Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ИСТИННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ ГАВРИИЛА ДОБРЫНИНА, ИМ САМИМ НАПИСАННАЯ.

1752-1827.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

§ XLIII. 1

1793 год.

Претерпевая много в перемене и невыгоде квартир, купил я с публичного торгу — в 1793 году — мещанской небольшой домик на Борисоглебской улице. Но мне никогда ничего неудавалося сделать без препятствия. Уголовной палаты советник Варопанов, фигурка по виду и понятию своему очень мало значущая, но нигде ничего не пропущающая в свою пользу, услужил мне, под образом переторжки, надбавкою третей части цены, уверен будучи, что мне и дом надобен, и что я заплатить в силах. Он и не ошибся; ибо возвышенную им и заплаченную мною цену разделил с тем несчастным плутом, чей продавался дом.

Я наперед уже разметил, что домик, в рассуждении неравной постройки и положения места, удобно было образовать; в нем было четыре небольших разной меры покоев, пятые и шестые сени. И я обделал его сколь можно поопрятнее. Двери, окны дал ему новые, пропорциональные. Печи, полы, потолки, не мещанские, обшил снаружи досками, по углам [306] положил рюстики и, где надобно, пиластры; крыльцо сотворил нарядное. Баню сделал новую; людской флигель и сарай, хотя из того же старого строения перестроены, но поставлены на приличных местах. Вокруг дома, не на высоком заборе, штакет. Сад, большою частию вишневой, по положению своему на горе, к северу; а гора, на расстояние с небольшим саженью, не домыкалась до главного корпуса, так что прямо из сада можно было, по покрытому досками между домом и горою промежутку, всходить на крышу дома 2. В сад восход был горою, по широкой покрашеной лестнице. Восходящему по ней открывался, по мере восхода, или, можно сказать, выростал, по мере восхода, прямо против его, вид крепостцы, и казался сквозь деревье как будто в далеке, потому что был сделан в малом виде. Это была стенка или забор из стоячих досток, вырезанных через одну, на верхних концах, на подобие крепостных зубцов, и подбеленых мелом на клею. В саду, на возвышенном над улицею месте, беседка из желузи, кои вставлены между столбами, поставленными осьмиугольником, и на ней куполообразной, решетчатый верх, оканчивающийся поставленным на нем шаром. Много еще было кое-каких ребячеств, представляющих разные возвышения в готическом вкусе и одну башню с флюгером. А все сие было ничто иное, как стоячие ряды вырезанных вверху досток, за которыми скрыты, или поветь для дров, или что того нужнее. Площадку всего подворья разделял низенькой штакет на три отделения: 1-е, на чистой двор, усаженной в приличных местах деревьем; 2-е, на двор, при людском жилье и при сарае, и 3-е, на огород. Начиная от главного корпуса до последнего строения и забора, все было покрашено: стены белою и серою краскою на клею, а крыши обыкновенно красною мумиею на масле, штакет — чорною, а беседка — под виды бело-сероватого жилчатого мрамора. Всего вообще владения моего, под строением, садом, подворьем и огородом, едва ли было 450 квадратных саженей земли; но тем лутче все изображалось, что, будучи в тесном месте, одно другого держалось, и могло быть объемлемо, так [307] сказать, одним взглядом. Вся эта мелочь, или склеенная из лоскутков картинка, стоила мне, до тогдашнему времени, около полуторы тысячи рублей 3.

Никто из новоприезжих в город, если ему случалось проезжать мимо моего жилища, необходился без того, чтобы не спросить скоропостижно: «это чей такой домик?» не зная того, что и сам иногда хозяин, в летнюю пору; слышит сей вопрос, ходя в густоте дерев по горе над улицею.

1793, 1794, 1795 — и почти весь 1796 — годы прожиты в нем. А от ноября месяца 1796-го года по июнь 1797-го года, хотя и жил я в нем, но должен сказать, что уже ни дом ко мне, ни я к дому и к Могилеву не принадлежали, по всеобщему в России «изменению десницею Вышнего» на престоле всероссийской империи, о чем скажется ниже на своем месте, а теперь заговорю о том, что случилось в продолжение сказанных 4-х лет.

По втором присоединении от Польши края, разделен он на губернии: Минскую, Изяславскую, Брацлавскую и Вознесенскую 4. Многие там унияты захотели, или заохочены, или побуждены обратиться к церкви грекороссийской. Вследствие сего, состоялось имянное повеление государыни императрицы, чтобы и в наших белорусских губерниях, присоединять желающих униятов к грекороссийской церкви, а буде бы кто из помещиков оказался препятствующим, того имение брать в секвестр. Тогда был в Могилеве губернатором г. Черемисинов, человек 5 молчаливой до бессловесности, упрямой до бесконечности. А епископом был Афанасий Вольховский, которой по натуре так был несчастлив, что знакомое ему евангелие не мог читать без ошибок и частых медленных остановок. К нему так же было предписание от [308] синода, чтоб они общими силами и согласием нарядили 6 в разные уезды разных чиновников, в числе которых и мне достался Сеннинской уезд, для присоединения униятов к церкви грекороссийской. Всем нам повещено от губернатора, явиться в соборную архиерейскую церковь; где, после литургии, сказано нам было, с проповеднического места, протопопом Михаилом Богуславским поучение — зa неумением архиерейским — в таком смысле: что мы предъопределены, избраны, воззваны в достоинство апостольское, и чтобы мы были мудри — яко змия, и цели — яко голубие. Аминь.

Тут раждается вопросы «как это могло статься, чтобы в царствование Екатерины Великой был архиерей безграмотной?» Вот как: государыня императрица, будучи на 7-м десятке лет и уже при истечении своего века и царствования, естественно, не всегда уже видела все там, где прежде умственной и вещественной ее глаз досязал. А граф Безбородько, будучи при ней и канцлер, и министр, и правитель всех дел, хотя был достоин сих почестей и царского доверия, но он имел мать, лет 80-ти слишком. Она не давала сыну покоя своими из Малороссии письмами, требуя, чтобы александроневский наместник, архимандрит Вольховский, непременно был сделан архиереем. Инако же? — сыну проклятие. Ну кому же захочется быть прокляту от матери? Вот и вся сказка, по крайней мере, так говорили все, ибо каждой лыбопытен был знать, почему на такую важную степень возведен человек неграмотной, и послан в такую губернию, где всякой ксионз говорит латинским языком, а многие и другими иностранными, не включая российского и польского. Павел I, введя в обычай жаловать орденами духовенство, пожаловал и Вольховскому аннинскую ленту; но, любя порядок, лишил его чрез год места, и велел послать в один из малороссийских монастырей, помнится в Лубенский, где он и скончался. А губернатор Черемисинов был муж избранной по сердцу генерал-губернатора Пассека; впрочем, был он и человек хороший, в силу принятого во святых обителях правила: «молчание и [309] неведение — греха не творят», и в силу латинского мнения: «кто молчит, тот согласен» 7.

После поучения нужны были прогоны, и когда губернатор, на словесное мое требование, мне отказал, то я потребовал письменно; изъясняясь, между прочим, что, в рассуждении немаловажности препоручения, нужно иметь, по крайней мере, двух рядовых штатной команды солдат, дабы по ним видно было, куда я приеду, что я чиновник от короны, отправленный по казенному делу. Мне во всем письменно отказано с угрозами. Итак, нечего было делать, надобно было ехать на собственном коште, как будто в гости. Но прежде, нежели выехал, рассудил послать бестолковое губернаторское повеление и распоряжение, с моими замечаниями, в Петербург на руки секретарей генерал-губернаторских, которые были мне не лиходеи, изъясняясь им, что я отправлен не на шутку по-апостольски, и прося их, ежели придется кстати, доложить генерал-губернатору.

Отправясь в город Сенно и зная из имянного императорского повеления, что велено спросить: «не желают ли?» и что желающих запрещено удерживать от их желаний, старался я не отступить от точного смысла сего предписания.

По приезде в Сенно, взял я с собою земского исправника и с духовной грекороссийской стороны депутата, по силе данного ему от команды предписания.

Всех церквей униятских во всем сеннинском уезде тридцать три, которых всех мы посетили. Ко всякой церкви собирали прихожан — упредительно чрез земского исправника, дабы по приезде не тратить времени; при каждой церкви читали им повеления, предписания, спрашивали о свободном расположении их к перемене веры, или, лутче сказать, одного только переименования веры. Увещавали их чрез духовного депутата и не обрели ни единой души, желающей отстать от униятской и пристать к грекороссийской церкви.

Когда в Витебске преосвященный Иосафат Кунцевич — чему прошло уже лет около 180, то есть, в самые смутные для России времена — проповедывал веру униятскую, тогда державшиеся [310] все греческой веры, витебские жители убили его и бросили вниз горы, к реке Двине. А теперь, потомки их, обращенные во время польского правления в унияты, почитают его за святого священномученика, каждогодно празднуют день его убиения, и клянут, в своих церковных песнопениях тех, которые его убили. To-есть: они клянут своих праотцев, от которых получили жизнь и наследство имения, и клянут настоящих грекороссиян, под управлением которых благоденствуют... Да — помилуй Бог — не все-ли человеки суть жертва заблуждения, по словеси священной древности: «непознаша, ниже уразумеша, во тьме ходят!»

В три недели с проездом, возвратился я в Могилев, и был везде от губернатора и от архиерея провозглашен безбожником и ослушником. Все те, которые у губернатора и у архиерея каждодневно обедывали, охотно тому верили и соглашались; а после них, весь класс легкомысленных повторял тоже, так что сеннинский уезд, унияты и Добрынин сделались общею в городе молвою, даже до тех пор, пока она для себя нашла камень преткновения, а именно: губернатор вскоре получает из Петербурга от генерал-губернатора предложение, следующего содержания:

«Я читал донесение вашего превосходительства, на которое уверяю вас, что Добрынин мне не жаловался, а из ваших бумаг, о распоряжении по делам униятским, нахожу: что Добрынину, равно и другим не дано ни прогонов, ни требованных ими солдат. Так почему-же, ваше превосходительство, назвали его нерадивым, когда, напротив, исправность его и мне, и вам уже известны? Если распоряжении ваши по сей части не приведены, или не все еще приведены в исполнение, поспешите их поправить. Для единообразного же действия, прилагаю вам копию с распоряжения полотского г-на губернатора, из которой ваше превосходительство усмотрите, между протчего, что посланные по делам униятским снабдены прогонами и каждой — тремя солдатами».

