САЗОНОВ В.

(Из путевых заметок).

I.

Как-то два года тому назад я нечаянно застрял в китайской крепости Куре и провел тогда там целую ночь, любезно принятый полковником китайской службы Фушаном. Случай этот был мною описан в “Историческом Вестнике” за июль месяц 1909 года — “Ночь в Новом Суйдуне”. Я откровенно писал тогда, что попал в Новый Суйдун из любопытства: хотелось взглянуть на новых китайских солдат, посмотреть на японских инструкторов. Нас неожиданно заперли в Суйдуне, и мы очутились в довольно неловком положении, но потом нас приютили, и мы довольно весело провели время, при довольно оригинальной обстановке. Уехали мы ни с чем, ни инструкторов, ни офицеров генерального штаба японцев, ни китайских солдат так и не видали.

Прошло два года, и вот я снова на границе Китая, снедаемый бесом любопытства. В Джаркенте мне показывают фотографическую карточку; это была группа китайцев, и я узнаю своих знакомых и Цуна, и Ma, и полковника с лицом генерала Драгомирова, с ними японец-офицер генерального штаба. В тот проезд, когда мы были в Суйдуне, и он был в Суйдуне. [992]

Он преподавал тогда военную топографию, учил китайцев съемкам. Мы его не видали, да и не могли увидать. Очень может быть, что те четыре японца, которых в Кольжате видели наши казаки, и были его воспитанники китайской военной школы. Они ходят в курточках, носят на голове шапки японского образца. Как-то недавно один офицер наш на границе встретил целую кавалькаду таких молодцов и принял их за японский эскадрон, да так и донес об этом по начальству.

По общим отзывам, этот японский офицер генерального штаба очень умный и очень дельный офицер, прекрасный работник. Карты нашей пограничной полосы и планы укреплений были сняты им подробно. Но так же подробно была снята и крепость Куре со всеми складами, со всеми пороховыми погребами. Последнее китайцам показалось подозрительным, и они перевели его на юг. Теперь он живет в Урумчах и преподает законоведение в кадетском корпусе.

Но насколько все-таки он чувствует себя хозяином своего положения, можно заключить из того, что как-то наши офицеры ехали невдалеке от границы, встретился японский офицер, остановился, подозвал к себе казака и весьма подробно расспросил, кто это едет, и чин, и имя, и фамилию, и куда едут, и зачем.

Новый китайский солдат, теперь уж не иголка, искать его нечего. Его уже всякий может видеть, если ехать днем из Джаркента в Кульджу. Там в полуверсте от нового Суйдуна, в том месте, где прежде было китайское стрельбище, виднеются новые казармы для солдат. Это белые корпуса с двускатной крышей, с массою окон, по наружности очень похожи на наши казармы; каждая казарма примерно на две роты: огорожены они заборами, с воротами и калиткой, дорога от которых выходит на главную дорогу Кульджа — Суйдун. Два года тому назад ни казарм, ни казарменного двора еще не было. Стрельбище осталось в прежнем виде, видны и силуэты мишеней: в общем похожи на наши.

От казарменного двора до крепости Куре теперь постоянно снуют солдаты. Это уже не старый знаменный солдат, в синей рубахе, в синих штанах, с платком на голове, похожий скорее на бабу, чем на мужика: новый солдат молодой, лет 18 — 20, широкоплечий, дюженогий, коренастый, немного мешковатый, с привлекательным румянцем на щеках. Я видел их зимой нынешнего года. Одеты они были по сезону хорошо, в стеганных черных шароварах, в черных курточках на меху, некоторые в штиблетах, а некоторые в сапогах. Обувь еще не установилась окончательно.

Головной убор — японская шапка с кокардой, по околышу ленты вроде наших георгиевских. Между черными полосками [993] просвет или желтый, или розовый, или зеленый, в зависимости от того, к какой роте солдат принадлежит. Каждая шапка снабжена меховыми наушниками. Все это ново, все нарядно, просто и удобно и хорошо. Для порядка стояли капралы в пальто-сак, цвета хаки, с башлыком сзади, как у капуцина. Башлык, когда надо, надевается на голову, а когда не надо, — висит свободно на спине. Я видел их на работе. Все капралы были с палками в руках (по поговорке: кто палку взял — тот и капрал).

