С. П. КРАШЕНИННИКОВ

ОПИСАНИЕ ЗЕМЛИ КАМЧАТКИ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 11

О БОГЕ, О СОТВОРЕНИИ ЗЕМЛИ И О ДОГМАТАХ КАМЧАТСКОЙ ВЕРЫ

Богом камчадалы почитают некоего Кутху ⁸⁸, от которого произошел народ их. Кто сотворил небо и светила небесные, не ведают, токмо сказывают, что оные прежде земли были, о сотворении которой объявляют двояко: иные говорят, что Кутху сотворил землю из своего сына называемого Сымскалин, которого родила жена ею Илькхум, гуляя с ним по морю; а другие, что Кутху с сестрою Хутлыжичь землю снесли с неба, и утвердили на море, а море сотворил Утлейгын, которой и поныне в нем пребывает. Однако в том все вообще согласны, что Кутху до сотворения земли жил на небе. [407] Которые поставляют морского бога, тех мнение несколько сходно с якутским суеверием, которые владение неба и земли особливым богам приписывают, сверх того признавают и адского бога, и почитают их за родных братьев, так же как древние греки и римляне. Кутху по сотворении земли оставил небо, и поселился на Камчатке, где родил другого сына именем Тыжил-Кутху да дочь Сидуку, которые пришедши в совершенной возраст сочетались браком ⁸⁹. Между тем как сам Кутху, так и жена его и дети носили платье из листья шитое, и питались березовою и таловою коркою, ибо звери, по их объявлению, сотворены тогда не были, а рыбы ловить не умели их боги ⁹⁰.

Кутху, оставя сына своего и дочь, с Камчатки отбыл, а куда девался, не ведают, токмо то объявляют, что он пошел с Камчатки на лыжах, и что горы и долы зделались от его путешествия, ибо земля под ним гнулась, как тонкой лед, и таким образом лишена своей равности и плоскости.

У Тыжил-Кутхи после отца родился сын Амлея да дочь Сидукамшичь, которые на возрасте вступили в супружество, а более родословия они не знают. То утверждают за истиину, что народ их размножился от объявленных праотцев.

Тыжил-Кутху при умножении своего рода начал размышлять о лучшем содержании, вымыслил вязать из крапивы сети и ловить рыбу, a как лодки делать, оное ему еще от отца показано. Сотворил же он и зверей земных, и определя пастухом над оными некоего Пилячучя, под которого ведением состоят они и доныне, начал шить из кож их куклянки и парки.

О Пилячуче сказывают, что он ростом весьма мал, носит платье россамачье, которое у камчадалов весьма высоко почитается, ездит на птицах, особливо же на куропатках, и будто некоторым поныне случается видать и следы его.

Стеллер описывает тамошние народы многобожными, что они почитают многих богов, и сказывают об них, будто прежде сего многие их видали, чего ради нет у них в языке слова дух, ибо они не имеют о том и понятия, так как и о величестве божий и непостижимой его премудрости.

Впрочем никого глупее не представляют, как своего Кутху, чего ради и не воздают ему никакого почтения, ничего у него не просят, и ничем так как именем его не забавляются, рассказывая про него такие непристойности, о которых и писать гнусно. Между прочим и [408] то в порок ему ставят, что он столько гор и стремнин сделал, и столько мелких и быстрых рек, что столько дождей и бурь производит и беспокоит их. И для того всходя зимою на высокие горы, или спускаясь ругают его всякою бранью. То ж делают и при других трудных обстоятельствах.

Бога вообще называют они дустехтичь, которое имя некоторым образом и почитают так, как афиняне неведомого бога. Ставят столб на пространных ровных и тундристых полях, обвязывают его тоншичем, и ие проходят мимо не брося куска рыбы или чего другого; не собирают ягод, которые ростут в близости, и не бьют около того места ни зверя ни птицы, и думают они, что сею жертвою жизнь их продолжается, которая бы без того умалилась. Однако не бросают они на жертву годного, но или шаглу или хвост рыбей, что и без того надлежало бросить. В чем согласны с ними и все азиатские народы, которые также приносят в жертву негодное; а что есть можно, тем пользуются сами. Таких столбов два видел господин Стеллер токмо около Нижнего острога, а инде нигде не примечено; впрочем далее к северу, много таких мест и я видал, где мимоходящие бросают жертву, якобы врагам там пребывающим, но столбов, и идолов не ставят.

⁹¹ Сверх того все места по их мнению опасные, как например огнедышущие и другие высокие и крутые горы, кипячне воды, леса и прочее населены от них некоторыми бесами, которых они более, нежели богов своих опасаются и почитают.

Горных богов называют они камули, или малые души, ибо душа по-камчатски камулечь. Сии боги, или по-тамошнему враги, живут на высоких, особливо же дымящихся и огнедышущих горах, чего ради камчадалы не токмо всходить на них, но и близко приступиться не смеют. Питаются они, по мнению их, рыбною ловлею, сходя по воздуху на море в ночное время, приносят на каждом пальце по рыбе, варят и пекут их по обычаю камчадалов, вместо дров употребляя китовое сало и кости. Такие места проходя камчадалы бросают что нибудь съестное врагам оным в подарок.

Лесных богов называют они ушахчу, и сказывают, яко бы они походят на человека. Жены их носят младенцов к спине приросших, которые непрестанно плачут. Они по-камчатскому суеверию людей с пути сводят, и делают глупыми.

Морского бога называют они митг, и приписывают ему рыбей вид. Он по их мнению владеет морем и рыбами, которых посылает в реки, однако не для того, чтоб люди имели от того пропитание, но будто за лесом на баты себе; ибо они отнюдь не верят, чтоб им от бога могло быть какое благодеяние.

О Пилячуче, или как Стеллер пишет, Билюкае, о котором выше объявлено, баснословят они, будто живет он на облаках со многими камулами, и будто гром, молнию и дождь ниспускает; а радугу [409] почитают за подзор на его платье. Сей Билюкай, по их суеверию, опускается иногда с облаками на горы, ездит в санях на куропатках и бывает причиною великого щастия тому, кто след его увидит; но мнимой оной след Билюкаев ничто иное есть, как струйки на поверхности снега, которые делаются от вихрей. Напротив того нмеют от него и опасение, ибо сказывают, будто он в вихри детей их чрез слуг своих уносит, употребляет вместо подставок, на которых плошки с жиром вместо свеч поставляются. Жена у него Тиранус.

Они, по объявлению Стеллера, признавают и беса, которого представляют весьма хитрым и обманчивым, и для того назызают Канною. Около Нижнего Камчатского острога показывают весьма старую и высокую ольху, которая за жилище его почитается; и камчадалы ежегодно в нее стреляют, отчего она вся стрелами изнатыкана.

Гаечь по их есть начальник подземного света, куда люди по смерти переселяются, которой прежде сего жил на здешнем свете.

Некоторому из первых детей Кутовых приписывают власть над ветрами, а жене его Савине творение вечерней зари и утренней.

Туила трясению земли причиною ставят, будто оно происходит от того, когда Туилова собака Козей, на которой он ездит под землею, отрясает снег с себя.

Но все мнения их о богах и диаволах беспорядочны, глупы и столь смешны, что не зная камчатских фантазий не можно сперва и поверить, чтоб они за истинну утверждали такую нескладицу. Однако они по своему разуму всему дают причину, о всем рассуждают, и стараются изведывать самые мысли птиц и рыб. Но притом имеют они сей порок, что ни о каком мнении никогда не думают, справедливо ли оно или несправедливо, и можно ли тому статься или не можно, но все принимают за истинну.

Главное основание веры их утверждается на древних преданиях, которые наблюдают они паче закону, не приемля никаких доказательств в опровержение. Стеллер пишет, что он больше ста человек спрашивал, не приходило ли им когда на мысль смотря на небо, на звезды, луну и солнце и на другие вещи, что есть тому творец, которой все толь премудро устроил, и которого должно как почитать, так и любить за власть его и благодеяние, но они наотрез ему ответствовали, что никогда о том не помышляли, и как любви, так и страху не чувствовали, и не чувствуют.

О боге рассуждают они, что он ни щастию, ни нещастию их не бывает причиною, но все зависит от человека. Свет почитают вечным, души бессмертными, которые с телом соединившись восстанут, и вечно жить будут в таких же трудах, как и на здешнем свете, токмо с тою выгодою, что будет там во всем вящшее изобилие, и никогда не имеют терпеть голоду.

Все твари до малейшей мухи после смерти восстанут, и под землею жить будут. Свет поставляют плосковидным. Под землею [410] полагают подобное нашему небо, а под небом другую землю. Нашу землю почитают за изнанку подземного неба; когда у нас бывает лето, тогда у них зима; а когда у них лето, то у нас зимнее время.

О воздаянии будущем сие токмо говорят, что бедные здешнего света будут там богатыми, а богатые убогими. А чтоб бог за грехи наказывал, того по их мнению не надобно: ибо, говорят они, кто худо делает, тот терпит и отмщение.

А почему они такие предания и от кого приняли, о том сказывают следующую баснь: будто в подземном свете, куда люди по смерти преселяются, есть великой и сильной камчадал Гаечь именем, которой родился от Кутхи, и прежде всех на Камчатке умер; жил в подземном свете один по тех пор, пока две дочери его умерли, и к нему преселились; и будто он, желая научить свое потомство, приходил на наш свет, и, взошед к ним на юрту, о всем том, чему ныне камчадалы верят, рассказывал. Но понеже многие от того страху, что мертвой к ним приходил, скоро умерли, то камчадалы начали потом юрты свои оставлять, в которых человек умрет, и новые строить, чтоб мертвой, пришедши к ним по подобию Гаеча, не нашел нового их жилища ⁹².

Сей Гаечь, по их объявлению, есть главной в подземном свете. Принимает всех камчадалов умерших; и кто прибудет в новой и богатой собачьей куклянке, и на хороших собаках, тому дает худое платье и худых собак, а кто в худом платье и на худых собаках, тому дарует хорошее платье, хороших собак и хорошее отводит место к поселению. Тогда умершие начинают строить себе юрты и балаганы, упражняются в звериной, птичьей и рыбной ловле, пить, есть и веселиться по-здешнему, токмо с тем различием, что они на оном свете такого, как здесь, беспокойства не чувствуют; для того что там меньше бурь, дождей и снегу, и во всем такое изобилие, каково было на Камчатке во времена Кутховы: ибо они думают, что свет от времени до времени становится хуже, и все против прежнего умаляется, потому что животные купно с промышлениками своими поспешают преселяться на тот свет ⁹³.

Что касается до пороков их и добродетелей, то они такое ж имеют развращенное о том понятие, как и о боге. Все то почитают за дело дозволенное, чем они могут удовлетворить желанию и страстям своим, а в грех ставят токмо то, от чего опасаются или истинной или мнимой погибели по своему суеверию. Таким образом [411] не ставят они в грех ни убивства, ни самоубивства, ни блуда, ни прелюбодеяния, ни содомства, ни обид, одним словом ничего того, что по закону божию запрещается. Напротив того, за смертной грех почитают утопающего избавить от погибели, для того, что по их суеверию, тем, кои изловят, самим утонуть будет. Засыпанных снегом с гор, которым случается выбиться, принимать в жилье страшное беззаконие по тех пор, пока они съедят все свои припасы дорожные, а потом надлежит им раздеться донага, и брося свое платье, как скверное, войти в свою юрту. Пить горячие воды, мыться в них, и всходить на огнедышущие горы за несумненную почитают погибель и следовательно за грех вопиющей на небо, и прочие такие бесчисленные забобоны, о которых и писать гнусно. Грех у них и над кислою рыбою драться, или ссориться; грех с женою совокупляться; когда с собак сдирают кожи; грех соскабливать снег ножем с обуви; грех мясо различных зверей и рыб варить в одной посуде; грех ножи или топоры точить в дороге, и другие подобные сему мелочи, от которых опасаются какого нибудь противного приключения, как от драки и ссоры над кислою рыбою совершенной погибели, от совокупления с женою во время снимания собачьих кож коросты, от соскабливания снегу с обуви бури, от варения разных мяс вместе нещастия в ловле и чирьев, от точения ножей и топоров в дороге погод и бури, что однакож не столь удивительно, ибо во всех народах довольно суеверий у простых людей, как тому, что они такое множество заповедей могут содержать всегда в памяти.

Кроме помянутых богов своих, почитают они и разных животных и другую тварь, от которой бывает опасность. Огню приносят они в жертву норки собольи и лисьи. Китов и касаток уговаривают они словами, когда увидят на промысле, ибо они опрокидывают лодки их, также медведя и волка, и ни которого из оных зверей не называют по имени, только говорят, сипанг, беда, и в сем сходны они с нашими соболиными промышлениками, которые во время промыслу многих вещей не называют своим именем, будто бы от того делалось в ловле нещастие.