Копия с сего ордера прислана ко мне на той же почте из канцелярии генерал-губернатора; а в дополнение, все сие пересказывали мне поочередно все те, которые у губернатора обедывали, и переменя прежнее свое о мне мнение [311] и голоса, единословно говорили: что губернатору прочитав ордер генерал-губернатора, сидя за столиком, ударил об него кулаками и заплакал; а губернаторша начала проклинать всех, кого находила достойными праведного ее гнева. Первое для ней лицо был я; второе — канцелярия генерал-губернаторская, а третье — сам генерал-губернатор. Слушая сии вести, я ощутил в себе чувствительную жалость к губернатору и губернаторше. Но, опомнившися, взвесил и видел, до какого степени простиралось рвение их повредить мне, если неудача была им столько чувствительна. Почему и вкушал я из-под-тиха злостную радость.

Уже проходит обращению униятов 5 и 6 месяцов, уже оканчивается год, уже наступил и другой, а посланные из уездов не возвращаются; как, между тем, настоящие их должности терпят остановку. Иной доносит: обратил церковь, две, три. И, лить только губернское правление получит такое донесение, как вдруг с противной стороны получает другие — от униатского духовенства, от прихожан, а побочными дорогами и от помещиков — что унияты принуждены побоями, что церковь отбита насильно, и проч. и проч. Пошли новые исследования, секвестры, жалобы в правление, жалобы прямо в сенат, от сената строгие требования от наместнического правления объяснений. И в наместническом правлении сделалось целое наводнение униятских дел. Тогда все заговорили, не исключая и губернатора: какой дальновидной человек Добрынин! из того уезда, где он был, нет ни одного дела!

Следующее действие также нечаянно послужило в мою пользу: директор экономии, будучи по должности в одном из казенных имений в Быховском уезде, получил там от губернатора препоручение о присоединении к церкви грекороссийской униятов, обитающих в тех селениях, в которых он находится. Вследствие чего, директор собрал их к церкви, читал, уговаривал, соглашал; но, недобившись согласия, рассудил принудить их силою, как начальник казенных имений, а они, против силы сделали крик, вопль, из чего директор экономии прозрел, что они сердиты. Несколько из них взбежали на колокольню и ударили в [312] набат. На тревогу сбегаются прятавшиеся в лесу и по авинам. Толпа увеличивалась. Директор экономии удаляется, доносит губернатору, что казенные унияты взбунтовались, и просит усмирить их вооруженною рукою.

Тогда в Могилеве квартировала артиллерия. Начальник оной майор Амбразаннов, по требованию губернатора, дает ему пушку и канонеров. Канонеры с пушкою двинулись чрез город на дорогу быховскую. Запели песню; а чрез несколько часов поднялся за ними, после обеденного стола, и сам губернатор Черемисинов, препровожден из покоев застольными друзьями и всею фамилиею, которая вся желала ему, в слезах, счастливой победы на бунтовщиков и благополучного возвращения.

Действие и последствие похода, которого весь марш состояла верст слишком на двадцать — были таковы:

По прибытии пред селение, где церковь униятов, Черемисинов велел выпалить из пушки. Мужики, узнав причину неслыханного еще ими грома, спрятались 8 в страхе и трепете, все до единой души, в леса и авины. Губернатор, нашед пустое селение, не находит с кем иметь дело. Проходит вторая половина дня, наступает и проходит ночь. Уже солнце на другой день оканчивает первую половину дневного пути, а селение пусто.

— «Что нам делать — говорит Черемисинов — рано мы, братцы, выстрелили! Ну, с кем буду я говорить? Кого усмирять? И кого обращать? Бежите повсюду в разные стороны, и всякого, с кем ни встретитесь, кого ни найдете, и кого ни поймаете, уверяйте его: что я никого не застрелю, только бы они не били в набат и в меня».

Сильная и любомудрая 9 речь имела счастливой успех. Мало по малу, поселяне начали стекаться и собралися к церкви по назначению. Губернатор вопросил:

— Для чего вы бунтуете?

Один выбранной ими старик, выступя вперед, отвечал: «Ваше великое величество сам теперь видишь, как мы бунтуем. Ты выстрелил, мы и испугались; ты велел нам сказать, [313] чтоб мы не боялись и пришли б твоему здоровью; мы не боимся, и мы теперь перед твоею милостью».

Губернатор: Для чего вы били тревогу?

Мужик: Нет, мы звонили на нешпар 10. Тогда был вечер с субботы на воскресенье, в чем поставляем свидетельми своего священника и несколько шляхты, которые тогда пришли в церковь, Богу молиться.

Губернатор: Для чего вы не послушали директора экономии? Ведь вера все одна, та же христианская. Он вас не жидами хотел сделать.

Мужик: Добре ваше кажешь, что вера все одна, та же християнская. А-ти, ваше, похвалив бы тое, кап я взял один крест в руки, а другий бы кинув под ноги?

Губернатор: Да для чего же вам не быть со мною одной веры?

Мужик: Ты, сам здоров, знаешь, уже человек не молодей! — указывая на губернаторские седины — кап тебе приказывали принять нашу веру, а-ти захотев бы ты быть униятом?

Черемисинов велел поворотить пушку, и тем же путем к порядком, возвратился домой, доволен будучи, что он силен был и разогнать и собрать. Вскоре и за сей подвиг получил он выговор из Петербурга от генерал-губернатора. От тех пор, когда где в гостях заходили жаркие споры о делах униятских, то, чтобы прервать материю, стоило только, чтоб я сказал: «я с пушкою не ездил», и все умолкнет в почтения к губернатору. Очень ясно, что все были вежливы, скромны, благоразумны, подлы и трусы; а я, был правдив без дерзости и своебычлив как квакер.

§ XLIV.

Грехи.

Славной, но больше того известной, Жан-Жак Руссо, в книге исповеди своей, показал свою откровенность, даже до таких своих действий, которые ни ему, ни читателям ни к чему не служат, кроме соблазна; а наш почтеннейший [314] Фон-Визин, по видимому из подражания Жан-Жаку, назвав одно из своих сочинений «исповедью», исповедывается, что «он сочинил оперу, и для прочтения оной представлен был к государыне императрице Екатерине II»; как будто это такой грех, которой стоит больше исповеди, нежели фастовства. Для чего же и мне не подражать сим славным людям? Стану и я исповедываться, с тем только от них различием, что моя исповедь действительно во грехе, а не в празднословии соблазнительном Жан-Жак Руссо и не в фастовстве — Фон-Визина.

По определении меня из стряпчего верхнего земского суда в губернские стряпчие, первым к моей заботе было предметом, как бы мне попасть в следы моих предместников, из которых один набогатился, и вышел в губернское правление советником, положа в сохранную судную казну витебским езуитам 50,000 р., а другой преемник его, хотя не успел набогатиться за скорою кончиною, однако-ж и в краткое время приметно было, что место губернского стряпчего казенных дел было для него полезно. Но я, вступя в новую для меня должность, искал и не находил, чем? и что начать? и за что приниматься? Давно говорят и пишут, что случай всегда тому встречается, если кто его ищет.

Бывший в деревнях государственного казначея управителем г. З 11, первый мой в Белоруссии знакомец и приятель, открыл мне желанной случай. Он, поздравя меня в новой должности, спросил:

Знаю ли я, где теперь экономии директора секретарь Б 12?

— «Не знаю»...

— Он торгует мачтами, вырубленными из казенных лесов...

— «Это любопытно, скажите яснее».

— В казенных имениях есть мачтовые леса; ими часто пользовались арендаторы казенных имений и другие, по милости секретарей директора экономии; яснее вам сказать: леса сплавливали в Ригу, под именем помещичьих, казенными крестьянами, и получали за то немалые суммы денег, а директоры [315] этого не видали, или видеть не хотели, или имели причину не хотеть. До этого мне дела нет. Случилось и мне несколько попользоваться, когда я жил по соседству с казенными имениями, управляя деревнями государственного казначея, однако-ж промысл сей бросил, во-первых потому, что он, при случай обнаружения, больше принесет несчастия, нежели при удачных случаях прибыли; во-вторых потому, что я уже теперь, слава Богу, доволен, ничем не нуждаюсь; а в третьих потому, что секретарь Б. меня обманул. Он слишком много воспользовался, а я только был на него работник. Теперь он сам работает в казенном старостве N. N., а тамошний казенный эконом Ольшевский погонит Двиною казенные мачты, казенными поселянами, в Ригу, под имянем помещичьих. Они вырученные за продажу деньги разделят, а вы теперь губернский казенных дел стряпчий., Вот вам и яснее, заключил г. З.

— «Понимаю, сказал я, всю силу ясности и всю обиду моего звания. Поверьте, что я не дам им воспользоваться казенным добром и моею слабостью, а вам благодарен за открытие мне казенного воровства».

Вскоре Б. возвратился и меня посетил. Я встретил его приветствием:

— Что брат? ездил торговать казенными мачтами, под названием мачт Ольшевского!..

— «А что? разве об этом кто знает?»...

— По крайней мере, мне это известно.

— «Ну! эта беда не беда, когда она известна только одному; а сколько вам за это надобно? вот задаток на пять сот рублей, двадцать червонцов — и тотчас высыпал из кошелька на стол — а остальные, какими прикажешь? серебром, золотом, ассигнациями? чрез две недели, получите».

Дело сделано! и имевший ревность открыть похищение с похитителями поладил. Честь, нравственность уступили место пороку, но уступивши, не оставили меня без наказания, которого я и был достоин, ежели это достоинство.

Я должен сказать, что не корыстолюбием побужден был к нарушению моей должности, но стыдом — может быть ложным — что губернский стряпчий не в силах иметь ни стола, ни дрожек, а только едва может собраться во что одеться по [316] приличию своего звания, как, между, тем некоторые чиновники и секретари щеголяют и изобилуют; и по сей наружности, начальство ценит их достоинствы.

