Записки сенатора Николая Яковлевича Трегубова. ⁶

(Окончание).

Теперь начну свою историю с того времени, как я себя зачал помнить.

В бытность отца моего в Нижнем, приставлен быль к нам дядька Григорий Макаров, человек умный, но суровый, который секал меня с Александром Яковлевичем почти всякую субботу, хотя бы во всю неделю мы и ничего такого не сделали, чем заслуживали бы наказания, но он делал то иногда, чтобы вперед не сшалили чего, думая тем содержать нас более в страхе, и тем самым, приуча к наказанию, более помог Александру Яковлевичу стать великим шалуном, ибо его чаще наказывал; боясь же, чтобы не узнали родители, всегда секал сквозь мокрую салфетку, дабы не было знаков; однако же родители узнали и его бранили. Вот что из того следует, когда родители не пекутся о своих детях, а отдают их на попечение слугам своим, полагая воспитание в том только, чтобы вскормить ребенка.

Скоро потом, как воцарилась великая Екатерина, отец мой взял отставку и переехал в Москву, где вскоре и дядька наш умер. В 1767 году записали нас в полк Московский пехотный ⁷, а в 1768 г. перевели в Рязанский, к полковнику Шестакову, меня, Александра Яковлевича и Федора Яковлевича [312] сержантами. В 1772 году повхал я весною на службу в Петербургу и как еще чума в Москве не совсем окончилась, то и сидел в Москве неделю в карантине, в том доме, где ныне Екатерининская больница. Товарищ мой был полковник Петр Федорович Талызин. На петербургской дороге, за 30 верст до Твери, в селе Городне, я должен был еще неделю выдержать карантин. Тут я попал на очень дурную компанию: при карантине был гвардии капитан Николай Димитриевич Щетнев, который был пьян всякий день, да содержавшийся в карантине гвардии прапорщик Хрущов – также, и они вместе были всякий день в трактире, где всех содержавшихся было сходбище. В один вечер, когда они очень понаклюкались, то и меня принудили, стращая бить, если не буду, а дабы с пьяными не сделать истории, принужден был исполнить их желание, и хотя был 16-ти лет, но был крепок и не опьянел. Сверх того они меня обыграли и едва оставили чем доехать, и я всю ночь с досады не спал.

Сие первое мое приключение ясно вам показывает, сколь надо стараться убегать компании неизвестных своим поведением людей, ибо если бы я остался дома, то они бы меня не напоили и не обыграли; и еще счастие, что таковая компания попалась на дороге, а если бы в городе, то и навсегда пьяницею мог бы остаться, ибо пьянство нечто иное – как привычка, сделанная в компаниях распутных людей, которые нарочно, из одной злости, дабы хорошего поведения люди не гнушались ими, стараются всячески заводить таковых под разными предлогами, снискивая даже дружбу их и вводя понемногу в привычку к употреблению напитков, а когда им удастся в оном успеть, то после они хвастают и смеются тому. Так было в полку Изюмском, в коем я служил. Еще до меня прибыл в оный из гвардии, выпущенный в ротмистры, Языков, который был лучше воспитан, нежели обыкновенно служащие в полках, никакого воспитания не имеющие, и с таковыми должен был быть всякий день вместе приехавший на службу благовоспитанный молодой человек. Натурально таковой, как Языков имел к ним презрение, видя их развратное поведение, а им было это натурально больно, почему и согласились ухищрениями своими не чувствительно приучить его быть в их компаниях, в чем успев, сделали из него прегорького пьяницу, так что с небольшим в 20-ть лет он умер, а они же потом с насмешкою мне рассказывали, что они были тому причиною. Таковые без воспитания люди редко имеют стыд и совесть, чтобы воздержаться не только [313] рассказывать о своих пороках, но даже ими хвастать, как бы добродетельный человек и самыми своими добродетелями постыдился сам себя выхвалять.

В апреле месяце 1772 года прибыл я в Петербург, в дом графа Андрея Ивановича Толстого, жившего в Семеновском полку, где и брат Алексей Яковлевич жил, который очень скоро по приезде моем поехал на вышеупомянутый конгресс, а как он должен был сделать себе штатское платье, то и мне подарил шелковую материю на таковое же, и я в нем щеголял в придворный театр и во все собрания при дворе, а как платье было одно и другого сделать не на что было, то около шпаги все обилось, но, по молодости, это мне не препятствовало в нем ездить. Это я для того говорю, чтобы показать вам, сколько молодость над нами владычествует, ибо верно в оном оборванном наряде я был осмеян, но того не примечал, тогда как лучше быть в простом кафтане, но крепком, нежели в шелковом, но оборванном.

Жил я с братом во флигеле вместе с сыном графа Иваном Андреевичем, тогда бывшим прапорщиком Семеновского полка. Когда брат мой уехал, тогда оный гр. Иван Андреевич выжил меня от себя под разными предлогами, дабы я не мешал ему иметь свидания с горничной девкой сестры его Александры Андреевны Перфильевой, а после Гурьевой.

