Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

РУДОКОПОВ В. Н.

ХУНХУЗЫ

I.

Слово “хунхузы” в достаточной степени знакомо всей читающей России. Однако мне ни разу не приходилось видеть на страницах наших повременных изданий вполне ясного и точного определения, что такое хунхузы. Между тем это чрезвычайно сложное и интересное явление государственной жизни Китая.

Мне довелось два года прожить бок-о-бок с хунхузами, тесно с ними сблизиться, понять их, научиться уважать их, бояться и заставлять их, в свою очередь, бояться себя. Поэтому я беру на себя смелость в настоящем очерке дать несколько новое и более полное освещение хунхузского вопроса. Оно довольно наглядно иллюстрирует ту “желтую опасность”, которая зародилась и прогрессивно крепнет и усиливается здесь на Дальнем Востоке.

Опасность эта всецело зависит от индивидуальных свойств китайцев, по крайней мере, тех представителей желтой расы, которые наводнили северные области Небесной империи и с которыми нам уже очень приходится считаться. При самом, поверхностном даже, знакомстве китайцы поражают своею способностью и уменьем вести торговлю, поражают своей промышленной изобретательностью. Они отличаются своей всеядностью: питаются решительно всем — мясом кошек, собак, крыс; едят свежее мясо и падаль; едят чуть ли не все породы грибов, лишаи, степные и лесные коренья и травы. Китайцы большие гастрономы, обеды [924] их иногда имеют более 100 блюд, и в то же время они могут довольствоваться самым малым количеством пищи, чего для европейца совершенно недостаточно. Китайцы поражают своею способностью к ремеслам: в год китаец основательно может изучить любое мастерство. Они отличные столяры, плотники, каменщики, кузнецы, маляры; отличные, аккуратные кочегары и машинисты, портные, часовых дел мастера и т. д.

Китайцы замечательные лингвисты; в какой-нибудь год они научаются сносно, со своеобразным акцентом, говорить по-русски читать и писать. Они отличная прислуга, хорошие повара, прачки, лакеи (бойки). Китайцы лучшие в мире земледельцы, рыболовы, отличные охотники на всякого зверя и птицу, применяя для этого не порох и свинец, а множество всяких разнообразные силков, ловушек, капканов, основанных на точном изучении характера, привычек и образа жизни ловимых животных. Китайцы хорошие наездники и вообще отличные дрессировщики животных. Запряжка чуть не в десять лошадей управляется ими голосом без вожжей. Лошадь, переступившая и запутавшаяся в постромках, подымает ногу сама по приказанию возницы и становится правильно в упряжку. Китайцы в сущности без религии, они поклоняются предкам, живут в настоящем и прошлом и смотрят вперед за несколько поколений. У них почти не развита каста духовенства. Они совершают в память предков несколько несложных обрядов и этим в сущности исчерпывается весь их религиозный культ. Китайцы в нравственном отношении, с нашей точки зрения, стоят очень низко. В душе все они преступники. Если для каждого из них станет вполне ясна его безнаказанность, то он не задумается из-за рубля убить человека — европейца главным образом. Китайцы поражают своей жестокостью и полным равнодушием к чужим страданиям

Они не боятся смерти, смотря ей прямо в глаза. Китайцы — народ бесчестный, но в то же время люди большого расчета. Китаец может на слово вернуть или сохранить хотя бы миллион, но только в том случае, если это нужно или для его престижа, или для хода его коммерческих операций. А иначе самый богатый купец рублем даже не брезгает.

При всем том китайцы большие патриоты и шовинисты и поголовно все ненавидят чужестранцев. Китай для китайцев.

Почти все китайцы грамотны, по крайней мере постольку, поскольку это требуется для их торговых и деловых сношений. Среди них в высшей степени развито уважение к общественным своим нуждам. Ни один китаец никогда не нарушит ни одного установленного веками обычая, служащего общим интересам населения. Вообще китайцы поражают своим практическим умом, хитростью, терпением и страшной выдержкой. В то же [925] время они злы, вспыльчивы и мстительны. Наконец китайцев очень много, и когда начнет шевелиться этот гигантский “дракон”, разбуженный от своего глубокого векового сна нами же, европейцами, то “заморским чертям” станет очень тошно.

“Заморские черти” должны помнить, что на Востоке, в скрытом пока состоянии, огромное накопление энергии, которая, перейдя в состояние явное, может обрушиться гигантской волной на Запад и захлестнуть и потопить в себе все, что будет встречаться на ее пути. Крылатое слово Вильгельма “желтая опасность” с каждым годом облачается все в более и более реальные формы. И если яркая вспышка энергии, проявленная уже маленьким желтолицым народом, как детонатор, передастся гигантской китайской массе, то недалек, быть может, час, когда прорицание “Михеля” почувствует на своих плечах вся Европа.

Все изложенные положения можно подтвердить примерами и эпизодами из действительной жизни на Дальнем Востоке, но это очень большой труд, который, может быть, будет мне и не под силу, поэтому я выбираю для настоящего очерка тему, во-первых, наиболее всего мне знакомую, а, во-вторых, такую, которая ярче и рельефнее всего обрисует именно китайский тип, непонятный для нас и чрезвычайно трудно поддающийся наблюдению.

Хунхузами обыкновенно называют всякого китайского разбойника или громилу. Но по китайскому же определению это не так: они под хунхузами подразумевают не простых разбойников и городских громил, а тех, которые принадлежат к довольно многочисленным и хорошо организованным шайкам или отрядам. Вот именно описанию быта этих разбойников хочу я посвятить настоящую статью.

II.

Хотя в минувшую русско-японскую войну в моем даже распоряжении состоял небольшой хунхузский отряд, но знакомство мое с ними было самое поверхностное, а различным небывалым россказням о них как-то не верилось. Чувствовалось только, что в Манчжурии хунхузничество очень распространенное явление и представляет собою весьма заметную силу, с которой не только китайским властям и населению, но и нашей администрации приходилось весьма считаться. Так, например, строитель Хинганского тоннеля, получая транспорты серебра из Благовещенска, поручал охрану их в пути хунхузам за небольшую сравнительно плату. Деньги каждый раз прибывали в целости и в срок.

В 1906 году я взял в аренду у Китайской Восточной железной дороги угольные копи близ разъезда Удзимихэ и в мае месяце [926] собирался туда переселиться. Восточная ветвь Китайской дороги большей частью проходит по горной и лесистой местности. Необъятные пространства дремучего леса служат здесь убежищем для большого числа пеших хунхузских отрядов. Они главным образом располагаются невдалеке от линии железной дороги. Это всем известно. И я стал расспрашивать о хунхузах некоторых агентов железной дороги, служащих на восточной ее ветви.

Все добытые сведения о них сводились приблизительно к следующим общим выводам.

Горных хунхузов очень много, кто говорит 30,000, кто и более. Все они вооружены новейшими винтовками и обильно снабжены патронами. Хунхузы составляют много отдельных отрядов, численностью от 200 до 700 человек. При некоторых отрядах есть пулеметы и даже горные пушки. Они облагают все окрестное население данью, кроме того, ловят влиятельных и богатых лиц и требуют за свободу их выкуп. В городе Харбине и везде по линии дороги у них много тайных агентов, уведомляющих всегда о грозящей опасности. Поэтому хунхузы всегда все знают и для властей неуловимы. Русских они не трогают, но им приходится платить за целость и неприкосновенность жилья и имущества рабочих.

С такими сведениями я прибыл на угольные копи, принял их от дороги и начал работать.

На копях и по близости в лесу было много фанз, наполненных какими-то китайцами. Это были по большей части шахтеры, среди них нашлись знающие русский язык. Одного, к тому же еще грамотного по-русски, я взял себе в переводчики.

Угольные копи были расположены в 10 верстах от главной линии железной дороги. К ним от разъезда Удзимихэ шла специальная подъездная ветка. Кругом копей везде девственный дремучий лес, расположенный на гористой, крайне пересеченной местности. Где-то невдалеке в 2 — 3 верстах стояли в лесу хунхузские отряды. Полученные мною общие об них сведения подтвердились показаниями шахтеров и вообще лиц, живущих в районе копей.

Недели через две после прибытия моего на копи явилась для меня надобность поехать в Харбин. Так как пассажирский поезд, ходящий по угольной ветке, не согласовался с пассажирским поездом, то во избежание траты времени на ожидание его всего лучше было бы проехать верхом через тайгу прямо на станцию Удзими. Но для этого надо было заручиться соизволением хунхузов. Переводчик мой Занкули, узнав, что я хочу проехать в Харбин, взялся устроить мою поездку. Он куда-то исчез и, вернувшись через несколько времени, сказал, что часам к шести все будет готово, и лошади и проводники. [927]

Когда наступило уже время отъезда, на кухню пришел какой-то высокий, жилистый китаец, некрасивый, с приплюснутым носом и сильно развитой нижней челюстью. Он о чем-то долго говорил с моим переводчиком, после чего последний передал мне, что лошади готовы и ожидают недалеко, в сторонке, “вон там за оврагом”. Сюда, к моему дому подать они не хотят, во избежание излишней огласки.

Я и переводчик пошли пешком следом за китайцем, спустились в овраг и на другой стороне за густой порослью орешника действительно увидели четырех лошадей, которых в поводу держал молодой, с бледным и почти красивым лицом хунхуз. Он с любопытством, как-то радостно и в то же время подозрительно глянул на меня и молча подал мне лошадь. Китаец, который проводил нас сюда, надел на себя две перевязи с патронами, вскинул за плечи винтовку, стоявшую у ствола огромного вяза, и, вскочив в седло, тронулся вперед. Некоторое время мы подымались на берег оврага напрямки, пробираясь сквозь густой кустарник. Затем показалась чуть заметная тропинка, проводник повернул по ней вправо.