В таком крайнем заблуждении находился сей народ еще и с первых годов моей бытности, но ныне тщанием всемилостивейшие нашей государыни императрицы Елисаветы Петровны и высокоматерним ее о всех подданных попечением, все камчадалы приняли христианскую веру, и многие из северных коряков, ибо в 1741 году прибыли туда от святейшего синода отправленные проповедники с довольною церьковною утварью и со всем, что потребно было к обращению толь дикого народа; которые имели столь желаемой успех во учении, что не токмо обратили их в христианскую веру, но и возбудили желание ко учению; завели школы по разным местам, в которые камчадалы отдают детей своих без всякого принуждения, а некоторые учат их своим коштом. По таким обстоятельствам сумневаться не можно, что христианская вера по всему Северному морю чрез несколько лет распространится. [412]

ГЛАВА 12

О ШАМАНАХ КАМЧАТСКИХ

У камчадалов нет особливых шаманов, как у других тамошних народов, но всякая баба, а наипаче старуха, и всякой коехчучь волхвом и толкователем оное почитается. При шаманстве не бьют они ни в бубны, ни платья нарочно для того зделанного не надевают, как у якутов, коряк, тунгусов, бурятов и всех сибирских язычников в обычае, но нашептывают на рыбью шаглу, на сладкую траву, на тоншичь, и тем лечат болезни, тем отвращают нещастие, и будущее предвозвещают. А какие слова при наговорах употребляют, или кого призывают на помощь, того я как великой тайны не мог выведать.

Главное их шаманство бывает таким образом: две бабы садятся в угол, непрестанно шепчут, одна привязывает к ноге крапивную нитку раскрашенную красною шерстью, и качает ногу. Естьли ей ногу подъимать легко покажется, то сие почитается за щастливое предзнаменование и за будущей благополучной успех предприемлемого дела, а буде тяжело, то за нещастливое. Между тем призывает бесов к себе словами «гушь, гушь», и скрежещет зубами, а как явится привидение, то захохотавши кричит «хай, хай». С полчаса спустя бесы прочь отходят, и ворожея непрестанно кричит «ишки», то есть нет. А другая баба, как ее помощница, шепчет над нею, и уговаривает, чтоб не боялась, но прилежно бы примечала явления, и содержала б в памяти, что загадала. Некоторые сказывают, что во время грому и молнии Билюкай к шаманкам сходит, и, вселясь в них, способствует им угадывать.

Естьли зделается кому неблагополучие, или не будет щастия в промысле, тогчас приходит к старухе или к жене своей, бывает шаманство, следуется причина, отчего произошло такое зло, и предписуются средства к отвращению. За вящшую же причину вменяется преступление какого нибудь суеверия, которое тем отвращается, что согрешившей должен вырезать болванчика, и отнесши в лес на дереве поставить.

Шаманят же они и во время праздников, когда грехи очищаются, шепчут, курят, махают, отирают тоншичем, обвязывают перевяслами, отговаривают пришедших в изумление, и другие делают непристойности, о чем в следующей главе писано пространнее.

Естьли которой младенец родится в бурю илн ненастье, то на возрасте, когда он говорить будет, шаманят над ним, и примиряют с бесами таким образом, в жестокую бурю раздевают его донага, дают в руку раковину морскую, которую ему подняв к верху должно обегать вкруг юрту, балаган и собачьи конуры, говоря сии слова к Белюкяю и к другим врагам: «Раковина привыкла к соленой, а не к пресной воде, а вы меня весьма мочите, и мне от мокроты будет погибнуть; видите, что на мне нет платья и что я весь дрожу». По окончании сего примиряется он с бесами, а в противном случае бывает причиною погод и ненастья. [413]

Таким же образом гадают они и трудные сновидения: ибо камчадалы столько в том любопытны, что поутру самое первое у них дело рассказывать сны, рассуждать и заключать из того щастие или злополучие. О некоторых снах имеют они верные и непременяемые правила, как например: естьли вшей видят, то на другой день ожидают к себе казаков без сумнения. Испражнением желудка предзнаменуется прибытие гостя из их народа, плотским совокуплением предвозвещается щастие в промысле.

Кроме шаманства упражняются они в хиромантии, и рассуждают о щастливых и нещастливых приключениях по линиям на руке, но правила свои в тайне содержат. Естьли у кого появится на руке точка, пятно или линия, или вдруг пропадет, то спрашивают о том у старой шаманки, как то сам Стеллер приметил притворясь сонным.

ГЛАВА 13

О ПРАЗДНИКАХ И НАБЛЮДАЕМЫХ ПРИ ТОМ ЦЕРЕМОНИЯХ ⁹⁴

У всех камчадалов один токмо годовой праздник, в которой они грехи очищают, а отправляется оной неотменно в ноябре месяце, чего ради и очистителем грехов называется ⁹⁵. Стеллерово мнение о сем празднике, что оной от предков их уставлен был в благодарение богу за его благодеяния, но после сущая причина празднования помрачена дурацкими смехами и нелепыми баснями. Мне кажется мнение его основательно, тем наипаче, что по окончании летних и осенних трудов не принимаются они ни за какую работу прежде [416] праздника, не ездят в гости и на промыслы, почитая все то за великой грех. Ежели же кому преступить случится, волею или по нужде, то во время праздника необходимо должен очиститься, ежели не очистится прежде. Из сего несколько видеть можно, что предки сего народа по заготовлении в зиму съестных припасов имели обычай начало трудов своих приносить богу на жертву, а потом сами между собою веселиться, приходя друг к другу в гости. При праздновании бывают у них между прочим много и таких мелочей, которые недостойны воспоминания, но понеже всему у них непременной порядок, то опишу я все обряды их с начала до конца праздника обстоятельно, не опуская никакой безделицы не столько для удовольствия читателя, ибо такие мелочи читать больше скуки, нежели приятности, но наипаче для того, чтоб не погибла память толикого их заблуждения, из которого они выведены высокоматерьнею милостию ее императорского величества, всемилостивейшей нашей государыни: ибо ныне все оные языческие обряды оставлены, и чрез несколько лет совершенному предадутся забвению к некоторому ущербу истории.

И понеже южные камчадалы имеют некоторую разность в обрядах против северных, то объявлю я порознь о праздновании их ⁹⁶, начав от южных камчадалов, к которым я в 1738 и 1739 годах нарочно для того ездил, и в знатном их остроге Чаапынган называемом, что на реке Кыкчике, жил по трои сутки. [417]

Церемония началась метением юрты. Потом два старика, имевшие в руках по повесму тоншичу, нечто пошептав над сором, приказали его вон носить.

С полчаса спустя выняли из места вон старую лестницу, место вычистили, и старик, неведомо что пошептав, положил туда щепочку, обвитую тоншичем, после того новую привязали с равным шептанием, а старую поставили к стене, ибо вон ее выносить, не окончав праздника, не дозволено.

Между тем прибор к езде на собаках принадлежащей, санки, алаки, узды, побежники, ошталы и прочее из юрты вон вынесли, для того что оной ожидаемым на праздник врагам по их мнению противен.

Немного помешкав, принесли в юрту сухой травы, и послали под лестницею. Старик, которой обыкновенно на все нашептывал, пришед к лестнице с тремя бабами, сел по правую сторону, а бабы по левую. У каждого из них была рогожка, а в них юкола, сладкая трава, сухая икра, тюленей жир в кишках и кусками. Из юколы делали они топоры, и сладкою травою увивали; а изготовя все по обычаю старик и каждая баба отправляли от себя по человеку в лес за березою, навязав на поясы, на топоры и на голову тоншичь, и отдав рогожки с объявленным запасом на дорогу, немного себе из того оставя.

После того старик и бабы вставши с мест своих обошли вкруг лестницы один раз махая тоншичем, которой в обеих руках имели, и приговаривая «акхалалалай»; а за ними обходили и те, коим надлежало итти за березою, которые обошедши и отправились в путь свой; а старик и бабы тоншичь свой на очаг положили, а оставшей запас бросили малолетным как бы на драку, которой они расхватавши съели.

Между тем бабы делали из сладкой травы и из юколы кита, а зделав вынесли вон из юрты до времени, и положили на балагане. Потом затоплена юрта, а старик выкопав перед лестницею ямку, принес камбалу, обернутую тоншичем, и пошептав положил в ямку, и сперва сам на том месте обернулся трижды, а после и все мущины и женщины до малолетных.

По окончании сего действия другой старик начал сарану варить в корытах каленым каменьем, которою сараною имели быть подчиваны враги их, а между тем, у кого были болванчики, называемые урилыдачь, обвязывали их сладкою травою, а другие делали новых болванчиков итунг именуемых, и в потолок над очагом тыкали.

В то ж время некоторой старик принес в юргу березовой кряж и начал из него хантая делать, а зделанному первой тойон того острожка навязал сладкой травы на шею, а по нем и прочие сладкую ж траву или тоншичь приносили ему на жертву, по совершении которой поставили его на очаге вместе с старым хантаем.

Часто упоминаемой старик взяв два небольшие камня, и обернув в тоншичь неведомо что наговаривал, потом закопав их на очаге по разным углам расклал небольшой огонь, а вкруг лестницы посадил [418] малолетных, чтоб им хватать болванчиков, которые сверху имели быть в юрту брошены. Дети расхватав их обвязали сладкою травою, а один из них взяв нового хантая потащил вкруг очага за шею, а прочие за ним следовали и «алхалалалай» кричали, а потом на старом его месте поставили.

После того обсели вкруг очага все старики, сколько их в юрте ни было: тот, которой на все нашептывал, взяв в руки обвитую тоншичем лопату, следующую речь к огню говорить начал: «От Кутхи нам приказано воздавать тебе жертву по однажды в год, что мы и исполняем; чего ради просим, чтоб ты нас хранил, и миловал, не причинял бы скорбей и бед, и не делал пожару». Сию речь перерывал он несколько раз; между тем все прочие старики вставали, и топая ногами, и плеская руками кричали «алхалалалай», а по окончании оной все старики встали с мест своих, взяв друг друга за руки заплясали, и закричали «алхалалалай», а с ними и все бывшие в юрте тоже кричали.

Во время крику начали выбегать из углов бабы и девки, искося глаза, искривя рот и представляя себя как возможно страшными, которые дошед до лестницы подняли руки к верху и делая странные телодвижения плясали и кричали во всю голову, а потом одна за другою падали на землю будто мертвые, и разносимы были мущинами по местам своим, где лежали, аки бы бесчувственны по тех пор, пока некоторой старик не отшептал каждый порознь. Сие позорище показалось мне страннее и противнее якутского шаманства, ибо там один токмо шаман бесится, а здесь целой острожек. Отшептанные бабы и девки весьма много кричали, и плакали, будто от великой болезни и тягости, а между тем старик поворожа над пеплом бросал его дважды кверху лопатой, а по нем и прочие то ж учинили. После того объявленной старик насыпав пеплу в два ковша посылал с ним двух человек дважды из юрты, которые выходили не обыкновенным окном, но шопхадом, и усыпали пеплом дорогу.

Несколько времени спустя обтянули вкруг всей юрты веревку из травы плетеную, к которой местами привязан был тоншичь. И таким образом день они препроводили, а ввечеру возвратились посыланные за березою, которые совокупясь с некоторым числом выбежавших из юрты камчадалов взнесли на юрту срубленную под корень превеликую березу, и начали бить ею в окно или в двери юрты, причем топая ногами кричали, сколько у кого было голосу; напротив того и бывшие в юрте ответствовали равным образом от мала и до велика, и сей вопль продолжался около получаса. После того выскочила из угла девка как бешеная, и взбежав по лестнице за березу схватилась, а к ней на помощь прибежало было еще баб с десять, но тойон того острожка стоя на лестнице не допустил их. Между тем береза спускалась ниже, и уже с полу достать оную возможно было; тогда все бабы ухватись за березу начали тянуть ее в юрту с ужасным криком и с плясанием, но стоящие на юрте держали крепко. Напоследок весь женской пол, аки пораженный нечистым духом, попадал на землю, [419] выключая ту девку, коя прежде всех за березу схватилась, ибо она по тех пор висела на ней и кричала, пока береза концом на полу стала, тогда и она по примеру прочих на землю поверглась как мертвая.

Всех баб и девок старик попрежнему отговаривал и всех отшептал скоро, кроме одной девки, над которою он трудился долгое время. Она очнувшись закричала необычным голосом, что ей весьма тошно, притом исповедывала грех свой, что она до праздника собак обдирала. Старик утешая ее советовал болезнь нести великодушно, которой сама она причиною, что греха своего до праздника не очистила, и рыбьи шаглы в огонь не бросила.

По прошествии одного или полутора часа брошено в юрту восемь тюленьих кож, в которых навязана была юкола, сладкая трава и пузыри с тюленьим жиром, а за ними брошены и четыре рогожи, которые даваны были с кормом посыланным за березою, а в них находились березовые обрубки и запас остаточной. Рыбу из тюленьих кож, сладкую траву и жир камчадалы разделили по себе, кожи послали перед лестницею, а из березовых обрубков начали делать востроголовых болванчиков, камуда называемых, во образ тех бесов, кои в женской их пол вселяются во время плясания. Помянутые кожи тюленьи отсулены были тем бесам еще с осени, когда камчадалы сряжались на тюленьи промыслы, чего ради и не употребляют их ни на что, кроме того, что под себя стелют.