Вот что делает дурное воспитание; – ибо, позабыв родство, связь домов наших, дружбу отца его с моим и благопристойность и последуя слепо своим только страстям, он не постыдился сделать оное, и то еще более подтвердило худое его воспитание, что он и не знал, что противно благородно воспитанному делает, ибо сам мне после причину сказал, для чего он меня выжил от себя. Со всем тем он очень добродушный человек, что и доказывает, что доброта сердца без правил – недостаточна. Имея правила нравственности, он бы того не сделал, если бы и не столько добродушен был от природы, поелику благопристойность и порочных людей от многого воздерживает. Я принужден был перейти жить к двоюродному его брату, Александру Николаевичу Карамышеву, жившему в солдатском домике через улицу. В сие время, от молодости и безрассудства, случилось со мной несчастие, которое счастьем скоро поправилось. Оный граф Иван Андреевич Толстой, отъезжая на короткое время из Петербурга, оставил мне на сбережение денег 200 рублей, а я их вместо того проиграл; но благодарю Бога за то, что совесть меня столь мучила (хотя я имел только [314] 16 лет), что даже тот, который выиграл, сжалился и отыграл меня, так что к приезду Толстого деньги уже были налицо. Хотя я и после, во время службы унтер-офицером, играл в карты, но страстным игроком никогда не был и тем избавился такого положения, в каком брат покойный Алексей Яковлевич бывал, ибо как скоро деньги у него появлялись, он их проигрывал тогда, когда люди его и лошади стояли без корму, и сам он имел только две рубашки. Справедливо, что пьянство и картежная игра из всех страстей наизлейшия и коих нужно весьма остерегаться, дабы нечувствительно не пристраститься, ибо, отведав рюмку, захочется другую и так далее, также и в карты: проиграв рубль, захочешь отъиграть и проиграешь тысячу, а там и все, что имеешь. Этому не мало примеров в свете есть; но я, первое, убегал случаев, а при том умел и воздержаться, когда вошел в лета.

В том же 1772 году старанием графа Андрея Ивановича Толстого, у которого я жил, переведен я был из армейских сержантов лейб-гвардии в Семеновский полк в подпрапорщики, гвардии подполковником Федором Ивановичем Ватковским, и зачал служить в 7-й роте у капитана Степана Андреевича Зиновьева. В 1774 году пожалован в каптенармусы. Стояли в лагере на Васильевском Острову, и как я тщился всегда быть в компании с лучшими офицерами и даже жил в лагере с капитаном-поручиком Чадаевым, племянником графа Толстого, то по сему и был принят в складку между офицерами, по 25 р. на месяц, для содержания стола. Служба моя была очень приятна тем, что я не чувствовал, что был в таком чине, ибо все обходились ласково, кроме капитан-поручика моей роты Фрауэндорфа, который мало знал, как различать людей, то он трактовал меня так, как обыкновенно всякого унтер-офицера трактуют, когда приходить с приказом. Он был небогатый человек, и была у него вверху в услугах одна старуха, то двери в сенях были всегда заперты, и надо было стучать, а потом в пустой передней дожидаться, пока к нему пустят. По службе таковых случаев будет и вам встречаться миллионы и еще более неприятных, но их надо с холодностию сносить и относить это к чину, в коем разные неприятности – вещь неизбежная, и чем меньше чин, тем их встречается более. Если уже кто предпринял намерение служить, то надо ему, собрав все силы, укрепиться на все случаи и идти, зажмуривши глаза, по оной дороге, дабы дойти до предмета, но только не оставляя пути честности, если же найдутся какие препятствия на сем пути [315] и невозможно будет далее по нем следовать, то лучше оставить службу. Наконец в 1774 г. граф Андрей Иванович Толстой был определен в Москву президентом магистрата, вы просил меня в отпуск, и я с ним поехал, где и был до 1776 года. Императрица Екатерина была тогда (в 1775 г.) в Москве для торжества мира с турками.

В отсутствие мое из Петербурга Дмитрий Федорович Щепин, приятель отца моего и матери, при том любивший и меня, перевел меня, в июне 1774 года, из Семеновского в Преображенский полк сержантом. Он мне великую тем сделал разность, ибо в 1779 году генваря 1-го досталось мне уже в офицеры. В Москве, быв еще сержантом, служил я в роте Розенберга, что ныне генерал-аншеф ⁸.

В 1776 году поехал я с зятем Александром Васильевичем Салтыковым в Петербург и по его старанию определен был курьером в иностранную коллегию. Хотя и хотели отправить меня в Константинополь, но как тогда настояла опасность от турецкого двора и я боялся быть засаженным в Едикуль, подобно брату Алексею, то, сказавшись больным, не поехал.

