ИСТИННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ ГАВРИИЛА ДОБРЫНИНА, ИМ САМИМ НАПИСАННАЯ.

1752-1827.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

§ XLI. ¹

Описание 1784 и 1785 года.

Вот еще история, а кто не верит, пусть выправится в архивах губернского города Могилева, — исключая таких в ней мест, которые в приказных бумагах невместны, а по тому и в архивах их нет.

Выше сказано в одной ремарке, что подрядившийся выстроить церковь святого Иосифа, он же и откупщик питейных в Могилеве сборов, с.-петербургской купец Петр Чирьев разладил с покровителем своим, генерал-губернатором Пассеком; а теперь течет тот год, в которой действие сие начинается.

Народ в городе, во время свободной продажи напитков, привыкши к ним, возроптал на Чирьева, что у него нет хороших ни водок, ни пива, ни меду. Пассек сначала защищал зло. Мне случилось слышать и видеть, как старой советник г. Квасниковский, за столом у Пассека к разговору сказал спроста: «Бывало, у нас в Могилеве водятся хорошие пива, а ныне, по милости г. Чирьева, мы его не имеем». Пассек приказал дворецкому тотчас взять из кабака бутылку пива и подать на стол. Бутылка подана. Пассек, [178] налив стакан и подавая советнику: «Отведай-ка — сказал — каково пивцо-то, Иван Андреевич?»

— «Очень хорошо, отвечал старив, да к нам этакое не доходит, это видно из первых рук».

— «Не уж-ли ты думаешь, что это из моего ледника? сказал Пассек. Откуда это пиво?» спросил он у дворецкого.

— Из кабака, отвечал дворецкой.

Каждой, видя сильную защиту, каждой видя, что казенной палаты советник Пестов, осмелившийся прочитать в судейской каморе газеты, — в которых публиковано было, что Чирьев неисправной подрядчик в Петербурге в постройке какого-то моста — лишился советнического места; а секретарь казенной палаты Целиковский, переносивший Чирьеву вести, пожалован коллежским ассессором. Каждой видя сии и сим подобные явления, не осмеливался не воздавать отличного почтения Петру Никифоровичу Чирьеву.

Но когда Чирьев, по известным никому больше как ему причинам, начал везде открывать против Пассека свое неудовольствие, и грозить явно жалобами на него, и на проживающую — по его словам — праздно в Могилеве, майоршу Салтыкову ², то правительство губернское, вступя во свои правы, веялось восстановить порядок; оно осмелилось принуждать откупщика, по силе контракта, ко взносу в казенную палату недоимок, которых накопилось до 20,000 рублей. Но Чирьев, вместо исполнения требований по контракту, потребовал долгов своих от генерал-губернатора и других. За требование, произведенное не в пору, приставили к нему без требования двух солдат. Чирьев не лишен свободы, но солдаты везде за ним следовали по пятам, а недоимка оставалась недоимкою. Рассудили судить его за ложное показание уплаты партикулярных на нем долгов; а винной огкуп, отобраз от него, отдали поручителю, надворному советнику Шипневскому ³; достройку [179] же церкви — поручителю, коллежскому советнику Маковецкому, по контракту ⁴.

Чирьев не проронил времяни. Он послал жалобу в сената. Сенат указом потребовал объяснения. Пошла потеха! Стой беда, не лежи!

Забавно было читать приложенный при сенатском указе регистры, письма, записки, карточки, — начиная с генерал-губернатора до последнего должника ⁵, — которые велено возвратить при объяснении в сената.

Например: генерал-губернатор препоручает Чирьеву выписать из Петербурга, имянно каких вещей для новостроющейся его мызы Пипинберга, для Марьи Сергеевны Салтыковой, и проч. ⁶. Губернатор Енгельгардт — для Аннушки своей. Другие чиновники, наприм. для себя и для жен: сукон, шолковых материй, пудры, помады, тросточек, какие во употреблении в Петербурге, у первых щеголей и щеголих; иные: корюхи, ряпухи, нармазанов, лимбургских, жупанов, сквозных, ханских, чорных, зеленых, и проч.

Поручителю церковному Маковецкому — карету, директору экономии, — карету, вице-губернатору — карету.

Городничий Воропанов в записке к Чирьеву, пишет: «Не брани, брат, своих людей, за то, что я взял из твоих сеней обновить твои петербургские сани, после сочтемся. А водка-то, которую ты заарестовал, уехала за город ⁷».

Ассессор казенной палаты Колбасов, прося Чирьева о доставлены ему из Петербурга надобных для него вещей, заключает записку свою сими словами: «А я твою жену в... ⁸ [180] поцелую». Сената в своем указе сказал: чтоб в требуемом, по просьбе Чирьева, изъяснении показано было: «из каких чинов или состояния ассессор Колбасов?»

Вопрос, которого без ответа оставить было нельзя, а балагуры догадывались, что сенат подозревал, не от собак ли происходит Колбасов ⁹.

Все сие делало людям, не замешанным в эту невкусную кашу, смех; а ответчикам говорила пословица: «хоть волком вой». Но ничто так не огорчило генерал-губернатора, как изречение Чирьева в поданной в сенат просьбе: «проживающая в Могилеве праздно, майорша Салтыкова». Досада, мщение, любовь, оскорбление, важность сана, все это совокупись, слило против Чирьева такую пулю, от которой бы ему не воскреснуть, если бы она в него попала. Но, в человеческих делопроизводствах, НО производит великие чудеса, которых описание следует ниже:

Пока что сделается в сенате по посланному объяснению, Чирьева содержать в Могилеве в тюрьме за долги. Судят за ложные показания о уплате долгов и проч. и присуждают под казнь кнутом. Уже дом его окружен многочисленным караулом; время назначало ему через два или три дни площадь и палача. Губернский стряпчий Герасимов, который и служил и жил у Пассека и Салтыковой, принял на себя из усердия обязанность начальствовать над караулом, окружавшим дом Чирьева. Никто столько не был уверен в его неусыпности, как он сам и благодетель его Пассек. Но увы! в последний вечер перед страшным для Чирьева утром, нужно было Герасимову потанцовать на вечеринке у Салтыковой. Ночь была летняя, самая коротенькая, и окончание вечера почти примыкалося к началу утра. Воссиявшу солнцу, он приспешил ¹⁰ на место верной и многочисленной стражи; нашел ее в надлежащем порядке. С Герасимовым был городничий Алексей Кралевский, которой, в преданности и усердии к особе и к дому Пассека, не уступал Герасимову, потому что, в малолетстве и юношестве, был при сестре Пассека [181] слугою, под природными прозванием: Лобуренко. Он учился, и был великой мастер кожевенных дел, на манер английский, почему и сделаны были, под особенным его присмотром, новые кнутье. Надлежало узника взять и вести в судебное место к выслушанию приговора, а потом на место казни ¹¹. Они входят в первую комнату, находят жену в слезах, а двух малолетних детей еще спящих; входят в другую и третью, из которых выхода никуда нет, но Чирьева не находят. Они остолбенели. Опомнившись, приступили к жене. Она отвечала: «Я жена несчастного мужа, а не караульщица». Многочисленная стража отвечала, что колодник никуда не выходил; но проломанная подле трубы в потолоке твердь, куда они почти нечаянно взглянули, разрешила все их сомнение; а побег караульного солдата, находившаяся при нем в одной горнице, открыл ясно, что Чирьев ушел не без товарища.

Пассек, получа от них неожиданной рапорт, не собрал сил подняться с дивана, на котором тогда лежал. Салтыкова, прибежав туда же, объявила в полном беспамятстве, что она определила непременно, у Герасимова и Кралевского отгрысть великодушно собственными зубами носы и уши.

Пассек измученной как внутреннею гангреною, имел еще твердость духа и рассудка, отвлечь ее своим советом от исполнения ее намерений. «Неблагопристойно, сударыня, говорил он, женщине кушать носы и уши мущин. Студень такого рода не принадлежит ко вкусу благородных. Посудите, что оба виноватые оба же наши и друзья, и что грех да беда на кого не живет?» Хотя из такой нравоучительной речи не последовал плод поимки Чирьева, однако-ж красноречие, начавши от греков до римлян и английских парламентов, укрощало почти не меньшие бури и вихри. Городничий и губернский стряпчий остались по прежнему с носами и ушми. Не было ничего благоразумнее как то, что внешняя стража не истязывана.

Вскоре получен от сената указ, чтобы по всем Чирьева [182] делам, какого бы они рода ни были, не делать исполнения, но присылать их в сенат на благорассмотрение, а запущенную до 20-ти тысяч рублей по винному откупу недоимку взыскать с членов казенной палаты. После чего, вскоре явился и Чирьев из Петербурга в Могилев, с верою и надеждою, что его кнутом сечь не будут. Он, в дополнение своей истории, рассказывал всякому, кто хотел его слушать, почти следующих образом:

«Многочисленный — говорил он — караул при моем доме и свобода жены моей открыли мне, чему завтре надлежало со мною последовать. Никто не может вообразить, какое непреодолимое отвращение чувствовал я от кнута и палача. Не было еще в свете ни оратора, ни физика, которые могли бы мне доказать и уверить, что это зло очень полезно, в порядке вещей естественных. Я скорее согласился бы на то, чтоб они свои доказательства оправдали сами на себе практически ¹². Воображение о балах и маскерадах, на которых я танцовывал у генерал-губернатора, не похожее ни мало на кнут и на палача, подало мне счастливую мысль, проломать дыру в потолок подле трубы, где небольшие штуки досток имели главным укреплением только насыпку земли. Мне были помочью руки солдата, приставленная ко мне в комнату для стража. Данные ему сто рублей ассигнациями и обещание взять с собою обратили его в мою пользу. Жена нарядила меня в серой извощичей кафтан и пестрединную рубашку с косым воротником и с пуговицею с нашего кучера, без маски. Я взял с собою, сколько мог, денег ассигнациями, поцеловал спящих моих детей. Сие последнее действие чуть-было не лишило меня побега. Я оцепенел, и ноги мои мне изменили; но воображение кнута пробудило мой рассудок и возвратило силы. Я полез в дыру, а оттуда, сквозь крышу, в подобную, которая, как будто к моему спасению, случаем была предуготована; из нее на забор и с забора на землю; телохранитель мой вышел, по обыкновенно, дверьми и, сошедшись со мною, тотчас меня уведомил, что все спокойно спит. Мы [183] прошли благополучно, позирая на спящих на дворе и на завалинах, в такую предъзорную пору, когда бывает самой приятной сон. Выбравшись из города, шли мы, то по дням, то по ночам, смотря по обстоятельствам проходимых мест. На пути рассудил я переодеть и солдата; и таким образом достигли Петербурга, не быв никем преследованы, или остановлены.

Явясь в сенат с прошением и видя что дело пошло по моему, начал я партикулярно просить и о солдате, говоря: что без его помочи Чирьеву не видать бы никогда Петербурга. Солдату велено остаться при сенатской роте, а могилевскому губернскому правлению в указе сказано: «что, если он точно беглой из могилевской штатной роты, то прислать в сенат послужной его список и надлежащий аттестата

Таким образом, Чирьев, хотя избежал крайней беды, однако-ж лишился откупа винного и окончания церкви. Зделался ответчиком в магистрате по долгам и посажен в смирительной дом, где просидел несколько лет с ряду без выпуска, до того времяни, как Павел I, вступя на престол, отставил Пассека от службы, а Чирьев, хотя выпущен, но будучи без подряда, без откупа, без торговли, без кредита, без ремесла, даже без семейства, которое его оставило и уехало в Петербурге, влачил горестную жизнь, и умер чрез несколько лет, в крайней бедности.

Я читал славного Корнелия Тацита. Он также писал всякую всячину, как и я, разница только та, что он писал стилем латинским, а я пером российским. Он описывал деяния происходившие в славном Риме, а я, находясь в Белоруссии, присовокупляю к собственной истории встретившиеся происшествия в моем местопребывании, и, ежели можно сделать некоторое сравнение? то мой П. Б. Пассек и Марья Сергеевна ничем не меньше значили в Могилеве, как тацитов Германик и Агриппина в Риме.