Проходят вместо двух 4 недели, проходят и два месяца, а уплаты нет; напоминании мои о взаимном соблюдении нашего трактата были тщетны, и я увидел; что я дал себя обмануть. Но нечего было делать, как только терпеть, оставаясь в некоторой надежде, потому что Б. обещает. Наконец, он отъезжает на подобной промысл, и соглашает меня получить с секретаря казенной палаты Ш., который ему должен, а Б. мне. Все трое согласны; но по выезде Б., Ш. дает мне, вместо 4-х сот слишком, только 75 р. ассигнациями. Тут мне открылось, что два приятеля согласились пошутить на счет моей слабости, заманя в свои сети, в который я, первоначально, сам себя позволил вести. Я почувствовал, в полной мере, сколь тяжело быть дважды обмануту, потому что другой раз доказывает уже непростительную простоту обманутого. Почувствовал — к несчастью на собственном опыте — и справедливость мнения: что, когда чорту позволишь себя за волосок потянуть, то он вцепится обеими руками за все волосы. Но, с помочью поздого благоразумия и еще позднейшего наблюдения чести и присяги, я скрепился, скрыл мою пред Ш. досаду, и сказал ему, что я получу мой долг от самого Б. Уже я перестал мыслить и желать о исполнении наших условий, а пылал только мщением за ту обиду, что я одурачен, мое честолюбие оскорблено больше, нежели неудовлетворено корыстолюбие. Почему, принял я упрямое намеренье, заставить почувствовать и Б., по крайней мере столько-же, сколько я огорчен. Дело, по мнению моему, было не маловажно. Цезарь, Антоний, Лепид в Риме, Пизарро, Альмагр и нечестивой поп Люк в Америке — думал я — ни больше, ни меньше имели причин к своим связям и разрывам. Рассуждая так высокообразно, мог ли я не заниматься на всяком шагу, на всякую минуту приуготовлениями к поражению неприятеля?

Но-чудное и непостижимое сплетение вещей! и, ежели взять в замечание некоторые прошедшие в нашей жизни места, которые нас интересовали, или заботили, то найдем, что действовала ими какая-то невидимая пружина, которая двигала и [317] распоряжала все по своим законам с намерением, наприм.: я, замешавшись в шайку людей, неимеющих слабости руководствоваться нравственностью и самою честию, расхорахорился и сам поправить себя пороком мщения, под образом должности, и не знал с чего начать; а нечаянной случай указал мне путь:

В один день, когда я шел в присутствие, встречается мне на улице куча мужиков, человек 12. — Я от роду моего никакого мужика, встречающегося со мною в городе, не спрашивал, кто он? откуда? куда? а теперь без малейшего намеренья, по непонятному инстинкту, спросил.

Они отвечали: «из казенного староства NN».

— Кто у вас эконом? где он теперь?

— «Ольшевский; он поехал в Ригу, а мы, теперь, туда иачты сплавливаем, и зашли с берега в город купить харчей на путь».

Мачты Днепром сплавливаются до некоторого расстояния; а оттуда сухим путем до реки Лучосы, впадающей при Витебске в Двину, а по Двине весною сплавливаются они в Ригу.

— В чьем лесу вырублены мачты?

— «В казенном».

— Кто были работники?

— «Мы, и рубили всею волостью, по приказанию эконома Ольшевского».

Я велел им итти за собою в наше прокурорское присутствие; там написал все их показание в моем наместническому правлению представлении, — при котором представил и поселян — требуя, яко губернский стряпчий казенных дел, допросить их и дело исследовать по законному порядку. Наместническое правление отослало все в полицию, а полиция, тот же час допрося, представила в правление при рапорте допросы ш, которые оказались во всем согласны с моим представлением.

Правление, рассуждая из допросов, что многие мачты уже в пути, а некоторые и в Риге, не остановило хода торговли, отослало допрошенных на мачты, для продолжения сплавки; а ригскому наместническому правлению сообщило о наложении ареста на все те мачты, о числе которых показали казенные поселяне во взятых с них в могилевской полиции, по указу [318] наместнического правления, последовавшему на представление губернского казенных дел стряпчего, допросах. Нижнему земскому суду того уезда, в котором вырублены мачты, строжайше велено исследовать о количестве похищения, и в скорости отослать исследование в уездный суд, для законного течения и приговора — как будто нижний земский суд не ведал о публичном в его уезде воровстве.

Б., узнав беду, прискакал в Могилев, но отвращать ее было уже поздо. Ольшевский из Риги успел уже ему услужить уведомлением, что «арестованных мачт нельзя ни продать, ни заложить, а советуют ему, Ольшевскому, употребить крайний способ, потопить их в Двину, дабы не допустить до гнилости». Вот совет — продолжает Ольшевский — из которого прибыли ни на копейку, а беда еще впереди». Быховец сообщил мне это письмо в намерении упрека. Я ему отвечал: «кто из нас прежде солгал и обманул, тот и сам обманулся».

Исповедавшись таким образом, надлежит признаться, что по закону, по чести, по нравственности, я не меньше грешник, как и Б., ежели не больше. Но, с другой стороны судя, надобно взглянуть на тех греховодников, которые крадут всегда и не раскаяваются никогда. При всем том, они, на ряду с праведниками, а не редко скорее и важнее, награждаются, нежели праведники. — Как можно совместить такую нескладицу? Служба есть имя священное; но она же вместе и навуходоносоров исполин, составленный из золота, сребра, чугуна и глины.

Исповедь кончилась, но чем кончилось дело о мачтах — верно сказать не могу, потому что вскоре последовала перемена престола, а с нею губернии Могилевская и Полоцкая соединены в одну Витебскую, куда и нам, с Б. и другими, пал жребий службы переехать к должностям — о чем обстоятельнее скажется в 1796-м году.

В сей соматохе и мачтовое дело могло уничтожиться, или, может-быть, один только Ольшевский воспользовался — если сохранил свою добычу, по наставлению, от согнития — а Б. ничего не досталось. Если же сие дело в Могилеве и в Риге попало в реестр нерешенных, то вероятно, что оно с другими подобными, по заведенному в некоторых [319] присутственных местах славному порядку, вечно будет считаться в числе нерешенных, по силе всеобщего для смертных нравоучительного мнения: «мы никогда не оканчиваем своих дел».

Сей Б. был с счастливым умом, лет был под 30-ть, хорошо отправлял свою должность, а лутче того писал. В кампаниях был забавен без многословия, уступчив, терпелив, в обращении гражданском вежлив, сметлив, и вообще приятен. Рад был и умеющ каждого у себя принять и угостить во всякое время. Можно сказать, что он, в продолжение службы, по достоинству получил место председателя уголовных и вместе гражданских дел в Астрахане. Но, при всех сих превосходных качествах, был непостоянен, неверен, лжив; чему, кажется, основанием была карточная игра, которая сколько острит разум, столько глушит сердце. Государь император Александр I, в имянном своем повелении, героев карточных имянует: «скопищем разврата, толпою бесчестных хищников» (Зри рескрипт 1801 г. июля 1 дня).

Хотя, по рассуждению логиков, «в том мало надежды к исправлению, кто часто исповедывается», однако-ж еще одна исповедь лежит на моей совести, а именно: по законам, состоявшимся около сих времен, позволено было делать водки на вкус, или, как в законе сказано: — на манер французских, с тем, чтоб оные были непременно из виноградного вина, или из виноградных фруктов. Заводчики таковой водки обязаны были доставлять ее казенным палатам, для испытания чрез медиков химически, а палата имела обязанность запечатать каждой штоф, особо сделанною для сего печатью, и получить в казну предписанные пошлины. За всеми же подробностьми, изъясненными по сей части в указах, обязаны были смотреть губернские казенных дел стряпчие.

Таковым позволением желая воспользоваться, является граф Аугсберг, уроженец италийский, нации германской, житель белорусский, в деревнях помещика Чудовского. Явясь, представляет казенной палате в бутылках пробы водок, сладких и пуншевых; потом, возами ящики, наполненные водкою в штофах. Палата принимает, печатает и отпускает так проворно, что губернский стряпчий казенных дел не только ею не уведомляется, но лишь только услышит, то фабрикант [320] граф Аугсперг уехал уже с водкою из города. После чего я к которому ни войду в дом чиновнику, положенному по штату в казенной палате и в наместническом правлении, везде имею честь и вкус видеть и пить водки красной, жолтой, зеленой, белой, сладкой, ликерованной, пуншевой, и — все они, по словам закона, «на манер французских». Доволен будучи гостеприимством, чувствую и обижаюсь, что не могу сам так же принять, как меня принимают. Говорят, что зависть есть первородной грех человека. Не отвергая сей истины, смею думать, что человек без сего первородного греха был бы на нашем земном шаре тоже, что часы без пружины. К сему мнению, вспала мне на ум критическая картинка, сделанная около 1778 года, когда немецкой император Иосиф II придвинул свои войска к Голландии, уверен будучи, что она в золоте не нуждается, и что ему голландские червонцы непротивны. Он на сей картинке представлен разрезывающим на столе голландской сыр 13 на части. Наследник престола его сметает со стола крохи, одною горстью в другую. А Фридрих Великий, смотря из-заплеча Иосифа II-го, говорит — в надписи — «и я люблю есть сыр голландский!»

Изречение и позиция сего великого монарха, представленные на картинке, столь мне полюбились, что я, как-будто, стал на месте его, а граф Аугсперг, с водкою, на месте голландца с сыром. Лишь только я думаю, гадаю, с которого бы конца приняться за дело — homo proponit, Deus disponit, является ко мне, около 5-го часа по полудни, мой товарищу уголовных дел стряпчий Целиковский, человек рыжий, следственно по физике скорой, предприимчивой, решительной. Он мне все то предлагает, изъясняет, разрешает, о чем я думал прежде, но еще не добирался конца.

— «Что же теперь? — вопрошаю я его, — ведь водка уже выпущена?»

— «Да, выпущена! А другая впущена, и уже печатается за городскими воротами, в пустом доме г-на Голынского».

— «А для чего же не при казенной палате? Сделана ли предписанная законом новая печать? взяты ли определенные [321] в казну с каждого штофа пошлины? Сколько имянно печатается штофов? И не свободно ли за городом вместо одной тысячи штофов, запечатать пять тысяч?»

— «Обо всем этом — отвечает наставник Целиковский — и еще о многом узнаем мы из бумаг в казенной палате сегодни или завтре пораньше, а теперь пойдем за вороты».

— «Пойдем».

За воротами городскими нашли мы в необитаемом большом доме множество во многих комнатах ящиков, с наполненною в штофах водкою, которые печатал казенной палаты один приказной, с работниками графа Аугсберга. Вскоре явился к нам и ассессор палаты г. Буров.

— «Что вы печатаете за городом?» спросили мы его.

— «А вам что за дело? отвечал он; знает об этом палата казенная».

