ИСТОЧНИКИ И ХАРАКТЕР РЕДАКЦИОННОЙ РАБОТЫ ИВАНА ГРОЗНОГО НАД ИСТОРИЕЙ СВОЕГО ЦАРСТВОВАНИЯ

Советская историческая наука уделяет большое внимание вопросам тщательного критического использования исторических источников.

Главным для суждения о достоверности источника является выяснение истории его происхождения, в частности история самого приготовления текста. К сожалению, от ранних веков нашей истории до нас очень редко доходят данные о предварительных, черновых стадиях создания того или иного памятника, так как в те времена не было в обычае сохранять черновики. Поэтому те редчайшие случаи, когда в распоряжение историков попадают данные о различных стадиях, пройденных древним документом на пути к окончательному оформлению, требуют к себе особого внимания.

В середине XVI в. по распоряжению Ивана Грозного был создан грандиозный по объему лицевой (украшенный 16 000 миниатюр) летописный свод, описывающий всю историю человечества в виде смены великих царств. Как бы венцом истории в последнем томе свода было представлено царствование Грозного. Понятно, что написанию и самой тщательной отработке именно этой последней части лицевого свода было уделено преимущественное внимание. Сам царь дважды по готовому, начисто переписанному и украшенному миниатюрами тексту делал поправки — дополнял и изменял изложение, исправлял ошибки летописцев ¹.

Изучение этой редакционной правки важно не только для дополнительной характеристики политических взглядов и литературной [120] деятельности Ивана Грозного. Она представляет интерес и в данной статье рассматривается именно как единственный в своем роде дошедший до нас след редакционной работы того времени. Наука не имеет в своем распоряжении ни одного подобного факта на всем протяжении истории Руси до XVI в. включительно. Между тем, можно с уверенностью сказать, что тщательное редактирование документов, в частности летописных материалов, представителями высшей власти было широко распространено. В данном случае редакционная правка сохранилась только благодаря тому обстоятельству, что она была нанесена не на черновых разрозненных листах какого-нибудь подготовительного экземпляра, а прямо на готовые листы начисто переписанного и богато иллюстрированного летописного текста.

Этот яркий след редакторской работы XVI в. является единственным, но зато солидным основанием, по которому можно создать представление о специфике отдельных приемов и технике подобных работ того времени вообще.

В настоящей статье нами привлечены к исследованию рукописи Государственной Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина: «Разрядная книга московских государей» — Эрмитажная коллекция № 390, грамота Ивана Г розного в Кирилло-Белозерский монастырь — собрание грамот, № 179, «Опись царского архива» в актах литовской метрики. (Acta magni ducatus Litaniae, Q IV № 70 и в списке XIX в. F. IV, № 186).

* * *

Некоторые из приписок и поправок, нанесенных царем на листы лицевого свода, позволяют сделать заключения о тех документах, которыми он пользовался, редактируя летопись.

В Синодальном списке под 1555 г. сделана приписка, совершенно безынтересная по содержанию своего известия, но зато замечательно интересная, как раскрывающая нам приемы работы Грозного.

Прочитав в тексте летописи, под 1555 г. рассказ «о присылке из Асторохани» ² и следующее заглавие: «о присылке воевод к царю и великому князю» ³, редактор решил, что летописец пропустил известие, относящееся к этому же году, о походе царских воевод на луговых людей под Казань. Он сделал поэтому нижеследующую приписку, которая пострадала при переплете и дошла до нас в таком виде:

«тоя зимы посыл... князь Іван Васильевич... свою в Казан на лу... бояр [своих)]... В болшом полку боя... иван федорович мс... Романович Захарьи... ку захарья петрович я... ло Вороной в сторож... ло яковлич морозов д... вич ситцкой да итти б... галича в болшом... яковля в передово... шереметев княз... и те воеводы был... водами» ⁴.

Написав это, царь, даже не закончив излагать свой рассказ, зачеркнул его. Причина этого ясна: он вдруг заметил, что это же самое известие не пропущено в тексте летописи, не выпало из перечисления событий 1555 года, а лишь отнесено летописцем несколькими строками ниже ⁵. Оно излагается там почти так же, с незначительными изменениями. [121]

Все это наталкивает нас на ряд соображений.

История появления и зачеркивания приведенного известия, не имевшего никакого политического значения и преследовавшего лишь интересы точности, указывает на то, что царь, читая текст летописи, выверял его полноту по какому-то другому источнику и, когда ему показалось, что летописец пропустил известие, он заполнил пропуск по этому источнику. Определить этот источник весьма важно, так как царь не только здесь, но и вообще многократно дополняет текст Синодального списка и еще чаще Царственной книги подробностями и именами. Количество этих подробностей и имен, конкретность их упоминаний снимают, естественно, мысль, что царь делал столь ответственную правку по памяти.

Известно, что сведения о военных походах, кроме летописи (раньше и точнее, чем в летопись) заносились в разрядные книги. Поскольку мы знаем, что наш редактор — царь Иван Грозный, надо думать, что его источником была та самая разрядная книга, которой пользовался царь, т. е. официальная разрядная книга ⁶.

Обратившись к этой книге, мы увидим, что наше предположение верно. Случается, что испорченность текста помогает исследованию. В данном случае будет именно так. При сопоставлении приведенной нами приписки с записью официальной разрядной книги под 1555 г. о посылке воевод на лугозых людей, испорченный текст приписки буква в букву восстанавливается соответствующими местами разрядов. Единство обоих текстов благодаря этому оттеняется с особой силой.

Вот как читается восстановленный по разрядной книге текст:

«Тоя зимы посыл ал царь и велкий князь иван васильевич рать свою в казан на лу говых людей бояр. В болшом полку ⁷ боярин княз иван федорович мс тисловской да боярин и дворецкой данило романович захарьин и в передовом пол ку захарья Петрович я ковля да михай ло воронцов в сторож евом полку... боярин Михай ло яковлич морозов да князь василей Андрее вич ситцкой, да итти б ыло воеводам пополком из галича в болшом полку воевода иванъ петровичь яковля, в передово м полку воевода иван меншой Васильевич шереметев, ...княз Ва силей княж Иванов сын Токмаков Ноздреватого» ⁸. Далее в приписке есть несколько слов, которые не совпадают буквально со словами разрядной книги, но легко сближаются с ними по смыслу. Там говорится: «И те воеводы был... водам и». В разрядной далее читаем: «Да велел государь царь и великий князь от бояръ и воевод быти воеводам ис полковъ в посылке...».

Совершенно очевидно, что неясные слова приписки рассказывают то же самое, а именно — в каком отношении «и те воеводы были с первыми воеводами».

Итак, мы знаем теперь, что царь, работая над летописью, держал перед собой официальную разрядную книгу. Именно из этого источника и брал он те многочисленные подробности походов и имена их участников, которыми он множество раз дополнял основной текст летописи. Это заключение подтверждается рассмотрением и другой приписки к Синодальному списку. [122]

Под 1541 годом рассказывается о нападении 30 июля Саип-Гирея на русские заслоны, расположенные по берегу Оки, и о том, как он приказал бить из пушек по храбро отбивавшимся русским полкам ⁹. Вслед за этим редактор добавляет:

«и передовой был полк дрогнул, и в те поры вскоре поспели своим полком княз семен Иванович пунков микулинской, да княз василей семен серебряной оболенской, да стали на берегу, а после того пришол своим полком княз михайло иванович кубенской, а затем стал своим полком княз [написано и зачеркнуто слово: «иван»] иван михайлович шюйской, а затем стал со многими людми своим полком княз дмитрей федорович белской» ¹⁰.

Дальнейший текст летописи, как нельзя более, подходит для сделанной вставки, он как бы подсказал ее редактору. Там говорится: «И узре же царь идут болшие полки да правая рука и левая, и начат царь зрети и дивитися...» ¹¹.

Указанные воеводы называются во главе полков и в официальной разрядной книге в «Росписи по берегу воеводам, как царь Крымской Саиб-Кирей приходил к берегу против Ростиславля» ¹².

Разрядной книгой царь, несомненно, пользовался и при вторичной правке летописи, редактируя Царственную книгу. Об этом совершенно отчетливо свидетельствует приписка, сделанная под 1542 годом к рассказу «о крымских татарах», где говорится об отражении очередного налета крымцев. Летопись, рассказав об отступлении татар, писала:

«И воеводы великого князя по государьскому велению за ними ходили к Дону» ¹³.

Царь после слова «велению» вставил:

«Многия изо многих мест ходили: с резани князь Семен Иванович Микулинской Пунков ¹⁴, от Николы князь Петр Пронской, с Тулы князь Петр Куракин, с Сенкина перевозу князь Михайло Глинской, из Одоева князь Михайло да князь Александре Воротынския из Серпухова князь Юрьи Темкин и иные многие воеводы...» ¹⁵.

Этот подробный перечень воевод с указанием исходных позиций каждого воеводы перед походом не мог быть сделан Грозным по памяти, так как с момента похода до написания этой приписки прошло около 25 лет, а присходили события, когда Грозному было всего 12 лет.

Следующая приписка в Синодальном списке также дает нам возможность выяснить, каким образом царь правил летопись. Она раскрывает нам еще один источник его поправок и дополнений.

Под 1556 годом в летописи помещен рассказ: «О приезде отъ воеводъ [123] из Немецкие земли» ¹⁶. Там рассказывается, что прибывшие от воевод, действующих против немцев, посланные сообщили о том, как происходили сражения под Выборгом. Описание боя очень подробное. В одном месте говорится, что немцы, засевшие в каменных градах, стреляли из пищалей по подходившим к ним русским «и тутъ ранили воеводу Никиту Васильевича Шереметева. И поспешилъ къ нимъ царевичь Каибула съ своимъ полкомъ, и учали съ ними тутъ битися...».

Далее царь делает приписку:

«а около обошел правою рукою ива меншой шереметев да побили немец на голову и топтали их до самого выбора» ¹⁷.

Уже издатели первой части XIII тома ПСРЛ справедливо заметили, что эта приписка является сокращенным пересказом следующего известия, которое есть во всех остальных списках, но отсутствует в Синодальном. В этих других списках говорится далее:

«а въ правой руке Иванъ Менъшой Васильевичь Шереметевъ обошел ихъ около и пришелъ на нихъ отъ города отъ Выбора; и побили их тутъ на голову и гоняли по самой Выборъ...» ¹⁸.

Издатели 1-й части XIII тома ПСРЛ объясняют наличие известия об обходе врагов Иваном Шереметьевым в других списках Никоновской летописи и отсутствие его в списке Синодальном тем, что до нас не дошли те листы Синодального списка, где это известие также раньше было. Это ошибочное объяснение. Выходит тогда, что уже и до царя не дошли листы, где это известие было, что ему летописец их недодал, отправляя список на просмотр. Конечно, это не так. Утраты листов происходили в следующие десятилетия и века, а не на пути от составителя текста к царю. Сам размер пропущенного текста настолько невелик, что вообще нельзя говорить о пропущенных «листах» и трудно даже говорить об одном листе. Очевидно, как раз другое. Данное известие было просто пропущено в Синодальном списке, что царь и обнаружил, сличая его с другим списком Никоновской летописи. Таким образом, мы определенно убеждаемся, что, читая и редактируя лицевой свод, редактор держал перед собой и какой-то из списков Никоновской летописи.

