АРЕСТ И ССЫЛКА БИРОНА. ¹

8-го ноября, 1740-го года, в третьем часу ночи, офицеры лейб-гвардии преображенского полка, находившиеся в карауле на главной гауптвахте зимнего дворца, были внезапно разбужены адъютантом фельдмаршала Миниха, подполковником Манштейном, который сообщил им, что мать малолетнего императора Ивана Антоновича, принцесса Анна Леопольдовна, имея поручить им важное и секретное дело, просить их немедленно явиться к ней.

Такое позднее и неожиданное приглашение чрезвычайно изумило офицеров; однако они поспешили повиноваться. Манштейн провел их чрез черную лестницу дворца, прямо в уборную принцессы. Анна Леопольдовна тотчас-же вышла к ним, сопровождаемая фельдмаршалов и любимой фрейлиной своей, баронессой Юлианой Менгден. Миловидное лицо принцессы было [538] бледно, глаза заплаканы; нетвердым, прерывающимся от сильного внутреннего волнения голосом, она, в коротких словах, передала офицерам, что регент империи, герцог Курляндский Бирон, ежедневно наносит ей и ее супругу всевозможные оскорбления и унижения; что он намеревается выслать ее с семейством за границу, с целью захватить окончательно в свои руки правление государством; что она не может более переносить его грубых и неблагородных поступков с ней, считает обязанностию своей, для общего блага, противодействовать его честолюбивым замыслам и потому решилась арестовать его; что поручение это возложено ею на фельдмаршала Миниха и она надеется, что офицеры, всегда отличавшиеся преданностию к государю и отечеству, не откажутся повиноваться и помогать своему начальнику в предприятии, от исхода которого зависит счастие и спокойствие целой империи.

Слезы и одушевление принцессы, справедливость жалоб ее против человека, всеми втайне ненавидимого, не могли не вызвать сочувствия к ее действительно тягостному и унизительному положению. Офицеры, ни минуты не колеблясь, отвечали, что они готовы исполнить приказание принцессы и обещали не жалеть жизни для достижения успеха. Ответ этот привел Анну Леопольдовну в такое восхищение, что она, зарыдав, бросилась на шею к фельдмаршалу; потом обняла офицеров и умоляла их не медлить.

Успокоив и упросив принцессу во всем положиться на него, Миних отправился вместе с офицерами к главному караулу, вызвал его в ружье и, обратясь к солдатам, сказал:

— «Хотите-ли вы государю служить? Ведаете, что регент есть, от которого государыне цесаревне (Елизавете Петровне), племяннику ее (герцогу Голштинскому), императору и родителям его есть утеснение и надобно его взять!»

Солдаты в один голос отвечали: «готовы государю с радостью служить!»

Тогда фельдмаршал спросил: «ружья у вас заряжены-ль?» и, узнав что не заряжены, велел зарядить; затем, оставив на гауптвахте при знамени, одного офицера и сорок рядовых, [539] с остальными восьмидесятою человеками пошел к летнему дворцу, где тогда жил Бирон ².

Не доходя шагов двухсот до дворца, Миних послал Манштейна вперед объявить приказание принцессы офицерам, находившимся в карауле у регента; они не только не оказали никакого сопротивления, но даже предложили свои услуги для арестования Бирона.

Получив такое благоприятное известие, Миних велел Манштейну идти с двадцатью гренадерами в комнаты регента и взять его живого или мертвого.

Манштейн, войдя во дворец и боясь встревожить герцога шумом, приказал своим спутникам следовать за собою издали. Часовые, стоявшие в покоях регента, зная Манштейна в лицо, всюду пропускали его, полагая, что он послан к герцогу с каким-нибудь важным делом. Пройдя несколько комнат, Манштейн остановился в недоумении. Он не знал где была спальня герцога и опасался спросить об этом у служителей. После нескольких секунд колебания, Манштейн решился идти на удачу. Пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью запертой на ключ; к счастию, по оплошности слуг, она не была задвинута сверху и снизу задвижками, а потому Манштейн без особенных усилий отворил ее. Здесь он нашел герцога и герцогиню, спавших на широкой двухспальной кровати таким крепким и безмятежным сном, что стук произведенный дверью не разбудил их.

Манштейн подошел к кровати, отдернул занавес и громко сказал, что желает говорить с герцогом. Герцог и герцогиня проснулись, и, испуганные его голосом, подняли крик. Бирон соскочил на пол и намеревался спрятаться под кровать, но Манштейн, находившийся у той стороны постели где лежала герцогиня, быстро обежал кругом, бросился на него, [540] крепко обхватил и держал до тех пор, пока не подоспели солдаты.

____________________________________

Этот момент изображен на прекрасной и в историческому и в художественном отношениях картине профессора Валерия Ивановича Якоби; снимок с нее здесь прилагается. Художник вводит нас в роскошную спальню регента. У входа часовой и группа солдат-преображенцев в походной форме. Обе половинки дверей распахнуты настежь. Спальня озарена ярким светом брошенного на стул фонаря. С этим фонарем, без сомнения потайным, Манштейи прошел по комнатам дворца, прежде чем добраться до спальни. Выплывшая луна озарила соседнюю с спальней комнату. У кровати повержен Бирон; он тщетно хватается за шпагу; стул, шпага и китайские ширмы летят на пол. Вся фигура Бирона сделана весьма схожею с лучшими его портретами, но так как герцог захвачен в постели, поэтому в момент борьбы мы его видим без парика, что, разумеется, дает другой вид его голове и лицу. Фигуру Манштейна художник поставил так, что лица его не видно; сделано это, без сомнения, потому, что портрет Манштейна до сих пор не найден, и неизвестно даже, был ли он когда-либо издан. На крик Манштейна бежит старый офицер, с эспантоном и с шарфом, готовый перевязать ненавистного правителя. На лице старого гренадера, без сомнения, видевшего целый ряд дворцовых переворотов с 1725-го г., читаешь выражение удовольствия и радости. Он как и вся эта группа, исполнена ненависти к Бирону...

Подлинная картина г. Якоби, составляющая собственность Н. Д. Бенардаки, занимает в длину — сажень, в высоту — два аршина. Комната Бирона отделана в китайском вкусе, как и было действительно во дворце, Анны Ивановны; над кроватью занавеси голубого бархата, подбитые желтым атласом; они шиты гербами герцога и золотом. Одеяло атласное, ваточное, стеганое, белое с цветами. Стул у постели обделан золотом и обит малиновым бархатом; на полу богатый красноватого цвета ковер. На фигурном, золотом обделанном, столе — шкатулка с андреевской звездой и голубою к ней лентою; тут же лежит парик герцога. У кровати легкие китайские ширмы. Рубашка на герцоге кружевная, с блондами. Из-за кровати видно начало зеркала, в широкой раме.

