(1698-1788 г.).

«Монархам осмерым служила.
Носила знаки их честей».

Державин.

Петр Великий любил сватать своим «птенцам» и любимцам, людям, большею частью, худородным и бедным, богатых и знатных невест из высоких хором вельможного и спесивого своей родовитостью московского боярства.

Помимо выражения этим путем, с одной стороны, особого благоволения к самим любимцам, а с другой демонстративного презрения к старому «местничеству» и к сословно-аристократическим прерогативам, царь-демократ дальновидно преследовал и более серьезную, более широкую политическую цель.

С детства встречая столько крамолы в среде московского родового боярства и позднее столько недоброжелательства с его стороны своим новшествам и преобразованиям, совершенным при сотрудничестве главным образом новых, незнатного происхождения людей, Петр естественно должен был желать понизить и ослабить первое и возвысить и усилить последних, как по личным симпатиям, так и в интересе своего большого государственного дела. О этой именно целью, чтобы разомкнуть [113] сословную замкнутость боярства и, так сказать, рассиропить его застоявшуюся породистую кровь свежей худородной, он и стремился породнить с ним, при посредстве браков, своих «птенцов», выслужившихся из ничтожества усердным, преданным и талантливым сотрудничеством царю в его гигантской творческой работе. Действовать, в роли свата, приходилось, конечно, нецеремонно и круто, часто насильственно, но в выборе средств великий преобразователь вообще, как известно, не стеснялся.

Когда, после блистательно заключенного Ништадтского мира, Остерман возвратился из своей дипломатической миссии, чрезвычайно довольный им Петр, осыпав его всякими милостями и наградами, сказал ему как-то:

— Теперь ты, вот, достиг высшего положения при дворе и будешь стоять на нем, пока я жив; но, когда я умру, что ты будешь делать без опоры, без кровной связи с Россией? Я тебя хочу оженить и сосватаю тебе отличную партию! ¹

И действительно сосватал одну из богатейших и знатнейших в то время невест — Марфу Стрешневу, состоявшую в свойстве с царским родом, по бабке, Евдокии Стрешневой, бывшей в замужестве за царем Михаилом Феодоровичем.

Точно также была сосватана и героиня настоящего очерка.

Незнатный, мелкопоместный кинешемский дворянин, Александр Иванович Румянцев, попав смолоду в преображенский полк, «произшел из солдатства всеми нижними чинами», как говорит о его службе Нащокин в своих «Записках». Расторопностью и преданностью он обратил на себя внимание Петра, а точным исполнением довольно важных поручений снискал вскоре и полное его доверие. Особенно же прислужился Румянцев царю успешным розыском за границей, вместе с П. А. Толстым, без вести скрывшегося было несчастного царевича Алексея и доставлением его, цела и невредима, из Неаполя в Москву. За эту услугу он получил чин майора гвардии и был всячески обласкан государем, но этого ему было мало. По несколько анекдотической биографической версии Бантыш-Каменского, Румянцев, привыкнув говорить с царем «искренно, не ломая головы, не картавя, жаловался ему на малое состояние свое и слышал от него всегда одно и то же слово: «подожди, пока рука моя развернется, и тогда посыплется на тебя всякое обилие!»

Наскучив ждать, Румянцев решился сам промыслить об умножении своего «малого состояния» и нашел, будто бы, богатую и знатную невесту с тысячью душ приданого, но, будто бы, Петр расстроил эту свадьбу и утешил обескураженного жениха словами: [114]

— Я твой сват; положись на меня, я высватаю тебе гораздо лучшую, а, чтоб сего вдаль не откладывать, приходи вечером, и мы поедем туда, где ты увидишь, правду ли я говорю.

В означенный час государь повез Румянцева в дом графа Андрея Артамоновича Матвеева, сына знаменитого временщика при царе Алексее Михайловиче и воспитателя его второй супруги, царицы Натальи Кирилловны, матери Петра.

— У тебя есть невеста, а я привез ей жениха, — без дальних околичностей сказал государь вышедшему на встречу хозяину.

Неожиданное предложение привело графа в большое замешательство тем более, что он считал Румянцева, как бедного дворянина, недостойным руки своей дочери. Государь тотчас же проникнул в мысль Матвеева.

— Ты знаешь, — заметил он, — что я его люблю, и что в моей власти сравнять его с самыми знатнейшими.

Нечего было делать графу, как согласиться на желание такого свата: девятнадцатилетняя дочь его Марья Андреевна тогда же (1718 г.) объявлена невестой Румянцева и вскоре соединила с ним судьбу свою.

Вслед затем «развернулась» и державная рука щедротами и милостями на Румянцева. Он неожиданно на балу, после свадьбы, получил чин бригадира и несколько деревень, описанных в казну после только что казненного в то время Кикина.

— Я ведь тебе говорил, — благодушно ответил ему Петр на изъявление «со слезами живейшей благодарности», — чтобы ты подождал, пока развернется рука моя. Теперь она развернулась.

Так рассказана эта история у Бантыш-Каменского и в основе, что касается факта сватанья царем Матвеевой за Румянцева, рассказана верно, но есть интимные обстоятельства и подробности, которых биограф Румянцева или не знал, или, зная, опустил.

По страстности и необузданности своей натуры, Петр увлекался многими женщинами, хотя за всю свою бурную жизнь питал прочную и глубокую привязанность к одной только Екатерине. Это ему, однако ж, не мешало постоянно изменять ей, да и она сама, как свидетельствует уже дело Монса, платила ему, при случае, тем же.

В числе предметов такого чувственного, легкого и большею частью скоропреходящего увлечения «царя-исполина» была в момента описанного сватовства и графиня Марья Андреевна Матвеева, слывшая до замужества девушкой светской, бойкой, очаровательной, любезной и большой ветреницей.

