ИСТИННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ ГАВРИИЛА ДОБРЫНИНА, ИМ САМИМ НАПИСАННАЯ.

1752-1827.

Сын священника, затем певчий, келейник и секретарь Севских архиереев, впоследствии чиновник в Белоруссии в эпоху возвращения этого края нашему отечеству — Добрынин оставил после себя весьма интересные записки. Подлинник их занимает две толстые тетради и делится на три части: первая — обнимает время с 1752 по 1777 г., вторая — останавливается на 1810 г. и, наконец, третья — доведена до 1827 г. В первой, самой обширной, автор описывает детство и молодость, проведенные им в среде низшего и особенно высшего духовенства. Эта часть написана Добрыниным в 1787 году, именно в то время, когда он только что вырвался из прежней колеи своей жизни, написана им на 35-м году от роду, в полном развитии физических и душевных сил, чек и объясняется необыкновенная свежесть и живость красок его рассказа. Пишет Добрынин весьма своеобразно: слог его для современного читателя покажется местами тяжел, как вообще язык «книжных» людей прошлого столетия, но тяжеловесность слога искупается мастерством рассказа и весьма замечательным юмором. С самым спокойным тоном Добрынин повествует об уморительнейшых эпизодах из своей жизни — причем нередко является подлинным художником: так поразительно живы набрасываемые им бытовые картины, типы духовных сановников, помещиков, чиновников, губернаторов... Необходимо при этом заметить, что Добрынин писал не для печати; тем не менее, как видно из его труда, [довольно] близко знакомый с современною ему переводною и оригинальною [120] русскою словесностью (иностранных языков он не знал), автор усвоил себе все приемы даровитых писателей: он почти вовсе не дает места таким мелочам, которые бы не имели ни интереса, ни значения, но почти всегда выдвигает только такие подробности, которые чрезвычайно ярко окрашивают современное ему общество и более крупных в нем деятелей, с которыми только приходилось ему сталкиваться. В этом отношении особенно хороша первая часть записок Добрынина; на нее мы обращаем особое внимание читателей: многие страницы в ней положительно напоминают то исполненные смеха и слез картины великого художника Гоголя, — то яркие очерки писателя, столь безвременно сошедшего в могилу — Помяловского...

Независимо от несомненных литературных достоинств записки Добрынина для «Русской Старины» дороги еще и тем, что они как бы восполняют другой замечательный историко-литературный памятник: мы разумеем записки Болотова. Как автобиография Болотова является целою эпопею быта русского дворянина XVIII века, во всевозможных сферах его деятельности, так «Жизнь» Добрынина выдвигает на страницы нашего издания длинный ряд мастерски набросанных картин быта русского духовного лица того же века, почти тех же годов (1750-1781) и также на всех ступенях его положения, начиная с причетника сельской церкви и кончая архиерейскою кафедрою...

Рукопись записок Добрынина найдена, если не ошибаемся, в одном из погостов Могилевской губернии, даровитым малороссийским писателем, Алексеем Петровичем Стороженко и подарена им Луке Николаевичу Антропову, от которого «Русская Старина» приобрела эти записки для печати.

Отрывок из них был помещен в «Виленском Сборнике», изданном г. Кулиным в 1869 г.; отрывок этот не велик и взят из начала второй, а также из третьей части, именно из рассказа автора о его служебной деятельности, в качестве чиновника, в Могилевском наместничестве. Мы, с своей стороны, даем место на страницах «Русской Старины» только тем главам из записок Добрынина, которые не были еще в печати: при этом мы поместим их не в целом ряде книг «Русской Старины», а с некоторыми промежутками времени: такой порядок издания этих записок представляется тем более возможным, что собственно биография Добрынина (человека, впрочем, подобно Болотову, замечательно честного и во многих отношениях симпатичного — не может представлять большего исторического интереса, так как [121] автор «Истинного повествования» не играл особенно важной роли ни в общественной, ни тем более в государственной жизни русского общества прошлого века: «повествование» его имеет значение главным образом в отношении бытоописательном ¹. С этой сторона, как мы уже заметили, особенно важна и интересна первая часть, и она, составляя совершенно законченную картину быта русского духовенства в XVIII веке, явится вполне на страницах «Русской Старины». - Ред.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ.

Нет, думаю, ни одного человека из могущих мыслить, которому бы не приходила когда-нибудь мысль: кто я? где я? откуда я пришел? что вижу я? и куда пойду? и подобные сему задачи. Но все мыслящие так, и желающие постигнуть и разрешить сию сокрытую от смертных тайну остаются по прежнему в глубоком о ней неведении.

После сего, осталось ли мне место писать на тот конец, чтобы другие читали? Намеренье мое состоит том, чтоб писать сущую правду для собственного в настоящее и будущее время приведения на память прошедших моих лет и приключений; писать так, как пишутся дневные записки. Следовательно писать небылицы или выдумки было бы тож самое, что обманывать самого себя. Во избежание сего и тон моей повести и порядок в ней всего беспорядка основал я на пословице покойника моего деда: «мешай дело с бездельем — лучше, с ума не сойдешь».

Сродное однакож человеку любочестие заставило меня примкнуть сию пословицу, дабы блеснуть, что я мудрого деда внук… [122]

§ I.

Время от рождения моего до смерти отца моего, заключающее в себе пять лет.

В бездне безначального и бесконечного времени, пред рассветом, уже был 20-й день марта 1752 г., по старому греко-российскому счислению, когда природа, по непременному своему закону, употреби орудием мою невинность, слабейшие и едва существующие члены и неведение, терзала утробу моей матери, и наградила ее таким во мне подарком, которого цена известна, говорят, одним только матерям. Это значит: я родился. Все мои предки, коих глубокое начало покрыто неизвестностию, — может быть потому, что они не охотники были писать собственных историй, посвящаемы были на службу алтарю Господню. В сем священном звании нашел я в мире двух моих дедов и отца, из коих дед мой по отцу жительствовал от Москвы, в расстоянии пятисот верст, Севского уезда ² в селе Радогоже ³, где я и родился, а дед по матери (жил) того-ж уезда в селе Неваре.

В 1756 году, радогожской мой дед уехал в Москву для докончания тяжебного дела с соперниками своими, а в 1757 г. апреля 12 умер отец мой. Мать моя столько о нем сокрушалась, сколько недоброхоты нашего семейства радовались, потому что зло во все состояния вмешивается. А дед, известясь в Москве о потере сына, впал в горячку, и едва за ним не последовал, и хотя отец мой был в таком состоянии, что не мог бы дать сыну своему лучшего счастия, нежели имел сам, однакож то неоспоримо, что я остался сиротою, а мать моя вдовою, да сверх того, получил я в наследство шестой год от рождения и чувствительное сердце [123] не по мере лет. Я и теперь ⁴ еще не забыл, как в одну пору в печальном размышления уединился в сарай, и начать на свободе плавать подобно Исмаилу, о котором, правду сказать, я еще и не слыхивал. Мать, не видя сына дольше обыкновенная, по многим поискам нашед меня в сем положении, спросила о причине плача; я ответствовал: «мне скучно, что отец мой умер!» Она, схватив меня на руки, отвечала мне на это горькими слезами. Потом стала меня утешать обещанием, что мы поедем к деду неварскому, — т.-е. к отцу ее, что и в самом деле исполнила, к чему не меньше принуждена была и притеснениями от недоброхотов радогожского моего деда, а ее свекра.

§ II.

Вступление в науку.

По прибытии к деду неварскому, жили мы у него с матерью почти с год, следовательно исполнилось мне шесть лет, а на седьмом, велел мне дед положить три поклона в землю пред иконою, и начал мне вступление в науку азбуку, по которой доучил меня до «буки-аз-ба». Говорят, что «доброе начало — половина дела», и на сей-то половине кончил мой дед свой надо мной труд. Между тем, радогожской дед прибыл из Москвы в Севской Спасской монастырь, для докончания в оном, по указу московской духовной консистории, тяжебного его с своими неприятелями дела. Пишет оттуда письмо за письмом о присылке к нему внука его, в Севск, но неварский не находит надобности отяготить себя нарочною подводою; таким образом, жребий мой между двух дедов колебался не малое время, наконец, после светлого праздника десятая пятница решила быть мне у радогожского деда, ибо в день оные бывает в Севске ярмарка, на которую неварский дед послал племянника своего Степана для покупки сухой донской рыбы, называемой тарань, которая потребна ему была для постных дней на покос. При сей оказии и я отправился, благодаря деда, десятую пятницу и сухую рыбу тарань. [124]

§ III.

Переселение от одного деда к другому.

Радогожский дед, увидя меня, схватил на руки с несказанным восхищением, и прижимая к груди поминутно, называл меня, оставленного ему от Бога на утешение, отраслью и другими именами, какие влагала ему в уста сердечная горячность. Все сие меня оживляло, а течение целой жизни дало мне ощутить и беспримерно-нежную ко мне любовь моего деда, и (убедиться) что чувствительность во мне открылась очень рано, и даже всегда предшествовала моему рассудку, сколько я ни работал, чтоб она уступала ему первенство. Истина стиха славного Лафонтена владеет мною и теперь во всей силе:

«Мы вечно тем, чем нам быть в свете суждено:
Гоня природу в дверь, она влетит в окно».

Отскочивши от материи, возвращаюсь к ней. Дед дал мне, доставши от монастырских малярей, несколько деревянных, выточенных, позолоченных и посребренных яиц. Они мне в ту пору приятнее были вылитых из золота и серебра. Он обнадеживал меня довести до той премудрости, что буду я уметь читать и писать. Время доказало, что он не солгал. Достигши под юной возраст, мог я видеть, что он был по натуре боек, памятлив, понятен, горяч, предприимчив, неустрашим в злоключениях и терпелив в горестях, которых ему в его жизни не недоставало. Долговременные по присутственным местам иски правосудия против злодейских и разбойнических на него нападений, послужили ему к знанию в судоведении ⁵, и если б к природным его способностям доставало ему воспитания,, которым тогда в России и богачи не все могли пользоваться, то был бы он человек [125] со способностями х делам государственным. А посему не удивительно, что многие люди бывают не тем, чем бы они быть могли, если бы им доставало способов к воспитанию и содержанию себя. Я не оспориваю мнения многих, «что бедность есть мать наук и других полезных изобретений»; но сколько сия мать породила невежества и зла, сколько погасила дарований и добродетелей в самом их зародыше, на это еще никто не сделал выкладки. Равно как неоспоримо и то, что достаток не меньше может колебать всеобщее и частное спокойствие смертных в краткой их жизни, когда к нему не достает воспитания, или при воспитании нравственности. Склонность и нужда познакомили его отчасти с рукоделиями: токарным, столярным, портным и книгопереплетным. Он ни в одном не был совершен, потому что никоторому не учился, но все знал и занимался для пользы собственной и для услуги другим. Между тем, пока отроческие мои при нем лета протекали, время отдохновения, — сидя в летний особливо вечер под деревом подле кельи — сопровождал он любимою своею песнию, которой я по ныне не забыл, потому что и сам ему, по побуждению его, иногда подтягивал. Она следует под сим:

Ах! как трудно человеку
Жить без счастья в младом веку,
Печаль тяжко сокрушает,
Сердце в скорбех всегда тает.
Ах, младыя мои лета!
Что дражайши всяка цвета!
В несчастии уплывают,
Дряхлу старость ожидают;
Когда-ж пройдет цвет младости,
Не чаешь быть уж в радости. [126]
С весны зима неприятна,
Ах! жизнь наша так превратна!
В старом веке нет покою,
Только болезни с бедою;
Тогда счастье хоть бы было,
Уж в старости не так мило!
Счастье, где ты пребываешь?
Или с зверьми обитаешь?
Престань счастье с зверьми жити
Приёди бедну послужити.

