ЗАПИСКИ ВАСИЛИЯ СЕМЕНОВИЧА ХВОСТОВА ¹

Описание жизни тайного советника, сенатора и кавалера Василия Хвостова; писано, в 1832 году, самим им для детей своих.

Я родился в 1754 году, декабря 24 ч. Родители мои были из весьма посредственного дворянства, как состоянием имения в Гдовском уезде, с небольшим изо ста душ крестьян, так и чином; ибо отец мой был отставной секунд-маиор, Семен Васильевич; мать же из дворянок Галицкого уезда, Дарья Ивановна, из рода Головцыных.

Нас было у них три сына: старший Александр ², умерший на 67-м году, был тайным советником и управляющим государственным банком для дворянства, и меньший Яков, вышедший в отставку шихт-мейстером и умерший на 48 году.

Отец наш, служивший в Тобольском пехотном полку, вместе с двумя своими братьями, Степаном и Андреем, отправясь в поход в Семилетнюю тогда с Прусаками войну, оставил нас старшего при матери, меня отдал старушке, своей матери, богомольной, совершенно христианской нравственности, параличем разбитой; а меньшего отвезла мать в Галич и оставила у своих родителей.

Описывать моего детства воспитание я не стану; оно было таково, что для ума ничего не было употреблено, и даже самой грамоте учителем был пономарь. В глуши деревенской жизни, при обращении с холопами, немудрено бы было испортить сердце ребенка; но Провидение спасло меня.

Но окончании Прусской войны, отец наш, вышед в отставку, приехал в свою усадьбу и собрал рассеянное свое семейство, но увидев недостаток и упущение в первоначальном воспитании нашем, выписал из Петербурга Немца учителя за 300 руб., что по тогдашнему весьма небогатому состоянию не легко было. Но родительскому об нас попечению не соответствовал успех, ибо принужден был в оставшийся учителю часовой срок употреблять его вместо старосты за присмотром работ крестьянских; он же, чтоб не упустить должности своей, брал нас на гумно и, пока хлеб молотили, задавал нам урок, страницы по две из Немецкого лексикона. Таковое учение печалило родителей наших, не имевших возможности доставить нам лучших средств; но судьба помогла им.

Отец наш случайно съехался с старинным своим приятелем, дворянином Псковской губернии, г-м Алексеевым, у которого был сын одних с нами лет, заботившимся также о его воспитании, [553] приличном я сообразном его достаточному состоянию. Он предложил отцу моему поручить ему нас троих с тем, что, имея уже способного и доброго учителя Француза, составит у себя пансион, пригласив еще двух соседов, имевших также по одному сыну. Отец мой принял сие приятельское предложение с благодарностию, и мы, три чада, воспользовались и порядочным учением и пристойным воспитанием. По протечении сих трех дет, отец мой взял нас к себе, дабы отвезти в Петербург и там стараться воспользоваться казенными заведениями для детей дворянства. Он нашел в столице родственника матери нашей, известного при восшествии на престол императрицы Екатерины второй, генерал-маиора Степана Васильевича Перфильева, весьма дружного с гг. Орловыми. Его цредстательством, граф Владимир Григорьевич Орлов, быв тогда президентом Академии наук, принял нас в гимназию и благодарил отца нашего за доверенность к нему, что он первый дворянин, который отдает детей своих в гимназию, тогда как оная назначаема была для одних только разночинцев. Самолюбие отца нашего пыталось иметь хотя одного из трех сыновей человека ученого. Старший из нас имел способности достигнуть быть ученым человеком. Родительское попечение заставило отца нашего определиться в гимназию экономом. Шестьдесят воспитанников, 30 большего и 30 меньшего возраста, но подвергали его подозрению, чтоб он делал сие из видов корысти. Цель его была, чтоб, живши в одном с нами доме, иметь нас под глазами. Мы поступили в гимназию в 1765 году, но в 1770 году лишились отца и матери. Меньший брат отца нашего, служивший тогда в [554] Петербурге, оставался нашим покровителем, но в следующем 1771 году умер. Дядя наш, Степан Васильевич, оставя жизнь деревенскую, прибыл к нам и заступил место отца. В 1772 году выпущены мы были из гимназии студентами. Старший брат мой определился в иностранную коллегию и был при Фон-Визине, с которым, по пылкости свойств ума своего, не ужился, вышел переводчиком и был при князе Вяземском, тогдашнем генерал-прокуроре, который очень любил его и скоро перевела, в Сенат, с чином ассесора. Но брат мой соскучился быть в статской службе, перешел с награждением чином надворного советника и был принят в военную службу подполковником, потом был полковником и наконец бригадиром. Был поверенным в делах в Константинополе; по возвращении был, по проискам своих неприятелей, под гневом Императрицы, а при Государе Павле I-м, чрез внушения ему брату моему ищущих зла, был выключен аз службы. По кончине сего Государя был определен управляющим в государственный банк для дворянства.

Меньший мой брат, вышед в очень молодых летах в отставку, женат был на богатой дворянке Вороновой, умер на 48 году жизни.

Теперь принимаюсь описанием о себе, вступившем в свет на 18-м году возраста.

Но выпуске из гимназии явился я к г. сенатору Ржевскому, определенному на место графа Владимира Григорьевича Орлова, уезжавшего тогда в чужие край. Сей благодетельный человек принял меня в свое покровительство, просил rpaфa Григорья Григорьевича Орлова взять меня к себе, что сей и исполнил, приняв меня [555] лектором; но когда мои родственники и знакомые стали шутить над моим невежеством, что служу в чине, какова нет в Российской службе, тогда я объяснил сию печаль мою графу, и он, видя мою детскую неопытность, милостиво улыбнувшись, приказал мне называться секретарем его. В сем положении оставался я при нем одиннадцать месяцев. В это время возвратила ему Императрица звание и должность генерал-фельдцейгмейстера и пожаловала титул светлейшего князя. Он любил меня, был ко мне ласков и милостив, брал всегда с собою, когда уезжал в Петергоф или в свою пожалованную ему Гатчину или в Ропшу. Когда жил подле зимнего дворца, тогда видал я, проходя к нему в жё де пом ³, прогуливающую уединенно в маленьком Ермитажном садике Великую Екатерину. Когда же князь переехал в дом свой, бывший Штегельманов, что подле графа Кирила Григорьевича Разумовского, и которые оба дома ныне составляют Воспитательный Дом, тогда князь начал жить своим, как говорится, хозяйством. У него бывала Императрица и однажды на святках, на вечеринке, изволила участвовать во всех святочных играх, где в игре доволен ли своим соседом не редко случалось мне стоять за стулом Государыни; в игре же в веревочку видеть, как Лев Александрович Нарышкин удачно подкрадывался ударить ее по руке, дабы свести ее в середину круга; естественно, что не затруднялась она сыскать себе смену. Нельзя умолчать и не сказать, что и в сем случае все присутствующие взирали на нее, как на божество благодетельности. [556]

Прежде описания вступления моего в военную службу кстати будет рассказать два бывшие со мною случая, послужившие мне в пользу со стороны нравственности моей. Когда мы были еще в гимназии, то уволенным на святках к родственникам, случилось нам познакомиться чрез одного удалого дядю нашего с одним его приятелем, человеком женатым и детей имеющим, но ведущим жизнь во всех смыслах непохвальную. Он взял на себя добрый труд просветить невинное ребячество наше и повез нас троих братьев на вечеринку за город к Ульрихше... Когда я был при князе Орлове, то в один вечер, возвращаясь в квартиру, кою нанимали мы с братьями, у них нахожу компанию из товарищей бывших гимназистов человек шесть или семь, сидящих на полу круг чаши с пуншем, окруженной бутылками, стаканами и рюмками. Старший брат мой, как я уже сказал выше, пылкой во всех смыслах, встретил меня предложением, что ежели я молодец, то бы поравнялся с ними. Амбиция заставила меня тотчас согласиться, и он, сочтя, что уже ими выпито и налив столько стаканов и рюмок, сказал, что не станут сами пить, пока с ними не поравняюсь. Я, в доказательство, что не отстану от старых своих сотоварищей, опорожнил все стаканы и рюмки, коих было конечно около десятка. Ура и рукоплескание были наградою за такое бесприкладное доказательство моей любви к ним. Но не прошло и получаса, как меня положили на одну из постелей, кои уже были приготовлены для всей компании. На другой уже день рассказали мне, как я перепугал всех моим стоном и слезами; насилу добились узнать причину. Я им отвечал, рыдая, что отец и мать [557] видят на том свете, что дети их пьяницы. Они посмеялись и оставили меня спать. С тех пор получил я отвращение... и удалился от хмельных компаний. Сим двум случаям обязав я за то состояние здоровья, которым пользуюсь и по ныне, на семьдесят осмом году жизни моей и что без очков пишу и читаю.