После невежливого ответа, взял я от печатавшего приказного служителя печать, и Бурову сказал: — «Эту печать должно, по силе закона, заклепать, а новую сделать с повеленною надписью».

— «Мы имеем честь вам сказать — если вы не знали, что мы губернские стряпчие, которые, по словам закона: смотрят везде; теперь вы, не спрашивая нас, можете знать, что нам за дело».

С печатью пошли мы к губернскому прокурору, а он, узнав от нас существо и обстоятельства дела, пошел вместе с нами к губернатору, которого нашли мы играющего в карты, в доме зятя своего соляного пристава Познякова. Губернатор выслушал от прокурора все и не сказал ничего. Мы, вышед от него, толкнулись в палату, дабы прочитать водочные бумаги, но палату нашли замкнутою. Оттуда шествовали к городничему, которого понудили отправить, при себе, к водке конвой, и потом — разошлись спать.

По утру сошлись раньше обыкновенного в палату, и не нашли журнала о водке; из палаты — в уездное казначейство, где нашли, что казначей не только не получил в казну пошлин положенных с каждого штофа по 10-ти копеек, но и повеления на то от палаты не имел.

Прокурор, с прописанием всего, сообщил казенной [322] палате, и требовал, чтобы отобранная вчера печать была уничтожена, а на место ее сделана новая с надписью, в законе предписанною, и чтобы водка печатаема была при казенной палате, а не за городом. А от наместнического правления, и особо от губернатора, требовал письменно же, чтобы водка пропущена была в город, где он, прокурор, предоставляет себе открытие свойства и качества оной. НО

Не буйные ветры зашумели, не мутная лужа всколебалась, палатные члены всхарахорились. — Натурально! Кому приятно быть пойману на преступлении должности! —

    Они бросились к губернатору,
К губернатору Черемисину,
И поют ему громогласную: —
Как матросы встарь на Неве реке,
На Васильевском славном острове —
    «Ох ты, гой, еси, ты наш батюшка!
Нас поймали-то за воротами,
На печатанье водки хлебныя,
Прокурор Семен и со стряпчими,
Как со стряпчими со губернскими.
Ты ведь сам нам дал повеление,
Чтоб печатали за воротами.
Ты, отведавши водки графские,
Рек по книжному: «в снедь добра зело».
А теперь они нас крутят вертят».
    Что возговорит Черемисинов:
«Ох вы, гой, еси, вы друзья мои,
Вы друзья мои, два зятья мои,
Позняков Захар и Наркиз Вон-ляр,
А за ними уж Бояринов.
Мы по всякий день за столом одним,
За столом одним хлеб и соль ядим.
Не робейте вы и не думайте.
Малорослого прокурора я,
Кулаком одним, как в мешке, сомну,
Целиковского рыжевласого
Толкачом столку на блины в муку.
Философа-та я Добрынина
Не пущу к себе и в переднюю.
Ой, жена моя Анна Ивановна!
Губернаторша расторопная,
Научи меня как судить рядить.
Мне не в первой раз тебя слушати,
Твой совет всегда мне как новой чин. [323]
Ах как тягостно быть при должности,
Когда чувствуешь, что и туп и глуп
14».
    Что возговорит жена добрая,
Губернаторша расторопная:
«Ох, ты, гой, еси, удалой наш зять,
Удалой наш зять, ты Наркис Вонляр,
Ты бери скорей перо острое,
Что очинено тобой в корпусе,
Пиши грамотку во Санкт-Петербург.
При дворе сидит благодетель наш,
Что наместником в Белоруссии,
Родной дядя твой Петр Богданович».
    Не кавылушка-трава белая
Во чистом поле забелелаея.
Загорелися ретивы сердца;
Прокурор Семьон и со стряпчими,
В свою очередь, ну туда-ж писать.

Надобно знать, что в царствование Екатерины Великой, государевы наместники в губерниях были сильны, потому что были в доверии; а доверие царское, для особ «природою почтенных, разумных и честных, искусством укрепленных» 15, есть основанием к тому, чтоб они говорили языком истины; почему и сужду: полученное из Петербурга в могилевском наместническом правлении от генерал-губернатора Петра Богдановича Пассека, на посланные к нему от всех нас бумаги, предложение, копия с которого по ныне у меня уцелела, поместить здесь от слова до слова, дабы, во-первых, не сделать сокращением недостатка в ясности дела; во-вторых, чтобы припомнить и повторить себе, какой имели тон главнокомандующие губерниями в благополучное царствование Екатерины Великой:

«Могилевскому наместническому правлению

Предложение.

«Рассматривая вступившие ко мне бумаги: 1-е, рапорт правителя могилевского наместничества, г-на действительного статского советника Черемисинова, и при оном, 2-е, могилевской казенной палаты донесение, 3-е, могилевского губернского прокурора Герасимова рапорт а в оригинале, поданные ему правителю наместничества, 4-е, рапорт же, помянутого [324] Герасимова, на имя мне отправленной, с приложениями подаваемых им в казенную палату и г-ну правителю наместничества и прочих бумаг, в копии, относительно обретенной господами губернскими стряпчими за городовыми воротами, в необитаемом доме, водки, печатаемой казенной палаты печатью копиистом Тимофеевым, без бытности от стороны казенной палаты члена, нахожу сказать следующее:

«Как указами правительствующего сената предписано: 1) от 9-го октября 1788 г. составляемую заводчиками из виноградного вина водку, чтоб продавали ящиками, запечатав в казенной палате каждой штоф, равномерно и содержащим погреба объявить, дабы от заводчиков незапечатанных в казенной палате штофов с водкою не покупали, под опасением поступления по законам; при чем и стряпчим казенных дел от наместнических правлениев учинить строгое подтверждение, чтоб они, по силе своей должности, начертанной в высочайших учреждениях, всемерно старались недопускать до подобных злоупотреблений, производя в таковом случае заблаговремянно жалобу, как истцы со стороны казенной; 2) от 1-го д. августа сего 1795 г. в 8-м пункте изображено: в привилегиях, данных до издания высочайшего устава о вине, на заведение водочных заводов, имянно включалося, чтоб водки на них делать виноградные; равномерно и оного устава статьею 59-ю дозволено всякому только делание виноградного вина и виноградной водки, о исполнении чего и указами сената, от 9-го дня октября 1788 г. и от 17-го дня ноября 1794 г. подтверждено. Почему и иметь строжайшее за водочными заводами смотрение, чтоб на них водки, по силе помянутых предписаний, деланы были единственно из виноградного вина и виноградных фруктов. В продажу же производить делаемые на тех заводах вейновые водки, по указу 1788 г. ящиками, с казенною на каждом штофе печатью, с платежем положенной указом 1773 г. августа 8-го дня пошлины, а для запечатания представлять в казенные палаты. В 9-м пункте сказано: для печатания всех водок, делаемых в России, иметь особую печать, с надписью: «печать для российских водок», для иностранных же водок тем указом [326] велено сделать особую печать и, по учинении ныне осмотров, оными печатьми все водки запечатывать.

«Следуя выполнению толь ясных предписаний, не нахожу я ничего такого, как казенная палата пишет, чтоб поступлено было со стороны губернских стряпчих и прокурора противу их должности, но, вместо того, одобряя их деятельность, не могу похвалить распоряжения казенной палаты на сей случай сделанного, ибо, изо всего ею пространного и обидного для прокурора и стряпчих объяснения, нисколько не может укрыться соделанное ею упущение: 1) что сделав журнал, о принятии за печатание водки в казну акциза, прежде еще исполнения сего, печатаема уже была водка однем копеистом в необитаемом за городскими воротами доме; что сделано так же и против вышесказанных предписаниев, и противу журнала, поелику ассессор Буров, чтоб точно находился всегда на месте печатания, того из объяснения палаты не видно. А доказательство ею на сие учиненное, подобно как и о стороже казенной палаты, которого губернской прокурор с стряпчими не нашел в палате, есть странно и непристойно, что один выходил для законной своей, а последний, по естественной надобности, на двор, и стряпчие, будто, сего времяни нарочно выжидали; 2) когда и в какое время казенная палата располагалась печатать водку, надобно было объявить о сем губернскому казенных дел стряпчему, а по небытности его в уголовному, поелику они по своей части один другого места занимают; 3) печатание производимо было за городом, а не при казенной палате, и 4) имевши уже донос губернского прокурора, что водка печатается непозволенная, а сделанная из хлеба; но и тут палата, не уважа доноса губернского прокурора, принуждала стряпчего быть при допечатании, который больше осторожности сделал, что к исполнению сего не приступил, не будучи при ее пробе, нежели палата, что осмелилась за сим, в угодность хозяина водки, оную допечатать. Итак, сим объяснив соделанные по сей части упущения, рекомендую наместническому правлению, донос губернского прокурора и стряпчих обнаружа посредством медицинских чинов, находящихся в Могилеве, поступить по предписанию законов, а впредь печатание оной производить при казенной [326] палате; а чтоб избегнуть тесноты и траты штофов, то ежедневно назначать к печатанию оной водки штофов от ста до пятисот, приставляя к оной воинскую стражу, доколе будет производиться запечатание оных, и на тот раз извещать о бытии при сем случае казенных дел стряпчего и медицинских всех чинов, находящихся в городе, и наконец, нужным почитаю строго подтвердить, иметь и за водочными сего рода заводами смотрение, чтоб на них водки, по силе помянутых предписаний, делаемы были единственно из виноградного вина и виноградных фруктов.

Петр Пассек».

Сентября 17-го дня, 1795 г. С.-Петербург.

После сего, граф Аугсберг удостоивал всегда факультета прокурорского поднесением, в ящиках или полуящиках, своих водок, для пробы, когда привозил их печатать. А мы в сем случае поступили как полу-честные служивые; ибо хотя граф не в силах был представлять всегда водку, делаемую из виноградного вина и виноградных фруктов, однако-ж и хлебной представлять не осмеливался, а дополнял иногда часть доставки водкою, деланною из туземных садовых фруктов.

