней было тогда отцов и матерей и могли ли они [29] равнодушно смотреть на ребенка, поставленного на таком месте? Как услаждался во мне червь самолюбия! Сердце билось, как маятник. Сошедши с кафедры, я бросился в объятия моих родителей. Первые восторги моей радости принадлежали им бесспорно. Слезы их с избытком вознаграждали меня за все мои беспокойства. Все были мной и я всеми доволен; и тот меня подзовет, и другой и третий; кто поцелует, кто похвалит, кто скажет с улыбкой благоволения: «bravo, mon prince!» — а мое Я растет выше Ивана Великого.... О сладкие обновы сердечных радостей! — износитесь вы скоро, — минуты ваши летят, как вихрь, ничто их возвратить не может....

В Июне бывают ежегодные экзамены. Университет целый месяц ими занимается, а 30 числа они оканчиваются публичным торжественным актом, на котором дают награждения учащимся. Испытания в низших классах были для меня весьма счастливы: я получил награждение из Русского класса Г. Чеботарева, — оно состояло в книге с надписью золотыми буквами: за прилежание. Книга эта доныне у меня хранится, как памятник юношеских моих успехов. Мне даны были некоторый сочинения Ломоносова in quarto. Дорога не книга, но цель сего подарка. По экзаменам высших классов я удостоен производства в студенты; публично провозглашен им при многочисленном собрании зрителей в аудитории и из рук Г. Директора Приклонского получил шпагу, как отличительный знак студента, получающего, по установлениям Университета, вместе с Академическим сим названием, право на офицерский чин при выпуске. Кто бы на моем месте не обрадовался такому быстрому полету?

Под конец года Университет лишился одного из лучших своих профессоров: Г. Рейхель скончался. Он был мастер своего дела, и по Латыни [30] говорил без запинки; сладкоглаголив был в классе и внимание наше без принуждения за ним следовало. Со всею почестию, должной его заслугам, погребен сей ученый муж в Лютеранской кирке. Все студенты сопровождали гроб его и меня с ними туда же возили. Все о нем единодушно жалели. Вот как в наше время умели ценить достоинства, умели оказывать признательность добродетельным наставникам! Я не могу умолчать о сем, дабы дети мои, которые, может быть, в иных временах застанут иные нравы, видели из моей истории, что благодарность составляла лучшую добродетель нашего века, и в воспитании юношества она ставилась существенною обязанностию. Дай Бог, чтобы это правило сохранилось; но сомневаюсь. — Место Рейхеля в Университете заступил г. Чеботарев, который переведен из Гимназии, и начал преподавать нам историю уже не на Латинском, а на Русском языке; что я нахожу весьма правильным; ибо свой природный язык всегда знакомее чужого, следовательно и наука вразумительнее. Скоро последовали сему во всех классах и Русский язык сделался наконец общим во всех учебных заведениях.

Говоря о полезных моих трудах, не скрою и шалостей. Кто без них вырос на свете? Правда, я мало имел для них досуга; праздного времени оставалось у меня немного, потому что, кроме университетских лекций, я многим предметам обучался еще и дома, как, напр., Немецкому языку. Впрочем мне всегда было жаль батюшкиных издержек на этот предмет: наречие Германское мне вовсе не давалось, учился года два, и слова не затвердил. Славный Matecin учил меня фехтовать, и я принялся за ремесло рубаки прекрасно. Missoly и Grange выправляли мне ноги, — и я плясал изрядно. Старый артиллерийский сержант занимал меня математическими упражнениями, но — грешный человек, — дошел до дележа, и в пень стал у дробей! — в манеже славный Деккер [31] гонял меня на хорде несколько месяцев и, в угождение батюшке, дал мне стремена и шпоры. — Всю школу выездил, а верхом сидеть не выучился: что сяду на лошадь, то и долой на пол, ногами вверх. Ходил даже ко мне и солдат из-под Новинского приучать меня к барабанному бою. Я все военные бои вытвердил и тревогу задавал в лукошко, ходя по нашему палисаднику, мастерски. Одному рисованью и музыке я не научился, потому что не имел терпения обводить карандашем глаза и носы, также и пальцами не умел перебирать струн. Принимался за то и за другое: тщетно! — чего не дала природа, того не развернешь. Всякое существо имеет свои способности; их одних и возделать могут труды и воспитание.