В сие время благодетельный мой друг Д. Р. Чугаевич предложила мне свое дружеское мнение: «Я — говорил он — при случае открывшаяся теперь в уголовной палате ассессорского места, хочу туда переместиться. Ты видишь, продолжал он, что для меня тут пользы нет, потому, что жалованье и [184] класс ассессора равны настоящему моему месту; но мне на сей раз не обидно быть ассессором, потому, что я ничего не теряю; а вперед, с места ассессорского, надеюсь быть ближе к советническому, нежели с стряпческого; а всего боле приятно для меня будет, если мне теперешнее место достанется тебе, которое жалованьем и классом выше твоего настоящего. Станем стараться, ну работать».

Мы рассудили прибегнуть к помочи поручителя по Чирьеве, надворного советника Шипневского, который и откуп уже на себя снял, а посему и в большем стал уважении и доверии у генерал-губернатора. Он охотно взялся попросить об нас генерал-губернатора, и наперед нас уверил о несомнительном успехе. Мы сообщили о сем и Луцевину, как секретарю генерал-губернатора и как нашему приятелю, дабы и он, при докладе, был с нашей стороны.

Вскоре мы оба с Чугаевичем потребованы к генерал-губернатору, и не сомневались, что нам хотят объявить желанную милость. Мы не простояли пред кабинетом и часа, как вышел от Пассека Шипневский и, подняв руки к верху, сказал нам дружеским тоном: «Луцевин ассессором будет. Не пеняйте, я не виноват. Сам генерал-губернатор так захотел». Нам очень было жаль, что мы не имели за что благодарить, и, сказавши: что, «для генерал-губернаторского секретаря ассессорское место не награда» вышли с получением исполнения такой надежды, какова она всегда бывает для людей предающихся ей слепо, слабых душею и телом, памятью и рассудком.

Мы во весь путь друг-друга вопрошали: что это значить? Время уже разрешило наш вопрос вот как: Шипневский — как я выше сказал — был под судом в уголовной палате, по делу таможенному; а Луцевин не любил своей должности. Он, без сомнения, не достигал, что власть и начальство вельмож связано с величайшими выгодами для подчиненного, умеющего терпеть, переносить, повиноваться, исполнять.

Луцевин, по уверению Шипневским, мечтал, что он, и будучи в палате ассессором, будет иметь, при интересных бумагах, влияние на канцелярию генерал-губернатора; а Шипневский был взаимно обеспечен целым в пользу его [185] голосом, по делу в уголовной палате. Итак, две наши подпоры, при взаимных надобностях, заключили союз быть друг-другу полезными, на счет нашей стойки перед кабинетом у генерал-губернатора. Но бездельник дьявол часто мешается в дела человеческие и их разрушает. Надобно дослушать конца.

Луцевин стал ассессором, две комнаты в моем доме для него квартирою, пока некончанной еще им дом его поспеет. Мы зажили опять вместе. Шипневский, богатой, в долгах, жаждущий приобретать, случайный, подсудимый, уважаемый, не редко нас посещал приятельски, не сомневаясь сам о себе, что приязнь его приемлется за благосклонность, несмотря на то, что он меня и Чугаевича обманул, а от Луцевина ожидал. К человеку таких качеств не в силах я был иметь истинной привязанности; но порядок гражданская обращения требовал, чтоб я не давал ему этого заметить. Любитель сует, затеев, он сделался тайным доносчиком. Вследствие чего генерал-губернатор призывает Луцевина, и спрашивает его наедине:

«Правда-ли, что ты, будучи у меня секретарем, взял тысячу рублей с купца Королкевича, которого я формальным порядком вывел в дворянство?»

— «Правда» — отвечал Луцевин.

«Хорошо, что ты мне признался откровенно, а то бы Шипневский и Королкевич тебя изобличили, и тогда я не в силах был бы тебя защитить против силы закона. Где же ты девал деньги? Промотал, я чаю?»

— «За перстень и табакерку заплатил 400 руб. будучи в Петербурге о вашим выс. превосход., а 600 р. употребил в число постройки дома».

«Ну — добро — хотя ты и трудился над делом о выводе купца в дворянство, однако-ж от меня зависело поручить этот труд и другому. Итак, справедливость требует, чтоб ты поделился с моею канцеляриею. Дай ей 400 р».

Луцевин, в самом деле не имея денег, удовлетворил канцелярию перстнем и табакеркою.

Вскоре за сим дело Шипневского о пропуске им беспошлинно чрез таможню товаров, решено в уголовной палате в пользу его большинством голосов; а Луцевин дал свое [186] противное мнение. Чем пристрастнее были все судьи, тем основательнее был голос одного Луцевина.

Пассек, призвав к себе Луцевина, напал на него, при всей бывшей у него публике, так неосторожно за разногласие в деле Шипневского, что многие стали подозревать о участии его в беспошлинном пропуске товаров. Он кончил свой гнев тем, что дал честное слово, при всем бывшем тогда у него в зале собрании, выгнать Луцевина из службы. — И так, Шипневский выпросил Луцевина в ассессоры, на свою беду; а Луцевин вышел из секретарей к своему огорчению и тревоге. (Вот что делает НО!) ¹³, с обидою Чугаевича и меня.

На другой день председатель палаты Енгельгардт, брат губернатора, уверял Луцевина, что «генерал-губернатору приятно будет, если Луцевин примет обратно свой голос». Луцевин отвечал: «не будет пользы, ни для генерал-губернатора, ли для Шипневского, ни для меня, ни для палаты, потому что вся уже публика узнала от самого генерал-губернатора о моем, против палатского определения, несогласии. Притом сундук, препровожденной с таможенными приобретениями к М. С....».

Нельзя кратко сказать, какое из сего ответа и из предобнаруженного генерал-губернаторского гнева возникло повсеместно празднословие. Каждой наперерыв старался умножать, разделять, раздроблять, соединять, извлекать, как будто они за это получали жалованье и присягали на верность. А между тем, понеже в мире, большею частию, приятели приятелей несут общую участь, то по сему закону и я с помочью Шипневского, — особливо по поводу совместного в одном доме с Луцевиным обитания — подоспел под подозрение и под худое мнение у генерал-губернатора, которое и продолжалось до 1787 года, и кончилось так, как скажется на своем месте; а теперь надлежит приняться за обстоятельство, которое лежит на отчоте моей памяти и моей чувствительности.

Шипневский, предложа выстроить для себя в Могилеве дом, купил подле моего обширную огородную землю с садами. Земля моя, под моим домом и садом, не допускала его [187] заделать из своей покупки правильной квадрат. Он объявил желание купить мое жилище, однакож всегда удерживался объявить цену, а только еджножды промолвил, как говорится, сквозь зубы, что он возвратит мне издержанное количество с процентами. Сила его у генерал-губернатора была для меня опасна; а привычка, приобретать все способом таможенным, на лице его была написана. Сам глас природы внушал мне, что нет ничего хуже, как попасться между благосклонным приказанием и непобедимою алчностью.

Кстати случилось, что майор Веревкин ¹⁴ подоспел ко мне с выигранными деньгами, почти нечаянно, и сыпнул в одну минуту почти тройную цену. — Дело сделано. Шипневский обиделся. Но он торжествовал, ибо, когда я предпринял сделать другой, подобной первому, домик и уже на сей конец купил землю, срубы, лес, заготовил столярную работу, стеклы, двери, замки, печи и проч.... и взял билет и план за подписанием городничего и архитектора на постройку, и когда оставалоеь только приготовленное сложить мастерам, то Шипневский выпросить у Пассека повеление, по которому билет и план у меня отобраны, и строиться запрещено. А Шипневский, с дозволения губернатора Енгельгардта, забрал мои срубы, говоря: что он их, прежде еще меня, приторговал на Днепре для себя. Вследствие чего материалы или вещи, приготовленные, принужден я был продать за бесценок, не полагая в сие число огорчения, неразлучного с чувствительностью ¹⁵. Итак, [188] сделавшись бобылем, без дома, не без денег за дом, с убытком, с огорчением, нанял и квартиру; а Луцевин, которой давно уже перешел в свой нововыстроенной дом, не предвидя ничего для себя полезного, подал просьбу об отставке.

В начале 1785 г. случай позволил быть мне в первой раз в Москве. Еще прошедшего лета, главнокомандующий Москвою, бывший наш белорусский государев наместник, граф Чернышев, скончался. Вдова графиня, и посредством течения времяни, не уменьшила горести.

Простой московской народ, но не с простым патриотизмом, говорил купеческим простым тоном: «хоть бы он, наш батюшка, два годочка еще пожил; мы бы Москву-та всю такову-та увидели, как он отстроил наши торговые лавки и другие публичные здания».

Проживши там недели с три на чужом столе и в беззаплатной квартире, возвратился в Могилев, довольствуясь иногда воспоминанием виденных там предметов, которых смешения нельзя было не видеть, то есть: обилия и бедности, мотовства и скупости; огромнейших каменных домов и вбившихся в землю по окны бедных деревянных хижин; священных храмов и при них торговли и кабаков; воспитании и разврата, просвещения и невежества; получивших богатое наследство видел бедными, гордыми и подлыми. Там подпора отечества занимается с вечера до утра важными пустяками, названными игрою, и за игру вызывает на поединок, а от восхождения до захождения солнца спят.

Говорят, что есть в Москве домы препорядочные, якобы составленные из чести, добродетели и просвещения. Очень вероятно. Сие самое бывало и в седой древности, когда сам Бог с одним праотцем искали в великом граде Ниневии десяти праведников.

Летом сего года, по имянному императорскому повелению, из числа командированных по всем российским губерниям [189] сенаторов, прибыли и в нам двое в Могилев: граф Александр Ром. Воронцов и Алексей Вас. Нарышкин, для обозрения, все ли исполняется по законам, или все по беззакониям, или же по тому и по другому, и проч....

Они обозрели главные присутственные места; отобедали несколько обедов у генерал-губернатора, у архиепископов грекороссийского и римско-католицкого, и у других. Иные думали спроста, что им больше и дела нет; однако-ж, всякой терпящий приносил им свою жалобу беспрепятственно. Их важность, и императорская к ним доверенность сильны были или удовлетворять, или ласкать его надеждою, что он получит из Петербурга, как с неба, полную благодать. А между тем, губернское начальство и чиновники живее почувствовали, что «есть еще и над ними надзор, которой может и впредь повторяться».

Сенаторы дали записку, чтобы имение, принадлежащее в Белоруссии монастырям и церквам всех религий, защищаемо было казенных дел стряпчими, без наблюдения формальных польских обрядов и без употребления адвокатов, кои высасывают из верителей своих часто не меньше того, чего стоит иск. Сенат подтвердил сию записку повсеместными указами, которые исполняются к пользе и выгоде духовных, «даже до сего дне».

Пред выездом из Могилева, сенатор граф Воронцов потребовал к себе Луцевина. «Я знаю причину — сказал он — по которой ты идешь в отставку. При тебе ли твой голос?»

— «Нет ваше с.....».

— «Принеси же».

Луцевин сбегал на квартиру.

— «Читай».

Луцевин прочитал.

«Согласен ли твой голос с истиною дела?»

— «Согласен ваше с., отвечал Луцевин, без того на какой же бы конец и мнение писать?»

— «Очень хорошо. Что ты с собою думаешь сделать по получении отставки?»

— «Хочу ехать в Петербург».

— «Очень хорошо; по приезде покажись ко мне, я тебе помогу». [190]

Мой Луцевин, пересказывая мне сие, не дрожал от радости, но в глазах его сверкало удовольствие.

Пассек, узнав о сем, не пропустил сказать графу при отъезде его: «у вашего сиятельства был ассесор Луцевин, которой...».

Граф перебил: — «он, по получении отставки, намерен искать службы в Петербурге, просил моего пособия. Я велел ему явиться ко мне, когда приедет в Петербург».