Вся картина исполнена жизни, движения и отличается, как верностью истории, так — и замечательным мастерством отделки ³.

Продолжаем прерванный нами рассказ г. Шубинского. — Ред. [541]

____________________________________

Бирон оборонялся от Манштейна и его гренадеров с мужеством и силою отчаяния. Он барахтался, отбивался на право и на лево кулаками и несколько раз вырывался из рук обступивших его преображенцев. Ожесточенные этим сопротивлением, солдаты пустили в дело приклады, сбили регента с ног, заткнули ему рот платком, связали руки офицерским шарфом, накинули на него солдатскую шинель, вытащили вон, посадили в нарочно приготовленную Минихом карету и отвезли в зимний дворец. [542]

Герцогиня в одной рубашке выбежала на улицу вслед за своим мужем, увлекаемым солдатами. Один них притащил ее, полумертвую от страха и окоченевшую от холода, к Манштейну и спросил что с нею делать? Манштейн велел отвести герцогиню обратно во дворец, но солдату показалось тягостным исполнить такое поручение, и он бросил жену регента в снег. Караульный капитан, увидя герцогиню в этом положении, приказал одеть ее и отнести в комнаты ⁴.

Вслед за регентом были арестованы и отвезены под караул в зимний дворец: брат его, командир измайловского полка, Густав Бирон и любимец его — кабинет-министр Бестужев-Рюмин.

В то время, как Манштейн с двадцатью гренадерами решал судьбу Бирона, Анна Леопольдовна, в борьбе со страхом и надеждою, томимая неизвестностью, ходила по пустынным залам дворца. Войдя в приемную комнату, где спал, бывший в эту ночь дежурным, сын фельдмаршала, каммергер Миних, принцесса, обессиленная душевной тревогой, в изнеможении села к нему на кровать. Тот проснулся, вскочил и, ничего не зная о происходившему с испугом смотрел на Анну Леопольдовну.

— «Знаешь-ли, мой любезный Миних», трепещущим голосом сказала ему принцесса, «что предпринял твой отец? Он пошел арестовать регента. Дай Боже, чтобы это благополучно удалось».

Изумленный Миних старался успокоить ее, уверяя, что если отец его решился на такой смелый поступок, то вероятно принял надежные меры к обеспечению успеха. Несколько успокоенная этими словами, принцесса пошла в комнату малютки-императора, куда вскоре явился и муж ее, принц Антон Ульрих. Можно судить, с каким нетерпением они ожидали известий от Миниха. [543]

Фельдмаршал не замедлил вывести супругов из их тягостного положения. Он сам доложил принцессе об арестовали регента и поспешил разослать гонцов ко всем министрам и другим сановникам, с объявлением о таком радостном событии и приглашением прибыть во дворец для принесет поздравления принцессе. С тою-же целью приказано было всем, находившимся в Петербурге, полкам собраться на дворцовой площади. Миних позаботился также послать двух преданных ему офицеров в Москву и Ригу, для взятия под стражу тамошних генерал-губернаторов, Карла Бирона и генерала Бисмарка, зятя регента.

Весть о низвержении Бирона мгновенно облетела город и произвела общий, искренний восторг. Не более как через час, дворцовый луг, набережная Невы, нынешняя Миллионная, и другие улицы, прилегавшие к дворцу, буквально запрудились придворными экипажами, войсками, проходившими на свои места с знаменами и барабанным боем и народом, стекавшимся со всех концов Петербурга. Всюду слышались крики радости, поздравления, целования... Принцесса приказала выкатить толпе несколько бочек вина. Они были встречены громкими «ура»! и роспиты в одну минуту. Во многих местах запылали огни; солдаты и горожане, смешавшись между собой, пестрыми группами расположились около костров, яркое зарево которых освещая эту оживленную картину, было видимо далеко в, окрестностях. Иностранные послы и придворные, не имея возможности подъехать ко дворцу в экипажах, оставляли их и пешком, с трудом проталкиваясь сквозь густые массы народа, добирались до покоев принцессы, где уже толпилось множество офицеров и других должностных лиц. В наскоро составленном собрании из первейших чинов двора, было положено просить Анну Леопольдовну принять, до совершеннолетия ее сына, правление, с титулом «правительницы и императорского высочества». Принцесса, выслушав это решение, разумеется, тотчас же согласилась на него. Все присутствовавшие немедленно отправились в придворную церковь, где, после благодарственная молебствия, при пушечной пальбе и колокольном звоне, присягнули в верности императору и новой правительнице. [544]

Бирон содержался до утра 9-го ноября в караульной зимнего дворца, а потом, вместе с семейством, был перевезен в Шлиссельбургскую крепость. Для исследования его преступлений правительница учредила особую коммиссию, которая, окончив через пять месяцев свои занятия, признала герцога Курляндского виновным: в насильственном захвате обманом регентства на время малолетства императора, намерении удалить из России императорскую фамилию с целью утвердить престол за собой и за своим потомством, и во множестве других второстепенных преступлений ⁵. По единогласному решению членов коммиссии, Бирон был приговорен к смертной казни — четвертованием; но правительница заменила этот приговор вечным заточением, с конфискацией всего движимого и недвижимого имущества.

Согласно совету кабинет-министра князя Черкасского, долгое время бывшего сибирским губернатором!», правительница назначила местом ссылки Бирона городок Пелым (ныне слобода Тобольской губернии, Туринского уезда), расстоянием от Петербурга около 3,000 верст. Для помещения Бирона с семейством было приказано немедленно выстроить в Пелыме небольшой дом со службами и обнести его со всех сторон высоким палисадом. План наружного фасада и внутреннего расположения дома, состоявшего всего из четырех комнат, был начерчен фельдмаршалом Минихом, конечно, не предполагавшим в ту минуту, что это же самое место скоро сделается его двадцатилетней тюрьмой.

Для сопровождения Бирона и надзора за ним в Пелыме были назначены лейб-гвардии Измайловского полка капитан-поручик Викентьев, поручик Дурново и двенадцать человек солдат от разных полков.

В инструкции, данной из кабинета конвойным офицерам, приказывалось: «содержать арестантов под крепким и осторожным караулом неисходно и всегдашнее смотрение иметь, чтоб никто из них никаким образом уйти не мог [545] и в тамошнюю их бытность никого к ним не допускать, бумаги и чернил не давать».

На содержание Бирона с семейством было велено отпускать «из сибирских доходов» по 15-ти рублей в сутки (т.-е. 5,475 р. в год). Для услуг с ссыльными были отправлены два лакея, Александр Кубанец и сибиряк Илья Степанов, две женщины — «девка арапка Софья» и «девка турчанка Катерина» и два повара. На содержание всех их положено выдавать «особливо по 100 рублей в год».