Казалось бы, что при таких неусыпных трудах и беспрестанных уроках некогда проказ творить; но ребенок на все найдет время. Я успевал между классами во время звонка, сойдя на двор будто бы для нужды, столкнуться с разнощиком и нахватать в долг коврижек. У меня завелись потаенные приятели: Прошка кондитер, и Б....... пряничник, и когда долги мои обнаруживались, батюшка их оплачивал наличными деньгами, а меня секали свежими прутьями. Но все это только шалости. Исповедую здесь откровенно проступки моей юности, кои ныне, приходя мне на память, обращают все мое негодование на самого себя, потому что они были порочны, и ,слава Богу! вечная благодарность родителю моему и наставнику Совере! — без их строгого надзора я мог бы сделаться самым развратным человеком. Нет ничего труднее, как назидать ребенка. Первые движения нашего сердца, первые наши помыслы требуют бдения за нами неотступного. Вот несколько случаев, которые могут служить доказательством сему замечанию.

Служба моего отца и место его в Коллегии Экономии привлекали к нему разные лица и чины. Один [32] из знакомых батюшки ….., ездил к нам часто обедать и посидеть. Из каких-то видов желая подслужиться батюшке, он стал особенно ласкать нас — детей, в надежде уловить родителей моих слабостию чадолюбия. Меня выучил он играть в карты и, не смея подвернуться с подарками, проигрывал мне в дураки и в марьяж по 5 и по 10 рублей. Появились у меня деньжонки; я хвастал своим счастием в игре и так мало видел в ней худого, что даже однажды не потаил удачи моей над игроком самому Совере. Тот сметил, в чем дело, снесся с отцем моим и совокупно стали действовать. Батюшка отказал своему знакомому от дома, а у меня Совере отобрал все до копейки и строго наказал за мою шалость. На то время она была только ребячеством, но могла укорениться и сделаться страстью подлой, низкой. Подобные покушения тушить должно с первой искры. А с каким злодеем можно сравнить человека в летах и с чином, которой подобными путями запутывает в свои сети и самую невинность? Какая чума для детей люди такого рода.

Долги, в которые вводили меня пряники и детские лакомства, хотя не могли быть огромны (всякому это понятно), однако все превышали тот рубль, который мне иногда подарят, бывало, батюшка и матушка, как ребенку, или за хороший урок или за смирную вечеринку. Задолжавши больше, я боялся сказать и вывертывался обманами. Никогда, никогда не прощу себе, что я не стыдился прибавлять счет билетов часовых учителей и, делавши это в такое время, когда Совере на несколько месяцов отлучался, употреблял во зло доверенность отца моего, который, платя через меня учителям деньги, всегда выдавал мне по числу билетов лишнее против того, что должно было; а я сими излишками оплачивал мои прихоти и всегда сводил прекрасно концы с концами. Тем тягостнее для меня ныне [33] воспоминание такой лжи, и, скажу без прикрас, такого мошенничества, что никто о том не знал, никто меня не усчитывал, и я за этот поступок остался не наказан. Чем полнее была ко мне доверенность моего отца, который лучше обо мне думал, нежели сколько я стоил, тем чувствительнее я в поступке моем раскаявался, пришедши в возраст. И для чего все это делалось? Для каких-нибудь бисквитов или вяземской коврижки, которые, бывало, тороплюсь тихонько в углу где-нибудь съесть, чтоб не видали! — И самое лакомство теряло свою сладость в волнениях боязни. О, сколько нужно трудов около ребенка!

Как камень свалил с души, сказав здесь о тайных моих грехопадениях в юности! Взяв намерение писать сию книгу для своего потомства, я тем откровеннее говорю о себе, что хочу привлечь к словам моим полную веру детей моих, ежели оными благословит меня Бог; — хочу, чтобы они видели меня со всеми моими недостатками и пороками, и учились бы моими опытами исправлять подобные слабости в себе. Может быть и они не избегнуть в течение своей молодости тех или других проступков: желаю только того, чтоб они в них раскаивались также чистосердечно, как и я, и чтоб всегда на памяти было у них, даже и в зрелом возрасте, признание Царя Давида, изрекшего некогда: Господи, грех юности моея и неведения моего не помяни! —

1779.

