ИМПЕРАТОР ИОАНН АНТОНОВИЧ

1740–1764.

IV. ¹

Возвращение императрицы. — Проекты манифеста и указы сенату. — Казнь Мировича. — Указ Смоленскому полку. — Иностранная памфлет — Свидетельства иностранцев.

Согласно своему намерению, императрица Екатерина II не спешила возвратом в Петербург: она выехала Из Риги 15-го июля 1764 г., в исходе шестого часа вечера, и совершала путь с остановками (a petites journees); 21-го числа она прибыла в Гостилицы, где оставалась до 23-го июля; отсюда выехала в Петергоф, а 25-го июля, в шесть часов вечера, происходил торжественный въезд Екатерины в столицу. Восторг народа, по отзывам газет, был необычайный и неописуемый. В течение шестнадцати дней, после получения императрицею первого известия о «шлюссельбургской истории», она ежедневно писала к Панину, князю Вяземскому, Неплюеву, получая и от них известия о ходе этого важного дела. Хотя императрица, в вышеприведенном втором письме от 10-го июля, и говорила Н. И. Панину, что сумасбродная выходка Мировича нимало ее не смущает, однако же из последующих писем явствует, что императрица, входя во все подробности производства следствия, наблюдала за ним с напряженным вниманием. Не могло быть иначе, тем более, что покушение Мировича, по собственному счету государыни, было уже тринадцатое в четырехмесячный промежуток времени; каждый из этих злых умыслов казался Екатерине отпрыском обширного заговора, участниками которого могли быть [494] и офицеры гвардии, и некоторые из вельмож. Братья Орловы, по ненависти их к княгине Дашковой, пытались уже очернить ее в главах императрицы, яко-бы Дашкова — участница в заговоре Мировича. Из писем Екатерины II, написанных ею с 10-го по 25-е июля 1764 г. нелишним считаем привести следующие выдержки, лично до Мировича относящиеся:

(11-го июля, Панину). Хотя по вашим примечаниям с основанием видится, будто у Мировича сообщников нет, однако полагаться не можно на злодея...

(16-го июля). Я прочла календарь и записки оного злодея, из которых единомышленных не видится, но только из одного листа видно, что он меня убить хотел, а чтоб они по Петербургу неразглашали свои намерения, тому кажется верить не можно, по неже с святой недели много о сем происшествии почти точные доносы были, которые моим неуважением презрены.

(18-го июля, Неплюеву). Осторожность вашу не иначе как похвалить могу, что вы за Мировичами приказали без огласки подсматривать; однако если дело не дойдет до них, то арестовать их не для чего, понеже пословица есть: «брат мой, а ум свой».

(22-го июля, Панину). Брат ваш, у которого Мирович был адъютантом, сказывает про него, что он лжец и бесстыдный человек и великий трус.

Еслибы иностранные «писатели»: Кастера, Сальдерн, Гельбич и слишком многие другие — читали отзывы Екатерины II о Мировиче, они призадумались-бы, прежде нежели написать гнусные сказки, будто императрица сама комлотировала с Мировичем, дабы путем его попытки к освобождению Иоанна Антоновича дать повод приставникам безнаказанно умертвить несчастного узника. Смерть его не была необходимостью для блага и спокойствия России.... Из всех приведенных уже нами выше документов, вполне достоверных, несомненно, что не было никакой надобности погасить жизнь несчастного существа, уже лишенного разума, уже носившего в своем организме начало разрушения. Далее мы подробнее поговорим о вымыслах иностранцев, не заслуживающих ни малейшего доверия.

Тотчас по прибытии в Петербург, императрица занялась составлением манифеста о шлиссельбургской катастрофе ². Первоначальная его редакция, на французском языке была следующая: [495]

Проэкт манифеста часть которого писана императрицею своеручно; другая неизвестною рукою: об упреждении уголовного суда над Василием Мировичем:

(Рукою императрицы). Lorsque les voeux unanimes de tous Nos fideles sujets, par la volonte de Dieu, Nous placerent sur le throne de Russie, Nous trouvames encore en vie le prince Jean ne du mariage du prince Antoine Brunswic-Wolfenbuttel et de la princesse Anne de Mecklenbourg, lequel, etant encore a la mamelle, fut illegitimement (comme il est connu de tout le monde) designe Empereur sur le throne de la Russie, et, par les decrets de la Providence, detrone pour toujors dans cette meme enfance, et le sceptre hereditaire passa a la fille de Pierre le Grand, Notre tres chere tante reposant en Dieu l'Imperatrice Elisabeth Petrowna. Nos premiers soins a Notre avenement, apres avoir rendu de justes actions de grace au ciel, furent, selon l'humanite, qui nous est naturelle, de soulager, autant que faire se pourrait, le sort malheureux des son enfonce, de ce prince, detrone par la volonte du Tout- Puissant. Nous nous proposames de la voir, Nous meme pour connaitre quels soulagemens selon son caractere et l'education qu'on lui avait donne ci-devant — Nous pourrions lui procurer. Nous fumes touches de yoir, qu'outre un beguayment incommode pour lui-meme et presqu'in- comprehensible aux autres, il etait absolument prive de la raison et de la comprehension humaine. Tous ceux, qui se trouverent alors avec Nous, ont vu, combien Notre coeur en fut rempli de sentiment d'humanite et de pitie. Et en meme temps, convaincu qu'il ne Nous restait pour ce prince malheureux des sa naissance, d'autre aide, que de le laisser la, ou il etait, et de lui donner le contentement qu'il etait en etat de recevoir. Ensuite de quoi Nous donnames Nos ordres, quoique son etat le priva d'y etre sensible, ne connaissant ni les gens, ni ne distinguant le bien d'avec le mal, ni ne pouvant, par la lecture, adoucir sa satisfaction, et ne mettant toute sa felicite que dans la confusion des idees qui [496] le privait de la raison. Pour eviter que par des vues particulieres quelque malintentionne n'eprouva de troubler en ce malheureux prince, ou le repos public, Nous ordonnames de lui donner une garde sure et de mettre aupres de lui deux honnetes et fideles officiers de garnison, le capitaine Wlassieff et (le) lieutenant Tchekin, lesquels par leur longs services militaires meritaient recompense, et ayant use leur sante et leur bien au service, un emploi tranquille. Il etait recommande a ces deux officiers d'avoir tous les soins imaginables de lui. Avec tontes ces precautions il nous a ete impossible d'empecher un mal [et une mechancete desesperee, telle qu'un scelerat vient de foire eclore an mepris de sa vie a Schlusselbourg par une entreprise qui . fait fremir. Un sous-lieutenant du regiment d'infanterie de Smolensk, ukrainien de nation, nomme Wassili Mirowitz, petit-fils du premier rebelle qui suivit Mazeppa, et, comme Ton voit, parjure par le sang, ayant passe sa vie dans la debauche, la dissipation et le desordre, et s'etant par la prive des moyens permis de parvenir avec honneur a la fortune; a la fin perdit de vue la loi de Dieu et le serment de fidelite qu'il nous avait prete, ne connaissant que par un simple echo le nom du prince Jean et bien moins encore les facultes de son corps et de son ame, se proposa pour but, par tels moyens que ce ffit, et quelque sanglant que devint le tumulte pour le public, de l elever pour faire son propre bonheur.. (Писано другою рукою): Pour l'execution de cet attentat, otissi impie que dangereux pour le repos public et desespere pour lui meme, il pria, dans le temps de Notre voyage en Livonie, qu'on l'envoya, quoique ce ne fut pas son tour, faire la garde, qui se change tous les huit jours dans la forteresse de Schlusselbourg et la nuit du 4 au 5 do mois passe, a deux heures apres minuit, il eveilla sa principale garde, la rangea de front et ordonna de charger a balle. Le commandant de la forteresse B'erednikof, ayant entendu du bruit, sortit de son quartier, et en demanda la raison a Mirovitz lui-meme; mais au lieu de reponse ce rebelle lui donna avec son fusil renverse un coup sur la tete, la blessa et le fit arreter. Puis mena avec beaucoup de fureur son monde, attaquer a coups de feu le peu de monde, qui gardait le prince Jean; mais ceux-ci, qui se trouvaient sous les ordres des deux officiers ci-dessus nommes, les recurent tellement que le desespere rebelle Mirowitz fut oblige de se retirer. Par la singuliere disposition de la Providence, qui veille a la conservation du monde, il y avait pendant cette nuit un brouillard fort epais, qui, joint a la situation interieure de cette forteresse, fit, qu'on n'a trouve personne blesse, ni tue. Le peu de reussite de cette premiere entreprise, ne put retenir cet ennemi public de continuer son projet de rebellion: [497] son. desespoir. extreme lui ingera de faire ammener d'un bastion un canon avec ses munitions necessaires ce qui fut bientot fait. Les ci- dessus nommes, capitaine Wlassief et lieutenant Tchekin, voyant devant eux une force, a laquelle ils ne pouvaient resister, et un plus grand malheur inevitable (si celui qui leur etait confie, venait a etre delivre) par les flots de sang innocent, qu'il en conterait a la patrie dans des troubles pareils, prirent entr'eux la resolution d'assurer le repos public en finissant les jours de ce prince malheureux des sa naissance.

