Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ДОЛГОРУКОВ И. М.

ЗАПИСКИ

АВТОБИОГРАФИЯ ОТЦА МОЕГО КНЯЗЯ ИВАНА МИХАЙЛОВИЧА ДОЛГОРУКОВА 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

1764 год.

... Год сей ознаменовался в доме нашем печалью. В Январе скончался отец моей матери Барон Николай Григорьевич. О нём без лести можно сказать, что он был истинный сиротам отец и [197] бедным покров. В Апреле Бог определил мне родиться, и природа произвела меня на свет 7 го числа в Великую Среду, перед полуднем. Случилось сие радостное в доме нашем происшествие в первопрестольном граде Москве, во дни царствования Великой Екатерины. Дом, в котором я увидел первый луч солнца, испустил первый стон существа дышущего, стоял близ Страстного монастыря, на Тверской. Роскошь окружила колыбель мою; слезы радости потекли из глаз родителей моих при виде нетерпеливо ожидаемого младенца. Да и какая мать может без восторга смотреть на сына своего в колыбели? — Благодать Божия призвала меня к Христианскому Таинству Крещения. Восприемниками от купели были: дядя мой родной Барон Александр Николаевич Строганов, и сестра моя Княжна Прасковья Михайловна, пятилетний ребенок. Имя дано мне Иоанн, в честь и память преселившемуся от нас в вечность деду моему. В том же году родители мои собрались в Киев. Строгим правилом поставили они себе каждые три года навещать там Схимонахиню Нектарию. Едва минуло мне три месяца, как повезли они и меня туда с собою. Горячность к детям не допустила их расстаться с нами. В конце года, [198] возвратились мы в Москву благополучно, и стократные благословения бабки моей обогатили мое младенчество.

1765.

Марта 26-го, сестра моя занемогла оспой; от неё пристала оспа и ко мне с такой силою, что я оглох, ослеп и онемел. Тогда еще не умели прививать сей заразы и смягчать её жестокость. Все лицо мое покрылось корою, и в таком положении оставалось только ожидать смерти. Бог сохранил живот мой, да повем здесь дела Господня. Его великим промыслом натура открыла вспомогательные свои средства, и болезнь уступила её силам. Тут явно совершилось надо мною чудотворение от иконы Смоленской Божией Матери, что в Донском Монастыре, над царскими вратами; когда родители мои, болезнью моей огорченные, с теплою верою прибегнув к Богу, подняли икону к себе в дом и меня к оной приложили — то вдруг получил употребление всех моих умерших чувств: стал видеть и слышать. Струп свалился с лица моего, — оспа миновалась. Сие я всей мыслию утверждаю, — ибо верю родителям моим, меня о том известившим; верю паче Создателю моему, вся сверхъестественная могущему! и так оба мы с сестрой выздоровели в одно время. В Ноябре Бог благословил дом наш новым залогом щедрот своих: 23 числа родилась вторая сестра моя Княжна Анна; крестные отец и мать те же были у неё, что и у меня.

1766.

Ничего достопамятного год сей не представляет, кроме рождения меньшей и последней сестры моей Княжны Елизаветы, от которой мать моя разрешилась Декабря 12 числа. Крестили ее я и сестра моя большая. [199]

1767.

Возраст сестрин требовал уже воспитания. Следуя общему обычаю у Русских, и батюшка принял к себе в дом Француженку, по имени Madame Constantin. Были и до неё у нас иностранки, но мало держались. Эта последняя жила с нами долго, и после неё уже не принимали другой. Она была женщина не молодая, очень хороших свойств, усердно привязана к нашему дому, а паче ко мне, и вместе с сестрою приучила меня лепетать по своему с самого ребячества. Более заметить ничего я не нашел в течении сего года, а о вступлении госпожи Constantin упоминаю потому, что вижу в ней первого человека стороннего, которого попечениям и ласке обязан я первоначальным моим образованием. Чувство благодарности требовало от меня, чтобы я остановил на сем внимание детей моих, дабы и они, глядя на меня, помнили своих наставников. Благодарность есть изящнейшая добродетель. Человек, без неё возмужавший, уподобляется хищному зверю, который равно пожирает того, кто гладит, и того, кто его кует.

1768.