Уже много лет спустя, в глубокой старости, она сама в дружеской беседе с графом Сегюром, автором известных достоверных мемуаров, откровенно исповедывалась, что, когда она была девушкой, Петр был влюблен в нее, и заставляла [115] догадываться, что она не осталась непреклонной перед его исканиями ².

Даже и без этого намека не оставалось бы сомнения, что дело было именно так. Непреклонности своей воле, своим желаниям Петр не допускал и не терпел ни с чьей стороны; тем менее, разумеется, церемонился он с удостоившимися его внимания особами прекрасного пола, которые, к тому же, вероятно, и не думали, за редчайшими разве изъятиями, слишком сопротивляться, а напротив считали себя чрезвычайно польщенными, отличенными и осчастливленными. Еще менее можно допустить, чтобы у такого реалиста, каким быль Петр, с его властью, в его положении и при тогдашних далеко не строгих нравах, влюбленность, хотя бы и минутная, ограничивалась одним платоническим ухаживанием.

Увлечение Петра Марьей Андреевной было, по-видимому, одно из более сильных и продолжительных, судя потому, что, находясь с нею уже в связи, он удостоил ее ревностью, тогда как, вообще, не был ревнив. Как рассказывает Карабанов, приревновал он ее к другому на каком-то увеселительном собрании в Екатерингофе — и настолько остро, что тут же, не говоря худого слова, «отвел ее на чердак и собственноручно высек»... ³

Но этого мало. Самое сватовство графини за Румянцева, вслед затем случившееся, было устроено Петром будто бы из-за ревности и под ее свежим, горячим впечатлением. Это утверждаете не один Карабанов. В мемуарах, например, кн. П. Долгорукова, где эпизод этот описан более обстоятельно и подробно, рассказывается, что Петр, давно уже ревновавший графиню и имевший на то основания, после отеческой экзекуции, пригрозил ей, что выдаст ее замуж за человека, который будет держать ее в ежовых рукавицах и не позволит иметь любовников, кроме его одного.

В исполнение этой угрозы, государь на другой же день, после екатерингофской сцены, отправился с Румянцевым к графу Матвееву сватать графиню. С первых слов гордый граф и слышать не хотел о таком худородном женихе. Тогда августейший сват раскрыл ему глаза на легкомысленное поведение его дочери.

— Я ее убью! — закричал разгневанный и огорченный отец.

— Это глупо, — возразил Петр, — никакого нет резона ее убивать, тем более, что я уже сам ее наказал; но так как ты не сумел уберечь дочь, то я и сватаю ее за Румянцева, который — [116] ручаюсь тебе — будет держать ее в твердых руках. Правда, он не знатен, но ты знаешь, что от меня зависит поднять его до самых высших степеней.

Дальше все произошло так, как рассказано у Бантыш-Каменского, включительно до «развернувшейся руки», по-царски одарившей молодых милостями и щедротами.

Если все это было так, то любопытно: знал ли Румянцев про интимные отношения своей невесты с царем-сватом и об истинных поводах самого сватовства, с сопровождавшими его несколько скандалезными обстоятельствами?

Невозможно допустить, чтобы не знал. Романические похождения сильных мира сего всегда было очень трудно скрывать, а в описываемое время и подавно, да тогда и не особенно старались их скрыть.

Хорошо зная все или почти все, Румянцев, человек простой и не щепетильный, поглощенный, как видно, себялюбивым желанием сделать карьеру и возвеличить свое «малое состояние» выгодной женитьбой, по всем вероятиям, охотно, «не ломая головы и не картавя», дал себя посватать к такой знатной, богатой и блестящей невесте, какою была графиня Марья Андреевна, хотя бы и с не вполне безупречной девичьей репутацией. То же обстоятельство, что графиня пользовалась фавором государя, что он сам устраивал этот брак, могло, в главах расчетливого и честолюбивого карьериста, только возвышать выгодность делаемой им партии. Любой царедворец, неизмеримо знатнее, виднее и прихотливее какого-нибудь «произошедшего из солдатства», бедного, худородного майора, чрезвычайно обрадовался бы такой партии и почел бы ее за особенное для себя счастье.

Брак вышел, по-видимому, удачным, к общему удовольствию всех заинтересованных в нем сторон. По крайней мере, нет свидетельств противного, как неизвестно — точно ли Румянцев взял свою молодую жену в ежовые рукавицы с нравоучительной целью, в оправдание отеческой заботы царственного свата. Нужно предположить, что едва ли: в неравных браках подобного сорта жен, знающих цену себе и тому, что они принесли своим покладистым мужьям, не так-то легко держать в строгой субординации, да и графиня Марья Андреевна, судя по всему, была дама слишком эманципированная, умная и светская для подчиненной, страдательной роли в своей супружеской жизни. К тому ж, вероятно, ни представлялось и особых поводов для употребления ежовых рукавиц.

С выходом графини замуж, Петр не имел больше причин ни ревновать ее, ни жаловаться на ее ветреность. Кроме мужа, он один, как выразил о том желание во время екатерингофской сцены, продолжал пользоваться ее благосклонностью. [117] От этой связи, по преданию, родился знаменитый впоследствии фельдмаршал, граф Петр Александрович Румянцев. Графиня родила его вскоре после смерти Петра и во время продолжительного отсутствия мужа, исполнявшего важную и трудную дипломатическую миссию в Константинополе и Персии. Ведомо ли было последнему про секретный пункт условия, в силу которого состоялась его женитьба, и что пункт этот неукоснительно соблюдался, — щекотливый вопрос этот остается открытым. Румянцеву, впрочем, мудрено было бы слишком ревниво следить за поведением жены и быть к ней слишком взыскательным, так как со времени своей женитьбы по кончину Петра, да и потом, он бывал в непрерывных долговременных отлучках по царским поручениям и служебным делам. Затем, при всех своих недостатках и пороках, человек он был добросердечный и незлопамятный; только, случалось, во хмелю впадал в раздражительную сварливость.