Ils reflechirent, outre cela, que si l'extreme temerite de ce furieux parvenait a leur oter leur axrestant, ils pourraient subir la severite des loix-ils tuerent le prince, oubliant la crainte de s'exposer aux tourments et a recevoir la mort d'un, ennemi desespere. Celui-ci fut si frappe de ce coup, que voyant devant lui le cadavre et qu'il etait cause de sa mort, qu'il reconnut au moment meme sa temerite et son crime et en marque son repentir devant ses propres soldats, lesquels quelques heures auparavant il avait, en abusant de la discipline, mal-mene si criminellement. Ce fut alors que les officiers, qui avaient finalement termine cette rebellion, conjointement avec le commandant, s'assurerent du rebelle, ramenerent les soldats a leur devoir et envoyerent leurs rapports de ce, quoique malheureux evenement, mais qui par 'la disposition du ciel a detourne un plus grand malheur encore, a Notre conseiller prive actuel et senateur Pyiin sous les ordres duquel ils se trouvaient. Ce senateur envoya pour le premier moment Notre lieutenant, colonel de l'armee Kaschkin, avec des ordres pour retablir la tranquillite et le bon ordre sur le lieu, et Nous envoya un courrier avec le detail des circonstances. Ensuite de quoi Nous ordonnames a Notre lieutenant, general de la division de Petersbourg Weimarn de se transporter sur le lieu et de faire des informations necessaires, lesquelles etant finies il vient de Nous remettre les demandes, reponses, temoignages, convictions et confessions.

Nous, y ayant vu la grandeur du crime, combien il interesse la Patrie entiere et le repos public; Nous envoyons toute cette affaire a Notre Senat, lui ordonnant ensemble avec le Synode d'inviter les trois premieres classes et les presidents de tous les colleges, ecouter cette affaire du lieutenant-general Weimarn, lequel en a poursuivi les informations, et de prononcer la sentence selon les loix de l'Empire et apres qu elle sera signee de tous, de Nous la remettre pour que Nous la confirmions ³

При окончательной редакции текст этого манифеста 17-го августа был несколько изменен, в чем можно убедиться при [498] сличении его с прилагаемым переводом предъидущего французского текста.