Родители мои, видевшие на мне и сестре моей опыт жестокости природной оспы, рассудили в нынешнем году привить ее меньшим моим сестрам; к чему представился весьма благоприятный случай. Императрица Екатерина, великая жена во всём, желая показать пример своим Подданным, решилась привить оспу Наследнику Престола и единственному своему сыну, юному Павлу; но как и на ней самой не было оспы, то, преодолев всякий страх, расположилась она вместе с ним подвергнуть себя той же операции. Какой необыкновенный пример всем отцам и матерям! все стали ему подражать наперерыв, и младенцы в России почувствовали скоро над собою спасительное действие сего изобретения. Выписан был [200] для Царского Дома славный врач, по имени Димздаль. Он привил оспу Императрице и Великому Князю; оспа принялась, продолжалась и сошла с вожделенным успехом; всё миновалось благополучно. В память столь счастливого события учрежден тогда же праздник, и повелено было 21 Ноября в день выздоровления Царского Дома отправлять ежегодно благодарные Господу Богу молитвы. Тот же самый Доктор прибыв в Москву, прививал оспу сестрам моим. Какое внимание наших родителей! ничего не жалели они на пользу нашу. 25 Декабря сестрам сделана операция, и оспа во всех её изменениях была наиблагополучнейшая, даже не оставила необходимого своего признака, когда природа в этом случае врача предупреждает, ибо нисколько не безобразила лиц у сестр моих, хотя на меньшей довольно была сильна. Год сей ознаменован одним этим происшествием в доме нашем.

1769.

Кончина дяди моего Князь Дмитрия Ивановича нанесла дому нашему чувствительную печаль. Его не стало 26 числа Мая; он жил в Киеве, состоял послушником в Никольском монастыре; прожил, или, лучше сказать, продышал 31 год. Тело его погребено в преддверии Киево-Печерской Лавры. Войдем в краткую биографию сей плачевной отрасли несчастных супругов.

Князь Димитрий Иванович родился в заточении и вывезен оттуда 1 1/3 году, На пути занемог оспой и оставлен во Владимире; оттуда по излечении привезен в Москву уже двух лет. Тут воспитывался он вместе с отцом моим. Войдя в возраст, почувствовал страсть, и к несчастью, предметом склонности его сделалась одна бедная и незнатная барышня. Родственники вооружились против союза с ней. Князь Димитрий долго боролся с чувством сильной любви, но сердце превозмогло рассудок [201] и он лишился ума. Ему было уже 20 лет, и в таком жалком положении не оставалось иного средства помочь ему, как удалить от света. Под присмотром матери своей начал он жить в Киеве, и в Никольском монастыре проходил монашеский искус. Жизнь пустынная успокоила, но не исправила расстроенного воображения. Бабушка, ни о чём уже не помышлявшая, как о душе и спасении её, возжелала постричь его и открыть ему тем надежнейший путь к небу. Она прибегнула к Престолу с прошением о дозволенье сыну её принять монашеский сан. Екатерина, столь же премудрая, как и сострадательная, не согласилась на то, и рескрипт, писанный ею к Нектарии, которого за сим поместится точная копия, свидетельствует, сколь ведомо было ей сердце человеческое, и сколь уважала она душевные свойства постригшейся Княгини Долгорукой. И так Князь Димитрий остался послушником, ходил в церковь, постился, и проведя остаток дней своих во власянице, преселился в общую отчизну — небо. Наружность его была прекрасна, рост сановитый, ум имел пылкий, сердцем одарен был нежным, с отцом моим жил в неразрывном союзе, и даже, находясь в повреждении ума, когда узнавал его, бросался со слезами в его объятия, и не скрывал от него ни одной своей мысли.

Кто из чувствительных людей не разделит здесь прискорбия бабушки моей, и не удивится мужеству, с каким переносила она житейские напасти, кои даже и под схимою не щадили её сердца, и вкрадывались в сокрушенную её душу? Мало было потерять драгоценнейшего друга, оплакать его мучительную кончину, оставить свет, — надлежало еще оплакивать безумие любимого сына, видеть его мучения, да еще наконец и схоронить его в сущей молодости, в самом красном цвете лет!!!

