1740-1830.

Составитель этих записок князь Юрий Владимирович Долгоруков — сын генерал-поручика кн. Владимира Петровича, бывшего в царствование Елисаветы Петровны рижским и ревельским губернатором, род. 2-го ноября 1740 г. Двенадцати лет произведен в прапорщики, в 1756 г. был уже капитаном в рядах армии в семилетней войне России с Пруссией; в 1767 году переведен маиором в л.-гвардии Преображенский полк; в 1769 г. исполнил поручение отправиться к южным славянам. Во время войны России с Турцией был в Черногории, где арестовал самозванца Степана Малого, назвавшегося было Петром III, но потом поставил его начальником Черной горы; — участвовал в Чесменском бою (1770 г.) и в русско-турецких войнах 1773-1774 гг. и затем 1787-1791 гг. Скончался князь Юрий Владимирович 8-го ноября 1830 г., в чине генерал-аншефа, в Москве, на 91 году от рождения.

Биография его рассказана Д. Н. Бантыш-Каменским в его «Словаре достопамятных людей», изд. 1836 г., т. II, стр. 305-327. Записки князя Ю. В. были печатаемы в прежнее время в извлечениях, между прочим, в помянутом «Словаре»; ныне издаем мы их целиком, по подлинной рукописи автора, доставленной в редакцию «Русской Старины», 9-го июля 1878 г., из Москвы г. Василием Бессоновым. Рукопись писана на 22 полулистах толстой серой бумаги, весьма связным почерком, с особенностями правописания XVIII века и со многими поправками автора. Мы печатаем эти, вполне драгоценные для история Екатерины II, записки одного из достойнейших ее сподвижников, дословно, разделив лишь текст на главы. — Ред. [482]

I.

Любезная моя дочь и сердечный друг княжна Варвара Юрьевна!

Всегда за правило поставлял никогда о себе не говорить. Из последствия увидишь причину, что я в первой и последний повествую тебе, яко столь близкой к моему сердцу, может возьмешь участие.

Нас было четыре сестры и два брата. О сестрах ничего не говорю, ибо они повышли замуж, из коих ты трех лично знала, а большая скоро по замужстве скончалась.

Брат мой родился в 738 году января 28-го, я — в 740 ноября 2. Прежи нежели что нибудь мог понимать, брат мой оказывал во мне привязанную дружбу; кой час я что либо стал понимать, тем же образом ему соответствовал. Сия дружба до последнего часа его жизни не пременялась, так что к удивлению всеобщему служила. К сему можно добавить, что жены наши не только сие разрушали, но ежели бы была возможность, еще бы и более усовершили.

Что касается до воспитания нашего, признаться должен, что все науки, нам преподаваемые, были единственно начальные, но усовершенствованы быть не могли по разным причинам частых перемен учителей и что рано были от оных отлучены и так сами себе устроили правила.

В 749 году в августе месяце нас обоих записали в унтер-офицеры и желания родителя нашего были, чтобы мы в сей части достигали доброго достоинства, следственно, начав оное в самом младенчестве, могли судить о ней в худе и добре. В 752 году произвели нас, по атестату инженерной науки, в прапорщики, определив к рижской инженерной чертежной. В 754 году досталось нам в подпоручики.

Вскоре после сего дядя наш родной, князь Сергий Петрович Долгоруков, послан был в Царьград ¹ и, по воле нашего родителя, взял с собою моего брата дворянином посольства. [483]

В 756 году родитель мой из губернаторов назначен генерал-поручиком к армии. Я был определен к нему к адъютанты капитанского чина. Между тем война с Пруссией начиналась, а родитель мой оставался при прежней должности. По воле его и моему желанию, я был отправлен в 757 году в армию.

В 757 году в первом сражении я был ранен в голову; в 758 году блаженной памяти императрица Елисавета Петровна приказала, чтобы всех бывших в действительном сражении произвесть в следуемые чины, почему я произведен в маиоры в сем году. После Цорндорфской баталии, полк Киевский, коим я командовал, был отряжен под начальством полковника Яковлева, для осады Кольберга, где уже прежде находился генерал-маиор Паленбах. Наши два полка были по другую сторону прежде пришедшего корпуса; наступление наше было слабо, напротив того, защита — тверда.

По дошедшим слухам, яко-бы идет в крепости сикурс, мы с обеих сторон отступили; но едва соединились, получили известие, что тревога фальшивая. По сим известиям и по совету наших генералов, послан был бригадир со стороны Паленбаха, а со стороны Яковлева я — с двумя ротами. По приходе в форштату я получил повеление занять наши укрепления, а господин бригадир намерен был после вступить. Итак я, вшед, занял все посты и послал рапорт, что работы наши разрыты.

На рассвете весь гарнизон сделал вылазку; во время битвы я получил приказ, чтобы я делал, что заблагорассужу, а помощи никакой не ожидал, по причине, что по дороге, ко мне ведущей, ядра достают. Я хотя был ранен, но счастливо вылазку отбил и последних ретирующих захватил в плен. После сего я получаю повеление выдти из форштата, ибо повеление пришло ² от главного начальства войскам идти по квартирам.

За сие с неприятелем дело я был произведен в премьер-маиоры и с полком вступил на зимовые квартиры в город Мариенбург, под начальство генерала-поручика Леонтьева. [484] В сие время в Киевский полк приехали полковник и подполковник, то господин Леонтьев рассудил, что мне в полку делать нечего, предложил, дабы я шел к нему в дежур-маиоры, на что я согласился.

Потом уведомясь, что брат мой возвратился в Россию, жадничась его видеть, отпросился в Ригу, где мой родитель был губернатором. В Риге сведал, что начальство над армией поручено графу Салтыкову, а брат мой с ним едет в армию, где они и приехали, а меня родитель отправил с герцогом курляндским в Петербург, где я был от всех больших бар принят отменно ласковой приветливо, даже что канцлер в одно утро прислал меня звать обедать, объявя, что императрица приватно у него будет кушать, где я удостоился быть представлен ее величеству и удостоился очень милостивой и лестной для меня разговор ее принять.

Потом отправлен был курьером в армию. Граф Салтыков приказал мне быть при нем дежур-маиором, где совершенно был счастлив вместе служить с братом своим. По окончании весьма счастливой кампании 759 года, граф Салтыков сделан был фельдмаршалом, я был произведен в подполковники, и вся молодежь, при нем бывшая, с ним поехала в Петербург.

В 760 году по возвращении в армию я видел, что Невский полк, в который я был помещен, назначен в корпус графа Чернышева, который тогда прибыл в армию, быв три года при цесарской армии поверенным в делах от нашего Двора. Я знал, что сей разумный (генерал) приобрел много военных сведениев, просил у фельдмаршала позволения быть при полку, тем паче, что брат был назначен в корпус графа Румянцова обер-квартирмейстером.

Счастливое предприятие быть под начальством графа Чернышева, который, делавши три кампании при цесарской армии, единствен был в знании как войска водить. Признаюсь, что сия наука меня много выучила впоследствии, по большому моему желанию иметь по настоящей службе способным по детальным знаниям и по хорошей памяти. По сим способностям я приобрел совершенную доверенность от сего редкого начальника. [485]

Сия кампания окончилась без генеральной баталии, а только примечательного, что наш корпус был в Берлине, а потом наш корпус остановился в Померании и тем прикрывал всю армию. Я в сие время был так счастлив, что мне дан был корпус гренадеров, скомандированными от каждого полка по одной роте, коим я прикрывал корпусную квартиру и подкреплял передовые легкие войска.

761 года наш корпус впереди армии в беспрестанном был движении, где часто мне случалось быть в драке с неприятелем; но важных дел не случилося. Пред окончанием кампании король прусской с восемьюдесятью тысячами укрепился левым крылом в Швейдницу, а правым в Штригау ³; против — была вся российская армия и весьма знатный корпус цесарцев, под командою генерала Лаудона. В совете положено было всему Лаудонову ⁴ войску атаковать неприятельский левый фланг, а корпусу графа Чернышева — правый фланг; мой корпус был разделен: половиной — в цесарцам, к полковнику Дальтону в команду, а половина его, Лаудонова, полку поступила во мне в команду и мы должны были делать главы атак — Дальтон с цесарской стороны, а я — с Чернышевой стороны. Мы в совершенной радости совсем приготовились, считая, по удаче сей экспедиции (что) война должна кончиться, ибо тут прусский король собрал последние свои силы.

В день, назначенный к атаке, я, будучи пред лагерем, нетерпеливо ожидал возвращения Лаудона и нашего генерал-квартирмейстера барона Елбта, кои ездили последнее открытие делать. Увидя последнего из сих ⁵, сказал ему, что «мы с нетерпением ожидаем и скоро ли начнем?» На сие он мне отвечал: mon cher prince George, Moscou est ataque, изъяснив, что король прусский никогда так сильно не укреплялся и что сию отчаянную атаку только можно делать, если бы резиденция была в опасности. С сим наша надежда исчезла.