Теперь очень ясно, что подражание Фридриху Великому, который говорил: «и я люблю есть сыр голландский», не оставило всех нас троих без награды; а мне, сверх того, определено было от графа на каждой год 360 р., то есть, повторение моего жалованья. Сим кончилась вторая исповедь; но грехом моим не долго я пользовался, так что едва ускорив получить дважды годовой мой оклад. Причина сей краткости всеобщее в России несчастие для кающихся грешников, для закоснелых во грехах и для самых праведников. Несчастие, которое стихотворцы стали бы изъяснять: взошла мрачная туча и среди-дневной свет покрыла ночною темнотою. Страшные жерлы ея разродилися в горизонте, произвели хладное и ужасное во всей империи наводнение. Молния бесперерывно рассекала горизонт, смертельные громовые удары разили, и проч. Но все таковые изъяснении были бы не что иное, как тень вместо тела, следственно, нет тут нужды ни в бурях, ни в тучах, ни в молниях, ни в громах, а довольно сказать: [327] умерла государыня императрица Екатерина II, в ноябре месяце 1796 г. по тридцати-четыре-летнем царствовании. Вступивший по ней на престол государь император.

§ XLV.

Павел I — скончался 1801 г. в марте месяце 16.

§ XLVI.

В начале 1797 года отправлен я был принявшим правите губернатора обеими белорусскими губерниями, могилевским вице-губернатором Захаровым, по секретной коммиссии, назначенной по имянному высочайшему повелению, в город Климовичи и во весь уезд. Будучи там, получил от г-на вице-губернатора письмо следующего содержания: «Должности ваши уничтожаются 17, но способности при вас. Я желаю определить вас, но вашего желания не знаю. Есть места: городнические, земских исправников, казначеев, и два советника в главный суд. Скажите мне с первою почтою решительно, кроме, однако, советничьего места, ибо оно подлежит затруднению, в которое желаете? Марта 18 д. 1797 г.».

Я выбрал место земского исправника или, по тогдашнему новому наимянованию, земского коммиссара в Могилеве, потому что имею там свое гнездо, о чем и вице-губернатору отписал с благодарностью; но возвратясь в Могилев, — уже после светлого праздника — услышал, что помещен я в земские коммиссары не в Могилев, а в Витебск; и росписание послано уже в сенат, для представления на высочайшее благорассмотрение. В Могилеве же помещен на сие место товарищ мой, губернский стряпчий Целиковский, который, также как и я, имел в Могилеве дом, и сверх того жену и детей, которых я не имел. Казалось бы, и справедливо! Но, в самом деле, не то.

Целиковский просился на такое-ж место в Оршу, потому [328] что тесть его там городским головою. Но почти вся казенная палата приступила в своему вице-губернатору, прося его исторгнуть меня из моего гнезда, а Целиковскому, равномерно, не сделать по его желанию, дабы дать нам почувствовать мщение, за вышесказанное печатание ею за городом хлебной водки, в которой, однакож, тогда неучаствовал вице-губернатор, потому что, во время водочной нашей соматохи, был он в Белицком уезде, при строении на Днепре баркасов, для сплавки их к Черному морю, по имянному повелению государыни императрицы.

Горько мне было сие преселение, с большого класса соступить на меньший; с домом, в которой погрузил почти все, что имел, должен был расстаться. Но то и другое было неизбежно. Уже все чиновники и виц-губернатор отправились к 1-му числу мая в Витебск, а, я на некоторое время, остался еще в Могилеве, за болезнию, больше душевною нежели, телесною 18.

Напоследок — предопределенный судьбою; не иметь ни сродников, ни покровителей, ни пособия приятелей, кроме самого себя и всеобщего Промысла, — собрался, оставил мой домик в присмотр людям, какие трафились, и выехал, 1797 г. мая 31-го дня, из Могилева в Витебск к назначенной мне должности.

По выезде на третий день, въехал я в Витебск. Первою для меня были встречею: грязь, топь, повсеместная нечистота, кривые узкие улицы, с долгими от кровлей дурных домов навесами; а внутри сих хижин — несказанное множество тараканов, называемых: прусаки.

В течение лет 10-ти, Витебск отстроился большою частию каменным строением, так что весьма немногие в империи губернские города могут с ним сравниться, и прусаков уменьшилось, может быть, по причине извести. Внутри же домов, образ жизни хозяев — исключая очень немногих — не переменился. Если дом жидовский, то в нижнем этаже — корова; а если християнский — то свинья. [329]

На первой случай остановился я на квартире у Б., а на другой день явился к губернатору, прибывшему недавно из Крыма. Без сомнения, новость правления была причиною, что я нашел у него набиту полну комнату людей, штатских дворян, помещиков, и других. Он лежал в нише на одре — которой был род дывана — в белом халате, левая нога свешена, а правая с ним на дыване, курил трубку табаку и диктовал письмо своему писарю, седящему при столике при его дыване, в темнозеленой курточке, с маленькими, чорными, подрезаными усиками. Он узнав, что пред него явился витебский земский коммиссар, сказал: — отнявши трубку — «вы не поспешно приехали к вашей должности». Я выставил в мое оправдание болезнь, о которой, примолвил я, доносил его превосходительству. А он мне отвечал приказанием, вступить поскорее в должность, и примолвил: «я удостоверен, что вы вашею исправностью наградите пропущенное время».

Лишь только я показался в мой нижний земский суд, то нашло и ко мне народу, почти третья часть против губернаторского. Жиды, ксензы, помещики; все поздравляли, все оказывали, как-будто, радость, что приехал — по их словам — хозяин уезда 19.

Признаюсь, для меня было странно, что когда был я на высшем степени, тогда меня никто не поздравлял, а когда сдвинут ниже, тогда явилось много поздравителей. Они принудили меня взять позицию, приличную поздравлений. Но я не мог себя внутренно пересилить, будучи единожды тронут чувствительностью, в том, что перемещение с 7-го класса на 9-й столько делает чести в службе, как разжалование из подполковников в капитаны. Рассуждение, что я горюю не один, а многие по всем губерниям, и что я понижен не за преступление, но по воле и распоряжению государя, пекущегося о благе своих подданных, мало грусть мою облегчало.

Обед мой был у Б. Он, казалось, не помнил уязвления, причиненного ему мною за обман меня по делу мачтовому. [330] Но вообще, для каждого, стал он спесивее, потому что, будучи перемещен из секретарей в ассесоры казенной палаты, управлял он и губернаторскою канцелярию. Я спросил его: что удерживает губернатора в такой позиции, в какой я его видел? «Он болен ногами», отвечал мне Б.

В продолжение дня виделся я почти со всеми служащими, начиная с вице-губернатора, и видел каждого в таком положении, как будто и они помещены, с верхней степени на нижнюю, и как будто никто еще не знал, за что ему приниматься, хотя и все они месяцом раньше меня приехали.

Между тем, нужно было искать квартиры, и я опытом удостоверился, что, из двух тысяч слишком домов и лачужек, едва ли находилось во всем городе десяток, в которые бы можно было войти без отвращения, по их нечистоте. Однакож везде есть люди скорые к услугам, из какого-бы источника ни происходила сия добродетель. Еврей Давыд Шлёмович, узнав мою надобность, искал со мною видеться и, встретясь, предложил мне квартиру в своем доме. Два покоя пригодились для меня тем лутче, что были на другом етаже и при самой большой улице. Я нанял их за сходную цену.

В один день пред вечером, шел я по улице и нечаянно узнал, по входящему в один дом народу, что там будет играна комедия на польском языке приезжими актерами. Взявши билет, вошел и я туда, в такую пору, когда уже публика собралась и театр ожидал только одного губернатора; ибо в тех местах или городах, где театральной порядок не устроен, или где наезжие бывают актеры, всегда, для открытая зрелищ, служит вместо положенных часов сам начальник. Ожидая его, я воображал, что он нянчить свои большая ноги и что явится в театр в бархатных сапогах, опираясь на толстую трость, поддерживаем слугою. Но я удивился, увидя как его превосходительство вступил туда хвацким молодецким шагом, расчосан, распудрен, в башмаках, в белых чулках, лишь только икры мелькают.

В течение времени узнано, что он был великой мастер жить на свете. Он, видя скользкой путь тогдашней службы, не пропущал, при всяком случае, писать к знающим его в Петербург, что он человек больной, что он, из единого [331] верноподданнического долга и неограниченная усердия к государю императору, держится при должности; что, по слабости его здоровья и по крепости его припадков, рад он, на всякое время, оставить службу. Отъезжающим же из Витебска, или переезжающим чрез Витебск в Петербург, говаривал, лежа на дыване и свеся одну ногу: «вот, брат, каково положение управляющего губерниею! Куда я гожусь? Если б государь император, по милости своей, уволил меня с куском хлеба — а о том смалчивал, что от покойной государыни императрицы получил хорошие деревни — я был бы очень доволен». А между тем едал, пивал, сыпал по-богатырски. Если кто его о чем просил, никому ни в чем не отказывал, всякого отпущал довольным и благонадежным, и никому ничего не делал. Кто первой сказал: что «надежда есть пища дураков», тот видно знал С. С. Жегулина. В замену того, он был терпелив, переносил все и не был мстителен, в противность мнения Гомера, которой говорит: «мщение есть удовольствие богов». По прошествии лет двух был он, и в самом деле, уволен, по прошению с полною пенсиею, какая милость, в те поры, очень редко была употребительна.

Отправляя новую должность, привыкал я к ней по возможности. Но, понеже она была такого сорта, что имела связь не только с уездными, но и с городскими иногда жителями всякого состояния 20, то и нельзя столько быть и деятельну и добродетельну, чтобы всякой был мною доволен. Было иногда не без жалоб на меня губернатору; но он, сколько мне известно, имея в виду мою деятельность, требовал только от меня объяснений, и тем оканчивал. Напоследок и люди неугомонные, узнав, что я исполнитель больше повелений, нежели самовластной дел решитель, образумились и полюбили, так что во всю мою в сей должности бытность, — с 1797-го по 1800-й год — меня одобряли за скорой разбор и удовлетворение случавшихся между ими, по соседству и общежитию, ссор, а от начальства — которого надо мною было довольное число 21, не [332] только я, но и тот суд, в которым был я первым, при мне ни штрафован, ни под выговором не был.