Праведная жена! если, предстоя у престола Царя славы, ты на деяния чад своих долу взирать можешь [202] то не возгнушайся принять здесь от меня, недостойного твоего потомка, жертву того беспредельного уважения, какое душа моя, ум и все чувства к тебе сохранили, и зри, с каким благоговением я внутренне чествую память твою, воспоминая о каждой минуте бесподобной твоей жизни!

Скоро по получении сей печальной вести, родители мои собрались в Киев навестить страдалицу Нектарию, и всех нас взяли туда с собою. Так-то в старину дети чтили отцов своих! Ни отдаленность, ни убытки ничто не удержало их от намерения лететь в Киев, дабы хоть мало уврачевать рану дражайшей матери, видеть ее, обнять и благословением её усладить собственную свою горесть. Мне было только еще 5 лет, и хотя мы прожили там полгода, но я ничего виденного в тех местах на память себе ныне привесть не могу, кроме кельи моей бабушки и неоцененных её милостей ко мне. Она безмерно жаловать меня изволила, и, признаться велит наслышка, даже и баловала.

Копия с Рескрипта:

Честная мать Монахиня!

Письмо ваше Мною получено, на которое по прошению вашему иной резолюции дать не можно, как только ту, что Я позволяю сыну вашему Князь Димитрию жить по желанию его в Монастыре, а постричься в рассуждении молодых его лет дозволить нельзя, дабы время, как его в раскаяние, так и нас об нём в сожаление не привело.

Доброжелательная

Екатерина.

В Санкт-Петербурге,
Октября 27-го дня 1769 года.
[203]

1770.

В Феврале мы возвратились в Москву, а в Июне новое постигло нас огорчение, 16-го числа, мать моя родила мертвого младенца мужеского пола, коему назначалось имя Димитрия. Сии худые роды матери моей можно почитать несчастьем, потому что отсюда начались все её болезненные припадки, коими она во всю свою жизнь страдала, и с тех пор уже перестала матушка носить детей.

1771.

Сей год особенного замечания требует не только в моей летописи по частным приключениям, в доме нашем последовавшим, но знаменитую составить эпоху и в дееписаниях Российского Государства; а потому изложу сперва вкратце бедствия Столицы; затем распространюсь на счет собственных наших огорчений.

В Москве стала показываться чума — Турецкий подарок. Сперва носился о том глухой гул в народе, но молве не верили. Приверженный к нашему дому Лекарь, человек вообще добрый, по имени Граве, самым скромным образом известил отца моего, что на Суконном дворе уже оказались знаки моровой язвы, и советовал до вскрытия рек выехать из города. Батюшка решился дать ему веру, и Марта 24 го переехали мы всем домом в подмосковное наше село Волынское. Оно стояло в 7 верстах от Москвы. Дом большой, старинный, поместительный; из каждого окна видна Столица, как на ландшафте....

Скоро вспыхнул огонь в Москве, и язва зачала косить её жителей. Зараза, большую получив силу, опустошала все домы. На улицах поднимали сотни [204] трупов, ею поражённых; в Августе уже не было от неё никакого убежища, ежедневно кладбища в глазах наших принимали в себя кучи мертвых тел. — В доме нашем всякие приняты были предосторожности. Нельзя было прекратить вовсе сообщения с городом, оттуда доставлялись съестные припасы и необходимые потребности. На половине пути от нас учрежден был крестьянский пикет. Все привозимое из Москвы тут складывали, и, окурив уксусом с прочими, годными к тому лекарственными веществами, и выветрив порядочно, привозили наконец к нам. Сами мы ни на шаг от деревни не отлучались, и так прожили всё опаснейшее время.

Одно бедствие всегда сопровождается другим. Есть и пословица народная: придет беда — отворяй ворота, так и ныне. Чума породила другое пагубное зло. Народ, видя ежеминутно смерть пред собою, не имел другого прибежища, кроме молитвы пред иконами Святых; в это время всех более прославилась икона Боголюбской Божией Матери, на Варварских воротах. Туда кидался народ толпами. Но чем более собиралось черни к одному пункту, тем естественнее сообщалась между ими зараза, и умножались её успехи. Правительство сочло необходимым пресечь такой приток народа к одному месту, — и в следствие сего образ тихо ночью вывезен. Чернь, узнав о сем, взволновалась. Открылся общенародный бунт, и 14 Сентября Московский Архиерей, совершавший в Донском Монастыре литургию, убит разъяренною сволочью. Шайка бродяг вломилась в храм. Святитель скрылся за иконостасом; ребенок это видел и объявил мятежникам. Тело страдальца погребено в том же Донском Монастыре.