Вскоре после сделан совет и определено генералу Лаудону остаться в своей позиции и графу Чернышеву под его [486] начальством, а прочей всей российской армии идти на квартиру на Вислу.

Король прусский, чтобы освободить Швейдниц, отошел один марш, — пропустив слух, что идет в Богемию; Лаудон будто сему поверил, отдал приказ, что по верным сведениям король прусский идет в Богемию, куда и мы должны немедля идти. Король прусской имел всегда везде верных шпионов, тотчас был уведомлен, отошел еще один марш. В ту-же ночь Лаудон послал цесарские колонны и мой корпус русских гренадер штурмовать Швейдниц и на рассвете сия крепость была наша. Дабы пруссаки не вздумали то же сделать, что мы, цесарцы не могли долее стоять в лагере, пошли по квартирам, а граф Чернышев, по просьбе Лаудона, оставался в лагере до позднейшей осени, где уже и снег выпадал, и когда удостоверились, что король прусский ничего предпринять не может, вступили мы в квартиры в графство Глацкое и я с корпусом гренадер прикрывал корпус, расположенной по квартирам.

В конце сего 761 года блаженной и вечной памяти императрица Елисавета Петровна скончалась.

II.

Вступивший на престол наследной император Петр Третий прислал (чрез) курьера графу Чернышеву повеление, дабы он, оставив цесарцев, соединился с нашей армией на Висле, куда мы и пришли — главная корпусная квартира в Торунь, откуда граф Чернышев поехал в Петербург. В то время учреждались шефы и граф Чернышев сделан шефом с.-петербургского полка и другого Кроатского полка, долженствующего быть формировану из кроат, в Пруссии в плену находящихся.

В 762 году граф Чернышев возвратился к корпусу с повелением от императора Петра III следовать в соединение к прусскому королю.

Делая новое распоряжение в корпусе, поручил мне в [487] команду три батальона гренадер, пока сформируется его кроткий полк, в который меня представил в полковники, и отправил меня к прусскому королю с репортом и донесением о числе войск, под его командой состоящих.

Тут должен сказать, что прием мне был от короля чрезмерно милостивой; все со мной разговаривая за обедом, между прочим, сказал, что он в дружбе императора уверен и будет стараться, дабы по отличной моей службе и за такое чрезмерно приятное уведомление, кое я ему привез, без милости не оставил, сказав всем за столом сидящим выпить мое здоровье за такое приятное известие, каковых он много лет не получал. Потом отправлен я был обратно, где на дороге в Познани встретил графа Чернышева, коему вручил королевские депеши.

Вскоре потом мы пришли к королю, и он наш корпус смотрел и был обед для российских генералов и полковников и король приказал и мне быть, сказав графу Чернышеву, что он чаще желает меня видеть за своим столом.

И с этих пор мы всегда были в движении и цесарцев вытеснивали, но король, чтобы приобресть доверенность, почти всякий день вводил нас с неприятелем в дела, кои мы могли хорошо видеть, но дрались перед нами прусаки.

Наконец, мы так сошлись с цесарцами, что наш корпус против цесарцев, они по горам, а мы на равнине, выстрела на два или на три пушечных выстрелов ⁶ и сделана диспозиция королем: цесарцев с разных сторон атаковать. Накануне сей атаки получил граф Чернышев курьера, что императрица Екатерина взошла на престол и что со всеми мир; корпус наш должен идти на Вислу в Торунь. Сей курьер приехал ночью и граф Чернышев, на рассвете, о сем объявил королю. Сия весть его тронула, но он нашелся и просил графа, чтобы на тот день мы остались, дабы не сделать какой перемены в надежной удаче от атаки. Мы были свидетелями как прусаки из гор выгоняли цесарцев, по причине, что их лучшие войска против нас [488] стояли, не понимая, что сие значит, что наши войска все перед палатками и не трогаются; но когда прочие были выгнаты, то и наши соседи отретировались и мы в ночь выступили, хотя не действуя, но много способствуя прусской удаче. Во время бытности нашей с прусаками, я произведен в кроатские полковники и король мне сказал, что во время кампании он меня не отпустит, а после кампании всех пленных кроат прикажет мне представить, и уверен, что не только один, но и два полка могу набрать.

Тотчас по отступлении к Торуни граф Чернышев поехал в Петербург, а я из Торуни отпросился ехать к фельдмаршалу графу Салтыкову, коему я представился в Гданске, где первое его слово: «ты без полка, ваканции в первом и третьем гренадерском полках», чтобы я выбирал. На мой ответ, что сия милость для меня велика и я не выбор, а совсем в его милость себя поручаю, — он сказал, что меня определит в первый гренадерский полк, за что я изъяснил мою благодарность.

Скоро потом и граф Чернышев приехал в Гданск. При первом свидании фельдмаршал ему сказал, что меня он определяет в первый гренадерский полк. Граф Чернышев ни под каким видом на сие не согласился, говоря мне весьма милостиво, чтобы я из его начальства не выходил, на что я отвечал, что за первое счастие всегда почитал быть в его команде, но у него в корпусе ваканции нет. На оное он сказал, что для меня оную сделает. Потом он взял меня с собой, поехали в Торунь; дорогой он мне говорил, что даст мне петербургский полк.

Ответ мой был, что ни для чего не согласился бы, чтобы для меня вытеснить полковника князя Прозоровского, с коим мы связаны были не только некоторым свойством, но даже с издетства дружбою.

Граф сказал: «Прозоровский любит гренадер, я ему отдам твои три батальона, оные должны быть сформированы четвертым гренадерским полком».

По приезде нашем в Торунь все генералы и штаб-офицеры графа встретили и только что мы вышли из коляски, граф обратился к Прозоровскому: хочет ли он иметь [489] гренадерский полк? Прозоровский не знал что отвечать, отошел, спрашивает меня, что это значит? Я чистосердечно ему сказал:

— Ты знаешь его страсть к Петербургскому полку и поэтому он желает, чтобы я был в сем полку.

Прозоровский, видя, что ему решиться должно, вошел к графу и сказал, что он согласен. В тот же день отдан приказ меня причислить в Петербургский полк, а Прозоровскому принять мои батальоны и формировать гренадерский полк.

Мир уже был совершен и нам велено идти в Россию и ваш корпус составлял Смоленскую дивизию, и вся армия пошла по назначению дивизиев.

III.

В сем 762 году мы вступили в квартиры и наша дивизия расположилась: в Смоленске бригадный командир Алексей Михайлович Маслов, а в уезде полковник кн. Прозоровской с четвертым гренадерским полком, Гротенгельм с Бутырским, Баннер с Выборгским в Дорогобуже, князь Алексей Борисович Голицын с Апшеронским полком в Вязьме и уезде, князь Владимир Борисович Голицын с Пермским полком и бригадный командир князь Петр Сергеевич Долгорукой, полковник Давыдов с Рижским карабинерным полком в Рославле, полковник Полонский с Рязанским карабинерным в Белой, Текелли с Сербским гусарским в Поречье.

Фельдмаршал граф Чернышев сделан президентом военной коллегии; под его начальством наша дивизия управлялась генерал-поручиком Нумерсом.

В 763 году, весной, вся дивизия собралась при Смоленском лагере.

В сем лагере мы получили повеление быть готовым к походу по причине смерти короля польского Августа.

Вскоре пришло повеление командировать С.-Петербургской и Ашперонской полки пехотные, Рязанской карабинерной и [490] Сербской гусарской, все под командою князя Петра Сергеевича Долгорукова, в Варшаву, для выбора короля Понятовского; из прочих дивизий тоже войска следовали. В Польше уж началась конфедерация и по дороге нашей к Варшаве мы забавлялись битием, гнанием и пленением польских войск. Время нашего пребывания при Варшаве кончилось с коронованием короля и все кончилось. Часть наших войск расположилась: Апшеронской полк в Грауденце и уезде, Петербургской полк при генеральской квартире в Мариенбурге и уезде. Тут присоединился в мою команду один батальон первого гренадерского полку. Рязанской карабинерной расположен был в Диршаве (sic) и около.

В сих весьма приятных квартирах мы простояли одиннадцать месяцев и получа повеление, Смоленской дивизии полки последовали в Россию и я с полком вступил на свои непременные квартиры в Вязьму.

7 Граф Чернышев, желая показать мой полк императрице, расхвалил оной, а как императрица в сем году намерена была ехать водою в Казань, изволила сказать:

— Прикажи с.-петербургскому полку идти в Казань, я там его увижу.

Неожиданно в 767 году, в начале, я получил повеление моему полку идти в Казань. Я выступил. Пришед к Москве, я расположил полк в моей подмосковной, куда граф Захар Григорьевич (Чернышев) приехал смотреть, и полк по глубокому снегу делал разные движения; граф был очень доволен; приехав в город, еще более мне чести сделал у императрицы и она изволила приказать, чтобы я полк отправил в Казань, а сам был готов иметь счастие в ее свите ехать водой.