По отъезде сенаторов, Луцевину скоро пришла отставка, с награждением чина. Он продал свой домик и все мелочи; сбил из них в одно место небольшую свою казну, снарядил добрую кибитку. Мы условились друг к другу писать, уведомлять, и проч.... Я проводить его за городские ворота, версты с две; но ни я, ни он не знали, что мы прощались на веки!

Граф Воронцов устоял на слове. Он Луцевина одобрил олонецкому и архангельскому генерал-губернатору Тутолмину. Тутолмин поместил его в наместническое правление советником; и Луцевин, доволен будучи своею участью, и списываясь со мною приятельски, хвалился и крупным и мелочным, наприм.: и милостью генерал-губернатора, и выстроенным в Петрозаводске домом, с балюстратами, и проч., и достоинством старшины в благородном клубе. Все, как казалося, шло своим чередом. И мы желали и надеялись когда-нибудь послужить в одном месте, так как служили и как выехали вместе из отечественных пределов в Белоруссию. Но, в продолжении сего паутинного в мыслях сплетения, которое слабые люди называют надеждою, получил я 1789 г. от приятеля, бывшего на ту пору из Могилева в Петербурге, в копии письмо, писанное от Тутолмина к графу Воронцову, следующего содержания: «К крайнему моему прискорбию, я потерял сотрудника и приятеля. Одобренной мне вашим сиятельством олонецкого наместнического правления советник Луцевин, быв долговремянно, но, по мнению здешних несмысленных медиков, неопасно болен, на сих днях скончался».

1786-й год в моей жизни незавиден. Текущие дела по должности, препоручения от начальства сверх должности — без награды и без замечания, — чувствительный недостаток, [191] открывшийся при возвышении на все дороговизны, необходимые с квартиры на квартиру переходы ¹⁶, простудные ревматические болезни и тому подобные душевные и телесные скорби не веселят воспоминанием об них и нестоют того, чтоб заниматься подробным их описанием, хотя они и очень дорого стоют моей чувствительности.

1787-й год, в зимнюю пору, ознаменован был проездом государыни императрицы чрез Могилевскую губернию в Тавриду. Главное место проезда был уездной город Мстиславль. Туда собралась вся губернская знать: генерал-губернатор, губернатору три архиепископа трех християнских религий, и проч....

Тогда-то грекороссийской религии архиепископ Георгий Кониский, будучи в глубокой ¹⁷ старости, сказал пред императрицею молодецкую речь, и получил тысячу рублей. Я не многим ошибусь, если напишу ее здесь не в самой точности.

Речь:

«Оставим астрономам судить, солнце ли около нас ходить, или мы с землею около его обращаемся. — Наше солнце около нас ходит. Исходиши премудрая монархиня, яко жених, исходяй от чертога своего. От края моря Балтийского, до края моря Евксинского шествие твое, да тако ни един укрыется благодетельные теплоты твоея. Тецы убо, о солнце наше, спешно! Тецы исполинскими стопами; к западу только жизни твоея не спеши ¹⁸, а в противном случае, мы уцепимся за тебя и потребуем, как Иисус Навин: стой солнце и не движися, дондеже вся противная намереньям твоим победиши».

От Мстиславля шествие государыни императрицы было на Чечерск, знатное местечко, принадлежащее вдовствующей графине Чернышевой, пожалованное от императрицы за услуги мужу ее графу З. Гр. Чернышеву. Графиня, в течение суток, угостила свою государыню и благодетельницу [192] соответственно знаменитости и вкуса дому графов Чернышевых; а по отъезде монархини отправилась и сама к соседке своей помещице, вдовствующей генеральше Фабрициян, дабы, сообщив ей разговор о высочайшем посещении, разделить с нею удовольствие и время, как с госпожею благовоспитанною, и успокоить себя от прошедших трудов.

Хозяйка имела превеликой длинной, одно-этажной деревянной новой дом. Для каждого гостя, или для нескольких, был особой покой с надлежащими выгодами и нескольким числом книг на разных языках, и проч. При таком порядке, которому все в доме соответствовало, оставалось только покоиться. Но среди самого покоя и сна, в ночную пору, загорелся дом. Страшной треск не прежде во всем доме услышали, как уже большая часть дома обнята была пламенем. Усилием многих рук хозяйских и гостиных слуг, ускорили разрубить запертые, но свободные еще от огня окончины покоев той части, в которой почивали гостья и хозяйка., Они начинали уже душиться дымом и терять силы и память. Их успели выхватить чрез окны, не заботясь о башмаках и шубах в трескучий мороз ¹⁹.

Уже дом сгорел до основания, дымились только остатки, и малое пламя проскакивало по местам. Уже малой день сближался к полудню, как лежащая от испуга графиня опомнясь, потребовала к себе всех своих служащих. Ей сказали, что управителя ее — майора Лукса, землемера — Дольнера и еще бывшего с ними одного молодого офицера не могли отъискать. — Она упала в обморок.

Напоследок, остатки тел сих несчастных найдены в горячем пепле, собраны в один мех, положены в один гроб и преданы земле.

Графиня оставшейся бездетной вдове, майорше Лукс, определила по смерть денежную пенсию и деревню.

После сей тревоги, графиня чрез долгое время всем тем, кто желал чести иметь ее у себя в гостях, отвечала [193] единословно: «не желайте вы видеть в своем доме несчастную. Я, куда ни приеду — всюду бедствие и смерть с собою привезу» ²⁰.

Пассек, при проезде императрицы, получил от щедрот ее шкатулку с табакерками, часами, перстнями, для роздачи их служащим в штатской службе, коих, по его благорассмотрению, найдет он достойными сих знаков монаршего благоволения. Благорассмотрение его нашло человек с четырех в городе и по губернии, которых он обязан был наградить из собственного кармана за услуги, оказанные и продолжаемые ему; протчия из вещей, 5/6, по всем правам и прерогативам, найдены приличными для М. С. ²¹.

«И кто из нас, друзья! в желаньях не таков?» Волт. ²²

§ XLII.

Москва-Тамбов.

В прошедшем еще году достались две деревни по наследству, или лучше сказать, по мирному третейскому разделу [194] детям Марьи Сергеевны от законного брака, в Танбовской и Пензенской губерниях, куда и послан был секретарь генерал-губернатора Счетнев, для отказа и принятия их законным порядком. Но, будучи на свободе, перепился и в уме помешался. На место его понадобился человек, которой бы не перепивался и в уме не мешался. Сие доброе мнение пало на меня. Вследствие чего, секретарь генерал-губернатора Путимцов объявил мне, что ево высокопревосходительство, оставя свое ко мне неудовольствие, родившееся по причине связи моей с Луцевиным, делает мне честь препоручения, чтоб я исправил в Москве и в деревнях Пензенской и Танбовской губерний все то, что испорчено, или не кончено Счетневым.

В 1-м часу по полудни генерал-губернатор, приняв меня благосклонно, сказал сими точно словами: «Я на тебя поворчал, ты это знаешь. Теперь это дело уже прошлое. Сделай одолжение для Марьи Сергеевны. — Путимцов даст тебе целое дело о деревнях, доставшихся детям ее по наследству. Прочитавши его, скажи мне, что ты в нем найдешь».

В деле нашел я: 1-е, копию с формального раздела господ Салтыковых, в числе которых достались и детям Марьи Сергеевны две деревни, Беляевка и Шелдаис, состоящие невступно из 500 душ, в Танбовской и Пензенской губерниях; 2-е, принятие на себя опекунства двомя сенаторами, Обресковым и Масловым и 3-е, партикулярные по сей материи переписки, предписания к Счетневу и отписки от Счетнева, и прочие мелочи, какими обыкновенно всякие дела наполняются.

Пассек, выслушав на завтре мой доклад и не сомневаясь из него, что я прочитал дело, взял меня за руку, говори: поди же, я представлю тебя к Марьи Сергеевне». Лишь только мы из кабинета в зал, Марья Сергеевна туда же из гостиной против нас — как будто по сигналу — явилась, с бумагою в руке. Пассек, представляя меня, сказал: «Вот матушка, господин Д., о котором я тебя уже предварил; на него можно понадеяться, что он все то исправит, что наш несчастной Счетнев привел в замешательство».

Марья Сергеевна, вручая мне формальную доверенность, сказала мне благосклонно: «Я поручаю вам мои дела, старайтесь хорошенько, я буду помнить». [195]

В следующие за сим дни, Пассек снабдил меня письмами в Москву: к опекуну, сенатору Маслову, — а Обресков умер — к танбовскому губернатору Державину, и к племяннику своему, бригадиру Полтеву, имеющему в Москве свой дом и пребывание, дабы он позволил дать мне в своем доме квартиру, где и другие, посылаемые от дяди, всегда останавливались. Тако-ж дал письменную инструкцию и 200 рублей на прогоны и издержки и штатной роты солдата, которого нужно было выпросить для дороги.

Отправясь, в июне месяце, чрез Мстиславль, Гжатск и Можайск в Москву и подъезжая к ней, я уже смотрел на столицу, мне не незнакомую. Но прежде нежели искать улицы, в которой живет Полтев, заехал к г-ну Ключареву ²³, у которого квартировал в зиму 1785 года. Он велел провожатому показать мне дом Полтева, между тем, был рад, спрашивал о состоянии Могилева, могилевских, о препорученной мне коммиссии; просил, чтоб я приходил к нему обедать, чего я и не забыл повторять чрез несколько дней.

Подходя с моим проводником к дому Полтева, увидел туда же идущего человека, маленького, толстенького, молодого, краснолицего, круглолицего, в сертуке песочного цвета; он взглянув на меня остановился и вскричал: «А!.. мы могилевские». Это был Счетнев, возвратившийся из деревень в Москву. Я не мог его знать, потому что он в штат генерал-губернатора поступил из Полотска, а в Могилеве был на короткую пору, единственно для отправления его в деревни; а он меня узнал может быть потому, что случилось ему видеть меня в Могилеве.

Вошедши в его комнаты, мы друг-друга о чем надобно [196] спросили, что надобно рассказали. А на первой почте писали каждой от себя к генерал-губернатору о делах Марьи Сергеевны, о которых он во всяком случае заботился больше, нежели о самом себе. Он был наинежнейший и наилутчий из смертных любовник и отец.

Хозяин, Сергей Андреевич Полтев, получа от меня письмо, спросил о здоровье дяди и обещал мне поруководствовать, если бы в чем по Москве коснулась мне надобность.

Бригадир Сергей Андреевич Полтев жил не женатой, вел жизнь скромную, и почти уединенную; в ту пору, как я его видел, был он лет под 40, а от сего времяни года чрез два услышали мы в Могилеве, от П. Б. Пассека, следующую об нем повесть: «Мой племянник — говорил он — С. А. Полтев пошол в монастырь; он сперва сделал завещание и прочие на бумагах сделки, велел заложить коляску; взял с собою лучших своих слуг, на верность которых мог он понадеяться, и поехал. Подъезжая к монастырю, за несколько верст остановился; и указывая людям на монастырь, сказал: «вон где мне жилище! вы теперь свободны, вот вам — отдавая им запечатанной конверт — и законное по форме увольнение. Когда вы его покажете тетушке, то получите от ней написанную здесь награду; уверяю вас, что вы все будете мною довольны. С сего места возвращайтеся назад в Москву». Люди облились слезами и просили позволения следовать за ним в монастырь; но он, простясь и расставшись с ними, пошол пешой к монастырю».

Мне очень жаль, что я не могу припомнить названия монастыря, ни губернии, ни уезда, в которых он находится ²⁴, однакож без сомнения, в Москве и в других российских губерниях должен быть известен такой монастырь, в котором все дворяне, удалившиеся туда или по склонности природы, или имея чувствительное сердце, не могли, будучи в службе, перенести самонравия счастия. И так же не умею сказать: монахи ли там обитают? или светские? или только монахи суть те, которые захотят вступить в монашество? Могу только о том уверить, — что мне самому случилося слышать, — что [197] сослужащие Полтеву получили ордена, а он, будучи старшим по службе и достойнейшим по заслугам, обойден.