Как бы там ни было, прожили Румянцевы в супружестве неразрывно с лишком тридцать лет — вплоть до смерти Александра Ивановича в 1749 г. Совет и любовь между ними могли поддерживаться, кроме взаимных житейских расчетов и привычки, которая часто связывает супругов крепче всякой страсти, еще тем, что у них много было общего во взглядах и понятиях, в наклонностях и вкусах. Оба они, и по летам и по духу, принадлежали к новому, молодому, прогрессивному поколению петровского общества, и, стоя близко к самому Петру, пользуясь его расположением и находясь под неотразимым, мощным влиянием его титанической личности, оба, без сомнения, являлись одними из наиболее искренних, ярких и типичных представителей и этого поколения и этой удивительной эпохи. Вот почему, сказать мимоходом, личность и судьба графини Марьи Андреевны особенно интересны и привлекательны для историка!

Со смертью Петра связь между супругами должна была еще более окрепнуть. У них теперь имелось общее прошлое, с одинаково дорогими для обоих интересами и симпатиями, воспоминаниями и сожалениями. Настоящее и будущее казались смутными и загадочными, а для многих «птенцов гнезда Петрова» и прямо зловещими. Ополчалась ободренная слабостью преемников царя-реформатора старомосковская партия, враждебная новшествам и новым людям; поднимались сторонники и мстители погибшего царевича Алексея. В числе первых, на кого, по обыкновению, должны были обрушиться гонение и месть, Румянцев наверняка мог считать самого себя, и это опасение, особенно с воцарением Петра II, заставило его, без сомнения, пережить много тяжелых, тревожных минуть. Не меньше должна была перетревожиться в эти дни и Марья Андреевна не только за мужа и за детей, но и [118] за свою собственную судьбу. Опалу и гибель мужа неминуемо пришлось бы разделить и ей, по жестокой логике тогдашнего кривосудия.

Все это, конечно, сближало супругов, побуждало их действовать заодно, в общем интересе семьи и дома, искать друг в друге опоры и поддержки. Этим в значительной доле можно объяснить то, что Румянцевы довольно благополучно пережили самое опасное для них, переменчивое и треволненное время, когда столько людей их среды и в их положении безвозвратно лгал и погибло.

По счастью, Александр Иванович за это время чаще всего бывал вдали от двора — в служебных командировках, и удачным, ревностным их исполнением, дельностью и опытностью в государственных делах большой важности сумел заставит считать себя незаменимым и необходимым. Напротив, Марья Андреевна постоянно вращалась при дворе и с женским искусством приспособлялась к быстро изменявшимся кумирам и обстоятельствам, ловко лавировала между придворными партиями, поддерживала старые связи, завязывала новые, ладила со всеми и каким-то словно чудом действительно за свою долголетнюю безмятежную жизнь —

«Монархам осмерыми ⁴ служила,
Носила знаки их честей»,

как хвалебно отозвался о ней Державин в посвященной на смерть ее оде.

Легко это сказать — «осмерым служила» и у всех одинаково заслужила «знаки их честей»; но, зная, путем каких резких переворотов совершалась в минувшем столетии смена царствований, нельзя поистине не подивиться удаче и дару приспособления нашей героини! Бесспорно, для этого нужно было иметь много чарующей привлекательности, много ума и такта, тонкого знания людей и уменья располагать их к себе, внушать им доверие и быть им приятной.

Румянцева все это имела и умела.

«Она блистала, — говорит Державин в вышеупомянутой оде, —

Умом, породой, красотой,
И в старости любовь снискала
У всех любезною душой;
Она со твердостью смежила
Супружний взор, друзей, детей...
…………………………………
И зрела в торжестве и славе
И в лаврах сына своего; [119]
Не изменялась в сердце, нраве
Ни для кого, ни для чего,
А доброе и злое купно
Собою испытала все
…………………………………
Смерть добродетели щадила:
Она жила почти сто лет,
…………………………………
Но именем своим прекрасным
Еще, еще она живет!»

Разумеется, одописец, по обыкновению, наддал в похвалах и ярких красках, хотя в настоящем случае, по-видимому, не имел особых, личных побуждений растекаться преувеличенной лестью ⁵.

Еще менее имел поводов льстить памяти Румянцевой Сегюр в своих мемуарах. Он ее знал в последние годы жизни, когда она была уже дряхлой старушкой, и рассказывает, что и тогда еще она сохранила полную свежесть головы, душевную живость и веселость, юношескую пылкость воображения и удивительную память. «Ее беседа, — говорит он, — была так же пленительна и поучительна, как хорошо написанная история».

За свою долгую жизнь она много видела, перебывала за границей и, всегда вращаясь в высшем придворном обществе, лично знала многих своего времени знаменитостей: в Версале удостоилась чести обедать за столом Людовика XIV и лицезреть не только «короля-солнце», но и спутницу его заката, m-me Ментенон; в Лондоне, где, впрочем, весьма неделикатно обошлись с ее родителем ⁶, она пользовалась особой благосклонностью королевы Анны; была знакома с знаменитым полководцем, герцогом Мальборугом, и гащивала у него в лагере... С детства она, можно сказать, дышала европейской атмосферой, так как дом Матвеевых, еще со времен царя Алексея Михайловича гостеприимно открытый для всех приезжих образованных иностранцев, был средоточием начинавшегося у нас прогрессивного движения и [120] воспринятия западного просвещения, западных понятий, вкусов и обычаев, включительно до западного покроя платья.

