ИСТИННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ ГАВРИИЛА ДОБРЫНИНА, ИМ САМИМ НАПИСАННАЯ.

1752-1827.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

§ XXXI. ¹

Белоруссия.

Перевалившись в новоприобретенный Белорусский край, мы удивились, увидя бесконечную аллею, по которой ехали, усаженную с обеих сторон по два ряда березками, и спешили добежать ее конца; но к большему нашему удивлению и путевой радости, узнали, что это была большая почтовая дорога, прорезанная правильно по распоряжению и повелению белорусского тогдашнего главнокомандующего, а потом белорусского государева наместника графа Захара Григорьевича Чернышева ².

Смотря на проезжаемый нами, сосновой лес, на новопостроенные почтовые домы, на исправную почтовую упряжку и хороших лошадей, которых нам везде запрягали расторопно, [2] не говоря наперед даже ни о прогонах, ни о подорожной; на обмундированных в куртки зеленого сукна почталионов, с медными на касках со лба гербами, а с затылка номерами ³, на прочные, и даже красивые, во всю широту дороги, мосты, я столько был прост, что даже и не помыслил, что все, видимое нами, есть плод деятельности и образованного вкуса главнокомандующего российского графа Чернышева. Напротив, я из сих видимых предметов, заключал, что по приезде в первой белорусской город Рогачев, мы увидим великолепные здания. Доказательство, что я ни малейшего не имел сведения о политическом состояли польской республики; следовательно и не знал, что я въехал в край, бывший недавно под владением —  как один свету известный писатель сказал —  ста тысячь королей, кои просвещены монахами, укреплены союзами с народом иудейским, на счет своих подданных, диких европейцов, непримиримых врагов труду и трезвости.

Приблизившись к городу, мы увидели обыкновенную деревню, а въехавши в него, нашли лутчее из всех, строение: новой почтовой дом, выстроенной по новому общему плану. Но как обстоятельства дел наших требовали здесь приостановиться, то мы едва нашли у одного из жидов квартиру, в которой можно было укрыться от дождя, но не от смраду и не от тараканов.

Я, неимея больше чем заняться, прошол и обошол раза три город, и всегда видел теже мужицкие хижины и жидовские карчмы, погруженные в вечную грязь и навоз. В пустом замке, заросшем высокою травою, одна униятская церковь, а среди города на песчаном бугру, другая; на возвышенном берегу Днепра, базилианской деревянной, старой, бедной кляштор, и баталионная малая церковь. Все сие публичное здание, бедное и ветхое, кроме баталионной церкви, построенной вновь [3] скорою рукою, на подобие анбара с окнами, которая кроме новости ничего не имела. Храмы сии дополняются прихожанами из деревень, а для жидовской синогоги, довольно и городских иудеян ⁴ одни только воды дают сему месту преимущество пред многими городам. С одной стороны Днепр, а с другой Друць слилися вместе, в при самом соединении, образовали из твердой земли острой клин, или во географически мыс, по-русски нос, по-белорусски рог, от чего вероятно и город, поселившийся на сей много-имянитой земли, получил название Рогачева. Понеже время сие было еще до открытия губерний, по образу учреждения Екатерины Великия, то гражданское правительство состояло из провинциальной канцелярии, в которой чиновники: воевода, товарищ, прокурор и два секретаря с канцелярскими служительми. В особой канцелярии уездной коммиссар, отправляющий должность полицейскую в городе и в уезде, таможня с чиновниками и служительми, и комендант с семейством и малою командою, а баталион по деревням.

Узнав, что весь город состоит на казенном жалованье, следовало, по порядку, видеть кого-нибудь из сих благороднокочующих, а особливо упомянутого мною в первой части г-на Звягина. Мы пошли на другой день после полудни, около 5-го часа, в его квартиру, и Луцевин должен был принять на себя первенства При начале свиданья со Звягиным, он напомнил о своем малолетстве, о своей фамилии и знакомых, потому что Звягин давно уже с своей родины отлучился. Потом наимяновал своего товарища. Звягин принял нас довольно приятно, и мы все трое вступили в речь. Хозяин пожелать знать причину путешествия посетителей своих. Мы объявили, что ищем службы и проч. Он отвечал:

— «Вы благоразумно делаете, вы еще люди молодые ⁵, всего [4] можете надеяться и все еще перед вами. Чего доседишься дома? Я, также как вы, пустился на волю божию. Благодарю Бога, случай нашол мне знакомого благодетеля Сергея Козмича Вязмитинова; он еще будучи в пансионе, знал меня, как я был повытчиком. Он, теперь будучи при главнокомандующем белорусскими губерниями, генерал-фельдмаршал графе З. Г. Чернышеве, генер.-адъютантом, доставил мне теперешнее место».

— Позвольте, перервал я, не из рыльских ли он помещиков? Я там знаю подпорутчика Ивана Козмича Вязмитинова, не свои ли они?

— «Это брать его младший, отвечал Звягин. Он теперь майором, и находится здесь в Рогачеве уездным коммиссаром», и потом продолжал, как-будто желая упредить наши вопросы: «Наши таможенные должности, как всем известно, могут подкрепить состояние человека осторожного, знающего долг службы, и важность присяги, человека имеющего честь; но, для жаждущего набогатиться, наши должности скользки и пагубны. Благодарю Бога, я, держась моих правил, не был во всю службу ни под судом, ни под ответом, да уповаю, что и никогда себя до того не допущу».

Мне весьма понравилась мысль и беседа Звягина. Луцевин мой спросил: «полон ли при вас положенной комплет»?

— «Полон», отвечал г. Звягин, «но будет ли он полон завтре? или будет ли он завтре тот же, или на место его другой? Не ручаюсь. Определение в таможню чиновников и служителей зависит от губернатора. В прошедшем месяце цолнер мой лишился места; ему велено явиться в Могилев, для определения его к другой, неизвестно какой, должности. На место его прислан ваш одноземец, севской уроженец г. Хамкин; а теперь говорят, что и на место его назначен уже другой».

— От чего же так? спросил я.

— «Оттого» отвечал г. Звягин, «что губернатор, по новости края и разных заведений, от каковых внутренние губернии свободны, обременен несказанным множеством бумага. Ему едва стает время на выслушание их, и на подписание исполнений по своим приказаниям; а правитель его [5] канцелярии г. Алеевцев в этой мутной воде ловить рыбку. Подносить губернатору к подписанию между бумагами что хочет, и носить подписанные ордера в кармане, на секретарше чины и на таможенным должности, которые, смотря по мере пользы, употребляет в дело, или уничтожает».

— Не уже ли это не доходить до губернатора?

— «Жаловаться на него никому не полезно. Губернатор сам говорит, что Алеевцев огорчит его единожды, а десять раз ему надобен. Случалось, что этот способной к делу гуляка посылан бывал на гауптвахт, для содержания на хлебе и воде, но на другой день опять оттуда требовался к должности, потому что губернатор не находить кем его заменить, хотя и много при нем секретарей».

— Стоить ли он этова мнения, как губернатор об нем изъясняется?

— «Стоить. Человек способной к делу, умен, и доброй человек, пока не загуляет ⁶».

Я спросил Звягина: —  Кто таков из Севска Xамкин? мне давно случалось там видеть какого-то купца Хамкина, не молодого уже человека, которой охотник еще и петь в церкви громким голосом, теноро-басистым.

— «Да он-то и есть, —  отвечал Звягин, —  он и здесь не умолкает. Теперь он губернским секретарем, по милости Алеевцева».

При сем вошел человек, лет почти равных директору, благообразен и приятного себорота. Это был таможенной кассир г. Киселевский. Звягин, показывая ему на нас, сказал: «это наши одноземцы, один из Севска, другой из Рыльска, оба господа канцеляристы».

Кис. Радуюсь, хоть и не имею чести знать. Да как нам друг-друга знать? Они люди молодые, а я семнадцать уже лет как Севск оставил. Слыхали-ль вы про воеводу Николая Юрьевича Ржевского?

Я. Я его видал, но очень слабо помню за моим малолетством.

Кис. Я у него был камердинером и дядькою при детях, [6] потом, по милости его, получил вольность, и чрез императорской воспитательной дом —  шпагу. Теперь, как видите, я здесь при должности ⁷.

Я. Хотя расстояние времяни не позволило нам знать вас в Севске, однако-ж мы тем не меньше счастливы, что теперь, на чужой стороне, находим себя между своими. Просим нас полюбить, а мы это будем заслуживать.

После сих искренних и для нас очень нужных изъяснений, мы все трое перецеловались —  как водится в мире —  и тотчас увидели человека входящего в двери, во фраке серо-светлого камлота, волосы у него закачены в пучок с полуфунтом пудры, лет и росту средних, хорошо раскормленного, лица белокурого и не сухого, и собою красика. Он поклонился несколько меховато, и с нерадением.

— «Милости просим князь, сказал хозяин. Где-ж погуляли ваше сиятельство?»

— Во славном во городе Рогачеве, отвечал избалованно-образной человек.

— Что за дьявольщина —  подумал я и взглянул на Луцевина —  город похож на скотной двор, а в нем гнездятся князья.

— «Это мои земляки», сказал хозяин, указывая князю на нас.

— Что не к нам-ли приехали? вопросил князь.

— «Куда трафится», отвечал за нас хозяин.

Между тем подали чай, и мы, выпивши по чашке, откланялись.

Хорошая погода заохотила нас пошататься еще несколько времяни по берегу Днепра, и неприметно завернуться и проходить опять мимо квартиры Звягина. Тут нам встретился ⁸ выходящий князь.

— «Что господа приезжие? — -остановил он нас вопросом —  знаете-ль вы князя Алексея Ивановича Горчакова? Он здесь прокурором и с вами теперь говорит. [7]

— За честь почитаем, отвечал я.

