П. К. КОЗЛОВ

МОНГОЛИЯ И АМДО И МЕРТВЫЙ ГОРОД ХАРА-ХОТО

ОТДЕЛ I

МОНГОЛИЯ

ОТКРЫТИЕ ХАРА-ХОТО

1908

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПО СЕВЕРНОЙ МОНГОЛИИ

Исходный пункт путешествия. – Кяхта. – Облава на коз. – Зимний праздник и выступление нашего каравана. – Порядок следования. – Мороз крепчает. – Новый, 1908 год. – Хребет Манхадай. – Долина Хары и следы китайской колонизации. – Дальнейший путь. – Впечатление на перевале Тологойту... гора Богдо-ола. – Урга ²⁵. – Богдо-гэгэн. Российское консульство. Маститый консул Я. П. Шишмарёв. – Отправление транспорта в Алаша ²⁶. – Монгольский праздник «Цаган-сар» ²⁷

Второго декабря я прибыл, наконец, на границу Китая, в знакомый городок Кяхту, где нашел хороший приют в доме общественного соорания. В этом самом доме неоднократно проживал и мой учитель Пржевальский до и после своих путешествий... Всё прежнее быстро воскресало в памяти.

Гостеприимные кяхтинцы, в особенности Молчановы, Собенниковы, Лушниковы, Швецовы, окружили нас дружеским вниманием. Все наперерыв старались оказать экспедиции свои услуги. Время бежало быстро. Дни проходили в работе по снаряжению каравана, вечера – у знакомых или на заседании местного отделения Географического общества, праздники – на охотах-облавах за дикими козами... По части охот кяхтинцы сильно набалованы: монгольские угодья и обилие зверей придают этой забаве иногда сказочный характер.

...Чудный декабрьский день. Ранним морозным утром несколько троек в тарантасах катят по мягкой пыльной дороге. На востоке золотится заря, на юге темносинее небо сливается с серыми облаками, прикрывающими вершины отдалённых холмов. Кое-где по скатам гор белеет снег... Плотнее закутываешься в меховое одеяние, мысли даешь широкий простор... Много раз забудешься грёзами, прежде нежели достигнешь охотничьего табора и заслышишь голоса [28] монголов-загонщиков... Заждавшийся егерь Калашников уже успел развести «веселый» костёр. Проходит несколько минут, охотники усаживаются на оседланных лошадей и в полчаса времени занимают стрелковую позицию. Мёртвая тишина в лесу сразу нарушается: трубит рог, кричат загонщики; там и сям перелетают потревоженные птицы, в кустах мелькают испуганные зайцы... Бац... бац... справа загремели выстрелы; немного дальше еще и еще... затем всё смолкло, первый загон окончился... В результате – две козы и лисица...

Теперь загонщики остались на использованной стрелками позиции, а стрелки помчались в карьер на новую. Таким образом до завтрака было устроено четыре загона; за это время мне не пришлось сделать ни одного выстрела, хотя однажды козы и мелькнули в отдалённых кустах, дав возможность лишь полюбоваться их грациозными прыжками...

«День выдался на славу», – справедливо заметил кто-то из охотников. Действительно, перевалив за полдень, солнце ощутительно пригревало; отдыхавшие стрелки не встали с мест до призывного голоса Калашникова, но как только призыв раздался, охотники взгромоздились на лошадей и поскакали на линию. Теперь характер местности был несколько иной: вместо сплошного елового леса тянулись жидкие поросли берез. Кое-где точками мелькали тетерева-косачи, легко снимавшиеся при нашем к ним приближении.