Известный Берхгольц имел случай бывать в московскому доме Матвеевых и свидетельствует, что даже с внешней стороны он был обставлен вполне по-европейски. «Граф Матвеев и его дочь, Румянцева, водили нас, — записал он под 18-м февраля 1722 г., — в свою домовую часовню, которая необыкновенно хороша и богата образами, серебряными вещами и иными украшениями. Потом они провели нас в залу, где должны были танцевать (в тот день у Матвеева собиралась ассамблея), она также необыкновенно хороша, украшена любопытными картинами и, притом, очень велика. Между многими замечательными и редкими картинами граф показывал нам портреты покойной жены своей, которая в молодости слыла совершенной красавицей, и дочери, г-жи Румянцевой, когда ей было не более двух лет: она изображена почти нагою, но сделана прекрасно. В зале висела превосходная люстра» и т. д.

Еще более восхищен был наблюдательный немец светскостью и любезностью хозяев, в особенности же Марьи Андреевны. «Когда гостей съехалось уже довольно, — рассказывает он далее, — г-жа Румянцева пригласила его высочество (герцога Голштинского) танцоват с нею, чем и начался бал. После того герцог танцовал с ее сестрою, очень милою девочкою, лет 12-ти или 13-ти. В этот вечерь наши кавалеры и я танцовали очень много, потому что Румянцева, как женщина весьма любезная и образованная, выбирала нас преимущественно перед другими и всячески отличала».

Заслужить диплом на образованность у благодушного голштинского камер-юнкера недорогого, положим, стоило; несомненно, однако ж, что для своего времени Румянцева была одной из образованнейших русских знатных дам петровского поколения. Нужно предположить, что она знала иностранные языки, что же касается французкого, то, без сомнения, владела им в совершенстве. Даже в русской грамоте, как увидим ниже из ее подлинного письма, она была довольно сильна, чем могли бы похвалиться весьма немногие из ее сверстниц и современниц. Превосходила она многих из них также светскостью, общительностью и любезностью, которые, вероятно, не раз сослужили ей и ее мужу большую службу.

И в этом отношении супруги Румянцевы сходились характерами: оба они были приятные и интересные собеседники, люди веселонравные, радушные, гостеприимные и об любили хорошо пожить. Жили они открыто, и в их хлебосольном доме собиралось все лучшее столичное общество. Время короталось за нескудной трапезой с возлияниями, в беседе, часто в танцах, в которых Марья Андреевна была большая мастерица смолоду, и еще чаще за картами, к которым она стала пристращаться под старость, [121] может быть, отчасти под влиянием мужа, который, по свидетельству Миниха, был азартным игроком.

Только однажды, да и то ненадолго, как бы мимоходом, над Румянцевыми разразилась гроза опалы и нарушила их благополучное житие. Случилось это в мрачную и грозную эпоху бироновщины. Александру Ивановичу было предложено управление государственными финансами — часть совсем ему незнакомая и сама по себе очень трудная, тем более, что финансы наши в те времена находились в расстройстве. Он имел мужество отказаться от этого лестного назначения и прогневил императрицу: его лишили чинов, знаков отличия и сослали в собственную казанскую деревню. «Там три года, как преступнику окруженный солдатами, влачил он жизнь бедственную, не имея возможности воспитывать сына — надежду будущих дней», — патетически повествует биограф Румянцева Бантыш-Каменский. На самом деле Александр Иванович отделался очень счастливо, сравнительно с другими жертвами бироновской опалы. В 1735 г. он был прощен, восстановлен во всех правах, чинах и отличиях и назначен казанским губернатором, а через год был поставлен на более еще высокий пост — правителя Малороссии.

Такой благополучный исход опалы в значительной доле следует объяснить тем, что у Румянцевых в Петербурге среди сильных людей не было недостатка в старых друзьях, которые их любили, помнили их любезность, их хлеб-соль и «в минуту жизни трудную» пригодились.

По всем вероятиям, Марья Андреевна сопровождала мужа в ссылке: прямых указаний на это нет, но достоверно, что она находилась при муже в Малороссии, когда он получил туда назначено вслед за ссылкой и губернаторством в Казани. Известная Мавра Егоровна Шувалова, в письме из Нежина от 2-го марта 1788 г. к цесаревне Елисавете Петровне перечисляя, кто, да кто шлет ее высочеству поклоны и гостинцы, упоминает и про М. А. Румянцеву. В то время, как гостинцы других состояли большею частью из «фляшек свинцовых с розанвасером турецким» (розовой водой), Марья Андреевна посылала цесаревне «книгу», не обозначено, впрочем, какую. «А в Нежине, — продолжает Шувалова, — товары очень дешевы... И я рекомендована Румянцевой одному купцу-греку, чтоб мне верил, и буде что вашему высочеству угодно, то можно чрез его очень дешево выписывать» ⁷.