Кн. «Я слышал, вы хотите определиться к местам. Да что вы тут сыщете в провинциальной? тут, брат, за чики-та надобно кланяться воеводе, а в Могилеве будешь ты дарить Алеевцева. А ежели вы определитесь к моим прокурорским делам, так я прямо об вас напишу к генерал-прокурору, и вам сенат пришлет патенты на чины. Вы подле моей квартиры остановились, я знаю, приходите завтре ко мне обедать».

Последние его слова похожи били на дело; мы поблагодарили его сиятельство, и расстались.

— Как ты думаешь об уверениях этова князя? спросил я Луцевина.

Луц. отвечал: «Мне кажется он князь простой и на слова его полагаться нельзя».

— Так поэтому всего лучше —  сказал я —   что мы завтре будем у него обедать.

За сим и вечер и ночь протекли.

По утру, вежливость требовала быть у князя с почтением. Он повторил нам приглашение к обеду. От него рассудили пойтить к цолнеру Хамкину, единственно для того, что он одноземец. Хамкин, старик здоровой и крепкой, при первом взгляде вскричал:

— А! здорово молодцы! Я вас вчера не много не застал у Петра Савича Звягина, вы только что передо мною ушли.

Мы рекомендовались ему кака пришлось. Он жил с семейством, и скоро спросил нас: «вы канцеляристы? у нас бывало в России канцеляристы люди умные, деловые, старики, а вы люди молодые».

Мы не знали, как думать об этом неясном смысле, хвалит ли он нас, или бранит? Может бить под другое мы, по справедливости, ближе бы подходам; но мы на ту пору не расположены были выслушивать ни лжи, ни правды, ни грубости.ю ни лести. Он объявил о себе, что он имеет чин губернского секретаря и что сын его Егор, так же благородной человек, провинциальной секретарь. Потом протянул он руку к картине, вытащил из-за рамы пакет и читает: «Его благородию Ивану Семеновичу Хамкину». [8]

— «Это от Василия Яковлевича Алеевцева».

Потом вытянул тем же порядком другой и тоже повторил. Нам не рассудилось у него пробыть больше, откланялись и пошли.

Луцевин, по выходе, меня спросил: Как я думаю о цолнере Хамкине?

Я отвечал: —  Он на эту пору счастливой скот; и мне кажется, что он, с теперешнего овса и сена, скоро сядет, по долгу службы и присяги, на ржаную солому.

Луцевин отвечал: «Да, ему надобно этава ожидать».

Пророчествуя таким бразом, о чужих судьбах, и не зная своей, добрались мы до квартиры уездного коммиссара, майора Вязмитинова. Время было около 10-ти часов утра. Мы нашли его еще не причосаного. После первых наших ему приветствий, он тотчас узнал во мне знакомое ему лицо, и припомнил бытность в доме его отца Севского преосвященного со всем штатом. Потом сказал: «да вы уже третий день здесь!» а к Луцевину: «вы ведь самой меньший из братьев. Кажется я вас видал маленького еще, в Рыльской канцелярии», проч. Потом он, видя что мы хотим откланяться, сказал: «вы здесь люди заезжие, не отобедаете-ль у меня запросто, что Бог послал?»

Я поблагодаря, отвечал, что «очень жалеем, что принуждены лишиться на этот раз нашего удовольствия; нас пригласил князь Алексей Иванович Горчаков». —  «Как вы так скоро познакомились?» спросил Вязмитинов с переменою лица. А мы обращая все в свою пользу, вышедши порадовались, что нами дорожат, если ревнуют.

Мы отсель пошли на квартиру, и соображая нашими рассуждениями все виденное нами в Рогачеве, и так же слышанное от г-на Звягина, истребили на вечные времена охоту к должностям таможенными

Между тем, чем ближе приходило время к обеду, тем чаще мы посматривали в окны и напоследок увидели князя, проходящего из канцелярии домой, и за ним выскочили вместе с поклонами.

Князь дома показался нам еще лутчим, нежели вчера на улице; может быть и обед не мало в этом участвовала На стол поставлено было только четыре кушанья, но в [9] найлутчем вкусе, в изобильном количестве, и столовой прибор вообще был самой чистой, за которой и бояре царя Владимира не нашли бы причины в упрекам ⁹.

За столом сидело нас четверо: хозяин с нами и его любовница Параша, девка чернобровка, немецкой талии, греческого лица; ветреного, следственно и не грубого свойства. После обеда, княжой слуга Никашка заиграл на гусли, а Параша принялася петь, и пела довольно хорошо. Песни некоторые мне были знакомы. Я не пропустил случая ¹⁰ показать, что я по этой части человек не без дарования. И мы подняли такой концерт, что князь, Параша и нас двое расшумелись словесно и песненно, как будто уже давно были знакомы, или давнее знакомство возобновляли.

Спустя два часа после обеда, мы откланялись и пошли на квартиру. Луцевин, по молодости и по натуре, крепко заснул; а я, по моей натуре, пошол по городу, по окружавшему его лесу, по берегам Друци и Днепра, и возвращаясь около 6-го часа пополудни, зашел к Вязмитинову. Он уже слышал от Звягина о причине нашего странствования, а теперь пожелав слышать от меня самого, был благосклонен сказать мне:

— «Я охотно-бы вам помог, но при мне нет места выгодного по штату, кроме одного сторублевого, которое, на прошедшей неделе, очистилось смертию бывшего при мне канцелярского служителя. Ежели-ж вам нужен больше обер-офицерской чин, нежели жалованье, то я вам обещаю его выпросить. Ежели бы не сделали для меня, сделают для брата, которой, как вы уже знаете, при графе генер.-адъютантом».

По всеобщему мнению, первым счастием браковать не надобно, потому что оно, мстя за себя, в другой раз не является; почему и ответ мой был: «известно вашему высокоблагородию, что в России человек без чина, можно сказать, человек без звания; и ежели будет ваша ко мне милость, то я другова места и пособия не ищу». [10] Вязмитинов сказал: «Ну, так дело сделано! напиши просьбу по форме, завтре подадим ее в провинциальную канцелярию. Она нашлет ко мне указ о определении тебя на имеющуюся при мне ваканцию, а между тем, я упрежду о сем воеводу».

— Позвольте нам, сказал я Вязмитинову, съездить после подачи просьбы в Могилев.

— «Что тебе там делать»?

— Только, чтобы знать свой губернской город, и, если случится вперед туда за чем, чтоб он был знакомее; а к тому же, мы с товарищем хотя и намерены были служить при одном месте, однако-ж для него здесь, повидимому, ничего не случится; то надобно ему постараться о себе в Могилеве.

— «Да что ты об нем суетится? Знаешь ли ты его поближе? Я слыхал в Рыльске и в Путивле, что он о сю пору успел уже заниматься ябедническими делами».

— Я этова не слыхал, однако-ж это может быть и правда, и быть может, что он имеет своих недоброжелателей, впротчем, мы еще оба с ним не устарели. Время научит, как с людьми жить на свете.

— «Да ты ему не говори —  сказал мой благодетель с благоразумною предосторожностью —  может быть и в самом деле не все правда, что люди врут. Ну так едешь в Могилев?..

— Надобно съездить.

— «Хорошо, привези же мне оттуда ведро или два вишен; там они нынешнее лето зародили, а у нас их никогда нет».

Напившись вечернего чаю, поблагодарил я чувствительно моего благодетеля, и пришед на квартиру, пересказал все моему сопутнику, что случилось со мною во время его сна, —  исключая мнения об нем Вязмитинова. Ой все слушал с довольным равнодушием, но предположенное путешествие завтре в Могилев одобрил горячо.

На завтре я пошол к Вязмитинову с заготовленною просьбою. Он мне сказал, что воевода упрежден от него вчерашнего же вечера. Итак, одевшись, взял он меня с собою часу в 10-м в провинциальную канцелярию, где принял от меня воевода просьбу, сидя на своем месте, и прочитав, сказал: «Очень хорошо! нам добрые люди надобны». [11]

Не тратя времени, мы взявши подорожную, севодни-же выехали в Могилев, и везде по дороге видели теже почтовые домы, упряжку, обмундированных почталионов и туже дорогу. Уже мы знали, что все это есть плод труда и вкуса графа Чернышева, а потому, из одной ошибки, впали в другую. Нам казалось, что, где граф Чернышев, там непременно должен быть другой свет, им самим образованной, или по штату ему положенной.

В Могилеве насилу мы нашли квартиру, немногим чем почище рогачевской, потому что лутчие жилища заняты были графом со штатом, губернатором, штатскими чиновниками, канцелярскими служительми, воинскими чинами, наезжими помещиками и просительми; в отдаленных же от центра города домах нам останавливаться не хотелось.

Мы, по обыкновению моему, предприняли обозреть место, чтобы знать, где мы находимся; однако-ж одного утра для нас, по причине обширности селения, было мало, и мы, не кончивши своего курса, почувствовали надобность возвратиться к заказанному нашей хозяйке обеду, а послеобеденное время употреблено было на окончание нашего обозрения. На другой день мы, одевшись, хозяйке обеда готовить уже не заказывали, потому что он показался нам мещановат; но походивши, пошли в трактир, где за суп и за дурной соус из вчерашнего жаркова, и за жареного цыпленка, с салатом, взяли с нас тридневное наше содержание. Ожогшись платою за обед дурной, мы уже не кидали мещанского обеда.

Сей день послеобеденное время употреблено на размышление. Три задачи подлежали нашему решению, три точки были нашими предметами: 1-е) Луцевину нужно было в настоящем времяни вступить в службу ¹¹; 2-е) при открытии наместничества попасть обоим в росписание не на низкие в губернском городе канцелярские места; а, между тем, 3-е) стараться не упускать случаев к приобретению чинов ¹². Следующий за сим был день воскресный. Мы одевшись, сколь можно, почище, [12] причесавшись и припудрившись во всю моду, направили путь свой к квартире вице-губернатора Воронина, куда, по вчерашнему еще нашему плану, Луцевин должен взойти с протчими поклонниками, и дать себя приметить, а ежели трафится, то и представить себя и изъясниться ¹³. Исполняя сии намереньи, Луцевин взошел во 2-й етаж, а я пошол шататься по городскому валу, и ожидать его там по сделанному условию. Он вскоре появился.