Так как Бирон, его жена и дети были лютеранского вероисповедания, то правительница приказала послать в Пелым пастора, назначив ему 150 рублей ежегодного жалованья.

Вместе с Бироном был сослан, по неизвестным причинам, «за тяжкую вину, вместо смертной казни», лекарь Вахтлер. Караульным офицерам было предписано держать его под крепким караулом и, в случае надобности, употреблять для лечения арестантов.

13-го июня 1741-го г., Викентьев и Дурново повезли Бирона м его семейство, под конвоем, из Шлиссельбурга. Они ехали тихо, с частыми и продолжительными роздыхами и прибыли в Пелым лишь в начале ноября ⁶.

Внезапный переход от могущества и неограниченная самоуправства к ничтожеству и забвению, произвел в характере Бирона резкую перемену и подействовал на его крепкое здоровье. Он сделался мрачным, задумчивым, впал в уныние и вскоре по приезде в Пелым серьезно заболел. Лекарь Вахтлер не мог оказать страждущему помощи потому, что не имел с собой необходимых лекарств; достать же их скоро не было никакой возможности. Считая свою болезнь [546] неизлечимой, Бирон готовился к смерти, проводил целые дни в религиозных беседах с пастором или читал библию и другие священные книги. К довершению несчастий герцога, 28-го декабря, в полночь, в его спальне загорелся, от лопнувшей печной трубы, потолок. Огонь быстро охватил весь дон, так что караульные солдаты с трудом успели вытащить из пламени арестантов и часть их пожитков. Викентьев перевез Бирона с семейством в город и поместил в доме у воеводы.

В начале января 1742-го года, до Пелыма достигла весть об арестовании малолетнего императора и его родителей и о восшествии на престол цесаревны Елисаветы Петровны. Новость эта оживила Бирона. Во время своего значения, он оказал Елисавете Петровне несколько услуг и потому мог надеяться, что она, сделавшись императрицей, вспомнит о нем и облегчит его участь. Надежды его не замедлили оправдаться. 28-го января, в Пелым прискакал сенатский курьер с императорским указом, возвращавшим герцогу полную свободу и шлезвигское имение Вартенберг, полученное им в подарок от прусского короля еще в 1731-м году и конфискованное у него вместе с прочим имуществом, при ссылке.

Бирон, еще неоправившийся от своего недуга и с трудом ходивший по комнате, поспешил оставить Пелым. Он намеревался проехать прямо в Курляндию, но на дороге внезапно получил новый указ императрицы, которым ему повелевалось отправиться в Ярославль и жить там безвыездно» Причина, вызвавшая подобное распоряжение, неизвестна. По словам саксонского резидента Пецольда, оно произошло [547] вследствие настояний князей А. М. Черкасского и Н. Ю. Трубецкого, руководившихся при этом личными интересами и враждой к Бирону. Как бы то ни было, Викентьев и Дурново, миновав, согласно присланному им секретному приказанию, Москву, 26-го марта привезли бывшего регента в Ярославль, где для жительства его был отведен большой каменный магистратский дом с садом, на берегу Волги ⁷.

Трудный и далекий путь усилил болезнь герцога и принудил его опять слечь в постель. Императрица, находившаяся в это время в Москве, узнав об опасном положении Бирона, послала к нему своего лейб-медика Лестока. Последний пробыл в Ярославле несколько дней и не только помог герцогу своим искусством, но, по возвращении ко двору, исходатайствовал ему значительные льготы. Государыня дозволила Бирону принимать к себе всех, кого он пожелает и выезжать самому в гости и на охоту, однакож не далее как на двадцать верст кругом Ярославля, «за пристойным и честным присмотром», то есть, в сопровождении караульного офицера. Сверх того, по приказанию императрицы, Бирону были присланы из Петербурга, принадлежавшие ему, библиотека, мебель, посуда, охотничьи собаки, ружья, экипажи и несколько лошадей.

Таким образом, благодаря снисходительности Елисаветы Петровны, герцог мог пользоваться в Ярославле некоторой свободой и удобствами. Однако, несмотря на это, и сам Бирон и его семейство были очень недовольны своим новым положением, жаловались на недостаточность отпускаемого им содержания и тяготились неволей и зависимостью от караульных офицеров.

В особенности досадовала на свою судьбу дочь Бирона, Гедвига-Елизавета. Оторванная от блестящей придворной среды, к которой постоянно стремились все ее помыслы и желания, она страшно скучала и считала себя несчастнейшим существом на земле. Тоска и досада Гедвиги-Елизаветы усиливались еще более от постоянных преследований отца, [548] не любившего ее за то, что она была горбата и нехороша собой. Бирон имел крайне вспыльчивый и раздражительный характера Малейшая неудача или неприятность приводил его в сильный гнев, который он обыкновенно изливал на своих приближенных. В подобных случаях, преимущественно перед всеми, доставалось, разумеется, нелюбимой дочери. С первых же дней по приезде в Ярославль, Гедвига-Елизавета начала придумывать средства избавиться от отцовского гнета и снова занять место при дворе. Она постаралась, прежде всего, расположить в свою пользу влиятельных лиц, живших в городе, надеясь через их ходатайство и связи достигнуть своей цели; но скоро убедившись в несбыточности этой надежды, обратилась к другому плану, — написала письмо к начальнику тайной канцелярии, графу Шувалову, и просила его принять участие в ее положении. Когда и это не привело ни к какому результату, Гедвига-Елисавета решилась на отчаянную попытку бежать из отцовского дома. Удобный случай для этого представился, однакож не ранее 1749-го г. В этом году императрица переехала со всем двором в Москву и, в апреле месяце, отправилась пешком на богомолье в Троицкую Лавру. Узнав о пребывании государыни в полуторастах верстах от Ярославля, Гедвига-Елисавета поспешила привести в исполнение свой замысел. 15-го апреля, ночью, она явилась к жене ярославского воеводы, Бобрищевой-Пушкиной, и, обливаясь слезами, объяснила ей, что давно уже чувствует душевную потребность принять православие, но что отец, не желая допустить до этого, подвергает еб таким жестоким преследованиям, который она не в силах более переносить. При этом, принцесса неотступно умоляла Пушкину немедленно отвезти ее в Троицкую Лавру, где она хотела лично просить императрицу о заступничестве и покровительстве. Пушкина обрадовалась случаю обратить на себя внимание государыни и в ту же ночь отправилась с Гедвигой-Елисаветой в Лавру.