Могучая, роскошная, девственная растительность давила меня своей силой, своей чарующей прелестью. Дремучий лес, гигантские кедры, прямоствольные орехи, дуб, северная березка, громадные вязы, густой кустарник, какие-то громадные травы, крупные оранжевые цветы на них, все это издавало таинственный шепот, испускало одуряющий сладкий, какой-то медовый аромат, и все это жило полной могучей жизнью; торопилось насладиться ею после долгой манчжурской зимней стужи под жарким солнцем южного лета. Чуть заметная тропинка вилась между стволами лесных гигантов. Косые лучи солнца пробивались через густую листву, ударяли в глаза, слепили, потом снова пропадали, и густые тени ложились на нас, на листву, на землю. Тогда лес надвигался на меня, охватывал какой-то тайной; дивной чарующей сказкой от него веяло. И сладко и жутко замирало сердце, и всматривался я в эту дремучую заросль пытливо и трепетно.

А впереди меня мелькали спины с винтовками. И эти люди такая же тайна, как чудный, могучий манчжурский лес.

И от них и от леса иногда вдруг как-то вскользь, но остро и больно, ударяло по сердцу безотчетным страхом, веяло какой-то смертью, преступлением, ужасом, муками человеческими, а потом опять сладкий пряный запах — солнце, шепот, шум, стрекотание, и я отдаюсь чарующей силе природы целиком, забываю прожитое, не думаю о будущем и живу настоящей жизнью, тесно-тесно сливаясь с этим таинственным миром! [928]

Но дивная сказка кончилась, лес поредел, тропинка вышла на какую-то лесную дорожку, изрытую глубокими колеями. Показались поленницы дров, а где-то вдали раздался свист паровоза. Показалась эта даль, и там белый дымок. Еще немного, и виднелась уже станция. Мы выезжали на полянку. Спутники мои остановились, и Занкули сказал, что они дальше не поедут, а будут здесь дожидать его у опушки леса.

Прошло месяца два-три, я еще несколько раз ездил таким же способом в Харбин и обратно. Но далее мое знакомство с хунхузами не подвигалось ни на шаг, несмотря на сильное желание поближе рассмотреть этих загадочных, таинственных людей, сила которых чувствовалась и сказывалась во всем.

Один раз стало известным, что хунхузы куда-то ушли, в одну из своих таинственных экспедиций. Их не было с неделю, но затем они появились снова.

Через день после их прихода, как-то под вечер, мой переводчик Занкули вошел ко мне с таинственным видом и, притворив поплотнее дверь, проговорил на своем волапюке:

— Капитана. Шибко худо есть. Хунхуза ходи на Гирин. Много-много китайски солдата ходи, шибко много стреляй, солдат убита много, хунхуза убита многа, двадцать люди больной сюда сопка приноси. Старшинка Туньян нога ломай есть. Совсем больной фанза лежи.

— Ну, так что же надо?

— Надо лечи мало-мало. Твоя фельшиль скажи.

После минутного раздумья я решил оказать медицинскую помощь раненым хунхузам и особенно предводителю их Туньяну, про которого ходило много легендарных рассказов.

В овраге стояли уже оседланные лошади, и фельдшер с переводчиком, сев на них, скрылись в лесной чаще.

Совсем уже ночью вернулись они обратно, сделав перевязки всем раненым хунхузам. У предводителя их навылет была ниже колена прострелена нога, кость повреждена, но, но словам фельдшера, рана была “правильная”, и через месяц он ручался поставить Туньяна на ноги.

Действительно, недели через три Занкули с важным, торжественным видом передал мне поклон Туньяна и желание его лично принести благодарность за оказанную ему помощь. Я понятно согласился. И на другой день около 6 часов вечера на площадке у моего домика под тенью развесистого ореха накрыт был стол, поставлен китайский самовар и тарелочки с разными сладостями.

Занкули, облаченный в новый шелковый, золотистого цвета колет и голубые шаровары, появился из-за стоявшей невдалеке длинной деревянной казармы для рабочих и с каким-то благоговением и гордостью сказал: [929]

— Идет!

Опираясь на палку, прихрамывая, шел высокий китаец в широкополой соломенной шляпе, окруженный десятком хунхузов с винтовками.

Шествие это остановилось у моего дома.

Туньян один вышел вперед и, подойдя ко мне, нагнулся, дотронувшись рукой до земли. Эти был тонный китайский поклон, после чего последовало рукопожатие и приглашение садиться. Свита Туньяна тоже приблизилась к столу, отвешивая такие же поклоны. Он жестом разрешил сесть за стол трем китайцам, остальные же остались стоять.

Я с огромным любопытством всматривался в интересный легендарный тип не то злодея, не то героя, грозу китайских войск и чиновников. И действительно, передо мною сидел, конечно, недюжинный человек.

Туньян высокого роста, сухой, жилистый, немолодой уже, в его густой косе серебрились седые нити. Лицо смуглое, желтоватое, немного изрыто оспой, неправильное, некрасивое. Несколько воспаленные красные веки и большие черные глаза, грустные, задумчивые и глубокие. Каким-то покоем, огромным самообладанием и силой веяло от всей фигуры Туньяна. Он резко выделялся и совершенно не был похож на его спутников. Что-то сильное, властное чувствовалось в нем. Чувствовалось, что это действительно вождь, за которым пойдут тысячи, чувствовалось, что это не жестокий, кровожадный головорез-разбойник, а сильный ум, сильная воля. Именно вождь, который силой своего духа может в железной дисциплине держать свое войско, оно за ним пойдет в огонь и в воду, а он, Туньян, всегда будет во главе этого войска и не отступит ни перед чем, не дрогнет перед лицом смерти. Он за всех, все за него.

Я первый осведомился о здоровье.

— Капитан, ты мне добро большое сделал, — произнес Туньян довольно правильно по-русски, отчетливо, не торопясь. — Я это всегда должен помнить. Тебя благодарят мои больные. Что мне тебе дать, что хочешь?

— Мне ничего не надо, для меня не трудно было послать к вам фельдшера, тут никакой услуги не сделано.

Туньян снова раз сыпался в благодарностях и в заключение сказал, что он просит его считать моим другом, и будет терпеливо ждать того “самого счастливого дня в его жизни, когда ему выпадет случай доставить мне самую большую радость”.

Он приглашал меня “пролить луч света” на его бедное жилище, т. е. попросту посетить его фанзу. [930]

Я, конечно, был этому приглашению очень рад, его редко кому приходилось получать.

Ответный визит был назначен на завтра, и в двенадцать часов дня я уже был там в лесу. На небольшой полянке стояла длинная, крытая камышом, глинобитная фанза. Меня уже там ждали. Вдоль дорожки перпендикулярно к фанзе выстроилась длинная шеренга хунхузов человек в полтораста, лучшая часть отряда Туньяна. Правый фланг их примыкал к строению.

Туньян со “штабом” вышел вперед к левому флангу шеренги.

Начались обычные китайские приседания, справки о здоровье, цветистые приветствия. Я шел мимо строя, и каждый хунхуз, держа ружье у ноги, приседал, дотрагиваясь до земли кончиками пальцев левой руки. На хунхузах были обычные китайские темно-синие куртки и шаровары; на ногах кожаные лапти из толстой свиной кожи. Все были сплошь обвешаны патронами. Две перевязи, надетые через плеча, перекрещивались на груди и спине. Вместо пояса тоже две кожаные ленты с патронами. Общий вес всех патронов на каждом хунхузе не менее пуда. Большинство имело на голове соломенные шляпы с широкими полями, подшитыми синей материей. Винтовки у всех японские, на длинных ремнях. За поясом ножи. Народ большею частью рослый, сухощавый, загорелый. Бронзовые лица, маленькие раскосые глазки пытливо смотрят на вас, точно хотят выведать все, что вы думаете.

У самых дверей, на завалинке сидело несколько бледных, с изможденными лицами китайцев. Это были раненые, которых лечил мой фельдшер. Они еще не оправились вполне, но быстро шли на выздоровление.

Туньян, пропустив меня вперед, знаком пригласил войти в его фанзу. Там между длинными рядами кань (Лежанки, служащие для отопления помещений, они же служат как нары и как диваны.) “сервирован” был довольно большой стол. На нем стояло много чашек с разнообразными китайскими закусками. В больших цилиндрообразных чайниках заварен был чай. “Штаб” Туньяна уселся с нами за общий стол.

— Вот это мой старшинка Теза, — отрекомендовал его Туньян. — Он начальник хунхузов, которые хорошо ходят.

Под командой Тезы был действительно небольшой отряд человек в 70 самых лучших ходоков. Все они были вооружены коротенькими маузеровскими карабинчиками. Теза мог в сутки со своим отрядом делать чуть не стоверстные переходы. [931]

Он сидел передо мной, маленький, сухой, легкий. Я взглянул на его лицо, и мне как-то жутко стало. Это было не лицо, а какая-то маска. Равнодушная, бесстрастная. Его черные глубокие глаза ничего не выражали, но смотрели куда-то в глубь, через вас. Теза именно был страшен своим равнодушием. Ни один мускул на лице не дрогнул бы у него при виде самых невероятных человеческих страданий. Никакими мольбами и проклятиями невозможно вывести Тезу из его ледяного спокойствия. Он обыкновенно исполнял обязанности главного палача в отряде Туньяна. Не одна сотня жертв прошла через руки неумолимого Тезы. Непроницаемый, бесстрастный, он не терял никогда своего самообладания, даже в минуту опасности. Он так же равнодушно смотрел в лицо смерти, которую ему приходилось видеть не раз.