Сих старинных стихов смысл открывает то, что у него было на сердце. Он, по чувствам своим, выбрал или случайно напал на такую песню, которая сходствовала с его жребием в жизни. Но не прерывая боле собственной истории, скажу, что я, под опекою моего деда живя в сем подгородном монастыре почти три года, выучился не только читать, но к писцом уже у монахов прослыл. Архимандрит, будучи доволен чтением и пением моим в церкви, подарил мне с себя полукафтанье зеленой китайки, стеганое на бумаге, которое хотя мне и перешили, однакож я много в нем похож был на самого архимандрита.

Сей архимандрит именовался: Иннокентий Григоровича Он сделан архимандритом из казначеев Троицкой Сергиевской лавры в Севск, а из сего вскоре переведен в Серпуховской Высоцкой монастырь, а пока еще другой на место его не прибыл, управлял монастырем казначей, отец Савва Требартенский.

Во время сего междовластия, начала братия, по силе допускаемых в монастырях обыкновений, стомаха ради ⁶ (испивати). В таких упражнениях, случилось в один вечер старому монаху Илиодору поссориться с моим дедом. После сего дед, по-видимому не думая много о пустой ссоре — лег спать, а меня положил подле себя. Но чернец не был столько забывчив. Он, когда погасили свечу и все позаснули, взял из дров полено, и пришел на сонного моего деда, с намерением в [127] потемках его поколотить; но вместо деда потрафил с первого удара по внуку. Я вскричал без памяти; а дед, не понимая причины моего вопля, насилу добился от меня, что я ударен. Тогда дед мой, не сомневаясь, что сей невидимый удар есть действие человеколюбия непамятозлобного чернца, пошед тотчас к казначею. Разбудя его, объявил причину своего прихода, и просил, чтоб сие дело рассмотрено было сей же час на месте преступления. Вследствие чего, казначей учреждает комиссию из собственной персоны, и берет к себе в ассесоры монастырского ключника Варфоломея. Приходят они в нашу келью со светильниками. Допрашивают чернца, чернец чинит запирательство. Дед настоит, чтоб черноризца допрашивать под пристрастием ⁷, яко по делу уголовному, или он «то сделает, что завтрашний день и судимый и судьи забраны будут в Севскую провинциальную канцелярию». Судьи, сим выговоренным изо всей мочи словом, приведены были в страх и замешательство, тем боле, что ключник (был) безграмотной, а казначей снаравливал моему деду за сочинение приходных и расходных книг. Они отдают чернца деду головою; чернец, сколько ни был прост, понял, что нет ничего хуже как быть судиму обиженным судьею, признается в своем злодеянии и падает деду в ноги. Дед настоит, чтоб виноватый был наказан по крайней мере, ежели не больше, трапезными чотками, с медленным прочтением трех раз покаянного Давыдова пятдесятого псалма, по силе монастырского устава. Чернец просит пощады и во избежание большего зла просит наложить на себя цепь. Дед, по многим прениям, остановился на одном, чтоб по наложении на монаха цепи, посадить его в пустую башню на целую седмицу под запрещением вкушения вина и елея, что тогда же и учинено. Таким образом кончилось действие, после которого монах Илиодор, хотя уже никогда никого не искал по ночам бить, однакож часто мне снился с поленом в руках. [128]

Вскоре потом прибыл из Москвы в монастырь полный начальник, архимандрит Пахомий, муж старый до дряхлости, в подагре. Не успел еще он осмотреться, как уж братия и вознегодовала на него за нарушение прежних монастырских обыкновений:

1) что он в праздничные и торжественные дня не просит братию к себе на водку; 2) что уничтожил печение по субботам блинов, а по воскресеньям — пирогов. В сие общество вмешался монастырский, по тогдашнему называемый, «служка» Семен Малышев, которому было не более 26-ти лет от роду, и который не меньше моего деда почитался искусником в приказных делах. Сие искусство почерпнул он будучи в бегах, и проживая в городе Кинешме в качестве слуги, у тамошнего воеводы Борноволокова, которого доносом своим, состоявшим не знаю в каких важностях, заставил отвечать в тогдашней тайной канцелярии.

Сей опытный человек кричал и уверял монахов, что архимандрит богопротивник, и что за это надобно на него закричать по первому и второму пункту.

Я, слушая сего скопища заговоры, с которыми они, по моему детству, от меня не скрывались сильно охотился понять, что значат слова: с по 1-му и 2-му пункту и догадывался, что 1-й пункт значит, запрещение печь блины, я 2-й — пироги, и винил в моих мыслях без пощады архимандрита за такое преступление. Сей скоп и заговор не кончился словами. Служка Малышев вбежал в Севскую провинциальную канцелярию, закричал там употребительное тогда «слово и дело» ⁸; почему провинциальная канцелярия, во исполнение тогдашних законов, наложила на премаститую архимандричью старость оковы, отослала с доносителем и свидетельми, кои все были монахи, за крепким караулом, в тайную канцелярию, где открылся донос, что архимандрит, во время всенощного на торжественный день моления, приказал стихиры читать, [129] а не петь. Вследствие сего, хотя ревностный защитник 1-го и 2-го пункта наказан телесно и отдан в солдаты, однакож старик архимандрит, вероятно, во все остальные свои дни не отговариваясь подагрою, всенощные отправлял на распев.

Окончившая таким образом экспедиция не оставила без подозрения я деда моего, хотя он м не был ни доносителем, ни свидетелем, почему оправданный архимандрит испросил от московского митрополита Тимофея повеление, о переведении его с тяжебным делом в Николаевский Столбовский монастырь, отстоящий от Севска на 50 верст, куда и я последовал за дедом, 1762 года, на страстной неделе.

§ IV.

Пребывание мне в Столбовском монастыре.

По прибытии моем в Столбовский монастырь, отстоящий от Радогожа верст на 7, тамошний архимандрит Варлаам Маевский, снисходя на просьбу моего деда, уволил его на житье в подсудственную сему монастырю Радогожскую пустынь ⁹, отстоящую от дому деда моего, следственно и от дому моего рождения, на одну версту, а меня оставил у себя яко почетную особу в достоинстве аманата, в самом же деле для того, что мой дышкант ему понравился. К тому же, удаление моего деда надежным было для архимандрита средством, что он не будет отвечать но 1-му и 2-му пункту. По порядку течения времени, должен я себе припомнить, что мать моя, жившая по ныне у своего отца, а моего деда, избрала для себя сего 1762-го года, августа 31 д., блаженное жилище в Севском женском монастыре, с намерением принятия монашества. Припомнивши о сем, возвращаюсь к Столбовскому монастырю.

У столбовского архимандрита единолетное мое пребывание ничего в себе важного и достойного сведения всему миру не заключает, кроме что иногда меня монахи запрашивали в свои кельи и внушали желание, чтобы я от юных лет старался возлюбить добродетель и удостоиться получения [130] ангельского чина — так они свой называли, — между тем, один нечаянный случай произвел в них обо мне худое мнение. Во время вечернего в церкви моления, в небытность в оной архимандрита, — поелику он начальник, — один из черноризцев, отец Арсений, соскочил с левого клироса, поднял свою мантию, схватил ее в один узел, прижал в самой груди, и начал по церкви прыгать, как обезьяна. Он был пьян. Но мне сие показалось очень забавно. Я чувствовать, что он тем искрасил всю нашу вечерню, и мне казалось, что если я сие действие перескажу архимандриту, то он заставит отца Арсения еще так же попрыгать для забавы; но совсем противное вышло моему ожиданию. Он послал о. Арсения на неделю в хлебню — монастырская поварня — дрова рубить, воду носить, муку сеять, и проч. За сие все черноризцы меня возненавидели, как будто все они в заговоре были прыгать по церкви, а архимандрит полюбил (меня) больше прежнего, и, неоднократно заставляя меня представлять действие прыгающего чернца, смеялся со всех сил и прихлопывал в ладони.

До окончания еще года, архимандрит переведен на ваканцию в Калугу; а Столбовский монастырь велено приуготовить к обращению в приходскую церковь, с прочими, уничтожаемыми тогда по всей Великой России, — кроме Малой России, — монастырями, а я

§ V.

из Столбовового монастыря очутился в Радогожской пустыне.

Отправился к моему деду, в Радогожскую пустынь, где прожил года три слишком, посвящая все время на должность в церкви чтеца и певца, и, пользуясь праздностью, перебегал из монастыря в Радогож домой, а из дому обратно в монастырь. Иногда же отъезжал в столбовское духовное правление для помочи тамошнему канцеляристу писать духовные ведомости о бывших и небывших у исповеди, отправляемые каждогодно в Московскую консисторию, и притом, учился у находящегося в Радогожской пустыни монаха Онуфрия петь «по ноте». Понятно, что наука сия не делает ни дельцом штатским, ни служивым в поле, ни ученым, ни ремесленником, и не заключает в себе нравственности; но я после видал многих, учившихся в классах, пансионах и проч. — [131] видел даже самых учителей и чувствовал побуждение к подозрению, что они писали духовные ведомости и учились у монаха Онуфрия петь по ноте.

В течение сего времени, учреждена в Севске епархия, noчему и прежнее мне обиталище, Севский Спасский монастырь, преобразован в дом архиерейский, а Радогожская пустынь с другими многими монастырями, давно уже назначенными к уничтожение уничтожена. Куда же мне деваться?

В 1765-м году повез меня дед в Севск, с намерением пристроить меня там в консисторию, но консистории секретарь Зверев отвечал, что консистория уже. укомплектована. Надобно вновь искать предмета должностного или училшцного.

Народных училищщ тогда не было в России; из семинарий самая ближняя в пятистах верстах, то есть в Москве. Да и оные тем только хороши, что лучше их не было. А университеты и гимназии не для нас, да правду сказать, мы с дедом ни о чем этаком, чего нет, и помышлять не могли. А пишу о сем в настоящем времени для того только, чтоб дать место рассуждению, каковы у нас были времена для наставления и просвещения юношества, и припомнить самому для себя, что непостижимая смертному судьба печется о нем, как мать о младенце, непонимающем того, что его берегут. Но пока сия мать воздействует с большею матернею силою, ходил я каждодневно, по желанию моего деда, в домовую вотчинную графа Петра Григ. Чернышова контору, для усовершенствования себя в писании. Конторы сей образование было в надлежащем порядке, а именно: вотчинный управитель, капитан Як. Иван. Макрушин, прикащик и бурмистр, были присутствующие члены; земский писарь — в качестве секретаря. Прочие рядовые приказные были как и все, кроме управителя — из собственных его домовых людей.