«Когда единодушные желания всех ваших верноподданных, волею Божиею, возвели нас на российский престол, мы обрели еще в живых принца Иоанна, рожденного от брака принца Антона Брауншвейг-Вольфенбюттельского и принцессы Анны Мекленбургской, который будучи еще грудных младенцем был незаконно (как всем известно) назначен императоров на российский престол и волею Провидения низведен с оного навсегда, в том же младенческом возрасте, и наследственный скипетр перешел дочери Петра Великого, возлюбленной тетке вашей, в Бозе почивающей императрице Елисавете Петровне. Первою заботою при восшествии вашем, по воздаянии благодарственных молений Всевышнему, было, по природному вам человеколюбию, облегчить, насколько сие возможным представлялось, участь сего от рождения несчастного принца, волею Всемогущего — с престола низведенного. Мы положили самоочно видеть его, чтобы ведать, какие облегчения — согласно его нраву и данному первоначально воспитанию, могли ему доставить. Мы были тронуты, видя, что кроме косноязычия, ему самому затруднительного и почти невразумительного другим, он решительно был лишен разума и смысла человеческого. Все, бывшие тогда с вами, видели, сколько сердце наше было Преисполнено чувства человечества и жалости. В тоже время, убедясь, что вам иного, в помощь сему несчастно-рожденному принцу, сделать не оставалось, как оставить его там, где он находился, и дать то довольство, которое он принять был в состоянии. Вследствие чего нами даны были повеления, хотя состоянием своим он и лишен был способности сие чувствовать, не зная людей, не отличая доброго от худого, не умея чтением книг облегчать свое положение, а за едино блаженство себе почитал смущение мыслей, разума его лишавших. Во избежание того, чтобы из личных видов, какой злоухищренный не покусился смущать сего несчастного принца, или спокойствие общественное, мы повелели приставить к нему надежный караул, и определить к нему двух честных и верных гарнизонных офицеров: капитана Власьева и поручика Чекина, кои, за долговременную воинскую службу, награждения заслуживали и, истощив здоровье и имущество свое на службе — места спокойного. Сим двум офицерам препоручено было прилагать о нем все елико вообразимые попечения. При всех сих предосторожностях, нам было невозможно воспрепятствовать злу и злости отчаянной, которые явил ныне с отчаянием живота своего в Шлиссельбурге некий злодей умыслом своим, в содрагание приводящих. Подпоручик пехотного Смоленского полка, именем Василий Мирович, украинский уроженец, внук первого мятежника, за Мазепою последовавшего, и, как видно, по крови клятвопреступник, проведя жизнь свою в распутстве, мотовстве и беспорядке и тем лишив себя дозволительных средств в честному достижению благосостояния, утратил наконец из виду закон Божий и присягу, на верность нам принесенную: зная токмо по-наслышке имя принца Иоанна и еще того менее его способности телесные и душевные, возъимел целию своею — какими бы то ни было средствами и как би ни был кровопролитен мятеж — возвести его (на престол) собственного счастия своего ради. (Следующее писано другой рукою). Для приведения [499] в исполнение сего злодейского умысла, одинаково богопротивного и опасного для спокойствия общественного и для него самого отпаянного, он просил во время путешествия нашего в Лифляндию, дабы его послали, хотя то и не была ему очередь, в караул, еженедельно сменяемый в Шлиссельбургской крепости, и в ночь с 4-го на 5-е число минувшего месяца, в два часа по полуночи, разбудив главных стражей, выстроил их во фрунт и велел заряжать ружья боевыми патронами. Комендант крепости Бередников, услышав шум, вышел из своей квартиры и спросил о причине оного, самого Мировича; но, вместо ответа, сей мятежник нанес ему прикладом ружья удар в голову, ранил и велел арестовать. Потом с великою яростию повел своих солдат на атаку ружейным огнем малого числа стражей, охранявших принца Иоанна; но сии последние, бывшие под командою двух вышеупомянутых офицеров, встретили их так, что отчаянный мятежник Мирович был принужден ретироваться. По чудесному предопредедению Промысла, который блюдет над сохранением вселенной, в эту ночь был весьма густой тукан, который, купно со внутренним расположением этой крепости, был причиною, что не оказалось ни раненых, ни убитых. Неудача сего первого покушения не остановила сего общественного врага в продолжении им мятежного предприятия: крайнее отчаяние внушило ему велеть стащить с бастиона пушку с необходимыми снарядами, что вскоре было исполнено. Вышеупомянутые капитан Власьев и поручик Чекин, в виду силы, которой не имели возможности противиться, и еще того большего и неизбежного бедствия (еслибы доверенный их охранению освобожден был) от потоков неповинной крови, при подобных возмущениях к прискорбию отечества проливаемых, решили между собою обеспечить общественное спокойствие прекращением жизни сего принца, от рождения (несчастного).

«Кроме того, они рассудили, что буде крайняя дерзость сего исступленного возможет исторгнуть у них арестанта, то они могут подвергнуться всей строгости законов: они умертвили принца, позабыв страх быть преданными истязаниям и смерти от отчаянного врага. Оный, сим ударом, толико был поражен, что, видя пред собою труп, а себя причиною его смерти, в ту же минуту сознал свою дерзость и преступление и изъявил раскаяние пред своими солдатами, коих, за несколько часов перед сим, злоупотребляя дисциплиною, злобно вел к преступлению. Тогда офицеры, окончательно прекратившие сей мятеж, купно с комендантом, арестовали мятежника, призвали солдат к соблюдению их долга и отправили свои репорты о сем, хотя и злосчастном происшествии, но которое, по небесному промышлению, отклонило другое, еще того большее несчастие, — нашему тайному действительному советнику и сенатору Панину, под начальством которого находились. Оный сенатор, на первый случай, послал нашего армии подполковника Кашкина, с ордерами к восстановлению тишины и доброго порядка да месте, и отправил к нам курьера с подробностями обстоятельств. Вследствие чего мы повелело нашему генерал-поручику петербургской дивизии Веймарну отправиться на место для отобрания необходимых сведений, по окончании которого он препроводил в нам вопросы, ответы, свидетельские показания, увещания и призвания.

«Видя из оных великость преступления, насколько оное соприкасается всего отечества и спокойствия общественного, мы отсылаем все сие дело в [500] наш сенат, повелевая ему, купно с синодом, пригласить особ первых трех классов и президентов всех коллегий, к выслушанию сего дела генерал-поручика Веймарна, по оному следствие производившего, и произвести сентенцию согласно законам империи и, по подписании оной всеми присутствующими, доложить нам на утверждение». .

Отрывок проекта манифеста (указа сенату?) о Мировиче, писанный князем Я. П. Шаховским по поведению императрицы.

«Что оной злодей низвергнуть меня с российского престола устремлялся, за то я не оскорблялся, его прощаю, и прошу за то ему не мстить, понеже он не меня, но того прогневлял, которой своими божескими судьбами на престол меня возвел, и, видя мою невинность, от всех коварных сетей меня сохраняет. А с какими я тщаниями и ко всем верноподданным доброжелательствами, оною, порученною мне от Бога, государствования должность исполнять стараюсь, и какой цены то для меня стоит, всякой справедливость любящий гражданин незнать может. Что-же оной злодей всей империи нашей бедственные потрясения учинить, и несчастливому жребию многих граждан подвергнуть хотел, о том я сердечно соболезную и во удовольствие, вашего и всех моих верно-подданных оскорбления, по прошению вашему, оного злодея оставляю в вашей власти». (Смот. прилож. к зап. Шаховского, изд. «Рус. Стар.» 1872 г. стр. 243).