Другой старшинка, Цун, был огромный китаец со зверским, безобразным лицом, но его прямо-таки разбойничий вид не производил такого тяжелого впечатления, как бледное красивое, холодное лицо Тезы. Цун был начальником отряда относительно хуже вооруженных хунхузов, у него были разные ружья и много русских трехлинейных винтовок. Их же хунхузы не особенно долюбливают потому, что трудно к ним доставать патроны.

Рядом с Цуном сидел, так сказать, “начальник штаба” Туньяна, он же “главный бухгалтер”. Им велись самые точные и подробные записи прихода денег в кассу отряда Туньяна и раздачи их хунхузам в счет заработка, полный подсчет коего и окончательная дележка производилась всегда в конце осени, перед наступлением сильных морозов.

Тут же за столом в среде хунхузов, к моему удивлению, сидел китаец Пуланфын, имеющий свой дом, лавку на станции Удзими и занимающийся довольно большими торговыми делами. Он на мой удивленный вопросительный взгляд ответил хитрой улыбкой и, как-то стыдливо склонив голову на бок, прижал руку к сердцу и, указывая на Туньяна, проговорил:

— И го-ян братка, — что на местном волапюке должно было служить признанием в самой закадычной с ним дружбе.

Туньян на мои вопросы очень охотно отвечал, рисуя полную картину хунхузского быта.

Зимой, в жестокую маньчжурскую стужу, когда все лесные тропы закрываются сухим, иглистым, сверкающим на солнце снегом, хунхузы, попрятав куда-то свои ружья, принимаюсь обычный вид мирных “ходей” и идут в большие города и населенные пункты и растворяются в массе китайского населения. У них в городах и по линии железной дороги на всех станциях сообщники, у них они находят убежище, поддержку, [932] занятия. Сообщники эти имеются везде и в числе челяди, наполняющей дворы дзянь-дзюней, фудутунов, даотаев, и среди богатых купцов. Почти все переводчики при ротах и сотнях пограничной стражи хунхузы. Поэтому они все знают и всегда могут своевременно принять меры против каких бы то ни было враждебных действий со стороны как русских, так и китайских властей. Но когда вслед за первым теплым весенним ветром сойдет снежный покров, и тайга зачернеет, нахмурится, распустит везде болотца, ручейки, тогда двуногие лесные волки бросают все и идут в свои горы и дремучие заросли, достают спрятанное оружие и быстро формируются в небольшие группы, которые затем со всех сторон сходятся к своим предводителям и свертываются в конце концов в сильные отряды.

Это время хунхузской мобилизации для них самое тяжелое. Китайские власти посылают в леса отряды своих войск. Им легко было бы разбить по одиночке слабые, разрозненные шайки хунхузов и не давать соединяться в большие массы. Но вялость и неосведомленность китайских войск известна хорошо хунхузам. На китайские коронные отряды нападает какая-нибудь легкая шайка, заводит перестрелку, втягивают солдат в бой, затем сама быстро отступает, заманивает и на неделю, а то и более, овладевает всем вниманием китайских начальников. Под прикрытием такой “демонстрации” другие шайки скоро соединяются в одно целое, и об этом обыкновенно китайскими экспедиционным отрядам посылается полное угроз уведомление. Коронные войска тогда немедленно выходят из леса, и он остается всецело в руках хунхузов. Они в своей родной стихии, они у себя дома.

Делается все теплее и теплее, почки наливаются, кустарник уже гонит лист, травка пробивается, черная угрюмая тайга зеленится, одевается в свой летний убор. Хунхузы в это время готовятся к делу. Их старшины и вожди собираются то в одном, то в другом месте и вырабатывают план предстоящей кампании. Туньян и другие ему подобные предводители целый день на ногах, осматривают оружие, организуют продовольственные пункты.

Где-то на сопках слышны частые ружейные выстрелы. Это идет учебная стрельба хунхузов. В это же время принимаются новички, им производится испытание, знакомят их со строгим хунхузским уставом, с железной дисциплиной.

По всей линии железной дороги от станции Маоэршань до Пограничной стоят организованные хунхузские отряды. Всех предводителей 35. Между ними строго разграничены районы их деятельности, вернее — их владычества, Они действуют [933] самостоятельно и только важные вопросы общего значения решают совместно. В этом главная слабость хунхузов. У них нет центральной власти, часто происходят несогласия, и отряды поэтому нередко действуют вразброд.

Все местное население из-за страха отчасти, а также и по убеждениям на стороне хунхузов; оно их кормит и оказывает всякое содействие. Оно обложено, так сказать, податью, но не особенно обременительной; характер этой подати скорее всего подоходный.

В мае месяце хунхузы уже “работают”. Деятельность их двоякая. Во-первых, они, какими-то неведомыми способами, вылавливают богатых купцов-китайцев и крупных чиновников, уводят их в лес и требуют выкупа за их свободу, который почти всегда бывает внесен. Во-вторых, они уходят в далекие экспедиции, подходят к городам и богатым селениям, нападают там на базары, грабят их, или же прямо требуют дани, которая ташке в большинстве случаев им выплачивается.

Помимо этого общего характера деятельности хунхузов, в ней есть много еще специальных оттенков и деталей, но о них потом.

Так время проходит до осени и когда лист опадает, тайга чернеет, мороз сковывает землю, тогда хунхузы, разделив между собой всю добычу, прячут оружие и уходят из леса. Остаются на зимовку только небольшие отряды в самых глухих отдаленных местах тайги. Это, так сказать, кадры хунхузского войска.

После первого моего знакомства с Туньяном мы стали встречаться с ним чуть не ежедневно. Он обыкновенно подходил к послеобеденному чаю и выпивал его у меня по несколько стаканов с вареньем, которое, кстати сказать, очень любил.

III.

На вопрос: что такое хунхузы? — обыкновенно отвечают: это разбойники. Конечно, это разбойники, но, скажу также коротко, не простые, а особенные.

Чтобы уяснить себе, в чем же заключается “особенность” их, я опишу несколько известных мне хунхузских биографий, а из них уже ясно, сам собой создается общий вывод и, может быть, станет понятен и ответ на вопрос, поставленный в заголовке.

1) “Купеза” Вампуин. Четыре года тому назад молодой, щеголевато одетый китаец вместе с толпой прибывших пекинских пассажиров выходил из вагона на перрон вокзала в [934] Инкоу. С важным видом, по-начальнически отдавал он какие-то приказания грязному оборванному китайцу, несшему его ручной багаж. Вампуин был счастлив и полон надежд, бодро и весело смотрел вперед в неизвестное, но заманчивое будущее, которое рисовалось ему в розовом свете. Он только что получил полный расчет из конторы чайной плантации. У него были деньги. Он говорил хорошо по-русски, умел читать и даже писать.

Он ехал на север в Маньчжурию, там только что загоралась война, а Вампуин знал, что это такое. Он со своим знанием языка и умением вести торговые обороты даже крупной фирмы надеялся так или иначе выгодно устроиться. Наконец, у него там где-то был брат-шахтер, работавший на угольных копях в качестве мелкого подрядчика. На его-то зов загребать русское золото Вампуин и решил ехать в далекую Маньчжурию. До Синминтина добрался он благополучно, а дальше до Мукдена надо было ехать по дороге, занятой хунхузами. Но это обстоятельство не смущало Вампуина, как вообще не смущало никого из китайцев, надо было только заплатить хунхузскому старшинке несколько лан, вообще что следовало по положению. В тот же день по прибытии в Синминтин вечером в заезжий дом, в котором остановился с несколькими попутчиками Вампуин, явился старшинка и взыскал следуемую пропускную плату. Он выдал взамен ее каждому пассажиру по зеленой бумажке с желтой каемкой, на которой было написано имя предводителя хунхузов. Рано утром, усевшись в фудутунку, ехал Вампуин, подскакивая на твердых, как камень, замерзших колеях и выбоинах грунтовой дороги.

Недели через две Вампуин с братом добывал для железной дороги уголь по очень выгодной для них цене. Брат его постоянно на шахте, а сам Вампуин, благодаря его “хорошим манерам”, уменью говорить по-русски и вообще благодаря его бывалости, околачивался в конторе и обделывал там очень ловко свои делишки.

Он уже в компании со штейгером, и потому уголь выбирался без всяких правил и предосторожностей, выработка ведется только выгодная. Не беда, что на днях задавило трех забойщиков, но это ведь китайцы — они “не считанные”.

После Мукденского “ломайло” Вампуин в Харбине получает окончательный расчет. На руках у него очень выгодный приемочный акт, в нем описаны работы те, которые были, и даже те, которых не было.

Война подходит к концу. Вампуин держит два винно-бакалейных магазина в Харбине. Но это был уже закат его счастья. Тут не помогла Вампуину даже врожденная китайская [935] способность вести торговлю. Он все предвидел, по не рассчитал только того, что вагон с ценным товаром, в числе которого было 200 ящиков шаманского, бесследно куда-то пропал. Не рассчитал он также и того, что участок под дом отвели Вампуину не свободный, а кому-то раньше принадлежавший. Не предвидел он, одним словом, много таких чисто “железнодорожных обстоятельств”, которые далее и китайцам во сне не снились.

Все благосостояние бр. Вампуин и К0 рухнуло как-то сразу, и они очутились уже в долгах. Брат скрылся неизвестно куда, а Вампуина арестовала китайская полиция. Он отдал последние гроши, и дао-тай его отпустил, вздув для порядка палками.