— Я нетерпеливо хочу знать, сказал я, есть ли что доброе?

Луц. Все хорошо случилось. Дело в шляпе!

Я. По этому все сделано?

Луц. Лишь только я выступил и поклонился, то вице-губернатор взглянув на меня, спросил: вы не имеете-ль ко мне дела? —  Я ищу службы штатской, отвечал я.

Виц.-губ. Как вы по фамилии?

Луц. Луцевин.

Виц.-губ. Луцевин? так —  вы из России? а не знаете-ль вы подполковника Луцевина, Петра Алексеевича?

Луц. Это мой дядя родной.

Виц.-губ. Где-ж он теперь? здравствует ли он?

Луц. В Таган-Роге, при должности, здравствует.

Виц.-губ. Мы с ним однополчане и приятели. Да что-ж он обо мне ¹⁴ позабыл?

Луц. Я поехал сюда из Севска ¹⁵, которой от Таган-Рога в дальнем расстоянии. От сего времени, я надеюсь, что он, по уведомлению моему, будет иметь честь писать к вашему высокородию ¹⁶.

Виц.-губ. Служил ли ты где? Имеешь ли абшит от команды? [13]

— Я канцелярист. Имею аттестат.

Виц.-губ. Хорошо! подай просьбу, будешь принят. А к дяде напиши, что я для него взялся тебе помогать, при всяком по службе случае.

Выслушав удачу, неожиданную так скоро, повторил и я с восторгом: «дело в шляпе!»

Между тем, прозвонили уже давно и мы пошли к обедне, в катедральную архиерейскую церковь. От обедни прямо на квартиру, где отобедали тем с большим вкусом, что одну задачу уже решили. После обеда опять по городу и по рядам ходить, и зашли в губернскую канцелярию, посмотреть только ее расположения, в чаянии, что там в праздничный день никого нет. Вместо того, нашли там множество приказных, и большою частию новопожалованных в обер-офицеры. Секретарей различать было можно по позументам на камзолах, а протоколистов по пуговицам на обшлагах. Немногие из них писали, другие сидели праздно, а большая часть шатались как на рынке, шумели, хохотали, бросали друг на друга песком из песочниц, друг друга схватывали за воротник, за волосы, один за другим гонялись, и вскакивали на скомейки. Оставя смотреть маневры штатской службы, надобно было на завтрешний день мне возвратиться в Рогачев, а Луцевину остаться в Могилеве, и стараться, во свою пору, о решении последних двух предположений наших, делая, между тем, при случае надобности взаимные сношения. Я несомневался, что он в силах будет себя отличить. Он был малой с способностью к приказному делу, знал хорошо канцелярской порядок, и много помнил узаконений; знал часть счетную, но был впротчем без сведений и почти без нравственности. Любил опрятность, но был беден. Я ссудил его стомя рублями, пока разбогатеет, и по возврате в Рогачев, отослал к нему в Могилев вещи, с его человеком, на наемной повозке.

Я в Могилеве будучи, не позабыл и о вишнях для Вязмитинова; насыпал боченок ведра в два. Усердия было довольно, но искусства нашлось очень мало, бегучи почтою, я всех их сколотил. Довольно было простоты в человеке моего века, если я не собрался этава предвидеть; и не [14] переложил их вишневым листом, даже недогадался налить французскою водкою, которая тогда в Могилеве продавалась по 4 рубли ведро. Сама справедливость требовала, чтоб я за мое невежество не получил спасибо.

§ ХХХII.

Присяга на верность службы и проч.

Уже из провинциальной канцелярии получил мой благодетель указ, о определении меня к нему, на вышесказанное праздное канцелярского служителя место. В следствие чего, июля 20 д. 1777 г., присягнул я на верность службы, в баталионной церкви.

Вязмитинов внушил обо мне хорошую мысль начальникам, а сам уехал вскоре в Рыльск к отцу и тестю погостить. Квартиру свою оставил мне в надзирание, а для меня отведена коморка в его канцелярии, состоящей тут же чрез улицу. Но как канцелярия сия была в избе тамошнего мужика, переимянованного ¹⁷ мещанином в одно время с городом по забрании уже края, то преизобиловала она чорными тараканами, в которых я хотя ни малейшей не имел надобности, однако-ж они на ту пору связаны были с моею службою. Замазавши и заклеивши все отверстия места, ущелины и стремнины, и отбеливши стены известью с клеем, я лишил их совершенно наследственного достояния, коего древнее начало покрыто неизвестностию, и зажил с слугою я солдатом Юдиным, служившим за сторожа.

По отъезде моего благодетеля в Рыльской уезд к родным, я не знал и не находил за что приняться. В канцелярии его был сундук с бумагами, не связанными в дела, следственно и не внесенными в опись, которые остались от его и от моего предместников. Случавшиеся же при нем дела, отправляемы были провинциальною канцеляриею, по дружбе к нему воеводы Малеева, старавшегося угождать брату для брата, дабы с помочью другого, при открытии наместничества, получить место, согласное желанно и силам. Род дел в канцелярии коммиссарской был почти тот же, какой после [15] открытии наместничеств предписан городничему в городе, а нижнему земскому суду в уезде. Итак, делать мне было нечего! Праздность и скука, говорят, изобретательница многова. Правда, что воевода Малеев хотел и требовал, чтобы и, для прогнания скуки, посещал провинциальную канцелярию с протчими на ряду приказными, но он скоро узнал, что я к фрунтовой службе не задорен, не ведая еще, к счастью моему, что я и лично не любил его за то, что он и секретарь его Судейкин, всякое дело писывали «с прописанием» и тем чрез чур увеличивая работу, мучили себя и всю канцелярию. Мне, вместо таких упражнений, понравилось лутче быть, и только что не жить, у князя Горчакова. Там Параша хорошо певала, гуслист хорошо играл, и я был меж ними человек не лишний, которого князь ласкал и хорошо кормил. У него еще бывал часто провинциальной канцелярии второй секретарь, г. Шпынев, ученик славного Ломоносова. Человек с латынью, с немецким языком и с стихотворством. Я хотя не был знаком с ученостью, однако-ж различал ямбы с хореями, хореи с дактилями и проч., постигал педесы, или стопы, рифмы долгие, короткие, богатые, полубогатые, и проч. К сему может быть недоставало мифологии и счастливой природы. Но меня сии малости не заботили. Шпынев имел все, но пил не меньше как сам Ломоносов, а я был трезв —  как Волтер. Мы дали волю нашим талантам. Делали в доме князя, для приятного препровождения времяни, надписи в немногих строках, на квартиры некоторых обитающих в городе, коих находили достойными нашего любомудрого пера, и производили в нашем хозяине смех и хохот тем легче, что он не очень ладил с некоторыми из тех, которым приписывали мы стихи. Я для понятия, какова была наша работа, положу здесь хоть две строки, который мог припомнить, и которыми услужил Шпынев цолнеру Хамкину:

Хозяин здесь живет пространныя гортани,
Во храме Божьем что ревет, без всякой дани.

Мы не больше имели осторожности, как и князь наш благоразумия; он иногда читывал наши стихи, одному или двум, посещавшим его, и все равно хохотали, но не все равно мыслили. Мне иногда всходило на ум, что это нам добра [16] не принесет; но с другой стороны, тихонько вещал мне мой стихотворческой гений, и мой тогдашний рассудок: «Какая тебе нужда в негодовании чьем-бы-то-ни-было? Ежели чрез то обнаружатся твои таланты, и все узнают, что ты мастер стихи писать!» А за сим уже:

Враг, ненавидяй добра и разрушаяй спокойствие неосторожных человеков, напустил на нас первого секретаря, г-на Судейкина. Он объявил о наших трудах и подвигах воеводе Малееву, по долгу присяги. Вследствие чего, князь тем скорее и беспрепятственно признан пристанодержателем нашей шайки, что он с воеводою часто ссорился за журналы и протоколы ¹⁸, как деревенские попы за блины. А как Судейкин подозревал, что и он без надписи не обошолся —  хотя, в самом деле, мы и не вспомнили об нем —  для того прибавила в своем доносе, будто бы мы не пощадили в своих епиграммах и самого воеводу. Воевода был человек неугомонной, а на сей раз и невежливой; он прислал к князю по меня вестового тотчас после обеда, и, поставя меня пред собственное судилище, сильно меня бранил. Всего чувствительнее для меня было, когда он кричал: «ты обманул и Ив. К. Вязмитинова, которой тебя рекомендовал как честного человека; а ты у князя только стихи пишешь да поешь с Парашею, а канцелярии не знаешь».

К счастию моему поддержал мою сторону —   имянованный уже неоднократно —  Петр С. Звягин, случившийся на ту пору у воеводы. Он умел смягчить гнев воеводской, представляя мне преступление не столь ¹⁹ великим, а намеренье еще меньшим. Он одобрял воеводу яко сокрушителя шалостей, но в шалостях ничего не находил, кроме одних шалостей, неразрывных с летами и неопытностью. Он меньше оправдывал князя и Шпынева, но и для них находил отговорку, говоря: что, первой, известной вольной человек, чувствующий здесь свою независимость; а другой, с привычкою к университетскому или школьническому перу, равно как и к нетрезвой жизни и проч....