Я прежде уже сказал, что князь Григорий Григорьевич любил меня, и я был, как домашний, что видели и все к нему приезд имевшие и должностные его чиновники. В одно утро 1773 года в Апреле, когда полковник Буданов, правитель его канцелярии, был у него с делами, князь приказал ему написать меня аудитором; на спрос же Буданова, на сколько времени быть мне сержантом, князь сказал с некоторым неудовольствием: «коли тебе надобно, то дни на три». И в сем звании я всегда находился при князе, пока поступивший на место Буданова, подполковник Воейков, поссорившийся с старшим братом моим, не вздумал отомстить ему вредом мне. Доложив князю, что, по делам канцелярии, нужен ему аудитор, получил позволение употребить меня, чем и отвлек меня от моего благодетеля; к пущему же притеснению поручил меня обер-аудитору Вдадычину, известному тогда неблагорасположенному человеку. Сей дебютировал тем, что когда явился я в канцеллрию, то, гордо приняв меня, приказал мне взять лежащее на полу в угле дело, почти в аршин толщины, чтобы я сделал выписку. Выслушав с покорностью приказ и вежливо откланявшись, я вышел из канцелярии и более не бывал в ней.

В сие время князь женился; ему пошло худо, и он отправился в чужие край, а я остался преданный судьбою в руки [558] аудиторов. Состоя в сей должности во втором канонирском полку, я явился к полковнику своему Борису Ивановичу Меллеру, брату Ивана Ивановича, заступившего должность князя Орлова. Сей знаменитый заслугами муж, в военной Российской истории конечно забыт быть не должен. Полковник мой поручил мне отправлять должность полкового адъютанта; но мои завистники успели чрез артиллерийскую канцелярию вытребовать меня в аудиториат, куда и должен был явиться, но с первого дня увидел, в какие руки я попался. Мне однакож посчастливилось, с польщением самого самолюбия, выдраться из сетей мне несносно унизительных и не видеть себя под начальством людей свойств низких. Бывши еще при князе Орлове, почтенной Иван Иванович Меллер знал меня, но приобретенным мною знакомством с сыновьями его обязан я бытности за полкового адъютанта у Бориса Ивановича, который полюбил меня и у которого был я как бы близкой родственник. Между сыновьями Ивана Ивановича был третий Карл, необыкновенных дарований и весьма доброго сердца. Узнав от меня всю неприятность моего положения, он присоветовал мне просить отца его, чтобы отпустил меня в отпуск по нуждам моим в Москву, где весьма желалось мне воспользоваться видеть блеск торжеств мира с Оттоманскою Портою. Иван Иванович не только не отказал, но тотчас приказал дать мне паспорт, с которым не замедлил я явиться в аудиториат и увидел всю злобную досаду некоторых членов аудиториата, особенно аудитора, которому презус тотчас приказал принять от меня дела, которыми он только старался было наградить меня. На другой день, пришед по утру к [559] Ивану Ивановичу, нахожу тут моего товарища аудитора, жалующегося на обременение его делами и что я не спросился у аудиториата, испросив себе отпуск. Генерал с обыкновенною своею кротостью сказал, чтобы шел он к своей должности, представив себе, что будто Хвостов умер. Сей лаконический приказ врезался крепко мне в память и ум.

Таким образом, получив на 28 дней отпуск, отправился я вскоре в Москву с одним приятелем дяди моего. Но ветренная моя молодость не пустила меня в тот же день с ним выехать; я обещал ему, что догоню его прежде Новогорода и даже своего человека отпустил с ним. В самом деде, на другой же день взял я наемного извощика, отправился в путь; а как хотелось мне поторопиться, то, взяв одну только подушку и ковер, кинулся я в кибитку на сено и приказал ехать как можно скорее. Городская мостовая, далеко не столь хорошо камнем вымощенная, могла бы заставить поберечься; но неопытность моя могла выдержать только до Средней Рогатки, где с Царскосельской дороги поворачивали на Московскую. По сей прескверной тогда мостовой приказал я ехать также скоро; но проехав версты две, вдруг закричал я ямщику: стой! Он остановился и, видя, что я насилу дышу, покачав головою, сказал мне: «ах ты барин, да ты видно никогда не езжал в кибитке» и, сняв с себя кушак, перевязал меня крепко и велел сесть на облучек; таким образом отправились мы почти шагом до Ижоры, где, отдохнув, пустился я к Новогороду и догнал г. Костомарова, моего спутника, с коим и прибыли в Москву.

Я остановился у тетки моей [560] Шаблыкиной, родной сестры моей матери, жены удалого, как выше сказано, дяди, нравственного моей юности просветителя. Тетка моя вела жизнь скромную и уединенную; круг знакомства дяди мне не нравился, и я пустился в волокитство и был небессчастен. Самое лучшее, что я приобрел моею бытностию в Москве, было, что я видел все торжество мира с Портою и пышность славного двора Великой Екатерины и блеск появления на горизонте славы знаменитого князя Потемкина.

Между тем, не должен я упустить сказать, что несколько месяцев уже просрочил. Я прибегнул к тому же доброму Карлу Ивановичу и допущен был просить отпуска еще на месяц. Добрый Иван Иванович сказал мне с милостивою улыбкою, что не лучше ли взять отпуск на два или на три месяца. Мне так было совестно употребить во зло его снисхождение, что я отрекся от дальнего как на один только месяц отпуска; но в Москве прожил одинадцать, занимаясь только волокитством, главною слабостию молодых моих лет. В Москве, в это только, может быть, время, было заведено молодыми барынями и девушками ездить по обедням в церкви, но их видам. Мне случилось однажды познакомиться сим посредством с одною княжною, жившею по бедности на хорошем содержании в одном также княжеском доме на Арбатской улице. Скоро увидел я, что можно нам сблизить знакомство. Я приказал моему человеку сыскать в их доме нанять мне прачку, и чрез нее-то завелась у меня с княжною корреспонденция....

В день нового 1776 года, простудился я в маскараде и получил сальную горячку, так что когда на третий день пустили мне из руки кровь и я пал в [561] обморок, то едва в тридцать первый день узнал ту женщину, которой я поручен был. В течении сих дней был я близь гроба, и доктор стал сомневаться, спасет ли меня, ибо шпанские мухи уже не действовали. Но Провидению угодно было продлить мне жизнь, и я спасен был собаками вот как. Дядя мой имел всегда при себе борзых собак; он был охотник; равный ему охотник князь Шаховской приезжает к нему с своими собаками в тот день, когда уж ладан и теплая вода для обмытия усопшего были приготовлены. Собаки началали грызьться и подняли такой лай, что встревожили усыпляющиеся чувства умирающего. Приехавший на другой день доктор, остановясь у ворот, посылает спросить, жив ли я и, узнав, что еще жив, приходит, осматривает и находит, что одна на ноге шпанская муха подействовала и произвела пузырь в грош величины. Тут доктор с удивлением объявил, что он оставил меня вчерась в полном уверении, что не переживу ночи; но когда ему пересказали все случившееся, то сей добрый человек, обрадованный что жив буду, приписал мое спасение от смерти моей хорошей натуре.

При сем хочу описать все странности, случившиеся со мною во время моей болезни, коя продолжалась весь великой пост. Например: сделавшись набожным, пожелал я вместе с теткою говеть. У нее приглашен был священник, а я непременно хотел быть при службе; но так как от шпанских мух и горчицы ноги мои не могли носить меня, то два человека водили меня, и то под заячьим одеялом, чрез две комнаты. Я совсем почти оглох и, любя церковное пение, пел изо всей мочи с дъячками; но часто не в один с [562] ними тон и так, что иногда они от смеха переставали петь, и я все-таки не переставал и сердился на попа за такое бесчиние. Моею глухотою я досажал многим, сделавшись подозревающим и недоверчивым. Когда же мне к святой недели стало гораздо легче, то пришел ко мне такой аппетит, что я съедал с чаем, за обедом и ужином, в день по четыре больших белых и по два пеклеванных хлебов, добрые порции супа и почти всю четверть телятины в день. Никогда не забуду, как осрамился я на обеде своего доктора. Он дал мне волю, и я ел до поту лица. Перед жарким подал он мне на тарелке поджаренную телячью почку; я, приняв тарелку, вместо того, чтобы отложить себе порцию, поставил всю тарелку перед собою; но доктор мой не выдержал, захохотал и напомнил мне о воздержании. Жена его и дочери очень тому смеялись, а я, хотя постыдился, но не унял аппетиту своего при пирожном.

Я так скоро оправился, что когда возвратился в Петербург, то не хотели мне верить, что я имел горячку; но потеря волос была доказательством. Рассказав о моей горячке, не хочу не пересказать о моем в течении тридцатидневного в ней беспамятства мечтании. «Быв от природы виден собою и довольно красив, каковым я в мечте моей себя видел, полюбила меня какая-то молодая богатая вдова, которая чрез несколько дней купила мне каменный огромный дом, в коем нашел я спальню так расположенную, как была у князя Григория Григорьевича Орлова, и у ниша, где была кровать, такие же в головах и ногах два богатые комоды, на коих, на зеленым бархатом покрытых ящиках с наклоном, полагались его бриллинты и [563] золотые табакерки. Столько же лежало подаренных мне и при том в двух выдвижных ящиках — в одном золотых и серебренных денег куча, а в другом — пуки ассигнаций, из коих с первою почтою разослал я родным моим более 50 тысяч рублей в подарок. Дом мой был снабжен прямо барски, как мебелью, прислугою и славною кухнею. Екипажи и лошадей имел славных, как верховых, так и упряжных.