В 767 году, весной, императрица изволила поехать в Тверь, где мы все анбаркировались на приготовленные четыре галеры и множество прочих судов, и весьма приятной вояж делали. В Нижнем Новегороде я испросил, чтобы мне дозволено ехать в полку и, по дозволении, я нанял лодку и прибыл в Казань. [491]

Ее величество удостоила смотреть мой полк с большим одобрением, потом изволила приказать моему полку возвращаться в свои квартиры, а мне следовать при свите водою до Симбирскова (sic). Сие продолжение водоплавания произошло для того, чтобы продолжить чрезвычайное удовольствие, кое не только она сама, но вся свита ощущала.

Из Симбирскова все поехали сухим путем в Москве.

В сие лето скончался добродетельной фельдмаршал граф Бутурлин; он же был и подполковник гвардейского Преображенского полка. Воля императрицы сей полк отдать (в) начальство графу Алексею Григорьевичу Орлову, сделать его подполковником, а меня маиором. Я отговаривался тем, что я с Петербургским полком, пока возможно, расстаться не намерен, но граф Орлов решительно отозвался, что Преображенского полку не примет, если я не буду маиором; тут началось во мне настоятельное требование; я видел, что мне отделаться нельзя, а притом, видевши милостивое императорское на меня внимание, с горем решился и в мое утешение позволено мне взять 150 рядовых из моего полку и 150 выбрать из всей армии в Преображенской полк.

Таким образом принужден был, совершенно против моего желания и склонности, переселиться в резиденцию, где старался сей ослабевший полк привесть в образование.

В исходе 768 года императрица, для примеру всей нации, вызванным из Англии доктором Вилием, привила себе воспу и Несколько времени была в опасности жизни.

В сие время получено известие, что Порта Оттоманская объявила войну и наш министр господин и его секретарь г. Булгаков посажены в тюрьму.

В 769 году во всей (армии?) сделалось движение. Сие побудило меня просить быть определену в действующей армии. В ответ ее величество приказала мне сказать, что мое пребывание при ней нужно.

В сие время граф Алексей Григорьевич Орлов, находясь для лечения болезни в Италии и в Венеции, разговаривая (с) славянами, венецианскими подданными, с нами единоверными, уверился, что они недовольны своим правлением, также и их соседи черногорцы, турецкие подданные, даже греки [492] в Архипелаге преданы двору российскому; посему граф Орлов писал ко двору, дабы наши народы (sic) и обстоятельства делать свое внимание, и он представляет свои услуги если прислан будет флот и войско, но что он начальства не примет, если меня к нему на помощь не пришлют. Сие мне предложено, хотя мое желание было быть употреблено в известному в военном звании славному начальнику графу Румянцову; но сего способа не имея, единственно чтобы быть в войне, согласился ⁸.

В рассуждении критических обстоятельств католических державы, а наипаче в Италии, отправили меня под названием купца Барышникова и, вместе со мною, таким же образом, артиллерии подполковника Лецкова, Николая Иваныча Маслова и Федора Васильевича Обухова.

Перед отъездом имел я счастие откланитца ее величеству в ее кабинете и чрезвычайно милостиво отпущен.

Таким образом, под именем российских купцов, отправились мы в Италию. Доехав в Пизу, тут я вручил бумаги графу Орлову и притом записку, что весьма скоро к нему придут девять линейных кораблей, несколько фрегатов и пять тысяч человек десантного войска. Мы ожидали скорого прибытия сего флота, но, с одной стороны, неопытность наших морских начальников, а с другой — нежелание воевать, была причина их медленности. Флот наш зашел в Аглинской порт, где простоял семь месяцев, яко-бы за починкою кораблей, а самая причина, что адмирал все твердил: «авось помирятся»; по сей причине мы в недействии весьма скушно проводили (время).

С нами был брат графа Орлова, которой по фавору брата весьма молод попал в большие господа. Будучи егоистом и чрезвычайно самолюбив, начитался греческой и римской истории, хотел равняться с великими людьми, но, по несчастию, не имел на то способности, и его сластолюбивое житие препятствовало лично отличиться; по моему простосердечию (мы) не могли никогда одинаково думать. [493]

В одно утро граф Алексей Григорьевич (Орлов) мне говорит, будто брат его к нему приступает и требует ехать в Черную гору, но вот его слова:

— Ты знаешь, что брат мой не имеет способности, а притом всеми ненавидим, то во избежание дурных следствиев возьми сию экспедицию на себя.

Я хотя видел куда сие ведет и что меньшой брат большего обманывает, считая гнусным отчего либо отказываться, согласился и в несколько дней собрался.

Мне должно было спешить в Сенигалию на ярманку, куда все корабли свободно приходят и отходят. У нас было двадцать шесть славян, живущих по разным местам в Италии, коим я приказал идти в Сенигалию, явиться к Драшковичу, с коим я был в переписке, в греку, с коим я также был в переписке, и приказал для меня заготовить два судна для моего переезда, а сам поехал в Венецию для получения от графа Моруция денег. Со мной поехали артиллерии полковник Лецкой, полковник Герсдорф, маиор Розенберх, секретарь Миловской, бывший в нашей службе черногорец капитан Пламениц, да весьма для меня нужной человек венецианской подданный граф Войнович, уроженец Кастелнънова, — на самой границе черногорской, человек очень верной, проворной ⁹ и свою родину и язык знающий, так как и итальянской. Еще два унтер-офицера гвардии: Акиншин и Сиромятников; оных я с собой привез из Петербурга; еще мой камердинер да слуга Лукезица, весьма проворен, но большой плут.

Вот вся моя армия, с которой я отправился в Сенегальскую ярманку. Остановясь в Анконе, дождался сведения, что греческое судно готово, кое возвращалося в Афины, и славянская требакула, посему я приехал в Сенегалию и вскоре амбаркировался. Грек-капитан в жестоком страхе, но принужден меня вести в пустой порт между границею турецкой и венецианской; тут мы вышли на берег, где меня дожидался, по предварительному от меня уведомлению, славянин венцианской подданной Марко, из деревни Маина. Он нас повел в гору. [494]

В жизнь мою не имел я более трудности; мы несли на себе деньги, медали, порох, свинец и прочее; будучи так нагружены, по каменным горам, ухвачиваясь за терновые кусты, где мы ободрали руки и даже подошвы все изорвались. В девять часов мы дошли до земли Черногорской и сделалось жарко, я не мог дале следовать, сел отдыхать в таком положении, думая, чтоб со мной ни случилось, не могу больше идти. По прошествии короткого времени привели мне осла, на коем я продолжал путь до селения черногорского, называемого Черница.

Отселя послал повестить, чтобы черногорцы сбирались в Цетин; сие главное место, тут живет архиерей и губернатор.

В назначенное время я прибыл в Цетинской монастырь; в сию ночь и на другой день черногорцы собрались; тут им прочли на их языке манифест и приведены в присяге российской императрице; потом их кормил и в тот (день) распустил по домам, объявив, что впредь будут получать мои повеления и, по уверению графа Орлова, ожидал прибытия флота, коего несколько месяцев напрасно ожидал.

В сие время венецианы, дабы оправдаться перед турками, делали разные неистовства; один раз прислали русских в кушанье отравить, что, по счастию, открылось и посланный, под видом дезертира, признался и порошок дал итальянцу, который нам стряпал. Сей честный плут сие разведал. В другой раз подкупили черногорцев, дабы имеющий под нами порох зажечь, и сие удалось нам открыть. Наконец, турки публиковали, если живого или мертвого к ним доставят, они платят пять тысяч червонных. Сей убедительной причины мои черногорцы равнодушно перенесть не могли, и я мог приметить, что они искали способа до меня добраться: первое приступили ко мне, что они обижаются, что при мне славяны, и требовали, чтобы я их (черногорцев) взял для охранения моей особы, и разные неприязненные слухи до меня доходили к моему сведению; впрочем, что можно было, то моя экспедиция произвела: наши окрестные Черной горы в армию не пошли даже; босняки отговаривались, что неприятель при их границах, и верных людей я только имел 26 человек, а на черногорцев без нашего войска я полагаться не мог, а [495] притом немного оставалось до зимы, где бы все горы, как я выше говорил, занесло так снегом, что из одного двора в другой, ни под каким видом, прохода не бывает.

Сколь (ни) невозможным казалось из сего разбойничьего гнезда вырваться, но Бог помог. Я поручил графу Войновичу переодеться в славянскую одежду, идти в турецкий город Антивари и стараться нанять или купить какое-нибудь судно. Сие счастливо удалось, он возвратился с тем, что пустая лодка через два дня, в ночь, из города выйдет и в пустом (месте) ту ночь простоит до утра. Первый мой предмет был всех черногорцев удалить, потом из под караула призвал Степана Малова, дал ему патент российского офицера, нарядив его в мундир русского офицера, отдал ему привезенный мною порох, сукно и прочее, оставив письменное повеление, что до моего возвращения поручил управление Черной горы Степану Малову. Он меня проводил до берега моря; кой час завечерело, мы пошли по горам, по пропастям, по камням, по тернам, я бы верно в пропасть свалился, если бы привычный в сим местам Степан Малов, так сказать, на руках не вынес, хотя мы все шли под гору, прыгая с камня на камень, держась за терны. Сей трудный поход продолжался целую (ночь). Чуть стало брезжиться, мы подошли в берегу моря и едва можно было приметить в некотором расстоянии наше судно; разбудили на берегу спящего матроса и зачали на малой лодке переезжать.