По каким то маловажным несогласиям добрый Совере оставил дом наш, но через несколько месяцев опять переехал к нам. Тем временем, дабы я не терял порядка в занятиях своих, ходили ко мне давать уроки в свободные часы от университетских классов г. профессор Чеботарев, который уже несколько лет обучал меня и сестер моих Русской [34] словесности, — студент Курика, который проходил со мною латинский язык и укреплял в оном, и студент Духовной академии Михайло Гумилевский, бывший потом под именем Моисея Феодоссийским Епископом: он толковал мне Церковную историю и Катихизис. Таким образом я и без Совере был беспрестанно занят. Но по привычке к нему все мне было его жаль, и я обратному его вступлению в наш дом очень обрадовался.

В этот год развернулась во мне новая способность, ничтожная сама по себе, но которая, как увидят по времени, важное имела влияние на судьбу мою. Батюшке угодно было, обновя построенный дом свой, доставить нам забавы свойственные нашему возрасту, и для сего построен был в зале небольшой театр, на котором я, в первый еще раз, стал играть и трагедии и комедии. Природная склонность тотчас оказалась. Никто меня не учил декламировать; но уж видно было из детских моих приемов, что я достигну до некоторого совершенства в этом роде, — и признаюсь, что я без всякой натяжки сам пристрастился к актерскому делу. К чему нас влечет природа, то мы и будем. Если-б я попался на руки к славному тогда Дмитревскому: конечно, я бы вышел скорей совершенный актер, чем дипломат, философ или что-нибудь другое.

Не стану рассуждать о том, есть ли добро или вред от театров в обществе. Все вещи в мире имеют разные виды. Одобрение или хула часто происходят не столько от сущности действия, сколько от того, с какой точки зрения человек на него смотрит. Многие писали против театров, многие за них. Задача не решена; а между тем от самой глубокой древности находим в человеческих обществах театры и подобные им зрелища. Но воротимся к себе. Мы несколько раз поиграли зимою в своей семье, и от этого [35] я лишних тысячу стихов вытвердил наизусть и по Русски и по Французски, коих думаю, до смерти не забуду. Все, что в молодости попадет в голову, врезывается в памяти, как на меди и едва ли стирается даже под старость.

Природа своим обыкновенным порядком стала образовать мою физику. Я вступил в юношество, которое Латинская грамота называет adolescentia, и, как просто говорится по Русски, перед усами — занемог сильной горячкой. Она была продолжительна, даже опасна. Весь великий пост я не вставал с постели. Лечили меня Скиядан и домовой лекарь Феттер. Сей последний много трудами своими вспомоществовал моему выздоровлению. Неоднократный шпанские мухи замучили меня. Спознался я с Латинской кухней и с немощами человеческими, строгая диэта, по мере облегчения моего, еще более меня тиранила, чем все химическая приправы господ врачей. Тяжело было и мне и родителям моим. Все около меня плакало. Смерть была, так сказать, у меня на носу; но что мы знаем, бедные человеки, об участи нашей? Все от нас сокрыто в будущем. Как часто природа, по манию Вседержителя тварей, затягивает в жизни нашей такие узлы, от которых, кажется, в минуту вся нить ее перервется, когда напротив клубок дней наших еще велик и весьма еще далеко до последней — глухой петли. — Благодарение Богу; спасибо Феттеру! — Я выздоровел, стал опять на ноги, начал расти и сделался парнем. Услышал Отец Небесный молитвы родителей моих, и к великому дню праздника Христова я уже мог с сестрами свободно катать яйца.

Потом опять за ученье, опять в университет. Весь Июнь по обыкновению прошел в экзаменах. К торжественному акту задан был в классе высшей словесности Латинской и Русской от г. профессора Барсова предмет для диссертации laus Ciceronis. Все [36] студенты того класса, в том числе и я, обязаны были представить на Латинском язык похвальное слово сему великому Римскому оратору. В университете был такой закон: когда ученики нижних классов получали в награду за прилежание книги, рисунки и прочие вещи, тогда студенты высших наук награждались за превосходную диссертацию золотой, а за лучшие из прочих серебряною медалью. Первая готовилась только одна, а последних чеканили три с особенными на них учеными изображениями, приличными случаю. Принялся и я за диссертацию и написал ее всю сам. Но надобно было ее отработать и дать ей печать посильной изящности. В этом обязан я был попечению сотоварища моего в классах и учителя в доме, помянутого Курики. Он со мною вместе прочел ее всю и погрешности исправил, недостатки пополнил, слабые места усилил. Диссертация вышла добра и я за нее получил серебряную медаль, которую долго хранил, но потом потерял, как будто бы в обличение, что не единственно самому себе был ею обязан.