После многократных допросов, Мирович, признанный виновным в государственной измене, сентенциею сената был приговорен к смертной казни — четвертованием. Императрица смягчила этот жестокий приговор, присудив виновного к обезглавлению. Прочие преступники, сообщники Мировича, в числе шестидесяти двух, по степени виновности разделенные на категории, были наказаны шпицрутенами и батогами — большею частию нещадно — и сосланы в каторгу, или в отдаленные команды и гарнизоны. Распределение наказаний было следующее: капралы — Андрей Кренев, Николай Осипов, Абакум Миронов — к 10,000 палок и ссылке в работу вечно. Солдаты: Яков Писклов — 12.000 палок и вечная каторга; Матвей Босов, Козьма Дитятев — 10.000 палок и ссылка в работу вечно. Барабанщик Исаия Анофриев, флейщик Михаил Кагурин; солдаты: Федор Паршин, Василий Третьяков, Дементий Дураков, Михайло Совцов, Осип Живулин, Герасим Кузнецов, Иван Ноздрин, Василий Тарасов, Емельян Кононов, Мирон Агутов, Фрол Осипов, [501] Емельян Хомяков, Михайло Белый, Михаил Креницкий, Григорий Сидоров, Муртаза Мирязев, Кочнев, Киреев, Березин, Фофанов, Волков, Родионов, Плохов, Шмелев, Краснощеков, Григорьев, Шеватин, Денисов, Князев, Ульянов, Ефимов, Кусков, Акатов, Горшинин, Кузьмин, Тюлков — по жеребью четырем человекам дать по 1,000 шпицрутенов, прочим по 5,000 (500?), и всех на век определить солдатами в дальние команды. Рядовые: Кобелев, Николаев, Тарасов, Маракасов, Кузовлев, Симонов, Багршцев, Попов, Гончаров, — разослать в дальние команды. Фурьер Лебедев — разжаловать вечно в солдаты в дальний город. Артиллерийский капрал — Коркин: дать 3,000 шпицрутенов, разжаловать вечно в гандлангеры и с канонерами Серковым, Ивановым, гандлангерами: Стрелковым и Павловым — сослать в дальние команды. Придворный лакей Касаткин — высечь батогами и отослать солдатом в дальнюю команду. Подпоручик Семен Чефаридзев — лишить всех чинов, выдержать в крепостном каземате шесть месяцев и солдатом определить в дальние полки. Канцелярист Михайлов и сержант Иштиряков — признаны невинными и оставлены без наказания.

Надежда на помилование не покидала Мировича до последней его минуты; восходя на эшафот, он озирался во все стороны, ожидая вестника о пощаде его жизни... Но казнь свершилась, в среду 15-го сентября 1764 года. Единственный печатный оффициальный документ, дошедший до нас об этой казни — следующее объявление в «С.-Петербургских Ведомостях» (№ 75-й, пятница, сентября 17-го дня, 1764 года):

«Третьего дня, то есть 15-го числа сего месяца, пред полуднем, над бывшим подпорутчиком (sic) Мировичем, о которого бунтовщицком и изменническом предприятии в Шлюссельбургской крепости в народ уже объявлено, состоявшимся прошедшего августа 17-го дня ее императорского величества манифестом, на Петербургском острову, на обжорном рынке, по заключенной от бывшего в правительствующем сенате генерального собрания сентенции, совершилась экзекуция, а именно: отсечена ему, при многочисленном собрании народа, голова, а тело его ввечеру сожжено купно с эшафотом. Бывшим-же у него в команде унтер-офицерам и рядовым, которые им, Мировичем, к возмутительному его предприятию были соглашены и подговорены, учинено того же дня, отчасти здесь, отчасти при стоящем в Шлюссельбурге-ж полку, телесное наказание, прогнанием сквозь строй; после чего разосланы они [502] по равным отдаленным гарнизонам, а заключенная над сими злодеями сентенция того-ж числа публикована печатными указами».

В последний раз имя Мировича было упомянуто в напечатанном во всеобщее сведение («С.-Петербургские Ведомости», № 92, вторник, 16-го ноября) манифесте следующего содержания:

«Божиею милостию Мы Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская и проч. и проч. и проч.

«Армии нашей пехотному Смоленскому полку всемилостивейше объявляем:

«Мы, по правосудию Нашему ко всем верноподданным, не можем без чувствительного Нам сожаления понимать, сколь великое уныние навели Смоленскому полку бывший того-же полка офицер, бунтовщик Мирович, и команда, стоящая с сим злодеем в Шлиссельбургской крепости на карауле, через свою измену, Нам и Отечеству внедавне оказанную: но как преступление, учиненное злосердием одного, не может вредить других, никакого участия в том не имевших, то Мы, ведая, сколь храбро во всех военных действиях сей полк по нашим регулам военным всегда поступал, и сколь исправно он ныне соблюдает дисциплину военную, восхотели оный обнадежить ныне, как и всегда, Нашею императорскою милостию, вследствие чего и повелеваем, что-б отнюдь никто никогда не дерзала оного, порицать сею Мировичскою изменою; а ежели кто противно сему учинит, и в том изобличен будет, тот, яко преступник сего высочайшего повеления, не избегнет Нашего гнева и достойного за то наказания. Екатерина. (М. П.). Дано в С.-Петербурге, государствования Нашего в третье лето, сентября 10-го дня 1764 года. Печатано при сенате, ноября 6-го».

Весь ход Шлиссельбургского дела, во всех подробностях, был известен послам и полномочным министрам иностранных держав, находившимся при нашем дворе, о чем, помимо оффициальных донесений своим кабинетам, они сообщили им много сведений, собранных под рукою. Некоторые из них высказывали особые догадки, предположения о косвенном участии правительственных лиц в заговоре Мировича, но никто не дерзал так открыто нападать на императрицу, как то не замедлили сделать иностранные памфлетисты и биографы убиенного принца. Из массы этих памфлетов особенно замечателен один, напечатанный в Лондоне в 1765 году.

Этот памфлет, озаглавленный: Собрание документов, [503] относящихся до смерти принца Ивана ⁴ и т. д., состоит из небольшой в 8-ю д. л. брошюрки в 31 страницу и заключает в себе: перепечатку, на французском языке, манифеста 17-го августа 1764 года (стр. 1–10); Заметки свободного англичанина ⁵ на вышеприведенный манифест (стр. 11–15); Ответ русского, не-свободного, через-чур свободному англичанину ⁶ (стр. 16–25); Заметки немецкого путешественника (стр. 26–31). «Свободный англичанин», яростно нападая на русскую императрицу, называет ее единственной виновницей убиения принца Иоанна, предавшей в руки палачей несчастного Мировича, действовавшего яко-бы по желанию Екатерины II. Не довольствуясь этой клеветой, англичанине высказывает опасения за жизнь цесаревича Павла Петровича, который, по мнению памфлетиста, может пасть жертвою властолюбия своей матери. Ответ русского отличается сдержанностью: фактически опровергая клевету, возводимую на его государыню, он обращает общественное внимание на дерзкого памфлетиста, скрывшего свое имя и вполне заслуживающего пришва на суд. Упоминая о тупоумии принца Иоанна, в чем при посещении его вполне убедились и император Петр III, и вельможи, его сопровождавшие, — русский говорит: «Иван не был рожден, чтобы царствовать. Между его колыбелью и престолом возникла непреодолимая преграда. И по какому праву мог-бы он иметь притязание на престол? За отсутствием своих прав, какие добродетели мог бы он заявить? Обиженный природою, лишенный способности мыслить, мог ли он взять скипетр, который был бы только бременем для его слабости, или вернее — игрушкою, орудием его слабоумных забав и бедствий народа многочисленнейшего в Европе ⁷.