В 1777 году, в бытность мою в Петербурге, было наводнение таково, что по улицам ездили в шлюпках.

В 1778 году был в Москве и прибыл к полку к октябрю, ибо майор Преображенского полка Феодор Матвеевич Толстой сказал графу Андрею Ивановичу Толстому, что если я не приеду служить до офицерского чина, то не буду произведен офицером, что и понудило меня скорее ехать.

По приезде тотчас принял должность фельдфебеля, в роте Петра Федоровича Бергмана, который ныне генерал-лейтенант в отставке. Майор видно хотел показать другим, что я служил до офицерского чина; но можно ли узнать службу в три месяца, а особливо бывши только фельдфебелем. Надобно, чтобы подробно оную узнать, быть в строю на ученьях и караулах.

В 1779 году генваря 1-го дня быв произведен прапорщиком, скоро от простуды колена в карете, в коей дуло в дверь, заболел так, что меня ворочали на простыне. Меня [316] вылечил доктор Альман из Дармштата, приехавший в свите Великой Княгини Натальи Алексеевны, первой жены Императора Павла I.

В том же году приняла Варвара Ивановна Кошелева ⁹, урожденная Плещеева, сестер моих Анну и Марью из Смольного монастыря, называемаго Воспитательным Обществом благородных девиц, и я их в апреле месяце отвез в Москву, а сам поехал в Пензу к сестре Авдотье Яковлевне Салтыковой и в том же году воротился в Петербург и уже жил там безвыездно по 1786 год, по причине связи с Турчаниновой.

В сии четыре года, как и в 1779 году, я жил уже с братом Алексеем в Семеновскому полку, в офицерской связи; имел стол, пару лошадей с каретой и трех человек; из дому имел не более 300 рублей в год; в 7-мь лет пребывания в гвардии износил только три мундира, кои тогда обкладывались золотым галуном; устраивал концерты из аматеров, когда жил у меня граф Варфоломей Васильевич Толстой, что теперь женат на фрейлине Протасовой, его двоюродной племян-нице. На сих концертах бывал и нынешний князь Зубов, бывший тогда офицером гвардии.

Сие доказываете, что с распорядком в доме можно жить и малым хорошо. Брат Алексей Яковлевич имел более доходу, ибо имел более жалованья, но ел у меня же за столом, когда не выезжал, и лошади его часто стояли без овса.

В 1786 году генваря 1-го я был выпущен подполковником и по желанию моему написан был в Драгунский С.-Петербургский полк, которым командовал генерал-майор Петр Алексеевич Исленьев. Полк стоял в Воронежской губернии, Валуйского уезда, в селе Уразове. Заехав в Москву для исправления нужного, поехал в полк в сентябре. С Исленьевым я был так дружен, что были мы неразлучны, но впоследствии, в Збурьевске, на короткое время дружба наша порасстроилась, через сплетни женщин.

В том же году ездил я с Исленьевым в Харьков к главному командиру князю Юрию Владимировичу Долгорукову, теперешнему тестю министра князя Горчакова, и в январе 1787 года в другой раз. Тут впервые видел графа Бенигсона, тогдашнего барона и подполковника. В том же 1787 году весною пошли [317] в поход в Крым и дошли до Кайдан на Днепре, как нас воротили в Полтаву, где собраны были все легкоконные полки, под командою князя Юрия Владимировича Долгорукова, для маневров, когда проезжала из Крыма Императрица Екатерина II, сия великая Государыня, желавшая все видеть своими глазами. Ей хотелось скорее видеть вновь приобретенный край, дабы знать, что из оного впоследствии быть может, а в проезде чрез многие губернии узнать злоупотребления и недостатки. Кто же в новейшие времена ей в сем уподоблялся? Только Иосиф II император Германский и король Прусский Фридрих II. С тех пор уже никто не ездит из Государей и знают только по имени свои владения, подобно как и подданные самих их.

Проклятый Бонапарт ввел во всю Европу одно военное правление, и все ударились в разводы и обучение солдат. Будто бы, без донкишотства, гишпанцы не выгнали от себя французов. Лишь бы дрались всегда за отчизну, тогда и мужик с палкой воин. Возьмем в пример Петра I. У него не было маневров 30-ти и 40-ка тысячных и парадных разводов, но бил всех неприятелей и занимался ежеминутно государственными делами и путешествиями по государству. Екатерина II не знала разводов, а била всех своих неприятелей. Вряд ли кто с учеными войсками и тысячами генералов достигнет до ее славы в управлении. Она имела правила в правлении, а другие, ныне царствующие, или идут ощупью, или блуждают, или обезьянничают.

По приходе полка в Полтаву, отправил меня Ислеяьев в Москву, для подряда офицерских вещей. Я успел все ему отправить и сам возвратился к прибытию Екатерины из Крыма в Полтаву.