По приезде в монастырь, Пушкина представила принцессу графине Шуваловой, занимавшей при императрице должность первой статс-дамы. Гедвига-Елисавета съумела подделаться к старой графине и возбудила в ней такое горячее участие к себе, что Шувалова взялась ходатайствовать за нее перед [549] государыней. Благодаря этому обстоятельству, принцесса была выставлена в глазах императрицы несчастной жертвой родительских преследований, будто бы навлеченных ею усердием к православной вере. Елисавета Петровна была, как известно, чрезвычайно религиозна и предана церкви, а потому поступок принцессы заел у жил полное ее одобрение. Она сочла священной обязанностью принять под свое покровительство «бедную овечку» и приказала привести ее к себе. Явясь к императрице, Гедвига-Елисавета упала на колени, зарыдала и не могла произнести от смущения ни одного слова... Императрица растрогалась, обласкала принцессу и обещала тотчас же по возвращении в Москву присоединить ее к православию. Действительно, через три недели после этого, Гедвига-Елисавета торжественно приняла православие в церкви Головинского дворца, причем получила имя Екатерины Ивановны. Так как принцесса не имела никаких средств к существованию, то императрица придумала для нее должность главной надзирательницы над фрейлинами, с весьма, впрочем, ограниченным содержанием.

Бегство дочери и в особенности переход ее в православие, привели Бирона в страшное отчаяние и негодование, так что императрица, узнав о нравственном состоянии герцога и опасаясь, чтобы он, в порыве горя, не покусился на свою жизнь, сочла нужным послать караулившему его офицеру предписание «иметь неустанное за оным Бироном наблюдение, дабы какого зла себе не учинил и в каком рассуждении далее будет состоять, о том секретно доносить и для гулянья с ним ездить самому, а других не посылать». Однако опасения императрицы оказались напрасными. Бирон остался жив, через несколько недель совершенно успокоился и даже, уступая желанию государыни, простил дочь.

В это же время Бирону приходилось испытывать еще и другие неприятности. По своей неуживчивости и раздражительности, он беспрестанно ссорился с капитан-поручиком Дурново, который был назначен, в 1745-м году, вместо Викентьева, старшим приставом при герцогской фамилии. Ссоры эти превратились наконец в явную вражду и Дурново, пользуясь своею властью, начал делать Бирону разные притеснения и придирки. Герцог неоднократно жаловался на грубость и [550] придирчивость Дурново ярославскому воеводе, но жалобы эти по чему-то оставлялись без последствий и только в 1753-м году косвенным путем дошли до государыни. Елисавета Петровна тотчас же велела сменить Дурново и отдать его под суд при сенате. Вместе с тем, императрица выразила желание, чтобы Бирон подробно сообщил о всех сделанных ему обидах и притеснениях. Такое внимание привело герцога в восхищение. Он поспешил написать императрице письмо, которое впервые печатается, и притом вполне, с подлинного современного перевода, сохранившегося в делах Архива Мни. Иностран. Дел:

____________________________________________

«За все те высочайшие милости, которые ее императорское величество, в первый день ее величества высокославного государствования, нам бедным, в самой крайней нужде и утеснении оказать повелела, и которыми ее величество, и по сей час так щедро и милосердно, жаловать благоволить, что мы ко освященным сея великие монархини стопам, со вседодданническим благодарением припадаем, всенижайше прося, чтоб оное высокоматернее милосердие нам и впредь пожаловано было.

«Приехавший, марта 25 дня, гвардии капитан-поручик г., Булгаков, по указу правительствующего сената, нам объявил, чтоб мы наши жалобы на бывшего у нас на карауле капитан-поручика Дурного подали; во исполнение которого, с должнейшим послушанием то приносим.

«Как мы в нашей крайней беде, высочайшею ее императорского величества милостию обрадованы были, то с самого того времени офицеры нас под честным и свободным надзиранием имели, також мы на самих их ссылаемся, представляя их свидетелями, каким образом мы со всеглубочайшим почтением всегда старались ничего не предпринять, чтоб в противность всеосвященному соизволению нашей всемилостивейшей императрицы было.

«А как команду принял офицер Дурной, то мы многие обиды и огорчения чрез восемь лет от него терпели. Понеже он без причины переменил приказ в его команде, чтоб моих детей без солдата с двора не выпускать, которые во все время без караула выхаживали, и для того часто, [551] как только ему угодно явится, караул к воротам приставлял, а потом, как они таким образом по недели содержали были, и его злость кинется, то он опять караул от ворот в надлежащее место свесть, и во всем по прежнему порядку поступать велит. А когда двор в С.-Петербурге благоволил находиться, в то время мы от него по большей части обиды нести принуждены были, понеже он в декабре месяце прошедшего года моим детям, когда они хотели от наигорчайшего своего уединения проходиться, наижесточайшим образом чрез солдат не дозволил.

«А как мы из высочайшей ее императорского величества милости российских пять поваров имели, то оный офицер Дурной им приказал по неделе у себя варить и иметь дневанье, також и сие многим здешним жителям известно, сколь долгое время тогда опасно прилипчивая болезнь в его доме находилась, понеже здешний городской лекарь его двенадцать человек (болевших) салвациею вылечил, и так двое лучших поваров ушли, а по нашему мнению, по причине той, опасались, чтоб и они сею злою болезнию заражены быть не могли, також и для избежания многих побоев, понеже он часто их в самую работу из моей кухни брал; у партикулярных людей, также у некоторых солдат стряпать принуждал, а на место двух ушедших и одного умершего исходатайствовал он, чрез свой ложный аттестат, одного непотребного малого, который за его мошеннические злодейства всегда презрителен был, також года с два в тюрьме сидит, при здешней провинциальной канцелярии. Теперь уже легко усмотреть можно, с каким попечением и огорчением мы часто за стол со слезами саживались, также по крайней нужде (понеже 2 ушли, один умер и один под караулом) должны мы были одного иностранного — принять, которому мы, хотя оное нам также весьма трудно было, из одних нам, только на стол назначенных, денег плату давать должны.

«Как мы в Ярославль приехали, то сперва здесь высочайшая милость нашей всемилостивейшей императрицы присланным указом объявлена, чтоб нам хорошая квартира дана была, что так и учинено, однако оный дом магистратский, а сколь долго мы в нем живем, я всегда починивать [552] приказывал, многое к тому пристроил и нашим коштом 11 лет содержан, что нам весьма трудно, и для того пришли в долги, понеже нам сверх того не делал, но когда магистрата что велит построить, то он не знал, сколько ему своего неудовольствия в том показать, и с нами грубо поступал, которое я и моя бедно опечаленная фамилия 8 лет молчаливо терпели, чтоб просьбою не могли утрудить.

«А сверх того всякому известно, что сей офицер Дурной не в показанных ему палатах живет, також дрова и все другое от магистрата получает, а мы по сие число все покупать должны, из чего ясно видно, что Дурной не в силу всемилостивейше данного ему указа с нами поступал; но противное оказывал, ибо он за нас, ни в каком случае, не вступался.

«Над некоторыми нашими служителями желал Дурной господствовать, понеже он им жалованье без моего ведома, по своему благорассуждению давал.