При выходе из Черной горы, славянский патриарх задолго перед тем был должен для спасения жизни укрыться с несколькими архимандритами в Черную; просил меня взять его с собою, что я и сделал.

Радость наша была чрезмерна, когда мы взошли на судно, ибо если бы за чем нибудь оно не могло выйти, то стали бы мы окружены четырьмя неприятелями: черногорцами, венецианами, турками и Адриатическим морем.

Вошед в судно, от жестовой усталости мы несколько успокоились; (но) новая гибель предстала: первое, безнадежность нашего судна, которое долгое время не было конопачено, компаса не имели, но что всего хуже, ни куска хлеба, ни капли воды, а о прочих припасах и говорить нечего; тут должно [496] было прибегнуть к расторопности графа Войновича: он на лодке поехал в городок, венецианам принадлежащий. По обыкновению, его стали расспрашивать, он сказал, что он не смел войти с своим судном по причине, что у него люди больны и есть умершие, что он идет из Македонии с табаком, а от больших штурмов все повидал в море, и просит, чтобы ему позволено было закупить провизию. При сем разговоре несколько червонцев графа Войновича доставили полное удовольствие. Начальник ему сказал: «хорошо, что он с больными не вошел в порт и что много доходит известий о погибели в море судов от штурмов»; впрочем, дал ему свободу всем снабдиться. Граф Войнович приездом своим нас очень обрадовал и мы весьма весело слушали его рассказы, а бывший с ним славонец нам сказал: «конте лаже, лаже — секретарь пише, пише», то есть: граф врет, секретарь все пишет.

Напившись и наевшись, мы спокойно пустились к итальянским берегам, новая беда: сделалась жестовая (буря) и лодочку нашу оторвало. Судно наше начало нести к венецианским берегам, что для нас было опасно; по счастию, у нас случился матрос, который был от роду нем, но сие море очень знал. Знаками указал, что тут есть совершенно пустой берег, жила никакого нет и судно будет безопасно. Мы туда вошли, переждали бурю и потом достигли города Анконы. Сей город весьма испугался, увидя толь скверное судно набито(е) людьми; приняли нас за разбойников, но мы в порте кинули якорь подле дульциниотского корабля. Сии морские разбойники испугались от нашего соседства, отрубили якорь и пустились в море.

Я в Анконе через приятелей и чрез деньги успел, что нас оставили, но заставили нас держать сорокадневный карантин, посему мы все переехали в карантинный дом.

По выходе из оного, я поехал к графу Алексею Григорьевичу и нашел его в Пизе, а граф Федор Григорьевич, подхватив флот, поехал в Архипелаг искать славы, оставя в Ливорне один корабль и один фрегат. На оных мы с графом Алексеем Григорьевичем отправились в Морею. По приходе, мы нашли, что первое появление флота российского [497] навело такой страх, что турки сдали Наварин князю Петру Петровичу Долгорукову, который приступил с двенадцатью русских солдат и немалова числа греков.

Сие возгордило самолюбие, вздумали всю Грецию завоевать прежде нашего прибытия. В сем намерении собрали всех морских и сухопутных солдат и сделали высадку к Корону, но по безначалию, ибо сам главный начальник ноги на берег не ставил, и более двадцати дней ни мало и ничего не успели.

В сем положении мы нашли дела Мореи. Граф Алексей Григорьевич поручил мне осмотреть осаду; я, возвратясь, объяснил, что крепость ничего не значущая, ежели мне поручат, я ответствую завладеть оной в несколько дней.

Тут граф Федор Григорьевич горячо заспорил и настоял, чтобы осаду оставить, на что я сказал, что сие всего легче, но снятием осады окуражим весьма туров и мы с таким малым числом к ним зашли, единственно успехов можем ожидать от удач, но решительно граф отозвался, что(б) войска забрать на корабли, что исполнили.

Но решительного положения мы никакого не имели; не знали, для чего пришли в Модину, сделали высадку, корабельные скверные чугунные пушки на людях подвезли и, казалось, довольно счастливо на третий день брешь сделали, но, к несчастью, большой корпус турок пришел на помощь крепости. Я послал к нашим грекам, коих человек до семисот мною были поставлены с правой стороны крепость блокировать, чтобы они перешли налево, дабы левый мой фланг прикрыть, но получил репорт, что ни одного грека не осталось, они все ушли.

Тут я увидел, что неизбежно должно уступить, послал небольшое число солдат позади занять между гор ущелину; сам с достальными, переменяя фрунт, ретировался, где, будучи ранен в руку, продолжал отступление, потом ранен в ногу, но, по счастию, уже все достигли дефилеи, в которой турки не осмелились преследовать.

После сей экспедиции мы все амбаркировались, мы вышли в море, где к нам пришел контр-адмирал Елфинстон, с тремя кораблями, а прежде нас было шесть линейных и несколько фрегатов. Пришло к нам известие, что шестнадцать [498] турецких военных линейных кораблей и множество разных судов. Тотчас на наш корабль созван был совет, состоящий: два графа Орлова, адмирал, контр-адмирал, капитан нашего корабля Грейг и я. Увидев, что начали колебаться, мы с Грейгом решительно сказали, что(б) нам искать турецкий флот и атаковать. На сие мнение мы, хотя с трудностию, вовлекли и графа Алексея Григорьевича.

По счастию, что мы имели капитана Грейга, столь искусного мореходца, какого желать можно. Он сделал диспозицию таким образом: три корабля в авангарде под начальством адмирала, корабли: 1) Европа, 2) Евстафий, на коем был адмирал и граф Федор Орлов, 3) Януарий; кор де-баталь: три корабля: 1) Три святителя, 2) Наш, Три иерарха, 3) Ростислав. В ариергарде контр-адмирал Елфинстон: 1) Не тронь меня, 2) восьмидесяти-пушечный Всеволод, 3) Саратов. В предписании сказано, чтобы корабли между собой расстояния имели не больше пол-кабельтова, шедши за одним от неприятеля на пистолетный выстрел, ложились в линию и в сей дистанции, шед мимо неприятеля, производили пальбу.

Накануне атаки Грейг ко мне подошел и просит, чтобы я взял команду над кораблем Ростиславом, но он зачал меня очень убеждать и я переехал на Ростислав. Генерал Пален, подполковник Перет и многие просились и со мной переехали. На другой день мы увидели турецкой флот в канале между островов при азиятском береге на яворе, но один корабль капитан-паши в той-же линии, но отдален кабельтов на шесть или несколько больше.

По сигналу вступили мы в атаку. Первый корабль Европа, пришед в дистанцию, поворотил вдоль турецкого флота, производил пальбу; за оным корабль Евстафий — тоже, а потом Януарий. Европа, пришед против капитан-пашинского корабля, увидел пред собою мель; опасаясь потерять корабль, повернул назад. Потом Евстафий думал то-же сделать, но его паруса были весьма повреждены — начало корабль дрейфовать на капитан-пашинский, и думали, что будет ручной бой. Адмирал и граф Федор Григорьевич сели в шлюпку и погребли на фрегаты, стоящие в отдалении от флота, забыв на корабле: адмирал своего сына, а граф Орлов своего друга князя [499] Козловского. Наш корабль сцепился с турецким; капитан Круз, увидя турецкий корабль пустой, послал на последней, при нем имеющейся, шлюпке адмиральского сына к графу Алексею Григорьевичу с поздравлением, что он взял турецкий корабль, но когда наши взошли на корабль, увидели внизу дым и второпях не старались гасить, а перебежали на свой корабль. Вскоре турецкой корабль был весь в огне и наши люди в изумлении ожидали своего жребия, как вдруг турецкого корабля мачта упала на наш корабль и искры упали в крюйт-камеру, которая была открыта по причине сражения и мгновенно наш корабль подняло совсем на воздух и на обломки попали капитан Круз, штурма(н) и человека четыре; прочие все погибли и князь Козловский, а потом и турецкий корабль сгорел и тоже на воздух взлетел, а турки все (с него) перебрались на берег. Третий корабль из авангарда, Януарий, еще прежде поворотил из бою вон.

Действии кор де баталии. Первый корабль «Трех Святителей» прошел сквозь турецкую линию, а «Три иерарха» и «Ростислав» (с) своей стороны повернулись против турецкого флота и чрезвычайную, в ближнем расстоянии, произвели пальбу, которая не очень долго продолжалась и турки обрубили якоря и в большом беспорядке вошли в глухой бассейн при Чесме.