Контора состояла из двух чистых горниц и разделялась на столы или на повытьи. Судейский стол в первом месте горницы, за перилами, покрыт красным сукном. На нем уложение царя Алексея Михайловича, также повеления и формы графские, о управлении вотчиною. Стены конторы уставлены изображениями царской фамилии в эстампах, и (тут же) генеральная всей вотчины ландкарта. Напротив конторы, чрез большие [132] сени кладовая для хранения государственных денежных сборов, и караульня с комплектом сторожей к рассыльщиков, и в особом отделении архив. По возрасте моем, уверился я из опыта, что порядок по всякой части, между большими боярами, исключительно принадлежал роду графов Чернышовых и графа Шереметева. Итак, продолжая усовершенствование своих талантов в сей академии, не знающей провописания, поехал я, в 1766-м году мая 8-го, с дедом моим, в уничтоженной уже, однакож не совсем еще разоренный Столбовской монастырь к николаеву дню на ярмарку. — Знав тамошние во вреда сего праздника обыкновения, не пропустил я для себя полезного случая. Схватил в канцелярии духовного правления чернильницу и бумагу и побежал в церковь, и стал к окну. Горячие богомольцы, коими набита быка церковь, и кои, нанимая священномонахов; остававшихся еще так до некоторого времени, отправляли непрерывные молебны, начали ко мне подходить, прося о написания имен их на карточках к подаче священнослужителю, приносящему за них молитвы. Я принялся охотно содействовать горячему усердию одних и других, за добровольную плату. И как проходя сию должность несколько часов, почувствовал в кармане плод моего труда, состоящий в нескольких гривнах, то усугубил мою ревность к услугам богомольцев и возвысил цену, что, однакож, горячих богомольческих сердец не могло отвратить от исполнения их добрых намерений, хотя иные и сморщившись мне платили; а я, не рассуждая о грехе, хотя и в монастырях живал, брал спокойно деньги до тех пор, как уже увидел, что время пробежало к вечеру на куртаг, в карете заложенной бесчисленными минутами, в препровождении неисчетного числа жребиев человеческих, кои все меж собою столькож различествовали, как и человеки, — кроме самого времени, которое сидело столь важно и постоянно, что переменяя неприметно и беспрерывно все, само казалось презирало перемену. Сие явление обольстило меня, как смертного; почему бросился я вслед за ним к вечеру; но оно, повернувшись там на скользкой и незыблемой своей ноге, мгновенно поскакало в бездну самого себя, оставя мне одну мечту, да те 60 копеек, которые собрал я с богомольцев, и которые за вычетом на [133] фунт черносливу, отдал все без исключения любезному моему радогожскому деду.

§ VI.

Действие судьбы.

По возвращении нашем из Столбова домой, объявил деду моему управляющей вотчиною графа Петра Григорьевича Чернигова, коллежский секретарь Янов, повеление Севского архиерея Тихона Якубовского, полученное им в бытность его у сего преосвященного на поклоне, чтобы дед представил меня и нему, поелику он от многих уже обо мне извещен, в том числе и от управителя, и что я, по общему гласу и мнению, должен принадлежать к штату архиерейскому.

Такая весть тешила мне честолюбие, ибо, в чувствительных честолюбие открывается очень раю. — Я мечтал, не знаю почему, что мне надлежит быть при архиерее не последним лицом; к сему увеличивала еще мою мечту и знакомость прежнего моего жилища.

Но дивиться надобно силе привычки! Я желал быть при доме архиерейском, предуанавал, или предчувствовал будущую пользу, и не хотел работаться с настоящею жизнию, с которою расставаясь, грустил и плакал сильно, воображая, что должен быть под правилами, или наукою, который мне еще неизвестны, и который стесняют природу. Мудрено-ли, что простая девки, а иногда и благородные, плачучи идут замуж!

Дед мой, внимая пастырскому гласу, дошедшему к нему хотя и не по команде, повез меня в Севск, где, лишь только вошли из в ограду прежнего моего обиталища, встретился нам сам архиерей с немалою ассистенциею. Я хотя и не видывал до тех пор архиереев, однако не сомневался, что с такою пышностию нельзя быть лицу простого монаха. Но дед мой, будучи в сомнении, подошед спрашивал самого архиерея: в какую можно пору удостоиться нам видеть своего архипастыря? — Архиерей, приметя замешательство, улыбнулся и отвечал, чтоб дед мой завтра в 9-м часу поутру пришел к архиерею в переднюю и велел о себе доложить.

Тот старый монах Илиодор, который ударил меня ночью сонного поленом, был тогда уже иеромонахом и [134] архиерейским духовником, и видел из окна своей кельи нашу незнакомую с архиереем аудиенцию; после которой запросил он нас в себе, весьма смиренно принял, уведомил нас, что мы видели архиерея, и обещал свою помощь, если бы она в каком случае понадобилась.

На завтрашний день, по заплате келейному десяти копеек, допущены мы были к его преосвященству. Он сидел на вызолоченных деревянных креслах, в гарнитуровой темно-вишневого цвета рясе, и в штофном зеленого цвета подряснике. Панагия на нем висела не очень блестящая, кругленькой фигуры, величиною с медный пятак.

Сему православия столпу мы благоговейно поклонились в ноги, а он тихим голосом сказал: «А! это тот мальчик, о котором говорили мне многие; для чего ты давно его во мне не привез? я его назначил в певчие». Имя певчего поразило меня, как громом; мрак покрыл чело мое, как грозная туча, и слезы покатились дождем. Архиерей, приметя во мне сырую погоду с мятелицею, подозвал меня к себе поближе, спросил о причине плача; мой ответ был, что «я ноты не учился» — смалчивая плутовато о монахе Онуфрие — «почему и певчим быть не гожусь», «а мне бы хотелось быть, продолжал я чистосердечно, в консистории при пере». Тогда архиерей приказал мне на столике, стоявшем по правую его руку, написать на чистой бумаге, диктуя мне сам: «Премудрости наставник, и смысла податель, Слово отчее, Христос Бог».

— «Ты пишешь не худо», сказал мне преосвященный: «Надобно теперь поучиться тому, чего ты не знаешь. У меня и секретарь знает ноту, и сам я по ноте петь умею; ты, обучившись партесу-нота — можешь со временем также быть», примолвил он с улыбкою, «консисторским у меня секретарем». Потом, приказано мне с дишкантистым певчим запеть для пробы кант, — сочинения св. Димитрия: «Іисусе мой прелюбезный, сердцу сладосте» и проч., в котором, хотя я и старался слукавить моим голосом, — ибо партес меня тревожил , и я думал, что такой премудрости немногие достигают, — однакож, несмотря на мою осторожность, его преосвященство, призвав из консистории канцеляриста Андрея [135] Михайлова ^9а, велел ему написать от имени моего прощение об определении меня, куда его преосвященство заблагорассудит, и с тем нас отпустил в консисторию.

На другой день, последовала на прошении резолюция: «Регенту, преподобному отцу Палладию, обучать подателя прошения партесу, имея его в особенном своем надзирании и попечении». — Это случилось, если память меня не обманывает, мая 16 дня, того (1765-го) года.

С синь жестоким для меня декретом, — ибо я не желал быть певчим, — отведены мы в отцу Палладию, у которого первому нашему взгляду представилась на столе большая бутыль с настоенною на трифолии хлебною водкою ¹⁰.

В сем архиерейством доме прожил я одиннадцать лет и один с половиною месяц, в течении которых что со мною случилось, означу я следующим порядком:

§ VII.

Начало жизни моей в Севском архиерейском доме.

Архиерей Тихон Якубовский был, по своему сану, особа важная, без спеси. Особа в поведении препорядочная, постоянная и по всему образцовая. Всякой день он в обедне, а утреня и вечерня обыкновенно бывали у него в зале, называемой в домах архиерейских: «крестовая келья». Следственно рано вставать на утреню и потом быть готовым в обедне с концертом и напоследок в крестовую к вечерне, было вседневною и непременною обязанностию капеллии.

После утрени, почти каждодневно, выходил преосвященный из внутренних покоев в крестовую. Дав общее всем осенение и принявши, по уставу греко-восточному, от хора певчих песенное поздравление на греческом языке: «ис полла ети деспота», т. е. на многая лета владыко, — давал каждому благословение. Останавливался на несколько минут, вел обыкновенный разговор, а иногда вмешивал нравоучение, какое придется по случаю разговора. Он, бывши в Кенигсберге — [136] будучи уже духовным — при миссии, также в С.-Петербурге, не помню в котором кадетском корпусе, учителем закона, был просвещеннее, нежели обыкновенный, учившийся и учивший в семинарии учитель или проповедник ¹¹.

В одну пору архиерей, но обыкновению своему вышед после утрени к нам в крестовою и дав каждому свое благословение, спросил отца Палладия о успехе моем в партесе. Услыша ответ, что я понимаю очень хорошо, приказал сделать для меня шинель зеленого тонкого сукна, не в пример прочим. Все певчие, особливо те, которые были ближе ко мне летами, завидуя моей шинели и зная, что я в обществе их быть не имел охоты, прозвали меня в насмешку секретарем. Но как эти насмешки меня не беспокоили, —следственно и намеренье их раздосадовать меня оставалось без успеха, то присовокупили другие две. Они упрекали меня тем, что я не ношу не шее креста и на рубашке пояса. Это довольно доказывает, каким невежеством омрачалось утро моей жизни.

При начале осени, отправился преосвященный, по долгу звания апостольского, для посещения христиан своей епархии, обитающих в городах: Трубчевске, Брянске и Карачеве. По приезде в каждый отправлено было в церквах священнослужение с надлежащим сану архиерейскому величием. Везде простой народ теснился видеть святителя, а духовные и дворяне угощали преосвященного с приличным уважением.

В сем небольшом путешествии хотя должность моя состояла в том, чтобы смотреть безочередно за партесными книгами, — поелику я по службе был всех моложе, и раздавать их по рукам певчим, когда надобно было петь концерт, оставляя при себе книгу своего голоса и хранить их, однакож в награду того, не малое количество в одной точке людей, переменные предметы невиданных мест, достаток в столовом содержании, свобода и неподверженность строгим отчетам за такие важные дела, каких по духовной службе [137] совсем нет, произвели во мне чувствительное удовольствие, да и были, могу сказать, большим для меня образованием, нежели как кто никуда не выезжал из места, в котором родился или кто, выехавши в чужие краи, представлял вместо себя замечание всего хорошего своим слугам, а сам занимался героическим подвигом — псовою охотой, наилучшим в природе даром — любовницами,— способом к изощрению ума, к приобретению знакомства и друзей — картами.