Опять стоим на номерах... Подле меня пронеслось несколько стаек мелких птичек: синиц, чечёток... Далеко протрубил рог, цепь всадников-монголов оживилась, побежали козы. По сторонам уже палят. В волнении переступаешь с ноги на ногу, крепче сжимаешь ружье. На встречном горизонте то и дело показываются звери ²⁸. Вот несется маленькая группа коз прямо на меня. Большой гуран или козёл высоко отделяется от земли. Ещё минута – другая, и звери уже приблизились: раздались один за другим выстрелы...... и о, радость! – два козла упали на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. Такие счастливые минуты долго памятны охотнику... Несколько позже стихла пальба и все успокоилось. Снова стали обнаруживаться процессии синичек, и снова громко застучал по стволу березы дятел; из соседних кустов то и дело выскакивали беляки и несмелыми прыжками прорывались через цепь охотников.

Еще несколько загонов, и зимний день погасает. На землю ложатся сумерки. Мы быстро катим в сибирских тарантасах, любуясь звёздным небом Монголии, а мысли еще быстрее сменяют одна другую... Обвеваемый грезами далекой родины, невольно предвкушаешь скорую счастливую странническую жизнь...

Помимо диких коз, для коллекции удалось застрелить еще несколько птичек. Уже с первых дней прибытия на границу препараторы экскурсировали в окрестностях Кяхты, собирая наиболее интересные образцы местной фауны.

Вначале я предполагал закончить снаряжение экспедиции к двадцатым числам декабря, чтобы таким образом до праздника Рождества Христова выступить в путь. Оказалось, что этого нельзя было сделать по нескольким мотивам, главным из которых был отказ переводчика [29] китайского языка от участия в экспедиции; пришлось искать другого. Вообще говоря, только при полном содействии кяхтинцев – представителей города – нам удалось начать наше путешествие еще в 1907 году: мы выступили 28 декабря...

К этому времени экспедиция сделала всё, но, как и водится в праздничный период, члены ее непроизводительно потратили несколько дней. Наши друзья Молчановы не преминули пригласить нас на «ёлку», с которой мы получили приятные и полезные в дороге подарки. Кроме того, хлебосольные кяхтинцы снабдили нас вкусною снедью, что очень важно, в особенности в начале азиатского путешествия, когда сразу приходится расставаться со всеми удобствами цивилизованной жизни и переходить на тяжелые условия жизни номада......

День выступления в путешествие мне особенно памятен.... Утро холодное, ветреное; небо покрыто слоистыми облаками. Мы все на ногах еще задолго до рассвета: всё прибирается, всё укладывается. После утреннего чаепития это «всё» выносится наружу, в просторный двор. Вьючный багаж расположен в три линии, по-эшелонно. Вскоре приводятся верблюды, начинается вьючка. Толпа зевак кольцом обступила двор, любители-фотографы с разных сторон направляют свои камеры. Голоса людей и крик верблюдов смешивались в неприятное целое, нисколько не похожее на обычную картину путешествия, когда всё делается быстро, заученно, красиво... когда не услышишь ни орания верблюда, ни лишнего слова отряда.

«Готово!» – озабоченно заявил фельдфебель. «Счастливый путь!» – ответил я моему неизменному спутнику, вожаку каравана, и через несколько минут, вытянувшись вдоль улицы, караван ходко зашагал вперед. Одетые по-дорожному, члены экспедиции свернули к В. Н. Молчанову, позавтракали в кругу его симпатичной семьи; поблагодарили за внимание и быстро понеслись за караваном, который извивался длинной вереницей по китайской земле. Приятно было смотреть, в каком строгом, красивом порядке шли верблюды русской экспедиции, и еще приятнее сознавать, что это был первый день путешествия. Не верилось, что оно уже началось. Мое сердце переполнилось великою радостью. Чувствовал ли дух моего великого учителя, что в такую торжественную минуту я призывал его благословение!..

Мороз крепчал, спустились на землю сумерки... ...по небу разлилась чудная заря... Оставив за собою китайский торговый городок Майма-чен и вступив в Монголию, экспедиция приютилась при урочище Гилян-нор ²⁹. Удивительная тишина стояла кругом. В тишине и в необычайной красоте ярко-звездного неба Монголии глубже познаешь величие беспредельной вселенной... Еще час-другой и бивак экспедиции уже спал крепким сном, доверяясь бдительности часового.