«Скоро потом подарила мне 12 тысяч душ крестьян, в 12-ти верстах от Москвы. В имении сем был господский дом и славный конский завод, куда езжал я с моими приятелями сортировать лошадей, которых англизировать и которых отобрать для упряжки; санной экипаж был у меня славный. Когда в благородном клубе сговаривались в санях кататься, тогда я приезжал с двенадцатью санями отлично отделанными. Те, кои были запряжены в одну лошадь, были славные рысаки или виноходцы; у дуги же всякого был ездок верхом одетый богато, то по-венгерски, то по-турецки или персидски; короче, дамы кидали по жеребью билеты, кому ехать в моих санях, так чтобы в каждых санях были кавалер и дама.

«Став в Москве известен как по богатству, равно и по тому что покровительствуем Орловыми, просил я графа Алексея Григорьевича, чтобы всякую среду кушать у меня славную уху стерляжью, где и бывал он с отборным обществом. Таким образом прожил я года три (в бреду горячки моей) и вел я верный счет неделям, месяцам и годам. Наконец соскуча холостою жизнию и не видав никогда моей [564] благодетельницы, стал помышлять о женитьбе и посредством площадных свах, не имея никаких связей с благородным женским дворянством, помолвился и женился на какой-то Шереметевой, взяв за нею две тысячи душ крестьян.

«Пресытясь Московскою моею роскошною жизнию и подумав, что время уже приблизить себя к моему патрону князю Орлову, отправился я с женою уже беременною в Петербург. Тут явились новые льстящие моему самолюбию сцены. Примечательнейшие были следующие: однажды был с женою в партерах в «театре дворцовом; Императрица заметила жену мою но необычайно-богатому головному убору. Узнав от князя Орлова, что это жена приехавшего из Москвы его адъютанта, приказала привести меня к себе в ложу. Не помню уже, что Государыня мне говорила милостиво и подала мне руку; а я, став на колени, поцеловал, но от слабости после болезни не мог сам встать, и князь меня поднял. По окончании театра пошли мы в летний сад но sur le quai (как тогда набережную называли). Неожиданно видим возвращающуюся из сада прогуливающуюся с своею свитою Императрицу. Сошед с набережной, мы ей поклонились; она же, остановись, подозвала жену мою, любовалась головным ее убором, потом просила ее дать ей на образен и приказала своим фрейлинам тотчас ехать с женою моей во дворец, оставить ее убор, чтобы приказали сделать подобный для Императрицы, а жену мою убрать в бриллианты государственные. Сие было исполнено и сильно польстило нашему тщеславию.

«Я уже сказал, что жена моя была [565] беременна, и так как уже очень приближался срок ей роднть, то отправились мы в Нарву к славному в тогдашнее время доктору Сандеру. Вскоре занемог и расстроив желудок моченою брусникой, я едва лег в постель, как пришли сказать мне, что жена родила. Я так был встревожен, что вскочил не спрося, кого родила, сына или дочь?» Сие потрясение души моей заставило проснуться телесным чувствам; тут прервалась мечта тридцати летней жизни в суточное существование; но слабость осталась и на долго столь великая, что часто бывал я без чувства и памяти. Около великого поста стал я весьма потихоньку собираться с силами и в половине Апреля едва мог пройтиться по улице; в Мае возвратился в Петербург и явился к своему полковнику Борису Ивановичу Меллеру.

Урок моей Московской жизни был полезен моей молодости. Я стал и воздержнее, и осторожнее, стал жить вместе с дядею и меньшим братом. В это время полковник мой, особенно всем семейством своим меня любивший, определен был начальником Колывановоскресенских заводов и рудников и областным начальником края сего, долженствовавшего управляться не по прежней системе управления Высочайшего Кабинета, но сообразно правилам Учреждения губерний. Я был так привязан к Борису Ивановичу, что, поговоря с дядей моим, взявшим на себя попечение управлять имением нашим посредством верющих от всех нас троих братьев писем, явился к нему с просьбою, чтобы он взял меня с собою в Сибирь. Он очень удивился таковой моей решимости, уговаривал меня не рисковать своею молодостию и не отказываться от лестных надежд [566] сыскать путь к счастию в столице. Я просил его неотступно взять меня с собою, с тем только, что, буде не полюбится мне там, то меня отпустить, что он и обещал мне. Возвратясь домой, объявил я о сем дяде, который тем охотнее согласился, что, по особенным своим причинам, начинал скучать обязанностию пещнсь об нас и платить долги, особенно за старшего брата моего, шибко пустившегося в свет.

Итак, в исходе 1779 года, вышед из артиллерии с чином капитана армии и причислен будучи в конную роту Колыванского горного баталиона, отправился я в Барнаул, главное место заводов. До Владимира ехал я в свите Бориса Ивановича. Тут остановился я у давнишнего нашего знакомого, коего жена была у двух знаменитых генерал-губернаторов приближенною. Она-то обольстила и склонила меня попытаться посватать дочь губернатора; и как сей отказал, то и пустился я догонять своего начальника. Будучи в Екатеринбурге, знаменитый тогда заводчик Турчанинов ⁴, в доме коего была отведена генералу квартира, приезжал просить посетить его в заводе, где всегда сам жил. Заведения его знамениты по тогдашнему искусств времени; но минеральный кабинет и оранжереи превосходны: первый малахитами и последний ананасами; библиотека многочисленная; сомнительно, чтобы он ею пользовался; но то известно, что наследники его поделили ее на три равные части, разбирая каждый по книге из каждого увража, как Российских, так и иностранных сочинений.

Наконец достигли мы Тобольска, где провели остаток года и встретили 1780 г., [567] осыпанные ласкою и угощениями Дениса Ивановича Чечерина, сего незабвенную память и благодарность заслужившего от Сибири губернатора, семнадцать лет с особою доверенностию великой Екатерины управлявшего Тобольскою губерниею. Семейство сего почтенного мужа состояло в одной уже очень взрослой дочери и приехавшего к нему из Петербурга с женою и двумя детьми сына ⁵, с которым я очень хорошо познакомился. Он взял с меня честное слово, чтобы приехать к нему из Барнаула на маслянницу покататься на его славных рысаках, что я исполнил, хотя от Барнаула до Тобольска более 1500 верст расстояния. Молодость моя, прекрасная зимою дорога и прогоны по денежке на лошадь за версту удержать должны удивляться моему рыцарству.

Прожив в Тобольске недели с три, отправился Борис Иванович в Барнаул, главное место управления всех Колыванских заводов и рудников; но, въехав в пределы заводского ведомства, принужден был оставить жену, по причине заболевшего трудного своего сына, и взяв только меня, отправился в Барнаул, куда чрез несколько недель приехала и Марья Федоровна с двумя дочерьми Марьею и Екатериною. Я со взводом драгун моей роты послан был конвоировать их до самого дома губернаторского, где и встречены были всеми чиновниками.

Теперь приступлю описать эпоху моей десятилетней жизни в спокойствия и счастии. Став в доме Бориса Ивановича как бы родственником, я был любим всеми чиновниками, как статскими, так и горными, кои все были люди достойные и преданные усердной и верной службе. [568] Всякий раз Борис Иванович брал меня с собою, когда ездил осматривать заводы и рудники, и я, как говорится; «с кем поживешь, тем и прослывешь», — сделался любителем минералогии и наконец имел непосредственный систематический минеральный кабинет, более нежели из трех тысяч кусков состоявший.

В 1782 году, по учреждении, в силу высочайшего повеления, областного правления, послал меня Борис Иванович с донесением о сем к обоим своим начальникам, князю Вяземскому и Олсуфьеву. Я получил от Государыни эмальированную золотую табакерку и в ней сто червонных. При принесении князю моей благодарности объявил он мне, что скоро назад меня отправит, в чем не замедлился.

Пробыл с месяц к Петербурге, где дядя мой, быв тогда экзекутором в Сенате и уже хорошо известен князю Вяземскому, не старался оставить меня, и я принужден был возвратиться в Барнаул.

Приехав в Тобольск, нашел великую перемену. На место дряхлого и совсем опустившегося Дениса Ивановича Чичерина, определен Тобольским и Пермским генерал-губернатором Евгений Петрович Кашкин. Спесь, с какою обращался он с престарелым почтенным своим предместником, не обещала, чтобы он был начальник благорасположенный. Стоит только взглянуть на карту составленную им Тобольской губернии, тотчас видна цель своекорыстия. Пробыв несколько дней в Тобольске, возвратился я в Барнаул и с сих пор повел жизнь скромную; обзавелся экипажем и лошадьми и составил себе круг короткого знакомства из лучших людей общества, [569] как-то: прокурора Таптыкова, обер-бергмейстера Делакруа, советников Борисова и Соболева. Сей последний пикировался быть музыкантом и делал у себя музыкальные вечера, что по нужде и служило забавою. Не забуду, что он однажды на стихах звал меня, будучи болен, на вист. Я отвечал ему:

Больного посетить есть должность христианства;
Хранить такой закон, душевна знак изрядства.
Но что за польза в том, что ты не бусурман,
Когда сбираешься очистить мой карман?
Желаю ж следовать я старому завету:
Зуб за зуб, за два, два, так далее по расчету;
Не робкою, тебе скажу, теперь душой,
Сыграем робертов десятка два со мной;
А там посмотрим, всяк поверит пусть карман,
Кто православн из нас, кто бусурман.