В исходе 1798 г., на место Жегулина прислан действительный статский советник Белокопытов; человек очень доброй, я доброй фрунтовой служивой, но, для начальника губернии, стар и слушком добросердечен и искренен. Он пробыл губернатором около полугода, уволен с половинным пансионом. На его место прислан из Петербурга г-н Северин, тайный советник, служивший по артиллерийской части, по гвардии, членом в военной коллегии, следственно по службе огнен, а по натуре молод; скор без расторопности, решителен без основательности. Был влюбчив, и все дела шли по страсти. Хорошо знал курс монеты, ловок был ее приобретать, и всегда ему ее недоставало. Часто давал на себя подозрение, что он говорит и действует в замешательстве. При всем этом, столько был скрытен, что никому не дал себя понять, в каких соотношениях был он со нравственностью. Вследствие сего, вспало ему на ум очистить мне место и дать его полезнейшему. Я, узнав ковы, просил его превосходительство, чтоб он мне дал такое же место в Могилеве — которое очистилось смертию бывшего моего в Могилеве по губернскому стряпчеству товарища Целиковского — но и то занято человеком полезнейшим, а мне отказ. Оба сии полезнейшие были, при мне, заседательми в нижнем земском суде, и оба возжелали сделаться мне неприятельми, с помочью своих деревень и родни и губернаторской алчности. А я, в защиту мою, ничего не имел кроме службы. Посему, будучи в скуке, печали, никем ни подкреплен, всегда оставлен, будучи пришлец в землю чуждую, — я заболел, в зиму с начала 1800 г. епидемическою, тогда, болезнию и, более 6-ти недель, не мог выходить из горницы. Все сие было подкреплением к исполнению Северину своих намерений.

Тогда, по имянному повелению, в некоторых губерниях, в том числе и в Витебской, ревизовал присутственные места сенатор граф Илинский. По выезде его из Витебска, [333] прислал ко мне Северин ордер следующего содержания: «По повелению его сиятельства, графа А. И. Илинского, усмотревшего неисправность вашу по должности, удалены вы от места».

Болезнь в болезни! — Камень в воду брошен, таскать его трудно! — Болезнь к болезни! я заболел ногами и, еще, продолжал сиденье дома. Но мало по малу оздаравливая, стал, с помочью очистившегося посредством болезни рассудка, помышлять: что мне делать? имения, куда бы уклониться, не было; кланяться обидевшему, — человеку рассеянному, вельможею или барином не родившемуся (он был сын придворного портного мастера иди закройщика), замешанному на интересе, обогащенному пустословием, бедному чистым смыслом, — кланяться и просить у него царской службы, я не мог собраться с духом. Прося же в сенате, нельзя было скрыть, что губернатор меня отрешил, как своего камердинера 22, самодержавно. Следственно, прося места, надлежало быть и просителем на губернатора, или — что- еще хуже — доносителем на него, чего мне очень не хотелось, не для того, чтоб и его робел, но для того, чтоб какой-нибудь сенатор, бывши сам губернатором не лутче Северина, не закричал в сенате, что проситель человек заносчивой, если смеет жаловаться на губернатора. Такова есть участь человека чувствительного и размышляющего. Он мучит сам себя, и никогда не согласится оставить своего мученья на тот конец, чтоб иметь медной лоб в чугунное сердце. Как-бы то ни было, я был хуже, нежели в отставке, потому что был без аттестата, без должности, с поклепом неисправности.

Рассуждая и заботясь как-бы себе помочь, умел уже я знать, что чужое горе никого не трогает, и жалоба моя не произведет ни в ком жалости. Итак, положил я, к поправлению моей участи, вот какое основание: я росписал всю причиненную мне обиду самым историческим и, по возможности моей, коротким стилем, из которого сам по себе выходов смешной и забавной тон, каким я и целил его выставить, наимяновал мне росписание реляциею. Сию реляцию послал в Петербург к приятелю, которой был мне знаком [334] еще но могилевской службе и о котором я знал, что он имеет талант вкрадываться в кабинеты вельмож. Я не позабыл туда же всунуть и четырехсот рублей ассигнациями 23, дабы возбудить справедливость, которая, без денег, всегда спит.

В скором времяни получил ответ, что реляция моя читана генерал-прокурору П. X. Обольянинову и возъимела свое действие. Но как в сем ответе не много было ясного, а еще меньше удовлетворительная, то бросился я с письмом, чрез посланного, к генерал-лейтенанту Петру Ивановичу Боборыкину, обвешенному орденами и почтенному летами и службою.

Сей старой генерал не говорил иностранными языками, а службу хорошо знал, служа по гвардии с самых нижних чинов. Он не танцовал, а имел инструментальную музыку, охочь был принимать у себя гостей, и у него плясали. У него не было иностранного повара, а стол был хорош. Для него-же он тем вкуснее, чем больше гостей. Он был вдов, а сына одного и последнего потерял, сражавшаяся против шведа. Не должно пропустить одного его действия, знаменующего черту его характера и патриотизьма, о чем, в его время, знал весь Петербург:

Он, будучи гвардии майором и армейским генераль-майором, когда узнал, что сын его убит на сражении, потребовал полковую музыку, собрал гостей, и ну пировать целые сутки. Государыня императрица, заметя бесперерывной звук бубнов, литавр, барабанов, с песенниками, спросила: «что это за торжество? у кого оно?» Ей донесли, что Боборыкин торжествует потерю сына. «Видно старику припал сердечной смех», сказала монархиня с жалостию. Нет, ответствовали ей, он здоров, и в полном присутствии духа каждому в слезах говорит: что, для благородного человека, нет славнее места умереть, как сражаясь за отечество. Государыня императрица послала, тотчас, уверить его, что она, хотя не может возвратить ему сына, которого вместе с ним оплакивает, однакож приемлет на себя попечение, помнить и награждать его потерю во все остатки дней своих. [335]

Я, знавши эту историю, когда напомнил ему об ней, он мне отвечал: «Да! потеря сына чуть-ли бы не вогнала меня во гроб, еслибы не оживила меня своею милостью покойная императрица. А как, после того, умерла моя жена, то я два года в церковь не ходил, и не хотел ничего признавать за святое. Бог, однакож, милостив, не дал мне погибнуть в отчаянии; а если ты хочешь знать, я тебе скажу случай, когда я чуть не был задушон радостью и удовольствием; могу побожиться — продолжаете старой воин, — что ни один генерал российский не был столько счастлив как я. Ты, я думаю, и сам знаешь, что никогда. столько, по гвардии, не пережаловано российского благородного юношества в унтер-офицеры и сержанты, как за бытность мою в гвардии майором. Из унтер-офицеров и сержантов, обыкновенно, выпускались в полевые полки порутчиками и капитанами. Я делал это не из корыстолюбия, хотя и мог набогатиться так же, как другие, в других полках, набогащались. Я делал это из охоты неотказывать, когда меня просят; сама государыня императрица шла, что я не корыстуюсь. Преемник мой по гвардии, Александр Михайлович Римский-Корсак удивился, когда я сдал ему с рук на руки огромное количество полковой экономической денежной суммы, которую я мог бы себе присвоить, не боясь никого. И когда один из добрых генералов сказал Корсаку пред государынею императрицею, что вам дескать Боборыкин оставил не полное число в полку лошадей; тогда Корсак отвечал: «лошадей купить не мудрено, когда Боборыкин накопил и мне отдал огромную экономическую сумму».

— Ваше превосходительство — сказал я — хотели сказать, какую вы чувствовали радость и удовольствие, каких ни один российский генерал.

— «Да; случилось мне бить в Москве. Я вошол в театр к сел в партере. Через минуту по всему театру пошол гул, дале-больше, дале-больше и вдруг, во всех ложах и в партере, ударили в ладоши, и закричали повторяя: «Петр Иванович Боборыкин! Петр Иванович Боборыкин!» а г-жи княгини, графини, и других знаменитых фамилий, будучи бабушки, тетушки, матушки, сестрицы, во всю мочь кричать со всех мест: «дайте вам Боборыкина! покажите нам благодетеля наших детей! [336] наших внуков! наших братьев! племянников!» Иные вскакивают на стулье, на парапет, и кричат: на руки его! на руки его! В жизни моей, я ни прежде ни после не был поражен такою радостию и удовольствием, как тогда».

Напоследок оказалось, что если бы я не бросился к Боборыкину, то сей (смотри выше) приятель чисто бы меня обманул. Он успел высосать от меня 700 р. и успел чрез письма стакнуться с Севериным, не сомневаясь, что от него получит больше как от меня; однакож не удалось. Письмо Боборыкина помешало. Вот каково на свете!

Он жил в расстоянии от города версты на две, в пожалованном ему имении. Близость расстояния требовала изъясниться лично; но я изъяснился письмом, извиняясь, что после болезни не могу еще выходить, и проч. Он отвечал: что давно искал случая быть мне полезным, и даже сердит был на меня за то, что будучи я в моем несчастии не употребил его до сих пор в мою пользу, и что он теперь все то для меня рад сделать, к чему я подам ему свою мысль.

Будучи без помочи, оживился я ответом сего благодетельного мужа. Когда я к нему явился, он повторил лично свои слова, сказанный мне чрез посланного.

После сего, приступили к делу. Я предложил ему мою мысль вопросом: «угодно-ли будет вашему превосходительству письмо мое, адресованное к особе вашей третьего дни, вложить в свой пакет при своем письме к генерал-прокурору Обольянинову? Мы тем избежали бы многих изменений, который уже там помещены».

— «Да ведь он мне внучатной брат — вскричал мой заступник — я ведь его знал, как он был еще ассессором в № казенной палате, а я и тогда уже был тот же, как ты теперь меня видишь, кроме александровского ордена. Напиши к нему от меня письмо об себе; вот тебе — указывая на бюро — и все тут потребности». Показавши, сам пошол в баню, которая тут же была в покоях, и в которой он, по причине величайшего гимороидального припадка обыкновенно леживал на полку, без одеяния.

Написавши, понес ему в баню и прочитал. Он, взяв письмо, прочитал его сам и сказал: «оно хорошо! да только [337] ты не изъяснил, что Северин человек дурной и бессовестной». Дважды я выправлял, перебеливал, и ни одно не годилось, для того, что я Северина мало бранил. Я употребил всю возможность на соглашение его, чтобы он не писал, что Северин человек бессовестной, и проч. «Довольно и того — говорил я — если мы, объясняя его чудотворения, выставим его человеком не меньше дурным, как и смешным, не говоря ни слова хорош ли он или худ, честен или бессовестен». И хотя он во многом меня дослушал, однако-ж напоследок требовал, чтоб я непременно вместил собственная его в генерал-прокурору следующие слова:

«Если ваше высокопревосходительство неудовлетворите Добрынина возвращением ему службы, то я рад пасть перед моим монархом, во удостоверение, что Добрынин человек честной, благородной и исправной по должности, а Северин человек дурной, бессовестной, которой Добрынина не терпит для того, чтоб ему с ним не пришлося седеть в губернском правлении за одним столом». Между тем, каково мне было в бане-то быть одетому, если ему в пору только было лежать раздетому? Однако-ж тогдашний большой жар мне ни малейшего не причинял беспокойства, потому что было для чего потеть.