«Из г. Петербурга и по ныне не имели мы в нашем крайнем несчастии более двух девок, из которых одна турчанка, а другая арабка, а понеже первая замуж вышла, то мы должны и последнюю, по его многократному требованию и сватовству (что каждому известно), чтоб быть только лишь от него в покое, в сию пришедшую осень за пастора отдать.

«А почему Дурной оной арабке (и чрез его милостивое старание учинившейся пасторше) еще и по сие время не принадлежащее жалованье выдает, то мне оное неизвестно, однакож нам его сватовство (которое для посмеяния всему городу было) весьма чувствительно; ибо моя супруга, в часто случающихся ей в болезни припадках, по ныне никого на ее место не имеет.

«Еще-ж капитан-поручик Дурной искал людей на нас доносить, что будто-бы они были обижены, им советовал, и приказал прошение написать, которое в подлиннике находится, и письменно доказать можно, что его злое намерение туда простиралось, желая нас в худую славу, также и при высочайшем месте тем нас в ненависть и немилость привесть.

«В Шлиссельбурге двое из наших воспитанников от [553] нас отпущены, из которых один был тунгузец, а другой кубанской татарии; и как мы оного последнего приметили (что его худое поведете до того касалось, понеже он злыми и богопротивными людьми к тому приведен), приказал я его в здешнюю провинциальную канцелярию отослать, ибо мы опасались, чтоб он еще какого злодейства не учинил; оный малый, именем Александру в упомянутой канцелярии, сколько лишь нам известно, следующее объявил:

«Прошлого года, как он от меня послан был к господину Дурнову, оный ему сказал, что он дворцовый служитель, потом обнадеживал его, что ежели оный малый не желает у нас служить, то за него стараться будет, только чтоб он на нас ему жалобу принес; по которому обещанию он, Александру тем наиболее к нему пристал, а нам неверен стал, понеже ему показались обнадеживания и обещания капитан-поручика Дурнова, к томуж он часто видел, как худо он с нами поступает, и из квартиры без караула многократно не выпускал.

«Научал он на моего меньшого сына отставного сержанта бить челом.

«Солдата Линева без наказания и исследования отпустил, что он, стоя на карауле, у малого несколько рублей денег отнял.

«По дальнему допросу сказал, что он, Александру по вышеобъявленному обнадеживанию господина Дурнова, осмелился, во вторник на первой неделе сего великого поста, чтоб убежать за его ослушание должного наказания, уйти к господину Дурнову и искать у него защищения; чего ради капитан-поручик ему приказал на нас доношение написать и ему подать, на что Александр ответствовал, что он того сделать не может, понеже он о своих господах ничего худого не знает.

«О сем его неслыханном поступке ярославская канцелярия лучшее известие подать может. А после допроса оного Александра в провинциальной канцелярии, нам он обратно отдан, откуда на другой день по утру, как он одевал моего большего сына, из его горницы, по приказу господина капитан-поручика Дурнова, сержантом и солдатами взят под караул, [554] и к нему отведен; а что он там с ним делал, то нам неизвестно; и для того мы принятого здесь нашего немецкого служителя к нему посылали, чтоб о том проведать, которого офицер тотчас арестовал, и хотел было его приказать сечь. Чрез час после того пришел он (Дурного) к нам совсем переменившись из лица от злости. К нашему счастию случились тогда быть находящимся при канцелярии подполковнику Артамону Левашову и отставному майору Коковцеву, без которых свидетелей чаятельно он о каком собственно изобретении на нас бедных правительствующему сенату отрепортовал, и говорить мне с угрозою: знаю ли я кто он таков? и как я дерзновение принял, без его позволения, того малого в здешнюю провинциальную канцелярию послать? А я ему ответствовал весьма инаково и упустительно, что я к нему тогда стоявшего у нас на карауле сержанта Шипова посылал, чтоб он малого допросил, також по прошествии некоторого времени и сам ему припамятовал, чтоб он что хотел с ним сделал, только я от него ничего в ответ не получа, принужден был упомянутого малого в здешнюю провинциальную канцелярию отослать. Упомянутый сержант Шипов стоял тогда при том, и сказал оное своему командиру, в глаза, что он о всем вышеупомянутом ему объявлял, так как я ему приказывал.

«Потом (Дурного) осердившись сказал, что он «равно как бы был у свиней». Меньшой мой сын ответствовал: «мы не хотим браниться; довольно того, что подполковник и майор слышат, как вы нас подчиваете».

«Господин Дурной, повторяя свои прежние слова, сказал, что он «еще хуже был, как у свиней». Сей его гнев таким образом умножился, что он с великою яростию из дому вышел, и караул у ворот приставил, со строгим об нас приказом.

«Когда мои дети ему прежде того о его поступках представляли, то он, по своему обыкновению, экскузами отличался, или удивительно проклиная исправить хотел, мы-же всегда противное тому проведывали.

«Такие его многократный перемены в его приказах, которые он своей команде давал, понеже мы думали, что оные высочайшим указом повелено, и о том у нас немалое [555] беспокойство, печали и великие алтерации причинились. Мы же все оное сносили, и в молчании уединенном на высочайшую ее инператорского величества милость уповали, которую мы всегда признаваем, и за перемену капитана, припадая к стопам, благодарение приносим, и со всесовершеннейшим почтением, о высочайшем благополучии нашей всемилостивейшей императрицы вечно Всемогущего, с искренним тщанием, и из истинного подданства, вернонижайшими сердцами, молить будем. Марта 30 дня, 1753 года. Е. Иоган. Г. Ф. К. ⁸».

«Переводил переводчик Николай Дурасов».

____________________________________________

Дурново, сдав команду и арестантов сменившему его капитан-поручику Преображенского полка Булгакову, отправился в Петербург и явился в сенат, где на предложенные ему вопросные пункты дал, 3-го июня 1753 г. следующее показание:

____________________________________________

«В бытность мою при Бироне с фамилией, чтоб дети его Бирона, хотя прежде без караула и выхаживали, но по усмотренным мною причинам, без солдат с двора не выпущать я приказывал для того, чтоб без присмотра с двора не сходили, ибо оные живут в разных покоях, а часовому на крыльце усмотреть не можно; а иногда тот караул от ворот и сводил и приказывал отпускать их с присмотром, и то я чинил в силу данных мне 1741 года, ноября 29 дня и 1749 года, июня от 4 числа, указов; а когда они проходиться хотели, то от меня запрещения не было, а позволяемо было, с тем чтоб за ними солдаты были, а без того-б не ходили.