В сие время определенный за смертию Адама Васильевича Олсуфьева Соймонов Кабинета начальником, приезжал в Барнаул и с ним г. Качка, заступивший место Бориса Ивановича, по части заводского начальства.

Здесь приступаю описать значительную эпоху жизни моей в 1783 году.

Область Колыванская обращается в губернию с составлением ее из присоединенных уездов от Тобольской губернии. Приезжает в Барнаул генерал-поручик Иван Варфоломеевич Якобий, генерал-губернатором Иркутским и Колыванским. Праздники и угощения были по возможности парадные. Сей известный умом, благорасположенный и знавший Иркутский край, к тому ж богатый чиновник, с пышностию в Сибирь приехавший, скоро полюбил меня, как хорошо отрекомендованного ему в Петербурге, где, набирая чиновников для укомплектования мест по высочайше [570] учрежденному о губерниях положению, включил и меня. Для поощрения же, чтобы туда ехали люди способные, испросил по два чина; следовательно сделался я из капитанов надворным советником и был определен советником в гражданскую палату с жалованьем по 600 р. в год. Сие не переменило моего семейного, так сказать, обращения с Борисом Ивановичем, коего старшая дочь Марья становилась день от дня совершенною невестою, и я начинал к ней иметь чувства привязанности с большим прежнего жаром. Якобий пригласил нас троих: председателя моего Борисова, ассесора Гранау, родственника Бориса Ивановича и меня в Иркутск, к открытию губернии, куда мы и отправились на-легке 1500 верст, запасясь изрядным мешком пельменей, замороженною дикою козою и рябчиками. Явясь к Ивану Варфоломеевичу, был им обласкан с приглашением всякий день у него обедать и ужинать. У него всякую неделю были в четверг концерт из собственных весьма порядочных музыкантов, а в воскресенье бал. Открытие губернии было торжественно и пышно. Устройство присутственных мест и распределение чиновников обещало большую пользу для правительства. Знаменитый, известный трудолюбием Ламб был губернатором; Попов, весьма дело свое знавший, очень хороший человек, был вице-губернатором; короче всего, благородное общество составляло как бы круг согласных между собою родных. Сие однакоже не долго продолжалось. Губернаторша поссорилась с сделавшеюся в весьма близкой связи с Якобием женою председателя гражданской палаты Путятиною (той же самой, которая ту же роль играла у Воронцова, Владимирского [571] генерал-губернатора) и Иркутское общество разделилось на партии. А как Якобий поссорился с Вяземским, то приславвый от него под предлогом наблюдения за казенною палатою и по всей финансовой части, не упустил случая растравлять распрю в угодность Вяземскому: то и пошло все, как говорится, к чорту, так что наконец Якобий был сослан и предан суду. На место его определен человек противоположных его способственностей.

Праздники Иркутские не вскружили мне головы до того, чтобы не думать мне о моем положении и видах на Марью Борисовну. Рассуждая, что в случае отказа буду я принужден играть роль печальную в Барнауле, решился я открыться Якобию и просить его, чтобы, в случае неудачи, позволил мне просить об отпуске в Петербург, на что я получил его уверение, что пополнит мою просьбу.

Возвратясь в Барнаул, я выдумал политическую штуку: чтобы приготовиться к отъезду в Россию, начал продавать своих лошадей, дрожки, сани и все что называл мне не нужным, что всех удивило и дошло и до Бориса Ивановича.

Однажды утром прихожу я к нему; он был один и еще не одевался. Поговори о постороннем, спрашивает меня, чти) бы это значило, что я продал лошадей своих и экипажи и не хочу ли оставить Барнаул. Правда, отвечал я ему; но ежели желает он удержать меня при себе, то от него зависит, отдав за меня Марью Борисовну. Сие неожиданное предложение так старика ошеломило, что он сед на стул, начал оправлять чулки, с минуту молчал, и наконец сказал добросердечный сей отец: для чего же я прежде не говорил ему. Тут сердце у меня упало: я вообразил, что конечно [572] одному из двух, или овдовевшему вице-губернатору Ивановскому, или председателю уголовной палаты Гревенцу, еще холостому, дано слово. Я показал Борису Ивановичу мое сердечное прискорбие, упустив предварить его о искомом мною счастий, и что видно, что дал он кому-нибудь слово. Тогда с ласкою уверял он меня, что никому его не давал, что узнал меня и не имея ничего сказать против, он соглашается, но что поговорит с женою. В тот день не был я в доме его. На другой день в нетерпении прихожу поутру к нему, и на отзыв его слова: Geduld (терпение) убеждал я решить меня скорее и получа позволение говорить самому с Марьей Федоровной. Отправился я на ее половину; она была еще в спальне. Имея всегда свободу быть в комнате, где обыкновенно пьют по утрам чай, я адресовался к Марье Борисовне, чтобы она доложила матушке, что имею нужду ее видеть. Она возвратясь сказала мне, чтобы я шел в спальню, куда сама пошла. Дав им минут с десять времени поговорить между собою, вхожу в спальню и вижу стоящую ко мне спиною Марью Федоровну, положившую руки на плечи дочери. Коль скоро увидела меня Марья Борисовна, как бы испужавшись сказала матери, что я вошел. Оробевшая села она на кроватку маленького своего сына; начала тем, что Борис Иванович говорил уже ей, что я прошу руки их дочери, что они ничего против меня сказать не имеют и что это зависит от ее воли. Уверен быв в ее ко мне склонности, я подошел к ней и просил сказать мне одно лишь слово да или нет. С некоторою застенчивостью подала она мне руку, и тем кончилось мое сватовство.

Теперь пошли приготовления приданого. [573] Добрый, но не богатый Борис Иванович послал в Петербург для потребных покупок, а Марья Федоровна принялась за разные пяльцы для стеганьев, что послужило занятием всех знакомых ей девиц. Посему можно было бы заключить, что спешили свадьбою; но не тут-то было: целый год я был сговоренным. Между тем Борис Иванович старался устроить мне дом спокойный и приличный нашему состоянию. В нем две комнаты были оштукатурены и, по дружбе г-на Ренованса, горного штаб-офицера, расписаны прекрасно. После свадьбы мы его заняли и стали жить домом. Не получив за женою ничего деньгами, да и грех бы было мне пожелать от ее родителей больше, чем се наделили они, стал я жить одними 600 руб. жалованья, не получая ни копейки из части моего имения от дяди, который, не изменяя свое к нам прежнее расположение, не очень заботился об нас; прислал однакожь по просьбе моей кухарку, девку и кучера; сам же вошел в общество корабельной компании членом, которая наконец, существовав очень недолго, разрушилась. Дядя мой умер, оставив по себе иски и долги компании, кои, так как имение его и наше, по случаю сего им предприятия, было в залоге, то сделавшись по времени наследником, я должен был выкупить.

Может, покажется невероятным, чтобы можно было жить домом женатому, да еще и с детьми, шестью стами рублей в год, без побочных и даже непозволенных доходов. Но я объясню сию возможность: я, не будучи сроден позволить себе делать что либо против доброй совести, обязанностию сверх того считал не пятнать тестя моего, коего правила бескорыстия были столь строги, что однажды [574] рассердился на меня, что я представил ему привезенные офицером горным, посланным на Ирбитскую ярмарку, боченок сельдей и сыр голландский, в поклон от Томского купца Шумилова, имевшего небольшие дела по заводам. На силу уговорил я тестя моего приказать принять сельди, как вещь в Барнауле редкую, я что сей подарок нельзя счесть взяткою; но когда подали за обедом сельди и он нашел их хуже обыкновенных Петербургских, то сильно выговаривал мне, что я связал его с Шумиловым, человеком имеющим худую репутацию. Во 2-х, без роскоши и модных прихотей, весьма можно было прожить умеренным доходом; ибо, судя по чрезмерной тогдашней дешевизне, как-то: но 3 копейка фунт ржаной и по 7 фунт пшеничной муки, по 5 гривен четверть овса и 2 копейки копна сена, говядины фунт 2 копейки, не удивительно, что я имел при себе для услуги человек десять людей и по десяти иногда и более лошадей, из коих весьма немногие куплены были дороже 20 руб. В доказательство избытка губернии в лошадях, коих на заводах и рудниках получали мастеровые по 7, 8 и не дороже 10 руб., довольно будет, когда скажу, что в Кузнецком уезде в мое время считались у двух крестьян братьев Гусевых более 4000 лошадей в нескольких табунах, по воле в степи пасущихся под надзором табунных жеребцов; хозяева же всякую неделю ездили осматривать, где пасутся.

Наконец в 1784 году, в Феврале я женился, и тогож года в Декабре дал мне Бог дочь Софью. Сей прелестный ребенок, чрез три года получив злую оспу, умер. Безмерная привязанность матери не токмо сей потери была причиною, но [575] дорого стоила и самой ей. Лежа в родильной постели, не могла она переменить обычая, чтобы подле ее кровати не была кроватка Сонюшкина; сия же привыкла не заснуть иначе, как чтоб рученка ее не была на грудях матери. Следствием чего было, что воспа сделалась гнилою и заразила груди матери, у коей молоко сильно скоплялось.