Милость Божия между тем явилась снова над Москвою. Чума стала терять свою силу. Волнение народное [205] утихло. С зимою вместе исчезла гнилость в воздухе, и к концу года зараза миновалась.

Во всё время этой напасти мы прожили в Волынском. Телескоп, не снимаясь с окошек, наведен был поминутно то на Москву, то на кладбище. Все видели, всё слышали и от всякого слуха содрогались; но Господь помиловал нас и зло физическое к нам не прикоснулось. Все поселяне наши, смирные, как овцы, ниже пошевелились и не приняли никакого участия в возмущении. Похвально для них, славно и для помещиков! Это означало кротость родителей моих в управлении домовнем. Никто под крышей нашей и во дворе не заразился; все в деревне были живы, здоровы. Благополучно, преблагополучно протекла для нас в сем отношении ужасная для многих и прискорбная година. В память сего благоволения Божия и в возблагодарение Творцу от недостойной твари, учредил отец мой крестный ход в деревне, который совершается доныне, и на источнике близ села в деревне Давыдкове отправляется водосвящение 26 числа Августа в день Владимирской Божие Матери. На месте том поставлена тогда же и часовня.

Но увы! Избавившись от язвы телесной не освободились мы от язвы сердечной.

Мать моя лишилась брата своего родного Барона Сергея Николаевича. Потеря сия тем для неё была чувствительнее, что он скончался очень молод, оставя после себя жену с малолетним сыном. Хотя со стороны достатка ребенок был весьма обеспечен, даже богат; но что заменит отца или мать? Дети без них при всяком избытке всегда сироты.

Приспел рок и бабушки моей старицы Нектарии. Она не пережила сего лютого для России года, и Июля 3-го числа скончалась. Скоро дошло до нас сие известие. Оно всех поразило. Отец мой, привыкший чтишь ее, любишь и повиноваться, так тронут [206] был сим несчастьем, что у него отнялась рука. Все плакали об усопшей. И как иначе? Кого из нас она не жаловала? не тешила? меня ласки её от всех прочих отличали. Часто, держа меня на коленях, она сквозь слез восклицала: Ванюша, друг мой, чье ты имя носишь? Несчастный супруг её беспрестанно жил в её мыслях. Но я при известии о кончине её не в том еще был возрасте, в котором чего-нибудь другого жаль, кроме игрушек, За то ныне, вспоминая об ней, я каждую строку сей тетради орошаю слезами. Конец её был подобен смиренной её и надежной жизни. Приготовясь верою к вечному животу, она переселилась в небесные обители без трепета и уныния. В последнее время у неё часто шла кровь горлом, и тем прекратились дни сей необыкновенной женщины.

Она как будто предузнала приближение своей смерти и заочно всех нас благословила разными иконами. Мне прислан после неё крест с мощами, а дому нашему вообще пожалован ею большой образ нерукотворенный Спасителя, с следующей достопамятной для нас на доске его надписью:

«1771 года Мая 28-го дня образ сей нерукотворенный Спаса Нашего Иисуса Христа, чудотворный, истинный, неложный, сыну моему Князь Михаилу Ивановичу Долгорукову даю с тем благословением, что 1770 года в Киеве и во Фроловском монастыре в бывшую моровую язву благодатию того же Спаса Нашего Иисуса Христа от сего образа, в моей кельи в то время бывшего, как я сама и мои келейные от оной моровой язвы спасены; так и с ним, Князем Михайлом Ивановичем, того же Спаса Христа Сына Божия на сем образе изображенного, благодать да будет, и его жену и чад от всякие скорби и болезни и весь дом его всегда да спасает; а иметь сей образ, яко чудотворный, истинный, дознанный и [207] неложный в доме его Князя Михайлы Ивановича Долгорукова в роды родов на благословение».