Среди солдат есть и пехотинцы, и артиллеристы, и кавалеристы. Артиллеристы пришли без пушек. Пушки, ружья частью были перевезены через нашу границу из Германии. Говорят, они шли в качестве простого частного груза и успели дойти спокойно до Джаркента. Какой-то казак заглянул случайно в ящик и обрел военный груз. Груз заарестовали, и он пролежал год в Джаркенте в гарнизонной бане. Это было, впрочем, давно, в 1900 г. И ружья, и пушки от банной сырости поржавели сильно. Это и теперь огорчает китайцев, и не раз уже они обращались к нашим мастерам помочь им отчистить их от ржавчины.

Казаки наши хвалят лошадей китайской кавалерии. Большинство монгольской породы. Но есть лошади прекрасные и английской крови. Уход прекрасный. Увлекаются очень сытыми телами. Каждый раз, как наши казаки уходят на льготу, являются таранчи торговцы, скупают у них патронташи и седла. Часть седел у китайских кавалеристов монгольского типа, с высокими ленчиками, часть наших казачьих.

Теперь в Кульдже для надобностей китайской армии открыт прекрасный кожевенный завод, а в Кашгаре — суконная фабрика. Выбор места сделан очень удачно. Все сырье прежде пересылалось к нам. И покупкой сырья питалось много наших купцов. Теперь это будет оставаться в Китае, а, может быть, наши киргизы повезут свое сырье к ним, китайцам, и мы будем в убытке. Это своего рода экономическая война, нас уже ударили по карману...

Будучи в Кульдже, я не утерпел зайти на кожевенный завод. Принадлежит он частному купцу, китайскому подданному, Мусса-Баеву. На устройство же завода, говорят, от китайского правительства Мусса-Баев получил 400 тыс. руб. Это прекрасное кирпичное здание в четыре корпуса, соединенных общей залой с огромной трубой, на которой белыми изразцами написано нашими цифрами “1909”, год основания завода. При мне устанавливали еще некоторые станки. Главный вал не был проложен. Огромный паровой котел рассчитан на расширение производства. В качестве двигателей есть одноцилиндровая [994] паровая машина и большая динамо машина. Электрической энергией последней предполагают воспользоваться для освещения Кульджи и Суйдуна. Таким образом, китайские города перещеголяют скоро паши в этом отношении. Я мало знаком с кожевенным производством, но в Туркестанском крае ни у кого из русских нет такого завода. Скоблить, мять, строгать, лощить, наводить мерею и глянец, даже кроить, все должны делать машины. Предполагают выделывать юфтевые, глянцевые, сыромятные кожи, мостовье, шегрень, козловые шкурки, сафьян, а из остатков столярный клей. Главный, механик чех, приехавший из Австрии. Станки также выписанные из Австрии через Россию и Сибирь. По словам Мусса-Баева, стоимость перевозки пуда из Австрии до Семипалатинска — 1 руб. 25 к. От Семипалатинска до Кульджи пуд обошелся в 2 руб. 50 к. — 3 руб. 40 к. и 4 руб. 50 к., в зависимости от конструкции и громоздкости станка. Если вспомнить наши семиреченские грунтовые дороги, проходящие через горы и ущелья, то надо вообще подивиться предприимчивости китайцев, которые не остановились перед такими расходами. Но хуже всего приходилось испытать мытарства при перевозке станков от Хоргоса до Суйдуна; здесь никто не ремонтирует дорог, речки без мостов. На полдороге в местечке Тарджи настоящая мышеловка. Здесь в ложбинке протекает среди камышей речка, через нее маленький пешеходный мостик. Наш тарантас застрял безнадежно. Пришлось перелезать через коренника на другую сторону. И с пустым экипажем тройка упала, перепуталась; пришлось разбирать лошадей по одиночке. Маленькие арбы китайцев попадают в эту колдобину, как мухи в сметану. К застрявшему возу припрягают гуськом всех наличных мулов и лошадей из других возов, а в воздухе по целым часам бесплодно слышится грозное понукание китайцев “о-о-о-к!..” и свист длинных 10-аршинных тонких китайских бичей.