После проезда Императрицы, полк пошел на квартиры в Алексеевскую крепость бывшей старой линии, Екатеринославской губернии; но скоро пошли опять в поход, по причине объявления войны турками. Дошед до Перекопа левою стороною Днепра, получили повеление поворотить ви Збурьевск, в Кинбурнский корпус князя Италийского графа Суворова Рымникского, тогда бывшего просто генерал-аншефом Суворовым.

Прибыв в Збурьевск, нашли там пехотный Орловский полк, под командою подполковника Федора Ивановича Маркова, имевшего за собою сестру адмирала Николая Семеновича Мордвинова, и вот от нее-то загорелась ссора моя и подполковника Василия Николаевича Яшкова с Исленьевым, ибо она, делая дамам визиты, не сделала такового его любовнице Колокольцовой, которая [318] бросив мужа, из Пензы уехала с ним и таскалась по походам, имев любовником адъютанта Исленьева, пресквернаго лицом. Исленьев хотел, чтобы мы оставили дом Маркова, где мы были всякий день, а мы того не сделали, и он всячески нас теснил по службе. Но чрез короткое время я потребован был в дежурные к Суворову, коему меня рекомендовал на свое место генерал Шевич; сам же генерал-майор Шевич потребован был князем Потемкиным в главную квартиру. Исленьев хотя сначала от сего происшествия трухнул, но впоследствии увидел, с кем имеет дело, и мы опять были всегда приятелями.

Прежде нежели я поступил еще в дежурные, 1-го октября 1787 года, было первое сражение с турками на Кинбурнской косе, и нас Суворов потребовал из Александровского редута, где мы тогда с полком стояли; но уже пришли поздно и в деле не были, да кавалерии тут и делать было нечего.

Сие сражение было вознесено князем Потемкиным для того только, что оно было первое и делало влияние на неприятеля на всю, может быть, кампапию; но само по себе оно было глупо, ибо можно было крепостными пушками не допустить неприятеля высадить войска с судов и не потерять хорошего генерала Река ¹⁰, нескольких штаб и обер-офицеров и слишком 300 человек рядовых убитыми. Неприятелю позволено было на косе сделать 17 ложементов, которые надо было каждый штурмовать. Три раза наши войска были смяты и прогоняемы до крепостных ворот. Суворов еще более наделал сумятицы, заставив на таком узеньком язычке (ибо у самой крепости вряд-ли ширина косы составляет 50 сажен) сражаться три полка легкоконных: Мариупольский, Павлоградский и Острогожский, и казаков. Сам он был ранен легко в руку, так что не оставлял поля сражения, и был в состоянии, по его странностям, сам тут же замывать рубашку. Ни в ком так не была заметна слабость хвастаться ранами, как в нем. Он носил долго распоротый рукав и обвитую шею после Очаковской раны.

Свита Суворова тогда состояла из генерал-адъютанта Хастатова, флигель-адъютанта Борщова и правителя канцелярии Куриса, капитанского чина.

Реляцию сочиняли Хастатов и Курис и писали тех, кого [319] хотели. Между прочими вышеупомянутому Маркову дали крест 4-го Георгия, а он, во время дела, в лагере пил чай и полк свой оставил. Орлову Василию Петровичу, донскому полковнику, что при Императоре Павле был войсковым атаманом, дан был тоже крест 4-го Георгия, а он был только лично при Суворове.

Хотя и глупо было высылать тут кавалерию, однако же начальникам полки свои оставлять было не должно. Их нашли сидящих в крепости, извиняющихся тем, что они не хотят быть жертвою глупого распоряжения. Суворов же в сумятице, когда наших гнали к крепости, спросил, кто начальник кавалерии. Является ротмистр Шуханов, дурак набитый, и он его представил, яко командующего всеми тремя полками.

В самом же деле никто не командовал, ибо был такой ералаш, что всякий уходил и приходил из крепости и лагеря, когда кому хотелось, ибо диспозиции, по обыкновению Суворова, никакой не было дано, и всякий делал, что хотел.

Поелику высланы драться, то и дрались; а как? До того – дела никому не было. Генерал-майор Рек к несчастию был ранен при начале дела.

После сего сражения сочтено было тел турецких до 1000 ¹¹; прочие, ночевав тут, на рассвете переправились назад в Очаков на лодках, и Суворов не велел их трогать. Другой, я думаю, причины не было тому, как то, что не хотел, чтобы другой кто был, а не он, хотя генерал-майор Исленьев убедительно просил у него на сие позволения.

Черев несколысо дней отпустили нас опять в Збурьевск, к Суворову же приехал в дежурные Шевич. В оную-то зиму, как ссора наша с Исленьевым произошла, потребован я был в дежурные к Суворову на место уже Шевича. Бытие мое у него в сей должности продолжалось несколько месяцев, ибо в сентябре 1788 года я принял Мариупольский легкоконный полк.