В другой раз, П. Б. Пассек рассказал об нем следующее: «Когда я в последний раз был в Петербурге, докладывает мне камердинер: что послушник какого-то монастыря просит видеться со мною. Мне странно показалось: какую бы мог иметь ко мне надобность монастырской послушник? и, что за тон? видиться со мною! Мое недоумение тотчас разрешил человек, которой входит ко мне в бороде, одет по-монастырски, однакож, не монах. Я скоро его узнал, это был родной племянник мой Сергей Андреевич Полтев. По первых и родственных дружеских разговорах, он мне отвечал, что послан в Петербург по монастырским надобностям, в качестве поверенного от монастыря. «Я — говорил П. Богданович — заехал после к нему на квартиру. Он встретил и принял меня непринужденно и не совестясь переменою своего одеяния. На кровати его постлан войлок; одна коженая подушка, набитая шерстью ²⁵, а в ногах лежал свернутой непокрытой ничем ²⁶ овчинной тулуп. «Не стесняет ли вас — спросил я его — недостаток или строгая жизнь, к которой, как кажется, по воспитанию вашему привыкнуть почти невозможно». — «Ни мало нет невозможного — отвечал Полтев, — в мире больше забот, которые ни к чему полезному не служат и которые несноснее всяких недостатков. Здесь, печку для себя затопить, и воды принесть, дело сколь необходимое, столь и самое простое. Амбиция, потребная в мире и в службе, здесь невместна и была бы смешна. В пище мы не нуждаемся, два, три кушанья, чисто изготовленные, довольны к насыщению человека; мы все здесь дворяне и служившие государю и отечеству, следственно не много между нами разницы в воспитании, а во образе жизни и мыслей и того меньше». «Ну что же — говорит Петр Богданович — хоть бы игумном што-ли? Стоит только сказать митрополиту; вы сегодня-же получите это назначение». — «Мне и в монастыре это говорят; но быть игумном почти те же суеты, что и в светском состоянии. А менять суеты на суеты, не было бы согласно с [198] исполнением принятых единожды намерений». Я оставил его — кончил Пассек — и отчасти позавидовал».

Может быть так, как Александр — Диогену.

Из простых и скорых разговоров Счетнева, из порядочного и скорого изъяснения на письме, я видел в нем человека не дурака и во нравственности больше чистосердечного, нежели скрытного. Я дивился, каким образом могло это статься, что Счетнев перепился и в уме помешался? Но в продолжении дней 12-ти, в которые нужно было прожить в Москве, и в которые мы с ним поспевали быть в театрах, в греческих кофейных домах, за Москвою на Воробьевых горах, на так навываемых Трех-горах, в Марьиной рощи и проч. открыли мне, что он сумасброден, рассеен и когда выпьет рюмку крепкого напитка, бывает похож на сумасшедшего и начинает говорить тоном бреда, что его в деревнях крестьяне предпринимали убить, отравить, зарезать и проч.; чем боле он выпьет, тем чаще повторяет об этом подробности. Показывает ногу, которую будто бы они обожгли, в намерении его сжечь, и на которой однако-ж нет никакого признака. Уже не трудно было видеть, что он порет небылицу, что и в самом деле открылось ²⁷.

Узнав, что танбовской губернатор Державин был на ту пору в Москве — по случаю возвратного от Крыма шествия чрез Москву государыни императрицы, — явился я к нему с письмом моего генерал-губернатора. Он, прочитав, спросил:

— «Почему вы узнали, что я здесь?

— «Вся Москва знает о бытности в ней вашего превосходительства, отвечал я уверен будучи, что стихотворцам лесть не противна».

— «Что вам надобно?..»

— «Письмо от вашего превосходительства к уездному судье того уезда, в котором деревни, следующие к отказу за малолетных Салтыковых».

— «Очень хорошо (записав в книжку дело), приходите ко мне в субботу часу в 9-м поутру». [199]

От него был я у сенатора Macлова. Он, приняв меня ласково, позволил, яко опекун, чтоб я, от имяни его, написал для себя доверенность об отказе деревень, которую он, тогда же подписав, велел мне засвидетельствовать ее в московской гражданской палате. «Господа члены палаты — примолвил он — любя меня и зная лично, надеюсь, не потребуют законной точности, чтоб я лично в палате признавал мне подписание». Однако-ж, со всею его на них надеждою или уверением меня, члены палаты согласились только на засвидетельствование собственноимянным подписанием, а не формальным от палаты и то с помочью для меня секретаря палаты ²⁸, чем я должен был довольствоваться, а в субботу, по назначению, получил письмо от губернатора Державина.

Мне, больше нежели из Могилева в Москву, не хотелось выезжать в другую сторону из Москвы, то есть в Танбов и Пензу. Причина нехотению была та, что, по словам московских жителей, я поеду в дорогу ²⁹ преследуемую ворами и разбойниками. Я верил этому тем больше, что пустословие их согласно было с моею трусостью. К сему подоспело одно происшествие: за день пред моим выездом, один богатой поселянин — позабыл кому принадлежащий — хозяин и содержатель извощиков и городовых экипажей, собственно ему принадлежащих, имел обыкновение носить опоясанной около себя под платьем, так-называемой через, с деньгами в монете и в ассигнациях. В таком убранстве лег он спать, видно уже не в первой раз, между своими каретами и колясками, которые обыкновенно ставятся в Москве вне двора, пред воротами на улице, дабы каждый, желающий нанять, скорее их видел. По утру он найден убит и обобран. Мне казалось это худым для меня предвещанием. Я не суевер, но ощущаю, что человек есть непостижимая нескладица и смесь всего.

Не отвергая, ни утверждая ничего, не должен я пропустить в молчании следующего обстоятельства, которое случилось [200] хотя уже 10 лет спустя после сего, однако-ж, по материи о предвещаниях или предчувствованиях сердца, прилично поместить его здесь.

В 1796-м году, осенью, Пассек, обвенчавшись напоследок с Марьею Сергеевною в селе своем — Смоленской губернии — Яковлевичах, возвращался оттуда чрез Мстиславль и Могилев в Петербург. Нужно знать, что Пассек, от вступления на престол государыни императрицы, и жил и дышал как воздухом милостями царскими, и был привержен в императрице и чувствителен к ее милостям беспредельно. В проезд свой, о котором говорим, остановившись во Мстиславле во дворце казенном, уготованном для проезда еще в Тавриду государыни императрицы, он вдруг под вечер занемог. Собраны и собрались все ближайшие врачи, и даже за другими в Могилев послан был нарочной. Больной метался по дивану. Медики, которые скорее могли собраться, спрашивали: что? и в каком месте чувствует больной? Он отвечает: что не чувствует никакой боли, ни жара, ни озноба, но желает лутче умереть, нежели жить. Врачи удивились странности болезни; один говорить: «это пройдет! успокойтесь ваше высокопревосходительство», другой говорит: «это бывает от сгущения крови. Это род истерического или гипохондрического припадка, надобно иметь движение», и проч. Но Пассек, метавшись и страдая целую ноябрскую ночь, по утру мог одеться, и отъехал в жестокой скуке, не говоря ни с кем ни слова. Когда-ж это с ним случилось?

6-го числа ноября 1796 г., в тот самой вечер, когда преставилась государыня императрица Екатерина II.

Я тревожился и тревогу признавал предвещанием сердца. Многие найдутся, даже в кругу называемых просвещенных, и возьмутся доказывать метафизически, что сердце предвещает; но я, в течении моего века, часто испытал грусть, скуку, задумчивость, растворенную какою-то неизъяснимою неприятностью; однако же все это проходило без последствий, что и теперь случилось. Я выехал благополучно из Москвы на долгих. Ехал чрез Кусково, Коломну, Владимир, Рязань, Козлов, и приехал благополучно, Танбовской губернии в город Спаск ³⁰, [201] в уезде которого деревня одна из двух, порученных мне для отказа и проч.

Не теряя времяни, пошел я к уездному судье. Нашел его дома, сказал о себе и о надобности, и вручил ему письмо губернатора Державина. Я нашел в нем человека честных правил, благородных мыслей, вежливого без принуждения. Он недопустил меня до дальних изъяснений, сказав: «Я знаю собственным опытом, сколь тягостно человеку благородному, имея необходимость, просить канцелярских чинов, секретарей, судей, у вельмож постоять в передней, не редко для того, что так угодно камердинеру. Из сего посудите, могу ли я допустить вас, чтоб вы меня просили, или огорчать вас медленностью нашего уездного суда? Притом пишет ко мне мой губернатор; дайте только просьбу, и дело сделано».

Это был Ларион Семенович Жуков. От него был я у заседателя, забыл как его зовут. Человек пожилой, очень доброй, ласковой и гостеприимней; счастье послужило, что и земского исправника нашел дома. Итак, предваря их в самую короткую пору о существе дела и о доверенностях, отъехал в деревни Салтыковых, лежащия меж собою в десяти верстах, по обеим сторонам границы, разделяющей Пензенскую губернию с Танбовскою.

В обеих деревнях нашел я крестьян зажиточных, порядочных. Они приняли меня на свое содержание, и распорядили к тому все принадлежности весьма проворно. К квартире приставили посменную стражу. Квартира мне отведена в ветхом господском домике, состоящем из одного белого покоя с перегородкою и сеней, доказательство, что господа Салтыковы никогда здесь не живали. Мне однако-ж, особливо в рассуждении летнего времяни, было не тесно.

В течете месяца, которой я здесь прожил, бывал я в маленьвйх уездных городках обеих губерний, Спаске и Керенске, в домах тамошних местных чиновников, служащих по трилетним выборам. Сделал формальной отказ деревень за г-жу Салтыкову — так мне предписано было, чтоб отказ учинить за мать, а не за детей — разбирал и решил частные между крестьянами поземельные ссоры и соседственные несогласия, — ибо привилегия, данная человеку всякого [202] состояния, ссориться и драться сколько он хочет, распространена и на крестьян. Собрал с них годовой оброк. Купил некоторым, за их деньги, собственно для них, от желавших продать, пашенные земли, на имя госпожи их. Написал, рассмотря обстоятельства деревень, наставление для бурмистров, земского и крестьян. Наставление или закон, не меньше премудрой ³¹, какой Солон написал Афинянам; следственно, совсем не такой, какой изверг человечества Ликург дал Спарте — и, отправился домой с мечтою законодателя ³², чрез губернской город Танбов. Из Танбова послал, по почте, при письме, оброчные деньги и копию с моего наставления к моей верительнице и к моему генерал-губернатору, а сам, вслед за сим, отправился на долгих обратно на Владимир и Москву.

Еще на первом моем пути желал я из Владимира свернуть в сторону и побывать в Суздале, чтоб видеть там того преосвященного епископа Тихона Якубовского, которой, будучи еще Севским епископом, воззвал детской мой возраст в дом архиерейской, о чем прежде мною сказано, в 1766-м году. Но сего иерарха, сказали мне, уже не было на свете. Он умер. Я, однако-ж, на сем возвратном пути не вытерпел, завернул в Суздаль. Непреоборимое желание влекло меня видеть третий и последний ³³ его епархиальный город, его катедральный дом и обитанные им комнаты: Остановившись в городе на квартире, полюбопытствовал я походить по сему старинному городу. Церквей в нем множество, в рассуждении малости города, очень часты, и все каменные, в чистоте и вкусе просто-греко-старо-российском. Смотря на город издали, рождается воображение, что это часть земли, отвалившаяся со всеми зданиями от Москвы, столь он похож на нее своими церквами; но въехавши в него, найдешь по улицам почти такую же неопрятность, какая в Константинополе. Собор достопочтенный древности просторен и богат, и похож, как родной брат, на соборы московские: Успенский, Благовещенский и Архангельский, которые служат [203] доказательством, что греки, сообщившие нам план и фасад истины евангельские, были в архитектуре публичных зданий великие невежи ³⁴. Я трафил в собор под конец вечерни, и наткнулся на старого мужа, соборного протопопа. Он, по просьбе моей, показал в соборе место, где погребен покойный преосвященный Тихон. Оно к левой стороне олтаря, закрыто тем же чугунным полом, каким и вся церковь, и никакого признака не оставлено. Из собора был в доме архиерейском, который хоть не обширен, но весь каменной и со всех равных четырех сторон возвышен в два бесперерывные жилья; внутри сего четвероугольника, посреди площадки, сад четвероугольником же, обнесенный решеткою, а между ею и сказанным каменным зданием оставлены, порозжие со всех четырех сторон, места для ходу, сажени на 3 в ширину.