«Поваров я у себя по неделе варить и дневанье иметь никогда не приказывал, точию, которые от него Бирона сменялись, то из них двух по смене, за пьянством их, в квартиру отпускать не велел, а приказывал им быть на моей квартире по неделе безъисходным; а стряпать их как у себя, так и у посторонних и у солдат не принуждал, а когда у меня или у посторонних случались компании, то как я, так и посторонние, для стряпанья прашивали тех поваров у него Бирона и с его позволения употребляли. На место-ж убылых поваров, одного поварского сына Черкасова, который прежде [556] жил у меньшого его, Биронова, сына и потом учился на той же его Бироновой кухне, и, по прошению отца его, оного повара о определении его на кухню к нему Бирону я в сенат представлял, о чем и ему Бирону тогда ж до представления сказывал, на что и он Бирон говорил, чтоб представить, почему и представил и указ получил; а непотребства и злодейства тогда за ним никакого видно не было.

«В отведенном ему Бирону доме о починке и пристройке ему Бирону в магистрат представить не только не дозволять или запрещать, но и сам я о том в магистрат словесно неоднократно представлял и всегда починки и пристройки исправляемы были от того магистрата.

«Я жил в отведенном от магистрата доме и дрова получал от того магистрату, по их доброй воле, без принуждения, а кроме дров ничего не получал; а Бирону отпуска дров и ничего другого от магистрата не было и я без указа не требовал, а покупал он Бирон из получаемых на содержание свое денег от себя.

«Служителям определенное жалованье каждому порознь раздавал я как и прежде меня сначала другими офицерами раздавалось, с его Бирона воли, через унтер-офицеров, кои деньги из казны принимали; а о выдаче арабки за пастора никакого требования и сватовства я не употреблял, но точию доказывал ему Бирону, что пастор желает на ней жениться и для того ко мне приходил; и выдана она, по приказу его Бирона, самим им Бироном и у него Бирона в доме.

«Никаких людей доносить на него Бирона ни о чем я не искал и никому не советовал и прошений подавать не приказывала

«Служителю его Бирона Александру того, якобы он дворцовый, не говаривал; а говорил что он определенный и обстоит в списке у них служителем и что ежели он не желает у него служить, то чтоб за него я старался — никогда не обнадеживал; точию оный служитель Александр на большего его Бирона сына однажды пришед ко мне, на первой неделе великого поста нынешнего года, жалобу приложил о битье его и о худых поступках, к которым его он, Биронов сын, принуждал. И о том я приказывал ему доношение к себе [557] подать для того, что ежели-б следовало что представить, то представил-бы, а о прочем ему-б Бирону объявить, а на меньшего его сына ни в чем бить челом отставного сержанта я не научал; не только приходил ко мне отставной гвардии сержант с жалобою на него, Биронова сына, в битье жены его, с чего я посылал его сержанта ту жалобу принесть к отцу его Бирону, точию оный сын его не допустил; и потом того сержанта к нему Бирону я с тою жалобою приводил, которого они и удовольствовали; а на солдата Линева никакой жалобы я не слыхал, и у какого малого тот солдат несколько денег отнял, — о том я известен не был; а про служителя Александра я, уведав, что он был содержан в провинциальной канцелярии, посылал унтер-офицера привести к себе для спросу: для чего он в той канцелярии задержан был? о чем его я сам и спрашивал письменно; а из покоев-ли его Бирона его брали, или на дворе, того я не ведаю; и по спросе того-ж числа отпустил, и что по спросу оказалось, в сенат репортовал. А пришедшего тогда ко мне от него Бирона немецкого служителя неарестовал, но токмо с показания оного Александра, что его тот немецкий служитель в канцелярию отводил, приказывал я в квартире своей ему подождать, пока осведомлюсь: не собою-ль он то делал, а сечь его никакого намерения не имел.

«Таких речей ему Бирону: знает-ли кто я таков, и как он Бирон дерзновение принял, без моего позволения, того малого в провинциальную канцелярию послать, я ни при ком никогда не говорил, а говорил ему Бирону, что как он Бирон послал того служителя, не объявя мне, и то весьма не хорошо, ибо ему в канцелярию никакого сношения иметь не должно, а что ему Бирону надобно, то-б объявил мне.

«На оное Бирон мне хотя и говорил, якобы он того служителя принужден в провинциальную канцелярию послать, для того будто от меня никакого ответа не получил; но точию я ему ответствовал, что пред тем временем присылал он Бирон ко мне требовать солдат, чтоб того служителя высечь, почему сержант с солдатами и посланы были, но потом он Бирон тому сержанту объявил, что уже он его простил, и сечь не хочет, о чем и сам мне объявил, а притом ему [558] Бирону того, что я, ровно как-бы был у свиней — не говаривал и на ответствие большого его Бирона сына такими речами, что я еще хуже был как у свиней, я не повторял; а говорил с учтивостию таким образом, что: хотя-бы я и у свиней был, тоб и тут должен о своем ведомстве знать, а мне о посылке того малого и сообщено не было, и потом я вышед от них из дому, у ворот караул приставить велел, с таким о них приказом, как и письменно от меня дано на основании мне данного указа, дабы из двора без присмотра не сходили.

«Я имел высочайшие ее императорского величества указы, каковы в оригинале и определенному на смену мне офицеру сданы; грубых поступков и обид им Бирону с фамилиею не показывал, а вышеобъявленным образом, как здесь показано, поступал я в силу тех ее императорского величества высочайших указов.

«И о всем вышеозначенном показал я самую истину, и ничего не утаил под опасением военного суда.

«Лейб-гвардии Измайловского полка капитан-поручик Степан Дурново».

____________________________________________

Сенат, по-видимому, очень равнодушно отнесся к делу Бирона с Дурново. По крайней мере, сняв с последнего показание, он не счел нужным дополнять и продолжать следствие и только лишь пять с половиной месяцев спустя поднес императрице доклад, который также приводим здесь в подлиннике:

«Высочайшим вашего императорского величества указом, объявленным в сенате чрез господина генерал-адъютанта и кавалера графа Александра Ивановича Шувалова, марта 14 дня, сего 1753 года, повелено находящаяся в Ярославле при бывшем герцоге Бироне лейб-гвардии капитана Дурново, о коем вашему императорскому величеству известно, что явился в некоторых непорядочных против его, Бирона, поступках, чего ему и в инструкции не написано, другим обер-офицером сменить и какие он непорядки чинил, о том от реченного бывшего герцога взяв известие, сенату чрез кого надлежит исследовать и вашему императорскому величеству всеподданнейше доложить. [559]

«По тому вашего императорского величества высочайшему указу, на смену находящегося в Ярославле, при помянутом бывшем герцоге Бироне капитана-поручика Дурнова, отправлен из сената с указом лейб-гвардии капитан-поручик Булгаков, который его, Дурнова, и сменил; а о чинимых им Дурновым непорядочных против Бирона поступках, взятое от него Бирона на немецком диалекте, за его рукою, известие, прислал при рапорте своем, також и он Дурнов явился в сенат.