В рассказе летописи о возвращении 15 октября 1543 г. послов из Польши писец сделал пропуск, который привей к путанице имен. Он написал: «Василей Григорьевич Воронцов». Царь заметил, что имя написано неправильно, зная, что Воронцова звали не Василий Григорьевич. Внесенное здесь царем добавление весьма примечательно. Он не только восстановил правильное имя Воронцова, которое он мог просто помнить, но и восстановил пропущенное писцом имя второго посла, бывшего в этом посольстве вместе с Воронцовым:

«Василей Григорьевич Морозов, да Федор Семенович Воронцов ¹⁹. Это исправление с очевидностью подтверждает наш прежний вывод о том, что, редактируя лицевой свод, царь держал перед собой один из списков Никоновской летописи, по которому сверял редактируемый текст. В Никоновской летописи имена послов в данном рассказе названы правильно. Этим подтверждается с полной наглядностью и блестящая догадка покойного Н. Ф. Лаврова о том, что Никоновская летопись была состав [124] лена как материал, как черновик для составления затем, на ее основе, лицевых сводов ²⁰.

Царственная книга, под 1542 годом, сообщает, что 20 июля возвратился из Крыма царский посол князь Александр Васильевич Кашин. Сообщается подробность его ухода из Крыма: «А князь Александр Васильевич Кашин дал за себя окупу пятсот рублев и вышел вон» ²¹.

Царь сделал к этому месту добавление:

«без посла и без посолства, а в посолское место остался в Крыму Останя Ондреев» ²².

Грозный не мог помнить этих обстоятельств сношений с Крымом в 1542 г., когда ему было 12 лет. Поэтому следует заключить, что данная приписка сделана им на основании знания этих событий из соответствующих дипломатических документов.

То же самое следует сказать о приписке такого же рода, относящейся к 1546 г. В конце изложения событий этого года Грозным сделана приписка:

«Того же лета, августа, к великому князю приехаша ис Казани на Коломну боярин его князь Дмитрей Федорович Белскоп да с ним боярин князь Дмитрей Федорович Палецкий, да диак Постник Губин» ²³.

Точность указания на месяц прибывшего посольства, через 20 с лишним лет после его прибытия, дает все основания считать, что статейные списки этих посольств лежали перед Грозным и использовались им при редактировании летописи.

К рассказу о приступе на Казань в 1550 г. сделана приписка, создающая впечатление, что сведения ее почерпнуты из документа. Рассказ летописи гласил: «И приступ ко граду был, ино пришло в то время аерное нестроение, ветры сильные и дожди великие» ²⁴.

Грозный переделал этот рассказ так:

«И приступ ко граду был и града не взяша, а множество много людей на обе страны побито; а в городе ис пушек убили царевича меньшицына сына, да крымца Челбана-князя. А долго было стояти, ино пришло в то время аерное нестроение...» и т. д.

Такого же рода приписка сделана к рассказу о начале военных действий под Казанью в 1546 г. Рассказ летописи заключался словами: «и Божиею милостию великого князя воеводы ис казанские земли пришли со всеми людми здравы» ²⁵. Царь имел более точные сведения и добавил: «А Внучко львов с Пермичи к великого князя воеводам не поспел, а пришел в судах опосле и Казанские люди его побили и самого убили».

Редактируя текст летописи, царь уделял большое внимание правильному написанию имен упоминаемых лиц. Его поправки, сделанные во всех случаях, когда имя или отчество того или иного лица пропущено или написано неверно, когда к имени почтенного деятеля не прибавлено «вича», — свидетельствуют о том, что Грозный хорошо знал имена более или менее известных своими службами современников. Надо полагать, [125] что в своей работе он пользовался и родословными документами. Можно привести немало примеров исправления и уточнения Грозным имен упоминаемых в летописи лиц. В рассказе летописи под 1542 г. об отправлении послов к королю Жигимонту в Литву, в числе послов названо имя дьяка Постника Губина. Царь специальной припиской уточняет: «сына Моклокова» ²⁶.

В рассказе «о Крымских татарах», под 1542 г., царь к имени князя Петра Даниловича добавил: «Пронского» ²⁷.

В рассказе летописи под 1546 г., при упоминании крымского царя, Грозным добавлено: «Саип Гирею» ²⁸.

Летописец в рассказе о Казанском взятии сообщал: «ранены же быша воеводы — князь Юрьи...». Царь уточнил: «Шемякин-Пронский» ²⁹.

В том же рассказе к отчеству боярина Басманова-Плещеева — Данило — царь добавил недописанное «вич».

В рассказе о крещении в 1553 г. Едигер-Махмета летописец указывал, что священнодействовал при этом: «отец его духовной, царев Симионов Амос протопоп Николы Гостунького» ³⁰. Царь обнаружил здесь путаницу и, вычеркнув имя этого протопопа, написал: «Владыка Сава Крутицкой» ³¹.

В Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки в Ленинграде хранятся два списка Описи Царского архива ³². Изучение этого документа показывает, что в период с 4 по 14 августа 1566 г. царь занимался в своем архиве, знакомился с содержанием всех его ящиков и взял к себе материалы из 31 ящика ³³. Содержание целого ряда приписок явно свидетельствует о том, что они написаны царем на основании этих материалов его архива ³⁴.

Таким образом, с очевидностью выясняется, что источниками редакционных дополнений и исправлений, сделанных Иваном Грозным к тексту лицевых летописных сводов, являются: официальная Разрядная книга, Никоновская летопись, статейные списки посольств, родословные книги и подлинные архивные документы.

* * *

Наряду с выявлением документальных источников, легших в основу целого ряда добавлений царя к летописному рассказу о его царствовании, [126] было бы весьма интересно предпринять попытку выделить в его рассказах такие подробности событий, которые написаны Грозным как воспоминания очевидца. Казалось бы, что подробности такого рода можно легко отличить от других по их конкретности, яркости и т. п. признакам. Однако в данном случае дело сильно усложняется, и не только потому, что Грозный делал свои приписки через много лет после описанных им событий и, следовательно, не мог так уж хорошо помнить дела своей юности и начала царствования. Главное — в другом. Грозный обладал большим художественным воображением. Благодаря этому какая-либо мелкая деталь события, подсказанная ему памятью, либо известная от других людей или из документов, нередко обрастала в его воображении множеством дополнений, ярких и конкретных, вызывала целую картину, которую он и воспроизводил. Ввиду этого никакая яркость, точность, насыщенность мельчайшими подробностями в рассказах приписок не является залогом того, что данное событие описано Грозным как очевидцем, отражает действительно виденную им картину и не примешивает к воспоминаниям данных других источников и соображений, связанных с более поздними событиями. Между тем именно детали, прибавляемые Грозным к летописному рассказу о том или ином событии, придают зачастую совершенно особенный колорит всему рассказу. К тому же эти детали исключительно ценны для нас, поскольку в своем огромном большинстве не познаются ни из каких других источников. Приведем пример того, как приписки Грозного к рассказу летописи пополняют этот рассказ конкретными подробностями, совершенно неизвестными из других источников. В отличие от приписок, составляющих отдельный рассказ, который можно обсуждать в целом, признавая или отвергая его достоверность, — приписки, которые мы сейчас имеем в виду, не играют столь большой и самостоятельной роли. Событие, которому они посвящены, описывается в летописном рассказе, и эти приписки не затрагивают и не меняют существа самого рассказа.

Для удобства рассмотрения приписок и текста летописи, будем отмечать приписки прямыми скобками, а слова первоначального текста, вычеркнутые царем, — круглыми. Под 1542 г. Синодальный список приводил рассказ о мятеже Шуйских, который закончился отстранением от власти князя Ивана Федоровича Вельского.

«А съветников княже Ивановых Вельского, персимав разослаша по городом: князя Петра Щенятева в Ярославль (а Ивана Хабарова в Тверь) [а взяша князя Петра у государя ис комнаты задними дверми; а Ивана Хабарова взяша на подворье и посадиша его на Фомине дворе Головина в погреб под полату, а оттуда сослаша его во Тверь]. А митрополиту Иосафу начаша безьчестие и срамоту чинити великую [и камением келье шибати]... и бысть мятеж велик в то время на Москве и государя в страховании учиниша (митрополита сослаша в Кириллов монастырь и) [а князя Ивана Белског имали — и бояре пришли к государю в постельные хоромы не по времени, за три часы до света и петь у крестов заставили, а митрополит Иосав в те поры пришел ко государю в комнату и бояре пришли за ним ко государю в комнату шумом и сослаша митрополита в Кириллов монастырь]» ³⁵.

Некоторые из подробностей, внесенных Грозным в рассказ, могли сохраниться в его памяти, хотя события эти происходили, когда ему было [127] 12 лет, а приписки к Синодальному списку делались им, надо полагать, когда ему было 33 года. Он мог помнить, как бояре «шумом» ворвались к нему в комнату, заставили петь у крестов ³⁶, как выволакивали в задние двери князя Петра Щенятева, что дело происходило ночью, задолго до рассвета. Наряду с этим, Иван не мог быть очевидцем того, как на дворе Фомы Головина заперли в погреб Ивана Хабарова и как по келье митрополита «шибали камением...». Эти сведения могли быть почерпнуты из рассказов о событиях той же ночи, которые он мог слышать, начиная со следующего утра, или же изучать позднее в каких-либо записях. Однако и те и другие подробности, почерпнутые им из разных источников, присутствуют в рассказе на одинаковом основании, одинаково конкретны и одинаково походят на сообщения очевидца всех этих эпизодов. Возьмем пример. Приписка к рассказу Царственной книги под 1544 г. о новом мятеже Шуйских рисует яркую картину издевательства мятежников над митрополитом. Один из них — Фома Петров, сын Головина — шел за митрополитом по пятам и нарочно наступал ему на «манатью», пока не «подрал» ее ³⁷. Этот факт издевательства над митрополитом, видимо, сильно врезался в память Грозного, так как он дважды, почти в одних и тех же выражениях описал его: в письме к Курбскому от 5 июля 1564 г. и в приписке к Царственной книге. Однако Грозный мог узнать об этом эпизоде только когда-то позже того, как он произошел, ибо из рассказа той же приписки явствует, что сам он не мог присутствовать при этом. Грозный находился в столовой избе, а случай с митрополитом произошел, когда тот пришел к Шуйским ³⁸.

Мы нашли лишь одну приписку, которую, по нашему мнению, можно без колебаний охарактеризовать как запись воспоминания очевидца. В рассказе летописи о взятии Казани, под 1553 г., говорилось о «взорвании подкопа».

«И в неделю на литоргии, тогда чтущу диакону святое Евангелие и последнее возгласи, глаголя: «и будет едино стадо и един пастырь» и вкупе со гласом от подкопу взорвало тайник с людми казанскими» ³⁹.

Царь зачеркнул этот рассказ и написал иначе:

«И в неделю порану, возвестиша царю яко поспел подкоп под тайник и царю объездящу град и сматряющу и внезапу от подкопу взорвало тайник с людми казанскими» ⁴⁰.