И теперь с ужасом вспоминаю я те минуты, когда сказали Марье Борисовне, беспрерывно спрашивающей о Сонюшке, что она скончалась. Вскочив с постели и сев на край, вдруг онемела, устремила глаза к образу и молчала не плача. Матушка, сестра Катерина Борисовна, два доктора и я дали себе волю, не плакать только, но рыдать, чем и привели ее в чувство. Тогда уговорили ее переехать к матери, и доктора употребляли все старание и искусство помочь ей. Разными припарками и пластырями изгнали они из грудей воспенной яд, который был так едок, что носившая в последний день Сонюшку непеременно с кормилицей на руках Катерина Борисовна подучила на ресницах, а первая по всей левой руке, воспины, от коих не скоро освободились. В этой суматохе, как перевезли жену мою, забыли о новорожденном, которого чрез несколько часов перевезла родственница тещи моей. В туже самую ночь заболел оспою второй сын мой, ребенок по третьему году; но, благодаря Бога, с терпением нашего доброго доктора Англичанина Брауна, он спасен, равно и Марья Борисовца.

В это время семейство Бориса Ивановича прибавилось приездом двух его сыновей Андрея и Петра; оба капитаны артиллерии, из них старший, служивший в Омской крепости, женился на дочери генерала Огарева, командовавшего войсками [576] по Иртышской линии. Общество Барнаульское получило удовольствие, а казенная палата ощутительные выгоды от нового вице-губернатора Николая Исаевича Ахвердова, человека во всех отношениях редкого как умом, так и свойствами. В это время прибыл к нам и новой генерал-губернатор г. Пиль, на место г. Якобия. Сей, почти противуположных способностей предшественнику своему, начальник обошелся довольно хорошо с Борисом Ивановичем, коему в пособие по делам губернского правления перевел меня в оное. Тут началась моя настоящая служба статская, и я был полезен тестю моему.

В 1788 году получает тесть мой письмо от брата своего Ивана Ивановича, в коем уговаривает его оставить Сибирь, чтоб остающиеся им дни старости провесть вместе, и что надеяться может, что Государыня не оставит Бориса Ивановича без награды. Сие предложение естественно обрадовало все семейство, тем более, что Иван Иванович обещал меня перевесть в артиллерийскую канцелярию с чином артиллерии подполковника, а сыновей Бориса Ивановича возмет в Петербург.

Обдумывая мое тогда положение, решился я, с согласия тестя, ехать вперед в Петербург, дабы узнать о состоянии моего имения и потому и расположить, чтоб жить домом; а сверх того, чтоб быть как приедет из армии Иван Иванович. Марья Борисовна с тремя детьми должна была приехать в Петербург с отцом. План этому всему был хорош, но на выполнение надобны были деньги. Знав систему бескорыстной службы Бориса Ивановича, и думать я не мог надеяться на помощь его, особенно чтоб заплатить долги, кои изжил в течении десяти лет (их было с небольшим две тысячи [577] рублей) я адресовался к купцам Нуртовым, коим сею суммою был должен, предложив им в залог мой минеральный кабинет. На другой же день приходит ко мне старший из них четырех и отдает мне разодранный мой вексель, говоря, что, зная меня столько лет добрым человеком, им грех не помочь мне, да ежели и на дорогу в деньгах будет нужда, то они не откажут. Я попросил на отъезд в Петербург 500 рублей и на другой день получил. Поступок со мною сих богатых купцов не столь меня удивил и тронул, как то, что мелкие купцы, к коим послал я сказать, чтоб пришли за деньгами, отказались от долгу. Тогда я стал собираться, и пока подучил из Иркутска отпуск, уложив мой минеральный кабинет в ящики и отправив на своих лошадях в Петербург, сам поехал на-легке на почтовых.

По приезде моем писал я к Ивану Ивановичу в армию, уведомляя его, что ожидаю его приказания, и получил в ответ подтверждение его обещания. Между тем, наняв порядочную квартиру, расположил я привезенный мой кабинет в нарочно сделанные шкапы в намерении продать его, предвидя, что не имею надежды получить помощь от имения, которым по смерти дяди управлял меньшой наш брат, женатый на дочери богатого Воронова, который, не прощая дочери своей, вышедшей за муж без его воли, не токмо ничего им не давал и не хотел даже их видеть, но завел дело в Синоде, чтоб развести их, как женившихся, быв внучатными. В сем положении брата моего я не токмо не хотел стеснять его требованием себе части дохода, но еще имел случай сделать посильную мою братскую услугу, дав ему для [578] заклада пожалованную мне Императрицею золотую табакерку и золотые мои часы, что по времени и пропало. Он же, примирясь с тестем своим и сделавшись господином очень хорошего имения, уступил мне свою часть из родового нам трем братьям принадлежавшего.

Так как срок отпуска моего кончился, то я просил увольнения от моей должности советника Колыванского губернского правления и был причислен к герольдии.

Смерть Ивана Ивановича, убитого под Индией, отняв у меня всю надежду на его покровительство, заставила меня, оставя все виды по службе, спешить вывезть жену и детей из Сибири. К счастью, я продал мой кабинет княгине Дашковой для Академии Наук за 4000 рублей и сим средством мог отправиться в Барнаул. В Нижнем-Новегороде получаю чрез ехавшего при караване с серебром в Петербург офицера опсьма, конмн извещают меня, что Борис Иванович, пораженный смертию брата, находится в тяжкой болезни, что все его семейство в грусти и что все трои мои сыновья умерли. Не трудно представить себе мое горестное положение. Долго не мог я смотреть без слез на маленьких детей, коих находил в почтовых избах, где переменял лошадей. Наконец приехал я в Барнаул. Я умолчу о слезах и горестных чувствах нашего семейства, к успокоению коего было одно только, что Борис Иванович начал оправляться. Пробыв несколько недель с нашими родными, отправились мы с женою в Россию, взяв с собою одну офицерскую жену, давно приверженную к нашему семейству. Мы благополучно приехали в Пермь, где тогда был генерал-губернатором Алексей Андреевич Волков. Он и жена его нас [579] очень полюбили, равно и вице-губернатор и все семейство его. Желая сделать меня жителем Перми, предложили мне место советника в казенной палате, управлявшего тогда горною частию. Я не отказался от сего завидного места, и генерал-губернатор сделал Формальное представление о смене прежнего советника и об определении меня на его место.

Зная, что в Петербурге к подобным представлениям необходимо нужно собственное, личное искание, отправился я сам, оставя жену в Перми; но по приезде скоро узнал, что сильные того советника документы, предупредившие меня, сделали, что он сохранил свое место; я же твердо решился поселиться в деревне, которую тогда помирившийся с тестем своим, меньшой брат мой вовсе мне предоставил законною сделкою.

Возвратясь в Пермь, нашел я жену мою в самом последнем времени к разрешению от бремени, что счастливо и кончилось рождением нам сына, коего и крестили генерал-губернаторша и вице-губернатор. К сей нам радости прибавилось известие из Барнаула, что сестра Катерина Борисовна вышла за муж за тамошнего вице-губернатора Николая Исаевича Ахвердова; а приезд брата Петра Борисовича, ехавшего к своим родителям, довершил наше удовольствие. Здесь не у места сказать, что сей тогда молодой, очень собою красивый и ловкий артиллерии капитан был главным поводом, что мы играли комедию «Задумчивой», где он, в роле Ореста, так всех прельстил своею игрою, что по выздоровлении после родов жены моей не могли мы отказаться, чтобы не сыграть в другой раз.

Наконец оставили мы Пермь и весновали в Москве, остановись у ближнего [580] родственника тещи моей. Переменив зимние экипажи на летние, отправились мы прямо в Нежово, усадище, из коего меньший брат мой, по передаче его мне, переехал к тестю своему. Мы с женою нашли маленький на скорую руку построенный домик по нужде, ибо прежний дядею построенный большой и прекрасный в два этажа дом был братом моим продан бригадиру Дпцу, поселившемуся в трех верстах от Нежова в небольшой деревне им купленной. Я нашел начатой братом новый на 12 саженях дом в черне, но уже под крышкою с замысловатым, но неудобным расположением. Вообще все службы и скотные дворы были в самом худом состоянии. Про всем этом деревня сия полюбилась моей Марье Борисовне, что заставило и меня помышлять приложить все старание прочно водвориться. Я начал с того, что перенес новостроющийся дом на новый, прочный, каменный фундамент и на то самое место, где жила бабушка моя, у которой я воспитывался.

В 1793 году, узнав, что посылается чрезвычайным послом Михайло Ларионович Кутузов в Константинополь, где тогда был там поверенным в делах старший мой брат, с которым лет двенадцать не видался, просил я Кутузова взять меня с собою. Он сие охотно сделал по дружбе с братом моим, и я определен кавалером посольства. Поводом к сему предприятию был мой расчет, чтоб избежать объяснения чрез переписку о всех излишних и неправильных правах на доходы с общего нашего имения меньшего нашего брата, что и могло бы старшему брату дать обо мне повод сомневаться. Когда же мы увиделись и я ему все объяснил, то и он [581] отказался от наследственной своей части, что и сделал законным актом.

Оставя жену на 7-м месяце беременности, отправился я к посольству и настиг Кутузова в Екатеринограде. Получив отправления из Николаева ехать на бригантине в Царь-Град, прибыл я туда в Июне, быв 16 суток за безветрием и противным ветром на море, нашел брата Александра Семеновича в Буюкдере, где он жил с семейством в загородном, славном, принадлежащем Российскому посольству, доме на берегу Черноморского пролива. Я остановился у него и жил до того времени, когда надобно было перед приездом посольства переехать в Перу.