Наступила весна. Но не сладкий трепет, не истома, не тихая грусть, сменяющаяся какой-то безотчетной радостью, надеждой, охватили Вампуина. Нет, его охватило чувство обиды, ярости, ненависти к себе, к людям, ко всему миру, а в особенности к тому жирному усатому полковнику, который щурился, как кот, и зевал, оглаживая пухлой рукой с длинными грязными ногтями свою лоснящуюся морду в то время, как его, Вампуина, жестоко били. Он в грязном, вонючем притоне, избитый, разоренный, стонал всю ночь. Временами вскакивал и в бессильной злобе рычал, как зверь.

Он прямо сходил с ума. Перед глазами его стояла эта ненавистная рожа, это тучное тело; но он видел на нем ножевые раны, а из них лилась ручьями кровь. Он не думал, не объяснял себе ничего, он проникся весь каким-то сознанием, уверенностью, что все несчастия, обрушившиеся на него, решительно все, зависят от этого полковника. В лице его он должен был отомстить за все пережитые страдания. На другой день утром Вампуин в поезде зайцем ехал из Харбина на восток, а еще через день он в шайке и дает Цуну страшную хунхузскую клятву...

2) “Сыпка”. Туньяна всегда сопровождаем молодой китайченок, подросток лет 16, “сынка”, как называют его хунхузы. Он боготворит Туньяна, ходит за ним по пятам, как верная собака, не сводит с него глаз. На “сынке”, как и на всех, тоже пуд патронов, но они, видимо, не тяготят его, и маленькая, но плотная фигурка “сынки” легко перескакивает через канавы и поваленные стволы деревьев в лесу. Его открытое простоватое лицо всегда радостно и бодро, а ласковый взгляд “сынки”, оторвавшись от Туньяна, с любовью останавливается на отличном новеньком карабине, который крепко сжимают его маленькие, почти детские руки с розовыми тонкими пальцами.

Два года тому назад “сынка” с отцом и старшим братом возили из лесу дрова у монополиста Китайской жел. дороги, [936] крупного подрядчика Скидельского. У них ходило пять саней, имели работников, жили зажиточно, и отец прикапливал деньжонки, думая на будущий год расширить дело.

Раннею весною в фанзу, в которой жил “сынка”, пришло человек 15 знакомых китайцев. Это были хунхузы. Каждый год они в это время проходили мимо “сынкиного” дома. Всегда останавливались в нем, приносили много новостей, сами расспрашивали о том, как в лесу зима прошла, и все было хорошо. Но в этом году, едва только ушли хунхузы, как к отцу “сынки” нагрянули солдаты. Схватили его, повели к офицеру. Тот стал его допрашивать: сколько было хунхузов, когда они ушли, как их зовут? Отец, конечно, ответил полным незнанием. Но улики против него были сильные, и он очутился в Имяньпо, в китайском лесном бюро. На другой день арестовали брата “сынки”. Обыскали весь дом, забрали все ценное. Нашли ташке и деньги.

Отца и брата “сынки” увезли в Ажихэ.

И вскоре “сынка” увидел отца. Но в каком виде? Все пальцы рук его были обожжены и даже обуглены. Спина — был сплошной вздувшийся черно-синий кровоподтек, покрытый рубцами и ранами с какими-то белыми краями. У брата от пытки “цепочкой” на ногах икры были перерезаны почти до кости. Красное мясо отворочено, сочилась сукровица...

Они стояли на коленях, палач схватил отца за косу, подтянул ее к себе. Другой, стоящий с боку, взмахнул прямым мечом и... — ух! — глухой удар по шее. Отец ткнулся ничком в землю, и сразу вокруг него лужа крови, конвульсия в спине и в связанных назад руках.

“Сынка”, как безумный, полный ужаса, рванулся сначала вперед к трупу, потом бросился бежать куда-то в сторону.

Железные нервы китайца все перенесут. Через два-три дня “сынка” в отряде Туньяна валяется перед ним в ногах и молит принять его в число хунхузов. Туньян сначала смеялся, говоря, что “детей мы не принимаем”, но, выслушав историю “сынки”, сказал короткое “хоу”. И одним хунхузом еще прибавилось.

Теперь “сынка” счастливь. Хунхузам попался в лапы Ванмин, тот самый офицер, который первый арестовал отца и брата “сынки”. Хунхузы назначили ему выкуп в 3,000 рублей. Кровь прилила к голове сынки. В висках стучало, мутилось в глазах. Дикая ярость охватила его. Безумная жажда мести и муки. Ведь нельзя его тронуть, убить, он достояние шайки. Заплатить 3,000 рублей и будет свободен.

Пленник связанный стоял у дерева. “Сынка” дикими глазами впился в него и не может оторваться. Он ничего уже не видит, не слышит, не понимает. Нет, он видит, впрочем, [937] его, Ванмина, и ту площадь в Ажихэ, труп отца, поток крови, ноги брата... Он медленно, ничего не соображая, поднимает ружье и смотрит, жадно, страстно, безумно на него, на того связанного человека.

Но и Туньян зорко следил и видел все, что делалось в душе “сынки”. Он оттолкнул ружье и улыбнулся.

— Ванмин будет убит, — произнес Туньян, обращаясь к хунхузам. — Три тысячи выкупа я вам даю. Казнить Ванмина приказываю тебе, мальчик.

Дикая радость охватила “сынку”, он завизжал и бросился к Ванмину...

Теперь “сынка” думает другую крепкую думу, он должен отомстить еще тому фудутуну в Ажихэ. Он просит Туньяна пустить его с “удавами” выкрасть фудутуна и притащить в лес. Туньян даль слово, что это опасное дело он поручит ему, но только не сейчас, а тогда, когда это будет удобно. Пока же что за каждым шагом фудутуна кто-то невидимо, неустанно следит и постоянно посылает донесения в отряд Туньяна.

3) Брат Тимошана, Ян-ю. У старшаго Тимошапа в Харбине большой, каменный двухэтажный дом; в нем одна из лучших гостиниц. Она битком набита, никогда нет свободного номера. Арендатор получает ежедневно не менее 500 руб., но ему, Тимошану, платит по письменному долгосрочному договору только 1,800 руб. в год. Тимошан от досады грызет себе руки, но договор заключен был раньше войны и разрушить его никак не удается.

Все вокруг Тимошана работают, обогащаются, а он сидит почти без дела. Правда, он богатый человек, у него дома, земли, но наличных денег мало. И вот Тимошан ищет дело и наконец находит. Он берет большой подряд на заготовку сена для армии. Вкладывает в это дело весь свой капитал. Тысячи косарей работают у него на необъятных монгольских степях. Он торопится снять покос до наступления периода дождей, и действительно успевает это сделать. Поверочная комиссия считает без конца, на пространстве чуть не 500 кв. верст, бесчисленное множество зародов. Все хорошо. Дожди кончаются, дороги подсыхают, Тимошан начинает вывозить сено к лиши дороги. Сдает его и получает деньги. Заработок рубль на рубль.

Но наступил мир. Зима, усиленный вывоз войск, распродажа лошадей, и сено становится ненужным. Тимошану отказывают в дальнейшей приемке его, придираясь к каким-то нарушениям контракта. Он получил деньги только за вывезенное сено, а то, что осталось в степи, не нужно и не оплачено.

Правда, Тимошан ничего не потерял, но и не заработал. Вернул свой капитал и зря “провел только время”. [938]

Но вслед за этой неудачей на Тимошана неожиданно обрушилась беда. Интендантство должно было за сено платить аренду китайскому правительству по копейке с пуда. Оно действительно и заплатило, но только за то сено, которое было выставлено к линии дороги, а за сено, хотя и скошенное в степи, платить отказалось.

Новый цицикарский дзянь-дзюнь, ненавистник России, обозлился и потребовал к себе Тимошана. Какие у них были разговоры, неизвестно, но только дзянь-дзюнь посадил Тимошана в тюрьму и приказал ему за все скошенное сено внести пени 30,000 руб. в десятидневный срок под страхом, в случае несостоятельности, смертной казни. Тимошан, зная, что тут ничего не поделаешь, просил пустить его за деньгами в Харбин. Дзянь-дзюнь согласился, но в залог арестовали родного брата Тимошана, которому в случае неуплаты в срок — голову долой.

Старший брат поехал в Харбин за деньгами. Десять дней показались для младшего Тимошана вечностью. Дзянь-дзюнь прежде всего забил ему ноги в колодки. Через день после этого приказал к колодкам приковать и руки. Так молодой Тимошан лежал в таком виде в смрадном, сыром, темном подвале. Его ели клопы и вши.

Когда был внесен платеж, то узника вынесли на руках. Ноги его вздулись, почернели, все члены задеревенели, он долго еще не мог сам шевельнуть ни ногой, ни рукой. С ним сделался жар, бред.

Старший брат его решил искать правосудия, продал за бесценок свой дом и с этими деньгами поехал в Пекин с жалобой на дзянь-дзюня. Через полгода он вернулся без денег, нищим. Все оставил он у пекинских чиновников и не добился ничего. Из богатого китайца он превратился в мелкого лавочника, открыв торговлю с оборотным капиталом в 500 рублей. Правда, у него оставалась еще претензия к русской казне тысяч в тридцать, но как их получить? Нужно вести судебный процесс, длинный, тягучий. Нужны для этого тоже деньги и немалые. Младший брат Тимошана ходил с неделю темнее тучи и затем пропал.

Еще одним хунхузом прибавилось тогда у Туньяна.

4) Ориантский бойка Василий. История простая и несложная. Василий, служа в гостинице “Ориант”, зарабатывал на чаях огромные деньги. Но еще больше проигрывал в кости и тратил на женщин, особенно русских, которые ему нравились больше китаянок. В конце концов, он подстерег одного хорошо платившего ему на чай постояльца, у которого надеялся найти деньги. Убил его в переулке недалеко от гостиницы, нашел в [939] кармане кошелек всего с семью рублями и в ту же ночь скрылся бесследно, чтобы сделаться хунхузом.