На другой день погода изменилась – подул холодный, пронизывающий ветер, в долину спустились облака, посыпавшие ее снегом. Мы скоро поднялись с ночлега и продолжали двигаться в прежнем, южном, направлении. Наш гость, студент И. А. Молчанов ³⁰, имевший страстное желание путешествовать с нами, со слезами на глазах сказал нам: «до свидания!» Напрасно славный юноша оглядывался назад – резвый иноходец быстро уносил его туда, куда мы мысленно посылали наш прощальный привет... ...До самого вечера бушевал ветер, обдавая нас и в пути и на месте хлопьями снега. Последующие дни несли также мало утешения, но мы продолжали двигаться с большим [30] и большим успехом, оставляя станцию за станцией или, как здесь говорят, уртон за уртоном.

Надо заметить, что в Монголии или в Застенном Китае вообще передвижение так называемым почтовым способом происходит несколько иначе, нежели у нас в России. Монгольские станции, по крайней мере станции по кяхтинско-ургинскому тракту, устроены таким образом: вдоль дороги в известных пунктах, по большей части в жилых урочищах, располагаются пять-шесть юрт с монголами-ямщиками, не знающими иного занятия, кроме ямщины. Ямщина – повинность, в данном случае отправляемая четырьмя хошунами: Тушетуханским, Сайннойонским, Цицинванским и Балдынцзасакским. Над ургинским трактом, состоящим из одиннадцати станций и протянувшимся на 335 верст расстояния, ведет наблюдение чиновник с красным шариком на шляпе. Каждая станция, в свою очередь, имеет смотрителя – цзан-гина и его помощника.

Монгольская почтовая станция снабжена несколькими десятками, а то и сотней лошадей при восьми или десяти ямщиках. По мере надобности и люди и лошади заменяются или пополняются вышеуказанными хошунами; впрочем, такое правило касается только лошадей. Должности смотрителя и ямщиков станций обыкновенно переходят по наследству. Мне указывали на ряд тех и других станционных служащих, переходящих из поколения в поколение....

Эти монголы других повинностей не несут.

По особому соглашению с нашими представителями Кяхты и Урги, монгольская почта охотно перевозит не только все свои или китайские грузы, но и русские... В первую очередь следуют казённая и частная корреспонденции, посылки и проч.; во вторую – проезжающие по казённому или частному предписанию. Легкая и тяжёлая корреспонденция или, как здесь говорят, «почта» передвигается на вьюках при помощи верблюдов; передвижение же людей происходит на лошадях, верхом, за исключением больших чиновников или купцов, которые нередко следуют в экипаже.

Европейский экипаж монголы-ямщики везут своеобразным способом, а именно: два или четыре всадника подхватывают доннур ³¹ и по команде: «вперёд!» быстро мчат экипажи от одной станции до другой. В зависимости от чина и положения проезжающего, назначается больший или меньший эскорт, большая или меньшая кавалькада. В то время, когда одни ямщики тащат тарантас, другие скачут с ними рядом, часто сменяя друг друга на ходу. Дикое зрелище представляет собою передвижение важного сановника, когда вы еще издали видите большой столб пыли и массу людей, быстро несущихся на вас... Ни канавы, ни камни, ни другие встречающиеся на пути препятствия – ничего не смущает номадов-ямщиков, ничто не замедляет движения, и они весь перегон катят в карьер... В таком случае принято [31] щедро платить на «чай», примерно, три, пять и более наших серебряных рублей – на каждой станции.

Благодаря кяхтинскому пограничному комиссару, покойному П. Е. Генке, своевременно снесшемуся с китайско-монгольским управлением, персонал экспедиции хорошо проследовал на монгольских почтовых лошадях, верхом, и в большинстве случаев шагом, в сопровождении багажа экспедиции, везомого на верблюдах, специально нанятых экспедицией у монголов-подрядчиков.