«И по переводе того известия на российский диалект, против оного по учиненным вопросным пунктам, он капитан-поручик Дурнов перед собранием сената допрашиван. И во исполнение оного вашего императорского величества указа, означенное от него Бирона взятое за его рукою известие, в переводе и с допроса копии, вашему императорскому величеству сенат всеподданнейше при сем поднося, представляет:

«Хотя он Дурнов в допросе своем в показанных на него против Бирона непорядочных поступках и производимых ему Бирону обидах и не признался, следствия же и очных ставок не произвожено, но правительствующий сенат из собственная его Дурнова в допросе показания, усматривает его Дурнова, противные данным ему указам и непорядочные с обидою ему Бирону и его фамилии, поступки, а именно:

«1) По своей воле он Дурнов к воротам караул приставлял, а иногда сводил и опять приставлял с приказанием дабы из двора без присмотра не сходили, чрез что ему Бирону и сомнительство наносимо было, якобы по особо данному указу так с ними поступать велено; а ему Дурнову кроме данных ему от вашего императорского величества ноября 29 дня 1741 года, марта 30 дня 1742 года, июня 4 дня 1749 года, указов, по которым велено куда они вытти похотят более 20 верст, то их за пристойным и честным присмотром отпускать и во удовольствии снабжать, дабы они ни в чем нужды не имели; других в отмену оных, никаких указов дано не было; почему ему Дурнову в приставливании к воротам караулов перемен собою чинить и тем им сомнение наносить не надлежало. [560]

«2) Из определенных к нему Бирону поваров, двух он Дурнов на квартире своей, якобы за пьянством их безъисходных удерживал и не отпускал; на квартиру ж свою дрова он Дурнов от магистрата получал, без указного повеления, а Бирон из даваемых на его содержание покупал.

«3) Служителям его Бирона определенные из казны деньги он Дурнов команды своей через унтер-офицеров раздавал и в то вступался собою, не дельно, ибо по данному ему Дурнову указу велено определенные на содержание всех их деньги, также если есть и оставшие у офицеров, которые уже им подлежать отдать, и впредь принимая из подлежащих мест, отдавать им в руки, а офицерам, состоящим при них на карауле, до тех денег не касаться.

«4) Служителю его Бирона, Александру, который на большего Биронова сына жалобы ему Дурнову приносил, он Дурнов толковал, что де он определенный и обстоит в списке у них служитель, и о той жалобе доношение к себе подать приказывал; и потом из покоев его Бирона, через посланного унтер-офицера, того служителя для спроса к себе брал и пришедшего от Бирона для проведывания немецкого служителя в квартире своей удерживал, что ему Дурнову чинить не надлежало.

«Сверх же того он Дурнов и персонально им Бироном неучтиво такими речьми говорил, что хотяб он Дурнов и у свиней был, тоб и тут должен о своем ведомстве знать, и потом он Дурнов, вышед от них из дому у ворот караул приставлял, в чем и в допросе своем не заперся.

«За такие его Дурнова, в бытность при нем Бироне, непорядочные поступки, что с ним учинить повелено будет, сенат просит вашего императорского величества высочайшего указа. А до получения оного сенатом определено ему капитан-поручику Дурнову, яко находящемуся под следствием, от полку жалованье производить половинное. Подлинное подписали: Александр Бутурлин, князь Борис Юсупов, Иван Бахметьев, князь Иван Щербатов, князь Иван Одоевской. 14 ноября, 1753 года».

____________________________________________

Доклад этот, подобно множеству других бумаг, [561] представившихся на рассмотрение императрицы, пролежал более двух лет без всякой резолюции и Дурново, считаясь под судом при сенате и получая половинное содержание, находился в полку и исполнял все служебные обязанности. Наконец, в 1755-м году, он был произведен из капитан-поручиков гвардии в полковники в армию. Видя в своем производстве как бы признание своей невиновности, Дурново подал на высочайшее имя прошение и ходатайствовал о выдаче ему удержанного жалованья и рационов за все время бытности под судом. Тогда дело его вторично было доложено государыне, которая изустно повелела освободить Дурново от суда, оставив просьбу его о выдаче удержанного жалованья без удовлетворения.

Что касается Бирона, то в 1762-м году, при восшествии на престол Петра III, он, как известно, получил свободу и просил разрешения ехать в Курляндию; но император, намеревавшийся сделать герцогом Курляндским своего дядю принца Георга Голштинского, удержал его в Петербурге и после долгих переговоров принудил подписать отречение от герцогских прав на Курляндию в пользу принца Георга. Однако императрица Екатерина П, вскоре после своего воцарения, устранила сделку между Бироном и принцем Георгом и восстановила первого во всех его правах.

Бирон управлял Курляндией до 1769-го года, когда, одряхлев совершенно, передал власть своему старшему сыну Петру. Бирон умер в Митаве, 17-го декабря 1772-го года. Бальзамированный труп его, с горбатым носом и жесткими чертами лица, одетый в бархатный коричневый кафтан французская покроя с нашитой на груди андреевской звездой, покоится в склепе герцогского дворца и до сих пор показывается желающим за целковый, заплаченный кистеру.

С. Н. Шубинской.

Примечание. В распоряжении «Русской Старины» находится статья, составленная, по нашей просьбе, гофмейстером бароном Федором Андреевичем Бюлером, одним из потомков, по женской линии, герцога Бирона, статья о портретах Бирона. Лучшие из них — находятся у г. Бюлера. Статья эта, равно снимок с почерка герцога и один из наиболее схожих портретов Бирона будут помещены в нашем издании. Профессор В. И. Якоби весьма обязательно предложил нарисовать портрет Бирона на камне, с которого и будет исполнен литографический снимок. — Ред.

Комментарии

1. Источники: 1) Дело о капитан-поручике Дурново, в архиве мин. иностр. дел. Кн. 61, стр. 477 и след. — 2) Чтения в импер. обществе истории и древ. рос. М. 1862. Ч. 1, стр. 28-143. — 3) Маркиз де-ла-Шетарди в России, Пекарского. С. П. Б. 1862. Стр. 188--196. — 4) Записки графа Миниха, сына фельдмаршала. М. 1817. Стр. 203. — Записки князя Я. П. Шаховского. М. 1821. Ч. 1, стр. 39-41. — 6) Записки императрицы Екатерины II. Лондон. 1859. Стр. 91. — 7) Цветущее состояние Всероссийского государства. М. 1831. Ч. 2, стр. 74. — 8) История города Ярославля, Троицкого. Ярославль. 1853. Стр. 76. — 9) Политическая система Петра III, Щебальского. М. 1870. Стр. 145-148. — 10) Два эпизода из царствования Екатерины II, — Барона Ф. Бюлера. «Рус. Вест». 1870. № 3, стр. 116. — 11) Memoires sur la Russie, par Manstein. Paris. 1860. t. 2. Pg. 124. — 12) Materialien zu der russischen geschichte, f. Schmidt Phiseldeck. Riga. 1777. T. 2. S. 188-196. — С. Ш.