Карачевского уезда, в Полби…ской пустыне, назначенной тогда к уничтожению, разладился несколько наш порядок и возмутился покой. Учитель и опекун мой о. Палладий, имея по-видимому врожденную любовь, под именем золотой вольности к самоволию, скрылся неведомо куда. Вскоре узнали, что в ту же пору убежал из Севского архиерейского дома эконом, иеромонах Арсений. Единовременное их из разных мест бегство, не без оснований приписывали тайному их согласию; и как сие случилось в начале октября, то слышно было, или догадывались, что они, подражая нежным птицам небесным, слетели против зимы в теплые Волохские края ¹².

На возвратном в Севске пути посетил преосвященный, в Карачевском уезде, в селе Кретове помещика, гвардии отставного секунд-майора Евтиха Ивановича Сафонова. Хозяин был хоть старик, однако рад гостю; угощал два дня хорошо, а проводил еще лучше. Сколько архиерей ни уговаривал его, чтобы он возвратился домой; однакож г. Сафонов на эту пору был упрям. Он чрез несколько верст,. провожая преосвященного по старому манеру, не давал ему, можно сказать, на каждом шагу покою, поил разными напитками, кормил закусками. плодами — архиерея и сущих с ним. Вся архиерейская скромность и трезвенность не могли устоять против чистого усердия г. Сафонова. Архиерей расходился и воспел: спаси, Господи, люди твоя», и проч. Хор певчих вступил в свою должность,— и было за что! хозяин того стоил. !Спаси Господи! повторяемо было нещадно. Расставшись почти в ночь, поспели в вышеупомянутый мною [138] уничтоженный Столбовский Николаевский монастырь, знакомое мне место. Сие угощение трезвенной архиерейской натуре не дешево обошлось. Он проболел, однакож напоследок, собравшись с силами, приказал перед полуднем собрать всех своих официалистов. Велел, чтобы им поднесли по рюмке, кто чего хочет, а сам, сидя я опираясь на трость, улыбайся между тем назирая, как каждый поправлял свое здоровье и желал оного своему доброму архипастырю. Один же только и был , Сафонов, которому удалось искусить преосвященного; более никогда и нигде, во всю мою при нем бытность, не поддался он подобному искушению.

Я обтек монастырь, проходи прежние тропинки, вошел в огромную, знакомую мне, но недостроенную церковь, там довелось свидеть кусок кирпича, обратившегося от времени в мелкие куски; вырезанный искусною рукою иконостас сложен был в одном углу и в половину уже согнил и осыпался; крыша сгнила и осыпалась, но стен ничто не коснулось,— они сложены прочно. Карнизы и около дверей и окоп пиластры и проч. из белого камня, железные решетки в окнах сработаны наилучшим образом; внутри и извне на высотах церкви снуют беспрерывно воробьи и ласточки, кои от давних времен наследственно вьют там свои гнезда. В обширные и никогда еще незакрыванные двери и окны теснится свист ветра и глухой раздается по церкви вой. Мое — рожденное к живейшим чувствованиям — сердце, в неизобразимой какой-то унылости, пело мне точно так: «дела-дела человеческие! На что вы похожи? Ежели создание подобных храмов есть жертва благоугодна Всевышнему, — то для чего же сей храм не кончен? Если же не благоугодна, то для чего же он и начат? И какое различие в деяниях человеческих: а деяниями муравья, паука, пчелы, кои также — как и человеческие — подвержены недокончаниям и разрушениям»? — Филосовствуя тако, обращался паки к моему предмету и вопрошал: «где ты»... и проч. Где ты князь Димитрий Кантемир, который не успел довершить своего храма ¹³? А вы, сыновья его, князь Матвей и князь Сергий, для чего не кончили отцовского намерения и воли?. Потерпело-ль бы чрез то ваше обыкновенное в Москве упражнение во псовой охоте, если бы каждодневно возглашаемо здесь было: «создателей святого храма сего да помянет Господь Бог?» ...^13а

Мы выехали из Столбова. Путь наш лежал чрез Радогож, место моего рождения; там започивал преосвященный в господском доме, принадлежащем графу Петру [139] Григорьевичу Чернышеву. Я виделся с моим дедом и со всеми знакомыми. Но мне, особенно ври пасмурной осенней погоде, показалось все скучным я неприятным, как ребенку грудь, от которой он уже давно отнят. Спасской радогожской пустыни, частого моего пребывания, уже не было. Она по уничтожении уже распродана, а церковь, по повелению преосвященного, перевезена в село, принадлежавшее прежде Севскому Спасскому монастырю, обращенному в дом архиерейский. Оставшиеся кучи щебня, глины, знаки мест, где было строение, охранявшее некогда и мои еще хрящевые составы, действовали сильно на мою чувствительность. Итак, от Столбова до Радогожа и Радогожской пустыни все для меня было покрыто душевным мраком.

По приезде в Севск, я уже не имел над собою особого инспектора после отца Палладия; я почувствовал новую пользу свободы. Он был человек с латынью; до побега еще своего он успел меня обрекомендовать ученым домовым и другим чиновникам, яко то: катихизатору, экзаминатору, казначею, консисторским членам, ризничему и проч., которые, полюбя меня, не пропускали иногда внушать преосвященному, что я малой доброй и добрым моим поведением отличаюсь ото всех тех, которые хуже меня. Говорят, что мнение людей о человеке производит в мире великие шалости: оно делает не стоющего счастия — счастливым, дурака — умным, умного — дураком. Следственно, мнение и жребий суть одно и то же. Вследствие сего преосвященный приказал мне перейти из певческой жить к казначею, для помощи казначейскому приказному,— и притом поручено мне прописание поповских и дьяконских печатных грамот ¹⁴, кои доставляли мне годового дохода около шестидесяти рублей, без лишения меня и певческих прибылей с титулом того звания. Сим отличием имел я причину быть довольным; к тому же цветущий век, при свободе и вольности, натурально многого не желал, и никакими дальновидностьми или предведениями, — часто пустыми, однако-ж свойственными людям вошедшим в зрелый возраст, — меня не беспокоил.

§ VIII.

Продолжение жизни в Севском архиерейском доме.

В начале 1768 года преосвященный Тихон Якубовский переведен на Воронежскую епархию. Но прежде, отъезда [140] своего на оную, ездила со всем штатом своим для прощания с матерью своею в малороссийское местечко Корон — ныне уездный город ¹⁵, а на место его произведен в епископы Кирил Флоринский, который по приезде своем, в неделю православия посвятил меня в стихарь, определил меня держать перед ним во священнодействии чиновник-книгу, по которой архиерей священнодействует, принимать и подавать ему пастырский жезл. Стихари разных материй очень меня веселили, а близость к архиерею вливала в меня некое любочестие. Сей архипастырь, яко видевший большой парижский свет, приказал, чтобы все окружающие его в его священнодействии молодые люди, были причесаны с пуклями под пудрою. Не будем вопрошать, кстати ли пудра и пукли к алтарю и к распущенным по плечам волосам? Но скажем о том, что ему не малого стоило труда приучивать к сей прихоти закоснелую монастырщину, напротив чего я, склонен будучи о природы к опрятности до щегольства, всегда его веселил спешною чоскою моих волос, и был у него образцом для других…

Кирил Флоринский родился в малороссийском местечке Барышовке. Он, будучи в Киеве студентом, взят был с прочими ко двору певчим, но, не пожелав продолжать сей должности, ходил на лекции экспериментальной физики к профессору Морбаху. Оттуда взят митрополит. новгородск. Сеченовым в учители 4-го класса новгородской семинарии и посвящен в сорт людей клянущихся быть нищими, и отрекающихся произвольно от всего того, что в жизни есть для смертного приятным. Посему можно догадаться, что он пострижен в монахи. Потом, послан в Париж, для отправления при российском полномочном после священнической должности, откуда, по прошествии пяти лет, возвратился в Россию, сделан архимандритом в новоторжский борисоглебский монастырь, из коего посвящен в архиереи, в севскую епархию. По его словам, он избран в сие достоинство самою императрицей Екатериною Второю, по случаю [141] говоренной им к особе ее речи, вовремя путешествия ее их Петербурга, чрез Тверь и Торжок, в Москву. Он был чрезмерно пылкого, высокомерного и горячего свойства, твердого духа и острого разума. Дар слова и присутствие памяти — были первыми его дарованиями; а латинский и французский языки. которые он хорошо знал, придавали ему со стороны других хорошее мнение. Но не знаю, к какому царству природы надлежит приписать ту силу, которая смогла была отвлечь его о трезвости, скромности в языке и в руках. Свойства его яснее будут видны из описания его деяний, присоединяющихся по временам и обстоятельствам в моей исторической материи.

В прибавку к счастию моих волос, архиерей вошел однажды с архимандритом Карпинским ¹⁶ в казначейскую контору и, увидев меня пишущего, похвалил мое письмо. Архимандрит прибавил к тому, что я детина скромный и постоянный, и что бывший архиерей меня жаловал. Я в первый раз тогда услышал, что скромность и постоянство в людях не менее значат, как и чоска волос.

В сем архиерейском доме было обыкновение, занятое от московского архиерейского дома, что производящиеся во [142] священно и церковнослужители, посылаемы были от архиерея для научения их читать, писать, познанию церковного устава и проч. к почетными заслуженным монашествующим и к певчим, и до тех пор не были они посвящаемы и определяемы в местам, пока не получали письменных к архиерею от своих учителей засвидетельствований. Сии засвидетельствования могли умножать годовые всякого учителя доходы, до двух сот рублей, смотря по числу и достатку учеников. Его преосвященство удостоил и меня сей не бескорыстной должности, чем сравнял меня с продолжавшими двадцатилетнюю при доме службу, хотя мне и от роду не было еще 20-ти лет. Но как я не был еще искусен пользоваться сими неокладными доходами, то и довольствовался всегда тем, что мне дадут. Просители, угнав один от другого мою добродетельную простоту, начали многие просить посредства консисторского члена крестового иеромонаха Иринарха Рудановского, который близок был к архиерею, чтоб они в научение отсылаемы были ко мне, а не к другим. Простосердечные просители не достигали, что они сим прошением обижают правосудного консисторского судию. Оскорбленное его корыстолюбие проникнуло, что по мере умножения у меня ставлеников, уменьшилось бы у него количество оных. Он не имел слабости пренебречь простоту просителей, и рассмеяться моей невинности. Вместо того, он заблагорассудил оклеветать меня архиерею, что будто я из корысти подговариваю просителей проситься ко мне в научение; сию клевету объявил мне приятельски судейской фаворит. Известно, что от фаворитов ничего не скрывают; а фавориты, так же, не всегда все и не перед всяким скрывают. Архиерей, однакож, оставил доклад без внимания. Может быть, он видел что тут действовали корыстолюбие и зависть. Но чем меньше имел Рудановский успеха в своем подвиге, тем более я нажил в нем для себя неприятеля. Зло возвышается тем же правилом, которым и добродетель; оно никогда на первом шагу не останавливается. Однакож, пока что последует, счастье мне по сему духовному департаменту восходило постепенно, а следующий случай возвысил его еще больше.