5) Шахтер подрядчика Селена. Селен добывает “китайским способом” уголь для железной дороги.

Все мысли его заняты не столько самой добычей, так сказать, техническим вопросом, сколько тем, чтобы не платить своим рабочим денег. У Селена довольно странная мания: он не может отдавать денег. Для него совершенно не мыслим и не переносим самый вид платежа. Он органически не может вынуть рубль из кармана и отдать его кому бы то ни было. Селен готов дать плату за работу, он от этого никогда не отказывался, но как-нибудь иначе, только не деньгами. Он выработал совершенно особый прием, чтобы избегать ненавистных для него денежных платежей. Селен в Харбине подыскивает какую-нибудь паровую мельницу и продает ей несколько вагонов угля из своей шахты. Взамен этого получает вагон муки. Часть ее в Харбине же он меняет на бобовое масло, чумизу и сахар и весь товар везет к себе на шахту. Своим рабочим он платит аккуратно, но не деньгами, а товаром. Денег же у него никогда нет или почти никогда, потому что после большого скандала, особенно если Селена к тому же еще побьют его шахтеры, ему приходится раскошеливаться. Эти дни причиняют Селену глубокое горе, и он после выдачи денег ходит сам не свой, как помешанный. Несмотря на колоссальную фигуру, громадное лицо с крупнейшими чертами и акулий рот с лошадиными зубами, Селен в эти дни ведет себя, как ребенок, и часто принимается плакать и выть тоненьким, каким-то детским голосом.

Сегодня у Селена была неприятность. На него насел старший забойщик. Но насел один, и потому Селен проругался с ним до вечера, вступал несколько раз даже в драку, выдержал характер до конца и денег все-таки не дал. Забойщик Селена, не добившись ничего, поклялся проломить ему голову. Ночью во время сна Селен получил по лбу страшный удар острой кайлой. Без памяти, с разбитой в черепки лобной костью доставлен был Селен в железнодорожную больницу. Долго быль при смерти, но такая лошадь, как Селен, все вынесет, и месяца через три его выписали из больницы.

Шахтер-убийца, конечно, скрылся и, конечно, сделался хунхузом.

6) Патриот Туньян. Когда-то он быль школьным учителем в одном из городов Южного Китая.

В народе зарождалось движение против иностранцев, и одновременно с ним падало доверие к правительству, слабость которого делалась для всех жителей приморских городов с каждым днем яснее и яснее. Народники-патриоты, [940] объединясь под лозунгом “Китай для китайцев”, вошли в связь с правительством. Сначала все шло хорошо. Государственная власть и народная партия были единомышленники, они все шли к общей цели. Но государственная власть, во главе со старой императрицей, стала заправилою этого движения. Патриоты-народники поверили в мудрость и неподкупность этой власти, и вскоре потерпели горькое разочарование. Продажность правительства, особенно Лихунчана, чудовищный эгоизм сановников, косность, полнейшее незнание сил противника, заморских чертей, — разбили все иллюзии патриотов.

Учитель Туньян на небольшой сходке дал клятву положить жизнь за народное дело и мстить беспощадно тучному, сонному, ленивому, развращенному и продажному правительству. Его горячая речь глубоко запала в душу слушателей. И они почти все дали ту же клятву и вместе с Туньяном пошли на север, в леса Маньчжурии, где, взявшись за оружие, стали вне закона, бросая смелый гордый вызов тому правительству, которое не живет для своего народа и не любить его. Клятву свою Туньян держит крепко и теперь уже он предводитель отряда в 700 хорошо вооруженных хунхузов. Он сила, которой власти боятся. За его голову назначено 5,000 лан.

7) Плотник Хо-чен-ю и товарищ его Ли-фу-за. Хо-чен-ю года два как работает в мастерских 8 участка пути Китайской дороги. Он устроился хорошо. Мастер он хороший, деньги платят ему исправно. Проживает их он не более половины. Но Хо-чен-ю очень жаден и то, что он получает теперь, не может его удовлетворить. Ему хочется получить больше. Зимой к нему приходить и с ним живет до весны его земляк Ли-фу-за. Они когда-то вместе сели на пароход в Чифу и вместе же добрались до Владивостока. Ли-фу-за уже три года, как хунхуз. В долгие зимние вечера он рассказывает Хо-чен-ю про их летнее житье, про их экспедиции. Ли-фу-за любит “свое дело”, любить простор и ширь лесов, любит крутые сопки, глубокие овраги. Любит свою независимость, которая, несмотря на железную дисциплину, все-таки ясно ощущается каждым хунхузом и для Ли-фу-зы есть благо и источник наслаждений. Он с наслаждением ждет весны, проклиная зимнюю стужу. Но главное, что прельщает более всего Хо-чен-ю, это 420 руб., которые сегодня ему показал Ли-фу-за и говорил, что это деньги “чистенькие”, а в дополнение к ним с марта по ноябрь хунхузы жили на “всем готовом”, ни в чем не нуждаясь, а это тоже чего-нибудь да стоит. Выходит, что простым хунхузом быть выгоднее, чем хорошим плотником. С нового года вследствие сокращения штатов Хо-чен-ю уволен и уже не работает в мастерских участка. Этой весной Ли-фу-за идет на “сбор” [941] в лес уже не один, с ним вместе Хо-чен-ю. И любопытство и жадность к деньгам, и страх, и какое-то точно раскаяние охватывает Хо-чен-ю, но он все же не отстает от Ли-фу-зы. К осени он делается убежденным хунхузом, считая, что их дело гораздо лучше, чем то, которым занимался раньше.

Описанные “биографии” — все портреты с натуры, с живых людей.

Мы видим, что весьма различные побуждения толкают человека в среду хунхузов, но все же главный смысл хунхузничества, основа его — это вооруженный протест против существующего в Китайской империи порядка. Протест этот больше всего выливается в форму личной мести, но также со стороны многих является идейным. Несомненно, что хунхузничество отличается некоторыми социальными формами. Пока хунхузы еще не революционеры. Они наша понизовая вольница, они паша Запорожская Сечь. Они признали несовершенство государственного строя Китая, признали это открыто, с оружием в руках. Они смело называют зло злом и твердо решили не подчиняться ему и не гнуть шею под ярмом продажного китайского чиновничества, бюрократический строй коего окончательно делает жизнь мирного обывателя невыносимой. Хунхузы не революционеры, потому что у них нет никакой ясной цели и программы. Они не задаются вопросами, как устранить зло, у них в основе нет социального учения. Они, повторяю, только вольница, которая не желает подчиняться правительственным властям, считая, что железная дисциплина хунхузов все-таки много раз лучше той бесправной, беззаконной “свободной жизни”, которая государством предоставляется каждому верноподданному сыну Поднебесной империи.

Это объяснение хунхузничества, мне думается, всего ближе к истине. Оно в то же время вполне объясняет как историческую давность явления, теряющегося, собственно говоря, во мраке веков, так и необыкновенную стойкость и прогрессивный рост подобной оппозиции.

В последнее время на юге Китая зарождается уже настоящее революционное движение. Оно перекинется к хунхузам и найдет в их среде благодатную почву для восприятия идей социализма. Тогда “понизовая вольница” превратится в революционную, народную армию, которая вызовет большие перевороты в государственном строе Китая. Эта армия встряхнет и разбудит спящего дракона. Я думаю, что хунхузы в недалеком будущем сыграют видную историческую роль. Они будут исполнителями революционной программы. Они будут передовыми силами, которые примут первый бой по повелению “народной води” пробуждающегося Китая. [942]

Прав я или нет — покажет будущее.

А пока в последующих главах я изложу ряд эпизодов из хунхузского быта, эпизодов, списанных с натуры и потому, надеюсь, интересных.

IV.

Хунхузы не только всегда все знают, что делается в их лесах и сопках, но также им известно все, что делается в городах и на линии железной дороги.

Неудивительно поэтому, когда летом 1907 г. они выследили двух японцев, одетых простыми китайцами, которые, высадившись на ст. Мулин, пошли на юг по перевалу для каких-то геодезических работ. Об этом знали, конечно, только хунхузы, и, конечно, не имели понятия китайские власти, наша пограничная стража и жандармерия, занятая всецело внутренними революционными вопросами,

Японцы были немедленно захвачены в плен и по хунхузскому обычаю уведены в другой район, подальше от места поимки. На этот раз их переправили в Удзимихэ, в отряд Туньяна. Там выяснилось, что японцы эти — офицеры генерального штаба. На общем совете нескольких предводителей было постановлено назначить за них выкуп по 25 тысяч за каждого. Совет этот прошел не без горячих споров. Туньян, к удивлению остальных предводителей, высказал мысль, что японцев надо отпустить без выкупа:

— Я предвижу, что назначение большой за них суммы вызовет то, что Япония потребует от китайского правительства принять все меры, чтобы освободить захваченных нами офицеров. Насколько я знаю япошек, они денег не дадут, но зато могут придраться к этому случаю, и если наше правительство не выполнить их требования, то может произойти политическое осложнение, и наша страна, так или иначе, теперь, пока она слаба и бессильна, обязательно что-нибудь да прогадает в этом деле. Если же в Пекине решат добиться освобождения японцев, то будут сюда посланы войска с юга Маньчжурии из армии Ю-ан-шикая; я думаю, что пошлют бригаду Джана, и нам придется принять бой, а это хотя для нас и не трудно, но все-таки невыгодно.

Эти слова Туньяна вызвали горячие споры. Некоторые вожаки хунхузов соглашались с ним, другие же были против. В конце концов, коммерческие соображения взяли верх, и собрание постановило японцев не выпускать без пятидесятитысячного выкупа.