В продолжение сего времени много было дурачеств: учили войска своим манером, делали примерные штурмы и, того глупее, ездили верхом по кордонам, сами не зная – зачем, и проч. [320]

Экспедиция на Лимане принца Нассау подчинена была Суворову, однако же без всякого от него влияния. Потом поручено было ему взять остров Березань, и прислан был дежурный князя Потемкина бригадир Рибас для содействия в распоряжении; но они промешкали – армия пришла под Очаков, а остров был еще не занят.

Потемкин, призвав Суворова, вымыл ему голову, отчего у последнего сделался понос, и мы возвратились в Кинбурн, а остров взяли запорожцы.

В июле призвали Суворова под Очаков командовать левым флангом. Тут неудача: без всякого повеления фельдмаршала, на перестрелку, по совету Скаржинского, полковника Бугских казаков, выслан баталион, потом другой и третий, и сделалось жаркое сражение.

Наши не имели другого повеления, кроме как идти, а куда и зачем – никто не знал. Шли да шли и зашли в овраг, так что и назад уже выйти не могли. Самого Суворова ранили пулей в шею, хотя мы и далеко были от места сражения: он завизжал и ускакал.

Князь Потемкин прислал Репнина, который придвинул пушки, выручил людей из оврага, и тем кончилась настигшая ночь, с потерею тут, ни дай, ни вынеси, до 300 человек, а вся потеря окончилась тем, что нам велели ехать в Кинбурн.

По возвращении из-под Очакова в Кинбурн в сентябре, как выше сказано, я получил Мариупольский полк, коего командир был дежурный бригадир Рибас, который уговорил меня принять его с тем, что я буду оным командовать, хотя бы он был пожалован и генерал-майором. Суворов рассердился, а Рибас обманул, ибо продал полк полковнику графу Головину, что ныне обер-шенк.

3-го декабря, за три дня до взятия Очакова в 1788 году, отпустили всю кавалерию в Малороссию, и мы пошли по левую сторону Днепра: шли вместе с Острогожским полком, который поморозил более 70 человек от вьюги, а я к счастию в тот день дневал; пришел в Сельцы, что ныне Новомосковску и, видев, что Рибас имеет полк только для грабежа, отпросился в отпуск и поехал в Москву. 1789 года весной полк опять пошел в Кинбурн, и я его нагнал в пути.

В Кинбурне уже был командиром Ферзен, [321] генерал-лейтенант. Он был после пожалован графом, человек прямой. Известно, что князь Потемкин, хотя был и гений, но торговал с Фалеевым хлебом, который был поставщик на войска провианта.

Ферзен знал, что от Фалеева идут лодки с гнилым провиантом. Он пишет Потемкину, что, как только окажется сие справедливо, он затопит провиант, будто не зная, что князь Потемкин есть настоящий оному хозяин, и как скоро оный прибыл, то и затопил. Князь Потемкин пишет ему в ответ, чтобы отнюдь не затоплял провианта, а исправил бы его. Он отвечал, что провиант гнилой, и он уже его потопил. Ферзен знал, что за сие будет не в милости, но на это не смотрел.

В том же 1789 году приехал и Головин принимать от меня полк. Потом пошли в поход в Дубосары, где была главная квартира фельдмаршала князя Потемкина. Вся кавалерия пришла сюда из Соколов ¹², под командою генерал-лейтенанта принца Амедея Ангальт-Бьернебургского. Тогда-то у него был адъютантом и дежурным Барклай-де-Толли, нынешний граф и фельдмаршал, главнокомандующий Российско-прусской армии на Рейне. От Буга до Днестра вся кавалерия шла вместе, и у меня всех прежде, на лагерном месте, изготовлялся завтрак из голландских сельдей, языков и свежого масла, и весь генералитет бежал в мою палатку, в том числе Сергей Лаврентьевич Львов, князя Потемкина шут, впоследствии генерал полный.

Он-то, в сем уже чине, летал на шаре, на который случай были написаны стихи, что будто бы он от долгов улетел на луну. Он был игрок, и сколько Александр I-й и Павел ни давали ему денег, все проигрывал. Впрочем, ни к чему способен не был, кроме шуток, и те уже под конец состарились.

Из Дубосар пошла армия под Бендеры, а Яссы эаняты были армией графа Румянцева Задунайского. Под Каушаны, где было турецкого войска тысячи полторы, князь Потемкин приказал идти всем легкоконным полкам и казакам, кои составляли авангард и до прибытия кавалерии разбили турок и пашу в плен взяли, догнав за 25 верст. [322]

Пред сим-то неважным делом князь Потемкин пел молебен и заставил всех своих адъютантов молиться и просить о победе.