Полная обеспеченность положения, почет и благоденствие наступили для Румянцевых с воцарением Елисаветы Петровны. Александру Ивановичу были пожалованы, в воздаяние за его [122] дипломатические заслуги, андреевская лента (1741 г.), графское достоинство (1744 г.) и обширные поместья в Лифляндии. Марья Андреева одновременно была сделана статс-дамой и пожалована орденскими портретом императрицы. Пользуясь доверием и расположением Елисаветы Петровны, она стала играть видную и влиятельную роль при дворе и до конца сумела удержаться на высоте своей позиции. И здесь супруги обнаружили дружную солидарность интересов и замечательный дар приспособления. В начале царствования Елисаветы Петровны образовались две партии, вступившие между собой в ожесточенную борьбу из-за влияния и власти. Во главе одной стоял умный, талантливый и искусный в интриганстве всякого рода вице-канцлер Бестужев-Рюмин, опиравшийся на Разумовских. Другая партия, руководимая Шуваловыми, старалась уронить Бестужева и выдвигала опасного для него соперника в лице Воронцова, опасного своей близостью к государыне, благодаря услугам, оказанным ей при воцарении, и женитьбе на ее любимой родственнице, А. К. Скавронской. Румянцевы примкнули к последней партии и не прогадали, как показали последствия.

О роли, какую играла в эту пору графиня Марья Андреевна, о степени ее значения, о самой ее личности — наиболее полное, живое и яркое представление мы можем составить по «Запискам Екатерины II», к которым сейчас и обратимся.

Известно, как бестактно и малодушно вела себя мать Екатерины в Москве, куда привезла в 1744 году свою молоденькую дочь для условленного брака ее с наследником русского престола, великим князем Петром Федоровичем. Через две недели по приезде в Москву, где находился тогда двор, Екатерина довольно опасно заболела. Принцесса цербстская обнаружила такую растерянную взбалмошность по отношению к дочери и ее болезни, что восстановила против себя всех. Когда Екатерина начала поправляться, императрица, принимавшая в ней тогда теплое участие, приставила к ней графиню Румянцеву и еще несколько русских дам. «По всему было видно, — замечает по этому поводу Екатерина в своих записках, — что не доверяли уму моей матушки».

С этой поры графиня Марья Андреевна, на ум и такт которой, очевидно, твердо полагались, стала во главе женского персонала при маленьком дворе царственной невесты и как бы воспитательницей ее самой. Екатерине тогда едва исполнилось пятнадцать лет. Нельзя, однако, сказать, чтобы молоденькая принцесса питала особое уважение и привязанность к своей воспитательнице и опекунше; зато, при случае, умела пользоваться ее слабостями и, между прочим, болтливостью. «Во время болезни, — рассказывает она, — я привыкла оставаться с закрытыми глазами; думая, что я сплю, графиня Румянцева и остальные женщины разговаривали между собою, нисколько не стесняясь, и этим путем я многое узнала». [123]

Нужно заметить, что в то время в придворном обществе, особенно в женском, были в большом ходу пересуды, наушничество и сплетни, которым весьма охотно внимала скучающая и подозрительная Елисавета Петровна. Н. И. Панин говорил позднее, что все окружавшие императрицу дамы были «вестовщицами» и болтуньями. Из записок Екатерины убеждаемся, что и графиня Марья Андреевна не составляла в этом отношении исключения. Впрочем, это могло входить отчасти в круг ее прямых служебных обязанностей. Приставленная к принцессе-невесте, как доверенное лицо императрицы для надзора и опеки, Румянцева обязана была, без сомнения, отдавать подробный отчет в своих наблюдениях.

Графиня с самого начала не поладила с матерью Екатерины. Она «своими пересказами и сплетнями, — замечает Екатерина, — вооружала императрицу против матушки». Ей не нравилась, между прочим, слишком тесная дружба принцессы цербстской с камергером Бецким; но и с самой Екатериной отношения ее не налаживались. В том же 1744 году, летом, Елнсавета Петровна предприняла путешествие в Киев. Туда же отправились великий князь, его невеста с матерью и их приближенные. «Мы ехали, не торопясь, — рассказывает Екатерина, — матушка, я, графиня Румянцева и матушкина камер-фрау в одной карете; великий князь со своими кавалерами в другой», а в остальных младшие чины свиты. Дорогой произошла пересадка таким образом, что молодежь очутилась вместе в одной карете. «Нам было очень весело ехать, — продолжает Екатерина, — но остальные спутники (и в их числе графиня Румянцева) вооружились против этого порядка... потому, что мы их не пускали к себе и веселились всю дорогу, между тем как они ссорились и умирали со скуки». Мелочной факт этот не доказывает, чтобы Марья Андреевна пользовалась у своей воспитанницы большим кредитом. «Восьмиместная карета осталась нам памятна: Бог весть, какой оборот дали этой забаве, в сущности, совершенно невинной!» — заключает Екатерина описание поездки в Киев, разумея под «невинной забавой» соединение молодежи в одном экипаже. Вину такого злоречивого «оборота» она вменяет частью графине Румянцевой и при этом подчеркивает, что та «в долгу не осталась».

Есть в «Записках» и более серьезные обвинения нашей героини.

Как известно, одной из причин постоянно возраставшего неудовольствия императрицы Елисаветы против Екатерины, когда та вышла уже замуж и стала великой княгиней, были неоплаченные долги последней. В происхождении и накоплении этих долгов Екатерина в значительной части обвиняет Румянцеву.

Графиня Марья Андреевна точно грешила большой расточительностью. У нее была какая-то пассия, нередко встречающаяся [124] в светских женщинах, делать зря покупки по части гардероба и разного галантерейного хлама, совершенно безрасчетливо соря на это деньги. Мы уже видели из письма М. Е. Шуваловой, что у каких-то купцов-греков она настолько приобрела лестное доверие, что по ее рекомендации они охотно открывали кредит. «Графиня Румянцева, — пишет Екатерина, — мотала больше всех в России и постоянно возилась с купцами. Ежедневно она приносила мне (дело происходило в Киеве) всякую всячину и советовала купить. Часто я брала только для того, чтобы подарить ей, потому что ей очень этого хотелось». Таким образом, — говорит она уже позднее, — Румянцева вовлекла меня во множество издержек, которые она называла неизбежными». Не соглашаться на эти издержки, особенно, когда навязываемая покупка нравилась самой графине, Екатерина считала невозможным, «так как мне сказали, — поясняет она, — что в России любят подарки, и что щедростью задабриваются люди, и приобретаются друзья».