Воевода, мало-по-малу вслушиваясь и уменьшая гнев, [17] заключил снисходительно, чтоб я посещал каждодневно провинциальную канцелярию, с непременным наблюдением часов, положенных, по генеральному регламенту, и находился в команде у Судейкина, донесшего воеводе, что я охотник писать и припевать под гусли. Я к нему явился в канцелярию и засажен за стол с прочими на ряду исполнять долг службы и присяги, «кроме воскресных и табельных дней, в которые от публичных работ дается свобода». Всего несноснее мне было, что запретили мне посещать князя Горчакова. Я сильно был недоволен, что дело пошло не по-моему. «Как!» —  рассуждал я беспристрастно —  я хочу быть у князя, а мне велят работать в канцелярии, чего я крайне не люблю! Где же та справедливость, о которой говорят, будто она в присутственных местах? Это неправда! Она у одних только князей и прокуроров». Говоря теперь похожее на шутку, чуть ли я и в правду не был тогда близок к подобному рассуждению ²⁰!

Князь, видя что меня обижают и лишаясь концерта, предлагал дружески воеводе, что я такой человек, которой больше стоит, нежели работать над понежем. Упрямой воевода слушал больше себя и Судейкина, нежели Горчакова; но Горчакову при всякой встрече, не давал воеводе проходу, толкуя ему, что я такой малой, какого со свечкою поискать. Время все ослабляет. Прошла неделя и другая, камень каплями пробивается. Прокурор воеводу скопытил, воевода здвоил.

К увенчанию моего счастия, случилось, когда я один пред вечером, шел из города в поле —  в табельной день —  прогнать скуку, то вскликан был из окна княжой квартиры. Я нашел в ней воеводу и первых чиновников нашего городка, в том числе и Судейкина; прокурор угощал их красным [18] пуншом, мне тот-час дали вхожий стакан; а приметя, что я из скромности совещусь за него приниматься, стали меня все просить. Окуражен приветливостями и стаканом, стал я поживее. Прокурор, повидимому, продолжая начатую еще до входа моего материю, уверял воеводу, что я давно уже не дорожу и Шпыневым, с которым также не желали, чтоб я продолжал знакомство, как и стихотворство ²¹. В доказательство чего, выхватил он из-за шпалер бумагу, полученную им от Шпынева, о которой я и не знал, что Шпынев ему жаловался на меня, яко общему нашему гостеприимцу ²², за приписанные ему от меня стихи ²³, которые приложил он тут же в оригинале. По требованию и по желанию всех, я должен был им прочитать:

Что чадна голова, глаза, лицо окисли,
Что брюхо на ноги, чело на нос обвисли,
В смердячей хижине гнилой свой труп скрывает,
С похмелья весь дрожит, свирепо ртом зевает,
То славной муж Шпынев, что всем чертит стихи,
Не зря на свой порок и пьяныя ²⁴ грехи.

Все захохотали. Не знаю было-ль чему! но я чувствовал удовольствие, что был причиною смеха. От сих пор участь моя рогачевская поправилась. Мне возвратили мнение и уважение. Судейкин мне сказал: что я во всякую пору, когда только мне заблагорассудится, могу быть свободен от сиденья в канцелярии. Я, хотя воспользовался сим позволением, однакож рассудил употреблять его с умеренностию. Мне разрешено бывать у князя, но я у него редко бывал, и ничего уже не писал и не пел, а потому и князь, видя у себя человека, которой степенничает, не требовал от меня каждодневного посещения. Всем то было в примету, и все меня хвалили, как будто все они были моими дядьками.

По первому зимнему пути возвратился благодетель мой из Рыльска, и скоро отъехал в Могилев. Пред отъездом, я дал ему идею, что мне желательно бы было съездить в Севск, и возвратиться оттуда с запасом, дабы поставить себя в [19] состояние быть благодарным моему благодетелю, за его ко мне милости. Догадливой Вязмитинов отвечал мне благосклонно: что, «еще будет лутче, если ты в Севске покажешься с обер-офицерским чином». Сказал и устоял. Он привез мне из Могилева первой обер-офицерской чин провинциального протоколиста, и я в первой раз, на 26-м году моего века, в декабрь месяце, «препоясал мечь по бедре моей».

— «Ну, сказал он, теперь можно ехать в Севск. Свези же и письмы в Рыльск, к отцу моему и к тестю. Ты обрадуешь моих стариков. —  Многоли у тебя там денег?»

— С тысячу рублей, отвечал я, но я не надеюсь получить их одним разом, потому что они розданы в займы на проценты.

— Вязм.: «Я тебе советую перевесть их сюда, здесь жиды дадут тройные проценты».

Итак, отправясь из Рогачева до Севска, и переехавши верст около четырехсот, обрадовал мать мою в мундире при шпаге, виделся со всеми знакомыми и произвел моею шпагою разные у разных движения. Некоторые меня поздравляли; старики-секретари в полголоса бурчали, что все в наместничествах чины за-уряд; а от чистого сердца радовалась одна мать. —  Архиерей на ту пору был в Орле, о чем я и не тужил, будучи доброй племянник.

Отьехавпш из Севска в Рыльск, для вручения писем отцу и тестю, нашел их обоих по своим маленьким деревенькам. Старики, для писем, ради были и письмо-вручителю. Отец, старик крепкой в здоровье и в рассудке, принял меня —  это было в великой пост —  разными кашицами и сластьми, извинялся и вместе пенял, для чего я не поспешил на масленицу.

Тесть, г-н Кусаков, муж чистосердечной. Он спрашивал меня: есть-ли зятю его от коммиссарской должности доходы? ответ мой его не повеселил. «Зачем-же и служить!» сказал лысой Бусаков.

От них я, получа ответные письмы, заехал в Молчанскую Софрониеву пустынь, в которой я когда ни бывал, всегда препроводил время с приятностию. Движение чувств моих требовало, чтоб я теперешним моим посещением [20] принес ей мою благодарность, и возобновил в памяти проведенное неоднократно в недрах ее время. А великий пост подал мне случай исполнить догматические должности по закону, в котором я родился. Из нее прямо в Рыльск, где остановился в доме матери и брата приятеля моего и бывшего спутника Луцевина. Мать и брат были мне рады, для сына и брата.

В Рыльске у купца Выходцова купил я, за пять империалов, привезенные из Москвы санки и возвратился в Севск; откуда, попрощавшись с матерью и знакомыми, и наполнивши модные мои санки бутылками английского пива, пустился в обратной путь. На пути заехал в Серединой Буде к сказанному мною в 1-й части, отцу Иоанну Лузанову. Он принял меня ласково и вразумил, что я не мастер вещей беречь. «Вы умели купить —  говорил он —   санки модные и дорогие ²⁵ и тащите их привязанными назади вашей кибитки. Вы их чрез дальний путь изломаете, или довезете вещь не в целости». Он велел сыскать в доме простыл рабочие сани и приладить на них мои лакированный. Ежели мои санки не стоили занять место в моем повествовании, так они годятся для того, чтоб я себе напомнил, сколько был я простоват, даже на 26-м году моего века.

Поблагодаря почтенного священника, отправился я знакомым путем в Рогачев, и представил себя милостивцу моему Ивану Козьмичу Вязмитинову. Он, по принятии от меня писем и по первым вопросам о благосостоянии и здоровье своих родных, спросил меня: привез ли я свои деньги?

Я отвечал, что на силу мог только получить от должника моего триста рублей, которой извинялся краткостью и незапностию времяни. «В награду этого для меня недостатка, примолвил я, привез я для вас санки».

— «Езди, братец, сам», отвечал мне Вязмитинов с невеселым лицом. [21]

Я очень был уверен, что он обманется в своем мнении, и просил его посмотреть их.

— «Да где они?»

— Здесь в больших сенях.

Он нашол, сверх чаяния, такие санки, на которых можно свободно сидеть двум, а третьему —  на запятках; и они так уютны, что кажутся очень малы, и столь легки, что в пору для одного бегуна. По светло-зеленой краске покрыты лаком, и, по приличным местам, выложены бронзою. Выбивка, подушка, и на медведях покрывало, из лутчего разноцветного рытого трипа. Мой Вязмитинов при первом взгляде, против воли вскричал: «Ах, какие богатые!»

Ходя около их и говоря мне спасибо, открыл он покрывало: «для чего-ж они набиты сеном?»

— Чтоб не побились бутылки с английским пивом.

— «Ну брат, ты великой мастер ездить в отпуск!»

А я не меньше был собою доволен, что лутче умел сберечь санки нежели —  вишни ²⁶.

§ ХХХIII

Продолжение истории.

Уже наступила весна 1778 года. Луцевин мой в апреле месяце, спустя светлой праздник, навестил меня из Могилева. Мне очень приметно было, что он уже провинциальным секретарем, а я еще провинциальным протоколистом, и то, по особому старанию милостивца моего Вязмятинова. С открытием весны, наступало открытие могилевского наместничества, по законам Екатерины II, а мне открылось, что об участи моей никто столько не обязан заботиться, как я сам. Ибо, когда я напомнил моему благодетелю, что если в наступающее время он не пристроит меня к прочной службе, то, может быть, оно не возвратится никогда, или возвращать его достанется с большею трудностью, не получил от него в ответ ничего удовлетворительного; напротив с чувствительностию приметил из его движений, что ему представление мое [22] не было приятно; а, может быть, я так худо изъяснился, что лутчего ответа и не стоил. В самом деле, сколько я имел нужды, во всю мою жизнь, сам о себе заботиться, столько не ловок был сам за себя говорить. Моя чувствительность делала меня застенчивым. Мне живо представлялось, что я никого ничем не обязал, и ничем никому не услужил; так почему же я и осмеливаюсь его просить? но без просьбы ничего не делают! При том —  рассуждал я —  говоря или прося за другого, можно смелее его одобрить, но нет ничего труднее, как самого себя одобрять. Итак, всякой приступ к просьбе производил во мне душевную революцию. Я знаю и ощутил, что это свойство самое беспокойное; но не знаю, можно ли его было исправить наставлением или просвещением ²⁷.

По повторении моей просьбы, получил я от г-на Вязмитинова согласие, отпуск и письмо просительное обо мне в Могилев, к полковнику Василью Васильевичу Коховскому, брату могилевского губернатора. Отправясь туда поспешно, квартиру нашел у готового приятеля Луцевина.