Сие и письма принца де-Линя доказывают, как князь Потемкин страшился турок в Очаковскую и сию кампанию; но когда уже Суворов зачал бить сотни тысяч малым числом войск, тогда и в нем прибавилось духу.

Сей страх в главнокомандующем происходил: 1-е, потому, что он первый раз командовал армией, и начальные неудачи могли бы повести к худым заключениям о нем публики, ибо оная смотрит всегда на первые происшествия и по ним делает заключение о командующем; 2-е, что знаток этого ремесла и критик граф Румянцев находился близко и наблюдал все шаги его. Лично же Потемкин совсем не был трус.

Потом Потемкин пошел под Бендеры, обложил их, показав им свои силы; оставив корпус для блокирования, пошла армия в Акерман, который тотчас сдался.

В сем месте я поступил в дежурные к Павлу Сергеевичу Потемкину, после бывшему графом, и оставался в сей должности до окончания кампании. Армия возвратилась к Бендерам, которые и сдались. Главная квартира перешла в Яссы; Румянцев был отозван и поселился в деревне, в 12-ти верстах от Ясс, где жил года два.

В сию же кампанию князь Горчаков взят был в генерал-адъютанты к Потемкину. Полк Мариупольский пошел на квартиры в Хотинский рай; я же поехал в Яссы и жил у Горчакова, где также жил майор Михаил Александрович Салтыкову ныне камергер и попечитель Казанского университета. Пробыв несколько дней, я уехал в Москву, где в скором времени увидел у сестер покойную жену мою, урожденную Рыдванскую, влюбился и в 1790 году в марте женился.

Мать ваша, Екатерина Алексеевна, родилась в 1759 году декабря 4-го ¹³; в 1764 году была отдана в общество благородных воспитанниц в Смольный монастырь, в первый набор по учреждении сего заведения Императрицей Екатериной. У Рыдванских, родителей Екатерины Алексеевны, кроме ее было еще [323] три дочери и сын. Имея землю в Духовщинском уезде Смол. губ. незаселенную (ибо все крестьяне ушли за границу), Рыдванские были столь бедны, что, при выпуске дочери из воспитательного общества в 1772 году, не могли ее взять к себе, а взяла ее княгиня Наталья Петровна Куракина, урожденная Нарышкина. Когда последняя развелась с мужем, то мать ваша нанимала уже дом и жила одна, то есть ночевала, ибо поутру карета за ней приезжала и ее отвозили к Прасковье Васильевне Нарышкиной (сестре Репнина и матери Куракиной, у которой по разводе сия последняя жила), а после ужина ее отвозили обратно. Когда мать ваша жила одна, ее хотели было убить свои люди, но лай собак спас ее. Она была добродетельна, но строга до крайности.

В мае месяце мы с нею поехали в Молдавию, в самой той карете, в которой и теперь ездим; нашли полк на тех же квартирах, в Хотинском раю, где и отвели нам избу.

В дороге были 20 дней. В скором времени пошли с полком к Бендерам. С полковником своим графом Головиным ¹⁴ я был всегда не в ладах, а потому и остановился в старых Дубосарах и ездил изредка в полк верхом 25-ть верст; когда же полк пошел под Килию, то мать ваша осталась со всем домом в Дубосарах в избушке, а я пошел с полком, под командою генерала артиллерии барона Меллера-Закомельского, который под Килиею умер от раны. На его место прислан генерал-лейтенант Гудович, который после, при Императоре Павле, сделан графом и фельдмаршалом. Когда же сдалась Килия, то я уехал к жене и в том же 1790 году, по прибытии моем в Дубосары, в начале декабря родился у меня сын Николай, умерший в 1804 году, во втором кадетском корпусе, что при Императрице Екатерине назывался Инженерный.

В феврале 1791 года полк пошел на Днепр, а я с женою приехал жить в Новоселицы, что ныне Новомосковск, и поселился в той же тесной квартире, где и прежде жил холостым, ибо лучшей не было. Живя тут, познакомились с славною, между [324] femmes galantes, графинею Сиверс, что ныне сенаторша Алексеева; умная и со сведениями женщина, с которою проводили время отменно приятно. Она в 7 верстах от места нашего жилища управляла имением Фалеева, называемым «Вольное», где мы у нее часто и ночевывали. Между тем получили известие о смерти князя Потемкина из Ясс, о коем Сиверша горькие проливала слезы, ибо была и его, пред начатием войны, фавориткой и играла роль в Кременчуге. В скором времени получили известие от княгини Куракиной, что и батюшка мой скончался, и я в прежестокой лихорадке, от гнилого местоположения Новомосковска и гнилой осени, пустился в Яссы, дабы у главнокомандовавшего армией М. В. Каховского испросить отпуск, ибо уже мир, до приезда в Яссы из Петербурга кн. Потемкина, князем Николаем Васильевичем Репниным был заключен в сем 1791 году. Лихорадка от дороги тотчас отстала, хотя ничего, кроме молока, не ел; но по приезде в Балту случилась неприятность. Польша тогда была готова с нами к войне, и их Балта от нашей отделялась мостом.