Из дальнейшего рассказа не видно, однако, чтобы это средство оправдывалось на графине Румянцевой: от подарков она не отказывалась, но плохо ими задабривалась и особенной дружбы не обнаруживала. Напротив, с ее стороны Екатерина постоянно встречала недоброжелательство и придирчивую подозрительность строгой дуэньи, которые распространялись и на всех приобретших ее расположение лиц. Так, любимые фрейлины Екатерины, с которыми она делила игры и забавы, «страшно боялись, по ее словам, графини Румянцевой». Надзор и опека графини были для всех тяжелы и неприятны, но «так как она с утра до вечера играла в карты в передней комнате либо у себя и вставала из-за карточная стола только в экстренном случае, то мы, — замечает Екатерина, — почти не видали ее». Среди таких «веселостей» молоденькая принцесса вздумала как-то распределить служебный обязанности между своими фрейлинами. Это очень не понравилось старой фрейлине, «глупой и ворчливой» немке, мамзель Шенк, которая дотоле одна заведывала гардеробом, драгоценностями и деньгами великой княгини. От досады она бросилась к графине с доносами и кляузами, а та, не разобрав хорошенько дела, довела их до сведения императрицы, и из этого вышла целая история, крайне обидная и неприятная для Екатерины, а, главное, совершенно для нее неожиданная, так как каверза подготовлялась с коварством, исподтишка.

На другой день после описанного распоряжения, Екатерина, ничего не зная и не подозревая, была в придворном театре, где находились императрица и весь двор. «После комедии, — рассказывает она, — явилась ко мне в комнату графиня Румянцева и объявила, что императрица недовольна тем, что я раздала мои вещи под присмотр моим женщинам, и приказала отобрать у [125] Жуковой ключи от моих бриллиантов и возвратить их мамзель Шенк. Графиня тут же, в моем присутствии, исполнила это приказание и затем ушла. У нас с Жуковой вытянулись лица, а Шенк торжествовала»...

Неудивительно после этого, что Екатерина нисколько не огорчилась, когда Румянцева была от нее устранена. Неизвестно, по каким причинам это случилось вскоре после бракосочетания принцессы цербстской с наследником престола, великим князем Петром Федоровичем. «На третий день после нашей свадьбы, — рассказывает Екатерина, — графиня Румянцева уведомила меня, что императрица отставила ее от меня, и что она переезжает в свой дом, к мужу и детям. Я не очень сожалела о ней, потому что чрез нее выходило много сплетены. Дом Румянцевых, сказать кстати, находился тогда в Измайловском полку, как узнаем из тех же «Записок». Екатерина упоминает, что получила в этом доме, т. е., вероятно, в находившемся при нем манеже, «первый урок верховой езды», учиться которой испросила ей разрешение у императрицы графиня Румянцева — единственное удовольствие, каким была обязана она своей строгой дуэнье. По крайней мере, в «Записках» о других не упоминается.

Отставка графини Марьи Андреевны не была, конечно, знаком немилости со стороны императрицы, — просто, надо полагать, с замужеством великой княгини было признано, что она не будет более нуждаться в прежней слишком суровой и взыскательной менторской опеке. Так можно заключить из того, что, когда впоследствии ожидания эти на взгляд императрицы не оправдались, и поведение молодой великой княгини стало все более раздражать ее и возбуждать ее подозрительность, то возникла было мысль опять приставить к Екатерине Румянцеву с прежними полномочиями не то воспитательницы, не то гофмейстерины, а проще сказать — надзирательницы. Значит, на нее в этом деле полагались особенно — более, чем на кого другого.

Случилось это в 1754 г., т. е. спустя почти восемь лет после свадьбы великой княгини. «Мне сказали, — записывает Екатерина, рассказав про испытанные ею в то время неприятности и притеснения, — что императрица хочет снова определить ко мне графиню Румянцеву. Я знала, — продолжаешь она, — что женщина эта была заклятым врагом С. Салтыкова, терпеть не могла княжну Гагарину (любимая фрейлина Екатерины) и очень повредила моей матушке в мнении императрицы. Когда мне сказали, что ее снова приставить ко мне, я потеряла всякое терпение, принялась горько плакать и объявила графу Александру Шувалову, что назначение этой женщины я почту великим для себя несчастьем, что она некогда очернила мою матушку в глазах императрицы, что теперь она то же самое сделает со мною, что, когда она жила с нами, [126] ее боялись, как чумы, и что если он не найдет средств предотвратить это назначение, то многие от того станут несчастными. Шувалов боялся огорчать меня в моем положении (Екатерина, была беременна), ушел к императрице и, возвратясь, сказал мне, что, может быть, назначение графини Румянцевой не состоится. Действительно, не было больше о том речи...».

Так несимпатично обрисована графиня Марья Андреевна пером, сколько метким, столько же в данном случае и беспристрастным! Мы не видим психологического противоречия между этой характеристикой и портретом графини, набросанным другими перьями, которые изображают ее такой изящной, любезной, милой и пленительной женщиной даже в преклонной старости. Перед нами только две стороны одной и той же медали — лицевая и оборотная, положительная и отрицательная. Можно быть любезным, милым с одними людьми и грубым, неприятным с другими; можно пленять изящным благородством, умом и тонким тактом в салоне и одновременно отталкивать пошлостью, суетностью и низостью у себя дома. Такая двойственность в характерах очень многих дурно воспитанных людей особенно часто встречается в исторических персонажах прошлого столетия, даже несомненно крупных и достославных, что, конечно, нисколько не убавляет нашего к ним интереса.