Мне показали внутренность всех покоев, кои занимал покойный преосвященный; удобность была видеть все, потому что дом, с епархиею, присоединен уже был к катедре владимирской, почему и оставался необитаемым. Осмотревши, в сродной мне задумчивости, место, где обитал напоследок первоначальный виновник благ моих, продолжил путь в Москву. На сем расстоянии видел в Коломне архиерейской дом, которой, так же как и суздальской, был уже упразднен и присоединен к ведомству — сколько помню — московского митрополита, и которой стоит того, чтоб его видеть. Внутреннее церквей украшение богато и со вкусом; огромность колоколов являют богатство места, усердие к церкви и тщание бывших здесь владык. Стены и башни возвышенные, с крепостными зубцами или городками, и в некоторых местах построенный в два ряда, одни выше других, подтверждают истину, что сие здание есть произведения древних российских удельных князей, кои в сем замке обитали, а потом, с изменением времян, досталось оно в казну духовную, на часть иерархов, титуловавшихся коломенскими и коширскими.

В Москве остановился я в новоотстроивавшемся доме княгини Дашковой, по знакомству мне управителя ее майора Щербакова. [204]

Ежели празднословие грех не слишком смертной, то позабавлюся я им несколько: княгиня Дашкова, по ее дарованиям и заслугам престолу императорскому, почтена достоинством «директора российской академии наук». Дом, в котором я остановился, по знакомству мне ее управителя, завистники подозревали, что он выстроен из суммы академической. Неизвестный какой-то насмешник, без сомнения, не любящий злоупотребления, если с ним не делятся, написал следующие стишки:

Французской лексикон два тома составляет,
И сорок человек трудилися полвека.
Российской лексикон в два года поспевает,
И трудятся над ним два только человека.
Россиянка одна и польской жидовин,
Два тома ³⁵ каменны создали в год один.
Теперь стараются их только переплесть,
Чтоб пользу тем себе сугубу приобресть.

Несколько дней имел я удовольствие зевать по Москве, и напоследок отъехал в Могилев.

По приезде, первым моим делом было узнать на почте, получены-ль мои бумаги и оброчные деньги? Узнавши, что оные получены и уже доставлены к генерал-губернатору, явился я к нему и к его Марье Сергеевне, и был принят не с меньшим благоволением и уважением, как Колумб от Фердинанда и Изабеллы, по первом его возвращении из Америки. Вскоре за сим пошло представление сенату, о награждении меня чином коллегского ассессора, с таковым еще мне, чрез того же секретаря Путимцова, объявлением, от лица генерал-губернатора, что это мне не вся награда. Сбылось, о чем скажется после, а теперь, в соблюдение порядка времяни, скажу: что сего 1788 года, августа 14-го, пришел я в катедральной архиерейской собор ко всенощной. Там ассессор казенной: палаты Бояринов, знавший несколько мою историю, подошед ко мне, сказал тихонько:

— «Кирилл Севский здесь».

— «Где здесь?..».

— «Мы видели, как они с нашим архиереем вошли в олтарь».

Вдруг отворяются главные в олтаре двери — называемые [205] царские — и я вижу дядю выходящего из олтаря на средину церкви, в малом облачении с пастырским жезлом, на литию. Это значит: он принял на себя труд отслужить всенощную. Видно было по всему, что он силился шаг свой сделать твердым, осанку горделивою; в самом же деле, на зло бодрости, волочил ноги, хотя и не очень был сед; а когда зачитал молитву, то еще больше дал приметить, что шестьдесят третий год его жизни ³⁶ требует принадлежащей себе дани. Увы! помыслил я — сравнивая настоящее состояние его с прошедшим — куда девались его живость и проворство, как он, бывало, громогласно во всю церковь бранит, свечами бороды палит и по зубам кулаком дает! Вот чего стоют под старость двенатцать лет, в которые я его не видал! теперь он другой человек! — так, по крайней мере, я думал.

После литии, я вошел к нему в олтарь. Он поднялся с кафедры, дал мне благословение, и спросил:

— «Скажи правду, рад ли ты мне?»

— «Как мне не радоваться, видя ваше преосвященство? да еще и в благополучном состоянии здоровья».

— «Здоровье-то мне не очень в благополучном состоянии. Я для того и еду в Москву, чтобы там полечиться, а в Могилев заехал для того, чтоб видеть вашего преосвященного. Он был в Киеве мой учитель ³⁷, и — видеть тебя. В Москве увижусь с преосвященным московским Платоном, ты знаешь, что он не имеет причины быть мною довольным ³⁸. Всем надобно умирать, и нам тоже. Из Москвы проеду чрез Орел и Севск в Киев. Вот круг моего путешествия».

— «Это движение укрепит больше здоровье вашего преосвященства…».

— «Дай Бог».

— «Каковы белорусские дороги показались вашему преосвященству?»

— «Дороги больше похожи на садовые аллеи; я думаю, они стоют труда и пота здешним поселянам!» [206]

— «За то и польза для проезжающих несравненна; да и поселянам, сделавши единожды, осталось уже на предбудущее время легче починять, нежели вновь сделать».

Между тем, как мы говорили, преосвященный могилевский читал по книжке, со свечкою, молитвы, коих обыкновенно в эту пору читают готовящиеся к завтрешнему дню на служение, и коих он, читавши не одну тысячу раз, знал без сомнения наизусть. Но читавши без книги и без свечи, никто бы не заметил, что он читает.

Я откланялся до завтрешнего свиданья; а завтре по утру, когда я к нему пришел, свиданье началось вопросом:

— «Что вы не женитесь?»

— «Здесь невест нет, польки без приданого».

— «Приданое вы сами можете нажить»...

— «Тогда и женюсь когда наживу».

Нашему странному разговору помешали поздравители с праздником, секретарь консисторский и другие. По кратком слове, архиерей-дядя спросил секретаря:

— «Не занят-ли преосвященный? можно-ли у него быть?»

«Можно, ваше преосвященство, теперь только от него иезуиты вышли».

— «езуиты? а зачем они здесь были? Я их мошенников на порог бы не пустил». — Потом, схватя меня за руку: «пойдем к преосвященному, сказал, я тебя зарекомендую».

«Преосвященный меня знает…»

— «Пойдем».

И не выпущая меня из рук, потащил за собою — вошедши: «вот, сказал, представляю вашему преосвященству, это был наш».

— Я довольно знаю, и отличаю; он был ваш, а теперь наш»...

— «Я слышал, у вашего преосвященства иезуиты были?»

— Были, с праздником меня поздравили.

— «Я этих поздравителей дубиною бы проводил с крыльца».

Могилевский архиепископ не нашелся, или лучше сказать, не хотел найтися, что отвечать ему на эту странность. А я, видя истину пословицы: «Каков в колыбелку, таков и в могилку», не рассудил уже быть у него в продолжении двух дней, прожитых им в Могилеве, а только прицелил к [207] тому времяни, когда у него лошади заложены были к выезду. На претенсию его, что я у него не был, извинился я недосугом по должности; он, без сомнения, понял мою ложь, но нечего было делать; ему надобно было садиться в рыдван, надобно было проститься, и — мы простились на веки! Я, получая каждогодно новой адрес-календарь, всегда имел влекущее меня обыкновение, посмотреть: поскорее, здравствует ли мой Кирилл епископ. Таким образом, и в 1795 году кинулся посмотреть, но уже его не нашел. Я не сомневался, что он скончал свое течение жизни, а вскоре потом получать и уведомление. Непонятное, но свойственное мне внутреннее движение встревожило мою природу. Я долго был в печальной задумчивости, внушавшей мне сим, хотя обыкновенным, но свежим событием, что все на свете подвержено смерти!

Теперь надобно возвратиться опять к тому пункту, с которого я сошол, а имянно, что генерал-губернатор Пассек приказал своему секретарю уверить меня, что представление меня в чин не вся награда. Он исполнил свое слово вот при каком случае: в сентябре сего 1788 гг. умер друг мой — о котором я выше неоднократно упоминал — Дмитрий Романович Чугаевич, надворный советник, верхнего земского суда уголовных дел стряпчий. Генерал-губернатор вспомнил обо мне. И хотя многие за многих ходатайствовали, в том числе и преосвященный наш за своего консисторского секретаря, однако-ж генерал-губернатор, минуя всех их, представил сенату обо мне. Эта милость удовлетворяла тем более моей суетности, что я получил ее как будто с бою, забывшись по обыкновению людей, что я имел доброго секунданта, то есть самого генерал-губернатора.

При окончании сего года, открылась еще надобность генерал-губернатору в Екатеринославской и Харьковской губерниях. Я назначен и туда; а чтобы мог я изъяснить поручаемое мне дело обстоятельнее, и тем сделать его полюбопытнее, то надобно начать ³⁹ его повыше, с того самого места, о котором я и сам не знал при поручении мне сей коммиссии. Оно для меня было закрыто. [208]

Генерал-фельдмаршал князь Потемкин, будучи генерал-губернатором Екатеринославским, Таврическим, Саратовским и других на юге губерний, управлял всеми сими пространных степей областьми самовластно, не давая отчота правительству, и, ежели кто знал его особу, тот легко поверит, что он не давал отчету ни самому себе. Так угодно было жребию, чтоб он родился в рубашке и чтобы никто столько не приобрел у императрицы доверия и вместе с доверием могущества, сколько он. Сказано мною прежде, что Пассек старался и успел приобресть покровительство сего высокого и толстого столпа империи и другого, князя Вяземского, которой был и генерал-прокурор, и государственный казначей, и управлял многими из тех частей, которые после разделены на многих министров. Но, с такими сильными подпорами, Пассек почти ничего для себя не получал от щедрот монарших, как между тем другие получали немалые награди деньгами иль деревнями, хотя и ему сильно хотелось и того м другого; во-первых, потому хотелось, что промотался, поддерживая сан генерал-губернатора и угождая прихотям Марьи Сергеевны, во-вторых, потому, что желал ей и любезному от ней своему плоду увековечить что-нибудь верное. Иные говорили, что сия самая его с г-жею Салтыковою связь и была причиною, что он не награждался; другие, будучи охотники отгадывать загадки и разрешать задачи, с неменьшим основанием говорили, что и князь Потемкин желал услужливого приятеля своего держать на узде, и, для каких-то политических тонкостей, дарить его иногда от себя, а не от короны. Вследствие сего, князь Потемкин подарил своему Пассеку, — не имея сам формального права, и не давая такового Пассеку, кроме партикулярного письма — казенной дубовой лес, на расстояние ⁴⁰ около 2000 десятин, называемый — по близлежащему там селению Маяки ⁴¹ — Маяцкая засека, между Бахмутон и Таганрогом, где кроме сего леса, в окрестностях, боле как на двух стах верстах нет ни дерева. Жители тамошние по преданию знают, что государь император Петр Великий приказал заклеймить в сей засеке более тысячи дубов, [209] тогда уже избранных на корабельное строение. Вероятно, это было в то время, когда сей великий монарх заводил на Воронеже верфь, для флотов на Азовское и Черное моря, но потом намеренье свое обратил на Балтийское море, где ныне Петербург.

Князь Вяземский узнал о подарке и, будучи чиноначальник штатской, блюститель закона и государственной пользы, знал, что казенным добром не дарят; но с одной стороны, не желая раздражить всемогущего Потемкина, а с другой, не желая огорчить и Пассека, старающегося всеми возможными силами приобретать милость его, рассудил за благо, присоседиться к ним в часть, на счет Маяцкой засеки. Он повидимому знал историю римскую и триумвират почитал делом добрым.