Тут остановился я ночевать, и жиды подговорили мальчика, со мною бывшего, бежать, и хотя ему было только 17 лет, но он был настолько честен, что взял с собою из кибитки только 3 рубля. Отсюда поехал я до Кишинева один без слуги. В сем последнем месте дал мне солдата Карл Федорович Кноринг, полковник Таврического Гренадерского полка, а ныне генерал-лейтенант в отставке. Приехав в Яссы, тотчас просил дежурного генерала Василия Ивановича Милашевича о представлении меня главнокомандующему Михаилу Васильевичу Каховскому, и я был отпущен.

Возвращаясь в Новомосковск, в декабре выехали в Москву, в самую распутицу. В Константинограде оставили Николашину кормилицу, откуда она и была, ибо не захотела далее ехать. В Москву прибыли в начале января 1792 года. Достопамятный год войны в соединении с прусаками против Польши и раздел части ее, при чем России достались Минская, Волынская и Подольская губернии. Приехав в Москву, остановились у моих сестер в доме, который они нанимали. Много было труда согласить братьев в разделе наследства, но так как брат Дмитрий Яковлевич был в Петербурге и мне оставил доверенность, то кончили оный полюбовно. Сестрам дали четырем материнскую деревню Конохово, Шуйской округи, с лишком 200 душ, которая впоследствии ими продана; графине Екатерине [325] Яковлевне дано было уже в приданое 50 душ в Останине, Юрьевского уезда.

За долг же батюшки – 6.000 руб. уступили мы, три брата, сестрам три части, а Федор Яковлевич свою часть и 1.500 руб. долга оставил за собою, и от сего произошли великие тяжбы между ям и Марьей Яковлевной, которая впоследствии скупила части Надежды Як. и Варвары Як., а Анна Яков, при смерти ей все имение свое отдала; Варвара же Яковлевна сестре Надежде Як. отдала свое. Сия последняя и сестра Марья Яковлевна Конохово продали, а Каширскую деревню Надежда Яковлевна, по завещанию Варвары Яковлевны, отдала брата Алексея побочному сыну Ивану, ибо эта деревня, из 50 душ состоящая, особо была дана ей от бабки нашей княгини Юсуповой.

При разделе положили было мы жить все вместе в подмосковной, где было я им и дом выстроил, но вскоре последовали несогласия между женским полом, и мы поехали во Владимир, взяв с собою сестер Анну и Марью. Сестру Анну мы повезли уже в чахотке, полученной ею от крепких лекарств, даваемых ей лекарем от затверделости груди, которую она ушибла; она и умерла в том же 1792 году в октябре, в селе Лаптеве. Потом, когда жена моя поссорилась чрез короткое время с Марьей Яковлевной, мы уехали жить во Владимир. Тут Екатерина Алексеевна подружилась с двумя девушками Потаповыми, коих отец был отрешен за взятки, в коих кто признался, те только и были сосланы в Сибирь, а другие, которые были поумнее и, не поверив обещаниям фельдмаршала, тогдашнего генерала и наместника графа Салтыкова, ни в чем не признались, те остались. Это было до моего приезда туда; в мое же время был наместником Заборовской.

В 1793 году я ездил в Петербург просить, о производстве в полковники князя Зубова, тогдашнего фаворита, и он, хотя уже в отсутствии моем, однако ж в том же еще году сделал меня полковником.

По получении о сем известия, я поехал в другой раз в Петербург просить полк, и так как не было вакансий, то написался в полк Бенигсена, который был тогда бригадиром.– В этом же году родилась у меня дочь Варвара ¹⁵. [326]

В 1794-м году в марте поехал я один в полк, который стоял в Слуцке, и со мною написались в оный же два сына Потапова, выпущенные из гвардии майорами. Поехали они на своих лошадях; но я, их оставя, поскакал вперед на почтовых и, переговорив с Бенигсеном, который соглашался сдать мне полк, чрез два дня поехал в Петербург, где князь Зубов сделал мне сие в одну неделю.

Я поскакал назад, и уже не в Слуцк, а в Минск; догнал полк на походе. От Минска уже опасно было ехать без конвоя, и губернатор Иван Николаевич Неплюев, теперешний член Совета (1824 г.), дал мне 20 казаков.

Первое дело отряда Бенигсена в сию с поляками кампанию было под Вишневом, где я получил 4-го класса Владимира с бантом; второе дело под Солами, где был в деле один мой эскадрон с подполковником Воиновым (что ныне генерал-от-кавалерии), за что он получил крест Георгия 4-го класса; третие сражение корпусное Кноринга под Вильною, где я получил 3-го Владимира, а по окончании кампании золотую шпагу.