Нам кажется, что мы здесь имеем рассказы двух участников событий. Одного из них, составителя летописного рассказа, грохот взрыва застал в церкви, во время литургии (при последних словах молитвы или нет — не имеет значения). Автор другого рассказа описал момент взрыва таким образом, каким его помнил он. Его удар взрыва застал не в церкви, а осматривающим осажденный город в ожидании взрыва подкопа.

Сделанные Грозным многочисленные приписки, содержащие те или иные дополнения к летописным рассказам, исключительно ценны и в тех [128] случаях, когда царь не являлся очевидцем описанных событий. Помимо того, что он, как мы уже знаем, опирался на солидную базу документальных материалов. Грозный, по своему положению в государстве, был значительно более осведомлен как в существе, так и в подробностях описываемых событий, чем составитель летописи. Грозный обладал и еще одним большим преимуществом перед летописцем. Он был высшей инстанцией во всех вопросах в государстве и, в частности, в вопросах летописания. Он поэтому был совершенно свободен в своем изложении фактов, в то время как составитель летописи неизбежно был связан соответствующими официальными версиями, которые ему предлагали и которых он обязан был придерживаться. В отличие от летописца, Грозный мог, не опасаясь ничьего осуждения, приоткрывать завесы над делами, которые для всякого подданного, посвященного в них, были неприкосновенными государственными тайнами.

Так, например: если летописец повторял официальную версию об измененном деле Семена Ростовского, то Грозный зачеркнул ее и описал истинные причины ареста и опалы князя Ростовского. Для этой цели он взял из архива, многие годы хранившееся втайне следственное дело и перенес его содержание в летопись.

Многие из приписок, посвященных событиям, связанным с участием царя, проникнуты духом восхваления (вернее сказать, — самовосхваления) деятельности Грозного ⁴¹. В этом смысле наиболее характерны приписки, связанные с Казанской победой. Оно и понятно, ибо в тех хронологических границах, которые охватываются приписками — 1537 — 1557 гг., — не было у Ивана Грозного большего триумфа, большей победы, большего повода для того, чтобы гордиться и хвалиться, чем Казанская победа. Приписки, в которых царь восхваляет свою деятельность, дают нам материал для очень интересных наблюдений. На всем протяжении огромного летописного рассказа об осаде Казани и о решающих боях за город царь не сделал ни одной приписки, говорящей о каком-либо его личном военном подвиге или вообще о своем вмешательстве в боевые дела. Из этого следует, что он вполне удовлетворялся изложением этой стороны своей деятельности у летописца и мало заботился о подчеркивании своих чисто военных заслуг. Но зато целый ряд приписок следуют одна за другой в том месте, где идет рассказ о торжественном моменте победы, о триумфальном шествии царя из-под Казани к Москве. Этими приписками Грозный подчеркивает любовь к нему народа, понимание народом значения сделанного им дела и народное ликование по поводу победы ⁴². Приписки рассказывают, как после падения Казани «государь поехал к городу. И тут у наряду стояли множество народу христианского мужеска полу и женска, свобожешеся от плена; и яко узрели государя все со [129] слезами пали и взпияху радостными глаголы ⁴³… избавитель ты наш, государь, из ада ты нас вывел, нас для сирот своих головы своей не пощадил». Государь же повеле их в стан свой отвести и напитати; и по многи дни у государя в стану множество свободившихся от плена христан питахуся; государь же повелеваше их устраивати и вверх отсылати по домам их, тысящи по три и по пяти» ⁴⁴.

Подобные встречи происходили, как говорят приписки, и в других городах.

Первоначальный летописный текст, описывая въезд даря в Нижний-Новгород, отмечал: «Множество народа Богу велие благодарение приносят» ⁴⁵. Царь вычеркнул это и перенес народную благодарность на себя. «А градцкие людие, священници сретоша с кресты у судов, архимандрит и весь церковный причет, такожде и множество народа; и яко же видеша благочестивого царя, вси падоша ниц и поклонишася и с великими слезами к Богу велие благодарение воздаша» ⁴⁶. Благодарственные крики по адресу царя и народный плач были настолько громкими, сообщает далее приписка, что они совершенно заглушили, сделали неслышным пение священников, стоявших возле государя и певших молебны ⁴⁷. Специальная приписка посвящена встрече царя у ворот Троице-Сергиевского монастыря ⁴⁸. Две других приписки подчеркивают радость «всех людей» при встрече царя в Москве ⁴⁹.

Вряд ли можно сомневаться в том, что все эти встречи действительно проходили торжественно. Здесь важно, однако, не это. Для характеристики политических настроений Грозного чрезвычайно существенным является то, что благодарность народа, этого множества людей во всех городах — старых и малых, «мужеска пола и женска», — он считал для себя высшей похвалой и наградой. Он счел нужным подчеркнуть это неоднократно, в то время как от приписания себе каких-либо военных подвигов совершенно воздержался. И здесь снова, как и в ряде других случаев, необходимо учесть время, когда Грозный эти приписки делал. Наряду с этим, важно отметить, что приписки эти делались к Царственной книге, т. е. только при вторичном редактировании им рассказа о взятии Казани. Приписки о народной любви к себе делались, следовательно, царем в период самого жестокого разрыва с боярско-княжескими кругами — в 1567-1568 гг.

Ряд приписок воздают хвалу царю за его религиозную благочестивость, за почитание бога, соблюдение обрядов, за поставление креста в Казани ⁵⁰. Если добавить к этому, что и в других местах летописи также разбросаны приписки царя, относящиеся до разных молитв и обрядов ⁵¹, то следует заключить, что Грозный и здесь остался верен себе в своих известных из всех источников любви к церковной обрядности, богобоязни и богопочитания. Усиленное подчеркивание своей благочестивости равно как и своих заслуг перед христианством, в момент, когда «греховность» [130] Грозного была, быть может, наивысшей, т. е. в указанные годы, — вполне понятно. При первой правке летописи, производившейся до опричных казней, несомненно, отяготивших религиозную совесть Грозного и бросивших тень на его христианское благочиние, — такое подчеркивание своей благочестивости не вызывалось необходимостью, так как не могло тогда ставиться под сомнение, как в годы опричнины. Поэтому вполне закономерно, что в Синодальном списке нет ни одной приписки такого рода.

Описывая момент встречи Грозного в Москве, при возвращении с победой из-под Казани, летопись приводит «Речь Царя и Государя к митрополиту». В эту царскую речь рукою автора приписок внесены добавления. К словам царя о заслугах русского воинства добавлено: «многие страдания и труды показаша» ⁵². Вслед затем к словам царя, обращенным к богу, приписано, что он даровал: «и помощь на сопротивныя и победу» ⁵³. В той же речи, к упоминаемому имени богородицы, добавлено: «честнаго ея Благовещения» ⁵⁴.

Все три добавления по содержанию совершенно несущественны. Два последних делают еще более почтительными слова царя о боге и богородице. Тот факт, что эти добавления сделаны к речи царя с целью улучшить ее, является лишним доказательством, в многочисленном ряду других, в пользу того, что автором приписок является сам Иван Грозный. Составители летописи дважды — в Синодальном списке, а затем в Царственной книге — совершенно одинаково написали «речь царя к митрополиту», выписав ее, надо полагать, из хранившейся в архиве записи этой речи. Редактор же один раз оставил ее без внимания, а при вторичном редактировании пожелал улучшить. Трудно предположить, что таким улучшением царской речи по своему усмотрению мог заниматься кто-нибудь, кроме царя.

В этой же связи небезынтересно отметить одно зачеркивание, сделанное рукой царя в тексте приговора царского о кормлениях, помещенного в летописи под 1556 г. ⁵⁵. После рассказа о бесчинствах и кровопролитиях, происходивших благодаря злоупотреблениям кормленщиков, идет длинный абзац, воспевающий добродетели царя, узнавшего об этих бесчинствах. Вычеркнутые редактором слова мы поместим в круглых скобках.

«Царю же благочестивому обычай бяше таковъ: начало его премудрости страхъ господень, въ въсем пред Богом себя чиста соблюдаетъ, церковное предстояние въ страсе и трепете имети, ничто же глаголюще, ниже помышляюще въ время святаго пения токмо съвесть своя пред Богом исправляюща; и на всяк-день никоторымъ обычаемъ не разлучится от преданного правила божественнаго всего церковнаго, тако же, и уединеная молитва, потом же судъ и правда нелицемерна всемъ; (потехи царьскые, ловы и иные учрежения, еже подобает обычаемъ царьскымъ — все остави) ша, но тъшащеся по Христе Волю Его сотворити во всем...» ⁵⁶ и т. д.

Вычеркивание из этой характеристики царя отмеченных скобками слов еще раз указывает на то, что редактором, правившим летопись, был не кто иной, как сам царь. Трудно представить себе другое лицо, которое настолько осмелело бы, что прочтя в тексте «царского приговора» [131] (т. е. документа, подписанного царем) слова о том, что Иван Грозный ради своих дел и ради благочестия отложил потехи и охоты, — вычеркнуло бы, как излишние, эти слова — слова похвалы царю.

Ряд приписок царя сообщает мелкие, но подчас исключительно интересные подробности событий. К числу их относится приписка, помещенная после рассказа о смерти великой княгини Елены Васильевны Глинской под 1538 г.:

«Того же месяца апреля Шюйские и иные бояре поимаша боярина и конюшего князя Ивана Федоровича Овчину и посадиша за сторожи, иде же сидел княз Михайло Глинской и умориша его гладом на 6 день» ⁵⁷.

Под 1541 г., где рассказывается об отражении набега Саиб-Гирея и о возвращении с победой русских воевод, сделана приписка: «И быс тогда радость на Москве велия и государь вся и воевод своих жаловал великим своим жалованием — шубами и кубки» ⁵⁸. Эта подробность отсутствует в списках Никоновской летописи и в других источниках.

Интересные подробности сообщает царь о том, как в 1547 г., во время великого пожара, из огня спасался митрополит Макарий с помощью протопопа Гурия, который пробивался с митрополитом сквозь пламя. Митрополит «нес на себе и пречистые Богородицы Петрова чудотворцова письма, а протопоп Гурий нес за ним правила» ⁵⁹. Затем приписка рассказывает, как протопоп остался, несмотря на дым и жар, в тайнике с целью, видимо, охраны церковных ценностей и святынь, которые были в этот тайник снесены (и откуда митрополита вынесли без чувств). Мы уже говорили выше, что Грозный хорошо знал Гурия и состоял с ним в переписке. Сообщаемые здесь подробности также не познаются из других источников.

В рассказе «О рождении царевны» под 1549 г. приписка сообщает, что ее возили крестить в монастырь «в Новой в девичь» ⁶⁰. Наконец, под 1553 г. приписка сообщает о поездке царя в 1553 г. в Троице-Сергиевский монастырь накануне болезни.

«Месяца декабря ездил государь с своею царицею великою княгинею Анастасиею крестити сына своего царевича Дмитрия к живоначальной Троице в Сергиев Монастырь, а с ним брат его князь Юрьи Васильевич к множество бояр; а на Москву приехал того месяца» ⁶¹.

Все эти приписки имеют одно общее: подробности, сообщаемые ими, касаются быта царя, или, как в отношении Овчины-Телепнева и Гурия — людей, стоявших близко к его семье.