Зделав 55 болванчиков, посадили их рядом, и сперва вымазали брусницею лице им, после того поставили перед них в трех посудах толченой сараны, и перед каждого положили маленькую ложку; таким образом стояло кушанье несколько времени, а как болванчики по мнению камчадалов уже довольны были, то сарану съели они сами, а болванчикам надев на головы травяные колпаки, и навязав сладкой травы и тоншичу на шеи, связали их в три пучка, и каждой пучек по два человека с воплем и плясанием в огонь бросали, а с ними вместе жгли и щепы, которые при делании их нарублены.

Около полуночи вошла в юрту шопхадом или выводом баба, у которой на спине привязан был кит из сладкой травы и рыбы зделанной в начале еще праздника, и ползла вкруг очага, за нею следовали два камчадала с тюленьими кишками, сладкою травою перевитыми, и крича по-вороньи кишками по киту били. Как баба очаг миновала, то бросились все бывшие в юрте малолетные, и кита у ней растерзали, а баба побежала вон тем же выводом; но стоявшей вне юрты нарочно для того камчадал поймал ее, и взведши на юрту начал спускать по лестнице вниз головою. Для принимания ее бросились несколько баб и девок с таким же, как прежде воплем, а после все вместе плясали, и кричали до тех пор, пока на землю попадали, причем было и отшептыванье попрежнему ж; а между тем камчадалы растерзанного малолетными кита по себе делили и ели.

Вскоре после того затопили юрту, и бабы стряпать начали. Каждая принесла свою посуду и толкушу, и стали толочь шеламайное [420] коренье, икру и кипрей с нерпичьим жиром; а как все оное истолкли как тесто, то старик взяв хомягу (посуда) ходил по всем бабам и с каждой брал пю ложке толкуши; а собрав отдал хомягу другому старику, которой на все нашептывал, и баб падающих на землю отговаривал. Оной старик сел к огню с толкушею, и неведомо что наговаривая по обычаю бросил из толкуши несколько в огонь, а остальное отдал обратно тому, кем толкуша была збирана, а старик разносил паки по бабам, и каждой давал по ложке вместо жертвенного. Между тем вся ночь прошла, и никто из камчадалов спать не ложился.

На другой день, то есть ноября 22 числа, около 9 часа поутру постланы перед лестницею две нерпичьи кожи, а между ими рогожа, на которых сели три старухи. Каждая из них имела пучек тоненьких ременных гайтанов, раскрашеных нерпичьей шерстью и тоншичем. В прислужниках у них был старик, которой обрав гайтаны и обжегши на огне обратно им отдал. Старухи встав с мест своих ходили одна за другою по юрте, и окуривали везде обожженными оными гайтанами; а камчадалы, жены их и дети во время прохождения старух хватались за гайтаны, как за некоторую вещь освященную и трясли их. Окуря всех сели старухи по своим местам, и одна взяв у прочих гайтаны вторично пошла по юрте прикладывая их ко всем столбам и под порам в юрте; между тем все камчадалы кричали, а все старухи, у которых пучки с гайтанами были, плясали и бесились попрежнему; то ж учинила обшед юрту и третия, а наконец все попадали замертво.

Прислужник взяв гайтаны у лежащей старухи приложил их к лестнице, и по тех пор держал, пока все бывшие в юрте от мала до велика к ним прикоснулись. Напоследок роздал их по углам, где бабы разобрали гайтаны, каждая по числу семьи своей, и надевали их на каждого человека окурив прежде мужа, себя и детей своих.

Спустя полчаса камчадалы послали перед лестницу нерпичью кожу, а к двум столбам, что по сторонам лестницы, привязали по мальчику; после того вошли в юрту два старика, и спрашивали у мальчиков, когда приежжает отец их? на что от всех камчадалов ответствовано им, зимою. Старики, положа перед мальчиками по кишке с нерпичьим жиром, которые сладкою травою обвиты были, вон вышли, но вскоре возвратились в юрту, и начали кричать и плясать, а с ними и все бывшие в юрте кричали.

Между тем, вошла шопгадом баба, у которой под пазухой был зделанной из сладкой травы волк и набитой медвежьим жиром, кишками с тюленьим жиром и другими съестными их припасами, о котором выше упомянуто. За бабою шел тойон того острожка с натянутым луком, у которых и голова и руки обвязаны были тоншичем, сверх того у тойона на поясу, на сайдаке и на стреле навешен был тоншпчь же повесмами. Как баба обошла подле стены вкруг юрты с последовавшими ей всеми жителями того острожка мужеска полу и женска скачущими и кричащими, и дошла до лестницы, то несколько человек камчадалов выхватили у ней волка из-под пазухи, и взбежали с ним по лестнице под самой верх юрты; чего ради все бабы обступя лестницу и всякими [421] образы домогались взойти на оную и достать волка, но стоявшие на лестнице мужики до того их не допускали, и хотя они некоторых силою с лестницы низвергали, однакож намерения своего не могли произвесть в действо, но утрудясь и обессилев все попадали, и замертво разнесены по местам и отговариваны попрежнему. После того тойон, которой с натянутым своим луком стоял между тем одаль, приступил к лестнице, выстрелил в волка, а прочие мужики стащили его на пол, и растерзав съели, уделя некоторое число медвежья жиру для подчивания хантаев.

О сем действии, так как и о китовом, о котором выше объявлено, хотя сами камчадалы сказать и не умеют, касается ли оно до их суеверия или нет, и для чего бывает, однакож мне кажется, что оное представляется вместо комедии только для увеселения, или чтоб им прямых китов и волков промышлять и есть, как с травяными поступали. А баснь, которую они представляют, есть следующего содержания.

На некоторой реке жил одинакой камчадал, и имел у себя двух малых сыновей. Отходя на промысел принужден он был детей одних оставлять в юрте, и для безопасности, чтоб не ушиблись, привязывать к столбам. В небытность его приходили к детям его волки, и спрашивали, скоро ли отец их будет, которым они ответствовали, зимою. Дети его от того страха чрез долгое время без ума были. Между тем отец с промыслу возвратился, и уведав, что вовремя его отлучки происходило, пошел промышлять волка, и застрелил его из лука. Что же касается до китового действия, то травяной кит делается во образ носимого волнами мертвого кита, вороны из кишок во образ воронов клюющих труп его, а малые робята терзающие его во образ камчадалов режущих жир его.

По окончании игры о волке старик обжигал тоншичь, которого с каждой семьи по повесму огню на жертву собрал, и окуривал оным юрту два раза. Обожженной тоншичь положил он весь на очаг, выключая одно повесмо, которое на потолоке над очагом повесил, где оно висит во весь год.

Вскоре после того нанесли в юрту березового прутья, по числу семей, из которого каждой камчадал взял на свою семью по одному пруту, и изогнув кольцом пропускал сквозь оное жену и детей своих по два раза, которые выступя из кольца вон обертывались кругом. Сие почитается у них за очищение грехов их.

Как все очистились, то камчадалы пошли с прутьями вон из юрты жупаном, а за ними следовали и все сродники их мужеска и женска полу. Вне юрты проходили сквозь кольца вторично, а потом оное в снег втыкали приклоня на восток вершинами. Камчадалы сброся на том месте весь тоншичь и отрясши платье свое возвратились в юрту настоящим входом, а не жупаном.

Из бывших на месте очищения случилась одна больная девка, которую старик посадя на снег с полчаса отговаривал, прикорнув перед нею и опершись о палку; напоследок обтрясши платье ее прутом опустил в юрту. [422]

После очищения принесли камчадалы малую сухую птичку да гольца нарочно для того изготовленных, и пожаря на огне по частям разделили, и пришед к огню бросили в огонь в три раза на жертву тем врагам, кои на праздник приходят и в баб вселяются. Они, сказывают камчадалы, живут на облаках, видом как люди, только востроголовы, возрастом с трехлетнего младенца, ходят в лисьем, собольем и россомачьем платье.

Понеже они сказывают, что враги к бабам в рот входят до 50 и больше, то спросил я у них, как можно толикому числу врагов величиною о трехлетнего младенца в одной бабе уместиться, и как пройти в такое узкое горло, в которое руке такого младенца пройти кажется невозможно. Нам де и самим, ответствовали они, то дивно, может де быть они весьма малы, да нам такими кажутся.

Потом затопили юрту, и накаля каменья начали сухую рыбу варить в корытах, а сваря обливали щербою хантаев, обретающихся при них болванчиков и березу, которая еще в юрте стояла, а рыбу сами ели.

Напоследок должно им было березу из юрты вынесть, чего ради два человека взлезши по ней на юрту (а по лестнице выходить грех) подали оную сидящим в юрте, которые обнесши вкруг всей юрты, отнесли оную на балаган, где лежит она во весь год, а почтения ей никакого не отдается. Таким образом праздник их окончился ⁹⁷.

У северных камчадалов есть в обрядах немалая отмена в рассуждении южных. На праздник их приехал я ноября 19 дня поутру, однако не застал начала, ибо до моего еще приезду юрта у них была выметена, над полками зделаны грядки, а на них накладены поперешные колья с обтесанными головками, которые по их называются урилыдачь. Сверх урилыдачей около очага накладены были сухие дрова для праздничного употребления. За дровами и за кольем на урилыдачей ездили камчадалы с церемониями, как вышеписанные камчадалы за березою.

Немного спустя по моем приезде все бабы из юрты сей вышли, и разошлись по балаганам, и несколько помешкав возвратились. В юрту входили сперва старухи, после малые девочки и бабы, а наперед себя опущали они сладкую траву, к которой у некоторых [423] привязан был кипрей и юкола. Оные припасы принимали у них нарочно определенные к услужению при праздновании два камчадала, которых я называть буду ниже сего служителями, и вешали на урилыдачей над их местами. Каждая баба вшед в юрту клала на очаг понемногу тоншичу, а потом отходила на свое место.

Между прочим спустилась в юрту одна баба с двемя двойнишными девочками. У бабы была в руках сладкая трава, а у девочек и в руках и на голове тоншичь. Баба сняв у девочек с головы тоншичь положила на очаг, а после нее и девочки тоншичь из рук на огнище бросили. Помянутая баба не мать оным девочкам была, но нянька, а мать их одна входила в юрту.

После того привели к очагу ⁹⁸ дряхлую старуху, у которой и в руках и на голове, так как и у других был тоншичь, которой она зброся на огнище отрясалась приговаривая неведомо что.

Вскоре потом вышли два мужика из углов, сели по сторонам лестницы с топорами и с деревянными чурками. Служители приносили к ним со всякого угла по пластине юколы, которую они положа на чурки топорами надрубливали приговаривая, чтоб юкола была спора и из балаганов не убывала. Надрубленую юколу разносили служители по тем же углам, и раздавали обратно, у кого взяли, отломя сперва по малому кусочку и на огнище брося. После того стали они есть подчивая друг друга с угла на угол. И первой день праздника их в 11 часу пополудни тем окончился.

На другой день поутру рано от каждой семьи мужик или баба поехали по соседним острожкам к друзьям своим, для сбирания корму на праздник. Ибо хотя у них и своего довольно, однакож по обыкновению их припасы на то время у соседей сбирают, подобно как у наших под наседку яйца.

В острожек возвратились они уже вечером, и затопя юрту бабы начали стряпать, толочь ягоды и коренье, и оная стряпня продолжалась почти во всю ночь. Между тем огонь на очаге не угасал, но бесперемежно курился. Ибо по их обычаю должно быть неугасимому огню по тех пор, пока стряпня окончится, и угашение огня при оном случае за великой грех почитается.

Изготовя кушанье, что учинилось часа за два до свету, юрту скутали, и бабы начали вить из травы веревки, головы рыбьи обвертывать в тоншичь, накладывать на шеи травяные плетешки, а при всем том неведомо что наговаривая пробавились до самого свету.

По окончании помянутого действия служители начали со всех сбирать рыбьи головы обверченные в тоншичь огню на жертву, и класть на очаг, а при положении каждой головы приседали подле лестницы на колоду. После того все бывшие в юрте обоего пола от мала и до велика приходили к очагу, и бросали с себя тоншичевые перевяски, а некоторые семьи изогнув кольцом объявленные травяные веревки [424] сквозь них проходили, а после на огнище клали. Сие у них за очищение грехов почитается.

Вскоре после очищения пришел к очагу старик, и пошептав над травою и тоншичем, которые на очаг набросаны были, начал из них веревки вить, а свивши махал два раза по юрте, крича изо всей силы неведомо что, а по нем и прочие то ж делали. Сие значит у них изгнание всех болезней из юрты.

Напоследок камчадал очищал у очага двойнишных дочерей своих, положа на оной хахалчу рыбку и омету из четырех мешечков, которые над постелей своей повесил.

Немного времени спустя служители со всех четырех углов юрты крест на крест брали юколу, и подчивали урилыдачей, а за ними следовали и все камчадалы, и мазали их иной толкушей, иной сараной, иной сунилом, или что у кого пристряпано было. А после стали друг друга подчивать, переходя с одной стороны юрты на другую. Подчиваются они кормя друг друга из своих рук лошкою.