Я был на заводе 31-го декабря, и мне сказали, что 20-го января уже завод должен был быть пущен в ход. Стоимость оборудовали завода 250 тыс. рублей Число рабочих, обслуживающих завод, пока 80 человек. Люди эти уже отчасти подготовлены к работе, так как у Мусса-Баева был тут же простой кожевенный завод, где работали вручную. Этот старый завод пока обращен в казарму, а отчасти в склад для будущих кож.

Как интересную новость, пограничные жители и наши офицеры рассказывают про правильную и планомерную порубку леса в китайских пределах за Кульджей в Талкинском ущелье. Лес сводится на огромном пространстве. Порубка идет определенными участками. Бревна укладываются аккуратно в штабели. Какая конечная цель порубки — трудно сказать: очень [995] может быть, и для будущих построек, а, может быть, идет и заготовка шпал.

Нынче меня поразило большое количество возов с хлебом, что идут в Китай из наших пределов. Возчики — таранчи. Скупщик хлеба — наш подданный Юлдаш-Баев. Скупают хлеб в Гавриловке, в выселке Попутном и Луговском, отчасти и в. Пржевальске. Все это направляется на юг. В Джаркенте хлеб пересыпается на осликов и отправляется в Суйдун, Кульджу, Урумчи, Гучин. Благодаря хлебной торговле, все три села наши очень богатеют, а Гавриловна скоро будет богаче города Копала. Крестьяне Луговского, недавно еще почти нищие, — и самый поселок в насмешку старожилами назывался “свинячий поселок”, — теперь арендуют у киргиз массу земель на Царицыне, Алтын-Имели и Кугалинске и богатеют не по дням, а по часам. К ним зимой и дороги-то не было, а теперь таранчи пробили к ним торную дорогу. На перевалах Царицынском и Алтын-Имели таранчи совсем испортили дорогу, наделали своими тяжелыми возами нырки, ухабы так же, как прежде набивали дорогу возчики по Ирбитскому тракту во время ярмарки. Надо сказать, что русские возчики скорее уступают проезжающим дорогу. Таранчи же с хлебом не сворачивают, они чувствуют себя хозяевами положения. Дорога же узкая, едут гусем, разъездов нет. Кто съехал с дороги, тот попадает в снег по брюхо лошади. Ямщики наши не любят съезжать — “я казенный человек, — говорят они, — казна любит уважение”. У таранчей же на возу 30 п. в одну лошадь хлеба, — они не хотят съезжать. Иногда идет по получасу перебранка между таранчами и ямщиками. И только угроза подать жалобу уездному начальнику заставляет таранчей лезть в снег.

В Луговском, Попутном, Гавриловке пуд хлеба в зерне стоить 50 к. В Суйдуне, Кульдже тот же пуд 1 р. 50 к., 1 р. 80 к. и 2 рубля.

Большой спрос на хлеб объясняется главным образом потребностью для продовольствия новых солдат, а, во-вторых, приливом переселенцев из внутренних провинций в Урумчи, Гучин и вообще Заилийский край. Перекочевка переселенцев идет в большом количестве, но партии переселенцев идут небольшими группами, человек в 7 — 8, за ними верст через 20 другая группа; там третья. Остановки делаются в дальних кварталах, а есть ходят на базар человека по три, по четыре, избегают встречать русских, а если видят русских, уходят куда-нибудь подальше. Особенно велик наплыв в Урумчах, там переселенцы сортируются, получают пособие и направляются на соответствующие участки. Там же незаметно передвигаются к границе и китайские войска. Они не ходят целыми [996] частями с песнями и с музыкой, а идут небольшими группами. Оружие сложено в ящики и везется на арбе. Интендантские повозки тоже отсылаются вперед.