Тогда на Черном море заводился корабельной коронной флот, а подрядчик на поставку корабельных лесов был орловской купец Фурсов. Вяземский рекомендует его письмом Пассеку, как особе имеющей корабельной лес, как особу, имеющую нужду в корабельном лесе. Может быть намекнул, что доставшийся таким образом Пассеку лес не может быть и прочен для наследников.

Пассек давно уже назначил и предуведомил меня о сей комиссии, но не открыл того, что я выше сказал. А напоследок, в начале декабря 1788 г. призывает и вверяет мне и законтрактовать лес Фурсову, доставя к нему, генерал-губернатору, наперед взаимные условия, или, по его слову, прелиминары. Дает формальную на сие доверенность; говорит, что тракт мой лежит чрез Чернигов, Нежин, Харьков, из Харькова в Кременчуг ⁴², потом, чрез Полтаву и Бахмут, в Таганрог, где живет Фурсов, Снарядя меня совсем, дает напоследок на замечание, чтоб я с Фурсовым — которой был уже из купца прапорщиком — обошолся, как можно, поучтивее. Я, не подозревая на себя, чтобы был пред кем неучтив, не имел равномерно понятия и о способе приобретения Пассеком леса, а узнал уже так поздо, что знание мне для меня было бесполезно, а для кредитора моего — убыточно. Почему и [210] предосторожность о вежливости перед подрядчиком послужила для меня только загадкою. Доказательство, что кого удостоивают доверия, от того — кроме шпионов — скрывать ничего не надобно; о чем развязка будет на своем месте.

Отьехав по вышесказанному маршруту, приехал в Харьков и потом в деревню, где вручил управителю Рязанову предписание о принятии меня, о содержании, и о даче денег на прогоны, куда будет надобно. Пробыв несколько дней в деревне, отправился в Кременчуг, для вручения от Пассека письма тамошнему губернатору, Василью Васильевичу Коховскому. Это тот Коховский, по ходатайству которого получил я чин губернского секретаря, от брата его, бывшего в Могилеве губернатором. Письмо сие содержало: чтоб его превосходительство дал мне свою помочь, если я буду в чем иметь нужду, поелику порученные мне дела находятся во вверенной ему Екатеринославской губернии.

По прибытии в Кременчуг и по вручении письма, вежливой Коховский спросил:

— «Научите вы меня, чем я Петру Богдановичу могу служить?»

«Теперь дела еще не начаты, а по начатии, если что откроется, тогда позвольте мне потрудить ваше превосходительство».

— «Очень хорошо! Пишите ко мне как к другу и поверенному Петра Богдановича».

Я угадывал наперед, что в нему не случится никакого дела, но заехал для того, чтоб побывать в небывалом городе Кременчуге и видеть почтенного моего благодетеля, почему и не пропустил я припомнить ему: «вашему превосходительству нельзя меня заметить, потому что я не один был, которой вами облагодетельстован; я, однако-ж, никогда не должен забыть, что, по милости вашего превосходительства, получил от Михайла Васильевича чин губернского секретаря».

Он был нездоров, и сидел за столиком на канапе, в халате и колпаке. Выслушав меня, он снял колпак и спросил: «в каком вы теперь чине?»

— «Титулярный советник».

«Препоручения вам от генерал-губернатора и повышение чином свидетельствуют, что я услужил человеку достойному. [211] Не отзываю вас от вашего места, но ежели вам заблагорассудится перейти ⁴³ к нам в Кременчуг, будьте уверены, что забыты мною не останетесь».

Поблагодари «за благосклонное обнадеживание, которое — сказал я — останется навсегда верным залогом моего счастия», отправился чрез Полтаву и Бахмут в Таган-Рог.

Необозримая степь, совокупяся с горизонтом, окружала меня бездною снежной белизны. В Полтаве был я только переездом, и ничего не заметил, кроме громкого имяни Полтавы и кирпичного памятника на победу, одержанную Петром Великим над Карлом XII; впротчем плетни да мазанки. Зима в тот год так была люта, что, под тамошним довольно-южным поясом широты, все замерзло; почему и мне случилось ехать чрез 30 верст саньми, по заливу Азовского моря, над которым стоит Таган-Рог.

В Таган-Роге Фурсова я не нашел. Он, по словам жены его, отъехал в казанские и другие какие-то леса, для закупки их на корабельные потребности. Жена его, узнав от меня всю причину моего приезда, уверяла меня, что он по приезде, конечно, поспешит со мною видеться или в Бахмуте, или в Харькове. Притом называет меня в разговоре моим имянем. Я удивился, тем боле, что узнать ей было не от кого, не спрося меня самого. Она заметила, и тотчас сказала:

— «Когда вы меня не помните, так я вас не забыла».

«Скажите, сударыня, перед кем я виноват?».

— «Нет никакой вины; я тогда была лет 15-ти, а теперь мне 30-ть, вот уж сыну 7-й год, да Бог нас наказал: оспа лишила его глаз».

В самом деле, увидел я лицо мальчика испорченное, и глаз ничего нет. «Ах, какое несчастье!» сказал я. Но желая поскорее узнать почему меня знают.

Она продолжает: «В последний раз бытности вашей в Орле — 1775 г. — при Севском архиерее Кирилле, вы нашему дому были приятель; батюшка нам всегда вас хвалил, и был доволен вашею к нему милостью. Я дочь отца Ивана Введенского». [212]

— «Ах сударыня! вы одна из трех сестер?»

«Точно так».

— «Так мы с вами-та в жмурки и в городки карточные игрывали?»

«Точно так».

Тут мы вступили в разговор, как давние приятели. Спрашивали взаимно о знакомых, сотовариществовавших, и проч. Я пробыл здесь дни четыре, как сыр в масле и как почки в сале, помня однакож десятую заповедь: «не пожелай ничего ближнего твоего: ни жены его, ни отроковицы его».

Надобно-ли сказать что о Таган-Роге? Скажу ⁴⁴: Дров нет, топят тростником. Икры и рыбы много, и очень дешева. В безлесном месте нельзя требовать хорошего строения. Фортецию можно было видеть и из-под снега, что отработана по науке ⁴⁵. Портовая таможня была закрыта в рассуждении продолжавшейся с турками войны; — закрыта не для того, чтоб их опасались, но чтоб с товарами не подослали чумы. Там обитают, сверх россиян, греки и армяне; был я в греческой церкви, которая хотя деревянная, однако-ж прибрана чисто. Богослужение отправляется на греческом языке. Но ничто так мне не понравилось, как постоянное от древних времен и во всем единообразное вещей расположение греческой церкви с российскою, кроме разности языка.

Я не забыл будучи в Таган-Роге, что там должно искать подполковника Петра Алексеевича Луцевина, дяди моего приятеля Луцевина. Мне указали его жилище. Я его в доме не нашел. Однако-ж, прежде нежели успел выйтить из дома, он возвратился. Это было в вечеру. Я дал ему о себе знать, уведомил о племяннике, которой тогда уже был, как я выше сказал, под покровительством графа Воронцова. Старик, лет за 60, но еще крепкой в здоровье, и с [213] тридцатипятилетним ⁴⁶ — Владимирским — крестом, принял меня довольно, в рассуждении старика, приветливо и угощал цимлянскими винами, красным и белым, который вместе с приходом нашим привезены к нему в двух анкерках; и нам было забавно, что я к нему, а он из гостей, поспешили как-будто на пробу вина. Жена его, лет с небольшим 30-ти, сухощавая, черноволосая, смугловатая, похожая на армянку, очень было приметно, что им была любима, и что ее повелительной тон был старику приятен. Да, может быть, эта самая и была причина, что он знать о сродниках не слишком горячился. На вопрос мой, говорил он, что «в Таган-Роге жить можно безбедно человеку каждого состояния, потому что город портовой, земля плодородная, на рыбу, на икру изобилие и дешевизна ⁴⁷, скотоводство превосходное, дичи множество. Посмотрели-б вы — продолжал он — какой вчера был свадебной ужин у нашего баталионного прапорщика: за столом сидело персон до 40 и кушанья было столько — хоть бы и у коменданта»! ⁴⁸

— «Да не в долг ли это на радостях?»

«Никак! Это от того, что у нас съестное дешево, да и все, слава Богу, не дорого».

Напоследок, повидавшись с добрым служивым и простившись с ним и с госпожею Фурсовую, возвращался в надежде, что г-н Фурсов со мною увидится.

В Бахмуте остановившись, спросил я, по наставлению г-жи Фурсовой, у моего хозяина: здесь ли Фурсов? «Нет, отвечал он мне; его уже давно здесь видели». Итак, предоставя свиданье с ним, по словам г-жи Фурсовой, в Харькову, пошел я в церковь к обедне. Тогда был день воскресный. Доброй мой шаг не остался без награды: там я Фурсова нашел, приехавшего того же утра.

Теперь то самое место, на котором надобно сказать, каков Фурсов. — Старик, лет под 60, сед, в здоровье свеж и [214] крепок. Ознакомившись и поговори с ним о взаимных наших надобностях, я показал ему доверенность, вследствие которой сделали мы с ним прелиминарные пункты, из которых главнейшие были: Фурсову на пять мореходных суден ⁴⁹ известной величины или колибра — вырубить дерев, а генерал-губернатору получить за это 25 тысяч рублей, в число которых, при заключении контракта 5,000 р., а прочие при начатии рубки леса. При вырубке лесов, быть с обеих сторон смотрителям, дабы ни лишки, ни недостатка дерев по контракту быть не могло, и проч. Сии пункты обеими сторонами подписаны и посланы, при моем донесении, на аппробацию в Могилев к моему кредитору, генерал-губернатору Пассеку.

Я расстался с Фурсовым дожидаться в Харькове решительного приказания, и получил его весною 1789 г., а пред тем, для прогнания скуки заохотился прокататься, по последнему зимнему пути, в Белгород, к тамошнему преосвященному Феоктисту Мачульскому.

Он тот самой, которой, будучи в Киево-михайловском монастыре архимандритом, угощал несколько дней моего севского архиерея Кирилла и весь его штат, в 1769 г., а потом уже сам был севским архиереем, и наконец белоградским. Мне же он столько знаком, сколько бывают знакомы почотные духовный особы обращающимся в их сфере молодым подрослям, которым они иногда ласковое слово скажут, а иногда благословят, или яблоко дадут. И хотя, соглашался с чувствами благодарности, должно истину сказать, что в то время такое почтенных и благоумных мужей обращение юность куражило; однако-ж в настоящее время, когда уже был я в ранге царского капитана, то, не оскорбляя благодарности, должен признаться в том самолюбии, что я уже и сам был к тому близок, чтобы говорить с ним ласково, и дать ему яблоко, оставя ему только право благословения.

От деревни Пассека до Белгорода езды на один весенний день, на посредственных лошадях, а не на волах. Я приехал туда пред полуднем; остановился на постоялом дворе, походил по городу, был в большом архиерейском пространном и [215] зело благолепном соборе; но во всем вообще городе не нашел ни следа, чтобы в нем было что похожее на губернской город, из какого он обращен в уездной, при реформе городов по учреждению Екатерины II, и присоединен к Бурской, губернии. Узнав, что преосвященный дома, возвратился на квартиру, позавтракала часу в первом пополудни, оделся по форме и пошел прямо в дом архиерейской. Дом каменной, построен по старине. Кирпича положено величайшие громады. Выгод, для состояния духовных властей, больше нежели надобно. Внутренность расположена по-монастырски, а наружность — без вида и вкуса. Ежели нравственность, скромность, своеобычливость и критика имеют свое внитие ⁵⁰ во все, как воздух и вода, то на сем месте можно сказать: что «древние наши блюстители веры и закона старались не о произведении наружных блесков, но о внутреннем украшении: покоев чистотою, а души — добродетельми. Но архитектура и вкус настоящего времяни, на другой стороне медали моего мнения, дерзновенно напишут: что «безобразное строение есть произведение достойное невежества своих времян».