В качестве ямщиков или подводчиков монголы незаменимые слуги: добросовестные, трудолюбивые, выносливые. Еще более они хороши при исполнении обязанностей гонцов или курьеров, когда выпадает случай на ретивых лошадях проскакать большое расстояние... Монгол прекрасный наездник, к тому же он имеет острое зрение, привычен к седлу и климатическим невзгодам, словом он истый номад... ...Свою монотонную далекую дорогу монгол разнообразит молитвой, песней, табаком и чаем... Молится он у перевалов, поет по долинам, а курит и отдыхает за чашкой чая, в любой попутной юрте...

Наш караван, следовавший по-эшелонно, занимал порядочное расстояние. Я ехал впереди, капитан Напалков сзади; геолог экспедиции согласовал свое движение с производством специальных наблюдений, как равно и препараторы, порою отстававшие от каравана или отъезжавшие в сторону, охотясь за зверями или птицами...

Вставали мы до зари. С зарёю снимались биваком и шли до следующего ночлега, часто в продолжение целого дня. Позавтракав ранним утром, обедали поздним вечером, а затем укладывались спать. Благодаря обилию дров на пути, походная железная печь согревала нашу юрту и давала возможность хорошо отдохнуть. Морозы продолжали усиливаться, снега становилось больше; всюду, кругом, была настоящая зимняя картина. Почти от самой Кяхты до Ибицыка снег шел не переставая, мешая наблюдать за горными складками; и только в последние два дня старого года небо очистилось и во время восхода и заката солнца наряжалось в румяный пурпур... На заре нового года воздух был особенно прозрачен и охладился до –47,3° С. Такого мороза я еще кажется никогда и нигде не наблюдал. К счастью, было абсолютно тихо.

Горные вьюрки (Leucosticte giglioli) и серые куропатки (Perdix daurica) ютились у монгольских жилищ, держась многочисленными стаями по темной, разрыхленной скотом, земной поверхности. Наиболее доверчивыми к человеку были куропатки, которые, словно домашние птицы, подбегали к людям, хватая на лету выбрасываемые ими зёрна. Днём на солнце куропатки резвились, валялись в пыли, хлопая крыльями. Порою их скрипучие звуки одни только и нарушали царившее безмолвие... Впрочем, среди этих птиц иногда происходила большая тревога, когда неожиданно налетал их грозный враг – сокол (Gennaia milvipes mllvipes [Falco cherrug])... Этот гордый хищник появляется с быстротою стрелы и, схватив одну из куропаток, так же быстро исчезал, таща ее в когтях до ближайшего пригорка, где он с жадностью уничтожал свою добычу. Из других птиц чаще попадались на глаза: в лесу – тетерева-косачи, группами усаживающиеся на березах; сойки, а вдоль опушек, по оврагам – очень нарядные, розовые сибирские снегири (Uragus sibiricus).

День нового, 1908 года экспедиция провела частью в пути, частью [32] на месте, в урочище Шара-хада ³² – «Желтая скала» (сложенная из осадочных пород, заключающих любопытные палеозойские окаменелости). Здесь я поздравил лейб-гренадеров – всех трех – с производством в унтер-офицеры, пожелав им новых успехов в дальнейшем путешествии. Для моих новичков-спутников казалось странным, что начатый год придётся целиком провести в глубине Центральной Азии и что в течение не только этого года, но и всего вообще времени путешествия не суждено ни посылать, ни получать писем в той мере, в какой каждый из них привык это делать, будучи дома. Под домом мы теперь подразумевали отечество, которое с каждым переходом становилось от нас все дальше и дальше.