По кончине её доставлены к отцу моему разные её бумаги, между коими занимательны для каждого записки её руки, о том, как она помолвлена, венчана и потом отправилась в Сибирь. Сокращенный журнал сей спустя много лет был напечатан. Все читали его в Москве со слезами, и жалеть по справедливости можно, что она изволила его кончить на самом том месте, как началось пребывание её в ссылке. Думаю, что чувства её не сильны были выдержать нового испытания, и она не рассудила волновать своего сердца таким горестным повествованием. Из переписки её с отцом моим впишу я здесь последнее её письмо, которое покажет, в каком твердом духе и с каким благоволением искренним к нам она оставляла свет и готовилась разорвать земные узы,

«Князь Михайла Иванович, Княгиня Анна Николаевна!

Не хотела пропустить почты, не дав вам знать о себе, что я еще жива. Благодарю Бога, хотя в слабость нахожусь, — однако всё с радостью приемлю, и вас Богом прошу не тужить обо мне. Бог властен из мертвых воскресить, — ведь когда-нибудь умирать! Надо во всём повиноваться власти Божией, только бы Бог грехи мои отпустил. Великую нужду терплю в питье: все сыропы сладкие, — и те опротивели; когда бы можно достать хотя лимонов пять, — прислать; тоже моя беда, что кашлю нечем помочь, теплого нельзя пить.

Препоручаю вас Богу, оставляю мир и благословение».

С. N.

Тут нет витийства; но кто прочтет первые строки и не умилится? Кто не заплачет? Такая участь смертных: доколе мы дышим и бедствуем, нас уничижают; умрем, — и те же бедствия наши влекут общие слезы. [208]

Вместе с рескриптом Императрицы Екатерины II на счет меньшего сына её Князя Димитрия, о котором я уже упомянул, доставлен к нам и другой, с которого не неприличным считаю приложить здесь также точную копию; из оной видно, сколько уважала сию женщину сама Государыня:

«Честная мать! письмо ваше от 12 Июня я получила, за которое и за присланную притом икону Пресвятые Богоматери, также усердные желания ваши, много вам благодарна. О сыновьях ваших будьте уверены, что по справедливости милостию и покровительством моим оставлены не будут. Впрочем поручаю себя молитвам вашим и пребуду вам всегда благосклонная.

Екатерина.

В Петергофе 26 Июня 1763 года.

Я бы желал, не смотря на слабость моих к тому способностей, приняться написать историю сей Героини нашего времени: ибо великие люди принадлежат всем векам; но недостаток рукописей принуждает меня оставить сие намерение: нечем руководствоваться, кроме слухов. Они рассыпаны повсюду, но, может быть, не все достоверны. Впрочем весьма довольно и того, что в разные позднейшие времена было о ней писано и печатано; довольно и самых исторических событий, дабы о Княгине Наталии Борисовне Долгорукой сделать заключение не ложное, что она одарена была характером превосходным и приготовлена от юности к душевному героизму. Вот как воспитывали женщин в старинной России!...

Если я и здесь повторил, может быть, сказанное выше о ней же, то прости, читатель, моему восторгу, и чувству сильнейшего к ней благоговения.

1772.

Мне минуло 8 лет , и пора приходила уже вверишь мое воспитание мужескому полу. Мадам Constantin, [209] добрая старушка, присмотрев за мной в первых годах моего ребячества, становилась для наук моих бесполезною. Много одолжен была я искренним её попечениям. Она меня от души любила: жаль было с ней расстаться; но вдвое грустнее было перестать ночевать в одной комнате с мамушкой Марьей Карповной, которая часто прикармливала меня пряниками с золотом, и по сродной женщинам слабость иногда давала волю блажить. Впрочем с ней я мог видеться в свободное время от уроков; она оставалась жить в нашем доме, а мадам, сделавшись ненужною для нас, пожелала сойти, — и навсегда нас покинула. С признательностью общей родители мои ее отпустили. Как не возблагодарить стократно того доброго человека, в какой бы стране он ни родился, который оберегает нашу юность от всякого зла рачительным присмотром, и к наставлениям в благонравии присоединяет примеры добродетельной жизни! имя madame Constantin будет всегда в устах моих отзываться с благодарением, любовью и похвалою. В седых волосах вспомню, что сиживал у неё на коленях, пивал из рук её чай, и... поплачу, что ребячество мое, сие счастливейшее время жизни, пролетело, как миг. Всякий возраст имеет свои печали; это — первая, которую я испытал, умея уже чувствовать различие между словами: весело и грустно. Я платил дань природе, как младенец; а родители мои делали свое дело и руководствовались в образе моего воспитания благоразумными опытами.