Строгий, приличный тон «ответа», проникнутого справедливым [504] негодованием, но чуждого резких выходок против личности памфлетиста, самый слог статьи — обличают, что она написана рукою женщины, и мы, может быть, не будем далеки от истины, если скажем, что ответ был написан или княгинею Е. Р. Дашковой, или самою Екатериною. Нападки «англичанина» были вдвойне оскорбительны как государыне, так и матери; они не могли пронестись бесследно мимо слуха императрицы.

«Заметки немецкого путешественника», занимающие последние пять страниц брошюры, отличаются беспристрастным обсуждением вопроса об убиении принца Иоанна, с легкой примесью иронии. Немец полагает, что причиною слабоумия Иоанна были не врожденные физические недостатки, не наследственность, но отсутствие воспитания и долговременное заточение. Ту же участь, — говорит он, готовила царевна София Алексеевна малолетнему Петру Великому, стараясь пустыми забавами отвлекать его от занятий науками; и Петр отупел бы неминуемо, еслибы о его умственном развитии не заботился Лефорт. Затем, построчно разбирая манифест, немец указывает на тот, по его мнению, промах, будто-бы в нем сказано, что причинами отстранения от престола и убиения Иоанна Антоновича было его «косноязычие»... «Но если убивать всех косноязычных, — замечает он, — то многим не поздоровится. И зачем было убивать несчастного? Пользуясь густым туманом, приставники могли его тайно вывести из крепости; тут же могли скрыть его».

Не останавливаясь над клеветами Сальдерна, Кастеры и прочих иностранцев, не приводим фантастических подробностей о деле Мировича и из биографии Теплова, находящейся в книге Гельбига: «Русские временщики» (Die Russische Guenstlinge).

.....................................................................................................................................................

.....................................................................................................................................................

.....................................................................................................................................................

Великолепный карусель, данный Екатериною II на Царицыном лугу, и вслед затем торжественный въезд в Петербург турецкого посла, осенью того же 1764 года, изгладили из памяти жителей столицы впечатление, произведенное на них казнью Мировича и тяжкими истязаниями его несчастных и почти невинных сообщников.

При скудости документальных данных, относящихся до Брауншвейгского семейства, нельзя не дорожить и малейшими письменными заметками современников о нем и о несчастном Иоанне [505] Антоновиче. В бумагах Ассебурга находится следующая записка на французском языке, набросанная им вскоре после убиения шлиссельбургского узника, или, может быть, после свидания с ним Екатерины II, при котором Ассебург мог присутствовать:

«Иоанн был очень белокур, даже рыж, роста среднего, очень бел лицом, с орлиным носом, большими глазами, и заикался. Разум его был поврежден; он говорил, что Иоанн умер, а он же сам — Святый Дух. Он возбуждал к себе сострадание; одет был худо...»

О намерениях Екатерины II, относительно облегчения участи членов Брауншвейгской фамилии, Ассебург писал датскому двору следующие, на французском языке, сообщения:

7-го января 1766 г.

«Со времени восшествия на престол Екатерины II, она и ее министр (гр. Н. И. Панин?), одушевляемые состраданием к судьбе принца Антона Ульриха Брауншвейгского, решились возвратить ему свободу, присоединив к этой милости и содержание, приличное его рождению и тому высокому посту, который он занимал в России. Печальное событие, совершившееся в минувшем году с Иоанном, утвердило Е. И. В-во в принятом ею решении, и оно, быть может, уже было бы приведено в исполнение, еслибы, с одной стороны, не считали себя вынужденными принимать величайшие предосторожности, извлекая принца и его семейство из-под гнета забвения и тех бедствий, которые тяготели над ними, в течение 25 лет, и еслибы, с другой — сам принц обнаруживал более желания избавиться от ссылки, которую он, вследствие привычки, или по своим соображениям, предпочитает готовящейся ему свободе. Я знаю, несомненно, что смягчение участи принца — вопрос важный и серьезный: ему назначают ежегодно по 24,000 руб. и половину этой суммы каждому из его детей, если он согласится принять предложения императрицы, меняя теперешнее грустное жилище на любой из городов герцогства Брауншвейгского, который пожелает избрать для своего местопребывания».

Февраль 1766 г.

«Офицер, посланный от императрицы к несчастному принцу Антону Ульриху Брауншвейгскому в Колу (?) Архангельской губернии, донес, что этот принц, привыкший к своему заточению, [506] больной и упавший духом, отказался от предлагаемой ему свободы, не прося ни о чем ином, как о лучшем помещении и о снабжения его серебреною посудою. Двор повелел, чтобы посуда и мебели были ему доставлены и чтобы положение его было улучшено, насколько это будет возможно».

V.

Предания о Кексгольмском узнике. — Заметка о ложных слухах, в разные времена распространявшихся в народе. — Мирович в юности.

В «Русской Старине» изд. 1876 года (том XV, стр. 218) напечатана следующая заметка, сообщенная А. А. Чумиковым:

«В отчете финляндского общества «Древностей» нашли мы следующий загадочный случай, сообщенный почтмейстером Гренквистом: «император Александр I, посетив в августе 1802 года Кексгольм, приказал упразднить в нем крепость и при этом сам, лично, освободил из нее какую-то личность, которая была заключена в ней около 30-ти лет и принадлежала к так называемым «безъимянным». Кто могла быть эта личность?».

Вопрос этот не остался без ответа, и нам тогда же, в 1876 году, были сообщены Н. П. Авенариусом следующие любопытные сведения о Кексгольмском узнике:

— В XXV томе Истории профессора Соловьева (стр. 160) находится известие, подтверждающее рассказы иностранцев об отправлении Иоанна Антоновича в Кексгольм. Екатериною II, на другой же день ее воцарения, 29-го июня 1762 года, дан был маиору Силину следующий указ из Петергофа: «Вскоре по получении сего имеете, ежели можно, того же дня, а по крайней мере на другой день, безъимянного колодника, содержащегося в Шлиссельбургской крепости под вашим смотрением, вывезти сами из оной в Кексгольм; а в Шлиссельбурге, в самой оной крепости, очистят внутренней крепости самые лучшие покои и прибрать, по крайней мере, по лучшей опрятности, которые приготовив содержать до указу». 4-го июля, Силин донес из деревни Мордя, лежащей в 30 верстах от Шлиссельбурга, что их разбило бывшею на озере бурею, и они, с арестантом, находятся в означенной деревне, в ожидании других судов из Шлиссельбурга, для дальнейшего следования в Кексгольм. Затем г. профессор Соловьев говорит, что Иоанн был отвезен обратно в Шлиссельбург в прежнее помещение, приготовленное, было, для Петра III. Таким образом [507] пребывание Иоанна Антоновича в Кексгольме подтверждается двумя русскими документами: указом Екатерины II — Силину и донесением последнего императрице; о возвращении же его в Шлиссельбург никаких оффициальных документов покуда еще не обретено.