Наконец прибыл Михайла Ларионович со всею свитою, из 700 и более человек состоящею. Верховный визирь ожидал его верст за пять от Константинополя, куда после данного угощения и завтрака и после отъезда визиря, отправилось посольство парадным маршем. Посол и все при нем чиновники ехали верхом на богато-убранных султанских лошадях.

Сия тихая процессия и по многим улицам по Константинополю на показ водимая была так утомительно-продолжительна, что посольство наше не прежде вечера и уже с факелами прибыло в Перу. Мне отведена была квартера очень хорошая у доктора Жульяни, любимца славного Гассан-паши. Я нанял камердинера Грека, который знал хорошо тамошние обычаи, говорил по французски и по итальянски; я им был очень доволен.

Вскоре дана была послу аудиенция у Султана; верховный визирь, капитан-паша, рейс-эфенди, и прочие первые чиновники угощали посла и всю свиту. По случаю сему поступил брат мой отлично хорошо. [582] Он прежде прибытия посла писал к рейс-эфендию, представляя, что так как Султан в грамотах своих называет Российского посла достумысом (дорогим гостем), следовательно желает, чтоб как посол, так и его свита не остались голодны за столом, то чтоб были тарелки, ложки, ноли и вилки — по обычаю Европейцев, что Султан и приказал чтоб было; и так для посла был сделан сервиз золотой, осыпанный яхонтами и изумрудами, для чиновников свиты набирали у Греков нужное для стола. Сие наблюдалось как у визиря, так и прочих, где посол обедал. Лучше всех угостил капитан-паша, зять и любимец султана Селима, представя нам зрелище джигитной игры, составленное из наилучших наездников всей империи.

Во время посольства я был произведен в коллежские советники. Вскоре за посольством прибыл министром граф Виктор Павлович Кочубей, а брат мой кончил поручение свое поверенного в делах. На другой год, в начале весны, посольство, оставя Константинополь, отправилось в Россию. Из Елисаветграда (где я узнал о смерти меньшего моего брата) Кутузов отпустил меня вперед в Петербург, куда приехав отправился тотчас в деревню к жене, которую и нашел здоровою и счастливою сыном Николаем; а так как нужно очень было быть в Петербурге прежде Кутузова, то и поехали мы с женою туда. Жизнь Петербургская ей не нравилась; она убеждала меня, чтоб жить в Нежове, которое очень любила. Я, чтобы угодить ей, подал просьбу об отставке, которую и получил в 1793 году с чином статского советника. Но в самое то время, когда я хлопотал о ней, получаю с [583] нарочным из Нежова известие, что моя Марья Борисовна скончалась в родах, равно и ребенок. Пораженный сим несчастием, отправился я в деревню и оплакивая десятилетнюю мою жизнь с женою истинно доброю, утешался только оставшимся мне от нее сыном. В грусти моей решился я посвятить себя деревенской жизни и употребить все старание о приведении имения в лучшее положение.

В это время переехали ко мне жить тетка моя Уварова, родная сестра отца моего, подарив мне 58 душ у ней оставшихся в Лугском уезде, кои, по смерти брата Александра Семеновича, подарил я его дочери Софье.

Грустная и уединенная моя жизнь в деревне заставила меня обратить все старание о поправлении обветшалого моего усадища, в коем один только господский дом приведен был в довольно порядочное состояние, прочее же строение было крайне плохо.

Определив из крестьян моих двенадцать в плотники, я выстроил три скотные двора, два новые гумна, две обширные пуни для соломы и пчел, амбар для сена телятам, хлев на случай заболевшей скотины, избу с печью, в коей вмазан большой чугунный котел для корму скота пареным охоботьем от вымолоченного хлеба, молошную избу и при ней ледники, в той-же связи для пастухов избу с чуланами; к господскому дому два флигеля, баню и ткацкую, каретный сарай, два хлебные амбара и хлебный магазин; нанял садовника и завел сад.

Без хвастовства могу сказать, что я в течении пяти лет моего одиночества привел Нежово в несравненно лучшее состояние, как в рассуждении самого усадища, так и пашни. В 1792 году, когда [584] я приехал в него, запашка состояла из сорока четвертей ржи, нынеже доведена до ста.

Нашед барщину малолюдною и в жалком состоянии, я взял из оброчных тридцать сох на барщину. А так как сии оброчные живут при Чудском озере и зимою промышляют рыбною ловлею, то и содержались на господской работе только до Ноября; а дабы к сему времени поспеть мне обмолотить хлеб, то я построил два гумна и сим средством успевал нередко до Рождества Христова молоченье оканчивать. Но чтоб дать средство и барщинным поправиться, то я их поместил в рыбный промысел. На сей случай употребил я следующую расчетливость. У бережских моих оброчных было более десяти неводов, в каждом было по двенадцати работников, коих они принимали с воли. Переженив несколько холостых из оброчных на девках из барщинных семей, я породнил их и потом определил в каждый невод по четыре барщинника, так чтоб, где в семье два работника, один оставался дома и сменялись бы на промысел понедельно. Я с удовольствием видел, как поправляться стали мои барщинные: ибо на худой конец рублей до пятидесяти в зиму доставали и стали заводить порядочных лошадей, неотменно потребных на озере; стали сеять более прежнего овса, и я перестал слышать на господской работе беспрестанное понуканье лошадей.

Что я не ошибся в расчете, взяв тридцать сох с оброчных на лето на барщину, спустив каждому по десяти рублей из оброка, то пусть всяк сочтет, сколько принесла мне прибыли пашня, доведенная до ста четвертей посева ржи, [585] когда прежде засевалось ее сорок. Но главным честолюбием хозяйства моего похвастать могу тем, что в сорок лет владения, в самые голодные годы, никто не видел кого-нибудь из крестьян моих просящего милостыни.

Выше сказано мною, что переехала ко мне моя родная тетка, старушка богомольная. Она часто брюзжала и уговаривала меня жениться. Я соглашался, нос тем, что даю ей доверенность ехать самой искать невесту, сам же из Нежова ни ногой, и буде не приедет ко мне сама невеста и мы друг друга не полюбим, то останусь вдовым. Сия шутка сбылась. Из Пскова приезжает в Чернево к Андреяну Ивановичу Хвостову брат жены его в гости на святки с женою, и с ними девица Колюбакина Катерина Александровна. Александр Иванович Хвостов с женою, дочерьми и сыном, ехавши в Чернево, заехали ко мне и уговорили провести святки вместе; а как в самый новый год я бываю имянинник, то просил их к себе. Ко мне приехала сестра Наталья Матвеевна с мужем, с его сестрами и с зятем мужа своего Дедюхиным. Пробыв у меня два дня, разъехались; соседки же мои Хвостовы подговорили меня ехать в Чернево. А так как любя меня искренно уговаривали жениться, то и воспользовались и довели советами и убеждениями, чтоб всмотрелся в хорошие ум и свойства Колюбакиной. Знав, будучи в Пскове, несчастную жизнь ее при отце ее, понадеясь иметь в ней добрую жену, предложил ей мою руку. Обробевши от неожиданного моего предложения, отвечала мне, что завися от отца, ничего сказать не может. А как сие сделалось гласным в Черневе, то Пальчикова поехала в Псков, куда и я не замедлил [586] отправиться. Почтенная старушка Пальчикова обрадовалась мне, позвала г. Колюбакина, объявила ему мое желание, на которое с великою радостию он согласился и благословил нас. Все во Пскове удивлялись мне, а некоторые и позавидовали моей невесте. Зная и даже свидетелем быв бедности ее гардероба (ибо на балах у губернатора Беклешова и вице-губернатора Бибикова, где более дюжины бывало разряженных девиц, одна Колюбакина была в белом миткалевом платье), я немедленно отправился в Петербург, где в короткое время сделал ей все нужное как со стороны платья, так и уборов, и возвратился в Псков, а в начале Февраля мы обвенчались, и я, показав жену далеко не в прежнем виде, пожив у тестя недели две, отправился в Нежово.

Скоро узнал я доброту сердца, тихой нрав, чувствительную признательность и беспредельную ко мне привязанность моей милой Катерины Александровны. Узнав, что желалось бы ей увидеться с сестрами, живущими в Малороссии, я охотно исполнил, и мы весною отправились к тестю моему, который обыкновенно ездил из Пскова в деревню свою в Новоржевском уезде. Мы предложили тестю моему ехать с нами, и он охотно согласился. И так пустились мы в сей, не близкой путь, т. е. Полтавской губ. в город Лубны, оттуда в деревню к свояку моему г. Алексееву. Познакомясь с новою моею роднею и погостив несколько недель, пустились в обратной путь и были в Киеве, оттуда чрез Могилев приехали к зятю в его деревню, а от него прямо в Нежово, через Псков (где узнал о кончине императора Павла I). Моя Катерина Александровна была беременна. Опасаясь подобных родов моей Марьи Борисовны, мы [587] поехали в Нарву, где со стороны надежных бабки и доктора я был покоен. Но кто из смертных может предусмотреть предопределение Провидения? После трехсуточных мук, при всем неусыпном попечении бабки и двух докторов, скончалась моя милая, добрая Катерина Александровна, не перенеся болей от операции, чтобы вынуть уже умершего ребенка. Накануне Екатеринина дня, в который три года пред сим в первый раз ее увидел, я на веки с нею простился. Тело перевезено из Нарвы в Крапивенский наш погост и погребено подле могилы Марьи Борисовны, но так, что между ими приказал я приготовить могилу и себе, которая с 1800 года и по ныне существует. Желал бы быть положен в нее по смерти моей.