Как обед их окончался, то камчадалы раздевшись донага взяли по хомяге (посуда с чем по воду ходят) в руки, а вместо платья получа от служителей по тоншичной перевяске на шеи, которые сняты с урилыдачей, вышли из юрты вон, и пошли на реку по воду, следуя один за другим рядом. У передовщика была в руках хомяга да толкуша, а у другого хомяга ж да лучина. При выходе из юрты двое камчадалов, из которых одному напереди, другому назади итти надлежало, садились на малое время подле лестницы, а пришед на пролубь передовщик околотя оную толкушкою черпал воду сперва оборачивая хомягу против воды, потом по воде, а по нем и все то ж делали; и сколько кто в один раз зачерпнуть мог, то и нес с собою. С пролуби шли они тем же, как и прежде порядком, и взошед на юрту опускались в оную по веревкам с великою осторожностию, чтоб не расплеснуть, ибо оное за грех почитается, а принимали у них двое подростков нарочно для того оставленных, потому что служители сами за водою ходили. На юрте стояли они по тех пор, пока от всех посуда с водою принята была. Между тем четыре раза кричали они изо всей силы плеща руками и топая ногами. А вшед в юрту тот, которой ходил с лучиною, обжигал оную на огне, и обмакивал во все посуды с принесенною водою. Напротив того, из воды вынув кусок льду в огонь бросил, и воду давал всем пить вместо освященной.

Потом бабы с остальным от подчивания кушанием пошли по своим балаганам и там остались. Напоследок старики и мужиков всех вон выслали, и мы по прозьбе их вытти принуждены были, для того что имело у них происходить тайное действие, при котором кроме некоторых стариков и двух служителей, никому быть не должно. Однакож я упросил, что они толмачу моему притом быть позволили, которой рассказал мне, что у них происходило.

Сперва старики приказали служителям затопить юрту; а когда она истопилась, то служители принесли по горсте сухой травы, и разбросали по юрте, потом всю юрту и полки услали чирелами [426] (травяными рогожами), в двух углах зажгли по жирнику, а напоследок все старики начали вязать тоншичь, и поменявшись друг с другом повесили оной на спицы, служителям отдали приказ, чтоб в юрту и из юрты никого не пускали, и юртеную дверь наглухо закрыли, а сами легли, и имели между собою разговоры о промыслах звериных и рыбных.

Несколько времени спустя приказали они одному служителю за дверь пощупать, а после открыть, и принесть с балагану рыбью щеку, да целую рыбью ж голову, а самому ему на балаган ходить не велели.

Принесенную щеку и голову рыбью принял старик, и обертя в тоншичь нечто пошептал на них, и сел у очага, а к нему приходили прочие старики, и потоптав объявленную щеку и голову перешед через огнище возвращались на свои места. Потом служители вышли из юрты вон, и тем окончилось первое тайное их действие.

По прошествии двух часов собрались в юрту все мужики, бабы и малые ребята, которые того года или хворали или тонули. Бабы всем мужикам и малым ребятам обвязали головы тоншичем, и дав им в одну руку тоншичу, в другую сладкой травы выслали вон из юрты. При выходе обносили они сладкую траву вкруг лестницы, и взошед на юрту обошли вкруг оной три раза по солнцу, а после того стоя на верху юрты рвали на мелко сладкую траву и тоншичь, и бросали в юрту, а перебросав и сами входили, и сняв с себя тоншичевые перевяски на огнище клали, и потоптав ногами, те, которые хворали, отходили по своим местам; а которые тонули, те легли на огнище, и все то представляли, что они в то время, как тонули, делали, и кликали поимянно, от кого тогда требовали помощи, которые пришед к очагу с пеплу их, аки бы из воды таскали.

Напоследок принесена была рыбья щека, и брошена на огнище с приговором «ту, ту, ту», и изломаны на обеих сторонах юрты по две рыбки рагатки и разбросаны по полу. Между тем служители побывав на дворе жирники загасили, чирелы, которыми юрта устлана была, собрали, и расклали маленькой огонь, а в него положили камень, и сжегши все перевяски бывшие на головах у больных и у утоплеников, приказали ребятам погасить оной каменьем. Таким образом тайное их действие окончилось, и того дни ничего больше не происходило. На третей день поутру рано затопили юрту, и положили перед огнем два пука сухой травы или соломы и прутья вместо связанных, и праздничные служители стали, один у одного, а другой у другого пука. Как огонь разгорелся, то они поменявшись пуками начали их развязывать, и прутье роздали по мущинам, из которых иные их намелко ломали, а иные в кольцы вили с неким наговором. Солому всю перенесли на одну сторону очага, и стали делать пома.

Что значит оной пом и для чего делается, того и сами камчадалы сказать или не умели, или не хотели ⁹⁹, впрочем сделали его наподобие человека вышиною около полуаршина, а тайной уд приплели [427] ему сажени в две и доле, и положили его головою к огню, а тайной уд к потолоку привязали. Между тем, как пома делали, несколько человек взяв по одной травинке, выходили вон из юрты, и обтерши столбы у своих балаганов возвратились в юрту, и бросили оные в огонь, а с ними вместе и раздаванное прутье сожжено ж было.

Как пом несколько времени повисел, то старик пришед отвязал его, и согнув тайной уд кольцом обжег на огне, и махал им по юрте приговаривая «уфай», а за ним и все бывшие в юрте тоже кричали, напоследок сожгли реченного пома.

По сгорении пома стали месть юрту, пригребая весь сор к лестнице, из которого каждой камчадал брал помаленьку, и относил в лес усыпая дорогу, по которой на промыслы ходят. В то же время и бабы все на юрту вышли, и стали в кучу.

Камчадалы возвратясь из лесу кричали стоя на юрте четыре раза плеща руками и топая ногами, а после вошли в юрту, а на их места сели бабы, и многократно кричали «алулулу».

Между тем юрта истопилась, и оставшиеся головни по обыкновению начали выметывать, но сидевшие наверху бабы ухватя оные обратно в юрту метали, и чтоб мущинам ни одной головни вон не выбросить, то закрыли они дверь или окно рогожами, а по краям их испосели сами. Мущины взбежав по лестнице силою двери раскрыли, и вышед на юрту баб долой сгоняли, между тем другие головни метать успевали. Но понеже бабы мущин числом превосходили, то иные их таскали, иные головни обратно в юрту бросали, чего ради в юрте от дыму и искр и сидеть почти невозможно было: ибо головни как ракеты то вверх, то вниз бесперестанно летали, и продолжалось сие веселие их с полчаса. Напоследок бабы попустили головни выбросать, а тех мужиков, которые выбежали их отбивать, по тех пор таскали и мучили, пока они от других вышедших на помочь не выручены были.

После объявленной потехи бабы попев несколько наверху стали спускаться в юрту, а мужики стояли по обе стороны лестницы фрунтом, и каждая сторона домогалась сходящих баб перетащить на свою сторону, отчего происходило между ими сражение; и которая сторон перемогала, та бабу как в полон отводила.

Когда случается, что бабы взяты бывают на противные стороны, то каждая сторона выкупает своих пленников равным числом завоеванных: а ежели одна сторона овладеет большим числом, так что другой нечем выкупить будет, то оная ходит как бы войною для их освобождения, причем иемалой бой происходит. Однако при мне так зделалось, что пленниц на обеих сторонах было поровну, чего ради камчадалы и в поход ходить по имели нужды.

По окончании объявленной потехи расклали они небольшой огонь, и сожгли с урилыдачей и по другим местам висевшей тоншичь, а служители принесли по два маленьких голичка и испекши мелко на лотке изкрошили и поставили у лестницы по правую сторону. После того пришел старик, и перебросал в огонь большую половину рыбы, [428] приговаривая «та», то есть возьми, а остатки разделили служители по камчадалам, имеющим у себя маленьких болванчиков, урилыдачь называемых. Головни после сего огня вон не мечутся, но перегорают в юрте.

Наконец делили они по себе омег, которой остался в мешечках после очищения двойнишных девок. Самое последнее действие их праздника сходить в лес и поймать маленькую птицу, которая жарится, и делится по куску всем камчадалам, и которую каждой надкушав в огонь бросает.

Сей праздник, по объявлению Стеллера, праздновали камчадалы до прибытия россиян по целому месяцу, начиная с новолуния, что также подает причину думать, что предки их были разумнее, и сие торжество уставлено было но без доброго основания, особливо же что камчадалы и ныне, как из вышеписанного явствует, все в огонь бросают, и все обожженное им в праздник почитают за священное ¹⁰⁰. Ибо как новомесячье, так священной огонь у многих народов в почтении были, особливо же у еврейского, которой наблюдая в том божие повеление и отеческое предание один токмо по потопе не утратил истинного богопочитания, а у прочих подобно как у камчадалов следы токмо некоторые остались, впрочем все приведено в злоупотребление. Что ж касается до вышеписанного пома, то подобное сему объявляет Лукиан в разговорах своих о капище богини Сирской, где такие ж идолы были деланы и назывались фаллы. Там же упоминается что и евнухи носили женское платье как камчатские ¹⁰¹, и хотя таких обстоятельств у других народов по историям, сколько я знаю, не примечается, однако может ли сие употреблено быть к некоему доказательству происхождения народов, оное оставляется на рассуждение искуснейших.

ГЛАВА 14

О ПИРАХ И ЗАБАВАХ КАМЧАТСКИХ

Пиры у них бывают, когда один острог соседей вздумает подчивать, особливо когда где бывает свадьба, или великой какой промысел, а препровождаются наибольше в объядении, в пляске и пении. В таких случаях хозяева гостей подчивают большими чашами опанги столь довольно, что их рвет по нескольку раз.

Иногда употребляют для веселья и мухомор, известной оной гриб, которым у нас обыкновенно мух морят. Мочат его в кипрейном сусле, [429] и пьют оное сусло, или и сухие грибы свернув трубкою целиком глотают, которой способ в большем употреблении.

Первой и обыкновенной знак, по чему усмотреть можно человека, что его мухомор разнимает, дергание членов, которое по прошествии часа или меньше последует, потом пьяные как в огневой бредят; и представляются им различные привидения, страшные или веселые, по разности темпераментов: чего ради иные скачут, иные пляшут, иные плачут, и в великом ужасе находятся, иным скважины большими дверьми, и лошка воды морем кажется. Но сие о тех разуметь должно, которые чрез меру его употребляют, а которые немного, те чувствуют в себе чрезвычайную легость, веселие, отвагу и бодрость, так как сказывают о турках, когда они опия наедаются.

Сие примечания достойно, что все, кои мухомор едали, единогласно утверждают, что какие они сумозбродства тогда ни делают, все делают по приказу мухоморову, которой им повелевает невидимо. Но все действия их столь им вредны, что естьли бы за ними не было присмотру, то бы редкой оставался в живе. Я о проказах камчатских, каковы они делают, не упомяну, ибо сам их не видывал, и камчадалы сказывают о том неохотно, но может быть, что у них дальних и не бывает, для того что они в него въелись, или что не употребляют чрез меру. Что ж касается до казаков, которые оной едали, то сообщу я некоторые сумозбродства, которые я отчасти сам видел, а отчасти слышал от самых тех, кои их делали, или от других людей, коим не верить нельзя.

Денщику подполковника Мерлина, которой был на Камчатке у следствия и розыску, приказал мухомор удавиться с таким представлением, что все ему дивиться будут. И сие действительно бы учинилось, естьли бы не сберегли его товарищи.

Другому из тамошних жителей показался ад и ужасная огненная пропасть, в которую надлежало быть низвержену: чего ради по приказу мухомора принужден он был пасть на колени и исповедывать грехи свои, сколько мог вспомнить. Товарищи его, которых в ясашной избе, где пьяной приносил покаяние, было весьма много, слушали того с великим удовольствием, а ему казалось, что он в тайне пред богом кается о грехах своих. По сей причине подвержен он был нарочитому посмеянию, ибо между тем сказывал то, о чем не всякому знать надлежало.

Некоторой служивой едал, сказывают, мухомор умеренно, когда ему в дальней путь итти надлежало, и таким образом переходил он знатное расстояние без всякого устатку, наконец наевшись его допьяна раздавил себе яйца и умер.

Бывшей у меня в толмачах большерецкой казачей сын опоенный мухомором в незнании, разрезал было себе брюхо по приказу мухоморову, отчего насилу его избавить успели, ибо уже в самом замахе руку ему здержали.

Камчадалы и сидячие коряки едят мухомор и тогда, когда убить кого намеряются. Впрочем у сидячих коряк мухомор в такой чести, [430] его выпивают, от чего также бесятся, как и те, кои гриб ели: ибо они мухомор получают у камчадалов, а в их сторонах не родится. Умеренное употребление четыре гриба или меньше, а для пьянства едят до десяти грибов.

Женской пол, как не объедается, так не употребляет и мухомору, чего ради все веселие их состоит в разговорах, в пляске и пении.

Пляска, которую мне случилось видеть, происходила таким образом: две бабы, которым плясать надлежало, постлали на полу посреди юрты рогожку, и стали одна против другой на коленях, имея в руках по повесму тоншичу, и сперва начали поводить плечами и взмахивать руками припевая в такту тихим голосом, потом час от часу большие телодвижения представляли, и громче пели, и по тех пор не перестали, пока и из голосу вышли, и из силы выбились. Мне казалось оное действие странным, диким и противным, но камчадалы смотрели с крайним удовольствием. Таким образом природные забавы сильны произвесть во венком некоторое движение, хотя бы другим казались и странными.