В монографии г. профессора Бриннера ⁸ упоминается о пребывании Иоанна в Кексгольме, на основании свидетельства трех иностранных, писателей. По словам Кастейры ⁹: «Петр III (желая облегчить участь Иоанна) пока довольствовался отправлением его в Кексгольм, находившийся (?) гораздо ближе к Петербургу нежели Шлюссельбург» ¹⁰. Гельбиг рассказывает, что по смерти Петра III Иоанн на несколько недель был отправлен в Кексгольм и затем возвратился в свою прежнюю тюрьму в Шлюссельбурге. Наконец автор биографии Иоанна, у Бюшинга (VI, 532), также говорит о тайном перевозе Иоанна на короткий срок в Кексгольм, в первое время царствования Екатерины II. «При отсутствии документальных данных об этом деле» — замечает и Брикнер — «вопрос о пребывании Иоанна в 1762 году в Кексгольме должен пока оставаться открытым».

Документальные данные приведены нами выше, и кроме того между кексгольмскими старожилами доныне сохранились предания даже и не о временном нахождении Иоанна Антоновича, а о проживательстве его в Кексгольме до времен Александра I. Поводом к этим сомнительным догадкам был «безьимянный узник», освобожденный в 1802 году, по высочайшему повелению. Предания, собранные Н. П. Авенариусом, суть следующие:

1) Покойный его родитель рассказывал, что в начале нынешнего столетия у своих родственников в Кексгольме он видал там (в крепости, или в ином каком месте, того не упомнит) высокого седого старика, который, по словам местных жителей, был никто иной, как Иоанн Антонович. Оффициальное имя старика было «Безъимянный», а настоящее (?) произносилось под величайшим секретом.

2) Один кексгольмский уроженец на вопрос Н. П. Авенариуса [508] о «Безъимянном» дал не только утвердительный ответ, что все им слышанное от отца его — сущая правда, но добавил еще, что император Александр I (в 1802 году?) посетил «Безъимянного» в Кексгольмской крепости, говорил с ним наедине и позволил ему ходить с караульным по городским улицам.

После того, Н. П. Авенариус, чрез посредство генерал-маиора Гр-мы, получил от брата его, кексгольмского почтмейстера В. Ф. Гренквиста, дальнейший ряд преданий, собранных на месте о таинственном узнике Кексгольмской крепости:

3) Старый отставной чиновник, занимавший общественную должность в Кексгольме с 1819 по 1826 год, несмотря на свои преклонные лета (около 80-ти), вполне сохранивший умственные способности, рассказал г. Гренквисту следующее:

«В царствование императрицы Екатерины II, к коменданту Кексгольмской крепости, при секретном предписании, был прислан арестант Безъимянный и заключен в верхнем этаже крепостной башни на острове «Слось» (вероятно от немецкого Schluss или шведского slot). В маленькой комнате этой башни он оставался безвыходно слишком тридцать лет, и только в 1802 году, при посещении Кексгольма императором Александром I, был выпущен на свободу. С этого времени он поселился в предместья, ходил свободно по улицам, но без права выезда из города. В 1819, или в начале 1820 года, Безъимянный иногда посещал рассказчика; чаще всего приходил по праздникам «с поздравлением»; охотно угощался водкой, вином и пищей; не отказывался и от небольшого денежного вспомоществования; одевался бедно и просто, но выражался языком, человека образованного. Умел хорошо писать, но говорил только по-русски. Он был росту среднего, телосложения крепкого; лицо имел благообразное, черты правильные; борода и волосы у него были длинные и седые, прилично причесанные и приглаженные. Лицо его было несколько обезображено тем, что у него не было ноздрей. Но по словам его, недостаток этот был не искусственный, а природный; к тому же и на лице у него не было и малейших следов позорных клейм, которые при вырывании ноздрей налагались на преступников. При всей своей словоохотливости, обнаруживавшейся, в особенности, после несколькихх рюмок вина, Безымянный чрезвычайно осторожно обходил вопрос о своем прошедшем, говоря, что дал государю честное слово — молчать, и что тайна его пойдет с ним в могилу. Безымянный пользовался общей любовью городских жителей; в особенности [509] благоволил к нему тогдашний винный откупщик Сидоров, выдававший ему ежемесячно по 10 руб. (ассигн.). Кексгольмские жители, но секрету, передавали друг другу, что Безъимянный никто иной, как Мирович, пытавшийся освободить Иоанна Антоновича из Шлиссельбургской крепости. Безъимянный умер в Кексгольме ранее 1826 года, имея от роду свыше 80 лет.

4) Одна старушка, которой ныне более 80 лет, рассказывала со слов своей матери следующее: Безъимянный был среднего роста; борода и волосы были у него темнорусые; лицо продолговатое; нос длинный; цвет лица белый и необыкновенно нежный, «как хлопчатая бумага»; черты благородные; глаза карие; весь облик мужественный и с тем вместе приветливый. Он содержался в крепостной верделинке (равелине). Мать рассказчицы учила его чесать и прясть шерсть. Это было до 1802 года. По освобождении Безъимянного из крепости, он жил (по крайней мере, некоторое время) у прикащика Александро-Невской лавры, которому принадлежали кексгольмские тони (или заколы) на острове, неподалеку от устья реки Вуоксы, впадающей в Ладожское озеро. Стесняясь называть его «Безъимянным», жители прозвали таинственного узника Никифоров Пантелеичем. Он умер в Кексгольме и похоронен на тамошнем православном кладбище. На содержание его выдавались от казны кормовые деньги, подобно тому, как это делалось для вдовы и детей Пугачева. По словам рассказчицы, Безъимянный любил читать «божественные книги». От него же самого мать рассказчицы слышала, как он однажды в Петербурге обедал с какими то генералами, и когда, несмотря на постный день (29-го августа: день усекновения главы Иоанна Предтечи, в просторечии Ивана Постника), подали на стол мясные блюда, то он приказал их убрать, и они немедленно заменены были постными кушаньями. На вопрос слушательницы, кто же он таков, что его приказание могло иметь такую силу, Никифор Пантелеич, или Безъимянный, отвечал: «Впредь не спрашивать; кто я — не подобает знать». Когда его заключили в верделинке, все ему казалось знакомым: постель, окно, дверь, люк на полу, под которым протекала вода... «Мне» — говорил он — «все это снилось уже целых семь лет сряду».