“Теперь Китай поправился солдатами, — говорят наши купцы, что побывали за границей в Урумчах: — только их никуда не пускают: или они занимаются, или учатся. В Урумчах много солдат, — говорят они: — есть и патронный завод. Там бывают маневры, туда приезжают и японские генералы”.

Что касается молодых солдат Суйдуна, то на них на первых порах обрушилось немало бед. Сильно не взлюбили их старые знаменные солдаты, эти пасынки судьбы; им приходилось самим зарабатывать хлеб насущный, между тем новые солдаты сразу попали на хорошие хлеба, на большое содержание; были драки и ссоры. Невзлюбили молодых солдат и жители Суйдуна. Были наклеены на воротах Суйдуна прокламации, где анонимный автор советовал обезоружить молодых солдат, так как они намерены восстать и захватить Суйдун в свои руки. И действительно, автор прокламаций был отчасти прав; дисциплина прививается не сразу. Многие из солдат заскучали. Их потянуло на юг, туда, где они привыкли жить с малолетства под голубым небом, и немало их побросало оружие и убежало на юг. Другие, долго не получая жалованья, напали на тот самый ресторан, где мы два года тому назад ужинали, разграбили и сожгли его до основания. После того уплата жалованья пошло аккуратнее, и солдаты успокоились.

II.

Был наш новый год 1910-й — 1-е января, когда второй раз я утром рано ехал из Кульджи в Суйдун. Белын облака ползали по небу. Мягкие белые хлопья снега, как мотыльки, кружились в воздухе и тихо, один за другим, бесшумно опускались красивыми звездочками к нам в экипаж на старое байковое одеяло, на спины казаков, на крупы лошадей и мягко ложились на дорогу, на глиняные крыши русских домов, на глиняные заборы и ворота русской колонии. Я ехал и смотрел по сторонам. Вот и китайский город с мачтами кумирен, с грязным базарчиком, со старой китайской крепостью, похожей на старый русский кремль. Темная толща фруктовых садов виднеется в отдалении. На конце города прекрасные триумфальные ворота, на сосновых столбах с треугольной крышей, в три яруса украшенной деревянными выпиленными кружевами (два года тому назад этих ворот не было; в честь кого они построены, — не знаю), за ними сады расходятся шире. Образуются пустыри. Вот каменные корпуса нового кожевенного завода с [997] высокой кирпичного трубой, с кучами корья, песку и леса. Там опять сады, заборы, старые дуплистые ивы по дороги; постепенно попадаешь в степь. Там идет камыш; как море, стелется он направо и налево. Где-то в отдалении с холма глядит на нас забор с безмолвными воротами, за ним кумирни с черепичатыми крышами и какие-то строения, это — китайский монастырь. Опять стена с зубцами старого кремля, а там опять камыш и степь; какие-то развалины кругом, а там опять — камыш и степь.

Нигде нет столько фазанов, как в этих камышах. Теперь их меньше. Два года зима была студеная, и много было снега, корму не было; говорят, фазаны выходили на дорогу обессиленные и можно было ловить их руками. Их много выбили и увезли в Семипалатинск. Да и теперь попадалось немало арб, доверху засыпанных красивой птицей. Мы едем, а вдали от дороги изредка быстро выпорхнет красавец-петух, толстый, сытый и нарядный, и быстро, шелестя короткими крыльями, несется, как ракета, к другому острову камыша. А то и так, как два бойца, по белой глыбе снега бегут два петуха, как угорелые. Встречали и бегущих по дороге фазанов спереди экипажа.

Дорогу от Кульджи до Суйдуна китайцы держат хорошо. Они окопали ее канавами и обсадили сбоку таловыми кольями. Этих кольев прежде не было; для меня опять новость. Попадаются по-прежнему дилижансы с тройкою дунганских лошадей и арбочками китайцев с каменным углем; китайцы идут сбоку в стеганых штанах, в теплых куртках, в китайских шапках с меховыми наушниками, с длинными бичами в руках, они одобрительно покрикивают на лошадей “о-о-о” и точно укачивают, усыпляют их своим голосом.

Изредка попадаются маленькие курганчи, где болтаются красные флаги, это посты китайских солдат из пятнадцати всадников.