Снисходительной и скромной Коховский принял от меня письмо ласково, и тотчас адресовал меня к г-ну Алеевцеву, сказав: «бывайте у меня и уведомляйте, что с вами происходить будет». Алеевцева нашел я в губернаторской канцелярии, седящего в особой от других коморке, на работе, за красным столом, на котором лежало небольшое число книг и бумаг. Наслышавшись, что он любит попить, я воображал найти в нем и лицо соответственное такому поведению, но я удивился, найдя совсем тому противное. Он был лет 30-ти, роста среднего, по природе чистотел, белокур, в лице нежной румянец, и живые лакированные голубые [23] глаза. Круглолиц, сложения полного, и несколько скудоволос, волосы белорыжеватые, или точно такого цвета, каково бывает малороссийское пшено. Придавши к сему мундир зеленого сукна с красным воротником, это будет точной Алеевцев, кригс-цалмейстер, Василий Яковлевич! Он прочитавши записку Коховского, спросил меня: —  «что вам надобно?»

Я отвечал: «чин и при открытии наместничества, место».

— «Очень хорошо! получиш. Приходи чаще в канцелярию».

Доволен будучи, что дело началось по желанию, сообщил я весь оного успех приятелю своему Луцевину, и получил от него на последние Алеевцева слова, мнение, что, «на обнадеживание его полагаться нельзя».

Не выпущая из вида замечания Луцевина и исполняя при том повеление Алеевцева, ходил я с неделю в канцелярию, одевался сколь можно почище, переписывал что мне давали, и, поворачиваясь в канцелярии, видел, что Алеевцев правил многотрудными и многочисленными по разным частям делами, который до открытия наместничества, а паче при новом забрании края, были на собственном губернаторском отчете. Имея столь счастливой дар природы, он, работая пером с удивительным успехом, не заботился, и почти не думал. Стиль его был краткословной, ясной, отрывчистой, с сведениями гражданских законов, и нимало не похожой на стиль воеводы Малеева и секретаря Судейкина. Губернатор слушал его как оракула, чиновники, от вице-губернатора до последнего класса, чтили его за теплого во всех нуждах заступника и предстателя, а просители поклонялись ему как золотому тельцу, когда он не был пьян и не седел под караулом для истрезвления.

Прошла неделя, а я, кроме первого обнадеживания, ничего не имею. Нужно было прибегнуть ко средству побудительному. Я дал Алеевцеву 50 руб. и тотчас помещен в росписание, приготовляемое к открытию наместничества, на регистраторскую ваканцию при губернаторе. И тот же час восстали против меня волнение, мятеж, крик, вопль. Все находящиеся в губернаторской канцелярии, которые были большою частию секратари, требовали от Алеевцева справедливости.

— «За что —  кричали они —  чорт из болота помещен при [24] губернаторе? Он, без году неделя, как показался в канцелярии а мы день и ночь трудились, и размещаемся теперь подругим присутственным местам на меньшие ваканции!»

Алеевцев отвечал им командирски: «Молчите дураки! ведь мне всех вас не поместить при губернаторе на одно место; а етакой человек при нем надобен. Посмотрите —  показывая им переписанную мною бумагу —  знает ли хоть один из вас столько правописания?»

Может быть и в подлинну мое правописание обещало больше, нежели я значил, почему и не знаю, обманывал ли их Алеевцев, или и сам обманывался? все однакож претенданты согласились на то, что при губернаторском лице надобно быть не дураку. Но это не конец; мне нужнее был чин, нежели должность. Частая мои об нем просьбы не имели успеха. Я напоследок прибегнул к повторению 50 рублей, —  ибо он сиживал всегда один в особой коморке —  а он в туже минуту при мне сам написал от губернатора предложение рогачевской провинциальной канцелярии, с одобрением в нем моих трудов, способностей и проч..., которые будто-бы самим его превосходительством замечены, и за которые произвел он меня губернским секретарем —  это значит чрез чин —  и такое же другое в могилевскую камерную экспедицию, о вычете с меня в казну за повышение. Написавши, положил под сукно и мне сказал: «надобно выбрать время поднесть губернатору к подписанию

Сказав сие, на другой день запил, сказался больным, и не велел к себе в дом —  по обыкновению на такой случай —  никого пущать. Я дня с три с ряду посещал запертые вороты, давал привратнику, солдату Данилке, рубль, два, три; но сей цербер пребыл неумолим. Меня уверили уже поздо, однакож благовремянно, что он за сей пропуск получает по 25 рублей. К этой беде уведомлен я, что находящийся между прочими в губернаторской канцелярии, малорослой, курносой провинциальной секретарь Теплынин, вычистил сам собою из списка мне имя и написал свое, ибо список не был еще подписан губернатором —  а меня вписал на свое место, на повытческую ваканцию в будущем наместническом правлении. Сие делало для меня разницы классом ниже, и шестьюдесятьми [25] рублями меньше жалованья. При таких обстоятельствах не было ничего легче, и не было ничего тяжеле, как остаться мне без повышения чина, с понижением должности и жалованья. Я иногда доносил обо всем по утрам, что со мною случалось, вышесказанному полковнику Вас. Вас. Коховскому и получал от него в ответ: «очень хорошо». Но в настоящих неприятных стечениях, когда я все оные перед ним изъяснил —  кроме 50 рублей —  сказал он мне: «подойди часу в 10-м в канцелярию губернаторскую и скажи там, от моего имяни, чтоб о тебе доложили губернатору. Я тогда буду у него».

О! если бы непостижимое Провидение вливало в грудь благотворителей, в воздаяние им за их благотворения, столько радости, сколько я тогда ощутил от Коховского! Они бы никогда не переставали делать добро. Но видно, что награда сия не дешева и на небе, если достоинство благодетеля очень редко у нас на земли.

Радость моя имела основанием не мечту; ибо известно было публике, что брат брата зная душевные качества, всегда один другому верили, и один другого слушали.

По выходе от Коховского, вспало мне на ум очень к стати, пойти к генер.-адъютанту Вязмитинову. Он прибыл вчера от графа упредительно, из Полотска в Могилев. Квартира его была близ церкви дальнего Воскресенья ²⁸ у мещанина Зуба. Я вошел без доклада, потому что из сеней другого покоя не было, кроме того, в котором он квартировал. Он уже сидел за столом в мундире над бумагами. Я начал представление себя, засвидетельствованием от брата, его высокоблагородию поклона, дабы тем подать случай узнать от меня, кто я? Он встав с места, вышел ко мне на средину горницы, вместе с движением спросил: «давно-ль ты его видел? Где ты служиш? зачем ты здесь?»

Я схвативши поскорее лаконической дух севского архиерея, [26] отвечал на последний вопросы что, «я ищу чина, и места, больше по милости, нежели по заслугам. И, что не дальше еще успел, как только дошол до сомнения получить то и другое».

Не успел еще я услышать, что мне скажут в ответ, как вошел Коховский. Он, без сомнения, счол, что по связи братней, интересуется во мне и генерал-адъютант; почему вместе почти с первым поклоном Вязмитинову, сказал ко мне: «в 10-и часу подойдите, как я вам сказал». За Коховским вошли еще три чиновника, из которых один, позади первых двух, закричал еще в сенях во весь рот продолжительным тоном: «Monsenieur!» Это был человек малорослой, с большою головою, в лице цвета белосероватого и наклонного к веснушкам, с обширным и высоким тупеем, по тогдашнему вкусу, на подобие распущеного паруса или буфетных ширмов, и отчасти ²⁹, на подобие крыльев ветреной мельницы; с кошельком между плечь, в темно-вишневом кафтане, с золотыми петлицами, в башмаках, и под левым плечом шапо-ба. Он заговорил-было по-французскг, но Вязмитинов спросил его по-русски: каков ему показался Могилев? и проч. Он был ново-определенный в наместническое правление советник, по фамилии Полянский. Я для того сделал об нем отступление, что он будет в Могилеве играть в течение слишком трех лет, довольно замечательную роль, о чем боле скажется ниже на своих местах, а теперь довольно одного предисловия.

Я выскочил от генералс-адъютанта без обрядов отпускной аудиенции, побежал в замок, где было пребывание губернатора с его канцеляриею. Пред замком на площади, встретился с тремя секретарями —  которые, так же как и я, осачивали участи, чтобы в открытию наместничества не остаться без мест —  и с ними приостановился. Площадь была не мала. К нам начали стекаться помаленьку люди нашего сорта, и ее наполнять. Материя у всех была ³⁰ общая. Иной суетился, что не знает куда будет помещен при открытии наместничества; иной больше имел причины к суетам, что не знал, или [27] сомневался, будет ли куда помещен? поелику список помещаемых хранится уже в тайне. Иной жалился, что Алеевцев иного взял... много выпил... много обещал... ничего не сделах... и проч...

Вдруг увидели карету Коховского, стали в позицию для поклона, а он, выглянув, махнул рукою и крикнул: «за мною в замок». «Кому ето сказано?» спросили друг друга мои товарищи. «Ето мне», отвечал я и пошол поспешно. А они во след мне прокричали: «Э! брат! тебе видно не наше горе, ты с дядюшками живеш!»

К губернатору впущен я без обрядов стояния в передней. Он ходил тихим шагом по горнице, и несколько раз на меня взглянул. Полковник Коховский дал мне знать, чтоб я пошол в канцелярию. Все ето значит, что я был на смотре.

В канцелярии спросил меня молодой губернский секретарь г. Каменский-Жилок: «Где же те предложении в рогачевскую провинциальную канцелярию, о которых вы сказали Вас. Вас. Коховскому, что они написаны Алеевцевым о произведении вас серетарем?»

— Вот здесь на столе под сукном, отвечал я, указывая на коморку Алеевцева.

Каменский понес их к губернатору с другими бумагами. Четверть часа, которую он там пробыл, показалась мне целым днем.