Во всякую четыредесятницу принялся его преосвященство [143] толковать каждодневно в церкви народу псалтирь. К чести его должно сказать, что он многие в оной непонятные многим неученым и многим ученым места, кратко и ясно открывал; а мне, стоя в олтаре, вздумалось, пока он говорит, любопытнейшие из его толкований места записывать наскоро в тетрадку. Продолжая несколько дней мои замечания понерадел единожды схватить с окна мою тетрадку, как архиерей, по окончании своего в народу поучения и изъяснения псалтири, вошел в олтарь. Он увидел и стал смотреть записки, а я не знал, за что почтется моя канцелярия. К счастью, я сомневался напрасно; ему не противно было читать свое рождение, изъясняющее самые темные в псалтире места.

Он подозвал меня к себе и, держа в одной руке мою тетрадку, а в другую взяв мою руку, говорил мне приветствие и поучение, почти в точных словах:

«Не один тот бывает учен, кто многим учился наукам; но и тот, кто с примечанием живет. Я в тебе нахожу последнее. Продолжай так, как ты начал. Примечай всякое мне слово, не только в публичных поучениях, но и в обыкновенных разговорах, верь мне, что ты, будучи под моим руководством, будешь умнее всякого киевского студента; ибо я, по благости Господней, имею столько знания, что меня уже никто учить не в состоянии».

При моем радостном замешательстве, хотя трудно мне было узнать, себя ли он больше хвалил, или меня одобрял, однакож я не забыл, по обыкновенно духовных, пасть ему в ноги. Казалось мне, что я уже на третьем небе, и слышу неизреченные глаголы; о светских степенях тогда слабое имел я понятие, и мне они казались больше препятствием к наследованию царства небесного, нежели знаками внутренних достоинств, и заслуг государю и отечеству, тем более, что люди, находящиеся в светской службе, едят по постам мясо, так как все иноземцы ¹⁸. [144]

По сем явлении и действии я уже никогда не выпущал из рук пера и тетрадки во время толкования его преосвященством псалтири. Помни, говорил я сам себе, что учителя твоего никто учить не в состоянии, и верно потому, что он был в Париже, о котором некоторые вояжиры рассказывают, что там и ослы перерождаются в подобные им манежные лошади».

Питаясь гордыми и всем псалтырникам свойственными мыслями, надулся я не меньше,. как тот киевский филиософус, который попался на уезд в инспекторы к детям богатого господина, и преобразился из длинной черкески в куцый кафтан.

§ IX.

Путешествие.

В мае месяце (1768 г.) последовал отъезд преосвященного , в Глинскую пустынь, отстоящую от Севска 70, а от Глухова 10 верст. Две причины побудили его к сему отъезду: 1-я) принимание соков; 2-я) защищение принадлежащего той пустыне прекрасного и достаточного леса, от князя Ивана Сергеевича Барятинского, который на ту пору был в рыльских своих деревнях, и которому тот лес потребен был на винокурни, состоящие в ивановской его отчине.

По возвращений в Севск, последовал — с дозволения синода — отъезд преосвященного, июня 9-го в Киев, на 29 дней, со всем клиром. Путешествие было очень приятное в рассуждении немалолюдства и приятной среди-летней погоды.

В Батурине сказанный мною выше архимандрит Карпинский пошел из любопытства в дом и сад фельдмаршала графа Разумовского, которого на ту пору не было дома. Потом в старинной земляной замок, к церкви, построенной гетманом Мазепою и разбитой Петром Великим по известному в истории происшествию. Я ввязался за ним. Стены церкви и внутри два столба, поддерживавшие некогда купол или арку, были еще в целости. Он, зная, что произошло с сею церковью, с Батурином и с Мазепою, во время войны против шведов и по-видимому рассуждая мысленно о происшедших на сих местах между смертными действиях, и о проклятии Мазепы, приостановился при церкви и [145] с печальным видом сказал текст из пророка Давида: «проклянут тии, и ты благословиши».

В Нежинском греческом монастыре преосвященный литургисал. После чего греки запросили его из церкви на водку и поднесли ему на тарелке, в подарок, империал. Архиерей, взглянув на жертвоприношение, благодарил их следующими словами: «Дар Духа Святого на сребре не продается. Архиереи российские пользуются определенным монаршим содержанием, а в Греции они живут подаянием. Отдайте ж этот империал своим нищим архиереям. Они вам спасибо скажут».

Македоно-византийцы ¹⁹ не рассудили испытать десятком империалов не продающего на сребре дар Духа Святого. Они, будучи знатоки в оригинале священного писания, боялись чести услышать другой священный текст: «Кто пасет стадо, тот от млека его ест, и от шерсти одевается», и: «служащии алтарю с алтарем делятся». Посему, взявши назад империал, кончили действие пантомимом: «не введи нас во искушение».

Прибыв в город Козелец, заехал преосвященный, для отдохновения, к тамошнему протопопу Дубянскому. Протопоп, или не предварен будучи о прибытии гостя, или надут корыстью полученною от двора ²⁰ царского, не только не встретил архиерея, но и в самых своих покоях заставил дожидать себя довольное время. Архиерей, между тем, ходя по горнице и разговаривая с архимандритом Карпинским, который всегда при нем находился, услышав шум хозяйского из дальних покоев шествия, обратился лицом к большому на стене зеркалу. Протопоп, подошед с низким поклоном в бок к архиерею, «просит благословения архипастырского». Архиерей, не ответствуя ему, продолжает с архимандритом разговор насчет гордости духовных и любостяжании. Архимандрит, сообразуясь как ученый— философии, как духовный — религии, продолжает лицемерно: «порфироносный пророк [146] обладал целым царством, но кротость и незлобие его суть для нас, и будут для потомков наших вечным примером».

Архиерей: «Кое общение свету во тьме! кое общение Христова с Велиаром!»

Протопоп стал как осужденный; принужден был дослушивать драму, представленную на его счет в его доме, а архимандрит сказал погромче: «ваше преосвященство! отец протопоп здесь». Архиерей повернувшись сказал: «а! и думал вас и дома нет». Протопоп извинялся, как умел, и им требовало обстоятельство дела; а архиерей превратись ею извинение сими миролюбивыми словами: «Бог да простит и помилует всех вас, и подобных вам дураков».

Таким образом, смиренный ²¹ епископ исправя протопопскую неисправности своею гордостью, выехал, по отдохновении, из Козельца с Карпинским вперед. В числе оставшегося назади обоза, находился и я.

В обозе нашем случилось напереди ехать поварне, под которою вскоре что-то повредилось. Пьяный повар Степан хотел слезть для поправки, но силы ему изменили. Он упал головою вниз к лошадям, а ноги остались на оглобле, и в сем положении пребыл спокоен надолго. По сей причине, весь обоз остановился и разъехался без порядка до дороге.

В самую ту пору, усмотрели мы сзади себя скачущих вдалеке по дороге две кибитки тройками во весь опор, с которых все пассажиры, будучи еще в самой дальности, машут руками и кричать, повторяя почти беспрерывно: «с дороги — с дороги! право — право!», я понял ясное требование, свернул не только с дороги, но и убрался в сторону саженей на 10, с моею кибиткою. А прочие, хотя и не все были пьяны, однакож вознерадели исполнить требование скоробегущих, которые, наскакавши в один миг, выскочили из кибиток 4 человека с толстыми калмыцкими плетьми. Пьяный повар покоился еще в прежнем положении, и лежа между колес кричал: «Государева дорога широка». Но как неизвестные наши прыткачи накрыли его толстыми своими плетьми, [147] то он, мгновенно встрепенувшись, начал бегать в обе стороны дороги, а они, вдогонку, не переставали подгонять его к измерению широты государевой дороги, приговаривая за каждого ударом: «кабинет-курьеру давай дорогу! кабинет-курьеру не указывай». Из сей приговорки я узнал о их звании, если только правду они говорили. Удовольствовав таким образом повара, бросились к ближней кибитке, в которой сидел беловолосой дьякон Степан Лукьянов; Он был болен лихорадкою, от которой, в прибавку к белым его волосам, поблек цвет его лица, посему они сочли его за седого старика, и за господина всего обоза. Кричат на него: «для чего ты, седой хрен, не учишь своих подкомандных? чорт ты, или протопоп?» с сими вдруг словами, выдергивают его за руки из кибитки. Дьякон уже был наготове к измерению в свою очередь широты государевой дороги; однакож великодушные курьеры, продержав его на одном месте и влепив ему в спину с полдюжины нагаек, ускакали в свой путь. Они без сомнения били бы дальше, если бы не останавливлись для таких драк, без которых всякому курьеру обойтиться можно, а особливо такому, которому время назначается от кабинета.

Из сей трагедо-комедии вышла польза та, что с повара соскочил хмель, а дьякона покинула лихорадка. Посему, посоветовал я дьякону и повару догнать курьеров, и купить хоть одну из тех чудотворных плетей, которые исцеляют пьяных и лихорадочных. Уверяя их, что в лицах курьеров были киевские чудотворцы, которые знали, что двум Степанам нужно было исцеление. Но дьякон, как в горячке, сильно меня бранил, даже до того, что бросил в меня бутылку с микстурой, которая разбилась об колесо. Я обещал ему купить бутылку микстуры, если его возобновится лихорадка.

В Браварах, 18 верст от Киева, дождал преосвященный всех своих, простоял так целый прекрасный день и переночевал в доме, принадлежащем не помню какому-то монастырю. Из сего дома все здания Киевопечерской лавры представляются зрителю во всем своем совершенстве. Архиерей вовсе время своего здесь отдохновения, как магнит на север, направлял свой взор на Киев, и иногда с сопровождением [148] вздоха. Без сомнения, внутреннее движение приводило ему на память прошедшую юную киевскую жизнь; потом Петербург, Новгород, Париж, Торжок, и, напоследок, настоящее состояние, отличное совсем от того, в котором он выехал из Киева студентом.

§ X.

Киев.

Назавтра, въезд в Киев преосвященного ознаменован был колокольным звоном в печерской лавре, где и квартира приготовлена по приказанию начальника лавры архимандрита Зосимы Валькевича.

На другой с приезда день преосвященный со всем своим штатом пошел, в предшествии начальника пещер, на поклонение святым мощам, почивающим в пещерах.

Долгий, подземельный с закоулками ход, из-под сводов которого души преподобных вознеслись в селения небесные, был еще невиданным для меня зрелищем. Лежание по обеим сторонам в сделанных впадинах гробы с телами святых, умножили во мне священное почитание к месту, и наводили какое-то неизобразимое удовольствие. Нетление, например, избиенного от Ирода младенца — которого хотя я не видал, но видел ящик, довольно высоко прибитый к стене, уверяло меня в истине происшествия сих времен, и в неправости деяний сего иудейского владетеля, которого вера проклинает, а история чтит великим и проч. Мое тогдашнее понятие покоилось на лоне веры, и не знало, что мир сей для человека есть лавиринф и загадка.