Близость Суйдуна ощущается по особенному оживлению на дороге, в виде конных и пеших китайцев и таранчей. Таранчинский квартал отделен от поля пряслами, как в сибирских деревнях поскотины. И есть такие же ворота. В эту ночь таранчи не хотели пускать русскую почту и требовали два рубля выкупа. Их выругал по-русски почтальон. Ямщики сами отворили ворота и проехали без всякого выкупа.

Здесь-то и выстроены новые казармы, о которых уже я писал выше. Тут уже попадаются новые солдаты; кто несет корзину на плечах, а кто с лопатой, а то и так с пустыми руками. Головы у всех бритые, а сзади на спину упадает традиционная китайская коса. [998]

Огромная крепость опять влечет меня к себе, и я рискую опять заехать. Здесь уже все знакомо, и ров, и красивая рондель с воротами по левой стороне, и круглая площадка перед въездом во вторые ворота, и та гауптвахта, около которой сторож машет нам рукой, что ехать можно. Мы ныряем во вторые ворота и едем по улице Суйдуна. Это не Кульджа, здесь нет традиционной кульджинской грязи. Среди двигающихся китайцев рассыпаны по улице роты две китайских солдат в рабочих костю-мах с носилками, лопатами и метлами. Их-то мне и нужно было видеть. Одни сметают снег в кучи, другие наваливают его не носилки и относят его в сторону. Какие-то школьники мальчики играют в снежки, борются, валят друг друга в снег, барахтаются, толкаются.

Дворец дзян-дзюна перегораживает нам дорогу. Он остался таким же, как и прежде, с мачтами возле кумирни, с решетчатыми воротами, с львами у входа дворца и часовыми у дверей. Дела Суйдуна, очевидно, процветают. Я вижу много новых нарядных магазинов с разноцветными стеклами на улицу; а вот с левой стороны дороги, недалеко от дворца дзян-дзюна, прекрасное двухэтажное здание, все разрисованное масляными красками, с золотыми надписями, это тоже новый магазин, из числа вновь построенных. Здесь народу больше, одеты хоть по-китайски, но хорошо; лица сытые и холеные.

Мы едем медленно. Я уже не останавливаюсь в магазинах; мне уже не хочется зайти, купить чего-нибудь в Суйдуне, меня предупредили, что не всегда-то застревание в Суйдуне сходит благополучно. Не столько строги китайцы, сколько наше начальство. Я тогда как-то отделался благополучно.

Вот мы въезжаем под трехэтажную башню, где в прошлом году здесь китайцы торговали фруктами, и эта башня делит Суйдун на две части. Здесь, во второй части, народу как будто меньше. И здесь солдаты убирают снег. Те же строгие капралы, с палками в руках, в непромокаемых плащах цвета хаки, наблюдают за порядком. Но некоторые солдаты выбились из-под надзора. Они оставили свои лопаты и любопытно заглядывают в лавки или толкуют и гуторят с проходящими китайцами. Меня заинтересовал один капрал, небольшого роста, с желтым азиатским лицом. Его небольшая фигура, крепкая, статная, стройная, резко бросается в глаза и смотрит он на нас строго, вызывающе-самодовольно; я никогда не видал японских солдат, но безошибочно думаю, что это инструктор-японец. Я смотрю на него, и во всей наготе и неприглядности встает наша несчастная война. Мы проиграли, потому что не были готовы, — а теперь — готовы ли мы? [999]

Семиреченцы не на шутку взволнованы все возрастающей китайскою опасностью. Железная дорога когда-то еще будет; но в случае осложнений в Манчжурии семиреченцам тоже придется иметь дело с китайской армией, а помощь далека; им не секрет, что в 1900 году, во время боксерского движения, стрелковый батальон из Ташкента шел походом четыре месяца и то дошел только до Верного, а уж из Верного пришлось взять свой батальон, чтобы передвинуть его на границу. Малейшего предлога достаточно, чтобы стоимость земельных участков в Семиречьи пала до минимума. Этой осенью была в Пишпеке пробная мобилизация, и она наделала в Пишпеке большого переполоха. Пишпекцы стали продавать дома, а деньги пропивать: все равно, рано или поздно китайцы придут, все отберут.