По выходе, Каменский с бумагами в руках провозгласил: «Поздравляю вас губернским секретарем». Поздравление, какого еще я во всю жизнь не слыхивал!.. Удовольствие разлилось по мне в одну секунду, и произвело необъяснимое радостное сотрясение во всех моих членах. Он при том спросил меня: «Где вы помещаетесь при наступающем открытии наместничества?»

Я отвечал, что «верно знать не могу, а слышал от Вас. Яковлевича, что помещен буду при губернаторе. Но как я в здешнем крае человек новой, то желал бы быть на такой же ваканции в наместническом правлении, где, служа с другими, могу избежать затруднений, какие часто случиться могут при начальнике губернии с человеком, для которого все еще [28] ново, и при том ³¹ все на собственном его отчете по канцелярии.

«Вы очень хорошо судите, сказал Каменский, я ³² ответ ваш доложу губернатору, а вас предъуведомляю, что вы, по желанию вашему, будете в наместническом правлении, а я —  при губернаторе; я в атом вас уверяю смело потому, что мне теперь велено спросить вас о точном вашем желании. А того мопсу —  секретаря Теплынина —   которой имел глупую дерзость, вычистить ваше имя в списке, а себя вписать на ваше место, поместим к вам же в правление на канцеляристское место. Он нам наделал работы, целой лист надобно переменять в переплете».

Поблагодаря Каменского и расставшись, я нашол себя в одно мгновение на ряду с людьми благородного сорта, с штаб-офицерским по гамзолу позументом, по тогдашнему положению. После сих первых движений опомнился, что полковник Коховский еще не выходил от брата. Я стал в больших сенях, где стоят часовые, и при выходе его упал ему сиротским образом, почти к самым ногам. Он отвечал: «благодарите господ Вязмитиновых». Однако-ж, мои настоящие обстоятельства требовали, чтоб я поскорее бежал к Алеевцеву для принесения благодарности, не за то, что он предложении положил под сукно и сам загулял, но за то, что написал меня в них через чин. Всего же больше нужно было добыть от него, чтоб он, по заведенному порядку, приказал вписать оба предложения, от слова до слова, в книгу, которая хранилась у Алеевцева под замком с протчими важными бумагами, в столовом ящике. Но как к нему дойти? Решившись заплатить Данилке ³³, установленную им ³⁴, пропускную 25 рублевую пошлину, рассудил исполнить решение сие тогда, когда уже не подействует никакая выдумка. Почему, написал цедулку, и с нею пошол к воротам; лишь только к ним из за угла повернул, увидел вице-губернатора Воронина, стоящего подле них, и беседующего сквозь щели ворот с [29] Данилкою. Я не делая вида, что и моя цель была сюда же, проходил прямо по улице, и пред вице-губернатором, отвалившем уже от ворот, сделал подобающий поклон, а он провалил мимо меня не пошевеля ни головою ни рукою, и с таким спесивым видом, как будто он удостоился говорить с самим Алеевцевым! —  Мне приметно было любочестие сего начальника; однакож я имел снисхождение судить, что может-быть он и не знает, что я пожалован в губернские секретари, и что я уже не тот человек, которой был за час пред сим. Но дело не о спесях наших с вице-губернатором! Что мне делать, думал я, когда уже и вице-губернатор у Алеевцева в таком уважении, в каком я видел его беседующего с Данилкою? Однако-ж приступил к воротам и ну челобитовать, почти так:

§ XXXIV.

Начинается Данилкою, а кончится уткою.

«О великий Данилка! сын слепого и мгновенно преходящего случая. О верный страж у врат великого письмоводителя! о могущий цербер! коего лаяния не смеет пренебречь и сам вице-губернатор Воронин! внемли: я прислан с запискою от полковника Василья Васильевича Коховского; вот от него записка, записка очень важная, каких еще не бывало от начала всех секретарских ворот д сторожей Данилок».

Я впустил записку ³⁵ меж воротных досок. А в ней было написано от меня, а не от Коховского: «Милост. гос! мне нужны только две минуты. Позвольте мне видеть моего благодетеля, и поблагодарить его лично за милость, состоящую в написании предложений, по которым получил я севодни чин губернского секретаря». Между тем, как я дожидался резолюции, и уже на случай неудачи держал на готове 25-ти-рублевую для Данилки ассигнацию, показался из-за угла советник камерной экспедиции, назначенный, по росписанию ³⁶ в наместническое правление, Петр Ильич Сурмин. Сей доброй по натуре человек, завидя меня еще из дали, усмехнулся и [30] спросил: «что брать? не впускают! Да и я иду без надежды, вице-губернатор со мною повстречался, и…», вдруг загремела цепь, и ворота отворились. Данилка увидя нечаянно, вместо одного, двух, возгласил в торопях Сурмину: «вас сударь не велено пускать». Сурмин ему отвечал: «что ты, Данилка, ты видно не знаешь, что назначен в нам сторожем в наместническое правление? ведь я тебя тогда закатаю». Данилка, не ³⁷ постигая слов человека незнающего ни мстить, ни злобиться, ни браниться с сторожами, пал в ноги командиру. А Сурмин, сказавши с Алеевцевым слова два-три в другом покое, пошол домой.

Алеевцев непритворно был рад, что я, в награду, его обо мне нерадения, сам о себе поросторопничал. Он тотчас велел позвать к себе секретаря от регистратуры, Пестова, и приказал ему вписать предложение в книгу не 17 числом маия, которого я произведен, но 30-м прошедшего апреля, говоря с усмешкою, что «по маий месяц кончилась власть губернаторская и моя производить в чины».

Но в какое пришел я изумление! когда он, разговаривая, разодрал одно из губернаторских предложений. В окаменелом недоумении, я дожидался такой же участи и другому. В остатках памяти мечталось мне: вот истинна слов Звягина, что Алеевцев предложения губернаторские дерет или объявляет по своему произволению. —  Но он, продолжая равнодушно, говорил: «камерная експедиция недовольна губернатором, что он не уважил ее представлений, коими просила она о произведении некоторых из ее канцелярских должностных в обер-офицерские чины; теперь, если бы она увидела из предложения, что губернатор, по прошествии уже данной ему власти, вас произвел, то могла-бы, когда приедет граф, выставить перед ним сей случай к нареканию на губернатора. Положим, что етова не случится, однако-ж, лучше, как поберечь Михайла Васильевича. Вы теперь получа предложение в рогачевскую провинциальную канцелярию, скажите там —  если она сама не догадается —  чтобы прибавили в резолюции: «представить рапортом в камерную экспедицию, о вычете с вас [31] в казну за чин. Это будут виды, как будто бумага об вас залежалась в Рогачеве от того времяни, когда губернатор имел право производить в чины. А между тем, и рапорт вступит не в камерную уже экспедицию, которая вскоре уничтожится, но в казенную палату, которая открыется вместе с открытием наместничества, и большою частию составлена будет из людей новых».

Воспламеня испуганную радость, и поблагодаря Алеевцева и свою выдумку, пошел я с ассигнациею и с Пестовым в канцелярию губернаторскую, где, по вписании им в книгу задним числом двумя неделями слишком, моей жалованной грамоты, сиречь предложения —  получил ее обратно под открытою, по просьбе моей, печатью. Итак, и чин в кармане, и место в наместническом правлении! После сего спешил раздоить или умножить мою радость с другом Луцевиным. Я встретился с ним на большой улице: «друзья —  так я думал —   всегда друг-друга ищут». В самом деле, он искал меня обедать, потому что за полдень было уже слишком три часа.

— А угадай, вскричал я ему издали: что у меня в кармане? вот будешь великой чародей, если угадаешь!..

— «Не знаю, не угадаю»...

— Предложение губернаторское в Рогачев.

— «О чем?»..

— О том, что я пожалован губернским секретарем, и тот-час показал ему.

Он прочитавши, замолчал. Потом начал бранить Алеевцева, губернатора, полковника Коховского и майора Вязмитинова, а потом выхвалять свои труды и таланты. Я, после упоенного уверения себя в том, что он мне друг, насилу мог опомниться и поверить, что он бранит и меня и всех моих благодетелей, за то, что я губернским секретарем, а он степенью ниже меня.

Я напомнил ему, что «я его приятель, и что по тому самому обязан он, хотя из благопристойности, скрыть свою досаду, которой однако-ж я никогда не желал быть причиною». Потом спросил его: «что-бы он начал тогда, когда бы вместо меня, неприятель его произведен был в чин»? [32]

Он улыбнувшись принужденно, сказал: «правда твоя, я не буду досадовать». Мы обедали вместе, и казались быть по прежнему приятельми. —   Однако-ж мало-помалу, свет, время, и нужда научали меня познавать людей, и, по мере познания чужих нравов, терять собственную нравственную простоту, и тем подобиться большинству людских качеств.

Между тем, как я заботился в Могилеве о чине и о помещении себя при открытии наместничества в штат правления, почитая сие основанием моей службы, и надеждою впредь к полезному оной для меня продолжению, милостивец мой Иван К. Вязмитинов бесперерывно тревожил меня из Рогачева письмами, кои все были одного содержания: «что он удивляется, для чего я не еду к должности, и к сдаче дел при уничтожении его коммиссарства, по случаю приближающаяся открытия наместничества».

Я знал, что в коммиссарской его канцелярии бумаг было мало, а дел совсем ничего, ежели-же какие случались нестоющие названия дел по своей маловажности и малочисленности, те отрабатываемы были в провинциальной тамошней канцелярии по дружбе к нему воеводы Малеева. А коммиссар, находясь между братом и воеводою, занимался только переездами из Рогачева в Рыльск, в Розсохи —  деревни, пожалованный брату его в Белоруссии —  в Могилев, и проч... Итак, хотя я знал, что мне нечего сдавать, и напротив знал, что ежели бы я в сию самую пору не постарался сам о себе в Могилеве, то может быть вечно бы закоснел в уездном городе приказным служителем, при таком неважном месте, к которому отошли дела коммиссарские; однакож ³⁸ порядок службы требовал, чтоб я повиновался. Вследствие сего, не забывши нашить, по тогдашнему штату, на камзол секретарских позументов, спешил по почте к начальнику рогачевской моей службы, для принесения ему благодарности за одобрение меня к полковнику Коховскому; для вручения воеводе губернаторского о чине моем предложения, и для забрания вещей моих в Могилев, не помышляя боле ни о чем. Утешаясь такими предположениями, нечаянно нашел, что мои позументы не столько были [33] приятны Вязмитинову, сколько мне. Он сделал мне поздравление из повторения тех же слов, которая читал я в письмах.

