СУЛТАНСКОЕ ПИСЬМО.

(Из дел Тайной канцелярии).

I.

В 1736 году в Нижнем Новгороде, у одного подьячего, по имени Петр Максимов, в его доме, поставлен был военный постой в лице солдата Федора Щербакова. Солдат пришелся не по душе подьячему, какой то строптивый, сварливый, смотрел все из подлобья, говорил мало, уходил рано, на весь день и приходил часто очень поздно вечером.

— Не ладно, говаривал подьячий своей жене, не ладно, так вот сердце и говорит, что не миновать нам беды с этим солдатом.

И действительно предчувствие не обмануло Максимова...

В одно прекрасное утро, жена подьячего заявила мужу, что солдат украл у нее из подголовка 2 р. 25 к. денег, два креста с цепочкой и две серебряные запонки. Накануне вечером она сама положила деньги в подголовок, ходила ночью к заутрени, поутру вернулась рано и не нашла ни денег, ни креста, ни запонок, а в доме кроме солдата да мужа посторонних с вечера и до утра никого не было.

Подьячий отправился к ротному командиру солдата Щербакова и заявил ему о воровстве.

Привели Щербакова и ротный начал допрос.

— На тебя, Щербаков, показывает подьячий, что ты украл у его жены деньги, крест с цепочкой и запонки?

— Никак нет! ваше благородие, и не видел и не слышал и не воровал, клевещет он на меня.

— В доме посторонних с вечера и до утра... начал говорить подьячий. [165] — Какое мне дело до твоих посторонних? кто видел что Щербаков воровал?

— С вечера и до утра посторонних в доме... начал опять подьячий.

— Убирайся ты к черту, с твоими посторонними! закричал ротный командир. Отвечай кто видел...

— Да что ты орешь на меня? в свою очередь закричал подьячий, я тебе не команда! защищать что ли хочешь своего...

— Ах ты, канцелярская крыса! закричал ротный. Вот я тебе покажу команду. В полковую его избу! ведите его! в полковую...

Подьячий барахтался, но куда же ему было справиться с солдатами; его привели в полковую избу и здесь ротный начал потешаться над ним батогами, и приговаривать: я не команда? а? не команда? Солдаты били с каким то особенным наслаждением канцелярскую крысу. Подьячий сперва кричал: ай! ай! батюшки! караул! злодеи! и наконец закричал: слово и дело!

Никакой командир на свете не остановил бы так быстро экзекуцию расходившихся солдат, как эти страшные два слова!

Подьячего, по приказанию ротного, отвели в губернскую канцелярию.

II.

Известно, что побои и истязания вынуждали многих несчастных кричать слово и дело, и в монастырях, и в селах, и деревнях и в городских тюрьмах, и в полковых избах, и даже на улицах и площадях... побои и истязания прекращались, но после этого побитым и истерзанным не становилось легче. За ложное высказывание слова и дела закон определял кнут, плети или батоги.

При таком раскладе дела находился и подьячий Петр Максимов; его привели в губернскую канцелярию и здесь немедленно начался допрос.

— Говорил ли ты государево слово и дело?

— Говорил не стерпев побои, а слова и дела за мной нет никакого...

— Так солгал?

Вопрос очень неприятный. Подьячий знал, какого рода удовольствие ему предстоит за ложное высказывание слова и дела, нужно было вывертываться! но как?

Подьячий призадумался и отвечал:

— Только вот видел я у писца Ивана Анофриева список из письма от турецкого султана...

— А что в письме? к кому? до какой причины?

Опять беда подьячему. Читал он это письмо у Ивана Анофриева, а подробности забыл — вспомнил только нечто: [166]

— Все забыл, отвечал он, а помню написано от турецкого султана, что он царь русский, что он наследник московский что священников псам отдаст на съедение... пишет султан чтоб веру его приняли... а более не помню.

Губернская канцелярия отыскала писца Ивана Анофриева.

— Откуда взял письмо турецкого султана? где оно? Предъявил Анофриев список из письма турецкого султана.