Об ариергарде не велика повесть: он убавлял парусов и пришел, когда уже мы обложили Чесменский бассейн, но от фанфоронства, что он был в сражении, еще до нас далеко не дошел — стрелял из пушек на воздух.

В сие время, как наш корабль взорвало, граф Алексей Григорьевич бросил имевшую в руках бриллиантовую табакерку и только выговорил: «ах, брат!». Скоро потом адмиральский сын приехал и известил, что его отец и граф Орлов уехали с корабля прежде. Граф Алексей Григорьевич, Грейг и я поехали их отыскивать, нашли графа Орлова — в одной руке шпага, а в другой ложка с яичницей, адмирала с превеликим на груди образом (и) большая рюмка водки в руках. Мы взяли их и перевезли к себе на корабль.

Тут опять мы с Грейгом переговорили, как сей флот истребить; тотчас сделали четыре брандера и ночью, под [500] прикрытие корабля «Европы», капитан Колкачев (Клокачев ?) вошел и стал на якорь в самой ближней дистанции на турецком флоте. Еще с первого сражения (турки) не опомнились и великая суматоха (была), так что иной корабль кормой к нам стоял. С нескольких выстрелов брандскугелями Колкачев предал огню весь турецкой флот. К этому вдобавок, из четырех брандеров — один Ильина прицепил свой брандер в фланговому турецкому кораблю, что пожар усугубило. Мы с Грейгом на шлюпке, разъезжая на рассвете, увидели, что один корабль «Родес» не горел, вытащили его и привезли в наш флот. Другой корабль хотели вытащить, но с горелова корабля мачта на него упала и он загорелся; мы принуждены были его оставить.

Почти не можно себе вообразить сего ужасного зрелища, кое мы видели в Чесменском порте. Начать (с того), что вода, смешанная с кровью и с золою, получила прескверный вид; люди обгорелые, разным видом лежащие между обгорелых обломков, коими так порт наполнился, что едва на шлюпке мы могли проезжать.

Сим благополучным успехом флот наш остался господствовать в Архипелаге, а на сухом пути, по малости наших войск, мне казалось ничего предпринимать (было) не можно.

Большое мое желание быть под командою графа Румянцева заставило меня просить быть отпущену в Петербург, на что граф Орлов рассудил меня отправить с подробным донесением к ее величеству.

Приехав на аглинском фрегате в Ливорно, должен был выдержать сорокадневный карантин, что прибавя в весьма долгому вояжу от беспрестанного безветрия, уже весьма поздно осенью приехал в Петербург.

Ввечеру приехав, прямо явился во дворец. Императрица изволила в карты играть и подле нее сидел принц Генрих прусский. Кой час ее величество изволила меня увидеть, встала из-за карг, подошла ко мне, подав мне руку, кою я поцеловал, и она удостоила поцеловать меня в щеку. По коротком со мной разговоре опять села за карты, извиняясь перед принцем Генрихом, что скоро отошла. В извинении изволила сказать: [501]

— Я так обрадовалась, увидя князя Долгорукова, что, забывши(сь), не могла вытерпеть».

Кой час отыграла, подали ей Егорьевский (Георгиевский) крест. Она ко мне подошла, изволила сказать, что сей ко мне послан, но она довольна, что он до меня не дошел, почему она имеет удовольствие сама на меня его наложить. Я стал на колена и императрица возложила на меня сей крест и чрез несколько дней удостоила возложить на меня орден святого Александра Невского.

Я зачал некоторые приступы делать, чтоб мне в эту зиму попасть в первую армию, но, к несчастию, граф Алексей Григорьевич приехал в Петербург и стал очень настоять, чтобы я с ним ехал в Архипелаг; мне приказано сказать, что туда посылаются две роты гвардии Преображенского полка, и того-ж 96 егерей, прежде мною сформированных, Шлиссельбургский весь полк, из командированных 800 рядовых, с пристойным числом штаб-и обер-офицеров.

Против моего желания, я должен был согласиться.

Итак, мы чрез ве (?) вместе поехали в Италию; в Ливорно мы сели на корабль «Трех иерархов», поехали в Архипелаг, съехались со всем флотом и 24-го июня праздновали годовщину сожжения турецкого флота, где очень много шампанского (пили). Граф Федор Григорьевич вздумал на мой счет пошутить тем, что мне дан Георгий третьей степени, а ему второй. Я снял свой крест и сказал: «все, что я по службе получил, я могу сказать, а что они, графы Орловы, если отбирать то, что они не заслужили, тогда едва останутся ли на них кафтаны и что я на весь флот ссылаюсь, что кроме Грейга и меня имел ли кто участие в сей славной победе».

Чувствуя после, что сие сделало мне графов Орловых злодеями и как у нас доверенность исчезла, то я более был в молчании и мы совершенно ничего не делали, даже и речи не было, дабы что нибудь принять (предпринять).

По полученным сведениям, на острове Метелине турки строили два линейных корабля и один фрегат и почти совсем были готовы. Адмирал стал мне говорить с великим страхом о сих кораблях, в рассуждении, что туркам все места известны, то сии корабли много вреда могут делать нашим крейсерам. [502]

Я ему отвечал: их можно сжечь.

Адмирал: «весьма бы вы наш флот облегчили, ежелиб сожгли».

Мой ответ был: я нынешний год ничего не предлагаю, но если мне будет поручено, я надеюсь с помощию Божиею в сем.

Адмирал передал весь разговор графу, который мне сказал: «вы беретесь турецкие корабли сжечь»?

Мой ответ был, что я ни за что не берусь, а всегда что мне поручено, делаю, не разбирая невозможности.

Итак, мне было поручено.

Весь наш флот стал на якоре в отдалении острова Метелина. Я сделал диспозицию: полковнику Толю с Шлюшенбургским полком делать десант с северной стороны и вести фальшивую атаку к крепости ¹⁰; полковнику Кутузову с несколькими сотнями (в) весьма дальном расстоянии от города делать десант с южной стороны, принимая влево, и с ним были албанцы; между Кутузова и города я делал десант с 30 гренадерами, под командою капитана Розенберха и два маленькие единорожка, кои бомбардиры под командою храброго князя Волконского на руках несли; гвардия по берегу следовала, мне и Кутузову для резерва. По сигналу, от меня данному, с корабля «Трех Иерархов» все войска амбаркировались в назначенные им суда. По второму сигналу все на море в порядок вытянулись. По третьему сигналу я от корабля отвалил и все гребли в назначенному им месту. Я с своим судном первый пристал к берегу, не занимаясь перестрелкой, хотя по горам много пустой пальбы производили. Кой час албанцы увидели меня на берегу, как пчелы ко мне налетели, и едва князь Волконский начал из своих единорожков палить, турки к городу побежали, албанцы за ними. Турки отбегут и албанцы остановятся. Я (с) своими гренадерами и пушчонками подойду к албанцам, единорожки выстрелять — турки побегут. Итак я четыре раза подходил к албанцам и турки пробежали строющие(ся) корабли. Славены заняли корабли, а мои войска [503] почти все вместе сошлись и кругом города расположились. Хотя я не имел нужды приказывать город грабить, ибо албанцев никто от сего удержать не может, то я будто приказал город грабить, а русским войскам приказал для добычи послать команды, а от Метелинской крепости поставить бекеты. Пробыв в сем положении еще сутки, приказал строющие(ся) корабли зажечь и по совершенном истреблении приказал всем возвращаться в свои места в том порядке, как каждый пришел. По прибытии на корабль, я представлял из моих подчиненных к награждению. Сие было мне отказано. Желая сделать добро, (граф) с прочими представил полковника Кутузова, якобы он первый на берег вышел. Граф в Италии велел сей экспедиции сделать картину и Кутузова назначил первым вышедшим, хотя он с корабля ясно видел, кто первый вышел, и сия картина в эрмитаже. Я стал требовать позволения ехать в Россию и получил фрегат. С сим мое знакомство с графами Орловыми кончилось. По прибытии в Ливорно, снисходительное тосканское правление, вместо шести недель, определило мне три недели, по окончании коего я несколько время пробыл в Италии и потом возвратился в Петербург.

ІV.

В сию зиму я приехал в Яссы, где первое мое благополучие было увидаться с моим братом; потом явился графу Румянцеву. Он принял меня весьма милостиво, определив меня под свое начальство (в) главной армии в Яссах.

Весной армия в разных местах вошла в лагери и мы довольно долго стояли в недействии. Наконец, фельдмаршал рассудил переходить через Дунай и в одно время все корпуса перешли. Нам должно было переправляться при корпусе Потемкина, близь Силистрии; но как у Потемкина никогда ни в чем порядку не было, а граф его весьма уважал по его связям у Двора, и так, наша переправа медлилась.