5) Один пожилой кексгольмский житель слышал от своей матери, недавно умершей на 90-м году жизни, что Безъимянный жил сначала на верделинке, затем в башне.

6) Одна старушка, часто видавшая Безъимянного в двадцатых годах текущего столетия, говорит, что он был крепкого [510] сложения, невысокого роста, важного вида; брови имел густые и дугообразные; нос длинный и острый; цвет лица бледный, восковой прозрачности.

7) Другая почтенных лет жительница Кексгольма рассказывает, что у Безъимянного ноздрей не было. В бытность его еще в заключении, жители, по праздникам, приносили ему пироги. Получив свободу, он посещал дома многих горожан; дети его любили и, радуясь его приходу, окружали его с криками: «Безъимянный идет!».

8) Наконец, сам В. Ф. Гренквист смутно припоминает, что Безъимянный заходил в дом его родителей позавтракать.

Все эти предания о таинственном кексгольмском узнике ведут к двум догадкам — или, что Безъимянный был никто иной, как оставшийся в живых Иоанн Антонович, или, что это был помилованный Мирович.

Первое из этих предположений, по своей шаткости и ребяческому легковерию — не заслуживает и опровержения. Оно допускает возможность замены Иоанна Антоновича другим арестантом, которому Чекин и Власьев перерезали горло, выдав его труп Мировичу, вместо трупа несчастного принца? Спора нет, что Власьев и Чекин с одинаковым хладнокровием могли зарезать и кого-либо другого вместо Иоанна, но как примирить здравый рассудок с той мыслию, что в Шлиссельбурге содержались арестанты, предназначенные «на убой», по усмотрению тюремщиков. Подобное безобразие существует, разве, в Турции, а у нас могло быть только при Иване Грозном, но не в царствование Екатерины II... Впрочем, положим, что вместо Иоанна Антоновича был убит другой арестант, а принца заточили в Кексгольме: как же могло случиться, что Иоанн из слабоумного и косноязычного превратился в здравомыслящего, грамотного и разговорчивого.... Белизна лица слишком недостаточное доказательство тому, чтобы Безъимянный мог быть Иоанном Антоновичем: бледность кожи — неизбежное следствие продолжительного заточения человека в темной келье. Одни» словом, чтобы призвать Безъимянного за Иоанна Антоновича, приходится здравому смыслу сделать слишком тяжкие уступки наивному легковерию.

Второе предположение: будто Безъимянный был Мирович — опять допускает замену одного лица другим — да еще на эшафоте... Если, по словам Гельбига, Бастеры, Сальдерна и других иностранцев, Теплову удалось подкупить Мировича сложить голову на плаху, то едвали под стать Мировичу отыскался бы другой охотник идти [511] на эшафот вместо его. Впрочем Гельбиг говорит, что Мирович «после своей смерти» убедился в вероломстве палачей... стало быть, ожил? Поводом к предположению, будто он был заменен другим лицом, могло послужить то обстоятельство, что труп казненного вместе с эшафотом был сожжен; это сожжение могло наводить на мысль: точно-ли Мирович, а не другой кто, вместо его, был обезглавлен.

Догадки относительно Кексгольмского узника будут ближе к правде, если допустим — 1-е, что Безъимянный был жертвою какой-нибудь юридической ошибки, сознание в которой было слишком щекотливо для правительства; или, 2-е, что он был одним из побочных братьев Иоанна Антоновича, которые, по свидетельству историков, были у принца Антона Ульриха (может быть, даже и от Бины Менгден). Наконец — 3-е, не вернее-ли признать в Безъимянном какого-нибудь ересиарха, начальника раскольничьей секты в роде Селифанова, Шилова, Семыкина или Капустина? Раскольниками разных толков, при воцарении Александра I, были переполнены казематы и Динаминда, и Шлиссельбурга, и Кексгольма. Из них многие были освобождены по высочайшему повелению.

Во всяком случае, предания о Кексгольмском узнике, к которым примешаны имена Иоанна Антоновича и Мировича, любопытны, во первых, как проявления народного сочувствия к несчастному узнику Иоанну; во вторых — как доказательство склонности нашего народа ко всему чудесному и таинственному. Пылкое и впечатлительное воображение простого народа с давних времен обладало, в одинаковой степени, и склонностью, и способностью к измышлению рассказов о таинственных «политических призраках». Рассказы эти, появлявшиеся всегда после кончины венценосцев, или особ близких к престолу, из столиц распространялись по всем концам России, или, наоборот — из отдаленных окраин империи достигали до Петербурга и до Москвы, проникая даже и в образованные классы общества. В подтверждение наших слов приводим четыре примера слухов, ходивших в народе и, в свое время, нашедших немало легковерных.

После кончины императора Петра III, разнеслась молва, будто государь не умер, но неизвестно куда скрылся. Через одиннадцать лет живым подтверждением этой нелепой молвы явился — самозванец Пугачев, выдававший себя за покойного императора.

В первые годы воцарения Александра I, в низших классах столичного населения, злонамеренными людьми были распространены [512] нелепые слухи, будто-бы император Павел I не умер.... Ту же глупую сказку повторили и после кончины Александра I: утверждали, будто он неведомо куда скрылся из Таганрога; что в гробу, вместо тела императора, привезен труп какого-то солдата; по другим — кукла. В подтверждение этой нелепости ссылались на то обстоятельство, что гроб покойного государя не был открыт для публики ни в Казанском соборе, ни в крепости.

Последний слух в этом же роде разнесся в столице при погребении цесаревича Константина Павловича, в 1831 году, скончавшегося, как известно, от холеры. Гроба с телом покойного не открывали в Петропавловском соборе по той весьма понятной и уважительной причине, что цесаревич скончался от эпидемии. Этого было слишком достаточно, чтобы выдумать нелепую сказку, будто цесаревич жив, а под его именем похоронен один из его адъютантов, умерший от холеры; сам же Константин Павлович заключен в крепость. Тридцать лет тому назад, в бытность пишущего эти строки в одном из частных учебных заведений, один из его товарищей, мальчик лет тринадцати, сын артиллерийского генерал-маиора, рассказывал — ссылаясь, будто слышал это от своего отца, — что «цесаревич Константин Павлович, ныне уже дряхлый седой старец (время рассказа относится к 1843 году), живет в крепости, в особом, одному коменданту известном помещении». Ту же нелепую сказку в 1853 году повторял слышавшему ее отставной гвардейский солдат и на все возражения отвечал настойчиво, что «знает это от верных людей и от командиров, которые видели Константина Павловича своими собственными глазами». Слухи эти, благодаря их очевидной нелепости, в большинстве случаев недолговечны; но проживи один из подобных вымыслов около сотни лет, приобрети он колорит народного предания — и, может быть, историк над ним призадумается и задастся вопросом, над решением которого нестбит и времени тратить. Одним из таковых кажется нам и возбуждаемый преданиями вопрос о кексгольмском узнике.