Другие роды пляски сообщим мы из описания господина Стеллера, которой упоминает об них пространно и обстоятельно, так как и о некоторых песнях их, которые у него и на ноту, положены.

Первой род пляски, пишет он, вообще употребителен у курильцов на Лопатке, также и у всех камчадалов, кои морских зверей на байдарах ловят. Оная пляска принята из давных лет от курильцов дальних островов, и почитается за пляску мореходов. Казаки называют оную хаюшки, а плясать, хаюшки сказывать, которое происходит от камчатского слова хаюшкукинг. Южные камчадалы называют оную ирскина, а курильцы римзег. Сей род пляски состоит в том: десять человек мущин и женщин холостых и женатых становятся вкруг в лучшем своем платье, ходят кругом тихо, подъимая одну ногу за другою по такте, один за другим говорит слова так, что когда половина выговорит последние слова, то другая говорит первые, подобно как бы кто стихи по стопам читал. Употребляемые притом слова все принадлежат до их промысла, и камчадалы хотя их и говорят при пляске однако большей части не разумеют, ибо иные слова в них курильские. Они их не поют, но выговаривают одним голосом, как например:

Типсаинку фравантаг ткеанн тифрорпа.
Отчаль байдару, стреляй блиско берегу.

Сколь дики помянутые пляски, столь странен крик притом происходящей, однако они столько от того забавы имеют, что ежели плясать начнут, то по тех пор не перестанут, пока не запышатся и не обессилеют. Великая честь тому, кто всех перепляшет. Иногда они беспрестанно пляшут часов по 12 и по 15 с вечера до самого утра, и ни один в юрте не остается, кто бы не пожелал тем забавляться, самые дряхлые старики не жалеют терять притом последней силы. [431] Впрочем ежели сию пляску снесть с описанием американских плясок барона Лагондона ¹⁰² в Канаде, то сыщется между оными и сими великое сходство.

У женщин есть особливой танец; они становятся двумя рядами женщина против женщины, и кладут обе руки на брюхо, и подъимаясь на носках поводят плечами не шевеля руками, и не сходя с своего места.

Третей род пляски состоит в том, что все мущины по разным углам прячутся, и невзначай выскоча сперва один, как бешеной, бьет в ладоши, после в груди, по бедрам, лодъимает руки кверху, и делает диковинные телодвижения; после того выбегает другой, третей и четвертой, и представляют такие ж действия, а притом все кругом вертятся.

Четвертый род пляски, что они стоя на коленях, как лягушки, вкруг прыгают плеская руками, и представляя странные фигуры. И сия пляска одним человеком начинается, а другие из углов припрыгивают к нему после.

Камчадалы ¹⁰³ имеют еще старинные, и как бы собственные свои танцы, которые от южных называются хаютеля, а от северных кузель-кинга. Главнейшей танец, когда девки и бабы садятся вкруг, после одна встает, и запевши песню махает руками, а в руках на середних пальцах имеет тоншичь, движет всеми членами столь проворно, что надивиться тому довольно нельзя, и кричит голосами различных зверей и птиц столь хитро, что в одном голосе три разные слышатся. Есть же у них и круговой танец, только и Стеллеру и мне видеть его не случалось.

Что касается до пения, то можно сказать, что оное не неприятно: ибо в нем ничего дикого не примечается, как можно видеть из сообщенных ниже сего некоторых песен на ноте; но в материи песен нет никаких замыслов, токмо одни простые понятия о вещах, которые им странными кажутся или смешными, или достойными удивления. Во всякой почти песне употребляют слова гаиика и баюн, так как казаки здунай, якуты нага, которые разделяя по членам иногда сокращают, иногда продолжают, как того голос песни требует.

В любовных песнях изъявляют они склонность к своим любовникам, печаль, надежду и другие обстоятельства; а все песни сочиняют наибольше девкн и бабы, которые имеют весьма чистые и приятные голосы ¹⁰⁴. Из чего видеть можно, что сей народ имеет к музыке великую склонность, токмо то удивительно, что сей народ никакого инструмента не выдумал кроме дудок дягильных, на которых однакож песен не может наигрывать. [432]

Манора коказол таалагек кирхул куэкарет тамбезен
Ежели бы я был маеорской повар, то б снял с огня котел с кушаньем
Прапорщик коказол теелезик кистарулилель кукарет там-я-бе-зе-н
Ежели бы я был прапорщиков повар, то б всегда снимал котел в перчатках.
Павлоцка кеннцег теелезик тикало галстугал кикингизик
Ежели бы я был Павлуцкой, то бы повязался белым галстуком.
Павлоцка иваннель теелезик чачало чулкил кинингизик.
Ежели бы я был Павлуцкого Иван, то бы носил чулки красные.
Студенталь теелезик битель читеть киллизин
Ежели бы я был студент, то б описал всех девок.
Студенталь кейицех теелезик ерагут киллизин
Ежели бы я был студент, то бы описал быка рыбу.
Студенталь теелезик битель адонот килизин
Ежели бы я был студент, то бы описал всех морских чаек.
Студенталь теелезик битель силлеги иирет тамбезен.
Ежели бы я был студент, то бы поснимал все орлиные гнезда
Студенталь теелезик битель питгатец кавъечав киллизин
Ежели бы я был студент, то бы описал горячие ключи.
Студенталь теелезик битель ензит киллизин
Ежели б студент был, то б описал все горы.
Студенталь теелезик битель дечум кулец киллизик
Ежели бы я студент был, то б описал всех птиц.
Студенталь теелезик кеннцег игскуеигн енгубец кирлизин
Ежели б я студент был, то б описал все морские рыбы.

Таким образом все их песни составлены, в которых упоминаются токмо некоторые действия или другие какие обстоятельства без всякого складу.

Другая песня, называемая аангичь, сложена на голос морской утки, аангичь называемой. И хотя подведенные слова с нотою несходны, однако камчадалы дополняют, и исправляют оные прибавлением некиих ничего незначащих слогов, которые при сем подчеркнутыми литерами означены.

1. Гнакоеде олосконга ворока а хитец зинтес бине зотес Комчул белоон.

2. Капанинача угарен: Бине зотес Комчул белоон.

Весь смысл песни состоит в том: я потерял жену свою и душу, с печали пойду в лес, буду сдирать кору с дерева и есть, после того встану поутру, погоню утку аангичь с земли на море, и на все стороны поглядывать имею, не найду ли где любезного моего сердца ¹⁰⁵. [433]

Не последняя ж их забава представлять других людей точно, как кто говорит, ходит, как что делают, словом по всем приемам. Как скоро кто на Камчатку приедет, то во первых дают ему новое имя на своем языке, потом высматривают все его действия, и при таких веселиях представляют точно, а притом не забывают табак курить, сказывать скаски; и все такие веселия больше ночью, нежели днем у них бывают. Сверх того есть у них и шуты, которые забавляют других своими проказами, но оные столь скверны, что и упоминать гнусно и непристойно.

ГЛАВА 15

О СВЕДЕНИИ ДРУЖБЫ И О ПОДЧИВАНИИ ГОСТЕЙ ПАРТИКУЛЯРНО ¹⁰⁶

Когда один с другим подружиться желает, то зовет будущего своего друга в гости, и топит для него юрту весьма жарко, и готовит всякого кушанья, какое у них за лучшее почитается, так много, что десятерых удовольствовать можно.

По вступлении гостя в юрту и гость и хозяин раздеваются донага. Хозяин скутав юрту подчивает его приуготовленным кушаньем, наливает щербу в превеликую чашу, а между тем, как гость щербу пьет или хлебает, хозяин поливает воду на лежащее на очаге каленое каменье, чтоб был несносной жар. Гость старается все, что у хозяина пристряпано съесть, и жар его вытерпеть, а хозяин старается ¹⁰⁷ принудить, чтоб гость взмолился, и просил бы свободы от пищи и жару. В противном случае сколько гостю то за удовольствие, столько хозяину за скупость и бесчестие причитается. Хозяин в то время ничего не ест, и из юрты выходить волен. Но гость по тех пор не выпускается, пока побежденным себя признает. Во время еды ¹⁰⁸ рвет его раз до десяти, отчего после того подчиванья дни по три не токмо есть, но и глядеть из пищу без движения не может.

Как гость из силы выдет, так что ни жару терпеть, и есть ему не можно будет, то откупается от того собаками, платьем или что хозяину нравно, и таким образом получает свободу. Напротив того получает от хозяина вместо хорошего своего платья обноски, вместо добрых собак худенькие сученки, которые о себе почти ходить не могут. Однакож оное за обиду не почитается, но за знак дружества, когда в том с обеих сторон равным образом поступается. Ежели же тот, которой друга своего помянутым образом оберет, а сам к нему не будет в гости, то обранной приежжает вторично в гости, однакож [434] не с тем, чтоб есть, но чтоб за свое получить отдарки. Хотя гость, как у них обычай, ничего о причине приезда своего не объявляет, однакож хозяин о том уже ведает, и отдаривает ему по возможности. А буде ничем не подарит, то гость переночевав у него запрягает собак своих на самой юрте, и сидит на санках потыкая ошталом в землю, пока что нибудь получит от своего друга. Ежели же другу его или отдарить случится нечем, или от скупости не захочется, то гость уежжает домой с великим неудовольствием, и бывает его крайним неприятелем; но сие весьма редко случается: ибо ¹⁰⁹ обидеть друга своего за такое почитается бесчестие, что никто с обидевшим век не похочет дружиться. Таково ж бесчестно и другому за подарки свои требовать отдарков.

Таким же образом подчивают гостей, когда случается у них какая пирушка, однакож жаром не морят, и подарков не требуют. Ежели подчивают нерпичьим или китовым жиром, то хозяин накроя жиру ремнями становится перед сидячим гостем на колени, в одной руке жир, а в другой нож имея. Жир сует в горло крича будто с серцов «та» (на), а ножем отрезывает, сколько он в рот захватит.

Завидной вещи и любимой самому, у кого она есть, почти ничем кроме объявленного способа достать не можно: ибо при том случае, чего б хозян у гостя ни потребовал, отказать ему стыдно; чему в доказательство можно объявить здесь смешной пример, которой учинил Нижнего Камчатского острога некоторой казак из новокрещеных якутов ¹¹⁰. Он имел у себя по тамошнему обычаю друга из камчадалов, и проведав, что он промыслил нарочитую лисицу, домогался всякими образы достать оную; однакож камчадал крепился, и не взирая ни на какие его подарки, не хотел лишиться своего сокровища. Казак видя, что друг его ни на что не склоняется, поступил с ним по камчатскому обыкновению: зазвал его в гости, вытопил баню весьма жарко, наварил рыбы довольно, и посадя его на верхней полок начал подчивать не поддавая на каменку. Но как приметил, что камчадал недовольной жар почитает за бедное подчивание, то начал он поддавать, и столько наподдал, что и самому в бане быть нестерпимо было. Чего ради вышел он, как хозяин, которому сие дозволяется, из бани вон, и стоял в передбаннике; а между тем отворяя двери безперестанно поддавал на каменку: и таким образом вскоре принудил камчадала взмолиться, но казак мучил его по тех пор, пока камчадал обещал ему отдать, о чем он старался.

Не можно сказать, сколь оное подчивание камчадалу приятно было: он клятвою утверждал, что сроду не видал такого жару, и никогда не мог надеяться, чтоб казаки гостей так изрядно могли подчивать и лишения своего сокровища не токмо не почел себе за убыток, но казака оного дружество, яко доброе, прославлял у своих товарищей, объявляя им, что камчадалы в рассуждении русских нимало [435] не умеют гостей подчивать. Сие я не токмо от самого того казака, но и от прочих того острога служивых слышал, которые тем над ним смеялись; а происходило оное незадолго до моего в Нижношантальской острог приезду ¹¹¹.

ГЛАВА 16

О СВАТАНЬЕ И СВАДЬБАХ

Когда камчадал пожелает жениться, то высмотря себе невесту обыкновенно в другом, а не в своем острожке, преселяется жить туда, и объявя невестину отцу или матери о своем намерении, несколько времени работает, оказывая удальство свое и проворство, и услуживая всем паче холопа, наиболее же будущему своему тестю, теще и невесте, а потом требует позволения хватать невесту. И ежели поступки его родителям невесты и сродникам, также и самой ей, понравятся, то получает он соизволение, в противном же случае или вовсе пропадают его услуги, или с некоторым награждением отпускается. Иногда случается, что такие женихи никому ничего не сказав, приходят жить в чужой острог и работают; и хотя всякой по услугам их может признать, с каким измерением они то делают, однако никто их о том не спрашивает, и не говорит ни слова, пока они или сами, или чрез других объявят родителям невесты о своем изволении.