Пораженный вторично столь тяжелым в жизни ударом, оставил я мое Нежово и поехал в Петербург. От тестя моего не требовал я не только части имения мне по закону следовавшей, но отослал ему людей, в приданство покойной данных, и все имущество. А как мой сын поручен уже был свояку моему Ахвердову и отдан в пансион, то между прочими развлечениями, я явился к графу Александру Сергеевичу Строгонову, быв с 1796 г. три года предводителем Гдовского уезда, тогда как он был губернским. Хотя он был и весьма хорошо расположен ко мне, но не он, а сын его Павел Александрович и его племянник Николай Николаевич Новосильцев, бывшие при императоре Александре Павловиче самыми к нему ближайшими, полюбив меня, сделались моими покровителями и проложили мне путь к счастию.

Не лишним считаю поместить здесь [588] происшествие со мною в бытность уездным предводителем.

При самом выборе меня, по случаю особенного происшествия с моим предшественником г-ном Мятлевым (тайным советником, директором банков и Белого орла кавалером) сделался я известен многим знатнейшим особам. Сама императрица похвалила поступок мой, сказав: ей приятно, что дворяне себя чувствуют. Я приобрел любовь и уважение Гдовского дворянства посильным старанием о пользах его, защитою от притеснений и строгим наблюдением правил при рекрутских наборах. При восшествии на престол императора Павла І-го имел я случай быть полезен графу Строгонову, бывшему тогда в великом страхе, опасаясь подпасть, за участие в истории Петра III-го, гневу Павла І-го. Высочайшим его повелением предписано было сенаторам не отлучаться из столицы, губернские же предводители должны были в проезд из Москвы чрез Ригу императора встречать его и провождать по губернии; то граф Строгонов избрал меня заступить его место и от Ямбурга до Гатчины проводить Государя. С утверждения главноуправляющего тогда в столице Архарова вступил я в исполнение сего препоручения.

Детям моим не излишне будет прочитать подробности сего со мною бывшего. Получив маршрут и предписание заготовить все, что для стола Государева означено было, поехал я осмотреть, что в Ямбурге, где назначено быть ночлегу Государя, и в Чирковицах, где быть обеденному столу, исправить нужным найдется. Возвратясь, отправил туда обойщика, красильщика и штукатуров, а Лазарева просил, чтоб к назначенному дню одолжил меня [589] и приказал бы доставить в Чирковицы из Ропшинских своих прудов хорошей живой рыбы для стола Государю. Вслед за сим, отправился сам в Ямбург и распорядил все как должно. Свите Государевой отведены лучшие квартиры, и даже нижним чинам приготовлено было поужинать. В тот день, как Государь уезжал из Нарвы и уже приехала кухня и приняв припасы, начали готовить к ужину, вдруг прискакал рядовой с словесным повелением Государя, чтоб все отправилось в Заполье и там готовить ужин и ночевать Государю. Пораженный как громом, но знал я что делать, как вдруг прискакала в 8 лошадей коляска и остановилась у квартиры Государя. Узнав, что приехал обергардеробмейстер Кутайсов (важность особы сей тогда уже была известна), я подошел к коляске и просил его потрудиться посмотреть, как было приготовлено для приема Государя и великих князей Александра и Константина Павловичей. Он был так добр, что исполнил просьбу мою и хвалил мое распоряженье; но когда я рассказал ему о ветхости, неопрятности и даже опасности Запольского почтового дома, то он, помолчав несколько минут, сказал, что не смеет отменить повеления и что надобно туда ехать и там смотреть, что можно поправить.

Между тем, лошади ему были готовы, и он уехал. Тут я видел, как круто исполнялись дворцовою прислугою повеления Императора. Менее четверти часа им нужно было, чтоб отправить кухню и все припасы, также и столы и стулья в Заполье. Сам я поскакал туда, и явясь к Кутайсову, изъяснил ему страх мой, что когда Государь изволит увидеть, какие мерзости написаны на стеклах и по [590] стенам, то ежели припишет моей нерадивости, то могу быть несчастлив. Кутайсов обещал мне, что буде Император приедет рано, то он постарается уговорить его проехать в Чирковицы. Мне было отлегло от сердца, как вдруг приезжает камер-гоф-фурьер Назаров, который пошед в покой, где уже накрыт был стол, спросил, кому здесь поручено; когда же я ему отвечал, что мне, как предводителю дворян, поручено, то как бешенный сказал мне: «Разве вы хотите Государя задавить? Ведь потолок провалится!» Тут вступился Кутайсов и объяснил ему, что я совсем не виноват и как в один час мог я все исправить. Пошли на верх и по счастию нашли три поперег положенные бруса, к коим потолок прикреплен. К вечеру уже приехал Государь, великие князья и вся свита. Я приказал одному из 4-х бывших при мне дворян доложить графу Безбородке, зная, что он боялся тараканов, что не угодно ли ему проехать в Чирковицы, где ему приготовлена квартира в господском доме. Император и великие князья пошли в покой с перегородкою, назначенной для спален. Со входом их туда, сердце у меня замерло и, ходя у крыльца взад и вперед, ожидал беды себе. Но минут чрез десять подходит ко мне мое страшилище Назаров и очень вежливо объявляет мне, что Государь Император приглашает меня к вечернему его столу. Отдав глубочайший поклон, счел я себя в праве взойдти на крыльцо, где стояли некоторые меня знавшие, в том числе Нелединский, секретарь при Государе, от которого я услышал, что неизвестно за что брат Александр Семенович выключен из службы. Государь, проходя в столовую, остановился [591] и, осматривая всех тут бывших, увидев меня на крыльце стоявшего, дал мне знак рукою, чтоб я подошел. Лишь только я переступил порог, Государь спросил меня: какого уезда я предводитель? Я отвечал, что Гдовского, что мне поручено все касательно высочайшего проезда от Ямбурга до Гатчины. Но душа моя, страхом объятая, заставила меня предупредить и сказать Государю, что я в великом страхе; он спросил: от чего? Я отвечал: «Вашему Величеству угодно было переменить и повелеть вместо Ямбурга быть здесь вечернему столу и ночлегу; но дом в весьма худом состоянии». Он с милостивою улыбкою изволил мне сказать: «Меня, сударь, ветром сюда занесло, и вот как растрепаны у меня пукли. Вы назвали Гдов; я, кажется, был во Гдове?» Я отвечал: «Ваше Императорское Величество, быв великим князем, изволили в проезд в чужие края быть в нем». — «А! помню, помню, он на Нарове», и с тем вместе указал мне войдти в столовую, где уже были великие князья, фельдмаршал Каменский и Растопчин. Став у дверей, видел я, как Каменский, за каждое ему слово, целовал полу сертука у Государя; видел, как Государь разговаривал с Ростопчиным пантомимами и как, шутя с Константином Павловичем, выбил у него из рук шляпу. Короче, я был спокоен, видя Государя веселым. Садясь за ужин, изволил дать мне знать, чтоб я занял место. О! как я возгордился, когда подходил ко мне с блюдом страшный мне прежде Назаров. Когда, после ужина, Государь и великие князья пошли на свою половину, то фельдмаршал, ехавший в открытой маленькой коляске, просил меня дать ему подушку, — одно, чем [592] мог я услужить ему. Всю ночь провел на карауле, чтоб не было шуму, и у проезжих колокольчики отвязывались. Поутру требуют сливок, приносят десятками кринки молока, все не годятся. Спасибо кофишенку, который успокоил меня, сказав, что он всегда в запас возит полные склянки крепко закупоренные, во что Государь всегда их узнает. Когда по утру стали запрягать лошадей, я спросил Кутайсова, что мне делать и, повторив благодарность мою, что все приписал его великодушию, сказал ему, что считаю нужным быть в Чирковицах прежде Государя. Он все одобрял, и я поскакал туда. Меньше получаса прошло, приезжает Император, велел стать поодаль почтового дома; я являюсь и стою подле коляски его. Увидев меня, сказал: «Ты как здесь? Останься, я не люблю, чтоб вперед меня ездили». Я не успел поклониться, как лошади были уже запряжены и поскакали во весь дух. Я проводил всю свиту и, исполнив благополучно все мне поручения, забыв о стерлядях Лазарева и даже мою у Каменского подушку, поехал в Петербург, явился к Архарову, который тотчас благодарил меня, сказав, что он все знает. Я весьма был удивлен, увидев его в столь мрачном духа положении, что не походил уже ни мало на прежнего пышного и гордого Архарова. Вслед почти за мною приезжает упомянутый мною Назаров, с коим в туже минуту с подобострастием пошли в другую комнату, а я отправился домой и скоро узнал, что мы Архарова более не увидим. Вот что мне рассказали. По приезде в Гатчину, Государь отменно был к нему милостив, даже обнимая целовал его и таковым был с ним до развода караула и во все [593] время, пока не пошел к Императрице и от нее к фрейлине Нелидовой; возвратясь в кавалерскую, с гневным видом приказал Архарову, чтоб тотчас ехал в Петербург и никогдаб ему не казался. На другой день я был у графа Строгонова. отрапортовал ему о выполнении его поручения и нашел его в том же положении, ожидающим судьбы своей. Пробыв несколько в Петербурге и узнав систему управления Императора Павла І-го, удалился я в свое Нежово, окончив свое Гдовского уезда предводительство. Как я женился и овдовел, сказано уже выше сего.