При большем съезде в публичной аудитории сам г. Куратор вручил мне медаль и потом я в благодарность взмостился опять на кафедру и произнес Французские стихи под названием: le triomphe d'Apollon, которые на сей случай нарочно сочинил для меня добрый мой Совере. Таким образом вместе с телом росла и слава моя в ученом вертограде.

Осенью того же года удостоен я новой чести в ученом свете: принят в авскультанты в Вольное Российское Собрание при Университете, учрежденное с целию способствовать усовершению отечественной словесности. Авскультант есть звание академическое. По-русски можно объяснить его словом: протоколист; потому что должность моя была, заседая в означенном собрании за секретарских столом, записывать голоса членов и прения их в особый журнал. В этом [37] собрании присутствовали первостатейные профессоры и другие ученые Московские знаменитости. Оно составлялось по вечерам в каждую субботу. В мое время происходил славный и громкий спор, о котором твердят многие и доныне, чтобы литеру ъ, яко букву, не имеющую своего отдельного звука, и тем самым не нужную в письменах Российских, исключить из азбуки, подобно тому, как перестали употреблять кси, пси и проч. Прение сие произвело множество насмешек, а пользы никакой.

Зимою матушка опять занемогла горячкой и новый доктор г. Пегелау, приняв ее на свои руки, очень ей помог. Болезнь ее, по стечению разнородных причин, была тяжела и продолжительна и, хотя она освободилась теперь от горячки, так же, как и от прежней, но большую часть жизни своей, томясь в разных болезненных припадках, она стала наконец самою хворой женщиной.

1780.

По пословице Русской: чем глубже в лес, тем больше дров, живет и человек. Чем больше лет, тем больше опытов и случаев, к ним ведущих.

Меня дома занимал Совере переводом прекрасной книги г. Mercier под названием: les songes philosophiques; но книга, ежели смею сказать, не соответствовала моему возрасту. Я не мог понять ее совершенно; следовательно перевод мой вышел более набор слов, нежели смысленное сочинение. Домашние мои учители, под руководством коих я трудился, сколько ни старались исправить мой перевод, но желание сохранить в нем некоторые черты моей собственной работы сделало то, что перевод мой остался все не хорош, и только тогдашние мои лета могли извинить его недостатки. Книга в том же году напечатана. Переводчик ее наименован авскультантом. Вот первый шаг к знакомству моему с ученой публикой. Я посвятил свой труд Ивану Ивановичу Шувалову как жертву благодарности за покровительство его и попечени о [38] моем образовании. Почтенный вельможа удостоил меня приветливым письмом, которого приложу я здесь копию. Это письмо составляло для меня важный трофей: оно обратило на меня внимание моих сверстников.

Дом наш в это время вовлечен был в необыкновенную рассеянность. Следующее обстоятельство подало тому повод: Император Римский Иосиф 11, под именем Графа Фалькенштейна путешествуя по Европе, был в Петербурге и посетил Москву. Он изъявил особенное любопытство видеть Университет. К посещению сему огромные были сделаны приготовления. Мы должны были в присутствии Высокого Посетителя слушать наши лекции и так сказать выдержать экстраординарный экзамен в разных предметах. Занимательнее всех прочих классов, был для путешественника — физический. Профессор Рост приготовил несколько опытов, в числе коих назначено было и мне по части воздуха показать и изъяснить один. Мой опыт состоял в том, чтобы силою воздуха наружного разбить в мелкие части гладкую поверхность стекла на металлическом стакане, когда из-под колокола вытянется воздушным насосом весь внутренний воздух. Насос сей называется на ученом языке anthia pneumcitica. Даны мне нужные орудия. Зала была наполнена множеством зрителей. Мой взор устремлялся на одно лице Императора. Он со вниманием смотрел на действие, мною произведенное. Опыт удался совершенно: стекло треснуло; и путешественник, подозвав меня к себе, потребовал изъяснения причин, от чего сие так случилось. Я удовлетворил его вопросу на Латинском языке. Ему угодно было спросить, кто я таков, и потом он, с благосклонною улыбкой изволил меня отпустить. — В прочих классах уже дело до меня не доходило. Мнимый Граф выехал из Университета совершенно им довольный, и, как мне казалось, заметил мое лице. В публичных местах, куда начали уже вывозить и меньших моих сестер, Император любовался невинностью [39] Княжны Анны, ее танцами и часто с нею говаривал, лаская ее, как ребенка. Подобные успехи в большем свете имела и другая сестра моя, княжна Прасковья, как в Петербурге во время нашей поездки туда, так и в Москве на праздниках Графа Шереметева, которые давались для Прусского Принца Генриха. И так со стороны детей своих родители мои были всегда судьбою довольны, а удовольствие их, отражаясь на нас, делало и нас счастливыми, и дома, и вне нашего семейства.