Когда жених получает позволение хватать невесту, то он ищет такого случая, чтоб где нибудь напасть на нее в малолюдстве: ибо она бывает тогда под охранением всего женского полу того острожка, которые редко от ней все отлучаются. Сверх того во время хватанья бывает она одета в двои или в трои хоньбы, опутана сетьми рыболовными и ремнями увязана так, что она не может поворотиться как статуя. И естьли жених улучит в малолюдстве свою невесту, то бросается с великим стремлением, дерет на ней хоньбы и сети, чтоб коснуться тайного уда: ибо сие у них вместо венчания почитается. Между тем как от самой невесты, так и от других баб и девок происходит ужасной крик; и хотя сама невеста притом не противится, да и противиться не может, однако охранительницы поступают с женихом немилосердно, бьют его, таскают за волосы, терзают лице, и всякие средства употребляют, чтоб ему не дать схватать невесты. И буде жениху пощастится предприятие свое произвесть в действо, то он сам отбегает прочь от невесты, а она дает знак его победы умильным [436] и жалостным голосом «ни ни». В сем состоит вся важность брачного их сочетания. Однако сие получить жениху не в один раз случается, но между тем проходит иногда целой год или больше, а после каждого хватанья принужден он бывает несколько времени справляться с силою и раны залечивать. А есть примеры, что некоторые по седьмилетном хватанье вместо невесты получили увечье, будучи сброшены от баб с балаганов.

Кто схватает невесту, то в следующую ночь приходит к ней невозбранно, на другой день увозит ее в свой острожек без всяких церемоний ¹¹², а для празднования брака возвращается к невестиным сродникам по прошествии некоторого времени, причем бывают следующие обряды, которые в 1739 году в камчатском острожке, что на речке Ратуге, и мне случилось видеть.

Молодой с сродниками своими и с женою ехал к тестю в трех батах. В батах сидели женщины, в том числе и молодая, и при них довольное число съестных припасов, юколы, нерпичья и китового жиру, сараны и прочего, а мутимы, не выключая и молодого, вели оные баты на шестах, нагие.

Не доехав до острожка сажен за сто, вышли они на берег, и начали петь песни, шаманить, тоншичь на прутье вешать, и нечто на сухую рыбью голову наговаривать, которую потом обертя в тоишичь отдали бывшей при них старухе.

По окончании шаманства надели на молодую сверх ее платья бараньи хоньбы, а на них натянули четыре куклянки, так что она стояла как чучела расширя руки и с нуждою могла двигаться. После того сели паки в баты свои, и шли до самого острожка, где к берегу пристали. От пристани до самой юрты вел молодую под руку высланной из острожка небольшой парень, а за нею следовали прочие свиты ее женщины.

Взведши на юрту, перевязали молодую поперег ремнем, и на оном спустили в юрту; а прежде ее вошла в юрту помянутая старуха, которой рыбья голова отдана была, коя положена перед лестницу, и от [437] всего их поезду мужеска и женска полу, в том числе и от молодого с молодою, была топтана, а наконец сама старуха потоптав ее положила на очаг между дровами, которые для топления юрты были приготовлены.

Приежжие гости седши по местам сняли с молодой излишние куклянки, а молодой затопил юрту, и настряпав кушанья из привезенного запасу подчивал жителей того острожка. На другой день хозяин гостей подчивал по обыкновению со излишеством, на третей день гости разъехались, а молодой с молодою остался работать несколько времени тестю.

Вышеписанные снятые с молодой излишние куклянки раздариваются сродникам, которые за них отдаривать должны, а у кого отдарить нечем, тот должен от даров отговориться.

Все вышеозначенное касается токмо до первобрачных, а когда на вдовах женятся, то сватанье и свадьба состоит в одних договорах без всяких дальних обрядов; однако вдовы за себя никто не возьмет, пока с ней греха не будет снято, что состоит в одном совокуплении с нею человека стороннего. А понеже сие почиталось у них за такое бесчестие, что никто грехов не снимывал, кроме таких людей, кои не смотрят на то, что им век жить в поругании и презрении, каких, однакож между ими немного, то бедные вдовы принуждены бывали в прежние годы искать грехоснимателей с великим трудом и убытком, а иногда и вдоветь век свой. Но как казаки на Камчатку наехали, то оная трудность миновала.

Запрещенные роды супружества токмо мать да дочь, а пасынкам мачих, вотчимам падчериц, братьям двоюродных сестер в жены брать позволяется.

Разводятся с женами без всяких обрядов: ибо весь развод состоит в том, что муж с женою не будет спать вместе. В таком случае муж женится на другой жене, а жена за другого выходит без хватанья и без грехосниманья.

Камчадалы имеют жены по две и по три, которых иногда содержат в одной юрте, а иногда по разным местам, и живут с ними попеременно. Всякую должно ему хватать вышеписанным образом. Впрочем, сей народ хотя и женолюбив, однако не столько ревнив, как коряки. При браках знаков девства не наблюдают, а некоторые сказывают, что зятевья в порок тещам своим ставят, когда жен получают девицами, однако я не могу утверждать сего за подлинно. Не ревнивы же и бабы их, что можно видеть из того, что не токмо две или три жены одного мужа живут между собою согласно, но сносят и коекчучей, которых некоторые из них держат вместо наложниц.

Женщины ходят закрыв лице кулем куклянки, и ежели случится на дороге встретиться с мущиною в таком месте, где разойтись не можно, то не хотя показать лица отворачиваются в сторону, и стоят, пока мущину пропустят. В юртах сидят за рогожными, или из кропивы плетеными занавесками, а у которых занавески пред собою нет, а случится притти стороннему в юрту, то отворачиваются они в угол [438] лицем, и делают свою работу. Но сие токмо о тех разумеется, которые старой своей грубости не оставили, ибо другие не столь зазорны; впрочем все вообще говорят грубо и противно, и как бы с великого сердца.

ГЛАВА 17

О РОЖДЕНИИ И ВОСПИТАНИИ ДЕТЕЙ

О камчатском народе можно вообще сказать, что они не весьма плодородны; по крайней мере не случалось слышать, чтоб у какого камчадала было десятеро детей с одною женою.

Женщины их, как сказывают, легко родят, выключая нещастливые случаи, когда младенец не на прямом пути бывает. При Стеллере родила одна камчадалка, которая вышла из юрты вон не с тем, чтоб родить, но с четверть часа спустя возвратилась в юрту с младенцом без всякой в лице перемены. Он же пишет, что видел другую женщину, которая по тридневном мучении к великому его удивлению родила младенца, у которого прежде всего зад оказался. Шаманки приписывали отцу причину нещастия, что он в то время, когда младенцу надлежало родиться, сани делал, и дуги гнул на коленях; из чего можно рассуждать о других камчатских смешных замыслах.

Рождают они стоя на коленях при всех людях, сколько б в острожке ни случилось, не выключая никакого полу ни возраста. Новорожденного обтирают тоншичем, пупок перевязывают кропивною ниткою и отрезывают ножем каменным, а место бросают собакам. К отрезанному пупку прикладывают кипрей жеваной, а младенца обвивают вместо пеленок тоншичем. После того все жители любуются младенцом, берут его на руки, целуют и обнимают срадуясь родителям, однако кроме того никаких не бывает обрядов.

При родах есть у них и бабки повивальные, однако ненарочные; у которой женщины есть мать, та у ней обыкновенно и бабка повивальная.

Которые женщины детей желают, те едят пауков, как уже выше показано; некоторые родильницы едят и пупок с кипреем, чтоб после очреватеть скорее. Напротив того много и таких, кои младенцев выгоняют отравами и другие страшные средства употребляют, давят младенцев в утробе, ломают им руки и ноги чрез старух искусных в таком злодеянии, и после выкидывают мертвых часто с своею погибелью.

Такие Медеи хотя иногда и в утробе не вредят младенцов, однако рожденных давят или живых собакам бросают. Для неплодородия же пьют декокт травы называемой кутахжу, и разные волшебства употребляют; иногда причиною бесчеловечия бывали и их суеверия, ибо когда они рождали двойни, то по крайней мере одному [439] умереть надлежало ¹¹³; то ж делалось и с рожденными в худые погоды, которые оба случаи почитались несчастливыми. Однако последней иногда и некоторыми шаманствами исправляется.

После родов оправляются они опаною, то есть рыбьею ухою, вареною с листьем произрастающего называемого гале, а по нескольких днях паки за юколу и за обыкновенную свою работу принимаются.

Младенцам имена дают отцы умерших своих сродников без всяких же обрядов, которых дети не переменяют и на возрасте.

ИМЕНА МУЖЕСКИЕ

Кешлея — не умирай

Камак — озерная букашка наподобие жука

Лемшинга — земляной

Шикуйка — паук

Чакачь — толмачь не умел перевесть

Кана — враг

Брючь — живосгоревшей, от того назван, что некоторой сродник его сгорел в юрте

Имаркин — трава, которая весьма скоро загорается, может быть плаун

Быргачь — род некоторой болезни

Талачь — кот морской

ИМЕНА ЖЕНСКИЕ

Каналам — враговка

Кенилля — мышеловка

Кыгмачь — неразрождаемая, оттого, может быть, так названа, что какая-нибудь свойственница ее родами замучилась

Кайручь — колотье

Но большая часть женщин мужескими именами называются, как например: Брючь, Быргачь, Чекава и прочая.

Колыбели у них есть, токмо редко, однако не для качанья, ибо они детей не качают, но вместо кровати (детской делаются коробками из досок, у которых бывает напереди желобок, которым моча збегает. Когда дети заплачут, то матери сажают их в куклянки за плеча, которые в таком случае подвязывают, и качают, пока заснет младенец. Таким же образом ходят с ними в дорогу и на работу. Впрочем они детей своих не пеленают, но в ночное время спят с ними вместе. И хотя они сонливы и неосторожны, однако нет примеров, чтоб детей засыпали.

Грудью младенцов кормят по три и по четыре года. На другом году учат их ползать, тешат юколою и икрою, березовою и таловою коркою, а наипаче сладкою травою, и часто случается, что дети приползши к собачьим корытам остатками опаны забавляются. Когда он начнут лепиться по лестнице, тогда вящшее утешение родителей, торые смотря на них смеются, и разговаривают с веселием. [440]

Дети платье носят подобно самоедскому, которое с ног надевается, и состоит из торбасов, чулков, шапок и шубы вместе сшитых, назади с прорехою и с клапаном.

Что касается до воспитания детей, то пишет Стеллер, что родительская любовь к детям столь велика, сколь велико их презрение к родителям, а особливо к престарелым и дряхлым. Они бранят родителей всякими скверными словами, ни в чем их не слушают, и нимало на них не смотрят: чего ради родители не смеют ни бранить их ни наказывать ¹¹⁴, ниже в чем препятствовать. Когда родители не видавшись долго с детьми своими увидят их, то обнимают их с изъявлением сердечной своей радости; напротив того дети совсем противно тому поступают. Дети никогда ничего не просят у своих родителей, но берут сами, что им угодно. Ежели хотят жениться, то не токмо не советуют о том с родителями, но и не дают знать им. Над дочерями власть их состоит токмо в том, что могут жениху сказать: «хватай, буде можешь, и на себя надеешься». Право первородства несколько и у них примечается: ибо большей сын всем после отца своего владеет, а другим ничего не достается, для того, что все наследство состоит в одной перемене платья, в топоре, в ноже, в корыте, в санках и собаках; из того числа платье всегда бросали с мертвым, чтоб надев самим не умереть, которое суеверие и поныне еще не вывелось.

ГЛАВА 18

О БОЛЕЗНЯХ И ЛЕКАРСТВАХ

Главные на Камчатке болезни цынга, чирьи, расслабление, рак, желуница и нечисть, которые по мнению их от врагов напускаются живущих по березнякам и ракитникам в то время, когда кто кусты те в незнании рубит. Лечат их больше наговорами, однако не презирают трав и коренья.

От цытаги пользуются листьем некоторой травы мыткажун, которое к деснам прикладывают, и пьют декокт бруснишной травы и водяницы. Казаки пьют вместо чаю тамошней сланец или кедровник с великою пользою, и едят дикой чеснок черемшею называемой: и оба сии лекарства от цынги за действительные признала вся Камчатская экспедиция.

Чирьи по их называются оон, опаснейшая болезнь на Камчатке, ибо от них по большей части люди умирают. В диаметре бывают оные двух или трех дюймов, и когда отворятся, то по 40 и по 50 скважин примечается. За смертельной знак почитают, когда материя из них не пойдет; впрочем которые от них и не умирают, лежат в постеле по шести и по десяти недель. Камчадалы разгнаивают их сырою зайчиною, а когда отворятся, то стержни стараются выдавить. [441]

Расслабление, рак и французская болезнь почитаются за неисцелимые, и о сей последней сказывают камчадалы, что она появилась у них по прибытии российских людей. Расслабление называют они налачь, рак кайкчь, а французскую болезнь арожичь.

Есть еще у них болезнь сужучь (ящерица), которая подобна коросте, и бывает под грудью наподобие пояса. Когда оная короста не загноившись пропадает, то смерть последует; а по объявлению их не обходит она никого, как у нас воспа.

Шелечь или орел болезнь, которая под видом коросты все тело заражает, напускается от врага того имени, которая иногда бывает причиною смерти. А короста, которая у них но большей части на младенцах бывает, по их теуед называется.

У господина Стеллера о болезнях и лекарствах пространнее писано, чего ради сообщим мы здесь из его описания все потребное.

Морскую губку, пишет он, прикладывают камчадалы к чирьям, чтоб вытягивало материю, с добрым успехом: ибо содержащаяся в ней алкалическая соль не допускает рости дикому мясу. Но токмо лечение происходит трудно, затем, что не разбивает она материи.