Окончив наше письмо, приложили к нему в один пакета и мне с распечатанным пакетом, писанное к Боборыкину, и запечатав, отправили на почту в генерал-прокурору в Петербург.

В скором времяни извещен я от того же приятеля, что и Боборыкина письмо получено. Оно послужило к лутчему. Генерал-прокурор приказал подать к себе из сената донесение обозревавшего Витебскую губернию сенатора графа Илинского, дабы согласить оное с письмом Боборыкина и с приложенным при оном в подлиннике вашим письмом».

Вскоре после сего подучил я — однако-ж не от того приятеля, а из канцелярии генерал-прокурора — и копию с письма генерал-прокурора Обольянинова, писанного в губернатору Северину, которую здесь вмещаю:

«От вашего превосходительства поступило в правительствующий сенат представление, об отрешении витебского земского комисара Добр... от должности за найденную [338] осматривавшим Белорусскую губернию сенатором, графом Илинским, неисправность, которой однаво-ж не объяснено, почему он подвергается исключению из службы без доказательства и обличения поступка. Кроме того, что сей чиновник, известный мне с весьма хорошей стороны, как отличный в немаловременной своей службе, в усердии и исправности; в присланном ныне в правительствующий сенат, от упомянутого, свидетельствовавшего присутственный места в Белорусской губернии сенатора, графа Илинского донесении, не показана неисправность витебского земского коммиссара; а, напротив, показано медленное и беспорядочное производство дел, между протчими местами, в полотском нижнем суде, которого коммиссар Коссов, как замеченный вами исправным, способным и деятельным, представлен к перемещению в витебский нижний земский суд, для лутчего успеха в отправлении в оном дел. По таковой несогласности в представлениях, и не видя точно противного поступка витебского земского коммиссара Добрынина, по которому бы подвергался он отрешению от места и без предварительного суждения, долгом почитаю, поставя в виду вашем противоречущие обстоятельства, просить покорно ваше превосходительство объяснить мне оные, и в чем состоять упущении и неисправность его? и обнаружены-ли они? Как же по представлению вашему об нем в правительствующею сенате еще никакого решения не сделано, то, в случае необнаруженного проступка его, обратить на него справедливое внимание ваше. На что ожидаю уведомления вашего».

23-го дня марта, 1800 г.

Сию копию, получа от меня милостивец мой, почтеннейший муж Боборыкин, умножал мою радость своею, и разделил ее со мною. Итак, будучи я в благонадежном ожидании конца делу, вздумал, для прогнания скуки, при конце апреля, съездить в Могилев. Я туда приехал в тихую лунную весеннюю ночь. В городских воротах защитился я ответом: что «имею здесь собственной мой дом»; без того бы меня, в тогдашнюю строгую пору, не впустили в город без пашпорта, которого мне взять было неоткуда, потому что глава губернии был мой враг. [339]

Лишь только я подъехал к воротам моего дома, то прежде всех услышал мой Дельфин, мой непритворный и неизменной друг, моя собака. Он был смесь легавых с туземными большими собаками. Он, почувствовавши меня обонянием, начал драть лапами по воротам, лаять и визжать. Лишь только я кликнул: Дельфин! он бросился от ворот, вскочил по лестнице в сад. добежал, по ровной горе, до забора и спрыгнул на улицу с такой высоты, с какой никогда непрыгивал, перебежал по улице ко мне прежде нежели отперли мне вороты, прыгнул мне на самую шею и начале снова повторять свою радость лаем и визгом. Я обнимал его драгоценную чувствительность, повторяя его имя, и тотчас, при въезде на двор, вынял от столового моего запаса хлеб и большой кусок жаркова, но его не мог этим занять. Он бросился бегать по садовым тропинкам и, возвращаясь многократно ко мне, прыгать на груди, пока наконец радость его пришла в умеренность, и он принялся за свою порцию. Я, неотходя от него и почти не выпущая его из рук, плакал по моему малодушию, и в горести мыслил: непостижимое Провидение! Ежели без воли твоей ничто не бывает и не движится, то на какой конец даешь ты мне чувствовать безмерное расстояние между Севериным и Дельфином!

Я пробыл в моем домике три дни, ходя то по саду, то по покоям и питая скуку. В одну пору, после полудни, выдернул я из комода ящик, почти без намеренья, ибо знал, что в нем ничего нет; но, против чаяния. нашел там прежнюю мою шпагу, обтянутую по ефесу чорным флером, на кончину императрицы, и несколько обрезков тех же печальных видов. Я сел при них и пробыл без движения несколько минут, приводя на память и пробегая мысленно время, прожитое в Могилеве с начала открытия наместничества и конченное горькою для россиянина смертию матери отечества, Екатерины Второй.

В сем, можно сказать, исступлении, я прилег на канапе иприуснул. Мне приснилось, что я тоскую и пою самым унывным тоном:

Куда ты девалась Екатерина?
Унесла ты с собою наше благополучие!
[340]

Проснувшись, ощутил в груди моей сильное биение. Тон, которым я пел во сне, так сильно в меня врезался, что я не только, проснувшись, повторил его в мыслях, но даже и теперь мог бы положить его на ноту.

Возвратяся в Витебск, получил я и с другого письма копию, писанного от генерал-прокурора к Северину, следующего содержания:

«Из отзывов вашего превосходительства о витебском земском коммиссаре Добрынине, усматривая ваше благосклонное к нему расположение, потому что соглашаетесь доставить ему другое место, и убеждаясь я с хорошей стороны об нем, обязанностию поставляю, просить вас совершить милостивое ваше об нем предположение, чтоб, в самом перемещении, позволить ему воспользоваться собственным выбором. Вследствие сего, сделанное вами об нем и о перемещении других чиновников, в правительствующий сенат, представление, при сем возвращая, пребываю с истинным почтением».

Северин, зная, что меня покровительствует Боборыкин, прислал к нему наручного, с письмом, в котором спрашивал: «Куда г. Добрынин желает? земским-ли коммиссаром? или во 2-й департамент главного суда советником?» Боборыкин дал мне об этом знать; а я, прискакав к нему с благодарностью, объявил желание быть советником. Таким образом, пошло обо мне представление от губернатора в сенат, противное совсем первому его представлению.

Между тем, рассуждая, что я до получения обо мне из сената указа свободен, взял — во время отъезда губернатора по губернии — от вице-губернатора подорожную, в намерения поехать в Россию, единственно чтобы видеть обитанные мною в малолетстве и юношестве места, с ними поздороваться, и — проститься! Но не успел еще прибраться в дорогу, как получил от вице-губернатора Енгельгардта записку, с поздравлением меня, по полученному от сената указу, советником во 2-м департаменте, и с требованием: чтоб я возвратил ему подорожную. Итак, с июня месяца 1800 года я советник.

Северин с полгода еще пробыл губернатором, и, во все это время, ни однажды не пригласил меня к своему столу, [341] даже и в торжественные дни: доказательство, сколь ему чувствительно было помещение советником человека, которого он не желал видеть и на меньшем степени. Любящие всякую повесть с концом, может-быть, пожелали бы знать: за что гнев и немилость губернатора на земского коммиссара простирались даже до лишения службы? На сие ответствую: знает о том купец да продавец и каждого уезда земский коммиссар Белорусской тогдашней губернии.

Вдруг неожиданно получается указ из сената, с прописанием имянного высочайшего повеления: что «белорусский губернатор Северин, за многие смертноубивства, случившиеся в его губернии, отставляется от службы».

Он выехал в деревню, приобретенную трудами губернаторскими, состоящую душ из 400 мужеских, и отстоящую от Витебска верст на 25 24.

На место его вступил генерал-майор Тарбеев, лет ему было под 60. Он из плац-майоров — забыл какой на Балтийском море крепости 25, — пожалован почти вдруг генерал-майором, кавалером и витебским губернатором. Человек был хороший, знал службу. Много читал, много помнил и охотник был рассказывать о действиях и поведениях знаменитых особ, служивших, особливо в России, которых он или знал или об них читал. Столов и балов у него никогда не бывало; но для малого количества лиц был он каждодневно гостеприимчив, нескуп и ласков. Жена его, немка, сама присматривала в кухне, а иногда и занималась; почему каждое на столе блюдо было в наилутчем вкусе и опрятности. Он уже был стар для беспокойной губернаторской должности. Отставлен с половинною пенсиею, и умер в деревнях, пожалованных ему на 12 лет.

На его место прислан действительный статский советник Шишкин. Он был лет под 40, служил по гвардии и потом, в штатской службе; был вице-губернатором в [342] Смоленске, советником в государственном ассигнационном банке и, напоследок, витебским губернатором. Человек счастливой памяти, знал два языка, знаком с литературою и ничего не писал. Рассуждая об людях, умел их теорически узнавать и различать, но деятельно не отличал умного от дурака, ребенка от старика. Ловок и вежлив в порядке разговора, и был наиприятнейший человек в гражданском обращении. Физиогномию имел благородную; нравственность, подкрепленная воспитанием, не позволила ему пользоваться от должности противозаконными прибытками; но после вышли неприятные обстоятельства, — которых и ожидать надлежало, — что он рад бы был своему горю помочь, откуда-бы то ни было; но никто ему ничего не давал, потому что губерниею управлял секретарь его, а губернским городом — полицемейстер. Будучи таковым, он верил от всего сердца, что целая губерния, по любви своей к нему, готова носить его на руках.

Он отставлен в исходе 1807 года, с полным пансионом, как человек хороший.