Сколько я ни изъяснялся ³⁹, о причинах бытности моей в Могилеве, и сколько ни признавал, что вечно обязан его милостию, однако-ж он не приемля ничего, твердил мне, что я понапрасну в Могилеве жил, и что долговремянная там моя бытность его обидела. Сим самым он ⁴⁰ напоследок, как кажется, небережно обнаружил меру желания ⁴¹ мне добра, и сколько он дорожил всем моим счастием. Не в состоянии будучи уверить его о моей чувствительности, за его ко мне первоначальный благодеяния, и не находя причин к негодованию на меня, принужден был подумать и заключить, что мы, все на свете, люди.

На другой день он отъехал в город Белицу, куда определен был городничим по новому росписанию. А я, лишь только хотел последовать его образцу, отправиться также к новоназначенной должности в Могилев, и уже у клался в мою колесницу, как рогачевский комендант, полковник г. Плец прислал ко мне ординарца с объявлением, что «ему велено принять дела рогачевской коммиссарской канцелярии с канцелярскими чинами. А как, по списку полученному от коммиссара Вязмитинова, находится при коммиссарской канцелярии г. Добрынин, то и не беспокоился бы он выездом из города ⁴²».

Мне очень было приметно, что я уже принадлежу к такому в губернии главному месту, которое коменданту насылает указы, да и сам уже не меньше как три раза офицер, а г. комендант смеет так нескромно предо мною изъясняться. Имея на своей стороне такого рода справедливость, я конечно бы отрекся от исполнения его требований, но выезд из города, против воли комендантской, был для меня делом сомнительным. Итак, подхватя шляпу, явился в руках с нею [34] в качестве подчиненная в полковнику, провозгласившему себя моим шефом. Объявил ему, что я помещен в наместническое правление. А он мне повторил тоже, что приказал чрез ординарца, и к тому добавил: «пришлют мне указ, тогда и поедешь. Да и бывший твой начальнику майор Вязмитинов, ничего мне о тебе не сказал».

А я напротив, сообразя все, имел причину помыслить, что майор Вязмитинов ему больше сказал, нежели ничего. Что же мне предпринять? Думал писать партикулярно в Могилев, или послать формальную просьбу о насылке к коменданту указа. Но к кому пошлю и то и другое? Там, пред открытием наместничества, всякой при своих суетах, и сама губернская канцелярия в последних конвульсиях.

Находясь в таких тесных со всех сторон положениях, как грек ⁴³ в Термопилах, что надлежало мне предпринять? —  Говорят, что человек есть чудная смесь и нескладица заблуждений, ожесточений, малодушие и упования! Говорят, что сердце его имеет собственную какую-то математику, которая также верна, как и классическая. Я приняв за основания сии мнения, ну выть трех-тысяще-летнее соло, которое после Давида поют жиды и християне: «Отец мой и мати моя остависта мя, и проч!» и которое в сокровенности души ⁴⁴ не в первой уже раз ⁴⁵ в жизни случалось мне возвывать! Таков для меня был остаток дня и ночь, а поутру кинулся я к воеводе Малееву. Он тоже собирался в Могилев к предназначенной ему должности. Выслушав меня, сказал он: «что-ж, масло что-ли хочет из тебя выжать Семен Карпович?» —  так назывался мой шеф.

Слово благодетельное и значущее много, слово сказанное при нужде, чиновником служившим, служащим и уважаемым отлично от начальства —   оживотворило меня! Он написал чрез меня к коменданту записку; комендант прочитав, сказал: «вот теперь я вижу достоверное свидетельство, что вы определены в наместническое правление, извольте ехать». Я сему декрету не меньше обрадовался, как получению чина и [35] места. А комендант мой, взяв меня дружески под плечо, походил со мною по горнице, поговорил, и просил, чтоб я не оставлял его моими уведомлениями из Могилева, если бы что случилось достойное сведения. И, во-первых, уведомил-бы его тогда, когда приедет граф.

Не теряя времени, поблагодарил я г-на Малеева и пустился под вечер в Могилев на долгих, имея при себе вольного слугу ⁴⁶.

Майская приятная вечерняя погода, при настоящем моем положении, удобна была произвести во мне полное внутреннее удовольствие, и заставить меня проходить мысленно важнейшие в моей жизни места, которые, хотя и со мною вместе, не слишком громки на земном шаре, но меня они больше интересовали, нежели действия греческой и римской истории. Вследствие чего, покояся в коляске, философствовал я тако:

«Осиротел я пяти лет. Дед открыл мне путь к аз-буке, другой —  научил читать и писать. Горькая его судьба таскала его из монастыря в монастырь. Но для меня монастыри: Севской, Столбовской и Радогожской были, с помочью его, моею колыбелью, ежели можно так называть места, не имеющие нянек. Везде в них, хотя сопровождала меня непрерывная бедность, а наука хотя ограничивалась чтением церковных книг и писанием исповедных росписей, но в тот век лутче и полезнее для моего сиротского состояния, нигде ничего не было. Счастливы детские леты, коим не дано чувствовать в полной мере всего! Потом, севский архиерейский дом был уже для меня некоторым степенем образования. Тогда же, нужда и бедность моя ощутительно уменьшились. Второй севский архиерей Кирилл Флоринский послан для меня судьбою из Барышевки, чрез Киев, Петербург, Новгород, Париж, Тверь [36] и Торжок, в Севск. Его дар слова лаконической был первым в мой слух ударением. Он имел дар ⁴⁷ в коротких словах объяснять, просвещать, убеждать, удивлять. Он познакомил меня с Пифагоровою таблицею, которая открыла мне таинство то ⁴⁸, что я не мог бы познакомиться с тройными, обратными, раздроблениями, товарищества, квадратами и кубиками, если бы не узнал наперед дважды два. Долговремянная же переписка проповедей, и партикулярных его к разным особам писем, и чтение от них получаемых им, а, между тем, и собственные по сей части упражнения, уверяют меня, что я уже знаю больше, нежели те, которые знают меньше ⁴⁹. Классические-же науки, преподанные мне моими дедами, каковы бы ни были, однакож тем не меньше благодарность моя к ним, потому, что они отдали мне все, что имели и проч. и проч. Потом, взглянувши нечаянно на 1752 год, в котором я родился... увидел его мысленно, вздохнул, поболел, что мне уже кончилось 26 лет, а я только что начинаю считаться в обществе людей! Но мысль, что я уже офицер 12-го класса, и место в царской службе, меня снова успокоили. Мне теперь —  размышлял я —  остается только вести себя по службе и по нравственности так, как благородному, чтобы не дать причины подозревать, что я вчера только сделался благородным ⁵⁰, [37] одеться по приличию я в возможности больше, нежели ⁵¹ другие мои будущие сослужители могилевские. Могилев мне уже знаком. Я видел там людей приготовленных во вступлению в должности; они для меня неопасные соперники. А дале, служба сама собою потечет, и отдаст каждому принадлежащее. Между тем, я уже офицер в таком классе, до которого в Севске и старики еще не дослужились. Надобно мне отпроситься в Севск, и там вторично обрадовать мать мою. Ежели тщету людскую обморочивает ⁵² наружность, то ⁵³ положенные по камзолу позументы, которых еще в Севске не видали, будут ⁵⁴ свидетельми моего достоинства». Словом: мечта гоняся за мечтою, уверили меня, что я еще никогда не бывал благополучнее; и, в сем приятном себя успокоении, я приказал ехать шагом и заснул.

Понеже я пишу мою историю для собственного приведения на память прошедших лет моей жизни, и таких приключений, который, сколь ни маловажны сами по себе, но сердцу или малодушию моему стоили много, то и должен сказать, по порядку повествования, что приятной мой сон прерван был самым лютейшим для меня ударом и не меньше смешным для тех, которые могут убивать животных. Меня разбудил, при восходе солнца, бесперерывной крик дикой утки, но разбудил уже поздо. Слуга мой с извощиком объявили мне, что утка эта пробиралась с маленькими утенятами чрез дорогу, а они побили утенят и поклали в ящик. Сие варварство меня поразило. Я растерзан был зрелищем, как она около моей коляски летала, и чуть об нее не билась, испуская жалобной бесперерывной крик. Мне казалось, что она, в горести своей, справедливо меня упрекает и жалуется, что я заснул для ее несчастья. Мне казалось, что она, на своем языке, изъяснялась: «люди твои кровопивцы, лишили меня детей! Раздирают на мелкие части мою утробу, и я, к большому мученью, умереть не могу. Единое и наивеличайшее из утех, данное природою нам бедным тварям, у меня уже отнято! Мне не надобно ни [38] золото, ни чины. Тем ли и виновна пред моими варварами, что не имею языка изъясниться, и не имею львиных челюстей и когтей, чтоб их растерзать в куски?»

Я столько поражен был жалостью, что не мог людям моим ничего порядочнее сказать, кроме, что: «вы изверги, вы канальи; таких должно сечь кнутом, которые, против закона Петра Великого, бьют дичину, прежде Петрова дни».