Немедленно было приказано японцам написать письмо, где было бы изложено это постановление хунхузов. В тот же день письмо было опущено в почтовый вагон проходившего поезда. [943]

Другое послание, китайское, пошло в Куаньченцзы на имя тамошнего дао-тая. В нем подробно было изложено все дело и указано, что если дао-таю интересна жизнь японских пленных, то он должен принять для переговоров хунхузского уполномоченного. Ему же, в случае согласия Японии, должны быть вручены 50,000 р.

Уполномоченным этим был выбран на общем собрании Туньян.

Ответ от дао-тая пришел скоро; он приглашал к себе в Куаньченцзы Туньяна для переговоров.

Все это делалось под большим секретом от рядовых хунхузов и даже от начальников частей.

Поезд станцию Удзимихэ проходил в 2 часа ночи и рано утром прибывал в Харбин. Старшинкам Туньяна было объявлено, что их предводитель должен по делам поехать в Харбин, откуда вернется через неделю. Хотя такие поездки делались нередко хунхузскими начальниками, но всякий понимал, что тут есть некоторый риск и что Туньяна сегодня, в день его отъезда, отряд, может быть, видит в последний раз. В виду подобного предположения, каждый хунхуз, естественно, ощутил желание проводить Туньяна и бросить на своего вождя, быть может, последний взгляд.

Начальники хунхузов, Теза, Цун и другие, со своими сотнями часам к 11 ночи подошли к тропе, по которой должен был ехать Туньян. Ночь была темная, безлунная, облачная; парило, после жаркого дня сырая теплая мгла лежала на дне оврагов и понемногу разрасталась, подымалась все выше и выше и лезла на сопки. Туньян распрощался уже с ходоками Тезы, объявив им, что своим заместителем он оставляет их ближайшего начальника Тезу. На эти слова, как вздох, вырвалось из сотни грудей дружное — Хоу!!!

Теза и несколько других китайцев шли вокруг Туньяна, освещая путь масляными шахтерными лампочками. Такие же красные мигающие огоньки показались впереди, в лесу. Это вдоль тропы вытянулись хунхузы Цуна. Туньян, непрерывно приседая, прошел мимо длинной шеренги и говорил всем прощальные приветствия.

Тропинка спустилась в овраг. Туньяна и его спутников окутал туман, все скрылось в густой молочной мгле, а там на другом берегу оврага опять огоньки и третий отряд хунхузов. После прощания с ними все сели на коней, и небольшая кавалькада, тихо разговаривая, гуськом, на ощупь, без огней, потянулась через тайгу. Временами из лесной чащи вдруг выходило 5 — 6 вооруженных китайцев, они присоединялись к всадникам и шли с ними вместе. В эту ночь вся тропа была занята вплоть до станции хунхузскими патрулями. [944]

Прошла неделя, срок, данный хунхузами дао-таю для ответа, кончился, а Туньян не возвращался. Снова собрался в лесу совет. Пленных, по условно, поставленному дао-таю, должны были убить, но хунхузы решили обождать еще немного, пока не получать вестей о судьбе Туньяна от двух своих агентов, следивших на месте за действиями дао-тая.

Через пять дней ожидаемая с большим нетерпением весть наконец пришла. Переговоры не привели ни к чему. Японцы под страхом объявления чуть ли не военных действий потребовали от китайских властен выдачи пленных. Власти, в свою очередь, потребовали того же от хунхузов, угрожая им карательной экспедицией регулярных войск вглубь их родных лесов. Назначенный для этого генерал Джан уже шел со своим отрядом в Куаньченцзы, чтобы там посадить людей на воинские поезда. Туньяна дао-тай даже арестовал, но не очень “крепко”, и он на другой день бежал. Назад Туньян уже не мог ехать по железной дороге и должен был пробираться напрямки, через горы, из Куаньченцзы в большое селение Маянхэ, расположенное в 600 верстах на юг от линии железной дороги. Там, в Маянхэ, Туньян будет уже в полной безопасности. Хунхузы приготовились к бою, упрятав своих пленников подальше вглубь леса.

В половине августа войска генерала Джана высадились на ст. Шитоухецзы.

Дальше пошло что-то странное и страшное. Джан входит в глубь леса, настигает шайку хунхузов; идешь перестрелка.

В русских даже газетах печатают реляции Джана: “настиг шайку хунхузов в 300 человек; шайка рассеяна, оставив 50 человек убитыми и ранеными; с нашей стороны потерь нет...” и т. д. в таком же роде.

Ежедневно идет “бой за боем”, хунхузы разбиваются. Джан постепенно передвигается на запад. Наводит трепет на мирных жителей; арестовывает их десятками по подозрению в сообщничестве. Рубит десятками головы, но главной цели все-таки не достигает. Хунхузы, несмотря на “поражения”, целы. Помимо гласных военных действий, Джан ведет еще негласные переговоры с хунхузами. Ему надо во что бы то ни стало добыть пленных японцев здравыми и невредимыми. Но где их найти в необъятной тайге?

Хунхузам надо во что бы то ни стало пятьдесят тысяч.

После долгих препирательств и безрезультатных перестрелок Джан из каких-то источников, говорят даже, будто бы из своих личных средств, уплачиваешь хунхузам выкуп.

Чтобы перед японцами сохранить свой престиж, проделывается до некоторой степени театральное представление. Двадцать [945] солдат Джана одеваются хунхузами; приходят затем туда, где держатся пленные, берут их и куда-то ведут. Пленные уже спасены, они в руках правительственных войск, но они этого не знают и должны думать, что их под сильным хунхузским кон-воем переводят куда-то в другое место. Вдруг в лесу раздается какой-то окрик и залп, конвой начинает тоже стрелять и затем разбегается. В кустах мелькают китайские коронные солдаты, в кого-то стреляют, издают победные крики и, обступив японцев, торжественно ведут их к Джану.

Япония удовлетворена, китайское правительство тоже, хунхузы получили свои пятьдесят тысяч. Трещишь только джановский карман, но, впрочем, никому точно не известно, какие деньги пошли на выкуп японцев. Еще несколько стычек, и Джан с триумфом возвращается в Харбин. В гиринском бюро ему делается торжественная встреча. Он победитель хунхузов.

Если это так, то странно, почему пять тысяч хунхузов не могли уничтожить, сражаясь в своей родной стихии, какую-нибудь тысячу регулярных солдат Джана? Но на это есть объяснение, которое указываешь на хунхузскую тактичность и дальновидность и замечательную выдержку. Перед походом Джана именно этот вопрос обсуждался вождями хунхузов. Многие пылкие головы предлагали обрушиться всеми силами на Джана и покончить с его отрядом раз навсегда. Но более дальновидные предводители рассуждали иначе.

— Если мы уничтожим отряд Джана, что сделать не трудно, то мы поставим правительство наше в неприятное положение. Оно ведь действует под давлением Японии. Оно тогда после неудачной экспедиции Джана обязательно двинешь на нас уже большие силы и, по всей вероятности, соединится еще и с русской пограничной стражей. Если бы мы и тут одержали успех, то против нас пойдут еще новые силы. В конце концов, нам не выдержать. Но главное, все это будет страшным несчастьем для целого края. Жители должны нас кормить, мы силой можем заставить их это сделать. Но в то же время власти разорят и уничтожат много селений за оказание нам поддержки. Целый край очутится между двух огней. Нет, трогать Джана не надо, покажем ему ясно только, что без денег ему не видать японцев, как своих ушей. Он не посмеет идти напролом, не пожелает портить своей карьеры, да и побоится вступить с нами в открытую войну. Он даст выкуп, и история эта будет тогда улажена.

Джан тянул недели с две, нагнал ужас на мирных обывателей, но не испугал хунхузов.

Терпение у Джана лопнуло раньше, чем у них, и 50 тысяч хунхузы получили. Туньян во время описанных перестрелок пробрался благополучно к своему отряду и сейчас же переслал [946] Джану письмо, которое сильно повлияло на его решимость и подвинуло на сделку с хунхузами.

За это лето, помимо японцев, хунхузы выловили несколько богатых купцов и, кажется, пятерых крупных чиновников. За освобождение все заплатили требуемые деньги, и кампания 1907 года для хунхузов закончилась прибыльно.

V.

По китайским обычаям и законам, недра земли есть достояние государства. Оно очень неохотно дает частным лицам разрешение на добычу ископаемых богатств; тех же, кто занимается этим делом самовольно, наказывает смертною казнью. Благодаря такому положению вещей, в северо-восточной Маньчжурии, изобилующей минеральными богатствами, совершенно нет горной промышленности.

Летом 1907 г. мне пришлось сделать по горам в районе восточной линии Китайской дороги небольшую геологическую разведку. Ближайшей целью было золото. О маньчжурском золоте ходили легендарные сказания, говорилось всегда о колоссальном богатстве золотых россыпей, о каких-то чудовищных жилах, о самородках. Чтобы проверить справедливость этих сказаний, я решил обследовать долины золотоносных речек Селинхэ и Суйфуна.

Реки эти расположены близ восточной границы Маньчжурии. Из рассказов выяснилось, что, благодаря хунхузам, подобная экспедиция далеко не безопасна и, собственно говоря, без их согласия туда за золотом проникнуть невозможно.

Однажды, когда у меня был Туньян и мы наслаждались тихим прохладным вечером, я повел разговор о золоте и высказал ему свое желание посетить золотоносный места. Туньяну как будто бы не понравилась эта затея, но он не мог отказать мне в просимом содействии. Подумав несколько, Туньян сказал:

Я сделаю все, что могу, но я прошу, чтобы ты дал слово никаких работ там не начинать, не сказавши об этом мне. Если это не будет исполнено, то могут произойти и для меня и для тебя большие неприятности.