В Киеве прожили мы недели с две, в течение которых преосвященный священнодействовал во многих монастырях. Киевский митрополит, Арсений Могилянский, принял нашего иерарха в своем киево-софийском архиерейском доме и угостил обеденным столом.

Прочих монастырей начальники принимали севского первосвященника ²² со всевозможною почестью, и с обыкновенною в системе духовенства униженностию. Можно сказать, что сие, украшающее столицу благочестия, общество умеет почтить [149] своих иерархов. А в Золотоверховском Михайловском монастыре прожил преосвященный несколько дней сряду со всем штатом, в воспоминание проведенных в сем монастыре юношеских своих лет, в должности писаря, крылошеница,— певчего — и канонархистра. Архимандрит сего монастыря Феоктист Мачульски, давно преосвященному знакомый, знающий языки и счастливых качеств, принял преосвященного дружески и угостил всех ²³.

Киевский губернатор Воейков дал для преосвященного обеденный стол.

В бытность архиерея в братском училищном монастыре, обступили его учители академических классов и, между многими задачами, сделали вопрос: «если бы турок или жид тонули вместе с христианином, то которого из них скорее должно спасать?» Архиерей отвечал: «которого попало». Каждый на этот ответ сделал свое движение, пошли разные мнения, и разные толки, потому что не имели лучшего дела. А архиерей, между тем, потребовал академического журнала того года, в котором обучался поэзии, и нашел в нем отметку, сделанную рукою учителя Карпинского, которая не обобряла ученика Флиоринского и удерживала в том же классе на один срок, как такого ученика, который худо учился.

Архиерей, подозвав к себе архимандрита Карпинского, показал ему пальцем худое о себе свидетельство; архимандрит покраснел, а архиерей дополнил: «ложная ваша отметка опорочила весь академический журнал; однакож я не истреблю ее теперь. Пусть она служит свидетельством вашей слабости». О сей отметке, после уже чрез несколько лет, случилось мне слышать от самого преосвященного обстоятельнее следующее:

«Архимандрит Карпинский,— говорил преосвященный,— будучи в киевских школах учителем пиитического класса, при выпуске из оного в высший класс учеников, в числе которых и я находился, не удостоил меня высшего класса, мстя за то, что я, когда-то проходя мимо его и не приметя его, [150] не снял шапки; почему и принужден я был пробыть в поэзии до будущего перевода, при котором, — продолжал преосвященный — отомстил я в свою очередь своему учителю; ибо когда он отметил меня достойным, то я против того объявил, что я, со всею моею прилежностию, худо научился под руководством моего учителя, хотя он меня и аттестует, почему и продолжал учение в поэзии третий срок, в противность одобрения меня моим учителем. По сей-то причине, — заключил учащий: «не воздавать зла за зло, ни досаждения за досаждение», памятна мне та отметка, которую я, в глазах Карпинского, во искушении был выдрать из книги».

Нет сомнения, что такое неугомонное свойство основывается не на слабой памяти и не на добром сердце; но об этом не умею как сказать, что преосвященный всегда, и даже в самом священнодействии обыкновенно доходил до такого позора, что иному из окружающих его подчиненных или сослужащих, трикириями ²⁴, — бороду подожжот, иному клок волос вырвет, иному кулаком даст в зубы, иного пхнет ногою в брюхо. Все сие делает он при чрезвычайном на всю церковь крике бранными словами, где бы то ни было, в олтаре или среди церкви, а особливо в ту пору, когда его облачают в священные одежды. Можно сказать, что он тогда похож бывает на храброго воина, отбивающегося от окруживших его неприятелей.

Киевские священнослужители, яко не его подчиненные, хотя свободны были от таковых его наглостей, однакож необыкновенное позорище, а иногда и касавшееся их ругательство в местах богопочитания, показалось им ужасным, так, что они уже в следующие дни не хотели с ним священнодействовать, почему митрополит Киевский имел необходимость употребить всю свою кротость на соглашение их к священнодействию с нашим архиереем.

Каково оно ни есть, хорошо или худо, я пишу истину. «Из песни слова не выкинешь!» Умудрись-же, кто мастер, трафить в любовь в такому владыке!

Тако, севской церкви смиренный епископ, показавши в [151] богоспасаемою граде Киеве душевные и телесные свои дарования, отбыл, по обыкновенном со всем начальным духовенством и с губернатором прощаньи, из Киева, и прибыл в Севск около 10 июня (1768 г.).

§ XI.

Пребывание в Севске и возложение на меня новой должности.

По прибытии в Севск отделил преосвященный от консистории производство ставленических дел ²⁵, учредить особую для них контору, назвал ее: «Ставленческою конторою», велел в ней присутствовать ризничему, а письмоводителем быть мне. Предписал своеручно брать со всякого производящегося в попы — за производство дела, за выучку катихизиса, за бумагу, за письмо и проч. 7 руб., с дьякона 5 руб., а с посвящаемых в стихарь 3 руб. 50 к. с тем, чтобы чрез несколько месяцев собранную сумму разделять на всех певчих. Сие собственноручное предписание прибито в ставленической конторе на стене, для сведения и исполнения. Такое учреждение, как он сам говаривал, «казалось ему безгрешным, поелику оно малою ценою освобождало просителей от тяжких, издревле введенных взятков, а наиболее обыкновенных по консистории: что самое и побудило его отделить от оной ставленические дела». Но он пропустил заметить, что больше взятки не видны, ежели они берутся без предписания, а предписание меньших, есть уже преступление против закона государыни императрицы, благоволившей для содержания духовных сделать достаточное штатное положение.

Всех кандидатов на священство и диаконство поручил обучать катихизису консисторскому члену крестовому иеромонаху Иринарху — который был человек с латынью, — и брать с них в кружку вышеопределенное число денег, а мне поручил всех стихарных свидетельствовать в чтении, писании, знании церковного устава и катихизиса, и сие свидетельство подписывать на деле, которое свидетельство было удостоением и в посвящению в стихарь; буде же бы который из них не заслуживал еще такового одобрения, тот доучивался в [152] определенной на то ставленической школе; при засвидетельствовании же должен мне был каждый положить, по предписание, в общую кружку 3 р. 50 в., а чем скорее кто хотел засвидетельствования, тем меньше жалел прибавки для меня сверх кружки, почему и был я в состоянии получше других одеться, иметь порядочное белье, и побольше денег, нежели кто получает из кружки. Хотя преосвященный мне этого и не предписывал, однакож подал случай догадаться, как употребить благотворительную его доверенность. Догадка моя не основывалась на строгой добродетели, но на подражании людям, слывущим большею частию честными и расторопными, а притом, сама скромность требовала избегать честолюбия, чтоб не прославляли меня слишком добродетельным.

Новое сие введете родило во всем архиерейском штате, а особливо в консисторском секретаре и приказных, жестокое против архиерея негодование, а против меня самую ядовитую зависть.

Какие из сего вышли следствия, сказано будет ниже в 1770 году, а теперь, не прерывая времени, скажу, что в зиму сего года угодно было преосвященному приняться самому по вечерам и по утрам учить меня, своего келейного, и еще двух певчих латинскому языку и арифметики. Я уверен будучи, что ученье его не легко достанется, ускорил сыскать для арифметики из города купца, который был прежде у винного откупщика поверенным и бухгалтером, но за пьянство лишен сего достоинства, и держал его на своем вине, пока узнал, как счислять, слагать, вычислять, умножать и разделять.

Будучи под его руководством, являлся я всегда к преосвященному с исправными решениями на заданные уроки, а бедняки, мои соученики, всегда являлись на ученье подставляя архи-учителю руки, для битья по ним деревянною лопаткою, называемою на духовном языке, в именительном смысле, паля.

Как некогда архиерей представлял меня им образцом, то один из них во оправдание свое донес, что я имею особого для арифметики учителя, но за это архиерей меня [153] похвалил, приняв содержание учителя за доказательство моей охоты и прилежности к науке.

Когда дошли мы, т.-е. один я, — до извлечения радикса квадратного и кубического, то архиерей, для лучшего нам понятия ставил на стол деревянную кубическую вершка в два фигуру, сделанную нарочно на сей случай, но фигура наша имела почти совсем другое употребление, нежели для чего была сделана. Архиерей часто бросал ее через стол по лбам, по головам непонятных учеников, которые должны были все разом за нею бросаться под стулья, под канапе, под столики, если она туда закатится, и паки подавать ее архи-учителю. Посему, извлечение нашего радикса похоже было несколько на игру в мячик.

По первому зимнему пути, последовал поход нам в город Рыльск, Белополье, в местечко Михайловку, и в прочие по сему тракту лучшие селения «для осмотра благочиния», к наблюдению которого обязаны пастыри данными им от синода ^25а правилами, коими велено им каждые три года посещать единожды свою епархию, обозревать: «како пребывают братия». Сеять им семя евангельского учения, и утверждать в единоверии; явить им собою правило веры, образ кротости, воздержание учителя, и проч.: все это сделать во столько времени, сколько оного станет на то, чтоб заехать им в лучшие монастыри и домы, попокоиться и попировать, а не редко получить и подарки.

В Рыльске преосвященный говорил свои поучения к народу, наполненный гонением на староверов, и жарким доказательством их заблуждения. А как сей старой веры держался один из дворян, обер-офицер в отставке, Сисой Воропанов, то преосвященный столь ярко на него наступил, что принудил его торжественно в церкви «проклясть и анафеме предать» все старообрядческие толки, и и раскольников не покровительствовать ^25б. Купцы, выслушав с христианским терпением архиерейскую, в сильных выражениях, проповедь, и угостя его жирными своими обедами, пивами, медами и добрыми наливками, остались по прежнему при старой вере и при своих промыслах. А ревностный свой подвиг архиерей напоследок увенчал обрезанием бороды Воропанова; но как, [154] по силе древней пословицы: «волос глуп, он везде ростет», то и Воропанова борода после выезда архиерейского выросла по прежнему, не меньше архиерейской.

В Велополье архиерей изъяснял обедню; в прочих местах говорил поучения, соображаясь свойствам и состояниям паствы своей. Я и в сем походе не остался без труда. Переписка поучений занимала меня не редко по целой почти ночи, но труд сей растворяем был наградою, от часто посвящаемых ставлеников.

Издержки дорожные не тяготили не только преосвященного, но и весь его штат, потому что везде было всего совершенное довольство. Промысл Вышнего не оставлял без награждения труждающихся, поющих и предстоящих на тот конец, чтоб иметь велию и богатую милость, почему и возвратились домой сыти.

§ XII.

Имянины.