В сем же 1794 году октября 24-го приехала из Владимира в Гродно жена с тремя детьми и оттуда уже со мною в место расположения полка, местечко Зельво, где у нас родился сын Алексей.

По смерти Имп. Екатерины в 1796 году начались мои и всех вообще несчастия, ибо вступил в правление сын ее Павел, которого она отрешить хотела от управления, но некоторые вельможи, в Совете бывшие, отсоветовали для избежания дурных последствий для государства, но граф Пален, после 52-х месяцев и нескольких дней его правления, удовлетворил ее и всех желания, и сын его старший Александр вступил в правление 1801 года марта 12-го.

Несчастия мои начались тем, что ко мне определен был в полк первым шефом Зорич, бывший фаворит Екатерины, которому впоследствии ею же запрещено было въезжать в столицу, ибо он замешан был в делании ассигнаций одним иностранцем, у него в Шклове жившим. Он, Зорич, тогда так уже был должен, что сколько бы его произведений привозимо ни было, всегда в Рижском порте его кредиторами арестовывались; приехав же в полк, он был в такой крайности, что привез отставного майора обыгрывать на подбор офицеров, а [327] также хотел ночью вынуть из полкового ящика деньги, но часовой не допустил.

Зорич, чрез соучастника своего, подполковника Дембровского, просил у меня 80/т. р., чтобы дать квитанцию в принятии полка; но я не только 80-ти тысяч, но даже 10/т., которые Дембровский после уже просил, дать не согласился. Зорич знал, что, донеся Государю о неисправности полка, надобно представить доказательства, то он, по отправлении меня в Петербург, отделил большую часть полковых лошадей в табун: и нарочно пасли их в таких местах, чтобы их сморить. Инспектор генерал Нумсен впоследствии все сие обнаружил.

Зорича выключили и все взыскали, и он умер, и Дембровский тоже. Со всем тем я просидел во дворде под арестом, пока суд кончили, с мая 1797 г. по февраль 1798 года, и был обойден.

Со мной вместе содержались: князь Горчаков, что после был военный министр при Александре, – дурак, и Платов, впоследствии войсковой атаман и граф, – плут – все за полки.

В сие мое пребывание в Петербурге родилась в Бирже дочь Екатерина, 1797 года, ноября 1-го ¹⁶.

По окончании дела, я просил Императора Павла у развода остаться на короткое время посмотреть разводные ученья, и он позволил, но на другой же день от развода выслал в полк и прислал выпроводить меня за заставу флигель-адъютанта Жилинского, который был со мною в С.-Петербургском полку. [328]

* * *

Дальнейшая служба Н. Я. Трегубова после ареста по доносу Зорича и оправдания.

1798 г. августа 10-го произведен в генерал-майоры, а в сентябре дано старшинство с 1797 года ноября 15-го. – Того же 1798 г. ноября 2-го отставлен с половинным жалованьем. – В 1805 г. определен членом Таганрогского комитета – 1810 г. февраля 4-го назначен главным попечителем купеческого судоходства по Азовскому морю. – 1811 г. апреля 30-го председателем Одесского Коммерческого суда. – 1818 г. мая 3-го получил орден Св. Анны 1 ст., в чине д. ст. сов. по должности председ. Одесск. Ком. суда, а 26 авг. аренду. – 1820 г. мая 25 пожалован в тайные советники и назначен одесским градоначальником. – 1821 г. ноября 26 уволен от должности к герольдии. – 1822 г. июля 4-го возобновлен пансион 900 р. в год. – 1826 г. августа 3-го дан пансион 2.160 р. – 1829 г. ноября 21-го в сенаторы в 8-й департамент; с 1832 г. марта 15 во 2-м отделении 6-го департамента.

Скончался в начале 1845 года.

Комментарии

6. См. «Русскую Старину», октябрь 1908 г.

7. Полковник Каменский, что после был граф и фельдмаршал.

8. Был впоследствии херсонским военным губернатором и умер в 1813 или 1814 году.

9. Бывшая замужем за Родионом Александровичем, братом Маргариты Александровны Волковой, матери Рахманова жены.

10. Ген.-майор Рек был в этом сражении ранен и после этой раны не мог более служить.

11. В реляции написали 5.000.

12. Вознесенск.

13. Скончалась 1803 года сент. 16.

14. Гр. Головин, что ныне обер-шенк, брат двоюродный по матери Степану Абрамовичу Лопухину, так как и мы. Ему-то принадлежал Воротынец, розыгранный в лотерею.

15. Впоследствии замужем за штабс-ротмистром л.-гв. уланского полка Влад. Ник. Телесницким. После смерти мужа была первой начальницей новоучрежденного Керченского Института, Скончалась в 1851 году.

16. Впоследствии замужем за тайным советником Всев. Никандр. Жадовским, скончалась в 1887 году.