Теперь обращаюсь к тому времени, как обрел я любовь молодого Строгонова и Новосильцева.

После похорон жены, несносна стала мне жизнь в Нежове; я поехал в Петербург и, хотя был в глубоком трауре, поехал однакож к графу Строгонову, узнав от брата Александра Семеновича, что старик граф уважен и даже был в большем кредите у покойного императора (в погребальной процессии которого и на торжественном из Невского монастыря перевезении, по высочайшему его распоряжению, гроба Петра III-го и поставленного подле гроба императрицы Екатерины II-й, употреблен я был от печальной коммиссии, так как и при перевезении их из Зимнего дворца в Петропавловский собор, где несколько раз наряжаем был дежурным).

Сказав выше, что у графа Строгонова я был в трауре, расскажу о последствии. Он очень пожалел о моем несчастий и советовал мне вступить в службу. Поблагодари его, сказал я ему, что за оказанную мною готовность выполнить поручение его в проезд покойного Государя из Нарвы в Гатчину, надеюсь на его [594] покровительство. Но когда он мне сказал, что тому уже прошло четыре года, то я так был сим тронут, что в ту же минуту стал с жаром говорить ему: «Поэтому я заключить должен, что когда бы был сослан в Сибирь Государем, по случаю проезда его (от какового поручения, не быв к его сиятельству так предан, мог бы отречься), то неужели бы и тогда на просьбу мою получил такой же ответ?» Сие его сконфузило, и он начал уверять, что будет стараться обо мне. Сие происходило в его славной галлерее картин, и я совсем не приметил смотревшего на них молодого, незнакомого мне человека. Это был граф Павел Александрович, сын графа Александра Сергеевича, недавно приехавший из Парижа. Между тем, стали приезжать к графу посторонние, и когда он ими занялся, тогда молодой граф, подошед ко мне, просил меня, чтоб я, когда буду иметь какую надобность, то бы отнесся к нему, что еще повторил, взяв меня под руку и идучи к столу с Николаем Николаевичем Новосильцовым, которого я видал и прежде в сем доме. На другой день рассказал я о сем брату Александру Семеновичу, который мне, как деревенскому невеже, открыл глаза, дав мне знать, что молодой Строгонов и Новосильцов суть самые ближайшие к Государю, а потому, коли искать себе чего, то смотри выбирай получше. Случайно узнав, что граф Хвостов должен оставить место обер-прокурора Синода, я просил новых моих благодетелей, кои показывали искренно желание мне покровительствовать, что счастием почитал бы получить место сие, что мне и было обещано. Но когда граф Хвостов сделан сенатором и Новосильцов стал просить обо мне [595] Государя, то он изволил отвечать: «Для чего ты не сказал мне прежде? Я вчерась обещал матушке определить на сие место Яковлева, родственника графа Румянцева». Но при объявлении мне сей неудачи, я был ободрен, что без хорошего места не останусь. В это время были учреждены министерства, и граф Павел Александрович Строгонов был сделан товарищем министра внутренних дел к графу Виктору Павловичу Кочубею. Николай же Николаевич Новосильцев оставался при Государе, собственным Его Величества секретарем. Я старался оказывать обоим истинную приверженность и имел доказательства их ко мне доверенности.

Однажды, быв у Новосильцева, услышал я, что некто сенатор Селифонтов определяется Сибирским генерал-губернатором, и что от Тобольской губернии отделяется часть, чтоб составить вновь учреждаемую Томскую, в состав коей должна поступить и бывшая Колыванская губерния. Посоветовавшись с старшим моим братом и открыв ему мое сердечное желание заплатить добром за мои десять лет спокойно и благополучно проведенные в краю сем, просил я обоих моих благодетелей, объяснив им причины моего желания быть там губернатором, от чего она и не отказались. Чрез несколько дней граф Павел Александрович сказал мне, чтоб я проспал Кочубея. Изъяснив ему, что почту себе счастием служить под его начальством, будо сделает в новоучреждаемую Томскую губернию губернатором, он мне объявил, что Селифонтов представил уже двух кандидатов. Я извинялся, что, не знав о том, его беспокоил и хотел откланяться, но он остановил меня и [596] предлагал мне на выбор три губернии. Я благодарил его и отказался. Сие показалось ему странным, но когда изъяснил ему, что, не желая расстроить мое состояние ц зная, что одним губернаторским жалованьем нельзя прилично званию начальника губернии прожить, на предосудительные же доходы не попущусь, то не вижу резону из одного губернаторского звания себя расстроивать; но как оклад Томского почитаю себе достаточным по дешевизне края, то надеялся бы служить так, что начальству неудовольствия и себе б бесчестья не навлек. Граф Кочубей, выслушав со вниманием мое объяснение, сказал мне, чтоб я попросил генерал-губернатора, что я и исполнил. В следующее воскресенье, когда я приехал к графу Александру Сергеевичу на дачу, куда много к нему съезжалось обедать, приезжает граф Павел Александрович и объявляет мне, что я сделан Томским губернатором. На другой день благодарил я Кочубея и был у Селифонтова, который, будучи человек более простой, не скрывал своего на меня неудовольствия. В короткое время благодетели мои доставили мне новое доказательство их ко мне благорасположения, испрося у Государя мне чин действительного статского советника.

Все что нужно правительству к учреждению вновь губернии поручено было мне, и велено было отпустить но требованию моему деньги. Зная весь недостаток в приказных и нижних чинах в Тобольской губернии, от коей уделить в новоучреждаемую Томскую предполагаемо было, я представил, чтоб повелено мне было набрать в Петербурге нужное их число. Получив разрешение с тем, чтоб класным чиновникам дано будет вперед за треть жалованье и как им, так и [597] нижним чинам прогонные деньги, я в короткое время набрал около 70 человек, из коих очень немного оказалось неспособных. Покойный граф Васильев, министр финансов, быв ко мне хорошо расположен, несколько раз говорил мне шутя, что пора мне кончить вербовать чиновников, что скоро у него недостанет денег. Наконец, закупив все, что потребно было к открытию губернии, и отправив с падежными чиновниками, равно и всех туда определенных, стал и там собираться. При отправлении нижних чинов объявил я в предупреждение каждому, что кто будет хорош, то буду стараться об нем; а кто будет худ, тому паспорт в руки и ступай в Петербург пешком.

Прежде отъезда моего, вот что случилось со мною замечательного. Приехав поутру к Новосильцову, когда никого посторонних у него не было, сказывает он мне, что получил из Англии от общества Гернгутеров предложение их и просьбу исходатайствовать у Государя позволение прислать миссионеров для приведения неверных в веру христианскую. Зная же, продолжал он, что Сибирь любить, посмотри, не найдешь ли извлечь из сего пользу краю сему. Получив от него перевод с оригинала их предложения и кондиций, отправясь домой, принялся рассматривать и придумывать, какую ощутительнейшую извлечь пользу от сей колонии. Дня чрез три привожу Николаю Николаевичу проэкт, на каком основании и с какою целью приглашать Гернгутеров. Знав, что в учреждаемую Томскую губернию включен уезд Красноярский, в котором находится Ирбитский железоплавильный завод на реке Тубе, которой довольно высокие берега весьма богаты [598] самыми легкоплавными железными рудами, узнав также, что сей завод, принадлежавший прежде купцу, по за недоимку по винному откупу описан в казну, я рассудил, что можно из него извлечь обширную государственную пользу. Известно, что правительство употребляло иного стараний и капитала для усовершенствования искусства закалки стали, для чего выписываны были из Англии мастера, за большую плату, но сии не открывали никогда секрета сего. На сем основав цель предположении моего, изъяснил мнение мое, что почитаю весьма полезным привлечь колонию, но с тем, чтоб они завели стальные и оружейные фабрики, поелику выработкою просто железа не получить такого прибытка, судя отдаленный провоз в Россию. А когда колония заведет стальные фабрики, то со временем откроется, столь скрываемый Англичанами секрет закалки стали.

Здесь обрываются Записки; дальнейшее служит к ним приложением.

Комментарии

1. Печатаются с подливной собственноручной тетради, которая была сообщена в Русский Архив невесткою автора (супругою его сына) Екатериною Александровною Хвостовою.

2. Известный стихотворец, которого не следует смешивать с графом Д. И. Хвостовым.

3. Jeu de pomme.

4. Отец Колтовской (см. Записки Державина).

5. Один из них, Виктор Александрович живет до ныне в Орл. губернии. Ему 93 года.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Василия Семеновича Хвостова. Описание жизни тайного советника, сенатора и кавалера Василия Хвостова; писано, в 1832 году, самим им для детей своих // Русский архив, № 3. 1870