2. Деревянный летний дворец существовал с 1732 г., в летнем саду, на месте нынешней великолепной решётки. Здесь императрица Анна Ивановна ежегодно проводила исход лета и начало осени и здесь же умерла, 17 октября 1740 г., не успев переехать, по обыкновению, в зимний дворец. 19 октября, младенец-император Иван Антонович был церемониально перенесен, по приказанию регента, из летнего дворца в зимний; сам же регент остался в летнем дворце, располагая быть у тела покойной императрицы до дня погребения, назначенная на 23-е декабря. — С. Ш.

3. Поместив снимок с картины г. Якоби, считаем необходимым напомнить нашим читателям перечень других произведений этого художника. Вот главнейшие картины кисти г. Якоби, 1857 г.: «Лимонщик-продавщик фруктов» (мал. сер. медаль). 1858 г. «Татары-продавцы халатов» (больш. сер. медаль). 1859 г. «Светлый праздник нищего» (мал. золот. медаль) — эта картина принадлежит ныне гр. Штейнбоку. 1860 г. «Привал арестантов» (больш. золот. медаль). Эта картина, имела полнейший успех на выставке того года; она составляет собственность г. Третьякова. В 1861 году г. Якоби послан от Академии Художеств за границу, где и пробыл сем лет. Близкое изучение лучших художественных произведений западной Европы не могло не воздействовать весьма благотворно на упрочение и развитие молодого художника. Он работал непрестанно, и не только Петербург, но и Лондон (в 1862 г.) и Париж (в 1867 г.) видели на своих выставках (в Париже и в Лондоне на всемирных выставках) произведения г. Якоби. Между прочим, к этим годам относятся следующие его картины: «Полдень» (двое нищих освещены солнцем, им подает милостыню женщина). «Осень» (девочка с мальчиком). 1863 г.: «Закат»; «Знахарка» (подлинник принадлежит г. И. Ламанскому). «Шифонье»; 1864 г. «Террористы умеренные» — картина была на выставке того года под названием «Робеспьер» (принадлежит К. Т. Солдатенкову); «Голова Колиньи и герцог Гиз» (соб. г. Мазурина). За эту картину художник получил звание Академика. 1868-1869 г.: «Как аукнется, так и откликнется» (кошке стригут ногти); «Выход из тартории» (Фигуры пьяных); «Политика после завтрака» (картина принадлежит К. Т. Солдатенкову); «Тарантелла на зубах» (фигуры цыганят), «Модная мать», «Бандурист» и несколько других картин и эскизов; большая часть их воспроизводить разные стороны Римского быта; в этом городе художник провел несколько лет.

По возвращении из-за границы, г. Якоби обратился к сюжетам из отечественной истории. Известно, что в последнее десятилетие исследования новейшей отечественной истории сделали значительные успехи; вследствие этого художнику представляется богатый материал. Изучив его с полнейшим вниманием, г. Якоби остановился на одном из любопытнейших эпизодов: «Арест Бирона». Этот эпизод имеет не один только драматический интерес, он важен и по своему значению для всей русской истории прошлого столетия: в ночь на 8-е ноября 1740 года Россия руками же немцев, освободясь от Бирона, освободилась вместе с ним от целой тучи бездушных, чуждых нашему отечеству проходимцев, которые, нередко добираясь до самого кормила правления, сосали русские деньги, русскую кровь... В самом деле, ни честолюбивый Миних, ни исполнительный Манштейн, низвергая Бирона, уж, конечно, не подозревали, что они подготовляют падение целой ватаги иноземцев-авантюристов, в том числе и свое собственное, и очищают путь вполне русской женщине, — дочери Великого Петра, — к российскому престолу, а с нею выдвигают и ее сторонников: Разумовских, Воронцовых, Шуваловых, Бестужева-Рюмина; за ними Паниных, Румянцова и друг., людей, конечно, с разными способностями, но, во всяком случае, вполне русских...

Картина «Арест Бирона» оценена Академиею Художеств вполне по своим несомненным достоинствам: В. И. Якоби сделан Профессором. — Ред.

4. Бирон был женат на Бенигне-Готлиб Тротта-фон-Трейден, род. в 1703 г. ум. в 1783 г. От этого брака он имел двоих сыновей: Петра, род. в 1724 г., бывшего потом герцогом Курляндским и умершего в 1800 г., и Карла, род. в 1728 г. ум. в 1801 г., и дочь Гедвигу-Елисавету, род. в 1727 г., бывшую с 1759-го г. замужем за бароном А. П. Черкасовым и умершую около 1796-го года. (См. «Русскую Старину» т. II, стр.482-483). — С. Ш.

5. Подробное извлечение из следственного дела над Бироном напечатано в «Чтениях Императорского Общества Истории и Древностей Российских», 1862 г. ч. I, стр. 28-149. — С. Ш.

6. Пелым лежит близ слияния двух рек: Пелыми и Тавды. Он окружен со всех сторон дремучими первобытными лесами хвойных пород. Окрестности его на далекое пространство никогда не били обитаемы по причине множества «зибунов» или бездонных пропастей, обманчиво покрытых веленью и цветами. Вечно сырая «почва этого края заключает в себе необыкновенно растительную силу: кедр, ель, сосна, пихта и лиственница достигают здесь часто четырех сажен в объеме и до тридцати сажень в вышину. Ловля и продажа зверей и рыб, в изобилии наполняющих пелымские леса и реки, составлять единственный источник пропитания жителей — полудиких вогулов. В течение зимы, продолжающейся от октября до мая, сообщение Пелыма с другими сибирскими городами крайне затруднительно по случаю глубоких снегов; летом же обитатели его получают необходимые для жизни припасы водою, по Тавде.

Из современного Бирону описанию Пелыма видно, что городок этот состоял тогда из небольшой деревянной крепости или, вернее, острога, вооруженного двумя медными пушками и четырьмя чугунными пищалями, двух церквей, и нескольких десятков обывательских домов. В крепости жили: воевода, два фискала, надсмотрщик крепостной конторы, пять боярских детей и шестьдесят рядовых казаков и пушкарей. Число горожан неизвестно.

Дом, назначенный для помещения герцога Курляндского и его семейства был выстроен в некотором расстоянии от крепости, на крутом, обрывистом берегу Тавды, лицом к густой, непроницаемой тайге. — С. Ш.

7. По отъезде Бирона из Ярославля, в 1761-м году, дом этот был переделан в острог, а в 1820-м году из кирпичей его построена первая полицейская часть. — С. Ш.

8. Т.-е. Gerzog von Kurland. — С. Ш.

Текст воспроизведен по изданию: Арест и ссылка Бирона // Русская старина, № 5. 1871