Что касается собственно отношений Румянцевой к Екатерине, когда та была еще невестой наследника русского престола, то их жесткость и бессердечность в значительной доле должны объясняться самой исключительностью положения. Бойкая, умная, смелая и шаловливая ангальть-цербстская принцесса с первого же знакомства возбудила недоверие к себе со стороны мнительной и своенравной Елисаветы Петровны. К ней хотели поближе присмотреться, узнать ее характер, пристально следить за каждым ее шагом и подчинить все ее поведение строгому порядку и руководству, сообразно желаниям и видам императрицы. Доверенное лицо, которому поручалась эта трудная, ответственная и щекотливая миссия, без сомнения, обязано было в точности исполнить все то, чего от него ждали и требовали. Такова была служебная роль, взятая на себя графиней Марьей Андреевной, и легко быть может, что в этой роли менторши и надзирательницы она являлась не похожей на самое себя, какою была по натуре.

Замечательно и характеристично, что Екатерина, писавшая свои «Записки» много времени спустя после описанных в них фактов, когда уже стала всемогущей императрицей, не попомнила лихом графине Румянцевой всех тех неприятностей и притеснений, которые испытала от нее в юности. Впрочем, она так же великодушно относилась почти ко всем своим прежним, в трудные для нее годы, знатным недоброжелателям и врагам: [127] она, как заметил один историк, мстила им по-царски — милостями и внешними знаками благоволения. Кроме великодушия и расчета, в этой мести не было недостатка и в глубоком презрении...

В царствование Екатерины графиня Марья Андреевна, сохранив при дворе свое прежнее почетное положение, была повышена в сан гофмейстерины (в 1776 г.) и награждена екатерининской звездой. Последняя награда была ей пожалована по случаю празднованы мира с Турцией, в войне с которой ее сын, тогда уже фельдмаршал, прославился, как знаменитый полководец. Без сомнения, заслугам сына графиня в значительной степени была обязана благоволением к ней императрицы. Ценили и чтили в ней также одну из старейших придворных дам, современницу великого Петра, пользовавшуюся его особой благосклонностью.

«В Екатеринин день (24-го ноября 1781 г.), — писал Пикар князю Куракину, — старая графиня Румянцева, танцовавшая когда-то с Петром I, удостоилась протанцовать польский с одним из правнуков его, великим князем Александром Павловичем». Дело происходило в Зимнем дворце в именины императрицы.

В том же году несколько ранее и также во дворце, в присутствии Екатерины, справлялась блестящая свадьба красавицы-фрейлины А. В. Энгельгардт, племянницы князя Потемкина, с графом К. П. Браницким. И здесь графиня Марья Андреевна играла почетнейшую роль. Она была посаженой матерью жениха.

Уже этими случаями вполне определяется то видное и счастливое положение, какое занимала графиня при екатерининском дворе, сохранив его за собой до конца жизни. Даже лично, помимо официальных отношений, Екатерина, не помня зла, оказывала графине особое внимание и иногда в очень милостивой форме. Так, посылала ей, например, в подарок дорогую парчу, как записал о том Храповицкий в своем «Дневнике».

Как мы уже внаем, Румянцева пережила своего мужа почти на сорок лет. Она осталась с четырьмя детьми и была также очень ими счастлива. Сын обессмертил себя и достиг величайших почестей при жизни. Дочери сделали прекрасные партии. Старшая, Прасковья Александровна, вышла замуж за графа Якова Брюса, средняя Екатерина Александровна — за Н. М. Леонтьева, а младшая, Дарья Александровна, была замужем два раза: за графом Вальдштейном и, овдовев, за князем Г. Н. Трубецким. Графиня Прасковья Александровна пользовалась одно время большой милостью Екатерины и находилась в числе самых приближенных к императрице молодых дам, но имела неосторожность возбудить ее ревность и должна была удалиться от двора.

Овдовев, Румянцева, как видно, продолжала жить по-прежнему широко, открыто и расточительно, судя потому, что, не смотря на [128] большое состояние ⁸, часто нуждалась в деньгах до того, что закладывала серебро и бриллианты, и входила в неоплатные долги. Впрочем, это было общее почти правило для вельможной и роскошной русской знати второй половины прошлого века. Не напрасно Фонвизин в своей «Придворной грамматике» сказал, что «как при дворе, так и в столице никто без долгу не живет: для того чаще всех спрягается глагол быть должным», и на вопросы «Спрягается ли сей глагол в прошедшем времени?» — ответил: «Весьма редко, ибо никто долгов своих не платит».

О денежных и кредитных затруднениях графини М. А. Румянцевой сохранилось любопытное письмо, относящееся к 1755 г., когда графине было уже под шестьдесят лет (письмо это обязательно доставлено редакции «Исторического Вестника» известным собирателем гравюр и автографов П. Я. Дашковым и печатается здесь в первый раз).