Этим можно, на наш взгляд, считать исчерпанным рассмотрение группы приписок, касающихся лично царя, его семьи и ближайшего окружения. В общей сложности их 28 ⁶². Иначе говоря, они составляют большинство всех приписок, имеющих, в отличие от чисто редакционных поправок, самостоятельное значение. [132]

* * *

Изучая приписки царя к летописи, было бы неправильно ограничиться указанием лишь на исправления, уточнения и дополнения, которые он внес.

Грозный был человеком повышенной политической чувствительности и с большой страстностью реагировал на события кипевшей вокруг него политической борьбы.

Рассмотрение приписок приводит нас к убеждению, что, дополняя летопись известиями политического характера, Грозный, для придания наибольшей силы и убедительности своим рассказам, отступал иногда от точной передачи событий, смещал факты во времени и ставил во взаимосвязь такие элементы прошлого, которые в действительности между собой связаны не были.

Остановимся на приписке царя, сделанной им к Царственной книге под 1546 г., по поводу летописного рассказа о казни князя Ивана Кубенского, Федора и Василия Воронцовых. Рассказ этот, переписанный из Синодального списка и, таким образом, в свое время оставленный царем без замечаний, говорит о том, что приближенный к царю дьяк Василий Захаров-Гнильев, во время пребывания царя на Коломне, оклеветал «ложными словесы» великого князя бояр ⁶³. В чем заключалась клевета дьяка Василия на бояр Ивана Кубенского, Федора и Василия Воронцовых, — летопись совершенно не указывает. Говорится лишь, что «князь великий с великиа ярости положил на них гнев свой и опалу по его (т. е. дьяка Гнильева) словесям». 21 июля того же года указанным боярам отсекли головы, а двоих других — Ивана Петровича Федорова (т. е. Челяднина) и Ивана Михайловича Воронцова ввергли в заточение ⁶⁴. В этом рассказе летописи, таким образом, указывалось, что Иван Кубанский и Воронцовы были казнены по ложному доносу, т. е. безвинно. Царь оставил этот рассказ без исправлений, когда правил Синодальный список. При вторичном редактировании, исправляя Царственную книгу, царь остановил свое внимание на этом рассказе и существенно переработал его в том направлении, чтобы показать, какие большие причины имел он для своей «великой ярости», вызванной клеветой дьяка Гнильева. Царь раскрывает содержание этой клеветы, оправдывая веским ее содержанием такую расправу над безвинными, в данном случае, боярами. При чины, побудившие теперь царя обратить внимание на этот рассказ, достаточно понятны. После письма Курбского к царю вопрос о напрасном избиении Иваном своих лучших слуг приобрел принципиальную остроту. Вспомним упрек Курбского: «Про что царю сильных во Израили побил еси и воевод от бога данных ти различным смертей предал еси? и на доброхотных твоих... неслыханные мучения и гонения и смерти умыслил еси, изменами и чародействы и иными неподобными оболгающи?» ⁶⁵.

В числе этих «побиенных» Курбский в первую очередь имеет в виду [133] и прямо называет Ивана Кубенского, Федора и Василия Воронцовых ⁶⁶. Факт расправы с ними, именно с невинно «оболганными», был наиболее ярким в числе тех, за которые Курбский упрекает Грозного. В своем ответе Грозный отвергает всевозможные обвинения, но об этой казни не упоминает. Естественно, что после письма Курбского Грозный не мог оставить в летописи рассказ о казни названных бояр в прежнем виде, ибо единственным оправданием этой казни в летописном рассказе было, в конечном счете, «диаволево действо», которым летописец объяснял все происшедшее. Теперь такое объяснение (являющееся, по сути дела, отказом от объяснения) было явно недостаточным. И Грозный решительным образом переделывает прежний летописный рассказ. Взамен прежнего он написал, что пребывая летом 1546 г. на Коломне, выехал однажды на прогулку «поездити, потешитися». Неожиданно на дороге, за посадом, царя и его свиту встретили новгородские пищальники «человек с пятдесят», которые стали бить царю челом. В чем заключалось их челобитье, царь не пишет. Когда Грозный велел «отослати» челобитчиков, отказавшись их выслушать, те стали противиться, затеяв настоящий бой с царскими дворянами, стреляя по ним из пищалей. С обоих сторон были убитые и раненые. Царь вынужден был отъехать в сторону и другой дорогой возвращаться к своему стану. Царь повелел проведать, «по чьему науку бысть сие сопротивьство», полагая, что «без науку сему быти не мощно». Надо сказать, что случай, описанный царем, действительно, из ряда вон выходящий. Не бывало в те времена, чтобы вооруженные отряды подданных среди бела дня нападали на царский поезд. Преступление было неслыханное, и обстановка вполне оправдывает «великую ярость» царя, которому злонамеренный дьяк «известил это дело на бояр» Ивана Кубенского, Федора и Василия Воронцовых. Но остается неясным, что это за новгородские пищальники, которые вдруг целой толпой оказались на Коломенской, подмосковной дороге, стали бить царю челом неизвестно по какому поводу, а затем стали бить царскую свиту. Неясно также, в чем могло быть усмотрено царем наущение этих новгородцев со стороны Ивана Кубенского и Воронцовых: в том ли, чтобы новгородские пищальники пришли на что-то жаловаться царю, или в том, чтобы они, подкараулив царя на дороге, задержали челобитьем, а потом убили? Все это не объяснено царской припиской.

Вполне понятно, что связать казнь Кубенского и Воронцовых с каким-либо значительным «изменным делом» и тем самым оправдать себя за эту казнь было очень заманчивым для Грозного при исправлении им летописного рассказа об этой расправе. Учитывая это, мы позволим себе высказать одно предположение, объясняющее, на наш взгляд, те недоуменные вопросы, которые возникают при чтении данной приписки. Нам кажется, что разъяснения эти лежат в рассказе Псковской летописи: «В лето 7055, в Петров пост, псковичи послаша 70 человек на Москву жаловаться на наместника на Турунтая и оны жалобщики били челом государю Великому князю на сельце на Островке. И князь и великий государь опалился на пскович сих, безчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды и волосы да свечею зажигал и повелел их покласти [134] нагих по земли. И в ту пору на Москве колокол благовестник напрасно отпаде и государь поеде к Москве, а жалобщиков не истеря» ⁶⁷.

Упоминаемое в рассказе село Островок (или, вернее, Остров) расположено под Коломной, в 20 верстах от Москвы. Здесь находился дворец московских государей, где они и жили, когда выезжали в Коломну «на прохлад потешиться» ⁶⁸. Псковский летописец очень точно назвал время происшествия. Из московских летописей мы знаем, что именно в это же лето, в Петров пост, 3 июня «отломишася уши у колокола у Благовестника и паде с деревянные колокольницы, а не разбися» ⁶⁹. Значит, псковские жалобщики приходили в Коломну к царю 3 июня 1547 г. Нельзя ли отождествить этих псковских челобитчиков, приходивших в Коломну к дарю, с теми челобитчиками, о которых говорит царь? Этому, казалось бы, мешают два обстоятельства. Вопервых, царь относит это событие к лету 1546 г., а псковичи приходили в то же время, но в 1547 г. Во-вторых, царь называет челобитчиков не псковичами, а новгородскими пищальниками. Следует ли, однако, ввиду этих двух несоответствий, отказаться от мысли видеть один факт в основании обоих рассказов, и следует ли продолжать представлять себе дело так, будто летом 1546 г. в Коломну пришли псковичи, и царь напал на них, а ровно через год на то же место пришли новгородцы и напали на царя? Нам кажется, что помехи в отождествлении псковичей с новгородцами легко устранимы и что перед нами два различных рассказа об одном и том же факте. Первое несоответствие рассказов, как мы указали выше, состоит в том, что царь говорит о лете 1546 г., а псковский летописец — о лете 1547 г. Вполне можно было бы допустить, что царь делая приписки к Царственной книге более чем через 20 лет после описанной им встречи с челобитчиками, мог ошибиться на один год. Мы уже знаем ⁷⁰, что рассказ о своей болезни 1553 г., когда он чуть не умер, он тоже по ошибке отнес к более раннему времени, чем следовало ⁷¹. Но в данном случае мы склонны допустить другое. Смещение фактов во времени и связывание одних прошлых дел с другими было определенным приемом Ивана Грозного при написании приписок. Вполне допустимо, учитывая это, предположить, что Иван Грозный, описывая события 20-летней давности, сознательно отнес появление челобитчиков ко времени, предшествующему казни Кубенекого и Воронцовых, с целью связать эти два факта.

Второе несоответствие рассказов устраняется легко. Известно, что «Новгородцы великаго Новагорода» фигурируют как сила, поддерживавшая все мятежи и измены, почти во всех приписках, посвященных боярскому непокорству. Одна из приписок Грозного прямо превратила московских дворян, поддерживавших мятеж Шуйских в 1542 г., в «ноугородцов великог новагорода» ⁷². Если Грозный так легко превращал москвичей в новгородцев, желая показать, что поддерживали все мятежи и измены именно они, новгородцы, то назвать новгородцами псковичей было для него и вовсе легко, так как псковичи и новгородцы, действительно, были [135] и территориально и политически исключительно близки друг к другу, а в глазах Грозного они были одинаково враждебной ему силой. Не случайно, наказав в 1570 гг. Новгород, он вслед за тем двинулся именно на Псков. Псковский летописец, описавший встречу жалобщиков с царем, рассказывает о том, что Грозный издевался над ними и чуть их всех не уничтожил, если бы не падение колокола в Москве, отвлекшее царя от псковичей. Надо сказать, что Псковская летопись в той части, где содержится данный рассказ, вообще исключительно враждебна по отношению к Грозному. Поэтому весьма вероятно, что псковский летописец сгущает краски, описывая издевательства царя над его земляками. Однако и в рассказе самого Грозного о новгородских пищальниках говорится, что когда те стали бить челом, то царь велел их отогнать, и дело кончилось боем. Из этого можно заключить, что как бы ни сгущал краски псковский летописец, основа его рассказа верна: царь жалобщиков не выслушал, а так или иначе оскорбил и прогнал. Описывая впоследствии этот факт, царь старался объяснить такое отношение к челобитчикам. Наилучшим объяснением и было описать дело так, что челобитчики были вооружены и напали на царскую стражу. В этом случае всякая расправа над ними со стороны царя была оправданной. В пользу того, что дело происходило в основном так, как пишет псковский летописец, и что царь основывает свой рассказ на том же факте, говорит и та явная неопределенность, которая пропитывает царский рассказ. Ведь если бы на самом деле царя встретили на дороге новгородские пищальники, напавшие на царскую свиту, то совершенно ясно, что их в результате боя переловили бы и по их делу велся бы строжайший сыск. Тем более, что в приписке сказано: «Государь повеле о сем проведати». Но если бы было так, то царю было бы известно точно, сколько было новгородцев. Однако царь пишет: «а их было человек с пятдесят». Далее, если бы нападающие или хотя бы некоторые из них были пойманы, то их бы и допрашивали и, следовательно, стало бы известно, зачем они пришли, «по чьему науку» или без «науку». И как бы тогда дьяк Василий мог «известить сие дело на бояр... Ивана Кубенского и на Федора и на Василия Воронцовых»? Ведь и приписка говорит, что это было клеветой. Значит, в действительности, эти бояре к новгородским пищальникам отношения не имели и, значит, ни один из допрашиваемых пищальников (если их допрашивали) на этих людей не мог показывать. То, что дьяк известил это дело на бояр, — это могло быть, хотя сам Грозный пишет, что «неведомо каким обычаем» он это сделал. Но «каким обычаем» царь мог поверить в эту клевету, если сами виновники новгородцы не связывали и не могли связывать своего поведения с князем Иваном Кубенским, Федором и Василием Воронцовым? Вот если события происходили так, как пишет псковский летописец, тогда, конечно, никаких допросов и сыска не было. Челобитчики пришли, цель прихода ясна: жаловаться на наместника Турунтая (т. е. на князя Ивана Ивановича Пронского), царь их не выслушал, стал «потешиться» над ними, затем он неожиданно ускакал в Москву, а челобитчиков, довольных тем, что дешево отделались, погнали прочь. При таком положении дел не было из их числа никаких пойманных и допрошенных, и через 20 лет после факта вполне можно было «известить это дело» на казненных в свое время бояр. Что касается дьяка Василия Гнильева, то его клевета, надо думать, была более удачной и менее очевидной. Ведь истинные причины казни князя Кубенского и Воронцовых указаны в приписке. Охлаждение к ним Грозного и рост его «великой ярости» против них происходили [136] довольно долго. Он «положил на них гнев свой и опалу по его (т. е. есть дьяка Василия) словесем и по прежнему их неудобству, что многие мзды в государстве его взимаху во многих государьскых и земьскых делах, да и за многие их сопротивьства» ⁷³.