Администрация семиреченская сердится: она считает, что есть какие-то злонамеренные люди, которые нарочно волнуют население, чтобы под шумок ловить рыбу в мутной воде; но тревожные слухи разносят не злостные люди, а наши торговцы сырьем. Ежегодно через Кульджу, Чугучак проезжает масса купцов наших в Урумчи, Гучин, Турфан. Они закупают в пределах Китая шерсть, кожи, скот, сушеные фрукты, хлопок и они-то везут известия из Китая. А, кроме того, наши татары — у них везде есть родственники: в Семипалатинск, Верном, Сергиополе, Пржевальске, Пишпеке, Кульдже, Урумчах, Гучине и т. д. Это живой телеграф. Их братья служат приказчиками в транспортных конторах, им доступны штабные управления. Меня поразила, например, такая вещь. В Урумчи у нас был назначен наш офицер генерального штаба, и задолго до его приезда китайцы уже знали, что к ним приедет офицер, который будет наблюдать за ними, хотя цель приезда офицера была совершенно другая. И это известие получили через татар.

Дорога железная нужна и сильно нужна. И чем скорее мы ее построим, тем лучше. Но вместе с тем необходимо обратить внимание на охрану нашей границы. Что идет, какой товар возят через наши таможенные пункты в Нарыне, Кольжате, Бахтах, Хоргосе — нашим сторожевым постам неизвестно. Наши сотни, стоящие на границе, это что-то особое, а таможенные пункты особая статья, между ними нет никакой связи; а стоят они друг от Друга в десяти шагах, не больше. Это отдельные два государства. Они не знают друг друга. Ревниво к своей власти относятся и консулы. Офицер, который перешел через границу, преследуется, как мало дисциплинированный, хотя бы цель его была благая — ознакомиться с тем, с чем ему придется иметь дело в военное время. Мне рассказывали такой факт. Молодой офицер переоделся простым казаком и проехал в качестве вестового за доктором, который ехал в Урумчи. Дорогой [1000] он снял кроки и представил по начальству. Китайцы об этом не знали, да и не могли знать, а все-таки молодого офицера за такой подвиг посадили на десять суток на гауптвахту по жалобе консула, зачем, не спросясь броду, сунулся в воду...

Нарын и Кольжат не имеют у себя телеграфа. А между тем дорога к Нарыну идет узким ущельем, а Кольжат отрезан целым морем болот и рекой Или от прочего мира; на Хоргосе, на этом вероятном пути наступления, нет укрепления и нет пулеметов.

Бахты... Бахты-укрепление есть только на бумаге. Считать Бахты укреплением — это страшная ошибка, Бахтов нет, и я узнал об этом случайно. Вот моя эпопея.

Когда я приехал в Бахты, я пошел осматривать Бахты. Предо мной был базар, церковь, и я думал, что это и есть Бахты. По дороге мне встретился красавец доктор, с голубыми смеющимися лазами, с прекрасными вьющимися усами,

— Что смотрите? — спросил он меня.

— Осматриваю ваши Вахты.

— Это не Бахты, — сказал доктор: — это Захарьевка. Бахты там, — указал он в сторону степи. — Сегодня будете в местной команде, увидите Вахты.

Так мы с ним расстались.

Я был в местной команде, но Бахтов не видал.

— Укажите мне, где Вахты? — просил я начальника команды.

— Вахты там, — указал мне начальник команды. — Когда будете в горном взводе, то увидите Вахты.

Когда я был в горном взводе, я Бахтов не видал.

— Где Бахты? — спросил я командира взвода.

— Бахты там назади, — сказал командир горного взвода, указывая по направленно Захарьевки. — Вот, когда поедете в пороховой погреб, увидите Бахты.

Когда я поехал в пороховой погреб, я просил сотенного командира показать мне Вахты. Он обещал.

Мы долго ехали молча, пока не встретили маленького мостика.