Казаки прикладывают к чирьям сладкую траву, которая после сидения вина в котлах остается, и ею с добрым успехом разбивают материю и выгоняют.

Малину морскую употребляют женщины для скорейшего разрешения от бремени.

Нигну, что по русски репою морскою называется, трут они как самую раковину, так и ее иглы, и тем порошком пользуются от течения семени, однако оным лекарством одна токмо моча выгоняется.

Жир морскова волка употребляют они от жестокого запору с великою пользою.

Курильской чай, что пентафиллоидес фрутикозум, пьют от резу и от болезни в животе с простуды, не без успеху ж.

Корку тамошнего кедровника привязывают они ко всяким порезам, и сказывают, что ею можно выгнаивать из ран и стрелы.

От запору варят кислую юколу, и пьют вонючую уху оную. От поносу едят белую глину, которая земляною сметаною, называется, и по многим местам в Камчатке находится; от того же употребляют шеламайное и завязное коренье.

У кого моча не держится, тем велят мочиться в кольцо из тоншича плетеное, у которого в средине рыбья икра кладется; но может быть, что притом бывают и наговоры.

У кого от болезни в горле сохнет, то с добрым успехом пьют кипрейное сусло. Сие ж лекарство употребляют родильницы и для способнейшего разрешения.

Толченое листье шеламайнику (ulmaria) прикладывают они к ранам, когда волк укусит или собака, пьют же то листье и вареное, и похваляют как от живота, так особливо от цынготной болезни, а листье вместе с стеблями толченое употребляют от пожогу. [442]

От головной болезни лечатся мерзлою брусницею; от зубной декоктом шеламайнику, которой сваря с рыбою во рту держат, а корень ее кладут на зубы.

Сегельчь каменной папоротник ¹¹⁵ жуют они от одышки; пьют же ныне и вареной от харканья кровью, когда внутренняя повреждаются, или упадают с высокого места. Беременные пьют для здравия младенца и для плодородия. Некоторые думают, что от него и голос бывает светлее и чище.

Камчатской зверобой (Gentianae spec.) пьют они от цынготной и от всякой нутренной скорби. А пьяную траву (Chamaerrchododendros) по их кетенано или мискуша, от французской болезни, токмо без пользы.

Морскую калусту (Quercus marina) пьют от поносу; кутахжу мущины от цынги и от лому в членах, а женщины для неплодия. Траву моченую в рыбьем жиру прикладывают к больным членам теплую, и тем же сгоняют синие пятна от побой и уразов.

Траву чахбон (Drymopogon) пьют от опухоли и от цынги в ногах. От бессонницы едят плоды травы ефемера. Глаза лечат припаривая травою зизом ¹¹⁶, которую кладут женщины и в тайные уды для тепла и благовония.

Лопатские жители ставят и клистиры, что переняли без сумнения от курилов. Декокт из разных трав иногда с жиром, а иногда и без жиру наливают в тюленей пузырь, и обтягивают отверстие его около какой нибудь дудки, которой ставят по обыкновению, между тем больной лежит на брюхе вниз головою. И сие лекарство почитают они столь высоко, что употребляют во всяких болезнях.

От желтухи имеют они надежное лекарство: берут коренье лесной фьялки ¹¹⁷, чистят и свежие толкут с теплою водою: сок, которой бывает как молоко, в нерпичей пузырь наливают, и в клистирах употребляют по два дни сряду, а на каждой день по три раза; после чего слабит, и фьялковой сок по всем членам расходится. Сие лечение не без основания, когда известно действие фиалки.

Крови ни жильной, ни рожечной не пускают, и совсем о том не ведают, а пускают оную особливым образом: около больных мест оттягивают кожу щипцами деревянными, и прокалывают оную насквозь хрустальными нарочно для того делающимися ланцетами, и выпускают крови сколько надобно. [443]

Естьли у них болит спина, то трут оную корнем цикуты перед огнем, наблюдая притом, чтоб не коснуться пояснице, от чего последует судорога; и сим лекарством так они хвалятся, будто тот же час бывает им польза, однако то невероятно.

От лому ставят ядна из березового труду на больных местах. Когда оной труд догорает до тела, то отскакивает с великим стремлением, а тело от того разгнивается, и бывает великая язва, к которой иные присыпают трудовой пепел, а иные ничем не лечат. И сие лекарство известно по всей Сибири.

Корень лютика травы и омег употребляют они к порче своих неприятелей и к умерщвлению. Лютиком намазывают и стрелы как совершенным ядом.

ГЛАВА 19

О ПОГРЕБЕНИИ УМЕРШИХ

Погребение умершим, буде можно назвать погребением бросать собакам на съедение, от всех тамошних народов отменно ¹¹⁸, ибо другие народы или жгут тела умерших, или кладут в землю с нарочитыми обрядами; напротив того, камчадалы трупы мертвых своих, привязав ремень за шею вытаскивают из юрты, и почти на самой юрте бросают их собакам на съедение, объявляя тому две причины: 1) что которого съедят собаки, тот на другом свете ездить будет на добрых собаках; а на юрте и близ юрты бросают они покойных своих для того, чтоб враги, которые по их мнению людей умерщвляют, видя мертвых довольствовались их гибелью, а других бы не вредили. Но другая причина кажется мне невероятна: ибо они те жилища, в которых умирать кому случалось, всегда оставляли, и переселялись в новые юрты, которые строили в знатном от прежних расстоянии, а трупов, которыми бы по их объявлению могли от врагов обороняться, не таскают с собою: разве может быть сие почитают они за оборону от них на то одно время, пока они новую юрту делают.

С умершим выбрасывают вон все платье их и обувь, не с тем намерением, чтоб было им что носить на другом свете, как другие некоторые язычники думают, но от одной опасности: ибо по их мнению и тому необходимо умереть должно прежде времени, кто наденет их платье. Особливо живущие на Курильской лопатке в том суеверны: не возьмут в руки никакой вещи, сколь бы она их ни льстила, ежели услышат, что осталась после мертвого. Чего ради казаки, которые важивали к ним похожие товары, как например немецкое и русское [444] суконное платье, фанзовые и камчатные рубахи и прочая, не инако купцов от других отбивали как сказывая, что платье и другие их товары после мертвых остались.

Очищение после похорон бывает следующим образом: наломавши какого нибудь прутья, приносят они в юрту, и наделав колец по дважды сквозь их пролазят, а потом относят в лес, и бросают на запад. Которой мертвого вон тащил, тому должно изловить какие нибудь две птички, и одну из них всю сжечь, а другую съесть со всеми жителями вместе. И сие очищение бывает у них того же дня, которого и погребение, а до того ни сами они не выходят из юрты, и никого к себе не допускают.

Вместо поминок бросают они в огонь шаглы перво-промышленой рыбы, что за дар умершему почитается, а тело сами съедают.

Младенцев хоронят в дуплеватых деревьях по большей части без всяких же особливых обрядов. По умерших сожалеют, и плачут, токмо без вопля.

ГЛАВА 20

О РАЗЛИЧНЫХ НАРЕЧИЯХ КАМЧАТСКОГО НАРОДА

В заключение известий о камчатском народе сообщим мы некоторое собрание слов трех главных камчатских наречий, о которых выше сего упомянуто, чтоб сходство и несходство их было видимо. В столбе А содержится наречие северных камчадалов, Б южных, а в столбе В живущих от Воровской реки на север почти до Тигиля. Причем надлежит ведать, что г с палочкою наверху как латинское g произносить надобно.

СОБРАНИЕ СЛОВ РАЗНЫХ КАМЧАТСКИХ НАРЕЧИЙ

У господина Стеллера в записках нашел я и отче наш на языке южных камчадалов, но не всю молитву, без сумнения для того, что [448] последних слов, каково оставление долгов, избавление от лукавого и прочая ¹¹⁹, камчадалам непонятно было; однако сообщим мы здесь для удовольствования любопытства читателей, сколько нашлося.

Апачь бурын кизет итзун кранах когалву сыгзул
Отче наш, которой живешь высоко на небе, буди
книгн гоуренчь теге битель накалк кабилтака кататтока
твое имя всегда у всех славно почитаемо,
коттик когльсыг боренако книгн конспалагн елконому,
повели приитти к нам твоему жилищу вечному,
кизек енакчь оллогтчазеи енду деггакен лацготус
что ты ни изволишь, буди по твоей воле,
каголк делтгам симск, адонном бурии пыги гуллс
как на небе, так на земле, пищу нашу, от которой
суглкаизен сугнет католк боренако денгутем дагс
всегда живем, дай нам нынешнего дня

Комментарии

88. Ворон — творец (ительменский — кутх, кутха; корякский — куйкинтшку, чукотский — кыркыль) является основной фигурой мифологии чукотско-корякской группы народов, а также многих индейских племен Северной Америки. — В. А.

89. Религиозное предание о браке между Тыжил-Кутху и Сидуку, которые были братом и сестрой, несомненно является отражением того периода в истории камчадальской семьи, когда брачные отношения между родными братьями и сестрами еще не были запрещены. Подобные мифы мы находим у многих народов. Достаточно вспомнить древнеегипетский миф об Озирисе и Изиде, которые были не только братом и сестрой, но также мужем и женой. — И. О.

90. Здесь в виде религиозного мифа история самих камчадалов: от собирательства к рыболовству и охоте, от одежды из листьев к одежде из звериных шкур. Это вместе с тем и косвенное свидетельство южного происхождения камчадалов. — И. О.

91. Из Стеллерова описания.

92. Этот факт подтверждается и ранее собранными материалами. Так, в донесениях капитана Беринга от 1730 г. сообщается, что камчадалы оставляли жилище после умерших. Кроме того, тяжело больных, несмотря на время года, вывозили в лес, оставляя им небольшое количество пищи. (В. Бахтин. Русские труженики моря. Первая морская экспедиция Беринга. СПб., 1890, стр. 93). Подобное обращение с больными акад. Л. С. Берг связывает с обычаем добровольной смерти (Л. С. Берг. Открытие Камчатки и экспедиции Беринга. М.-Л., 1936, стр. 91, 92-94). — В. А.

93. В рукописи: По смерти надеются они получить жен своих попрежнему и старики о сем раю весьма радуются и по той причине кажется не боятся, но губят себя безвременно, топятся, давятся, морят себя голодом и живые отдаются собакам своим на съедение (л. 231 об.). — Ред.

94. Участники Великой Северной экспедиции Крашенинников и Стеллер оставили единственное в литературе описание сезонных праздников ительменов, связанных с годовым хозяйственным циклом. Праздник благодарения (у Крашенинникова он называется праздником очищения грехов), праздник голов, медвежий, китовый праздники (описанные Стеллером) и другие имеют много общего с сезонными праздниками чукоч и коряков (В. Г. Богораз-Тан. Чукчи. Т. II. Религия. Л., 1935, стр. 71-104; W. Jосhelsоn. The Koryak. Memoir of the Amer. Mus. of Nat. History, vol. VI, Leiden-New York, 1905, стр. 65-90). — В. А.

95. Праздник очищения грехов С. П. Крашенинников наблюдал на Камчатке у ительменов несколько раз. Впервые он наблюдал его в острожке Чаанинган (Чаапынган) 21 и 22 ноября 1738 г. и дал его описание в специальной статье «Описание камчадальского праздника, которого праздновали камчадалы на речке Кыкчике в Нижнем Кыкчикском острожке Чаапынган называемом ноября 21 и 22 числа 1738 году».

Текстуально это описание повторено в седьмом рапорте Крашенинникова Гмелину и Миллеру от 29 ноября 1738 г. В «Описании Земли Камчатки» (ч. III, гл. 13) Крашенинников вновь дает это описание, но опускает некоторые детали и проводит некоторую стилистическую переработку текста.

Во второй раз этот праздник Крашенинников наблюдал в острожке Шванолом (42 версты от Нижнего Камчатского острога) 19-21 ноября 1739 г. (см. рапорт No 10 Гмелину и Миллеру) и дал его описание в «Описании камчатского народа, сочиненном по сказываиию камчадалов». В «Описании Земли Камчатки» (ч. III, гл. 13) это описание повторено несколько стилистически переработанное и с опущением некоторых деталей (описание праздника у северных камчадалов).

В третий раз Крашенинников наблюдал праздник 29-30 ноября 1740 г. на Кыкчике. В «Путевом журнале в бытность на Камчатке господина профессора ла Кроера и адъюнкта господина Штеллера» под 29 ноября Крашенинников записал «Сего дня начали праздник делать, которого действия хотя от меня описаны 1738 года ноября 19 дня, однакож в нынешнем празднике явились некоторые отмены, ибо иное против прежнего убавлено, а иное прибавлено, которые отмены следуют ниже сего».

Поскольку это описание (третье по счету) дает известные варианты по сравнению с первым и вторым, приводим его полностью.