Рассказ об убийстве князя Юрия Глинского под 1547 г. также вызывает сомнения. Он является не чем иным, как повторением и расширением рассказа Грозного об этом же факте в письме к Курбскому от 5 июля 1564 г. ⁷⁴

Этот рассказ приписки является таким же (как и аналогичный рассказ письма) ответом на упрек Курбского в том, что царь проливал кровь в церквах, ответом, данным на этот раз в летописи. Следует отметить, что рассказ приписки по основному вопросу — об убийстве князя Юрия Глинского — исключает рассказ летописи, взамен которого он написан. В летописном рассказе была нарисована совершенно ясная картина этого убийства: «черные люди... пришедше во град и на площади убиша каменьем... князя Юрья Васильевича Глинского» ⁷⁵.

Грозный, читавший этот рассказ и оставивший его в Синодальном списке без поправок, уже в письме к Курбскому рисует совершенно иную картину убийства князя Юрия — не на площади и не каменьями: «и таковых их изменников наших наущением, множество народа неистовых... приидоша соборныя и апостольския церкви в придел святаго великомученика Димитрия Селунского и, изымав боярина нашего князя Юрья Васильевича Глинского, безчеловечне выволокли в соборную церковь Успения пресвятые богородицы, и убиша в церкви безвинно, против митрополича места, и кровию его помост церковный окравовивше и положиша, яко осужденника....» ⁷⁶. Мы видим в этом рассказе конкретные подробности. Грозный указывает, какое именно место в церкви оказалось залитым кровью, возле какого места был нанесен удар, в какие двери вытащили труп.

Между тем история убийства Юрия Глинского восставшими москвичами не могла не иметь широкой огласки. Но если об обстоятельствах убийства в церкви знали широкие круги московских людей, то почему всего этого не знали или почему этот факт исказили московские летописцы, описавшие, как мы видели, факт убийства князя Глинского совершенно иначе? Мы затрудняемся найти объяснение предположению, что летописцы могли сознательно скрывать в своих рассказах, что князя Глинского убили в церкви, если бы это было действительно так, и что вместо этого они стали бы рассказывать, как его убивали камнями на площади. Что касается Грозного, то для него как раз было исключительно важным в ответе Курбскому перенести место убиения своего родственника с площади в церковь. Ведь ради того, чтобы обвинить своих врагов в пролитии крови именно в церквах, он и писал этот рассказ. Может быть, именно потому, что Грозный в данном случае (а не летописец) отошел от действительности, он в приписке к Царственной книге, в которую затем перенес свой рассказ из письма, значительно проще описывает момент [137] убийства: «они же взяша князя Юрия в церкви и убиша его в церкви, извлекоша его передними дверми на площадь» ⁷⁷. Сохранив лишь ценное для себя слово «в церкви», Грозный опустил здесь яркие подробности рассказа и сделал это, полагаем, именно потому, что истинные подробности дела действительно могли быть «всем ведомы».

Надо сказать, что не только на этом примере можно наблюдать отступление в приписках от резких и ярких красок письма. Достаточно вспомнить, что, говоря в письме о событиях 1553 г., царь называет Алексея Адашева главой мятежа. В приписке на ту же тему, сделанной позже письма и весьма подробной, Адашев, как известно, вообще не причисляется к числу мятежников. Различия такого рода между приписками к Царственной книге и первым письмом Грозного к Курбскому объясняются, нам кажется, двумя обстоятельствами. Во-первых, письмо Грозного было писано им в ответ на оскорбительную «эпистолию» Курбского, очень больно задевшую царя. Оно поэтому должно было носить на себе (и носило) яркие следы полемической запальчивости. Раздраженный письмом изменника князя, все более распаляясь в процессе написания своего ответа (что в ходе чтения письма мы можем явственно наблюдать хотя бы из того, что царь никак не мог остановиться, написав письмо огромного размера), Грозный обращал против своего противника всё, что приводило на память его разгоряченное воображение. Приписки к Царственной книге — другое дело. Они писались позже, в обстановке хладнокровного обдумывания и взвешивания приводимых в них фактов. Во-вторых, летопись была официальным документом. То, что писалось в ней, предназначалось для увековечения и прочтения поколениями. Разницей в обстановке написания, разницей в значении этих документов и объясняется, на наш взгляд, подмеченная разница письма и приписок к Царственной книге, более строгий, лишенный риторики и пестрых красок, тон последних. Выбирая между двумя противоречащими друг другу рассказами: первоначальным рассказом летописи, вычеркнутым царем, и рассказом царской приписки, — нельзя не принять во внимание еще одного необъяснимого обстоятельства, к которому привело бы принятие царского рассказа об убийстве Юрия Глинского в церкви. Царь рассказывает в письме (а рассказ письма, по существу, аналогичен с рассказом приписки), что изменники бояре «возмутили народ, яко и нас убити». Далее он с возмущением спрашивает: «И тако ли достойно служити нам бояром нашим и воеводам, еже таким собацким собрании безчеловечне бояр наших доброхотных убивати, еще же в черте нам кровной, не помышляя в себе страха нашего?» ⁷⁸. Таким образом по рассказу царя в письме (и точно также в приписке к Царственной книге) группа изменников бояр научила народ убить царского родственника, что и было выполнено, а также подстрекала восставших к убийству самого царя. Преступление — ужасное. Однако и тут мы видим ту же несовместимость царского рассказа (написанного много лет спустя после событий) с фактами — такую же несовместимость, какую мы наблюдаем в связи с припиской под 1553 г. Дело в том, что согласно царскому рассказу все подстрекатели, виновники этого страшного дела, были известны. Они все названы в приписке. Но ни один из них наказан не был. Чем это объяснить? Предполагать какое-то бессилие Грозного, отстранение его от власти, на которое позднее любил [138] жаловаться (несомненно, в полемических целях) сам Грозный, — совершенно недопустимо. Ведь несколькими листами раньше та же рука, которая делала приписку об убийстве Глинского, писала, что царь «по словесям» дьяка Гнильева, придя в «великую ярость», отсек головы трем наиболее влиятельным боярам и разослал в заточенье их сообщников. Казнь Кубеиского и Воронцовых в 1546 г. является несомненным фактом. В то же самое время, когда делалась приписка об убийстве Глинского, царь в другой приписке, под 1544 г., писал: «и от тех мест бояре стали от государя страх иметь и послушание». Учитывая это, трудно допустить, чтобы лица, действительно подстрекавшие к убийству царя, спровоцировавшие восстание и огранизовавшие убийство царского родственника, остались совершенно безнаказанными. И ввиду этого также первоначальный рассказ летописи о событии кажется нам более соответствующим действительности, чем царские рассказы в письме и в приписке. На основании летописного рассказа ход событий может быть в основных чертах восстановлен весьма реально. Летом 1547 г. вспыхнуло восстание московского «черного» люда. Поводов для восстания, надо полагать, было довольно и без подстрекательства сверху. Опустошительный пожар, «насилство и грабеж» со стороны всесильных Глинских — родичей царя и их слуг, распространившаяся молва о поджоге Москвы Глинскими (т. е. теми, кто был тогда наиболее ненавистен народу) и появление в такой момент на площади одного из Глинских было достаточно для того, чтобы разъяренная толпа забила его камнями и бросила его тело на торжище. После этого восставшие москвичи двинулись в Воробьевой к царю, требуя выдачи остальных притеснителей, в которых они видели основное зло. У царского стана восставшие были встречены вооруженными дворянами, обращены в бегство, а некоторые были пойманы и казнены. Потом начался строгий сыск, причастных к восстанию вылавливали и казнили. Многие из участников восстания и, надо полагать, в первую очередь, организаторы восстания, не могли скрыться в Москве, — так силен был террор — и «разбегошася по иным градом». Сыск, однако, не привел к наказанию хотя бы одного лица из правящих кругов. Значит, в их среде и не было подстрекателей. Позднее, когда через 17 лет Иван Грозный, отвечая на упрек Курбского, приписал восстание и убийство Юрия Глинского изменникам боярам, появились и подстрекатели из этой среды. Но, как мы сейчас увидим, наказывать их тогда было уже поздно. Рассмотрим вопрос о лицах, обвиненных припиской к Царственной книге под 1547 г. в подстрекательстве народа к мятежу. Вспомним сначала, что пишет царь по этому поводу в письме к Курбскому: «... наши же изменники бояре, иже от тебя нарицаеми мученики (их же имена волею премину), аки благополучно время изменной своей злобе улучиша, наустиша... народ...» ⁷⁹ и т. д. Мы видим здесь, что царь, на протяжении всего письма называющий имена всех «изменников», «собак» и «батожников», вдруг отказался назвать имена виновников по данному делу и отложил на будущее упоминание этих имен. Невольно встает вопрос: а были ли в распоряжении его памяти имена бояр, виновных в народном восстании, или Грозный знал, что это восстание обошлось без бояр и царских духовников? В письме он «преминул» назвать имена виновников, а позже, делая приписки к Царственной книге, которые он писал сверяясь с архивными [139] документами, он назвал имена виновников, подобрав такие, в отношении которых проверка была невозможной:

«Быша же в совете сем протопоп Благовещенской Федор Бармин, князь Федор Шуйской, князь Юрью Темкин, Иван Петров Федоров, Григорей Юрьевич Захарьин, Федор Нагой...» ⁸⁰.