Фельдмаршал говорил брату моему, он был у него дежурным генералом, неудовольствие о переправе, на что брат [304] донес графу, чтобы мне сие поручить, что фельдмаршал и приказал. Слишком сутки я не ел и не спал, и переправу кончил. Итак, вся армия была за Дунаем, расположенная против Силистрии. Турки в большом числе имели в Силистрии гарнизон, сделали против Потемкина вылазку; тут случилось, как обыкновенно в робких людях, просить сикурсу. Граф меня послал с двумя конными полками; я шел по подгорию, скрыто, и когда поровнялся против турок, вскакал в гору. Турки, увидя у себя во фланге кавалерию, без памяти побежали назад и я возвратился в свой лагерь. После этого решился фельдмаршал атаковать Силистрию. Для сего генерал-поручику барону Игельстрому скомавдирован был знатный корпус, который должен был вести атаку от реки. Генерал-поручик Потемкин должен был атаковать между реки и Ч(Ш)умлянской дороги. Сии атаки направлялись на ретраншаменты, закрывающие крепость, но как должно правду сказать, что Потемкин был редко большего разума, но ни малейшей способности из военной службы не имел и корпус его был до крайности расстроен, так что сей корпус в армии прозван был мертвым капиталом.

Граф (Румянцов) чрез моего брата приказал мне сказать, что он желает, дабы я на случай атаки распределил Потемкина корпус. Я тот (час) туда переехал и со мной полковник Леонтьев с Рижским карабинерным полком и несколько офицеров. Потемкин чрезвычайно обрадовался и хотя он меня был старее, но мои советы принимал как приказы. Первый мой предмет был узнать место; для сего я поехал реконесировать (рекогносцировать) сколько можно было ближе к ретраншаменту. По возвращении сделал я диспозицию: две колонны, каждая по тысяче человек, должны были без стрельбы идти прямо к ретраншаменту и для того не дал им пушек. Сего Потемкин, так как все робкие в армии надеются на пушки, тайно от меня велел колонам взять пушки. Перед каждою колоною было по нескольку стрелков, чтобы на колоны не сделали нечаянного нападения по причине гористого и порослаго места. С правой стороны, в рассуждении не столь крутой горы, приказал полковнику Леонтьеву с Рижским полком скакать к ретраншаменту. На фланге левой колоны [505] шли триста человек по хребту оврага, прикрывая, дабы из оврага, где могли турки скрываться, не было на колоны нападения. По другую сторону оврага шли все Запорожские казаки. На самом рассвете началась атака. Командиры обеих колон повернули к себе и велели стрелкам идтить перед самой колоной. Турки из лесу вдруг ударили стрелков и вместе колоне обе так опрокинули, что оные без всякой своей защиты бежали. По счастию, что я знал безнадежность сего корпу(са), на открытом месте вправо и влево поставил войска, которые бегущих защитили. Что же касается до прочих, Рижский карабинерный полк вскакал в ретраншамент, триста человек, которые прикрывали левый фланг, вошли в ретраншамент, даже запорожцы, и те вошли в ретраншамент. Атака барона Игельстрома была еще неудачнее, он атаковал разными небольшими отделениями и, будучи отбиты, везде должны были с потерею отступать.

В сей неудачный день получили известие, что Нуман-паша с большим корпусом идет в помощь Силистрии. От сей мы отступили и фельдмаршал (послал) генерала Вейсмана атаковать Нуман-пашу. Он, как обыкновенно, (с) своим корпусом всегда имел удачу и имя свое увенчал славою. Сей день был последний его побед, Нуман-паша был совершенно разбит, но армия сделала чрезвычайную потерю: почти при начале битвы, сей храбрый, многими победами прославившийся, генерал убит.

После этого приказано войскам назад чрез Дунай переходить и мне поручено армию переправлять, а корпусу Потемкина делать ариергард, но он где-то достал несколько судов и прежде все(х) перебрался. На эту компанию наши генеральные операции кончились.

Осенью генерал-поручик Унгерн получил начальство корпуса бывшего Вейсмана, который всегда был на левом фланге; мне командирован корпус из главной армии. Нашим двум корпусам приказано идти за Дунай; точного ничего не предписано, посему я переправился через Дунай в Гирсове и скоро с Унгерном соединился. Мы рассудили идти в Королу. Сведав, что войска турецкие пришли, что имели в виду за ретраншаментом туров, я послал наши легкие [506] войска обойтить правый неприятельский фланг. Кой час наши тронули, турецкая конница бежала, а наши за ними в догонку и сколько было дня, все их гнали и били. Не замешкалась и турецкая пехота бежать, преследуемая нашей кавалерией, но по сим гористым и каменистым местам кавалерия пред пехотой выгод не имеет. Я взял егерский батальон, за ними следовал; отошед верст пятнадцать, как начало вечереть, турки засели на кладбище, но, будучи совсем окружены, в ту-же ночь паша со всем своим войском сдался. Я их привел к нашим корпусам и на другой день с конвоем отправили в Гирсов, а оттуда за Дунай.

Дав войскам отдохнуть, мы определили с бароном Унгерном идти к Базарджику, куда и следовали. Приближась к сему городу, турки выехали против нас, но едва наши легкие войска пустились их атаковать, как вое из виду пропали и полковник Розен с венгерским гусарским полком и казаками их (преследовал), и я от него получил репорт из Козлиц, (лежащих) в пяти часах езды от Базарджика. Казалось, что сие должно было быть концом нашей экспедиции. В евто (время) мы получили от фельдмаршала ордера, в коих он нам, по обыкновению своему, точного повеления не дает, а пишет: нет ли возможности нам сделать покушение на Чумлу (Шумлу), где сам визирь. Я объяснился с бароном Унгерном. Он сказал, что он сего предпринять не может, ибо сие его отдалит от его квартир, но что он намерен идти к Варне и посмотрит, не удастся ли ему сделать какого поиска. Я отвечал: если он пойдет сим (временем), то я его усерднейше прошу Варны не атаковать. Сия крепость довольно важная, а корпус его большею частию из легких войск, и что неудача, а может быть большая потеря, может помрачить всю нашу экспедицию, которая до сих пор так была удачна. Он обещал следовать моему совету и только мимоходом Варну рекогносцировать. О моем корпусе я ему объявил, что, видя желание фельдмаршалское, коему я по службе всячески желаю угодить, снабдя себя в Базарджике турецким провиантом на десять дней, думал сим временем не только дойтить до Чумлы (Шумлы), но если Бог поможет сию экспедицию кончить, тем паче, что мой авангард в [507] Козлицы. Мы отправили наши репорты к фельдмаршалу, упомянув о нашем выступлении на другой день. Он приказал Потемкину и графу Салтыкову перейти за Дунай. Мы так далеко были от фельд(маршала), что все его распоряжения совсем до нас не доходили, даже и курьера мало (?) турки захватили.

Накануне нашего выступления сделался дождик и (шел) во всю ночь. Не знаю, в счастию или несчастию, когда я выступил, то в сих дефилеях такая сделалась дорога, что, отошед (верст?) пятнадцать, люди и лошади замучились; я себе вообразил, если сие продолжится, то с тем малым провиантом не только делать операции, (но) и до Шумлы дойти нельзя. Боясь войско из всей армии лутшее голодом изнурить, решился возвратиться, послав повеление моему тож авангарду возвратиться. Остановясь несколько дней в Базарджике, чтобы дать время корпусу барона Унгерна беспрепятственно идтить, потом пришел в Дунаю, перешел назад.

Барон Унгерн не сдержал своего мне обещания: он подошел к Варне, оную крепость штурмовал, но так несчастливо, что потерял много убитыми и ранеными, отбит и принужден ретироваться и перейти чрез Дунай.

Зима прошла без малейшего действия. При начале весны, все войско вышло в лагерь, а потом все перешло чрез Дунай. Главная армия стояла при Канаржи; корпус был послан в Чумле (Шумле), прочие корпуса были так расставлены, что визирь не мог получать секурсу. Турки, увидав себя стесненными, решились на мирные переговоры и весьма скоро в Канаржи был заключен мир.

На другой день заключения мира мой брат подал прошение об увольнении вовсе от службы. Я твердо положил намерение, может быть, что буду когда нибудь еще полезен отечеству, просился и был отпущен и оба вместе возвратились в Орловскую деревню, где я на покойной жене моей венчался. [508]

V.