Я обещал торжественно, что без одобрения Туньяна не предприму ничего и вполне надеюсь на его ум и расположение ко мне.

Тогда Туньян сказал, что даст мне проводника и с ним я могу быть совершенно покойным.

В назначенный день отъезда пришел ко мне молодой небольшого роста хунхуз с маузеровским карабином, сказав, что [947] он назначен проводником и готов ехать со мной куда угодно хоть сейчас.

Экспедиция наша состояла из проводника-хунхуза, носившего имя Теп-тион-вюнь, или проще Тен, переводчика Занкули, двоих русских рабочих и одного старого золотоискателя-русского, говорившего очень хорошо по-китайски.

Мы благополучно добрались до ст. Селинхэ и рано утром пошли вверх по долине речки того же наименования. За день прошли верст 30 и остановились на ночлег прямо под небом среди дикой, величественной природы, Речка кончилась; выбивались только из-под камней горные кристальные ключи. Обломки скал громоздились в диком ущелье с отвесными почти берегами.

На другой день мы занялись исследованиями коренных горных пород и наносов. Золото попадалось, но разведку вести было очень трудно, благодаря недоступности и непроходимости ущелья.

В течение двух дней мы в этой дикой местности не встретили никого. Ущелье было мертво. В нем не только не видно было зверя, но не было даже птиц, и только глухой шум леса где-то высоко наверху да густой аккорд, испускаемый мириадами оводов, слепней и мух, нарушал мертвое безмолвие долины.

Через день мы перебрались на станцию Сяо-Суйфун и должны были обследовать золотоносный бассейн Суйфуна, известный в науке и отмеченный на геологической карте Анерта. Тен бывал в этих местах и взялся оборудовать перевозочные средства. июльская жара стояла страшная, ночи лунные, и потому мы решили выехать со станции Сяо-Суйфун в горы под вечер и ехать всю ночь, чтобы на рассвете быть уже в золотоносных местах.

Часов в шесть вечера, запасшись провиантом, на двух китайских арбах тронулись мы в путь. Перед нами открывалась широкая долина Суйфуна. Дорожка шла по косогору, по краю бобовых посевов, которыми было занято дно этой долины. Верстах в пяти от станции мы увидели небольшую заимку и группу китайцев. Они работали на маковом поле, собирая сок из подрезанных головок мака. За этой заимкой посевы кончались, по дну долины шел вместо них мелкий кустарник, на склонах стал появляться молодой дубняк. Вдруг долина стала быстро суживаться и круто поворачивать вправо. Пологие, гладкие, зеленые, покрытые густой травой берега ее пересекала за поворотом каменная обнаженная гряда; она как гигантская стена совсем запирала долину; и только сквозь узкую расселину в этой стене пробивались струи Суйфуна, шумя и пенясь, сверля и подтачивая нагроможденные тут глыбы скал и камней. [948]

Ночь совсем опустилась на землю, и из-за гор выкатился полный диск луны. Густые таинственные тени легли на долину, засеребрился освещенный гребень горы. Природа вся замерла, затаила дыхание. Тишина и глубокое безмолвие, торжественное, сильное, великое. Его точно боялся нарушить рокот Суйфуна и монотонный, длинный говор нашего возницы старика-китайца. И Суйфун глухо, сдержанно шумел, и китаец, понизив голос, говорил чуть не шепотом, что-то рассказывая, и все, кроме них, молчало, застыло как-то, боясь нарушить это безмолвие великой ночи, когда так полно, так сильно чувствуешь величие и прелесть могучей природы и чувствуешь, и сознаешь всю свою близость к ней, чувствуешь, что есть жизнь и источник жизни, и она в эту святую ночь вливает в душу новую силу, дает ей покой, забвение и счастье, настоящее, полное, но мимолетное и короткое. А возница все говорил, говорил. Он рассказывал о тех тайнах, которые знает эта долина, он рассказывал о том духе зла, который стережет сокрытое в ней богатство и который никогда не простит дерзкому человеку его безумной смелости и страстного желания проникнуть сюда, к старому Суйфуну, к сокрытым в нем сокровищам. А мы подвигались все дальше и дальше; расселина в каменной гряде кончилась, долина опять стала расширяться. Горы как-то понизились, разбежались, и мы незаметно очутились наверху. И перед нами сверкала серебристая серая даль, сбегающая как-то вниз во все стороны, а там за ней показались совсем далеко, далеко серые и темные, светлые и блестящие формы далеких горных громад.

Темный небесный свод, и опять-таки эта величественная, могучая тишина, эта торжественная ночь охватила меня всей своей мощью, и я перенесся в новый мир, в новую жизнь...

Забыто все мое прошлое, нет будущего, нет тоски, забот, горя, сомнений, тревоги. Есть только великое настоящее, есть полная жизнь этой великой минутой, этим счастьем. Мир Божий, как ты прекрасен! И как редко мы прибегаем к тебе! Как редко мы берем от тебя то, что ты можешь дать...

Арба вдруг остановилась. Тен соскочил и осмотрел свой карабин. На мой вопрос: в чем дело? — он ответил: “Фанза, люди живи!” Я глянул в указанном им направлении и впереди увидел красный огонек. Оттуда потянуло дымком, где-то близко чуялось жилье. Тен, оставив нас, побежал вперед и скрылся скоро в тени густой поросли. Легкий свист пронесся в воздухе, и все затихло. Мы молчали. Свист повторился, и кто-то ему ответил тем же. Послышались голоса. Затем окрик Тена. Возница наш прокричал что-то, и мы двинулись вперед.

Минуты через две наши арбы въехали на утоптанную площадку перед небольшой глинобитной фанзой. Около нее [949] толпилось человек десять китайцев с ружьями. Один из них вел оживленный разговор с Теном. Это был передовой хунхузский пост, прикрывающий вход в золотоносный бассейн одного из ручьев, впадающего в Суйфун. На посту мы не останавливались, а, взяв вооруженного проводника, поехали дальше к главной заставе.

Верст через пять с теми же предосторожностями Тен подвел нас уже к большой фанзе, в которой жило 50 хунхузов. Было уже за полночь, и мы решили здесь остановиться до рассвета, чтобы утром пойти на разведки. Я заранее составил себе план их. Прежде всего необходимо обследовать дно долины. Открыть присутствие золота в русле водостока, в песках, в гальке. Потом подыматься вверх, исследовать все боковые пади, характер горных пород, отложения и т. п.

Но планы мои сразу изменились. Протекция Туньяна и “дипломатические способности” Тена сразу позволили мне проникнуть, минуя все предварительные исследования, в коренное месторождение золота. Рано утром человек 20 хунхузов, взяв с собой, кроме ружей, кожаные ведра, мешка два с провизией, чайники, горные лампочки, пошли гуськом по тропе куда-то в сторону. Мои переводчики, после долгих оживленных разговоров с хунхузами, вдруг передали мне следующее.

Здешний начальник Йу-ден-чин хочет показать то место, где уже идет разработка золота. Он говорит, что не надо трудиться искать золота, он сам покажет, но только мне; остальные же мои спутники, все, кроме Тена, пока я буду в отсутствии, должны быть задержаны здесь в фанзе и никуда не должны выходить.

Если я согласен, то Йу-ден-чин сейчас поведешь меня туда, куда уже пошли его люди. Это они там работают.

Я, конечно, согласился, и мы тотчас же пошли в горы.

Тропинка круто поднималась вверх, перевалила через небольшой водораздел, и мы очутились в неглубокой пади. Склоны ее были покрыты наносными отложениями и растительным слоем. В одном месте большая черная куча отваленной земли указывала на то, что здесь происходит какая-то выработка. Там действительно уже копошились только что вышедшие из фанзы хунхузы. Около отвала на склоне горы зияло небольшое черное отверстие, в которое входили люди и выносили оттуда в кожаных мешках землю. Это был вход в орту, помощью коей шла здесь добыча золота. Темная серая галерея от входа шла вглубь горы сажен на тридцать и в конце давала разветвление в обе стороны. Это были штреки, шедшие по золотоносному слою. В их головах работало при свете тускло горящих лампочек две смены забойщиков. [950]

Я подошел вплотную к голове забоя. Шахтер-хунхуз приподнял лампочку и стал ее подносить к золотым блесткам, вкрапленным в серый, чистый, плотно слежавшийся кварцевый песок. Месторождение было богатейшее, гнездовое. Из 100 пудов породы намывалось золота от 5 до 12 золотников. Правда, золотоносный слой, по рассказам искателей, шел очень неровно, т. е. не ровное было накопление в нем золота, иногда оно совсем пропадало, то затем появлялось снова. Попадались самородки, но небольшие, не более 5 золотников. В общем, хунхузы намывали золота около одного фунта в смену, т. е. около двух фунтов в сутки. Промывка шла на примитивных бутарах и, конечно, в отвалах оставалось еще очень много мелких золотинок.

На этом оригинальном прииске я пробыл целый день до вечера и вернулся с шахтерами, после того, как их место заступила ночная смена. Намываемое золото собирал старшинка и ссыпал в замшевый мешочек. Вечером, придя в фанзу, взвешивалась дневная добыча и сдавалась начальнику заставы, который ссыпал золото тоже в кожаный мешочек и запирал его в сундук. Время от времени, когда набиралось около десяти фунтов золота, его тут же плавили и выливали в плитку. Ставили на ней какое-то клеймо, и затем кем-то плитка эта увозилась.