Испортившаяся было вначале погода вскоре вновь исправилась. Прозрачный воздух открывал широкие снеговые дали, блестевшие огненно-золотистой окраской, наиболее эффектной на вершинах гор или холмов. Морозная тишина клала на всё свой характерный отпечаток. Наш караван был наряжен в серебристый иней и, дрожа от стужи, успешно совершал дневные переходы.

За Шара-хада к югу путь преграждался довольно высоким хребтом Манхадай, казавшимся особенно внушительным по причине глубокого снега, на белом фоне которого резко выделялась зона древесной растительности. Благодаря обилию того же снега, обычную дорогу через Манхадай нам пришлось оставить в стороне, заменив её зимней, более кружной, но зато несколько пониженной и наименее каменистой, проходящей через перевал Сэпсул-дабан, поднятый над морем на 4 500 футов [1360 м]. Подъем на этот хребет очень крутой, но он не представляет больших затруднений, так как дорога хорошо разделана, к тому же она постоянно оживлена проходящими караванами, утаптывающими путь.

Как и на всех перевалах Центральной Азии вообще, так и здесь устроено «обо», священное сооружение, сложенное преимущественно из камней, характеризующих ближайшие горные породы, и сухих древесных ветвей, с нанизанными на них бараньими лопатками и лоскутками материи, исписанными «мани» ³³. На перевале нас застало ярко-солнечное утро, но, несмотря на это, воздух был крайне холодный и пронизывал до костей; с соседних берёз то и дело слетали вниз косачи и зарывались в рыхлом снеге... Вблизи пробежала группа робких козуль, за которыми зимою охота малоуспешна. Мы поэтому предпочитали стрелять птиц и пополнили орнитологическую коллекцию следующими интересными экземплярами: ястребиным сирином, уральской неясытью и другими.

Южное подножье хребта Манхадай окаймлено долиною речки Хара, вдоль которой там и сям виднеются китайские фермы, – попытка Китая колонизировать Монголию. В целях слияния с местною народностью китайское правительство раз навсегда запретило китайцам вывозить своих жён за пределы собственно Китая; с своей стороны, будучи слишком склонными к семейной жизни, они обзаводятся семьей всюду, куда бы только их ни забросила судьба. Таким образом Северную Монголию китайцы планомерно заселяют, сливаясь с [33] халхасцами точно так же, как они уже отчасти слились с юго-восточными монголами, в большинстве случаев утратившими свой первоначальный облик...

Среди китайских глиняных фанз выделялся один бревенчатый русский домик Калмыкова, куда, продрогшие от стужи, мы заехали погреться. В этом доме оказались одни женщины, которые тотчас позаботились накормить нас горячим завтраком и напоить чаем. Они были очень удивлены, что мы зимою решились начать путешествие. На мой вопрос: «а где же. ваши хозяева?» – женщины ответили: «в Кяхте, уехали за продовольствием и кое-какими товарами, да вот вернутся не скоро, они у нас не такие, как вы, не поедут в такой клящий (очень сильный) мороз...»

Кое-где на дальнейшем пути мы отметили еще несколько однотипных русских домов, стоявших по большей части с заколоченными окнами. Впоследствии выяснилось, что эти постройки были плодом неудачной затеи Бадмаева, откуда за ними и сохранилось название – бадмаевские.

В той же долине Хара нас навестил монгольский чиновник – заведующий кяхтинско-ургинским трактом, чтобы осведомиться о нашем здоровье и благополучии.

За долиной Хара местность продолжала нести горный характер. Монгольские уртоны – станции, располагались высоко, в области скал и хвойного леса; дорога описывала гигантскую волну, в особенности на сокращённых тропинках, доступных лишь для легковой езды всадников. Караваны же двигались более удлинённым путём, следующим по извилинам, у подножья отрогов. Особенно высоко была расположена ночёвка при урочище Хунцыл, открывавшем широкий горизонт к западу. Мои сотрудники экскурсировали еще выше и с восторгом отзывались о той панораме, которая представлялась на открытой им полуокружности. «Очень хорошо было», – говорил А. А. Чернов, – «наблюдать такое огромное скопление гор, развертывавшихся во всех направлениях, но уступающих в высоте тому массиву, на котором я находился. Яркая вечерняя заря еще более усиливала лучшее впечатление»...