Отец мой видя, что мне уже исполняется 18 лет, почувствовал необходимость записать меня в службу. Все молодые люди моего состояния обыкновенно в малолетстве записывались в гвардию и дожидались офицерских чинов по домам. Средство, общее с ними, для меня уже было опущено. Тогда, как многие в мои годы делались офицерами, неприятно было бы батюшке заставить меня служить в низшем чине и несколько лет ждать одинаких преимуществ с людьми, мне по всем отношениям равными. Остался один способ быть тотчас офицером, хотя и не в гвардии; — и сим способом обязан я Университету. При учреждении его во времена Императрицы Елисаветы, Шувалов, сильный того века вельможа, установил с Высочайшей конфирмации, чтобы всякий студент, изучивший Латинский язык, выпускаем был по окончании наук из Университета Обер-офицером, и на основании сего узаконения, я выпущен 3 Июля в Прапорщики. Военная коллегия выдала мне патент и записала меня в список первого Московского пехотного полка. И так я, вопреки общему обычаю того времени, вступил в службу полевым офицером и стал между своей братией дворянами нечто необыкновенное; потому что, как выше сказано, все почти без изъятия благородные люди и с малым достатком наполняли гвардейские полки. Во всяком из них считалось по нескольку сотен унтер-офицеров, а в Преображенском даже за несколько тысяч. Из этой толпы юношей, богатые и отличенные породой [40] поступали в офицеры, а прочие выходили в армейские полки уже капитанами, или, по крайней мере, поручиками. Мне одному суждено было показаться в свет прапорщиком армейским. Третье число Июля сугубо сделалось для меня замечательным на всю мою жизнь. В этот день скончалась бабка моя схимонахиня Нектария, — и в тот же самый день, несколькими годами позже, я вступил на службу Царю и отечеству!

Здесь оканчивается эпоха моего юношества, и, по прямому моему плану, первая часть моей истории. О службе моей стану говорить в следующей. Теперь же еще изложу некоторые подробности о протекших годах домашнего моего воспитания. Не смотря на то, что я уже выпущен был из Университета и перестал в нем слушать лекции, добрый Совере оставался еще при мне, и я много упражнялся дома с ним и сторонними учителями, обучаясь Немецкому языку и Математике, ездил в манеж, фехтовал, танцовал и продолжал бить в барабан. Батюшка перестал обращаться ко мне с одними угрозами и управлять мною орудиями страха: он допускал уже меня до рассудительной беседы с собою, давал мне наставления и укорял с любовию, без вспыльчивости гневной. Матушка жаловала меня с нежностью, но без поблажек. Мамы не прикармливали пряниками тихонько, а дядьки не дирали за уши за все про все. Совере увещевал меня, но уже не стращал: все переменилось во мне и вкруг меня!

Странное нечто о физике моей передам здесь моему потомству. Я боялся посреди большой комнаты пройти один, и приходил в робость от всякого насекомого; я бледнел и пугался ночных теней в саду, а паче на кладбищах. Станется, что мамы с ребячества моего пугали меня привидениями, лешими, ворожеями, как то часто водится; но, кажется, должно в подобных случаях при воспитании младенца отделять те страхи, кои вселяют в нас дурной навык от естественных отвращений, кои всякому телу сродны и сопутствуют ему до гроба. Эту истину дознал [41] я на себе опытом. Батюшка хотел, чтобы я ничего не боялся, и строгие предпринимал средства; не знаю, удалось ли бы ему исподоволь и с мягкостию истребить во мне пустые мои страхи: думаю однако, что нет, — полагая с своей стороны, что физическое отвращение от чего либо, которое мы по привычке страхом называем, не может быть ничем искоренено: по крайней мере решительно сказать могу то, что строгость не помогла моему отцу, ибо я до сих пор, будучи уже женат и отец, все-таки боюсь большого пространства и широким полем или залою один никак не пройду. Врачи, с коими я о сем толковал, уверяли меня, и я на их мнения соглашаюсь, что это происходит от особенного устройства моего зрения. Иные боятся сверху смотреть вниз: — мне нет нужды; я с Ивана Великого глядел и не робел, напротив же посреди поля или залы у меня задрожат колена и я — ни с места. Мой взор ищет около себя границ: беспредельность его смущает. Сколько однако, и все напрасно, наказывали меня за это, приписывая шалости натуральный недостаток в организации! Помню я: однажды батюшка приказал мне взять жука в руки, я не послушался от страха; батюшка принудил, и я взял, но затрясся и побледнел. И теперь не могу я видеть этого насекомого; не боюсь, но чувствую отвращение, и непременно изменюсь в лице, когда жук попадется мне на глаза. Мало ли людей, которые боятся даже неодушевленных вещей? Подобных примеров множество. Батюшка, живя в Волынском, посылал меня часто одного после ужина, при сиянии полного месяца на ближнее кладбище и сам, стоя на крыльце, смотрел вслед за мною. Никогда не возвращался я оттуда домой без трепета и нервической судороги. Я не боюсь мертвецов, но, возвращаясь с похорон, бываю и ныне смущен и задумчив, теряю сон и все мое воображение расстроивается. Довольно сих примеров, чтоб показать, как нужно худой навык отличать от естественного недостатка. [42]