«Всемилостивейшая государыня! — обращается графиня к императрице Елисавете. — Я, бедная, не смела вашему императорскому величеству скучать своими горестьми, но вижу, что час от часу уже слаба, и в горестях никакой себе отрады — иной помощи не имею, ибо время приходит мне бедную свою дочь выдавать, которая уже два года сговорена, а ежели при себе не выдам, то горькая беспомощно останется; я искала в банке денег занять, но хто за бедную, беспомощную вдову поручится, а ныне сроки, в первых числах февраля приходить выкупить серебро, так же за то серебро, которое утрачено в посольстве покойного мужа моего, вместо того дочерни бралиянты заложила, а в казну вашего величества серебро возвратила. О, всемилостивейшая государыня, боюсь, чтоб бедный ум не помешался, ибо слаба, и токмо ваше императорское величество может мне, бедной, жизнь дать, и чтоб я маловременную мою жизнь в покое окончала; того ради, принела бедная, дерзновенне припад к стопам вашего величества, просить милосердии, дабы для выкупу закладов и для дочерней свадбы пожаловать взаймы двадцать тысяч на десять лет; а я с сыном должны на всякой год в казну платить по две тысячи; помилуй, всемилостивейшая государыня, дабы мне в такой горести душею не погибнуть и в разорении не прийтить, — проценты велики, а уже более переписывать не хотят. Вашему величеству известно, что покойный муж мой служил верно дражайшему родителю и вашему величеству бессребренником (?), а я, бедная, кроме Бога и вашего величества, ни на кого не надеюсь и ничего не имею, хтоб мне [129] вгорестях подал руку помощи; совсем с тем боюсь, чтоб бедною моею прозбою вашего императорского величества не прогневать; но, милостивая государыня, крайная моя необходимая горесть хтому привела, да хтому же сердешные горести — не знаю, как Бог меня, бедную, еще милосердием своим хранит; может быть, для бедной моей сироты.

Генваря 21 дня, 1755 году.

Вашего императорского величества поскудная раба

Г. М. Румянцева».

Неизвестно — была ли удовлетворена просьба графини, но по тону письма можно судить, что она, действительно, находилась в большом затруднении. Кредит был истощен, денег не дают, и никто за «бедную» не хочет поручиться, проценты по старым долгам «велики» и обязательств по ним «не хотят больше переписывать», серебро и бриллианты заложены, а дочке нужно снаряжать приданое... Немудрено было впасть в «горести» и опасения, чтоб «бедный ум не помешался».

О каких, затем, «сердечных горестях», независимо от денежных, идет речь в письме — неизвестно. Может быть, это пущено в расчете сильнее разжалобить, как и трагические намеки на вдовью беспомощность, на «слабость», на хрупкость печальной «маловременной жизни»... Письмо во всяком случае весьма характеристичное. Из него, между прочим, видно, что у графини с сыном, тогда уже женатым, были еще нераздельные имущественные дела. Они сообща платили проценты, вероятно, по залогу имений, и сообща, надо полагать, расстраивали семейный бюджет. Знаменитый «Задунайский» родился по этому пункту в мать: смолоду он был большим мотом, волокитой и шалуном. Зато впоследствии, когда он прославился своими победами и был награжден Екатериной с необычайной щедростью, без сомнения, не оставлял утешать старушку-мать в ее денежных «горестях».

В общем, графиня М. А. Румянцева была не только одной из замечательных, но и одной из счастливейших, по своей судьбе, русских светских женщин бурного, тревожного, бесправного и изломанного XVIII века. Замечательна и счастлива она была уже тем, что родила и воспитала одного из величайших русских государственных людей и полководцев. Она не должна быть забыта историей.

Графиня Марья Андреевна умерла в Петербурге, в мае 1788 года, на девяностом году жизни. Смерть ее произвела на тогдашнее общество впечатление, как можно заключить уже из того, что по этому случаю слагались оды — и не одним Державиным. [130]

Певец «Фелицы» чутко угадывал силу этого впечатления, когда взывал в своей оде:

«Воззри на оный кипарис,
Который на брегу высоком
На Невские струи навис
И мрачной тени под покровом
Во дремлющих своих ветвях
Сокрыл недавно в гробе новом
Румянцевой почтенный прах!»

Вл. Михневич.

Комментарии

1. Memoires du prince P. Dolgoroukow, t. I, p. 18.

2. ...«elle so plaisait dans ses recits a me faire entendre, — рассказываегь о ней осторожный и сдержанный Сегюр, — que Pierre-le-Grande avait ete amoureux d'elle et me laissait meme douter si elle avait ete rebelle a see voeux» (Memoires, t. III).

3. «Русская Старина», т. ІV, стр. 587.

4. Петру I, Екатерине I, Петру II, Анне Иоанновне, Иоанну Антоновичу, Елисавете Петровне, Петру III и Екатерине II.

5. Эту оду Державин написал в бытность тамбовским губернатором. О смерти Румянцевой ему сообщил из Петербурга М. Титов, переслав при письме, «яко любителю наук, стансы, сочиненные Дараганом (?) на кончину покойной графини», и которые «от ученых людей признаны изрядными». Кроме прямого, ода имела еще косвенное нравоучительное значение по адресу княгини Дашковой, которая в то время была крайне огорчена женитьбой сына. Державин хотел поставить княгине в образец благоразумие покойной Румянцевой, которая среди всяких треволнений за свой долгий век сохранила душевную ясность и спокойствие («Соч. Державина», т. I, изд. Я. К. Грота).

6. Будучи нашим посланником в Лондоне, А. А. Матвеев однажды, по приказу шерифа, был схвачен на улице, среди белого дня, в карете, сильно помять и посажен в тюрьму из-за долга в пятьдесят фунтов, но на самом деле по интригам шведского посла.

7. «Архив кн. Воронцова», кн. I, стр. 83.

8. Состояние Румянцевых слагалось из богатейшего приданого Марьи Андреевны и обширных имений, пожалованных ее мужу в Лифляндии и Малороссии. У них были великолепные, барские дома в Петербурге и Москве. Кроме безрасчетной расточительности графини, состояние ее должно было несколько расстроиться при выделе приданого трем дочерям.

Текст воспроизведен по изданию: Графиня М. А. Румянцева. (1698-1788 г.) // Исторический вестник, № 1. 1897