— А у кого списал?

— У Афонасья Осипова, пономаря Николаевской церкви. Отыскали пономаря.

— От кого получил письмо?

— От школьника Василья Иванова.

Отыскали школьника, он получил письмо от сына Нижегородского, ямщика Дмитрия Моисеева; Моисеев от крестьянина Нижегородской благовещенской слободы Ивана Кондратьева; Кондратьев от крестьянина же Макурина; Макурин от дьячка Федора Михайлова; дьячок от брата своего Бориса; Борис от Нижегородского ямщика Ивана Красносельцова — а Красносельцов прекратил наконец эту скачку губернской канцелярии за переписчиками султанского письма, объявив, что получил его в городе Романове от незнакомца.

— Какие приметы? какого звания, или чина этот человек? где живет?

На эти вопросы Красносельцов отвечал:

— Не знаю, был незнакомый для меня человек! Губернская канцелярия отпустила на свободу всех любознательных переписчиков султанского письма, а оставила у себя под арестом "в тюрьме" подьячего Петра Максимова и ямщика Красносельцова, и список из письма турецкого султана послала в московскую контору тайной канцелярии, испрашивал разрешения как поступить с арестантами.

Вот это письмо, сохранившееся в делах тайной канцелярии: “Махмед сын прехвальный славы и над всеми повелитель, сын Божий, монарх турецкий, македонский и волжский, царь арменский и антиохский, царь великого и малого Египта, царь вселенный и славнейший между всеми нами махомедами и наследник венгерский, русский, царь всех царей и государей, держава жизни и наследник московской земли и обетованный, великий гонитель христианского Бога, царево цвету блюститель, великих надежд повелитель. Поздравляю тебе Леопанде цесарю, аще хощеши и, желавши быти между нами без всякие обиды не сотворенно тебе идти на нас делом или войною; догадываемся яко со оным некоторым с королем покусился еси внити в совет, да против моей силы ратоборствовати, и то ты ничего не ожидай себе, токмо жди себе совершенной погибели своей во истину волею ты поискал аще и сие объявлю [167] тебе, что я изыду на погубление твое к тебе от востока даже и до запада и покажу тебе силы моей крепости с великим наказанием, да познав и узрев сколько силы государства моего, а что надеешься ты на свои городки, будто крепки, и я конечно порадею их в конец искоренити и испровергнути, якобы их на свете никогда не бывало; сверх сего объявляю вам вящее истовая исполнение, яко Богу попущающу вся, твоя земли и грады и страны никогда не будет мирного покоя; яко уставив мысли мои погубить тебя с людьми твоими в малом времени и немецкую землю подщусь разорите и искоренити и ничего в ней оставить, а твоему государству страхом моим и саблею моею пролитие крове вечную память сотворю, воистину то все и сбудется, чтоб моя слава явная была повсюду и чтоб вера наша везде широту вocпpиялa, а Бог ваш ко кресту пригвожден вечно и крепости никогда же возможен сотворити тебе помощь от моих рук свободити. Паче же священники твои уставихом псам на съедение отдать. И совершенно и то будет добро бы ты сотворил аще бы и ты веру свою оставил и видел бы я подлинное ко мне твое обращение, а то довольно ти буди, для познания тех яко же к тебе писано".

Несмотря на полную бессмысленность этого памфлета, и на то, что он направлен к Леопанду (Леопольду цесарю Римскому) тайная контора решила касательно переписчиков и читателей султанского письма, так: “чтоб впредь они таких недельных писем при себе не имели учинить им наказание в виде нещадного избиения батогами и после освободить.

Впрочем, может быть, это письмо имело какое-нибудь современное значение, потому, что в записках Желябужского мы обнаружили вариант этого письма, к сожалению, помещенный без всякого объяснения.

Г. Есипов.

Текст воспроизведен по изданию: Султанское письмо. (Из дел Тайной канцелярии) // Исторический вестник, № 1. 1901