Во все время нашей жизни сие было первое время, что мы с братом вместе жили в своем отечестве и тут мы узнали, что без нашего надзору, мы лишились всего имения от разных управлениев, но утешали нас, что мы с братом и наши жены, все мы четверо составляли как одного человека. По делам нашим брат должен был ехать в Петербург, где он был взят в дружескую милость и по многим просьбам всегда был убежден еще остаться. Наконец, жена его сей разлукой весьма скучала и брату моему доставило много злодеев вообще. Все обстоятельства возбуждали его желание уехать и он против воли должен был долго там пробыть. Наконец, жена его так сделалась нездорова, что худую надежду подавала к продолжению жизни. Получив от меня сие несчастное известие, показав мое письмо, мог выехать. Приехав, нашел свою жену в горестном состоянии и утвердительная (изнурительная) чахотка. Сие горе нам трудно было сносить, и при всем нашем и всех докторов (старании) чрез несколько месяцев мы ее лишились. В первое время сия горесть привела нас в отчаяние, но по нескольком времени брат мой сделался унылым. Я видя, что в Москве все места напоминают ему горесть и чтобы его занять, советовал ему ехать в Петербург, тем паче, что всякую почту он получал милостивые и дружеские письма, с убедительными приглашениями. Н. П. А. ¹¹ наисквернейший человек, который с удовольствием людей губил, взводя всякие лжи, и тем выслуживался, узнав, что брат сбирается ехать, пишет в Петербург о сем отъезде и поручает довести до сведения, что он с ужасом воображает о последствиях, могущих произойти от пребывания К. Д. (князя Долгорукова) в Петербурге.

На сие последовало запрещение брату ехать.

После этого брат мой сделался болен и час от часу [509] болезнь умножалась. Я несколько месяцев день и ночь с горестию должен был взирать в лутчих летах увядающего друга и всеми любимого и естимованного (уважаемого) человека.

Потом сделано было по армии произвождение и я был произведен в генерал-аншефы. Сие ни мало моей горести не уменьшило; потом я получил повеление сформировать два пехотных полка. Сие занятие несколько рассеяло мои мысли и я, занявшись, исполнил порученное мне дело, и скоро оное кончил.

Между тем Потемкин сделан фаворитом, президентом военной коллегии, по вытеснении из сего места графа Чернышева, которой имел врожденный дар всегда вводить везде порядок, и можно сказать в его начальство армейские дела шли как по музыкальным нотам, и все и все (Потемкин) и немало армии расстраивал по разным переображениям войск.

Гусарские полки, кои были всегда очень хороши, переделал в легкоконные. Его злодеи доводили до вышнего сведения, что войска расстроиваются, и что из хороших гусар сделаны скверные легкоконцы. Но Потемкин никогда не только не был дружен, но да он и мы с братом не любили друг друга. Все удивились, что я получил повеление ехать в Харьков для командования тамошних войск и именно сказано всех легкоконных полков.

По принятии мною команды я скоро увидел, что легкоконные полки легко привесть в хорошее состояние, ибо полковники все были лучших фамилий, с большой амбицией и когда Потемкин сведал, что полки совершенно хороши, довел (предложил) императрице, чтобы она на зиму поехала в Киев, где командовал фельдмаршал граф Румянцев, оттуда весной водой приехала в Кременчуг. В сем (городе) по обе стороны улицы я расставил войска, потом мимо императрицы по взводно маршировал в лагерь.

Через короткое пребывание в Кременчуге государыня изводила поехать в Крым, а я с войсками пошел в Полтаву, где я совершенно отыскал все, что происходило в Полтавскую баталию, даже нашел и редуты, коих оставались знаки.

Когда императрица возвратилась в Полтаву, угодно ей было [510] видеть места Полтавской баталии. Я, чрез князя Потемкина, представил план ¹² и князь поручил мне оной государыне объяснить и после я подле коляски ехал верхом и докладывал о всех мною поставленных знаках, которые я на плане объяснял. Она изволила сказать, что от роду не видала такого ясного описания.

Чрез день императрица выехала в поле, где я представил маневр из всех легкоконных полков Кутузовского егерского корпуса и трех баталионов гренадер. Императрица была в восхищении, пожаловала жене моей бриллиантовый букет и малолетнюю мою дочь пожаловала в фрейлины и, когда изволила из Полтавы выезжать, пожаловала меня в подполковники Преображенского полка.

Императрица, приехав в Москву, изволила сказать тогдашнему начальнику Москвы Еропкину:

— «Петр Дмитриевич, я видела легкоконные полки, ничего лучше сих полков нельзя видеть».

А по приезде в Петербург всегдашняя в приватной публике ее конверсация была похвала легкоконным полкам и подробное рассказывание о Полтавской баталии.

VI.

Вскоре потом у нас открылась война с турками.

Граф Румянцев вошел в Молдавию, а князь Потемкин должен был брать Очаков. Сей начальник никогда не мешался в армейские дела, а старался выбирать все под свое начальство; из кавказского корпуса привез генерал-квартирмейстер-лейтенанта Ирмана — человека, который больше говорун, нежели делец (был). Меня назначил быть при цесарской армии, так как князь Линьи уже был при нашей, а князю Репнину поручил управление армией. Войска собрались в Кременчуге и были довольно долго без действия. Наконец, пришли к реке Бугу, где был сделан мост. Князь Потемкин все ездил в коляске; я его уговаривал, чтобы [511] ехал верхом, даже подарил ему лошадь, очень смирную и по его росту. Он меня уверил, что в надобное время он сядет на лошадь. Он все опасался, что за Бугом очаковские турки на армию нападут. Князь Репнин и Ирман, чтобы угодить князю Потемкину, представили, чтобы мост спустить ниже, дабы меньше правой стороной Буга идти, что исполнили. (Известно,) что всякая река внизу шире, то (когда) спустили мост, его было недостаточно. Я хотя в ожидании отправления в цесарской армии был при своей посторонним человеком, но по своей воле берег осматривал и сказал, что другого средства нет, как опять поднять мост туда, где был.

Ирмана посадили в кибитку и отправили тот же день на Кавказ; мост подняли, войска возвратили и чрез Буг перешли. Пошли к Очакову. Тут князь Потемкин, за обедом от жаркого время(ни), от жажды, выпил довольно много шампанского и венгерского, осмелился (и) сел верхом. В предшествии князя Волконского егерского корпуса, против ретраншамента, со всеми генералами подавался с пальбой вперед. Сия перестрелка часа два продолжалась. Я, подъехав (в) князю Потемкину, сказал, что сия перестрелка ни к чему не ведет, не прикажет ли привесть в подкрепление егерей, несколько батальонов гренадер и занять ретраншемент. Как шампанское более не действовало и время начало вечереть, (то) мы поехали назад и егерей отвели. Я удивился, когда нам объявили рескрипт всевысочайшей благодарности всем поимянно, по реляции князя Потемкина.

После сего началась осада. Признаюсь, что мне сие время безделья очень скучно казалось, я всякий день просил, чтобы меня отправили к назначенному посту, но день ото дня все оставался без отправления. Занимался от скуки — выезжать на перестрелку и часто ходил в траншеи. И как осень начиналась и я занемог свойственной сему климату лихорадкой, а притом и вздорные, ни к чему не ведущие, операции, кои чрезвычайно много людей, в армии людей и лошадей смерть пожирала, я стал настоятельно просить отпустить меня в отпуск, что получа поехал больной, но слышал, что по моем отъезде еще больше еролаш и беспорядки всей армии умножились, войско доведено было до отчаяния и турки наскучили. И [512] шестого декабря штурмом сия крепость взята, а работы, от первого и до последнего дни, на сажень не подвинулись.

По взятии Очакова граф Румянцев, знав все вздорные происшествия под Очаковым, которые должны начальнику наскучить, а притом, что князь Потемкин сим удовольствуется, охотно согласится отстать, впутавшись не в свое дело, пишет большие поздравления, выхваляя все, что кн. Потемкин делал. Притом упоминает, что чрез такое важное приобретение, не находит он нужным двум армиям (быть, и) предлагает не угодно ли его светлости над всем войском взять начальство, так как (он, Потемкин) больше в силах, по его летам и способностям. Тут граф (Румянцев) очень обманулся: — князь Потемкин принял сие литерально и кажется судьба его возвела всех отменных людей вытеснивать, представил к императрице, что со мнением графа Румянцева согласен, что в двух армиях надобности нет и так как граф согласен ему начальство уступить, (то) он на себя приемлет начальство всех войск. Мне по выздоровлении нечего было делать, как ехать опять под начальство Потемкина. Князю Репнину дан был особый корпус, а мне поручена была команда при князе Потемкине, который все ехал в коляске, и я должен сказать, что я был им очень доволен, что он ни во что не вступался. Я повел войска к Дубосарам на Днестре, где ставка князя Потемкина весьма была похожа великолепием на визирскую. Даже полковник Баур насадил в аглинском вкусе сад. Капельмейстер Сарти с двумя хорами роговой и прочих многих музыкантов вседневно нас забавлял. Казалось, что светлейший князь намерен был тут остаться навсегда, но тут получен рапорт из-за Днестра от князя Репнина, что он с корпусом, составленным из бывшей Румянцева армии, пришел к Измаилу и оттуда поспешно идет назад. Это нас побудило и я в одни сутки, не евши и не спав, все войско переправил, пошел в Кишинев, где турецкий паша стоял. И только наши легкие войска показались, — турецкая конница побежала. Я, скакавши за казаками, увидел пехоту в овраге, велел драгунам спешиться и атаковать, где частию турок перебили, а прочих в полон перебрали. Казаки не только конницу, во и самого пашу в плен привели. [513]