Все члены этого «совета» по поднятию народного восстания имеют одно общее: в момент написания данной приписки (1567-1568 гг.) все сни были покойниками, а один из них — Иван Петров Федоров (Челяднин) — был особо жестоко казнен буквально накануне составления приписки ⁸¹. Боярин Федор Скопин Шуйский «выбыл» из списка бояр (т. е. был казнен) ⁸² в 1565 г. Точная дата и причина смерти Григория Юрьевича Захарьина (Кошкина) неизвестны, но к интересующему нас времени он уже «выбыл». Федор Михайлович Нагой умер в 1558 г. Что касается князя Юрия Ивановича Темкина, то в 1549 г. (т. е. после того, как он якобы поднимал народ на убийство царя) он пожалован в бояре. Умер он в 1561 г., в Казани, где сидел первым воеводой ⁸³. Протопоп Федор Бармин постригся в монахи и умер в безвестности. Отметим, что к самому началу летописного повествования о 1548 годе царем сделана приписка о Федоре Бармине: «Тогда же Генваря 6 день, протопоп благовещенский Федор Бармин разнеможася, прииде на него страхование, он же отпросися в чернецы у государя и пострижеся у Михайлова чуюда» ⁸⁴. Мы позволим себе высказать догадку, что причиной пострижения Федора Бармина был не страх, внезапно его обуявший, а что вызвано оно было передачей обязанности царского духовника другому лицу — именно Сильвестру, тоже Благовещенскому священнику, как раз в тот момент появившемуся около царя и начавшему оказывать свое сильное и длительное влияние на Грозного ⁸⁵. [140]

К числу приписок носящих также резко атибоярский характер, следует отнести и приписку к Царственной книге под 1544 г., посвященную мятежу Шуйских ⁸⁶. Она, как и ряд других приписок к Царственной книге, сообщает те же данные, что и соответствующий рассказ Грозного в письме к Курбскому. Не останавливаясь поэтому на анализе ее содержания, рассмотрим лишь вопрос о лицах, названных царем в этой приписке в числе мятежников и смутьянов, — советниках Шуйских.

Первым среди них назван князь Дмитрий Иванович Курлятев, неоднократно отрицательно поминаемый в приписках к Царственной книге. Князь Дмитрий Иванович Курлятев в 1562 г. был насильно пострижен в монахи «за великие изменные дела». В 1564 г. Грозный с гневом и раздражением отзывается о нем в письме к Курбскому ⁸⁷. В 1566 г., т. е. накануне составления приписок к Царственной книге, из архива взяты к царю различные компрометрующие его документы ⁸⁸. Таким образом, его постоянное присутствие в числе отрицательно поминаемых в приписках лиц вполне понятно. Названный здесь в числе мятежников князь Иван Турунтай Пронский также постоянно упоминается в приписках и к Синодальному списку и к Царственной книге как «недоброхот». Его смерть от руки Грозного относится к 1569 г., но опала постигла Турунтая, несомненно, уже в 1568 г., так как до его смерти успел еще протечь целый ряд событий, характеризующих резко натянутые отношения между ним и царем. Во всех ли приписываемых ему приписками изменах виновен князь Иван Пронский, — определить трудно. Однако несомненно, что он действительно на протяжении всего царствования Грозного, до своей смерти, неоднократно интриговал против царя и был активнейшим деятелем боярской оппозиции. Две его крупных измены нам известны совершенно достоверно: попытка бежать в Литву в 1547 г. и участие в тайном заговоре против царя в 1553 г. ⁸⁹. В числе советников Шуйских помянут далее князь Дмитрий Федорович Палецкий, который к моменту написания приписки был покойником.

Судьба и взаимоотношения с царем князя Ивана Шемяки Пронского неизвестны.

Большой интерес представляет упоминание в приписке, в числе мятежников, Алексея Басманова-Плещеева: Он, как известно, был ближайшим соратником царя в деле организации опричнины и в борьбе с боярскими изменами. Но характерно то, что именно к моменту написания приписок к Царственной книге он оказался в опале и был убит. Он числится «выбывшим» из списка бояр в 1568 г., — значит, гибель его следует отнести ко времени несколько более раннему ⁹⁰. Наконец, в приписке [141] подчернукто мятежное поведение Фомы Петровича Головина. Судьба его неизвестна. Видимо, он является братом Головина, Петра Петровича, казненного в феврале 1565 г. «за великие изменные дела» ⁹¹, чем и можно объяснить упорное подчеркивание его провинностей в приписках, сделанных после этой казни.

Следующая приписка к тому же 1544 г., сделанная к рассказу о том, как юный великий князь расправился с Андреем Шуйским, «первосоветником» мятежных бояр, называет его «советниками» князя Федора Шуйского (Скопина) и Фому Головина, названных и в предыдущей приписке. Оба они рано и бесследно исчезли с исторической арены и к событиям времени написания приписок непосредственного отношения не имеют. Поэтому нет оснований предполагать, что описание их в этой приписке, как «советников» Шуйских, в давно минувшие времена, носит необъективный характер, равно как и указание на приверженность к Шуйским князя Юрия Темкина ⁹². Именно их троих и только их троих называет приписка активными сторонниками и «советниками» Андрея Шуйского, которых молодой Иван разогнал после убийства их «начальника». Не следует ли и в самом деле ограничить число главных соратников Шуйских, в то время, этими тремя лицами? Ибо названные вместе с ними в предыдущей приписке «советниками Шуйских» князья Дмитрий Курлятев, Иван Пронский и боярин Алексей Басманов уже очень сильно, как мы видели выше, связаны с событиями 60 х гг. — годов, когда делалась приписка.

Под 1545 г. Царственная книга сообщала:

«Тогоже месяца декабря, 30 приходил Крымской царевич Имин Гирей Калга, Саип-Гиреев царев сын, со многими людми крымскими безвестно на украинские места Белевские и Одоевские и по грехом за набрежение попленища многих людей» ⁹³.

Царь зачеркнул последние слова — «по грехом» и т. д., сделав вместо них приписку, заменяющую это объяснение конкретным указанием на причины поражения русских войск в том районе и пленения многих русских людей татарами.

«Тогда же быша тамо воеводы князь Петр Щенятев, да князь Константин Шкурлятев, да князь Михаи... Воротынской и разопрешася о местах и того ради не пойдоша помогати тем местом, и того ради татарове попленивше многих людей, отъидоша» ⁹⁴.

Первый указанный здесь виновником поражения — князь Петр Щенятев — попал в опалу и был убит 5 августа 1565 г., т. е. в промежуток времени между первым редактированием летописи царем (1553г.), когда царь оставил этот рассказ без всяких изменений, и вторым редактированием, составлением настоящей приписки. Другой воевода, названный виновником поражения, — Михаил Иванович Воротынский — был в опале и ссылке с 1562 по 1566 г., затем казнен в апреле 1573 г. ⁹⁵. Третий виновник — Константин Курлятев — является родным братом столь ненавистного царю в момент написания приписок к Царственной книге Дмитрия [142] Курлятева. Иначе говоря, все трое оказываются людьми, так или иначе опороченными в глазах царя к моменту составления приписки о них. Это становится еще более примечательным в связи с тем, что в разрядах совместная служба этих трех князей совершенно не упоминается ⁹⁶. Благодаря этому выясняется, что обвинение этих лиц в бездействии против Эмин-Гирея связано с отношением к ним в годы написания приписок. Сам факт объяснения большого бедствия как результата местничества весьма характерен для Грозного и является перенесением его борьбы против местничества на страницы летописи ⁹⁷.

* * *

Из числа приписок Грозного к лицевым сводам можно выделить группу носящих характер редакционных исправлений, но имеющих, однако, определенный самостоятельный смысл, привносящих тот или иной политический оттенок в дополненный ими текст летописи. Таких приписок сравнительно немного, ввиду чего их можно просто перечислить в порядке расположения их в тексте.

В Синодальном списке, под 1539 г., говорится о смерти князя Шуйского: «Того же месяца, преставися князь Василей Васильевич Шуйской» ⁹⁸. Царь после слова «преставися» вписал «боярин» ⁹⁹. Это мелкое исправление указывает на то, что Грозный придавал большое значение точности в обозначении не только имен называемых летописью лиц, но и их сана.

В рассказе о свадьбе царя в 1547 г. летописец писал:

«Тоя-же зимы благоверный царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии смыслил женитися и выбрал себе невесту дщерь Романа Юрьевича — Анастасию» ¹⁰⁰.

Грозный после слова «дщерь» и перед именем Романа Юрьевича вставляет: «окольничего своего» ¹⁰¹. Это добавление весьма характерно и причины, его вызвавшие, ясны если вспомнить, в чем выражалось недовольство родовитого боярства женитьбой Ивана: «да и тем нас истенил ся, что женился у боярина у своего дочер взял, понял робу свою и нам как служити своей сестре...» ¹⁰². Учитывая подобные настрения, [143] Грозный постарался, при случае, подчеркнуть, что женился на дочери не просто Романа Юрьевича, а приближенного к себе, и этим фактом поставленного высоко над другими человека — своего окольничего.

Под 1553 г., в рассказе «о крещении Казанского царя», после слов о присылке «к благоверному царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии» ¹⁰³, царь приписал: «с его бояры», и здесь проявив свое пристрастие к точному соблюдению принятых формул.

Такого же рода поправка сделана в рассказе о пожаловании царя Симеона. Летописец писал, что его пожаловали «как царя и царского сына, по его достоянию». Царь добавил: «и как удельных князей» ¹⁰⁴.

* * *

Нам осталось охарактеризовать приписки чисто редакционного характера. Количественно они составляют самую большую группу приписок. Из 98 приписок и поправок, сделанных царем на листах Синодального списка, а затем Царственной книги, 48 являются чисто редакционными. Нет надобности говорить о каждой из них в отдельности, рассмотрим их лишь с точки зрения выяснения основных черт и особенностей редакционной работы Грозного.

Большое внимание царь уделил рисункам, помещенным на листах лицевого свода. Семь из них вызвали его осуждение и указание переделать. Одно из указаний относится к рисункам на листах Синодального списка, шесть — к рисункам Царственной книги. Три его замечания по поводу рисунков выражают недовольство изображением в них его самого — царя ¹⁰⁵. Первое из них предлагает убрать царя из рисунка — указание, которое, естественно, могло исходить только от самого царя. В другом случае Грозный предлагает переделать рисунок, так как он изображен на нем слишком молодым. В третьем случае, по мнению Грозного, на рисунке неправильно изображен царский стол во время приема. Два рисунка, посвященных свадьбе царя, Грозный нашел слишком перегруженными и повелел каждый из них «розписат на двое» ¹⁰⁶. Наконец, еще два рисунка не удовлетворили Грозного по качеству их исполнения. Не предлагая ничего менять в их содержании, Грозный повелевает: «знамение написат того подлиннее» ¹⁰⁷. Подавляющее большинство поправок Грозного в тексте исправляет ошибки, несогласования в числе и времени, описки и пропуски, допущенные писцом. При ознакомлении с этими его поправками поражает та внимательность, с которой царь вычитывал каждый лист летописи и скрупулезность его замечании ¹⁰⁸. Исправлению подвергалось малейшее упущение писца, забывавшего, скажем, написать букву «и» ¹⁰⁹ или, наоборот, писавшего в другом случае лишний раз букву «і» ¹¹⁰. Такого рода исправления неопровержимо свидетельствуют о том, что они вносились именно тем лицом, которое лично читало редактируемый текст и тут же [144] делало их, в процессе чтения, без помощи писца. Ряд исправлений носит характер стилистической обработки текста. Например: в Синодальном списке, под 1557 г., в рассказе «о гонце ис Крыму» говорилось: «А писал царь Дивлет Кирей ко царю великому князю, что уже он всю безлепицу отставил, а царь бы и великий князь с ним помирился крепко...» ¹¹¹ Царь зачеркнул слова «всю безлепицу» и заменил их словами: «все недобрые дела» ¹¹². Другой пример.. В рассказе Царственной книги, при описании сборов царского полка в поход на Казань, было употреблено образное выражение: «на потеху и на ловы не так текут люди якоже к смерти» ¹¹³. Царь еще усилил сравнение, написав: «коже к пиру к смерти» ¹¹⁴. Некоторые из редакционных замечаний носят характер перепланировки текста ¹¹⁵, другие предписывают привлечь в изложение новые материалы ¹¹⁶. Количество и характер сделанных добавлений совершенно снимают предположение о том, что они вносились лицом, в ведении и на ответственности которого находилось дело изготовления лицевых сводов, — например, Висковатого. Очевидно, что такое лицо вносило бы эти исправления (особенно по переделке рисунков, перепланировке текста и привлечению новых материалов) в процессе работы, которою оно руководило, а не после того, как листы были начисто перебелены и ознаменованы рисунками.