Отец мой, образовавшись, можно сказать, сам собою без пособий сторонних, чувствовал более многих, сколь полезно иметь в юношестве образователя надежного, и сколь трудно из собственных опытов своих извлекать правила для жизни. Ему угодно было предназначить меня к иностранным делам. Цель сия требовала познаний обширных и уважительных. Необходимы были чужеземные языки. Всё [210] это требовало наставника просвещенного. Ни Слова не скажу о тех двух иностранцах, кои на первых порах вступили в дом наш, и года два у нас пожили. Они не могли заслужить доверенности моих родителей, притом же разные обстоятельства препятствовали основательным образом предпринять мое воспитание. И так я только привыкал около г. Руле лепетать по латыни и по-французски и запасался первыми материалами к методическому учению.

План, предначертанный моим отцом, обнимал следующие предметы: Латинский, Немецкий и Французский языки, Историю, Географию, Поэзию и Математику. По мере возраста предполагалось обучать и другим разным то полезным, то приятным художествам. Все это постепенно возьмет свое место в моей истории — там, где следует. Теперь я заметил только тот год, в котором стал помаленьку отвыкать от женских поблажек и снаравливать присмотру надзирателя одного со мною пола.

В религии наставником моим был кроткий и добрый — пожилой Иерей Ал. Ст. — Он руководствовал совесть мою, и готовил меня исподоволь к тем истинам, кои по времени должны были озарить мою душу. Из его кратких Христианских бесед учился я с ребячества распознавать, что грех и что добро пред Богом.

1773.

В этом годе не случилось ничего замечательного с нами, и потому займусь как бы на досуге сокращенным изъяснением моих свойств физических и нравственных — отрочества. По наружности я был чист, румян, но дурен лицом и обезображен от природы челюстью нижней непомерно широкой, и толстой губой, по которой, когда я ее распускал, называли меня часто разиней. Сложения я был мокротного и очень подвержен золотушным болезням: от них я терпел много скорбей различных. Темперамент [211] мой с малолетства казался быть по сей причине флегматическим; но напротив я был холерик. Умственные мои способности раскрывались медленно; я был туп, понимал уроки с трудом; лучшее сокровище мое была память, — твердить наизусть был мастер. С языка лилось, как у попугая; но всё забывал на завтра. Душевно был открыт, сердоболен, но горяч и страстен, а более всего упрям. От этого меня жестоко унимали.

Вместе со мной, обучались всему, разумеется, кроме Латыни, и сестры мои, приходя в возраст. Мы воспитывались одинаково, тем же иждивением, с таким же попечением. Чадолюбие наших родителей простиралось на всех четверых в одной и той же мере. Знайте сие раз навсегда, без повторения; ибо, пишу свою собственную Биографию, я пространно говоришь буду о себе только одном, и о том, что собственно до меня коснется и составить необходимый эпизод в моей жизни.

1774.

Соскучив отставкой и праздной жизнью, отец мой рассудил искать упражнения в службе. Иван Иванович Бецкий открыл ему дорогу. Ходатайством его батюшка 20 Генваря определен опекуном в Московский Воспитательный Дом в том же чине, т.е. Гвардии Капитаном, где и вступил в новое поприще, состоя под непосредственным начальством ходатая своего Бецкого. Иван Иванович был тогда одним из первейших сановников в нашем Государстве. Он был человек кроткий, просвещенный и благонамеренный. Вот главное! Екатерина II имела к нему отличное уважение, и, сверх многих других поручений, особенно вверены ему были столичные сиропитательные домы и достославный Смольный Монастырь, в котором жили и воспитывались беднейшие благородные девушки законного рождения на всём казенном коште. Сии заведения вполне процветали при [212] Иване Ивановиче Бецком. Общая молва признательна была к его способностям, и он к счастью сирот сохраняем был самим небом до престарелости, почти необыкновенной уже в наши дни. Служа под начальством его, батюшка находил истинное удовольствие в трудах своего звания.