С 1808 года, щ место его вступил действительный статский советник Сумароков, человек с французским языком, с стихотворством и способностью писать. Два тома сочинений его с естампами, под названием: «Досуги крымского судьи» делают ему честь и обнаруживают его дарования. Его комические сочинения довольно веселы и нравоучительны. Но он сам ни на своих, ни на чужих никогда не смеялся и не свистал. И для того, некоторые сочинители, которых сочинения гораздо пониже его сочинений, его не хвалили 26. Во всю бытность губернаторства его — видели, что он радетелен, скор, взыскателен, справедлив, бескорыстен, своеобычлив, упрям, забывчив, не всегда верен, не злопамятлив, не скуп; чужд непозволительных приобретений с просителей, и не самой хороший плательщик долгов. Был любочестив и мастер принимать у себя большие собрания гостей; но его немногие любили, потому-ли что немногие охочи узнавать в начальнике хорошую сторону, или потому, что он не сотворен [343] приласкать приятным словом я улыбкою. Ежели должно сказать, что он во все входил и все хотел знать, то можно сказать, что он не меньше хотел ко всему и ко всякому придираться. При поучении им бумаг на утверждение по части провиантской, подписавшей оные провиянтский чиновник, на его громком языке, был вор, которого мало повесить. Очень понятно, что он доискивался быть приятелем тому только, кто держится чести по нравоучению, и вступает в службу с чистым намерением служить. Диоген тоже упал, когда бегал со свечкою, и его не меньше одобряют, как и порочат; учись же — кто ретив — из примеров древних и новых 27.

Прежде нежели кончу мою историю, возвращусь ко времянам губернатора Тарбеева и Шишкина. Во время губернаторства Тарбеева, был военным губернатором в обеих Белорусских губерниях А. М. Римский-Корсаков. Человек правосудный, не корыстолюбной, умный, самонравный, неуступчивый, взыскательный; он не любил ни от кого заимствовать мнения, и слушал больше сам себя. Любил хороших женщин, и мастер был их выбирать. Он личным своим государю императору докладом удержал Витебск губернским городом, и тем величайшую сделал пользу гражданам и поддержал водяную и сухопутную комерцию, против сенатского мнения, которым сенат полагал быть губернским городом Полотску. Для пребывания же своего выбрал Могилев, для того, что деревни генерал-майора и кав. Ив. Никол. Римского-Корсакова состоят при Могилеве, в которые водворился и военный губернатор Римский-Корсаков. Но едва побыл он с небольшим год в Белоруссии, переведен в Вильно военным же губернатором.

Место его заступил И. И. Михельсон, человек вспыльчивой, сердитой, любостяжательной, гостеприимной, любящий вкус и изобилие на столе, и порядок везде. При этом, имел он две души: был очень добр, и был очень зол. Он выбрал местопребывание в Витебске, потому что деревни его были в Витебской губернии. Он губернатору Шишкину исходатайствовал аннинскую ленту, а меня представил к получению ордена [344] владимирского. Шишкин, из благодарности, с ним не поладил, а я не получил ордена, потому что, во всю жизнь и службу, не был ни под судом, ни под штрафом, ни под выговором. Напоследок Михельсону высочайше повелено командовать армиею против турка, где он, оказав удачно свои воинские подвиги, скончался; а по смерти возвратился чрез Витебск во свое имение Иваново, в закупареном гробе, для вечного себя успокоения, в построенной им там каменной церкви.

Окончание.

Бессмертное! непрерывно-умирающее.
Животворящее! умерщвляющее.
Безначальное! бесконечное.
Некупленное! дражайшее.
Непостижимое! всем известное.
Неосязаемое! всеми ощущаемое.
Неудобозримое! всеми видимое.
Недвижущееся! своробегущее.

Всегда всесильное!

ВРЕМЕ!

Пора уже мне кончить мою историю. 1810-й год есть тот, в которой века моего оканчивается 59-й год, в том числе, со вступления в службу 36-й. Вся моя протекшая жизнь и служба — похожа на участь того пловца, которой, лишь только приближается к желаемому пристанищу, и — бурная погода отбивает его паки в море, волнами обуреваемое. Я уже сказал, что всеобщая реформа содвинула меня с седьмого степени на девятый 28; теперь, проходя десятолетие советником, теряю [345] давно, по числу лет службы, место председательское. Теряю, потому что председатели, вместо прежних определянных от короны, избираются от дворянства, из помещиков своей губернии; следовательно, чтоб быть председателем, не довольно уже стало одной службы без деревень! Но довольно ли одних деревень без постепенного прехождения службы? Об этом рассуждать не наше дело.

В настоящем времяни, председательское место для меня уже не награда, когда многие, с равных моему мест, поступили в вице-губернаторы. Поступили, ежели по достоинству, то не меньше и потому, что они просили. А по слову бывшего нашего губернатора Шишкина: «просят нищие, а благородный человек служить». По сему мнению есть надежда, что я век мой доживу в качестве благородного человека.

Оставалось два года, по закону государя императора, подождать до чина статского советника; но, в прошедшем 1809-м году, состоялся закон, запрещающий производить в статские советники тех, которые служили, не зная двух языков иностранных и наук; а знающий языки и науки должен доказать свое знание свидетельством от университета.

Итак, служба кончена, и жизнь скончавается, хотя еще я и живу и в службе нахожуся. Я старе многих в моем отечестве университетов и веком 29 и службою. Долговремянная опытность не обманывает меня, что я, для ищущих правосудия — пока в мире сем продолжится неправда, а для соблюдения по другим 30 в государстве частям порядка, пока в них продолжаться будут замешательство и самая монополя, — могу быть полезен больше, — кроме двух моих исповедей — нежели профессор всех наук, который никуда не посылает ни месячных, ни третных, ни полугодовых, ни [346] годовых ведомостей о том: какую он кому сделал пользу, кроме годовых задачь, праздностию порожденных 31.

До воля царя земного, как водя царя небесного, есть благая и совершенная и творению нижних созданий непостижимая; убо, я должен принимать с благоговением и тот насущный хлеб, который отпускается в жалованье на 365 дней. «Всякое даяние благо», особливо в такую пору лет, когда участь смертного не подвержена никакому сомнению в том, что рано или поздо, завтре или севодни, «вечер или утро, или в петоглашение» ударит последний мой час и затылок мой стукнет о гробовую доску! а ежели не стукнет, то 32

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

Еще части 33.

Кончен. 1810 г., в Витебске.


Комментарии

1. См. «Русскую Старину», т. III, изд. 1871 г., стр. 119, 247, 395, 562, 649. Т. IV, стр. 1, 97 и 177. — Ред.

2. Всходить не для голубей, но для трубы, при надобных случаях. — Г. Д.

3. Тогда серебряные и ассигнационные деньги были почти в одной цене. Четверть ржи — 4 р., овса — 2 р., по сему и прочая разумевай.

С 1812 года все учетверилось слишком, в монете, товарах, продуктах и проч. 1818 г. — Г. Д.

4. Впоследствии времени Павел I переменил сии названия, как и другие некоторые. — Г. Д.

5. Далее в подлинник зачеркнуты слова: «ни в чем не сведущий». — Ред.

6. Последняя фраза в поддоннике переделана из следующей: «почему, оба они общими силами и согласием, или, можно справедливее сказать, общим недоумием нарядили». — Ред.

7. Последняя строка в подлиннике зачеркнута. — Ред.

8. Вместо зачеркнутого «ушли». — Ред.

9. Вместо зачеркнутого «и благоразумная». — Ред.

10. Вечерня. — Г. Д.

11. Вместо зачеркнутого в подлиннике «Захар». — Ред.

12. Из дальнейшего рассказа читатель узнает, что под буквою Б. скрыта фамилия Быховец. — Ред.

13. Зачеркнуто: «пополам, на две равные». — Ред.

14. Два последних стиха в подлинной рукописи зачеркнуты. — Ред.

15. Сумароков в трагедии Синав и Трувор. — Г. Д.

16. Да не подумает читатель, что им в этом оригинальном § что-либо выпустил: он изложен точно так в подлинной рукописи Добрынина. — Ред.

17. Со вступления на престол Павла I, во многом произошла реформа. — Г. Д.

18. Далее в подлиннике зачеркнуто: «рассудиил попросить письмом приехавшего уже из Крыма в Витебск витебского губернатора С. С. Жегулина, чтоб он переменил...». Фраза не кончена. — Ред.

19. Земский капитан, или исправник назван в высочайшем учреждении о губерниях и хозяином уезда. К правлению покойной государыни императрицы и новоприобретенной народ столько привык, что, даже по смерти с удовольствием повторял слова ее: «хозяин уезда». — Г. Д.

20. По присоединении к Витебскому уезду частей от других уездов, всего числом жителей, положенных в ревизию, состояло в Витебском уезде более 45-ти тысяч душ, и более 50-ти дворянских домов, не полагая в сие число околичной шляхты. — Г. Д.

21. Нижний земский суд и земский коммиссар под повелением состоят губернатора, под указами: губернского правления, казенной палаты, двух департаментов: уголовного и гражданского, и поветового земского суда. — Г. Д.

22. Сравнение в подлиннике это зачеркнуто. — Ред.

23. Тогда рубль серебряной был в рубль десять копеек ассигнационных. — Г. Д.

24. Когда, в 1807-м году, избираемы были по балам милиционные губернские начальники, тогда дворянство Витебской губернии положило на сторону Северина только три шара избирательных — из трехсот. — Г. Д.

25. Аренсбург. Позднейшая приписка. — Г. Д.

Сноска эта сделана автором сбоку рукописи другими чернилами. — Ред.

26. Вместо зачеркнутого «не любили». — Ред.

27. Последние две строки в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

28. Ученой скажет: 9 больше, как 7. Но в службе, чем больше — тем меньше, а чем меньше — тем больше. Он верно вопросить: «доказана-ли истина сия законом физическим, математическим, механическим?» Доказана табелью о рангах. По сему случаю, не могу пропустить одного забавного случая, где штатская служба против учености за себя постояла: один учитель народного училища написал в прошении: «прошу ваше императорское величество, на сие мне прошение решение учинить». Полотское наместническое правление обратило ему просьбу с надписью, в которой сказало: «что он ошибся в титуле, и чтоб он впредь писал: прошу вашего императорского величества, о сем моем прошении» и проч.... Учитель во вторичной просьбе сослался на правила грамматики, доказывал падежами, склонениями, спряжениями, частьми речи и проч., а правление в другой раз подтвердило ему чрез полицию, «чтоб он, в челобитных, держался предписанной законом формы, а не правил грамматических». — Г. Д.

29. По ученому: возрастом, но мне уже без мала 40 лет, как я вырос, и боле не росту. — Г. Д.

30. Вместо зачеркнутого в подлиннике: «по многим». — Ред.

31. Последняя строка зачеркнута. — Ред.

32. Последние слова в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

33. Эти два слова написаны рукою автора посреди страницы и им же зачеркнуты. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, № 10. 1871

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.