Прощай, юность драгоценная! ты летишь от меня как сон, и одна память представляет еще тебя моему воображению. Скоро и та износится, — изгладятся в ней черты твои! — Буду еще говорить, что и я был ребенок, но уже не вспомню, не наслаждусь твоим ощущением, твоими забавами!

Вечная благодарность вам, наставники мои и учители! Хвала достопочтенному ментору Совере! Хвала и признательность университетским властям за их попечение! — До гробовой доски сохраню память о ваших трудах и благоволении ко мне. До последнего издыхания стану благоговеть пред ликом добродетельных мужей: Шувалова, Мелиссина и Хераскова, кои с участием сердечным покровительствовали мне в храме Аполлона и не пренебрегали моими малыми способностями! Да усовершит же Бог толь благие начинания и да ниспошлет родителям моим отраду увидеть во мне некогда достойную отрасль своего знаменитого корня. Забывая чистосердечно все преграды, встречавшаяся отцу моему в его намерениях о мне, и покоряясь Промыслу, все устрояющему во благое, стократно возопию:

Благословен Бог, благоволивый тако: Слава Тебе!

К сему отделению принадлежать два письма, кои особенную принесли честь моему детскому возрасту; об одном я уже упомянул: оно от Шувалова; другое получено мною при подарке от Преосвященного Самуила, который был очень дружен с отцем моим. — Вот с них обоих точные копии! Первое писано по-русски, последнее по-латыне. Я их храню как памятник не столько слабых моих успехов, сколько благосклонного внимания ко мне мужей, прославивших век свой своими душевными достоинствами.

_____________________________________________________

ПИСЬМО ШУВАЛОВА.

Государь мой!

С великим удовольствием получил перевод Ваш, мне приписанный, за который приношу Вам, Государь мой, мое благодарение Желательно, чтобы благородные [43] люди следовали похвальному Вашему примеру в учении. Ничто не может быть полезнее отечеству, как знание в людях Вашего рождения, без которых чины, знатность и все наружные преимущества, тщетны. Вы, Государь мой, именем и успехами делаете честь нашему училищу. Примите повторение в моей признательности и почтении, с которым честь имею быть

покорный и послушный слуга

Ив. Шувалов.

ПИСЬМО ОТ САМУИЛА.

Domine princeps Johannes Michaelides!

Librum (Лучший Латинский лексикон in quarto), olim a me tibi promissum, tandem nunc milto tuis usibus. Lege, relege, imo omnia quae in eo tuis commodis inservitura aduertes, in succum et sanguinem, ut ajunt latini, converte. Adjungo hic etiam disserlationem latinam a Principe Paulo de Daschkoff concinnatam, Edimburgi typis evulgatam, nuper ad me e Scotlandia transmissam. Evolve illam diligenter. Eius stylus magnopere mihi arrisit. Ex animo vellem, ut ei palmam praeriperes. Cetera vale cum tuis carissimis parentibus omnibusque tibi sangvine iunctis. Ita vult et precatur

Archiepiscopus Rostoviensis et Iaroslaviensis.

Текст воспроизведен по изданию: Записки князя Ивана Михайловича Долгорукого // Москвитянин, № 2. 1845