Говоря о многочисленных редакционных поправках, исправляющих всевозможные пропуски и ошибки, нельзя не отметить того, что сам столь требовательный редактор тут же в своих приписках делал много ошибок. Возьмем для удобства рассмотрения какую-нибудь одну приписку, так как можно утверждать, что характер орфографии всех приписок совершенно одинаков, как это обычно и бывает в документах, написанных одним и тем же лицом.

Возьмем приписку о мятеже Шуйских, сделанную к летописному рассказу под 1542 г. ¹¹⁷. Характерной особенностью орфографии царя является настойчивое неупотребление твердого знака, который столь же настойчиво употребляется летописцем в тексте, особенно в конце слов. Мягкий знак царь употребляет бессистемно: иногда пропускает там, где он необходим (например, в словах «княз», «пет» и др.), иногда же сохраняет, особенно в середине слова. Особенно много в приписках царя пропусков букв и недописанных слов. Например, слова: «великог» (недописано «о» — с. 141, примеч. 2 и 6), «белског» — (то же, с. 141) и др. ¹¹⁸ С другой стороны, некоторые слоги повторены лишний раз. Например, в слове: «бышаша» (там же, примеч. 2). Нет сомнения, что орфографические ошибки царя не результат безграмотности. Она исключается, вопервых, многочисленными исправлениями царем орфографии летописца, а, во-вторых, тем, что ошибки, сделанные им в том или ином слове, не обязательно повторяются при написании того же слова вторично. Эти ошибки, несомненно, результат небрежности, результат быстроты письма. Сам факт, что человек кропотливо исправляет все подмеченные им в летописи ошибки, но тут же повторяет в своих приписках такие же по небрежности, [145] дает, как нам кажется, маленький штрих психологии Грозного. Наличие в приписках ошибок, сделанных по небрежности, еще раз убеждает нас в том, что приписки делались царем собственноручно, а не с помощью технического лица, которое, если бы писало под диктовку царя, или списывало бы с царского образца, не могло бы себе позволить небрежности в такой работе.

Для изучения редакционной работы Грозного над летописью представляет интерес исследование некоторых зачеркиваний. Обратим внимание на одно из них. В рассказе о взятии Казани, где говорилось, кто при въезде в покоренный город ехал перед царем, было написано: «...да з животворящим крестом Андрей протопоп». Царь вычеркнул эти слова и взамен их написал: «и ка», не продолжив дальше никак начатую им фразу. Так и осталось вычеркивание и три буквы «и ка». Этот маленький штрих весьма наглядно, нам кажется, снова и снова подтверждает наш вывод о методе работы царя над летописью — методе личного чтения и собственноручного внесения поправок на листы летописи. Мы ясно видим здесь, что читаемый текст возбудил какую-то мысль царя, которую он было начал наносить на бумагу, и что она угасла раньше, чем он успел записать ее.

Таковы данные об источниках и приемах редакционной работы Грозного над историей своего царствования. Учет и исследование их должны оказать помощь как в дальнейшем изучении известных произведений царя Ивана, так и в деле выявления новых его сочинений среди массы памятников, исходящих от его лица или из его ближайшего окружения ¹¹⁹.

Через несколько лет после опубликования исследования, устанавливающего, что приписки к лицевым сводам сделаны рукой Ивана Грозного, мне, при разборе собрания грамот Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, неожиданно бросилось в глаза сходство почерка одной из грамот с почерком приписок. Оказалось, что перед нами неопубликованный подлинник предсмертного послания Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь, отправленный в марте 1584 г. ¹²⁰

Сходство почерка этого послания с почерком приписок не случайно. По ряду признаков можно заключить, что послание написано Грозным [146] собственноручно ¹²¹. Об этом свидетельствует то, что оно было запечатано перстнем царя и отправлено в черновом виде. Понятно, что ни один дьяк не подал бы на подпись дарю черновик. Имеющееся в тексте зачеркивание свидетельствует о том, что текст сочинялся в процессе письма. Содержание послания, где царь просит простить ему его грехи и «окаянство», менее всего подходит для диктовки другому лицу или, тем более, для сочинения кем-то за царя. Послание оканчивается словами: «...а сю, есмя, грамоту запечатал своим перснем».

Между почерком этого послания и почерком приписок много общего, но есть и незначительные отличия. Последние можно объяснить тем, что между этими памятниками лежит расстояние в 15-16 лет жизни Грозного. В течение таких сроков в почерке человека, как правило, появляются некоторые изменения. Ниже публикуется фотокопия с грамоты № 179 собрания грамот ГПБ.

Текст грамоты, направленной Иваном Грозным в Кирилло-Белозерский монастырь в начале марта 1584 г.

«В великую и пречестную обитель преблагословенные и пречестные ьладычицы нашие Богородицы и присно-девы Мария, и великого и преподобнаго чюдотворца Кирила, святым и преподобным иноком тоя обители, священником и дьяконом и старцом соборным и служебником и крылашаном, и лежнем и по кельям, и всему еже о Христе братству, преподобью ног ваших касаясь, князь великий Иван Васильевич челом бьет, и молясь и припадая преподобю вашему, чтоб, есте, пожаловали о моем окаянстве, соборне и по кельям молили Господа Бога и пречестную богородицу и великого чюдотворца Кирила, чтоб Господь бог и пречестная богородица, и великий чюдотворец Кирил, ваших ради святых молитв, моему окаянству отпущение грехом даровали — от настоящия смертныя болезни свободил и здравье дал. А мы в чем перед вами, будет, виновати и выб нас пожаловали, простили. А вы в чем, будет, перед нами виновати — и вас во всем бог простит. А к нам бы есте, прислали с святою водою священника. А милостини, есмя, послал к вам ¹²² — игумену и братьям по гривне. И того дватцать руфлев, да на корм десять рублев, да за ворота нищим десять же рублев, да сто рублев на масло. А сю есми, грамоту запечатал своим перснем».

На обороте другой рукой написано: «в пречестную обитель, пречистые владычицы нашия богородицы и честнаго ея успенья, и преподобным иноком тоя обители и всему освященному собору.

Лета 7092, марта 8»... (дальше неразборчиво).

Комментарии

1. Настоящая статья является продолжением моих работ, опубликованных о «Исторических записках» АН СССР № № 23 и 25 за 1947 и 1948 гг. и устанавливающих, что редакционные приписки являются первым ставшим известным автографом Грозного; их следует рассматривать как большую группу неизвестных ранее его произведений, исключительно важных по содержанию. Как исторические источник» они приобретают новую ценность, будучи косвенными источниками для изучения политической обстановки времени их написания — 60-х гг. XVI в. Данная статья, помимо своей основной темы, выраженной в заглавии, содержат многочисленные дополнительные подтверждения сделанных ранее выводов.

2. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1, с. 245-246.

3. Там же, с. 246.

4. Там же, с. 246, примеч. 1.

5. Там же, с. 247.

6. Отдел рукописей ГПБ, Эрм. 390.

7. Начальные слова приписки несколько разнятся с разрядом, что и понятно: автор приписки должен был применить их к специфике летописного изложения.

8. Ср. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1, с. 246. Эрм. 390, л. 212об., 213.

9. ПСРЛ. Т. 13, Ч. 1, с. 109.

10. Там же, примеч. 1.

11. Там же.

12. Эрм. 390, лл. 142-143.

13. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 441-442.

14. Приписка не случайна: в письме к Курбскому Грозный упоминает этого воеводу, отводя легенду о том будто он — царь — в свое время посылал Пункова-Микулияского в походы, предвидя его гибель: «яко мы в опале своей посылали казнити... хотя, а не своего для дела». Послания Ивана Грозного. Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.-Л., АН СССР, 1951, с. 47. Вот почему здесь Пунков-Микулинский дважды вписан в летопись в окружении других воевод, не бывших тогда в опале.. Это еще одна яркая деталь, подтверждающая, что приписки имели целью увековечить в летописи основное содержание ответов Грозного Курбскому.

15. ПСРЛ. Т. 13, Ч. 2. с. 442.

16. ПСРЛ. Т. 13, Ч. 1. с. 264.

17. Там же, с. 264.

18. Там же, с. 264.

19. Там же. Ч. 2, с. 441-442.

20. Лавров Н. Ф. Заметки о Никоновской летописи. Летопись занятий Археографической комиссии. Т. 34. Л., 1927, с. 90.

21. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 441.

22. Там же, с. 441.

23. Там же, с. 449.

24. Там же, с. 461,

25. Там же, с. 446.

26. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 441. Дьяк Постник Губин, конечно, был хорошо знаком царю. В пятидесятых годах он был приближен приближен и неоднократно участвовал в почетных царских приемах. («Русская историческая библиотека». Т. 22. Спб, 1908, с. 57-58).

27. Там же, с. 441.

28. Там же, с. 448.

29. Там же, с. 501. Князь Юрии Иванович Пронский впоследствии, в 1556 г. прославился тем, что захватил Астрахань. (Соловьев С. М. История России. Кн. 2. т. 6 Спб., 1894, с 93-97).

30. Там же, с. 527, примеч. 6.

31. Там же, с. 527, примеч. 7.

32. Один из них находится в сборнике Acta magni ducatus Litaniae. (Акты метрики Великого княжества Литовского). Отдел рукописей ГПБ, Q, IV, № 70. По этому списку опись царского архива издана в Актах Археографической экспедиции, т. 1, № 289. Другой список F, IV, № 186. XIX века, доводит текст только до ящика 231 и не содержит дополнений о движении документов, имеющихся в списке Q IV, № 70.

33. Ср. Ясинский А. Н. Московский государственный архив в XVI веке. Спб., 1909.

34. Об этом см. подробно: Альшиц Д. Н. Иван Грозный и приписки к лицевым сводам его времени. — «Исторические записки» АН СССР. Т. 23, с. 278-282.

35. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1, с. 140-141, примеч. 2, 4, 5, 6; 7; 8.