1770 года, января 18-го наступило торжество тезоименитства его преосвященства. Я, от угобзения моих доходов, сделал себе новую пару платья. Нарядясь в нее, пошел я в числе прочих официалистов поздравить его преосвященство по утру. Архиерей, увидя меня нечаянно переодетого в немецкое платье, ибо я до того времени как и все, кроме консисторских, одевался в обыкновенные шинели и сюртуки и, не говоря ни с кем, спросил: «давно ли ты сделал обновку?» — «К дню тезоименитства вашего преосвященства», ответствовал я. — «Спасибо», потешил меня архипастырь.

Потом, дав благословение и отпустив нас от себя, вскликал меня из передней кельи и, седше на канапе, говорил мне почти точно так, как следует под сим: «Послушай Добрынин, ты знаешь, что у меня сегодня много запрошено гостей к обеду; знаешь сколь я люблю порядок, и знаешь сколь я нетерпелив там, где я вижу непорядок; посуди-же и познай, могу-ли я быть нынешний день спокоен? ты знаешь, что у меня келейный Васильев, от которого должен зависеть весь порядок, любит хлебнуть через край; человека не имам! Иному бы моему брату, русскому архиерею, было сие нечувствительно, но я — француз! я имел случай быть в Париже раз, но не буду [155] и не желаю иметь случая выбить из себя порядка и чистоты парижской. При таких моих обстоятельствам нужна мне твоя служба, которую прими ты на нынешний только день вместо моего келейного. Я надеюсь, что ты и в сем случае не меньше мне угодишь, сколько я был тобою до ныне доволен».

Я ответствовал, что «всеми силами стараться буду угодить вашему преосвященству; прошу только милостиво перенесть? если я по неопытности моей к теперешней должности, и по краткости времени, — ибо был уж 9-й поутру час — в чем-нибудь проступлюсь против правил порядка и чистоты парижской».

Архиерей при сем всхохотнул — можно сказать — против природы; ибо он не был сотворен в искренним веселостям и смеяться не умел.

— «Нет, мой друг, сказал он, я теперь от тебя требую одного только твоего усердия».

Потом, взяв меня за руку, привел в свой кабинет, поручил шкап с серебром и комод с бельем, принадлежащим к столу.

Когда преосвященный пошел в публичной церемонии в церковь на служение, то я, именем его, потребовал от консистории запискою двух канцеляристов, стряпчего, двух подканцеляристов и двух копиистов. Каждому определил должности: одному поручил под счетом серебро, другому белье, третьему стекло.

Стряпчему, как блюстителю интереса, приказал быть в кухне, чтоб кушанье отпускаемо было на стол, под собственным его присмотром и наблюдением, дабы, паче чаяния, иное блюдо не зашло, вместо архиерейского стола, к какому-нибудь старцу в келью по прежнему обыкновению, которым и мне пользоваться случалось, а остающееся от стола относилось бы в определенный на то повой.

Буфет принял я на себя. Потребовал от ключника по нескольку бутылок всех напитков, какие в погребу имелись, дав ему на то реестр. Остальным приказным приказал быть у перемены тарелок с помощью гостинных слуг.

Сей новый штат учредил я по той нужде, что комплект [156] слуг преосвященного состоял из одного молодого пьяного келейного, одного из певчих малолетнего, отправляющего должность ординарца, одного ключника и двух истопников.

До возвращения из церкви, стол был накрыт в зале, а в гостинной набрана закуска. За столом кушали персон до 50. Из знатнейших, кроме духовных — были госпожа полная генеральша Катерина Григорьевна Племянникова, рожденная графиня Чернышова с дочерью и внучкою, и прочими госпожами и барышнями, из мущин были воинские, штатские и гражданство.

В продолжение стола, стал я по правую сторону кресел архиерейских, гордясь представлением из себя первого архиерейского служителя. Г-жа генеральша молвила за столом: «я у вас вижу, преосвященный, нового дворецкого». Архиерей ответствовал: «да, может быть он заступит это место». Ее превосходительство, смотря га меня, примолвила: «благородное лицо»; дамы, услыша о благородном лице, кинули на меня благородные взгляды. Я простоял несколько на сем смотре; но дабы боле не краснеть, ускорил пойти от стола, для отправления должности своих гостей.

Понеже я в наложенном на меня теперешнем звании был не опытен, то отозвавши в буфет воеводского лакея, на знание которого мог я понадеяться, потому что господин его на столы был великой щеголь ²⁶, и почествовавши вином, спросил: «за что мне приниматься, когда встанут из-за стола?» Он меня наставил, что «после обеда пьют кофий и проч. и проч., но прежде всего надобно набрать в гостинной десерт», заключил добрый раб и побежал.

Не сало мне стоило труда узнать и отъискать архиерейский кофий, а занять было не у кого, в российских монастырях не во употреблении. В дом архиерейский, не что иное как монастырь. Служители, собранные мною для открытия кофия, согласно показывали, что кофий есть, но где он хранится, должен знать келейный Васильев, для поиска которого отправлены были нарочные; но только что он появился в буфет, тотчас и бросился на рюмки стоявшие на подносе, как железо на магнит. А [157] как он сильно уже был намагничен, то сброся их с подноса на стол, почти всех их ранил, некоторых разогнал по столу, в полон ни одна не досталась, потому что все были порожни; за что я, — возбужден будучи тогдашними суетами, бросаясь часто сам по всем рядам, и находя на всех почти пунктах бестолковщину, — дал ему сгоряча самую сильную подщочину, на основании воинского права: «кто пьян, тот дважды виноват».

Между тем, кофий сыскан и изготовлен вышеупомянутым моим ментором, воеводским человеком.

По окончании стола, светские госпожи вскоре разъехались по домам, а преосвященный, оставшись со своими домашними и с приезжими гостьми, как время сближалось в вечеру, отдал приказ подавать горячий пунш.

В продолжение попойки, при свечах, преосвященный сделал мне милостивое предложение: «не хочу-ль я определиться в консисторию копиистом?»

Но, как говорится, «другое время, другие и мысли», что самое и со мною случилось. Если бы звание консисторского копииста, предложено мне было при вступлении в дом архиерейский, я охотно бы его принял; а в настоящем моем положении казалось мне, как будто меня жалуют алтыном в такую пору, когда я не нуждаюсь в рубле. Итак, когда я объявил мне нежелание на предложенную милость, архиерей рассудил за благо приняться доказывать мне, при помощи пунша, многие преимущества сопряженный с достоинством копииста. Убедительные его доказательства, столько во мне подействовали, «как горохом об стену».

Подобает ведати, что будучи я взят к услугам его преосвященства на один только день, продолжал оные чрез все дни пирования.

§ XIII.

Продолжение и плод имянин.

Оставшиеся с архиереем духовные гости, из которых первые были: рыльский архимандрит Иакинф Карпинский, путивльский игумен Мануил Левицкий, брянский игумен Тихон Забела, чолпский игумен Антоний Балабуха, брянский протопоп Василий Константинов и проч., принуждены были несколько [158] суток сряду, торжествовать день тезоименитства своего архипастыря, так что по неволе были совершенно духовными, ибо телесные их лица потеряли образ свой и подобие, кроме архимандрита Карпинского, который по натуре не мог ничего пить кроме чаю и чистой воды.

Всякое дело имеет свои последствия: некоторые из гостей заболели обыкновенными после таких трудов припадками, и с изнеможенными чувствами разъехались по домам. Но игумен и протопоп брянские дороже заплатили за имянины. Первый, отправившись в свой монастырь, почувствовал на пути водяную болезнь, к которой он был почти по природе склонен, и которую против воли раздражил и ускорил напитками и бессоницею, не в праве будучи выступать из шеренги командуемой архипастырем; месяца чрез четыре получен рапорт, что его преподобие отправился в царство бессмертных.

Второй — получил горячку, и в беспамятстве забежал на архиерейскую конюшню; там встретился он с бывшим в числи гостей, малорослым из города Карачева священником Осипом Соколовыми Соколов счел, что протопоп «по действу дияволю с ума сошол». Начал увещевать его от писания, и читать заклинательные молитвы, дабы отступил от него злой дух, который, по словам Соколова, «вогнездился в протопопа». Но как сия операция ничего путного не произвела, кроме что протопоп изредка тихонько вскрикивал: «архипастырь Божий! помилуй! Я пить не хочу!», то благоговейный Соколов, взнес сие дело к архиерею на благорассмотрение и коль скоро вступил в келью и стал перед архиереем, тотчас сцепил руки, вздернул плечьми, и подпустив глаза под лоб, вещал: «вот до чего, владыко святый, науки доводят человека! Отец протопоп брянский, не возмогши их вместити во главу свою, исступи ума, и не весть что глаголет, являяся яко неистов». «Да не сошол-ли ты сам с ума?» спросил его архиерей, потом, обратившись ко мне, сказал: «поди с лекарем посмотри, что сделалось протопопу?»

Мы нашли его стоящего в стойле подле конских яслей. Волосы у него висели равномерно на все стороны, губы [159] сделались темно-вишневыми, и когда лекарь просил его показать язык, то он ответствовал: «нет-нет, господа келейники, не удастся вам меня запоить». Мы тот час приказами отвести его для пользования на квартиру к архиерейской сестре, жившей на братнем содержании, где, когда лекарь хотел ему дать холодительный порошок, то больной наш вскричал; «вино-вино-вино!»

Лекарь Павел Иванович Виц не пропустил уверять его дружески, что это не вино, а холодительный порошок, который нужно ему принять по науке медицины теорической и практической, дабы не опустить себя до обстирукции альви и внутренней гангрены. «Сие средство,— продолжал лекарь, — употребляем мы упредительно кровопусканию и визикаториям; ибо теперь у вас засорившиеся нервы, не имеют надлежащей циркуляции сангвинис, отчего и биение пульса у вас непорядочно». После сей речи, имели мы нужду отца протопопа придержать, и влить в него насильно красной порошок с водою, на тот манер, как поступают коновалы с лошадьми.

Протопоп оздоровел и уехал во свое жилище. А между тем как все гости, иди лучше сказать страдальцы, разъезжались, как игумен был в водяной болезни, протопоп в горячке, а Соколов читал заклинательные молитвы, келейный Васильев принес на меня жалобу, за вышесказанную данную ему от меня подщочину. За что преосвященный сильно на меня вознегодовал, и жалуясь мне прежде на пьянство своего келейного, теперь как будто предпринял защищать оное. В заключение же своего гнева, приказал, чтоб я заплатил келейному его Васильеву рубль. Очень ясно, что он все сие дело, состоящее в ,трех канцеляриях, то есть, в его гневе, в беспутстве келейного, и в подщочине, оценил не дороже рубля. Сим кончилось временное мне служение, и я обратился к первым должностями

XIV.

Путешествие в Кромы и Орел и возвращение.

Отдохнувши от тезоимянитства, двинулись «осмотреть благочиния» чрез Кромы в Орел в марте месяце.

В городе Кромах, лишь только вступил преосвященный в соборную церковь, тотчас обратил свое внимание на [160] резную женскую статую, вырезанную в рост не малорослой женщины, и в подобие поселянок тамошнего уезда, которую Кромские жители называли святою пятницею; велел ее тогда же принять, обшить в рогожку и поставить под колокольню за замок на вечные времена.