Знав придворные архиерейские обыкновения, и не меньше того помышляя о моем красном мундире, данном на среднюю полосу ⁵¹ России, вошел я храбрым шагом — как будто никогда не бывал монастырским питомцем — в залу молитвы и благоговения, и у встретившегося со мною служителя спросил: можно ли видеть преосвященного? Он мне указал на боковой, в той же зале, незатворенной покоец, на левую сторону со входа, где увидел я преосвященного, сидящего и беседующего с одним духовным монашествующим чиновником. Я подошел, а он, приподнявшись и подавая мне благословение, сказал: «нам, кажется, знакомиться не надобно; однакож, я вас сперва не узнал. Я слышал от преосвященного Кирилла, что вы служите в Могилевской губернии. Какие судьбы завели вас в Белгород?.. [216]

«Мне поручены от нашего генерал-губернатора исполнении его надобностей, по Екатеринославской и Харковской губерниям. Близость Харькова от Белгорода умножила мне желание видеть особу вашего преосвященства и возобновить лично мне уважение».

— «Очень жалею, что мы ускорили отобедать, однако...»

«И я обедал, ваше преосвященство!»

— «Ваш экипаж здесь?»

«На квартире, ваше преосвященство!»

— «А для чего-ж вы не прямо ко мне взьехали?..»

Он пригласил меня переехать. И когда, по взаимном кратком разговоре, мы поумолкли, то незнакомой духовной сказал:

— «А меня Гавриил Иванович ⁵² и узнать не хочет».

Нечаянной голос дернул меня в его сторону как электризациею; но, сколько я ни узнавал, принужден был сказать: «виноват, не знаю батюшка, где мы знакомы».

— «Скажите лучше, говорит он, что не я, а монах и его борода вам незнакомы. Вы теперь видите того, которого прежде звали: пан-инспектор Иван Григорьевич Трипольский». ⁵³

— «Ах! мне казалось, вы во псковской или петербургской епархии».

— «Я и был и в той и другой, а теперь здесь».

Преосвященный спросил: «сколько этому лет как вы расстались?..»

— «С 1772 года,» отвечал я.

— «Восемнадцатой год отвечал патер Трипольский.

Рассуждая, чтоб не обременить преосвященного в часы отдохновения, отъехали мы, с отцем игумном Трипольским в его Николаевской городской монастырь, с дозволения преосвященного, где весь остаток дня мы пробеседовали про прошедшее, про знакомых, где кто находится, кто куда девался, что с ним и со мною во время нашей разлуки случилось; между тем, угощал он меня чаем и закусками. А при свечах возвратился я к своему знаменитому хозяину. Он уже [217] ожидал меня. Разговор наш начался почти тем же, как и у Трипольского. Говорено о епископе, бывшем севском, Кирилле. Я уведомил, что он прошлого года проехал чрез Могилев в Москву и проч.; а преосвященный наконец удостоил мене выслушать некоторую часть и его истории, из которой видел я в нем смертного, удалявшегося многократно от предлагаемых ему графом Безбородько, бывшим тогда в величайшей доверенности и силе у императрицы, суетных первосвященнических блесков в обеих столицах и в Киеве, и предпочетшего всему спокойствие в обитаемом им уездном белгородском уголке. Беседу кончил преосвященный тем, что он, уже много сряду лет, не ужинает, «а вам, сказал он мне, еще рано переставать». После сего предисловия я уже во искушении был подозревать, что он хочет меня отбаярить так же, как елецкого монастыря архимандрит Иерофей; однако-ж, возвратись в мой покой, нашел я столик, набранной чисто; и тотчас подали вкусное кушанье, вино и столовой медь. Все это мне, после дороги, было непротивно, почему и сонь мой был спокоен; а по утру, одевшись, хотел лишь пойти к преосвященному, как вдруг увидел, что духовный штат, с певчими в стихарях, и со знаками, принадлежащими архиерейскому достоинству, вошли в залу. А вскоре из внутренних покоев вошел и сам преосвященный. На него возложили мантию, и он, приняв пастырской жезл, пошел в церковь на служение, в предшествии поющего хора певчих и в последовании знатнейшими священнослужительми, за которыми следовал и я в церковь. Это был день воскресный.

После служения, скоро сели за обеденной стол. К обеду приглашены были трое светских учителей из его семинарии, вчерашний игумен, и я. После обеда откланялся я доброму пастырю, простился с Трипольским, и простился на бесконечные веки.

Имея обыкновение пересматривать в каждом новом календаре моих знакомых, и не нашед его в одном году в Белгороде, нашел его уже архимандритом в воронежском Акатове монастыре и ректором семинарии. Но, в 1808 году не нашел его уже нигде; нет сомнения, что он скончался, [218] по счету моему на 60-м году своего века, или — по-академически: своего возраста ⁵⁴.

Возвратясь в деревню, мы с Рязановым имели причину пить за здоровье белогородского преосвященного, потому что данный мне от него на дорогу две бутылки вина довезены в целости; а по первому весеннему пути отправился я паки в Бахмут, по силе полученного на наши прелиминары от генерал-губернатора предписания; где и заключил с Фурсовым контракт, получил в задаток 5,000 руб. и возвращался в деревню с тем, чтобы оттуда отправиться к генерал-губернатору, и узнать: кому он изволит приказать исполнять заключенной контракт, с положенного в нем срока. Но не доехав еще до деревни, встречаю на пути вестника с письмом от генерал-губернатора, в котором сказано: «Я послал г. майора Чаплица продать Фурсову Маяцкую засеку за 30,000 руб. или за 35,000 руб. и сверх того вырубить из нее единожды несколько сажен дров и 700 возов форосту, для моих крестьян. Предпочитая столь выгодную продажу законтрактованию, прошу вас съездить с г. Чаплицем в Кременчуг, для совершения крепости, а контракт, ежели он вами заключен, уничтожить».

Не было ничего легче как исполнить то, что мне приказывает актор и вельможа; но с другой стороны судя, — я имел причину почувствовать обиду, как обыкновенно бывает, где два поверенных, или два главнокомандующих, или две невестки в одной избе, иль — хоть два кота в одном мешку. «Как! размышлял я: Маяцкая засека, которая могла бы три раза быть законтрактована по 25 тыс. руб. и после остаться, с дровяным лесом и частию строевого, в вечном и потомственном владении Пассека; это составило бы до ста тысяч р., а теперь продается за 35 тысяч! Разве не мог дождаться, или спросить меня об этом ⁵⁵ мой генерал-губернатор? разве он не знал, что еще Петром Великим заклеймено в ней с тысячу дерев, о которых знают здешние жители? разве нельзя бы продать ее, спрося наперед моего мнения? Какая [219] ошибка! какой ощутительной убыток! более как две трети проиграно в этой продаже!»

Так я думал и сокрушался о чужом добре; и, забывая собственную обиду, не сомневался, что мой Пассек кем-нибудь обманут; вследствие чего, по приезде в деревню, предпринял донесть ему обо всем в Могилев. Управитель Рязанов, которому я прочитал мне донесение, подтвердил мою мысль и своим письмом к Пассеку, удостоверяя его доказательно, что такая продажа не находка. Но Рязанов, так же как и я, не больше знал, как только, что Пассек имеет засеку, подаренную от князя Потемкина-Таврического, и боле ничего.

Мы отправили с бумагами, для поспешности, нарочного, бывшего при мне могилевской штатной роты солдата; все это сделано скорее нежели было надобно. По отправлении, на другой день увиделся я с Чаплицем, которой, во ожидании меня, отъезжал в Харьков поглазеть, и оттуда возвратился. Я не скрыл от него моего мнения о убыточной продаже. Не скрыл, напоследок и того, что я послал нарочного с донесением обо всем. Политик-поляк похвалил мою ревность; «но — промолвил он — она тогда была бы полезна, когда бы наш Петр Богданович продавал собственность, а то, ведь — засека казенная».

«Как так?»

— «А так, что он ни грамоты, ни имянного повеления на пожалование не имеет, а только одно письмо князя Потемкина; так ему надобно стараться, сбыть ее с рук поскорее, за что бы то ни было».

«Ежели так, то ведь и крепости не совершат!»

— «Кто поспорит, когда в доверенности сказано: что засека продается, подаренная от его светлости князя Потемкина? К тому же и сам Пассек, не меньше как генерал-губернатор. Впротчем, знает про то купец да продавец. Наше дело исполнить по доверенности, а казна получит пошлину».

«За собственной лес? да будет ли это прочно для купца и продавца?»

— «Ну! я уж этого не знаю. Может быть и Фурсов [220] поможет поплатиться, а может быть и все заплатит, а может быть и никто платить не будет!»

Услыша новое обстоятельство и причину продажи, жалел я, что послал нарочного с донесением к генерал-губернатору. Однако-ж, надобно было дожидать ответа. Между тем, винил я актора своего уже не за продажу, но за неоткровенность, чрез которую он потерял очень много; с другой же стороны судя, легче дешевле продать, нежели признаться в способе приобретения пред человеком, выбранным для исполнения препоручений, а не для сообщения ему секретов. Всего же благоразумнее было бы не употреблять такого человека в дело, которому недоговаривают, или сомневаются сказать все.

Чаплиц, получа от меня задаточные 5,000 р. отправился в Кременчуг, к Фурсову, по сделанному сношению, для совершения крепости, а из Кременчуга в Могилев; а между тем, мы, с управителем Рязановым, узнали, что посланной от нас солдат запился, деньги прогонный растерял, и едва пешой кое-как дотащился в Могилев; однако-ж бумаги доставил, и я на мне донесение получил уже в июне письмо следующего содержания: «Я дал доверенность господину Жилицу на продажу Маяцкой засеки; да хотя бы я дал только и слово, то и того отменить бы не мог». Очень ясно, что мне надобно было убираться поскорее домой.

Я приехал в Могилев и явился в мызу Пипин-берг, отстоящую от города верст на пять, где тогда находился наш губернской двор, то есть Пассек с Салтыковою. Уже утро сближалось к полудню, а генерал-губернатор из внутренних покоев не выходит и меня к себе не требует. Я, шатаясь долго по передним комнатам, хотя мог думать, что обо мне уже знают во внутренних, однако-ж сказал пробегавшему неоднократно туда и сюда мальчику, камердинеру Спирьке: «Доложи, мой приятель, обо мне Петру Богдановичу».

— «Я уже давно доложил, да сам не знаю за что выбранили меня как собаку».

«Жаль мне, мой приятель, если я этому причиною».

— «Мы уже к этому привыкли».

На эту пору входит председатель Маковецкий и, покланявшись со мною мимоходом, пошел прямо в двери к [221] Пассеку, а я, чтоб не растворять двух раз дверей там, где можно войти за одним раствором, вошел за Маковецким.

Пассек, мимо Маковецкого, возгласил ко мне: «Ну што вы с Рязановым сулите мне за засеку золотые горы, когда уже я ее продал; об этом было прежде мне говорить».

«Я с тем и возвращался, чтобы донесть вашему высокопревосходительству».

— «Ну — да — во сколько бы я лет мог по вашим прожектам получить? а мне сколько на свете жить»?

«Это еще никому неизвестно; однако-ж, мне казалось, что можно еще жить и в Петре Петровиче ⁵⁶».

Он повел на меня медленной взгляд, привздохнул, и вдруг остерегся, заговорил с Маковецким; а я принял это сигналом отправиться на свою квартиру и явиться в команду, для отправления должности стряпчего уголовных дел в верхнем земском суде. Тем кончилась посылка меня, которая конечно выгоднее бы для моего кредитора исполнена ⁵⁷ мною была, если-бы мне благовременно открыты были причины к скорой продажи.

Года чрез два от времени продажи, услышал я от сына управителя Рязанова, приезжавшего от отца к Пассеку, что Фурсов вырубил сколько нужно было по подряду в казну корабельных лесов, выбрал за них вдвое свои деньги, и засека осталась по прежнему густа.