— Здесь лучше пойдемте пешком, я скоро вам укажу Бахты, Мы пошли вдоль канавы и скоро взобрались на какую-то насыпь.

Как я ни глядел, а Бахтов нигде не видал. Далеко до самой границы лежала белая пелена снега, кое-где виднелись разбросанные по ней зимовки киргиз; впереди порохового погреба виднелись казармы горного взвода, коновязи сотенных лошадей, загороженные Камышевыми снопами и занесенные по снопам глубокими сугробами, как и зимовки киргиз.

— Где же Бахты? — спросил я сотенного командира. [1001]

— Вахты? — там, где вы теперь стоите, — сказал сотенный командир.

— Так неужели эта насыпь укрепление Вахты?

— Это и есть укрепление Вахты.

Я взглянул к себе под ноги. Я стоял на гребешке небольшой насыпи, совершенно такой, какая бывает на опушке сельских кладбищ, чтобы не бродил между могил скот; впереди насыпи шла канава, но ее засосало подпочвенной водой и засыпало тиной. Только тогда, когда я вгляделся попристальнее в эту насыпь, увидел, что насыпь имеет правильное очертание люнета. Но ни барбетов, ни банкетов, ничего нет, все поглотило неумолимое время. В горже стояли три ветхих здания, из них два полуразрушенных — это два старых продовольственных магазина и одно еще действующее — это главная гауптвахта. Внутренний дворик люнета занесло и засыпало снегом. Все достоинство укрепления заключается в том, что оно так было замаскировано, так применено к местности, что, стоя в укреплении, вы все-таки не знаете, что вы находитесь в укреплении, и вы чего-то ищите, чего-нибудь другого, более значительного.

Осматривая наружный ров укрепления, где подпочвенная вода высоко выступила и покрылась толстым льдом, я вспомнил легенду об основании Бахтов, которую мне рассказывали в Нарыне:

Если Ромул и Рем основали Рим, то Бахты основали интендантские чиновники. Если вы пойдете дальше Бахтов вперед, то увидите, что там сухо. Если пойдете назад, за Бахты, там будет сухо. А в самих Бахтах земля вязкая, и в каждом дворе имеется свое особое болото.

Бахты основаны в то благодатное время, когда существовало в войсках спиртовое довольствие.

Шел отряд, а за отрядом интенданты везли на волах бочку спирта. Бочка проехала благополучно, пока не застряла недалеко от границы в болоте. Несмотря на все усилия быков, бочка остановилась и не могла сдвинуться с места. Тогда интенданты решили облегчить несколько бочку. Стали черпать ковшами спирт, раздавать всем желающим. Спирт выпили, а уж дальше двигаться не могли, а раскинули шатры, заночевали. На другой день было то же самое, “опохмелялись”, на третий день — то же самое. Когда же весь спирт был выпит, около бочки образовался значительный поселок, имя которого было “Бахты”, а затем его переименовали в Захарьевку. В ознаменование этого события в Бахтах есть два памятника, львы с собачьими головами. Они стоят на площади на самом видном месте. Если вы будете в Бахтах — спросите, их вам всякий покажет.

Немного лучше Нарын. [1002]

Кто строил Нарын, тот понимал, в чем дело: Нарын расположен в глубокой лощине между высоких гор, и в нем сходятся три дороги. Одна в Кашгар, другая в Фергану, а третья в долину Иссык-куля. Прежде дорога в Иссык-куль проходила через самый Нарын, а Нарын был предмостным укреплением. Гладкая артиллерия обстреливала выход из Кашгарского ущелья и было очень удобно и хорошо. С течением времени дорога на Иссык-куль ушла верст на восемь в сторону: мост па реке Нарын сломали. И защитники Нарына имеют в тылу за собой довольно грозную, бурную, бушующую горную реку. Выход же из Кашгарской долины русские застроили таможенным двором, лагерем и местным лазаретом. Под покровом этих зданий теперь китайские войска могут развернуться и подойти к укреплению Нарын незаметно. А защитники Нарына могут открыть огонь только тогда, когда китайцы будут у них совсем на носу. Пути отступления у них нет, телеграфа нет, и придется храбрым защитникам Нарына сложить свои буйные головы, завещав путнику передать о геройском подвиге своим соотечественникам, как это делали спартанцы в фермопильском ущелье.