«Праздник начался у них от мятения юрты, как и прежде было. Лестница вынимана не была и церемония при вынятии и поставлении ее тогда бывшая опущена, но по выметении юрты старик с бабами вошли в юрту с плетеными рогожками, в которых юкола, икра, кипрей, сладкая трава и нерпичьи кишки с жиром накладены были. Оные старик и бабы были против лестницы и делали из кишек и юколы топорики, которые сладкою травою обвивали. А наделав себе и отпущеникам, которые по березник отряжены, головы тоншичем же повязали, а себя и подпоясали им. На топоры железные отпущеникам тоншичем же навязали, и навязали их в рогожки, которые отпущеникам отдав посадили их у лестницы, а сами делали из икры налитой в стволы сладкой травы копорули, хожиакож по их называемые, которыми сарану бабы копают, и их роздали бабам близ их сидевшим. Тогда же рвали сладкую траву мелко и с икрою россыпали по постланным рогожкам.

Из старушек при означенном деле бывших одна взяла палку и посреди ее перевязала тоншичем, потом встала с места и пошла вон из юрты, опираяся палкою, с другою старухою с нею сидевшею. А без них посадили малых робят около рогожек на которых сладкая трава и икра россыпаны были.

Старухи, постояв наверху, вошли в юрту, и та, которая палкою подпиралася, говорила сидевшим около рогожек, рано де еще копать сарану, еще де сороки спят, ибо по их объявлению летом сараны они не копают, пока сороки не встанут, а сказав другой раз вышли и пришед в юрту говорили, что де крылья росправляют. В третей раз сходя на двор, сказали, что уже головы поднята, а в четвертой раз с надворья пришед сказали, что де уже время копать и зачали вышеписанными копорулями по рогожкам бить и хватать траву рваную и икру, как бабы так и малые робяты, а между хваткою отпущеники вышли вон из юрты и пошли куда отправлены.

Немного времени спустя старухи кита зделали, а с полудня затопили юрту и накаля камень парили сарану в хомягах, а между тем старик выкопал ямку перед лестницею и положил в нее рыбей хвост да нерпичей лоскуток тоншичем обвятые и загребши их обернулся трижды по солнцу, а после него все мужики и бабы на том месте по трижды обертывались, отрясая платье свое.

Закопав каменья, положили по куску нерпичьего жиру обвитого сладкою травою круг огнища, а между тем ребята сели у лестницы и к ним сверху брошено три болванчика яидачь называемые, которым робята хватку учинили, а схватив обязывали вкруг шеи сладкой травы. Обтаща хантая и яидачей круг огня однажды без шуму, хантая поставили против лестницы, а яидачей колотили около огнища После того травяные веревки вкруг юрты обтянули.

Как камучючей наделали тогда поставили их в одно место и воткнули над ними два березовые прута, а на них повешены были по повесьму тоншичю, из которого половина крашеная брусницею, а другая простая была, а перед них поставлена хомяга с сараною, которою их мужик мазал, а помазав роздавал всякой бабе по одному камучючю, а с ним приносил по ложке сараны. Бабы сарану съедали, а камучючей, повязав им сладкой травы на шею, назад отдавали, которые в старые места поставлены. И невдолге обломали мужики ветки у прутья и связали камучючей в два пука, из которых один поменьше, а другой побольше был, и опутав их тоншичем и кругом поставили в прежнем месте, а повесьма на прутьях повешеные обвив круг пругья положили по сторонам камучючей.

Между тем юрту затопили и как юрта растопилась, то два мужика взяли сперва большой пук камучючей и понесли камучючей головами к огню, и пришед до лестницы, обернувшись трижды кругом, ногами топая, бросили их в огонь, а после того и другой равным образом. Напоследок один парень одного болванчика бросил в огонь, которой за услугу камучючей почитается и называется камтачь.

Камучючей за врагов почитают они, от которых гром делается, а один пук больше, а другой меньше вяжут для того, что де первой раз гром бывает больше и то де оттого, что де наперед идут большим числом камучючи, а назади меньше. Тоншичь крашеной значит у них молнию во время грома бываемую.

Как камучючи горели, то все молчали и ничего не говорили, а по сгорании их вышел один мужик из юрты вон с палкою тоншичем перевязаною и вбежав в юрту говорил, что камучючи пошли вниз по реке, в другой раз выбежав вон и помешкав, вбежал в юрту и сказал, что они уже и рыбу добыли; в третей раз сказал, что они вверх по реке ушли, а в четвертой, что они уже и баранов набили и с горы на землю бросают. Это сказав, он палкою своею сор из юрты четырежды вверх брослл, приговаривая «алхалалалай».

После того два мужика взяли вышсписанные два пука и зажегши вышли вон и отрясали их на юрте, а искры в юрту выпали, а вшедши в юрты, две нерпы первипромышленые перед лестницею трясли каждую по два человека, что значило у них гром, а отрясание прутьем зажженным молнию.

Ноября 30 дня пасмурно.

Сегодня поутру в 8 часов протянули через юрту веревку кропивную вдвое согнутую, которая привязана была к столбу, а за концы ее держали два мужика, между веревкою привязали вертушку, кыжиам по их называемую, которая на средине с обеих сторон кругла как яблоко, а концы оба стесаны, как доска тонко. Веревку мужики тянули, а вертушка вертелась и по тех пор тянули пока порвалась веревка, которую в куски мужики резали и по себе делили, а вертушку прячут они в балаган». — И. С.

96. Подробно описанный Крашенинниковым религиозный праздник камчадалов отражает далекое прошлое этого народа, который жил где-то на юге, не знал еще собаководства и т. д.

Только этим можно объяснить, почему в качестве жертвенных яств на осеннем празднике камчадалов фигурирует почти исключительно растительная пища, а в случаях, когда в жертву приносится рыба, ее обязательно оборачивают съедобными травами. Что касается продуктов охотничьего промысла, то они отсутствуют вовсе. Здесь невольно вспоминается архаическое русское блюдо — кутья из неразмолотых зерен с медом, — сохранившееся долго в обряде «поминок». Религиозные обычаи сохраняли то, что некогда у народа было повседневным явлением. Поэтому становится понятным, почему у камчадалов во время праздника все предметы, связанные с собаководством, удаляются из юрты и почему выносится лестница, вместо которой пользуются на празднике грубо обрубленным стволом дерева, т. е. средством, какое очевидно в прошлом действительно бытовало у жителей подземных жилищ.

Религиозные представления и обряды камчадалов, зафиксированные Крашенинниковым двести лет тому назад, являются прекрасным источником по ознакомлению с древнейшим периодом этой народности. — И. О.

97. В рукописи зачеркнуто: У камчадалов, которые живут на реке Камчатке, празднование с другими камчадалами в том сходно, что они огню жертву приносят, что окуриваются, а в других обрядах великая разность. Не бывает у них оного безобразного крику и бешенья, не приносится береза, не представляется китовое и волчье действие, не делается маленьких востроголовых болванчиков во образ бесов, вселяюшихся в женской пол, и гайтанов, которые вместо крестов на себя носят, но нечто особливое однакож сходственно с объявленным, как видеть можно из нижеследующего описания.

Ноября 19 дня 1739 году ввечеру приехал я в камчатской острожек называемой Шванолом, которой от Нижнешантальского острога вверх по реке Камчатке в 42 верстах находится. Как в 1739 году живучи в Нижнешантальском остроге уведомился, что ноября около 20 дня в острожке Шванполом в 42 верстах от объявленного острога вверх по реке Камчатке находящемся начнется праздник, то я того же генваря 19 числа поутру рано туда поехал и около вечера приехал на праздник. Праздник оной начался у них помянутого 19 числа поутру, чего ради начала оного не случилось мне видеть (л. 239 об.). — Ред.

98. В рукописи: из угла и далее зачеркнуто: вывели старуху, которая не могла уже о себе ходить к огнищу очагу (л. 240). — Ред.

99. В рукописи зачеркнуто: Не могли кроме того что на праздниках истари так его делают (л. 243). — Ред.

100. В рукописи зачеркнуто: в чем согласно поступают с многими древними язычниками (л. 244). — Ред.

101. В рукописи зачеркнуто: которое обстоятельство может служить к некоторому доказательству, что камчатской народ происходит из Америки, как выше мною показано и американцы не могут ли быть почтены за переведенцов сидонских и тирских, оное на рассуждение представляется искуснейшим (л. 244 об.). — Ред.

102. Повидимому, Крашенинников ссылается на работу Lahontan (пишется также и de la Hontan). Nouvaux voyages dans l'Amérique Septentrionale 2 vols. La Haye. 1703 (второе изд. 1704 г.). — В. А.

103. В рукописи зачеркнуто: камчадалы, живущие около Пенжинского моря (л. 246 об.). — Ред.

104. В рукописи зачеркнуто: и умеренность пения в горле (л. 247). — Ред.

105. В рукописи зачеркнуто: Есть у них и мерские песни, так как и у других народов (л. 247 об.). — Ред.

106. В работах Крашенинникова и Стеллера единственное в литературе описание обряда гостеприимства у ительменов. Эта интересная форма первобытного обмена, совершавшаяся под видом сведения дружбы, известна также корякам (W. Jосhеlsоn. The Korak. Memoir of the Amer. Mus. of Nat. History. Leiden-New York, 1908. Vol. VI, стр. 764). — В. А.

107. В рукописи зачеркнуто: морить его жаром (л. 248). — Ред.

108. В рукописи зачеркнуто: (дурно говорить) (л. 248). — Ред.

109. В рукописи зачеркнуто: такой человек, которой обидит, во всю жязнь не найдет друга (л. 248 об.). — Ред.

110. В рукописи зачеркнуто: Харлос прозванием (л. 249). — Ред.

111. В рукописи зачеркнуто: Не последняя же забава их представлять других людей точно, как кто говорит, ходит, словом все их приемы. Как скоро кто на Камчатку приедет, то во первых дают ему новое имя на своем языке, петом высматривают все его действия. И при таких веселиях всякую персону представляют точно, притом не забывают они табак курить и сказывать скаски, и все такие веселия больше ночью нежели днем у них бывают. Сверх того есть у них и шуты, которые забавляют других своими проказами, но оные столь скверны, что и упоминать гнусно и непристойно (л. 250). — Ред.

112. Сведения участников Великой Северной экспедиции дают противоречивые материалы о характере рода у ительменов. Указания Крашенинникова о том, что жена после брака переходила в род мужа (патрилокальный брак), находятся в противоречии с сообщениями Стеллера о матрилокальности брака. «Обычно острог сбразуется из членов одной семьи, путем браков и деторождении невероятно размножающейся, так как раньше они редко выдавали своих дочерей замуж за жителей других острогов, куда бы те могли направиться для жительства со своим« мужьями. Здесь установилось правило, что мужчине приходится покидать в случае желания вступить в брак дом своих родителей, поселиться у отца жены и становиться его батраком» (G. W. Steller. Beschreibung von dem Lande Kamtschatka. Frankfurt und Leipzig, 1774). Это заключение Стеллера о матрилокальности брака дало основание некоторым исследователям (А. М. Золотарев) считать доказанным, что «ительмены жили в условиях материнского рода» (А. Золотарев. Пережитки тотемизма у народов Сибири. Л., 1934, стр. 40).

Такое определение кажется слишком поспешным, ему противоречат такие факты, как наследование по отцовской линии (наст. изд. т. II) и наречение ребенка именем умерших родственников по отцу (там же). Поэтому, вероятно, менее ошибочным будет сказать, что ительмены в начале XVIII века жили в условиях становления отцовского рода. Факты же, приведенные Стеллером о переселении жены в дом мужа, о праздновании свадьбы и др., говорят лишь о ярких пережитках материнского рода. — В. А.

113. В донесении капитана Беринга от 1730 г. указывается, что «ежели жена или скот какой родит двоих, то одного из них тотчас задавят, которой час родится и признают себе за великий грех ежели не задавят одного из двоих родившихся) (В. Вахтин. Русские труженики моря. Первая морская экспедиция Беринга СПб., 1890, стр. 93). — В. А.

114. В рукописи зачеркнуто: ни унимать (л. 253 об.). — Ред.

115. Каменный папоротник. Возможно, какой-нибудь папоротник из рода Dryopteris. — Л. Б.

116. Трава знзом. Что это за трава, мне неизвестно. О ней упоминает и Стеллер (стр. 364) под именем Sühsu. Равным образом неизвестна мне и трава ефемера (у Стеллера, стр. 365, Ephemera kamtschatica); может быть, какая-нибудь анемона. — Л. Б.

117. Коренье лесной фиалки. У Стеллера (стр. 365 «radices Iridis sylvestris fl. coeruleo». Это ирис, или касатик, Iris setosa Pallas, у которого околоцветник чаще фиолетово-синий («flore coeruleo» Стеллера), реже голубой, чистосиний, малиновый, фиолетовый или чистобельный. Вид этот свойствен Восточной Сибири, Дальнему Востоку, Алеутским островам, Аляске; на Камчатке обычен в березовых лесах, на выгонах, по лугам (В. Л. Комаров. Флора Камчатки, I, стр. 306-308). — Л. Б.

118. Крашенинников неправ, считая, что только ительмены выбрасывали умерших. Подобный способ захоронения — вынос трупа в тундру — распространен был среди большинства чукоч (В. Г. Богораз — Тан. Чукчи. Т. II. Религия, Л., 1939. 184-194). — В. А.

119. В рукописи зачеркнуто: по толмачу (л. 260). — Ред.