По восшествии же Павла I на престол, Маяцкая засека, по имянному повелению, возвращена в казну. Не знаю, однако-ж, подробностей, кому сие возвращение было чувствительнее: Пассеку ли? или Фурсову? ⁵⁸ или обоим равномерно; ибо я тогда уже был в Витебске при должности. А Пассек, отставленной от службы, находился в своей смоленской вотчине Яковлевичах, хотя не под арестом, однако-ж выезд ему из ней был запрещен ⁵⁹. [222]

1790, 1791 и 1792 годы протекли без значительных для меня происшествий, кроме того, что я иногда, сверх настоящей моей должности, отправлял по губернии в разных уездах, по предписаниям губернатора, губернского правления, палаты уголовной, разные коммиссии; но сии коммисии были ничто как дела штатские, требовавшие исследований, переследований, дополнений, поправок, развязок, поспешности и проч., следовательно, больше в обществе надобны и необходимы, нежели стоят любопытства. Забот с ними довольно, а блеска ничего. Многие из них связаны были с величайшим для меня трудом ⁶⁰. Но какая кому о том нужда!.. Начальство службу без постортех помочей или собственных интересов ⁶¹ не всегда награждает, а ближний в горестях ближнего не всегда принимаешь участие; следственно размножать мою историю напоминанием неприятностей перенесенных уже мною, было бы похоже на то, как сочинять особой протокол, по которому исполнение давно уже учинено. Итак, оставим!

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Смотр. «Русскую Старину», т. III, изд. 1871 г., стр. 119, 247, 395, 562. Т. IV, стр. 1 и 97. — Ред.

2. Чирьев был злоязычен, неверен, дерзок, но на словах не дурак и резок, бесхарактерен и плут; следственно рожден на несчастие. — Г. Д.

3. Шипневский был в Тольчинской пограничной таможне директором. Нажил великое имение, и был за противозаконный пропуск товаров или за кражу пошлин, под судом в уголовной палате. По сей причине, не трудно было Пассеку уговорить его к поручительству по Чирьеве, а потом и к принятию на себя всего откупа. Шипневский должен был повиноваться в той надежде, что дело его в палате решится в его пользу. — Г. Д.

4. Председатель верхнего земского суда 2-го департамента, по выбору, и помещик, которой положил в залог за Чирьева недвижимое свое имение, за выписанную ему Чирьевым из Петербурга карету. — Г. Д.

5. Помещенное между чертами в подлиннике зачеркнуто. — Ред.

6. «И проч». вместо зачерк.: «для его панушки и для конюшни». — Ред.

7. Водка провозима была на ту пору на нескольких подводах чрез город. Она принадлежала какому-то помещику или жиду. Чирьев, по праву откупщика, дал знать городничему, дабы он исследовал: не корчемная-ли она? Городничий остановил ее, и потом выпустил без исследования. Чирьев, в просьбе своей сенату, изъясняя, что она была корчемная, доказывал: что его в Могилеве всякой разорял. — Г. Д.

8. В манускрипте последние литеры так затерлись, что никак прочитать было нельзя, как будто для того, что каждому без труда догадаться можно по первоначальной литере...... — Г. Д.

9. Весь эпизод о Колбасове, с сноской к нему, в подлиннике зачеркнут. — Ред.

10. Вместо зачеркнутого «явился». — Ред.

11. В канцеляриях обыкновенно пишут: «наказать кнутом». Но наказание есть слово славянское, и значить: научение. Сенат — в одном только указе — сказал: что, «публичное телесное наказание, не есть уже наказание, но сущая казнь». — Г. Д.

12. Может-быть Чирьев и не говорил так точно, как я пишу. Но возможно ли верному историографу припомнить от слова до слова все то, что кто говорит? — Г. Д.

13. Восклицание это в подлинниек зачеркнуто. — Ред.

14. Майор Веревкин, Степан Иванович, которого брат, директор экономии, вызвал из воинской службы с надеждою доставления ему выгодного места в штатской службе чрез дядю своего, генерал-губернатора П. Б. Пассека. — Пассек, в самом деле, сперва принял его хорошо, и обещал «все что может сделать». Но потом увидя, что он, кроме карточной игры, ничего не знает и знать не хочет, а требует иного, принял его в мотие и тем кончил «все что мог сделать». — Г. Д.

15. Шипневский никогда уже не имел счастия; откуп навел ему много сует, а пользы никакой. С Пассеком он разладил, а особливо вот за что: Шипневский имел в закладе от князя Огинского за 18 тысяч руб. местечко Микулин и к нему 1,200 мужеск. пол. душ. Срок закладной прошел; но адвокаты считали по закону срок часами и минутами, до захождения или по захождении солнца. Пассек, властию своею, велел солнцу зайти поскорее и Шипневскому овладеть закладом; а потом предложил, чтобы Шипневский уступил ему, для Панушки, все завладенное за сходную цену, почти так, как Шипневский хотел уступки моего дома. Шипневский давал 200 душ без денег, но Пассек, оскорбяся, что помогал человеку, которой не хочет отдать всего — не принял ничего. Шипневский, расстроенный, задолжавшийся, огорченный, принужден был недостроенный еще дом свой продать городской думе. А деревня продавать по частям, кроме самого Микулина. Выехал в Петербург, и там скончался. Последняя надежда к счастью, кто ищет его в столицах, потерявши молодость! — Г. Д.

16. Строка эта в подлиннике зачеркнута. — Ред.

17. Вместо зачеркнутого: «премаститой». — Ред.

18. Слова подчерченные — мои. Но мысль точно та, которая в подлиннике и которой литерального выражения не мог я припомнить. — Г. Д.

19. Физики не упоминают, во сколько он был тогда градусов. А те термометры и барометры, которые имела хозяйка, все погорели. — Г. Д.

20. Когда благородное в Москве собрание предположило поставить в память Екатерине II статую бронзовую и когда, на просьбу свою о том, получило уже от государя императора Александра I позволение, графиня Чернышева, узнав о сем намереньи благородного собрания, писала к старшинам оного 1810 г. письмо, из которого я некоторые места, выписав, сообщаю под сим: «Счастием поставляю, что Провидение продолжило мне бытие до сей эпохи, в которую и я, преисполненная благодарности к сей великой государыне, могу быть удостоена принесть ей малую лепту от ее же щедрот..... Стыжусь не уметь излить моих чувствований, коими сердце мне преисполнено..... С семилетнего моего возраста в сиротстве, принята я и воспитана в чертогах царских Елисаветою I, пожалована во фрейлины Петром III, в статс-дамы — Екатериною II, и, в старости и во вдовстве, на одре болезненном, не забыта Павлом I, получив орден св. Екатерины 1-й степени.... Я обливалась слезами, читая описание всех милостей монарших — Александра I, к древней столице, где некогда муж мой начальствовал, которого дух еще пребывает в Москве, желая ей славы, коей ныне удостоена. Я его лишилась, во его чувства обитают во мне. Я мысленно следовала везде за государем и учавствовала в восторге всех жителей Москвы. Мне казалось, что граф мой жив, и я с ним угощаю толико любимого государя, которого удостоилась видеть в пеленах и на троне. Спасибо жителям Москвы, что приняли его сердечно; но жаль, что мало им наслаждались... Пока есть во мне дыхание, каждой год буду вносить охотно, на все должное и полезное, по десяти тысяч рублей. Сия малость есть искра того пламяни, которым пылает душа моя к отечеству» и проч.... Северн. Почта, 40, 1810 г. марта 19 дня. — Г. Д.

21. Марии Салтыковой. — Ред.

22. Цитата эта в подлиннике зачеркнута.

23. Ключарев, Фед. Петровичу при графе Чернышеве был секретарем по Могилевской губернии, потом прокурором в московском губернском магистрате, а оттуда, по обыкновенным с служивыми превратностям, передвинут прокурором же в Вятку; откуда взяв отставку, жил в Москве и пользуясь покровительством и снабдением вдовствующей графини Чернышевой, считался секретарем в штате деверя ее графа Ив. Григ. Чернышева, президента коллегии адмиралтейства. По вступлении же Павла I на престол, сей Ключарев возведен в достоинство действительного статского советника, обвешен орденами и сделан прежде в Астрахань, а потом в Москву, главным почт-директором. — Ныне он сенатор в Москве. — Г. Д.

24. Слова эти в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

25. Последние два слова в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

26. Вместо зачеркнутого: «нагольной». — Ред.

27. По прошествии от сего времяни нескольких лет, он, пьяной, в сумашествии, чуть-было не отхватил себе ножем тех частей, без которых человек — ни мущина, ни женщина. — Г. Д.

28. Секретарь Андр. Дмитр. Прожека, знакомой и приятель мне, еще в бытность его при должности в Могилеве, во время генерал-губернаторства графа Чернышева. — Г. Д.

29. Вместо зачеркнутого: «в сторону». — Ред.

30. Город сей переимянован из села; для описания таких городов довольно одного наимянования. — Г. Д.

31. Вместо зачеркнутого «той в точь такой же». — Ред.

32. В подлиннике слова: «с мечтою законодателя» — зачеркнуты. — Ред.

33. Он архиерействовал в Севске, в Воронеже и напоследок — в Суздале. — Г. Д.

34. Известно, что, по введении в Россию христианского закона, при построении лутчих церквей всегда руководствовали греки. — Г. Д.

35. Вместо зачеркнутого «дома». — Ред.

36. По-академически: его возраста. Но дядя мой, не уважая академического смысла, давно уже понижался, а не возрастал. — Г. Д.

37. Синтактического класса. — Г. Д.

38. Он, по натуре и по привычке своей, всегда и везде Платона злословил, и Платон об этом знал. — Г. Д.

39. Вместо зачеркнутого: «взять». — Ред.

40. Вместо зачеркнутая: «мерою». — Ред.

41. Слова эти в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

42. Тогдашний времянный губернский город Екатеринославской губернии, в которой и Маяцкая засека. — Г. Д.

43. Вместо зачеркнутого: «перебраться». — Ред.

44. Слово это зачеркнуто. — Ред.

45. Построил ее генерал-инженер де-Жедрас. — В течения времяни, когда уже был я в службе по Витебской губернии, случилось мне быть с другими в доме вдовствующей г-жи де-Жедрас в деревенке Дягилеве, при Двине, от Витебска верстах в 20ти, где она провела остатки дней своих, и там скончалась, лет без мала девяноста от рождения, потеряв наперед в один раз двух и последних сыновей, в самом цвете лет их, в войну против турков. — Г. Д.

46. Слова эти зачеркнуты. — Ред.

47. Я тогда купил пуд икры для посылки в Могилев. Заплатил 2 р. 40 к. и мне в Таган-Роге говорили, что я купил дорого, потому что она серовата, а не черна. — Г. Д.

48. Тогда в Таган-Роге комендантом был Иван Петрович Касперов. — Г. Д.

49. На петербургском языке: судов. — Г. Д.

50. Внитие, по силе нового слога, значить: «Влияние». — Г. Д.

51. Тогда Российская империя разделена была на три полосы: на северную среднюю и южную: на северную положен мундир синий, на среднюю — красный, на южную — желтовишневой, по-петербургски, фиолетовой; каждая же во всех трех полосах губернии различалась цветами воротников, лацкенов, камзолов, пуговиц, подкладок, и проч. и проч. — Г. Д.

52. Здесь только впервые читатель узнает, что Добрынина звали Гавриил Иванович. — Ред.

53. Инспектор брата севского архиерея Кирилла. Зри 1771 г. — Г. Д.

54. Последние слова в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

55. Последняя фраза в подлиннике зачеркнута. — Ред.

56. Сын его от Салтыковой, тогда лет 14-ти, которого отец любил беспримерно. Отдавая всему справедливость, не должно умолчать, что он был наилутчий отец, наилутчий любовник и муж, доброй и чувствительной друг. — Г. Д.

57. Вместо зачеркнутого: «отправлена». — Ред.

58. Князь Потемкин скончался еще при жизни императрицы Екатерины II. Он счастливо жил, и благовремянно умер. — Г. Д.

59. Павел I имел к Пассеку неблаговоление от самых юных своих лет, или лучше сказать, от смерти отца своего Петра III и от восшествия за престол матери своей Екатерины II. — Г. Д.

60. Вместо зачеркнутого: «огорчениями». — Ред.

61. Последние три слова в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, № 9. 1871