От дня моего рождения, которое, как сказано, последовало на Тверской, мы до сего времени жили в разных домах и переменяли их часто. Батюшка по приращении своего семейства и по другим собственным видам своим, то покупал готовые домы и после продавал их, то временно живал в квартирах наемных; ныне расположился он по мыслям своим выстроить себе дом каменный с подошвы, — и заложил оный 18 Мая на Тверской же. Сие составило в семействе нашем значительное происшествие, и потому о нём здесь помещаю, — хотя несколько лет спустя и оно попадет в число мимоходящих случаев в жизни человеческой. Но что в юдоли нашей вечно?...

В течении того же года мать моя занемогла горячкой. Сила болезни долго боролась со всяким врачеством. Даже жизнь её была в отчаянии. Но кто как Бог! — Милостию его сыскалось и вспомоществование. Опытный доктор, некто Г. Скиадан, Грек породою, призван был на медицинские совещания, взял больную на свои руки, лечил и вылечил. Весной наступающего года мать моя совсем исцелилась от болезни; но с того же времени открылись в ней разные хронические немощи, от коих она уже не освобождалась.

Приняв намерение писать сию большую книгу более для детей моих, нежели для всякого, я за правило поставил себе откровенно беседовать с ними о шалостях моих, дабы они, когда со временем будут воспитывать детей своих, умели в поступках их различать порочное с умыслу от шалости, свойственной каждому ребенку; и для того не промолчу [213] здесь о первой моей уважительной шалости. Monsieur Roule столько ужо научил меня по Латыни, что я мог перенять выражение Латинского слова и даже написать его при нужде без ошибки. Во время Лекарских съездов по случаю матушкиной болезни к нам в дом, наслушался я разных Латинских Ботанических названий, и нагляделся на форму, какой писались рецепты. Вздумалось мне и самому похвастать своим мастерством: я написал рецепт, составил его из разных знакомых мне слов, и подписавшись под руку домового нашего Лекаря, отправил с мальчишкой в Аптеку. Состав был видно необыкновенно крепок и, может быть, смертоносен. Аптекарь оставил рецепт, а лекарства не отпустил. Лекарь наш о сем уведомлен, и в страшном испуге кинулся к батюшке. Начался домашний розыск; дошло дело до меня. Пришлось повиниться и пасть на колени, — но это не спасло моей плоти: меня порядочно наказали, — и поделом!...

(Продолжение будет).


Комментарии

1. Редактор не находит слов для выражения благодарности Князю Павлу Ивановичу Долгорукому, от которого имел честь получить эти драгоценные записки для помещения в своем Журнале. Москвитянин делается таким образом беспрестанно более и более сокровищницею отечественных преданий. Русские люди, с Русским духом, с Русским сердцем, ему сочувствуют, — какая награда для него может быть приятнее! Помещаем письмо Князя Павла Ивановича, которое послужит прекрасным предисловием к запискам его родителя, незабвенного в Истории Русской Литературы.

М. Г.

М. П.

Препровождая к вам часть записок отца моего, которые мне бы хотелось поместить предпочтительно в Журнал ваш, я нужным считаю сказать здесь несколько слов о самом предположении моем издавать оные. Покойный отец мой писал свои записки более для своего семейства нежели для Публики, и потому в них не встретите вы ни полных очерков политических событий, на отчетливой характеристики тогдашнего времени. Главное в них сам Биограф, простодушно рассказывающий нам о своих слабостях и недостатках, удовольствиях и огорчениях, наблюдениях и опытах, и с этой-то стороны по мнению моему записки отца моего могут иметь интерес и для Публики. Кто знаком с Автором Камина, Авось и Завещания, тот не сочтет излишним для себя узнать его и в других сферах его деятельности общественной и семейной, тем более, что жизнь писателя есть самое верное средство к уразумению его произведений. Что касается самого слога в этих записках, я не позволил себе сделать в нём почти ни малейшей перемены, держась старинной поговорки, что слог есть сам человек, и опасаясь попасть в разряд тех искусников, которые старому червонцу стараясь придать блеск нового, чистят и трут его; но тем самым уменьшают его вес.

Имею честь быть и проч.

Князь П. Долгорукой.

23 Октября
1844.

Текст воспроизведен по изданию: Автобиография отца моего, князя Ивана Михайловича Долгорукого // Москвитянин, № 11. 1844

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.