По некотором отдохновении мы пошли к крепости Акерману, где пришед я расставил всю артиллерию, а позади оной войска. На другой день паша выслал мне сказать, что он желает войти в переговоры. Я о сем объявил князю Потемкину. Он мне дал полную власть заключить капитуляцию и в тот же (день) он, паша, выслал со мной делать переговоры. Я согласился весь гарнизон отпустить с их имуществом. Вся артиллерия, провиант, порох, одним словом все, что султану принадлежит, достается в добычу российской императрице. На сих условиях на другой день в десять часов я крепость и город занял. И словно как бы войны не было! Наши войска с турками обходились ласково и по вступлении нашем в тот же день все лавки были открыты. Оставивши тут гарнизон и сделав распоряжения, пошли мы к Бендерам, где я имел под начальством пятьдесят шесть тысячь войска и разными колоннами в одну минуту, по данному от меня предписанию, крепость была обложена по обе стороны Днестра. Я с казаками въехал в форштадт; турки производили пушечную пальбу, но с такой осторожностию, чтобы никого не убить, дабы нас не раздражать. Посему я приметил, что крепость не намерена обороняться. Из форштадта приехал (к) князю Потемкину; сказав мое примечание, испросил послать парламентера, что я в тот же день от имени князя Потемкина послал им сказать, что российское войско решительно с тем пришло, чтобы Бендеры взять. Хотят они без потери людей крепость отдать или намерены защищаться? Что по позднему осеннему времени мы не можем долго заниматься и в одном и другом случае в одни сутки судьба Бендер решиться должна. В ответ я получил, что они все три паши к нам будут для переговоров, что после обеда они исполнили и я с ними чрез переводчика до полуночи возился. Наконец, на таких же условиях, как Акерман, обязались на утро, в десять часов, отворить ворота. Они поехали в крепость, а я пошел к Потемкину в кибитку, лежащего на постели поздравил его с Бендерами. Он меня благодарил вином славным венгерским, которое сегодня маиор Шпинц (?) из Кракова привез, по большой рюмке, не меньше порядочного стакана. [514]

На другой день по утру, в десять часов, (я) пошел с двумя баталионами гренадер, приказав им взять с собою в манерках воды и сухарей, дабы ни один человек с своего поста ни под каким видом не сходил. Расставил один баталион по крепости, а другой в городе и тотчас лавки открылись. За сию кампанию я получил орден Святого Андрея.

Между тем шведская война продолжалась и со всех гвардии полков назначались по батальону. Я стал просить, что я, будучи подполковником гвардии, желаю с гвардией быть на войне, на что государыня изволила сказать, что по моим заслугам ей не угодно, чтобы я был под командою графа Ивана Петровича Салтыкова. И так я опять попал к Потемкину.

Между тем аглинской и прусской дворы неблагоприязневали и прусской корпус к Белоруссии собирался. Я был послан в Белоруссию с весьма малым корпусом, где я приготовлялся и занимал нужные посты, как вдруг шведская война кончилась и я ожидал, что корпус мой умножится, и я буду в возможности действовать. Корпус не только прибавили, но целую армию составили, но к неудовольствию моему поручена команда графу Салтыкову.

Сие неудовольствие, а более всего видел, что люди первого достоинства, Румянцов, Чернышев и прочие вытеснены. Я же все время служил, никаких награждений не получал и не желал, но никакой обиды не терпел. Подал я прошение уволить меня от службы и поехал в Москву, где получил увольнение, занялся своими делами, кои чрезмерно были расстроены.

Я ожидал, что моя карьера кончилась, как вдруг получаю приказание: по воле императрицы мне приказано прибыть в Петербург.

По приезде моем мне объявлено, что воля государыни мне поручить начальство на место умершего Кречетникова в новоприобретенном краю над польским и российским войском. Мне казалось, что от сего отказаться нельзя. Принял на себя, подав императрице прошение, (чтобы) в случае моей смерти жена моя имеет право владеть всем моим имением, что во всей силе конфирмовано.

По приезде моем в Лабун увидел, что подрядчики [515] ставят по семи рублей серебром четверть муки на войско — цена, по которой по штату положенных денег, но и экстраординарной суммы далеко не достанет, а между (тем я) мог воспользоваться приближением контрактов, в кое время все в Польше дела по хозяйству оканчиваются и потому все дворяне имеют крайнюю в деньгах нужду. Я публиковал, (что) кто из помещиков желает иметь со мной по провианту дела, я плачу за все число им подряжающего все деньги вдруг, по полтора рубли с гривной серебром и он не имеет надобности ставить инако, если я когда оный потребую по частям. Тут стали ко мне наезджать и с большим их удовольствием, ибо их прежде подрядчики не допускали. Итак, в короткое время, более чем на год, на всю армию заготовил провиант, не имев ни одного магазейна.

В евто время я получаю от самой императрицы двадцать тысяч червонцев, с повелением заготовить в запас на целый год провиант, с уведомлением, что вслед за сим я еще получу восемьдесят тысячь червонных.

В тот же день приехал из канцелярии графа Зубова отставной маиор, подает мне письмо от правителя канцелярии Грибовского, в коем он мне пишет, что известно, что мне поручена закупка провианта, посему граф Зубов приказал меня просить, чтобы я сей подряд отдал посланному при сем маиору. На сие я отвечал, что у меня личных подрядов нет, а ставят дворяне и по такой цене, по какой подрядчикам выгод нет. А господину маиору я выдал прогоны, просил ехать назад. После сей переписки не только восемьдесят тысячь червонных я не получил, но и все мои представления оставались без ответа. Все сие управление на меня горесть наводило, я отчаянно занемог и хотя мне делали операцию, никакого не имел облегчения. Принужден был проситься прочь, что исполнили. На мое место прислан граф Иван Петрович Салтыков, а я (со) страданием дотащился до Петербурга, где старый мой знакомый Иван Филипович Бек чрез девять месяцев леченья возвратил мне здоровье.

По моем выздоровлении государыня приказала мне осмотреть Финляндию и донесть в каком (положении находится) по военной части сия часть государства. Мне сия страна совсем [516] была неизвестна и я с удовольствием не оставил ни одного места, где бы не быть, ездя в линейке, очень много верхом и не мало в рыбачьих лодках. Возвратясь, подробно о всем представил; сим представлением императрица была довольна. После сего я стал проситься быть отпущенну. Чтобы меня удержать, приказано под моим председательством при военной коллегии сделать комиссию, дабы сухопутные за сражения награждения уравнять против морских. В сию комиссию со мной определили: артиллерии генерала Мексина (?), генерал-порутчиков: Михаила Ларионовича Кутузова и князя Василия Васильевича Долгорукова. Покаместь в коллегии приготовляли нам горницу и канцелярию, я успел все написать, как мне удобнее и лучше казалось.

Когда нас уведомили, что все в коллегии готово, мы съехались и я товарищам моим представил свой план. По прочтении я их спросил, не угодно ли будет что прибавить или убавить, но они согласились точно так оставить. Мы подписали и отдали секретарю для переписки. Итак, наша комиссия в один (день) кончилась.

Потом я был отпущен в Москву, где жил и пользовался отпуском, пока вдруг получаю повеление командовать Московским войском, а Михаил Михаилович Измайлов губерниею.

По принятии команды скоро усмотрел, что в городе Москве укрывается много беглых солдат. (Как) господин Измайлов уехал в Петербург, (то) я просил оставшегося начальником губернатора кн. Петра Петровича Долгорукова, чтобы чрез полицию приказал в домах сделать (обыск) беглым, а я поставил за всеми заставами бекеты — беспашпортных ловить. Человек семьдесят мы нахватали, но сие сделало большой шум. Измайлов, будучи в Петербурге, чтобы загладить то, что в Москве беглых принимают, что солдаты бегают от того, что не получают провианта, хотя государыня сама этому не верила, но с большим гневом пишет, что я нарушаю в Москве покой жителей, а солдатам удерживается провиант. Я на другой день послал прошение и вскоре был уволен вовсе от службы.

Комментарии

1. В подлинной рукописи зачеркнуто: «послом...».

2. В подлинной рукописи зачеркнуто: «из главной квартиры».

3. В подл. рук. зачеркн.: «ибо».

4. По зачеркнутому: «цесарскому».

5. Зачеркнуто: «спросил».

6. Зачеркнуто: «и накану... и прика...».

7. Зачеркнуто в подлиннике: «В начале 766 году...»

8. Далее в подлинной рукописи зачеркнуто: «Весьма нужно сказать о причине сей войны и ее последствиях...».

9. Зачеркнуто: «старо».

10. Зачеркнуто: «гвардии восьмисотаго корпуса в далном разсто...».

11. Николай Петрович Архаров?

12. Далее зачеркн. «которой я…».

Текст воспроизведен по изданию: Записки князя Юрия Владимировича Долгорукова. 1740-1830 // Русская старина, № 9. 1889