_________________________________

В дополнение биографических сведений о детстве и юности виновника убиения Иоанна Антоновича, приводим следующую заметку, сообщенную нам почтенным протоиереем о. А. Сулоцким ¹¹. [513]

В Тобольске, в половине XVIII столетия, находилась, так называемая, «немецкая» школа некоего Сильвестровича.

Какого звания и какого чина или состояния был до ссылки в Сибирь этот Сильвестрович — неизвестно. Неизвестно такаю и то, когда именно и за что Сильвестрович был сослан, какое он имел имя и какая была до 1750 или 1751 года его фамилия. Пока нам известно об нем только то, что он был (русский) немец, но вере лютеранин и человек религиозный, образованный, тихого характера и болезненный. Известно еще об этом тобольском учителе из ссыльных, что он каким-то образом, несмотря на свой протестантизм, познакомился с прибывшим в декабре 1749 года в Тобольск ученым и ревностным до обращения сибирских инородцев в христианство, митрополитом Сильвестром, и, по убеждению его, оставив лютеранство, принял православие; причем из уважения и благодарности к своему просветителю, а с тем вместе, быть может, и восприемнику, переменил свою родовую, немецкую фамилию на фамилию Сильвестрович, составленную на малороссийский лад от имени своего просветителя ¹².

Чтобы не жить в праздности, чтобы не изнывать от тоски в постигшем несчастий, а может быть и из желания быть полезным молодым людям г. Тобольска и их родителям, или для снискания себе пропитания, Сильвестрович решился посвятить себя на чужбине педагогической деятельности, завел в Тобольске «немецкую» школу, в которой и учил молодых дворян сибиряков, будущих офицеров и чиновников — немецкому языку ¹³, музыке, математике и другим предметам. В 1750 году в его школе училось 8 человек, в том числе двое молодых Андреевых и третий Василий Мирович ¹⁴, о котором далее у нас и будет речь.

Фамилия этого питомца Сильвестровича показывает, что он, по крайней мере, в лице ближайших своих предков, не был из природных Сибиряков. И действительно, Василий Мирович [514] происхождением был из Малороссии. Дед его, за участие (вы 1708 и 1709 гг.) в измене Петру Великому Мазепы, был лишен там имения (поместьев) и сослан на житье в Сибирь, а отец его по имени Яков, прибывший в Сибирь с своим отцом в малолетстве, в 40–50-х годах прошедшего столетия, служил в чине капитана в одном из расположенных в то время в западной Сибири армейских полков. В школе Сильвестровича Василий Мирович отличался пред товарищами способностями, шел быстрее всех их и выучился между прочим хорошо говорить по-немецки и играть на скрипке, а у отца, или у кого-нибудь другого из малороссов — на народном малороссийском инструменте — бандуре; но при этом был страшный забияка, был мальчик дурных наклонностей и худых правил, так что под конец начал делать и учителю своему большие досады и выказывать грубости. Сильвестрович, несмотря на все старания исправить его, ничего не мог с ним сделать, и это тем более, что сам он был человек больной, чахоточный.

По выходе в 1750 г. из сильвестровичевой школы, Василий Мирович, как уже юноша взрослый, но обычаю многих дворян своего времени, в том же 1750 г., вступил в Нашебургский пехотный полк, а с ним в следующем 1751 году выступил в Россию.

Дальнейшая судьба его изложена в приведенных выше исторических документах.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину», изд. 1879 г., том XXIV, стр. 497–508; т. XXV, стр. 291–306.

2. Этот манифест в русском переводе, помеченный 17-м числом августа 1764 г., напечатан в «Полном Собрании Законов», том XVI, № 12,228. Другой манифест о винах Мировича находится там же под № 12,241 и означен 12-го сентября того же 1764 г. При проекте манифеста на французском языке помещены следующие хронологические справки, писанные неизвестною рукою:

Le Prince Jean naquit le 8 d’aouet 1740.

» » » fut declare Heritier du throne le 10 d’octobre.

L’imperatrice Anne mourut le 17 d’octobre; le lendemain ce prince par un manifeste fut declare Empereur.

T. e.: принц Иоанн родился 8-го августа 1740 г.; объявлен наследником престола 10-го октября.

Императрица Анна скончалась 17-го октября; на другой день этот принц манифестом был объявлен императором.

3. Писано по-французски.

4. Recueil de pieces concernant la mort du prince Iwan etc. A Londres aux depens de la compagnie 1765, petit in 8°, 31 pages.

5. Remarques d’un anglais libre.

6. Reponse d’un russe qui n’est pas libre, a un anglais qui l’est un peu trop.

7. «Iwan n’etait pas ne pour regner. Tout eleva d’abord entre le throune et le berceau de ce prince une barriere inaccessible. Et de quel droit pouvait-il у pretendre? Avait-il an defiaut de ses titres quelques vertus a produire? Desherite par la nature, prive de la faculte de penser, pouvait-il se charger d’un sceptre qui n’eut ete que le fardeau de sa faiblesse, ou plutot l’instrument de ses jeux imbecilles et des malheurs de la nation la plus nombreuse de l’Europe?»

8. Иоанн Антонович, стр. 75–76.

9. Кастера, I, 137.

10. Может быть «бывший» Кексгольм, или, вернее сказать, небывалый, построенный Кастерою: настоящий же Кексгольм находится от Петербурга в 147 верстах, а Шлюссельбург в 60, т. е. почти в два с половиною раза ближе Кексгольма.

11. Она была напечатана в «Тобольских Губернских Ведомостях» 1871 г., № 26, стр. 168 и след., но, по редкости и недоступности их для большинства читателей, едвали им известна.

12. Митрополит Сильвестр, правивший тобол. паствою 6 лет, родом был из Малороссии, учился в киевской академии, до архиерейства служил миссионером среди магометан и язычников Казанской, Симбирской и Нижегородской губерний и ректором казанской семинарии. Фамилия его была Гловатский.

13. Двоих молодых дворян Александра и Ивана Андреевых он в 1750 г. взялся выучить немецкому языку в совершенстве за 150 рублей.

14. Все доселе сказанное о Сильвестровиче и частию о Мировиче основано на Домов. лет. ученика Сильвестровича и соученика Мировича, капитана Ив. Андреева; «Чтен. в Общ. ист. и древ; Рос.» 1870 г., кн. 4, смесь, стр. 67.

Текст воспроизведен по изданию: Император Иоанн Антонович. 1740-1764 // Русская старина, № 7. 1879