Народ жалел о пятнице ²⁷, проклинал архиерея; архиерей уверен был и уверял, что он избавил народ от суеверия. Смеяся же, — не знаю кстати ли, — слепой народной привязанности к дереву, приказал своему подьяку Петру Максимову целовать зашитую в рогожку статую пятницы, когда ее выносили из церкви. Бедный Максимов вскоре после сего заболел простудною горячкою и бывши потревожен переездом чрез 30 верст в сырую и холодную погоду из Кром в Орел, умер там, на 24-м году от рождения. Он один был сын у матери, и архиерей об нем жалел; я плакал, а Кромские жители, узнав о его смерти, — причли смерть его целованию пятницы.

Въезд преосвященного в Орел ознаменована был по всем церквам колокольным звоном. При каждой проезжаемой церкви, священство было в ризах со крестами, дьяконы в стихарях с кадилами, дьячки и пономари со святою водою в чаше, со свечами в подсвечниках. Народ — по улицам, народ — по заборам, и по всем возвышениям, где только можно пристать и удержаться. А в богоявленской церкви, в которую было ожидаемо вшествие преосвященного, набилось всякого чина и звания, пола и возраста православных християн так плотно, как в Риге на кораблях укладывают мачты.

По выходе из церкви, поздравляли пастыря с приездом градоначальник со всеми чиновниками. На завтре, все духовенство и купечество, — вчерашние поздравители, — это было в 1-м часу пополудни, пили у нас водку, ели хлеб, икру, семгу, голандские сельди, сыр и проч. Севоднешние — нанесли нам хлебов, сахару, чаю, кофию, лимонов, рыбы, и проч...

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Автор, впрочем, дает довольно много места биографическим очеркам некоторых исторических деятелей прошлого века: необыкновенно типично обрисованы им Севские архиереи Тихон Якубовский и Кирилл Флиоринский, епископ Анатолий Мелес, известный ученый архимандрит Карпинский, Киевский митрополит Гавриил Кременецкий, Белорусский генерал-губернатор, некогда знаменитый участник в июньском перевороте 1762 г., Пален, ученик Вольтера — Полянский и многие другие, не столь высоко стоявшие, тем не менее по характерам, складу своего развития или по своей жизни — интересные лица. Вообще авторы исторических повестей и романов и эпохи XVIII века — найдут в «Истинном повествования» Добрынина весьма богатый материал при составлении своих произведений. — Ред.

2. Город Севск ныне Орловской губ. — Ред.

3. По истории российской, писанной князем Щербатовым, Радогож был город, и в разные времена потерпел от набегов татар многие разорения. При одном из набегов, как говорит царственная книга, царя Ивана Васильевича и князь Щербатов, был в неи воевода Лыков (?). А в мои детские лета, были там, да не сомневаюсь и ныне еще суть, остатки земляной маленькой крепости, близ бывшего там, при реке Нерусе, Спасского монастыря; но Радогож принадлежал уже графу Петру Григорьевичу Чернышову по жене, которая была из роду Ушаковых, а от Чернышова достался, по наследству, одному из князей Голицыных. — Г. Д.

4. Я сие пишу 1787 г. апреля 19; следовательно мне теперь тридцать пять лет от роду. — Г. Д.

5. Радогож, принадлежавший с деревнями графу Петру Григорьевичу Чернышову, управляем был смоленским шляхтичем Иосифом Краевским. Сей Краевский, не помню, по младенчеству, за что злобствуя на моего деда, захватил его насильно, затащил в конюшню и мучил там насмерть. Я, по возрасте моем, видел заросшие знаки тиранства на теле моего деда. Смерть жены священника, по тогдашним духовным правилам, обязывала, вдовца иттить в монастырь, дабы тем сохранить святость сана от грехопадения. Сим противоестественным правом, и вместе с сим деда моего несчастием пользуясь, его злодеи потащили его по монастырям. Первая вышесказанная тяжкая обида, и другие почти ей подобный, сделали ему тяжбу наполовину жизни, а потеря жены и детей увеличили горесть! Сие последнее вознаградится хоть на том свете, поелику здесь несчастный заплатил наличною монетою; но то останется в бесконечном удивлении, что во все времена трудно или невозможно обиженному найти удовлетворение соразмерное его обиде. Кто первый сказать, что «богатство всегда будет иметь пред всем перевес», тот не хотел никого обманывать. В дни бессмертной Екатерины II, ее деяния и ее законы: «не бить дворянина, священнослужителя, гражданина, не бить, без суда, мещанина и простолюдина», ежели не истребили, по крайней мере поколебали, ослабили и уменьшили насилие и варварство сильных и богатых. — Г. Д.

6. В монастырях употребляемое слово: «выпить стомаха ради». Стомах есть слово греческое, значит желудок, а монахи, уповательно, взяли сей полезный для себя текст — из святого Павла, который в послании своем говорить Тимофею: «не пий воды, но мало вина приемли, стомаха ради твоего и частых твоих недугов» (Тим. 5, 23). — Г. Д.

7. Слово: «пристрастие», происходящее ох слова: «страх» значило в те времена на правном, или юридическом языке, «правду открыть посредством истязания телесного». А ныне на диалекте новейших времен «пристрастие» значит: «правду затмить посредством монополии, или интересов». — Г. Д.

8. «Слово и дело» значило донесть на кого по 1-му пункту, то есть, что тот виновен в дерзновении против Бога и церкви. По 2-му пункту, — в оскорблении или в знании намерений против государя и государства и проч... Для производства таковых дел учреждено было в Москве особливое присутственное место, называемое «тайная канцелярия», подобная во всем «инквизиции», существующей еще и ныне в некоторых католицких государствах. — Г. Д.

9. Так назывались в России малые монастыри, а особливо где нет архимандрита или игумна, а начальствуют в них иеромонахи, титулуемый «строительми». — Г. Д.

9а. В подлиннике с боку позднейшая приписка автора: «Андрей Михайлович Любович из Лихачева, в Нежин. повете».

10. Трефолиум, по-российски троелистник, трава горькая, ростет по местам болотным. Она очень полезна людям скорбутным-цынготным. Мне она известна стала от тех пор, как я для отца Палладия ее собирал и вялить в тени. Ботаники, аптекари и медики знают ее прежде, нежели я знал отца Палладия. — Г. Д.

11. Болотов, знавший Тихона Якубовского в Кенигсберге в І760 г. отзывается о нем так: «...муж прямо благочестивый, кроткий, ученый и такой, который не делал стыда нашим россиянам, но всем поведением своим приобрел почтение и от самых прусских духовных» (См. «Русскую Старину» 1870 г., приюж. стр. 1000). — Ред.

12. В те времена российское монашество находило для себя приятное убежище или праздную и независимую жизнь в Волохском и Молдавском княжествах. — Г. Д.

13. Еще будучи при архимандрите Варлааме Маевском я слыхал, что сии церковь заложена и построена князь-Димитрием Кантемиром, по-видимому, по случаю близости сего монастыря к его владению, из коего теперь первое его село обращено в уездный город, называемой Дмитровск, и что один, наипаче, из его сыновей, Тимофей, занимался только псовою охотой. — Г. Д.

13а. Так размышлял я в 15-ть лет; так чувствовал и размышлял — в 10-ть лет. Видно, что чувствительность во мне, с наклонным к меланхолии нравом, открылись рано.

14. В сих грамотах вписывается на порожних местах, оставленных между печатными строками, имя поставленного попа иди дьякона, також — куда, к какой церкви? когда посвящен? и проч. и напоследок в начале грамоты подписывает ее сам архиерей по форме: «Божиею милостию… смиренный NN епископ или митрополит» и проч. — Г. Д.

15. Корон — заштатный город Чернигов. губ., Королевецкого уезда. — Ред.

16. Рыльский архимандрит Иакинф Карпинский. Он был особа в числе ученых; в латинском языке называли его Цицероном. Его сочинения есть книга печтных проповедей. Он был малорос и тонок; чрезмерно честолюбив и горяч, и иногда чрезмерно скромен, иногда же чрезмерно весел, говорлив и забавен. Все архиереи его времен знали его и почитали за ученость, но не любили за самолюбие. Многие были из его учеников архиереями, в том числе и оба севские. Многие были из его учеников архиереями, в том числе и оба севские, т. е. Якубовский и Флиоринский. Ему неоднократно по старшинству и учености доставалось быть епископом,— но,— как я слыхал от преосвященного Флиоринского,— один из синодальных членов на сей случай сказал: «Он по натуре пигмей, а думает о себе, что он с ивановскую московскую колокольню». А другой: «он достоин быть архиереем, но всю ризницу по своему росту перепортит», и, между тем, как великаны пересуживали пигмея и переводили его из монастыря в монастырь, с архимандрии на архимандрию, т. е. из Севского-Спасского,— что потом архиерейский дом,— в Рыльский Николаевский; из Рыльского — в Голутвин, из Голутвина в Белозерский Кириловский,— Карпинский дожил до глубокой старости и скончался мирно, не получа архиерейства, по причине, что был малого роста и высокго ума. — Г. Д.

17. Севская епархия отделена от московской; почему и севский архиерей именовался с первых лет учреждения: «московской епархии викарий».

18. В среднем уже моем веке я образумился, что «ежели грех мясо есть в пост, то грешнее еще убивать животных в мясоед», и что как духовные, так я светские наружные знаки достоинств не редко бывают вывесками качеств дурных и пронырливых людей. — Г. Д.

19. Приметить надлежит, что всякий грек, когда его спросишь, из которой он страны Греции? отвечает: «из Македонии», дабы придать себе важности славою Александра, великого завоевателя.. — Г. Д.

20. Он был духовником государыни императрицы Елисаветы Петровны. — Г. Д.

21а. После этих слов в подлиннике зачеркнуто: «чуждо было любопытства, отвергаемого верою и одобряемого чистым смыслом».

21. Общий титул всех архиереев. — Г. Д.

22. Тогда малороссийские монастыри владели еще деревнями. — Г. Д.

23. Сей архимандрит был потом архиереем севским и наконец белоградским. Имя его есть в печатном словаре. — Г. Д.

24. Трикириями называются подсвечники, которыми архиереи осеняют в церкви предстоящих. — Г. Д.

25. Ставлениками при архиерейских домах называются те просители, которые производятся к церквам, во священно и церковнослужители. — Г. Д.

25а. Ипсилом без хвоста в «синоде» значит и или нашу старинную ижицу, дабы чрез нее дать знать что «синод» есть слово греческое.

25б. Далее в подл. зачеркн.: «и бороду обрить, которую он, по силе правил старой веры, выростил не меньше архиерейской»

26. Новгородский помещик Иван Осиевич Пустошкин. — Г. Д.

27. Город Кроме состоял из однодворцов, и был не лучше обыкновенной деревни, в которой живут, обыкновенно, хлебопашцы. — Г. Д.

Текст воспроизведен по изданию: Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, № 2. 1871