36. Из текста не совсем ясно, кого заставили петь у крестов — самого Ивана или князя Вельского.

37. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 443-444.

38. Там же.

39. Там же, с. 506.

40. Там же, с. 506.

41. Ср. М. Дьяконов: «Грозный проникнут теориями своей власти до крайнего самообоготворения» (Власть московских государей. Спб., 1889, с. 139). Восхваление себя в своих собственных сочинениях было весьма распространено в то время. Достаточно вспомнить многочисленные самовосхваления Курбского, хваставшего своими боевыми подвигами. Даже митрополит Макарий, которому, казалось бы, его сан предписывал быть скромным, любил петь себе славу в своих писаниях (Ср. Васенко Пл. Гр. Книга степенная царского родословия и ее значение в древнерусской исторической письменности. Ч. 1. Спб., 1904, с. 181).

42. ПСРЛ. ОТ. 13.Ч. 2, с. 515-518.

43. В рукописи «глы».

44. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 512.

45. Там же, с. 517.

46. Там же, с. 517.

47. Там же.

48. Там же.

49. Там же, с. 518.

50. Там же, с. 511-512, 512, 513, 514, 517; 518.

51. Там же, с. 452, 502, 520, 527, примеч. 6.

52. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. с. 518.

53. Там же, с. 519, примеч. 2.

54. Там же, с. 520.

55. Там же, с. 267 и примеч. у.

56. Там же, с. 287.

57. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 98, правая сторона, пример. 1.

58. Там же, с. 114, правая сторона.

59. Там же, с. 454.

60. Там же, с. 460. примеч. 1.

61. Там же, с. 522.

62. Там же. Ч. 1, с. 108; примеч. 1; 114, примеч. 2; 140-141, примеч. 2, 4, 5, 6, 7, 8; 237, примеч. 1, 2, 3, 4, 5, 238, примеч. 1, 2, 3, 4. Ч. 2, с. 443-444, 448-449, 463, примеч. 1; 486, 506, 511-512, 514, 515, 517, 517, 518, 518, 521, примеч. 4; 522-526, 528.

63. А. Н. Ясинский, по недоразумению, полагает, что «Гнильев»-это ругательная кличка в смысле «гниль», «падаль», данная дьяку Василию летописцем, как клеветнику ( Ясинский А. Н. Сочинения князя Курбского, как исторический материал. Киев, 1889, с. 7). На самом деле, дьяк Василий происходил из рода Захаровых-Гнильевых. Ср. Веселовский С. Б. Синодик опальных царя Ивана, как исторический источник. – «Проблемы источниковедения». Т. З. М., 1940, с. 276.

64. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 448-449.

65. «Русская историческая библиотека», т. 31, СПБ, 1914 г._; с. 1-2.

66. Ср.: «Потом, аки по двух летех убил трех великородных мужей: единаго, ближняго сродника своего, рожденнаго от сестры отца его, князя Іоанна Кубенского, яже с ним побиени... Федор и Василей Воронцовы...» (там же, с 167).

67. ПСРЛ. Т. 5, с. 307.

68. Ср. Б-во Д. Д. Дворцовое село Остров. — «Чтения в Обществе истории и древностей российских», 1875, кн. 1, Отд. V, с 81-109.

69. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 453.

70. Альшиц Д. Н. Происхождение и особенности источников, повествующий о боярском мятеже 1553 года. – «Исторические записки» АН СССР. Т. 25, с. 289-291.

71. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 522, 329; ср. там же, Ч. I, с. 230-231.

72. Там же. Ч. 1, стр. 141.

73. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 448-449.

74. Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951, с. 95-96. Ср. Альшиц Д. Н. Иван Грозный и приписки к лицевым сводам его времени. — «Исторические записки» АН СССР. Т. 23, с 271-272.

75. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 455.

76. Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951, с. 95-96.

77. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 456.

78. Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951, с. 96.

79. Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951, с. 95.

80. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 456-457.

81. Соловьев С. М. Кн. 2, т. 6, с. 168; Веселовский С. Б. Синодик опальных царя Ивана... — «Проблемы источниковедения». Т. 3. М.-Л., 1940 с. 354. Сказание Альберта Шлихтинга. Под ред. Малеина. Л., 1934, с. 21-23.

82. А. П. Ясинский убедительно доказал, что «выбывшими» обозначились в списке бояр казненные (Сочинения князя Курбского, как исторический материал. Киев, 1889, с. 166 и след.).

83. Русский биографический словарь. Т. Суворова — Ткачев, с. 466.

84. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 458.

85. В Эрмитажной коллекции рукописного отдела Государственной Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина хранится рукопись № 522/1,2: Российская летопись с 1547 по 1577 годы. Эта рукопись конца XVIII в. является копией, заверенной актуариусом Львом Максимовичем, снятой с другой рукописи, принадлежавшей известному историку Г. Миллеру и в окончании которой рукой Миллера было написано: «Выписано из Степенной книги действительного тайного советника барона Ивана Антоновича Черкасова» (указанная рукопись, л. 68). Рукопись в своей первой интересующей нас части представляет собой сокращенное изложение летописных повествований времен Грозного,, при некотором подновлении языка XVI в. языком века XVIII. Эти подновления, иногда очень явственно, вскрывают, каким образом историк XVIII в. понимал выписываемые им из летописей XVI в. рассказы. Вот как в передаче историка XVIII в. звучит рассказ о восстании московского люда в 1547 г. и об убийстве Юрия Глинского:

«И месяца тогож, в 26 день, после того великого пожара на пятый день, московская чернь возмутилась на Боляр и вельмож московских, аки бы они были причины таковым пожаром и разорению. И похитивше Ближняго царева болярина — князь Юрья Васильевича Глинского, на площади побиша каменнем, с ним же и многих детей боярских и домы их разграбиша; Царь-же бунтовщиков тех повеле, перимав казнити смертию, а мнози от них бегством спасошася» (указанная рукопись, л. 5об.)

Как видим, историк XVIII в., делавший эти выписки для Миллера, хорошо понял классовую сущность событий, происходивших в Москве в надне 1547 г. Он понял, что народное восстание было направлено против «бояр и вельмож» вообще, и он с удовлетворением отмечаем что царь жестоко расправился с бунтовщиками. Нам кажется, что было бы шагом назад, по сравнению с историком XVIII в., рассматривать эти события не с точки зрения их классового содержания, а как очередную интригу в московских правящих кругах, сопровождавшуюся использованием «черви» одною из борющихся групп в своих целях. Именно так хотел представить дело в своей приписке Иван Грозный, заинтересованный в обвинении своих противников из боярского лагеря во всех потрясениях, происходивших в государстве.

86. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 443-444.

87. Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951, с. 98, 101.

88. Акты Археологической экспедиции. Т. 1, № 289, с. 352.

89. Ср. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1, с. 237-238; Ч. 2, с. 457.

90. Веселовский С. Б. Синодик опальных царя Ивана, как исторический источник. — «Проблемы источниковедения». Т. 3, 1940, с. 324.

91. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1, с. 276.

92. Умер в 1561 г. на посту воеводы в Казани. Ср. Веселовский С. Б. Указ. соч., с 339.

93. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 445.

94. Там же.

95. Веселовский С. Б. Указ. соч., с. 273.

96. На основании картотеки исторических деятелей XVI в., составленной в Отделе рукописей ГПБ по данным разрядов и доведенной до 1566 г. устанавливаем: князь Константин Иванович Курлятев (Шкурлятев) в близкое к указанному царем время, в 1544 г., служил в Серпухове; князь Михаил Иванович Воротынский – в 1543 г. в Белеве; князь Петр Михайлович Щенятев впервые упоминается в разрядах под 1549 г. (Рукопись. Эрм. коллекция № 390. Разрядная книга московских государей, лл. 149, 150, 169).

Таким образом, совместная служба перечисленных князей в это время и в данных обстоятельствах вообще не имела места.

97. Надо сказать, что Грозный вообще много внимания уделял разбору местнических дел. «Сам Грозный, охотник до исторических розысканий и критики вообще, брал на себя труд разбирать челобитчиков и сам выводил их поколенные росписи вычислял службы их предков и давние многосторонние отношения этой службы к другим родам и лицам, судил и рядил... иногда отставлял от дела случаи, представленные челобитчиками, и сам придумывал новое, замысловатое отношение по службе, по которому и приказывал решать» (Валуев Ф. Исследование о местничестве. В кн.: Симбирский сборник. М., 1845, с. 5).

98. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1, с. 98.

99. Там же, примеч. 4.

100. Там же. Ч. 2, с. 453.

101. Там же, с. 453.

102. Там же, с. 237, примеч. 5.

103. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, с. 527, примеч. 2.

104. Там же, с. 528, примеч. 1.

105. Там же. Ч. 1, с. 108, примеч. 1; ч. 2, с. 463, примеч. 1 и с. 463, примеч. 2.

106. Там же. Ч. 2, с. 453.

107. Там же, с. 505.

108. Там же. Ч. 1, с. 97, 277, примеч. 1; ч. 2, с. 447, 448, 452, 453, 455, 498, примеч. 3; 465, примеч. 1; 484, примеч. 3; 487, 491, примеч. 1; 492, 493 , 494 , 494, примеч. 4, 5; 502, 505, 506 , 518, 521, примеч. 4 , 527,1 примеч. 1, 2, 4, 5, 528, примеч. 3 и др.

109. Там же. Ч. 2, с. 505.

110. Там же, с 463.

111. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. с. 227.

112. Там же, с. 277, примеч. 1.

113. Там же. Ч. 2, с. 487.

114. Там же, с. 487.

115. Там же, с. 522, 528.

116. Там же.

117. Там же. Ч. 2, с. 97; ч. 2, с. 452.

118. Там же. Ч. 1, с. 140-141.

119. В 1953 году одновременно в двух журналах — «Вопросы истории» № 12 и «Исторические записки» № 43 — И. И. Смирнов поместил статьи: «Московское восстание 1547 года» и «Иван Грозный и боярский «мятеж» 1553 года». В первой из них И. И. Смирнов, не ссылаясь на мои работы, повторяет трижды высказанную мною в печати точку зрения на приписки к лицевым сводам как на источник тенденциозный и, в частности, искажающий картину восстания 1547 года. Во второй статье, И. И. Смирнов дает противоположную оценку приписок как исторических источников. Опровергая свои собственные выводы, печатаемые одновременно в другом журнале, И. И. Смирнов называет теперь «бесспорным высокую степень достоверности рассказа «Царственной Книги» (т. е. тех же приписок. — Д. А.) Мною подготовлена к печати специальная работа, посвященная критике этой статьи И. И. Смирнова и восстановлению правильного толкования источников, повествующих о «мятеже» 1553 года.

120. Текст послания напечатан в Актах исторических № 214 по списку XVII в., находящемуся в сборнике Новгородской Софийской библиотеки № 56 (973), с некоторыми отступлениями от оригинала.

121. Ср. с почерком приписок — ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2, приложения.

122. Дальше в тексте написано и зачеркнуто: «порука».

Текст воспроизведен по изданию: Источники и характер редакционной работы Ивана Грозного над историей своего царствования // Труды гос. биб-ки им. Салтыкова-Щедрина, Том I (IV). 1957