Куда? Конечно, ответа на этот вопрос я получить не мог. Все было обставлено весьма таинственно. А самый прииск охранялся с оружием в руках сильным отрядом, человек в полтораста, среди которых были и рабочие. Сюда не допускался ни один посторонний человек. Работу вели только хунхузы. Для охраны золотоносного района, к стороне железной дороги, на горах стояло три передовых поста, силою по 10 человек в каждом. Затем главная застава, куда мы прибыли ночью, состояла из 50 хунхузов. Кроме них, еще человек 50 стояло в виде резерва, невдалеке от прииска. В случае какой-либо тревоги на постах, весь резерв должен был немедленно идти туда на выручку.

Южнее, верстах в двадцати по направлению к городу Нингута оперировал еще больший отряд хунхузов, силою не менее двухсот человек, который также, на случай “открытых военных действий” близ прииска, должен был принять участие в этом бою. Конечно, благодаря подобным мерам охраны, хунхузы дерзко, открыто занимались делом, за которое по китайским законам грозила смертная казнь. Но полтораста винтовок и полтораста пудов патронов не шутка, и приисковая работа шла покойно, без помех. Гораздо больше затруднений встречалось в обмене слитков на деньги, т. е. попросту в продаже добытого золота. Нужно было, прежде всего, иметь места сбыта [951] и должна быть организована тайная перевозка золота с прииска туда, к каким-то таинственным скупщикам.

Золото возили по двум направлениям: в Харбин и во Владивосток.

Что с ним делалось во Владивостоке, разузнать мне так и не удалось, а в Харбине ему давали довольно оригинальное применение. Каждый харбинец знает, что такое Фудядянь. Это многолюдное китайское селение, расположенное на китайской территории, рядом с нашей железнодорожной полосой отчуждения. Фудядянь — настоящий китайский город. Власти, учреждения, полиция в нем китайские. Здесь, в какой-нибудь версте от русского Харбина, промышленные предприимчивые китайцы развили целый ряд всевозможных тайных производства. Здесь в Фудядяни буквально царство подделок.

Здесь обширное виноделие. Фабрикуются: вина, коньяк, ликеры, причем главное внимание обращено не на внутреннее качество продукта, а на его внешность. Бурда темно-красного цвета, совсем не похожая на вино, вливается в бутылку и снабжается отлично подделанной этикеткой “удельного ведомства”. По внешнему виду фудядянское вино почти не отличишь от настоящей марки. Невозможные папиросы из какой-то слабо похожей на табак дряни укладываются в коробочки с этикетками Богданова, Кушнарева, точно и изящно скопированными. Здесь чеканятся оловянные двугривенные. Печатаются довольно недурно рублевые, трехрублевые бумажки. Здесь делают из собак колбасы, из всякой падали — консервы. И все это имеет хорошо подделанную внешность, расходится по разным мелким лавочкам Маньчжурии, раскупается обывателями, которые постоянно нарываются за настоящие деньги на фудядянскую дрянь. Здесь находит сбыт и убежище всякая краденая вещь; здесь совершаются и укрываются всевозможные преступления. И Фудядянь, эта болячка Харбина, живет бойко, кишмя кишит китайцами, в ней совершаются всякие легальные и нелегальные сделки, это и биржа, и притон.

Вот сюда-то, в эту Фудядянь, как узнал я потом из другого совсем источника, от лица, бывшего в русском полицейском надзоре Харбина (Заведовавший полицейским надзором ротмистр Усачевский.), идет хунхузское золото и находит себе сбыт. Из него попросту, без всякой примеси лигатуры, чеканятся наши пятирублевки и отлично расходятся повсюду, принимаются даже банком, потому что они настоящие золотые. Чеканка чистая, хорошая, вес и размер соответствующие. И подметить тут фальсификацию трудно, да ее в сущности и нет. Незаконен только самый “монетный двор”. [952]

В конце 1906 года, после долгого выслеживания, был заарестован нашей полицией при содействии китайской один такой станок. Он был сделан прекрасно. Разбирался быстро на главные свои части и мог быть весь разнесен совершенно незаметно под полами и в карманах обыкновенной одежды. Штамп был чистый. Единственный изъян в выпускаемой с такого “двора” монете заключался в том, что обрезы пятирублевок чуть заметно косили, и их трудно было поставить на ребро, они падали, тогда как настоящие, нашей государственной чеканки, золотые становились на ребро легко.

Хотя в 1906 году один такой станок и был конфисковать, но кто же поручится, что в таком вертепе, как Фудядянь, нет еще подобного “монетного двора”? Ведь хунхузы-то на Суйфуне работают, добывают же они золото и возят его в Харбин, а выгоднее чеканки из него монет, пожалуй, трудно что-либо придумать. Хотя здесь покупают приисковое золото, но платят за золотник не более как 3 руб. 50 коп. бумажками. Покупают к тому же по мелочам, больше ювелирные мастерские. Я думаю, что, если пошарить, то не один “монетный двор” найдется в Фудядяни, в этом битком набитом китайцами городе или, как его официально, называют “селении”. И ничего с этим злом тут не поделаешь, потому что на подмогу изобретательным китайцам Харбин еще кишмя кишит всякими отбросами одесского еврейства, которые неизвестно чем занимаются и ходят под общей кличкой “конходники” (Конходи — в переводе на русский язык: работай.).

VI.

Если всем жителям Маньчжурии известны районы, занятые хунхузами, если к тому же без пропусков нельзя ездить безопасно по дорогам в местностях, где они оперируют, то естественно возникает вопрос: зачем же богатые купцы или сановники как бы сами лезут в лапы хунхузов?

На самом деле, конечно, жертвы попадают в плен не так. Они, особенно зная за собой кое-какие грешки, держат себя очень осторожно, и передвижение совершают главным образом по железной дороге, т. е. при условиях сравнительно безопасных. Однако же хунхузы, несмотря на это, захватывают намеченных лиц, применяя тут совсем особый прием, против которого очень трудно уберечься. Они пользуются “удавами”. Они иногда берут жертву чуть не из дома, что называется, с постели. За намеченным купцом или жирным фудутуном неустанно [953] следят хунхузские тайные агенты; им известен каждый шаг поднадзорного субъекта. Около этих агентов живут в полной готовности несколько дюжин ловких китайцев или даже русских — “удавов”, как их здесь называют.

Допустим, что сыщики разузнали и точно определили время, когда какой-нибудь фудутун отправился в гости или в такой-то день должен ночью с вокзала ехать домой. Тогда об этом дается знать приготовленным уже “удавам”. И вот какие-то люди наскакивают на намеченного купца или чиновника, ловко затыкают ему рот, давят горло, выхватывают из экипажа, и жертва бесследно пропадает, Через несколько времени она в лесу. Развязываются веревки, вынимается изо рта “кляп”, и полузадохшийся жирный фудутун начинает приходить в себя. А на другой день под ружейными дулами пишет он письмо, указывая точно потребованную с него сумму выкупа.

Приведу в виде примера один довольно интересный случай, который был в Харбине в 1906 году.

На Китайской Восточной железной дороге работает довольно крупный подрядчик Тиен-лиен-шин, его на русский лад называют “Зеленшин”. Он, помимо официальных отношений к дороге, пользуется еще большой вхожестью к главным тузам, вплоть до самого управляющего включительно. Случалось не раз, что к Зеленшину приезжал курьер или конторщик и звал немедленно к “начальнику” по экстренной надобности. Зеленшин дело свое тонко понимает и немедленно же едет к начальству.

Этим обстоятельством воспользовались чины “охранного хунхузского отделения”.

Зеленшин живет на отлете около Старого Харбина. Однажды, сумерки уже сгущались, наступала ночь, как к дому Зеленшина подъехала парная извозчичья коляска. Из нее вышел какой-то русский статский, прилично одетый. Спросил, дома ли Зеленшин. И на утвердительный ответ прошел к нему. Поздоровавшись с Зеленшином, неизвестный человек этот сказал, что его требуешь к себе немедленно начальник одной из служб. Зеленшин засуетился, приказал запрягать лошадей. Но неизвестный предложил ему ехать скорее на извозчике, который ждет у ворот, говоря, что назад Зеленшина проводит курьер. Надобность была экстренная, и Зеленшин поехал на извозчике. Затем все куда-то пропали — и извозчик, и сам Зеленшин, и таинственный неизвестный. А немного спустя, компаньон Зеленшина (у каждого китайского “купезы” есть компаньон) получил от него слезное послание с требованием 20 тысяч выкупа. Разговаривать тут не приходится: или деньги, или жизнь. Компаньон, раскошелившись, конечно, доставил в назначенное место 20 тысяч рублей и вместо них получил оборванного, изможденного, полуживого от страха Зеленшина. [954]

Это была чистая работа “удавов”.

Прошлый год, после наделавший много шума и нагнавшей смертельный ужас на мирное население карательной экспедиции генерала Джана, в газетах и в обществе высказывалось предположение, что хунхузы, равно как и мирные обыватели в конец терроризованы.

С любопытством ждал я начала лета этого года. И что же! — “жив курилка”. Опять появились на тех же местах эти лесные волки. Но теперь уже они и на нас, подданных Российской короны, стали как-то по-волчьи посматривать.

В прежние годы было правило, что первыми никого они из русских не трогают; конечно, разумею мирных обывателей, с которыми у хунхузов нет острых точек соприкосновения. Но в этом году подобное правило вдруг нарушилось самым неожиданным образом. На одной из лесных веток местного миллионера Скидельского захвачен в первых числах мая среди белого дня один из его крупных служащих, по фамилии Горелик. Захвачен и куда-то уведен. По обычаю, на днях должно от него прийти письмо, которого родные Горелика и сам Скидельский ожидают с понятным нетерпением. Этой выходкой хунхузы как бы намеренно объявляют, что они живы и сильны по-прежнему и делают вызов не только китайской власти, но и нам, русским.

В. Н. Рудокопов.

Текст воспроизведен по изданию: Хунхузы // Исторический вестник, № 6. 1910

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.