Сострадая наимучительнейше несчастной утке, я почувствовал во внутренности ⁵⁵ ощутительную перемену, наподобие колики или конвульсий; и позабыл, что в Вифлееме, при самом основании нашего блаженства, 14 тысяч невинного и едва существующего человечества растерзано перед глазами матерей, ежели это правда. Я позабыл, как, во время побега из России шестидесят тысяч кибиток калмыков, конвоюющий майор был ими заколот в глазах жены; а жена, имея уже в грудях смертоносной кинжал, и забывая собственную мучительную смерть, простирала руки к трилетнему своему сыну и кричала: «Иванюша! Иванюша!» видя в последний раз, как его калмыки убивали об колесо головою. Это самая истинна ⁵⁶. Я позабыл даже и то славное деяние, которым украсил свое царствование порфироносный християнин Карл IX —  в ХVІ-м столетии, в ночь святого Варфоломея. Я позабыл многие подобный в истории деяния, которые обнаруживают человека больше злым, нежели его участь на земном шаре. Несчастие, в настоящем времяни, при моей коляске, утки с утенятами, было для меня чувствительнее, нежели падение градов и царств отдаленных времян и мест.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину». Т. III, изд. 1871 г. стр. 119, 247, 395, 562 и 649. — Ред.

2. Теперь известны уже во всей империи белорусские большие дороги, И хотя они в последующие времяна довольно изменились, однако-ж вида и основания своего не потеряли. Сей, златых для России времян, вельможа и патриот, доказал: что, ему легче было созидать, нежели другим созданное поддерживать. А может-быть это и потому, что он имея от государыни императрицы полную доверенность, имел силу не допущать никого вмешиваться в его распоряжении. — Г. Д.

3. С 1797 года зеленых курток и касок с гербами уже нет; а в 1804-м году случилось мне видеть с балкона нашего департамента, как белорусский военный губернатор Михельсон, возвращаясь из Могилева ехал по Витебску. В большую ево карету, множество нацеплено было малых мужичьих лошадей, как овец. Почталионы в крестьянских зипунах, без поясов, без шапок, босиком. —  1808 г. июль. — Г. Д.

4. Уже в течение долголетной моей в Белоруссии службы, узнал я из опыта, что в двух белорусских губерниях, пять только городов: Могилев, Полотск, Витебск, Невель, Велиж; протчие все —  довольно похуже Рогачева, кроме Орши и Мстиславля. — Г. Д.

5. По моему рассудку: молодой человек, в нашем климате, лет от 17-ти до 24-х. К удивлению, меня даже и тогда называли молодым человеком, когда мне было за 35 лет. Ежели это до моложавому лицу, то не худо. А ежели жаловали меня молодым из снисхождения к молодому рассудку, то неловко. — Г. Д.

6. Зачеркнуто: «не запил». —  Ред.

7. Этот Киселевской был человек очень хороший, приятной, скромной, вежливой; я для того не мог обойтися без сей об нем ремарки, что познакомившись с ним дружески и находясь уже при должности в Могилеве, смерть его последовавшую вскоре, не мог я перенесть без чувствительной горести. —  Г. Д.

8. «Встретился» вместо зачеркнутого: «наткнулся в встречу».

9. Бояре великого и потом равноапостольного князя Владимира, подгулявши у него на пиру, и по образу нравов и политики тогдашних времен, упрекали его, что они ему завоевали много земель с серебром и золотом, а он их кормит на деревянных ложках. — Г. Д.

10. Зачеркнуто: «окказии». — Ред.

11. Зачеркнуто: «в должность». — Ред.

12. Губернатору, для привлечения в новой край к должностям людей, дана была власть жаловать в штатские обер-офицерские чины до губернского —   включительно —  секретаря. — Г. Д.

13. До открытия в Белоруссии наместничеств, вице-губернаторы имели 4-й класс —  хотя бы и за-уряд. Присутствовали вместе с губернатором, и имели под своею дирекциею и распоряжением канцелярских чинов. По сему и поиск счастья надлежало начать с вице-губернатора. — Г. Д.

14. Зачеркнуто: «про меня». —  Ред.

15. Зачеркнуто: «из Рыльска». — Ред.

16. Луцевина после сего добрые люди остерегли, чтоб он вперед не говорил высокородие, а превосходительство; ибо хотя Воронин и бригадир, однакож «за-уряд генерал-майор», почему он крайне не любит, если его кто величает по чину, а не по месту, и часто за это с просительми бранится. — Г. Д.

17. «Переименованного» вместо зачеркнутого: «названного». — Ред.

18. Зачеркнуто; «резолюции». — Ред.

19. Зачеркнуто: «важным». — Ред.

20. Позднее, образумился я и видел, что воевода был человек честной, порядочной, трудолюбивой, знающий службу, и, при всей своей чрезмерной вспыльчивости, благотворителен и добр. И хотя он слишком пространно писывал, но сей пространной недостаток был ни что иное, как тогдашнее канцелярское обыкновение, и знак граматея тогдашних времен. Впротчем, ежели все в чему-нибудь полезно, то долгое его в канцелярии сиденье удерживало нескольких беспорядочных канцелярских служителей в порядке, которые обязаны были службою не выходить преждевременно (Зачеркнуто: «обще с порядочными». —   Ред.) из канцелярии, когда начальники их там. — Г. Д.

21. Последние две строки в подлиннике зачеркнуты. — Ред.

22. Зачеркнуто: «хлебосолу». — Ред.

23. Зачеркнуто: «приложенные». — Ред.

24. «Пьяныя» вместо зачеркнутого: «мерзкия». — Ред.

25. Любящие верной счот скажут: 5 империалов составляют 50 рубл., так чтож это за дорогие были санки, если они ограничивались 50 рублями? —   Сомнение —  первой шаг к премудрости, сказал один из греческих систематиков. Пусть же сомневающийся, или недоумевающий, посмотрит на 1778 г. и на 1812 г. в рассуждении курса монет. — Г. Д.

26. Последняя строка первоначально изложена была так: «что ему угодил лутче, нежели могилевскими вишнями». — Г. Д.

27. По нынешнему —  воспитанием, хотя воспитание и пропитание неоспоримо, значит: воскормление и прокормление. Но, понеже вообще в Европе, всякой век имеет свой язык, свои нравы и свои обыкновения, для того, всякой настоящий европейской век говорит о себе, что он умнее прошедшего; почему и не легко отъискать, в котором веке в Европе был ум полутче других веков? Чего надобно учиться? и как разуметь слова своего языка, по старому или по новому? У китайцев нет другого ума, нет другого языка, нет других обыкновений; следовательно, у них только одних можно научиться и привыкнуть к тому, что служит благополучием на всю краткую нашу жизнь. — Г. Д.

28. Место, где ныне два каменные церковный дома (Зачернуто: «казенные». —  Ред.), выстроенные казенным коштом против церкви св. Иосифа —  чрез улицу —  заложенной императрицею Екатериной II-й, вместе с императором Иосифом ІІ-м; о чем сказано будет ниже. — Г. Д.

29. Зачеркнуто: «или же». —  Ред.

30. Зачеркнуто: «почти». —  Ред.

31. Зачеркнуто: «однакож». — Ред.

32. Зачеркнуто: «об этом». — Ред.

33. Зачеркнуто: «положенную им портовую». — Ред.

34. Зачеркнуто: «пограничную портовую». — Ред.

35. Зачеркнуто: «сквозь». —  Ред.

36. Зачеркнуто: «к переведению». —  Ред.

37. Зачеркнуто: «понимая». —  Ред.

38. Зачеркнуто: «я не без долгу был повиноваться требованиям». — Ред.

39. Зачеркнуто: «что все подучил с его пособием». — Ред.

40. Зачеркнуто: «не при последних часах». — Ред.

41. Зачеркнуто: «своего». — Ред.

42. Далее следовали зачеркнутые потом слова: «понеже г. комендант ему запрещает». — Ред.

43. Зачеркнуто: «римлянин». —  Ред.

44. Зачеркнуто: «не единожды». —  Ред.

45. Зачеркнуто: «в жизни мне». —  Ред.

46. Все сие происшествие, смотря со стороны, кажется, не стоит того, чтоб описанием его заниматься, но мне оно доходило до сердца: ибо, если бы я не ускорил в губернский город, к торжественному открытию наместничества, где всякой должностной должен быть при своем месте, то нет ничего обыкновеннее, в таких случаях, как, под видом неявки моей к должности, заместить ее другим. После чего я остался-бы с чином без патента и без службы, потому что патенты даются от сената, следовательно к получению их нужны были и время и служба; или бы —  должен занимать при коменданте такое место, которое для меня хуже, нежели не иметь никакого. — Ред.

47. Зачеркнуто: «объяснять». —  Ред.

48. Зачеркнуто: «дознать». —  Ред.

49. Зачеркнуто: «и проч., и проч.». — Ред.

50. Так рассуждал в тогдашний мой век. Но в дальнейшее течение жизни испытал, что, доказательства благородства суть: 1-е) Французской язык, с худым выговором, без знания правил грамматики. 2-е) Карточная игра, с хорошим, всякого рода, обманом. 3-е) Танцы, с объявлением (Зачеркнуто: «дуеля». — Ред.) поединка за даму. 4-е) Стыд (Зачеркнуто: «уметь правильно чи». — Ред.), говорить по-русски, и обязанность, не уметь правильно читать и писать на своем языке. 5-е) Презирать каждого кроме себя и молодых женщин. 6-е) Быть невежливу пред старшими, и дерзновенну пред начальниками. 7-е) Забыть скромность; стяжать многословие, а в поступках наглость. 8-е) Говорить всегда тоном решительным, а хотя и повелительным. —  Таких благовоспитанных людей не всякой любит; но они везде все скорее для себя сыщут. Может-быть —  скажут —  я в моей ремарке изобразил превратно благородное воспитание. Не спорю, потому что нет ничего без исключения. — Г. Д.

51. Зачеркнуто: «все». — Ред.

52. Зачеркнуто: «обольщает надежда». — Ред.

53. Зачеркнуто: «шпага и». — Ред.

54. Вместо зачеркнутого: «обнаружить». — Ред.

55. Зачеркнуто: «некоторую». — Ред.

56. «Самая истинна» написано сверх зачеркнутого «не требует подтверждения». — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, № 7. 1871