Надо сказать к чести нарынцев, что нрава они сурового и глубоко преданы государю и отечеству и геройством своим вполне напоминают спартанцев. Года два тому назад мне пришлось свидетельствовать одну винтовку, извлеченную из реки Нарына, которая попала туда по следующему случаю.

В Нарыне одно время проживали два друга: сотенный командир и ветеринарный врач. Но в 1905 году волны революции прокатились по России и добрались и до Нарына. Жители Нарына распались на два лагеря, на революционеров и верных правительству. Во главе последних находился храбрый командир сотни, а во главе революционеров ветеринарный врач. Однажды бывшие два друга, а теперь соперники, провожали своего товарища, который уезжал в Россию, и около моста через речку Нарын устроили пикник. На пикнике порядочно выпили и вспомнили свою политическую рознь; заспорили, кто из них прав, кто виновата. Спорили долго и решили перейти на состязание. Один стал петь “Боже царя храни” а другой “Марсельезу”. Ветеринарный врач перепел, а сотенный командир охрип и принужден был замолчать. Этого он никак не ожидал: он был побежден.

— Тогда я тебя застрелю, ты бунтовщик, — сказал он ветеринару.

— Стреляй, — сказал ветеринар.

Сотенный командир послал за патронами и винтовкой, а ветеринар стал к забору, надел шапку и скрестил на груди могучие руки. Сотенный командир отмерил аккуратно сто [1003] шагов, лег за камень, положил винтовку на землю и тщательно прицелился в кокарду.

Раздался выстрел, ветеринарный врач безмолвно опустился на землю. Он был убита наповал, а есаул торжествовал. Но наступила реакция. Во всем ужасе предстало несчастному есаулу преступление, которое он только что совершил. Он быстро пошел на мост, бросил злополучную винтовку в воду, сам сел на лошадь и поскакал в укрепление, где заявил о случившемся и просил его арестовать.

Через год только солдаты извлекли винтовку из воды, когда уже бедный есаул томился в заключении на гауптвахте...

Но я заболтался.

Понемногу отряхиваясь от назойливых дум, что невольно, как шмели, заносились у меня в голове при виде японца и этой новой, все возрастающей желтой опасности, мы медленно ехали по городу Суйдуну. По-прежнему медленно кружились в воздухе хлопья белого снега. Одни за другими мелькали китайские фанзы. Вот дорога делает крутой поворота направо, мы проезжаем еще целый квартал китайских домов и понемногу добираемся до вторых ворота, которые так невежливо года два назад закрылись пред нами. Теперь они отворены настежь. Вот вторая гауптвахта, рондель, боковые ворота; мы въезжаем на дорогу в старый Суйдун, покрытую садами.

Еще несколько верста, и нас гостеприимно приютили к себе казаки. Они занимаюсь старый консульский дом, их двенадцать человек, они сидят здесь для сопровождения нашей почты и других оказий. Для приезжающих имеется теплая комната с железною китайской переносной печью. На столе стоит самовар, отчаянно клокочет, выбрасывая из себя клубы белого пара. Является на стол и новогодняя казачья проба. Водки нет. Но казачки успели пропустить малую толику китайского джун-джуна. И, несмотря на то, что мы в китайской стороне, благодаря празднику, звучит в воздухе русская балалайка, широкой волной несется русская песня. В маленьком внутреннем дворике уютно, хорошо. Темные ивы задумчиво опустили свои голые ветви, а гигантские тополя высоко подняли свои щетинистые головы.

Китайцы долго спали, доверчиво приютили нас у себя на груди. Но дракон начинает понемногу просыпаться. И надо быть осторожнее. Времени у нас впереди еще много. Но хочется кое-кому напомнить завет адмирала Макарова: “Помните войну”

В. Сазонов.

Текст воспроизведен по изданию: По китайской границе. (Из путевых заметок) // Исторический вестник, № 3. 1911