В Хунцыле, между прочим, мы встретили одного из учеников ургинской школы переводчиков – Кандакова, сообщившего мне, что местное консульство с нетерпением ожидает экспедицию и обеспокоено её участью из-за небывалых морозов, стоящих день в день и задержавших всех путников в дороге.

Пятого января, около 2–3 часов дня, следуя в пути, мне удалось наблюдать halo вокруг солнца, напомнившее мне аналогичное явление в Центральной Гоби ³⁴, отмеченное восемнадцатого декабря 1899 г. ³⁵.

До Урги оставалось еще четыре перехода, и мы твердо решили выполнить их в ближайшие четыре дня. Мороз не ослабевал, наоборот, казалось, ещё более усиливался. Особенно памятным в этом отношении для экспедиции был день седьмого января, когда каждый из нас ознобил какую-либо часть лица, несмотря на широкие меховые шапки. При –26–28° и встречном ветре холод был жесток и мучителен. Я уверен, что мы его никогда не забудем, как одинаково не забудем [34] и значения слов «клящий» мороз и «садкий» ветер. Неделю тому назад мы сравнительно легко перенесли в пути мороз 47,3°, но тогда было тихо, абсолютно тихо, и та минимальная температура не оставила в нас никаких тяжёлых воспоминаний...

Вообще говоря, днём на солнце, в особенности в период его кульминации, температура воздуха значительно повышается, становится очень приятно, невольно клонит в сон. На ближайших вершинах снеговой покров блестит и искрится, в воздухе несётся весёлый крик горных клушиц, там и сям в голубой выси гордо пролетают орлы-беркуты, привлекающие внимание сарычей.

По мере большего приближения к Урге, в отряде возрастало желание скорее попасть в этот священный город буддистов. Поэтому, с последнего ночлега «Куй-аюши», пользуясь светом луны, экспедиция снялась очень рано, до зари.

Я всегда следовал впереди и несколько быстрее каравана, который тем больше отставал, чем труднее была дорога. На этот раз предстояло чуть ни с места подниматься на перевал Тологойту, имеющий около 5 500 футов [свыше 1600 м] над морем, и естественно, что, когда я был на вершине, караван еще только вползал на подошву хребта. Меня неудержимо тянуло молитвенное обо, открывавшее вид на священную девственную гору Урги, жемчужину Монголии – Богдо-ула! Увидев её, я невольно пришел в восхищение и подумал: «который уже раз я вижу тебя и любуюсь тобой... бесконечно долго смотрю на твою таинственную строгую красоту, на твой горделивый девственный наряд. Ты все прежняя – задумчивая, молчаливая, прикрываешься сизой дымкой и двумя-тремя нежными тонкоперистыми облачками, стройно проносящимися над твоей могучей головой. Ламы ургинских монастырей свято охраняют твой чудный покров, свято чтут завет мудрейшего китайского императора Канси и не менее мудрого, второго из ургинских хутухт, – Ундур-гэгэна ³⁶. Самой неограниченной свободой пользуются твои лесные обитатели – звери и птицы. С каким умилением и назидательностью посмотрели бы на тебя все те европейцы, которым так дороги и милы памятники чистой природы»...

Измерив вновь барометрически высоту перевала, мы начали спускаться. Ветер опять пронизывал нас своей несносной стужей. Теперь уж начали попадаться навстречу конные монголы или длинные вереницы монгольских скрипучих телег, везомых меланхоличными быками... Подле дороги чаще и чаще группировались юрты и толпилось не мало нарядных лам и чиновников, в карьер скакавших в ту или другую сторону. Мы тоже подвигались быстрее прежнего и в наблюдениях всякого рода время бежало незаметно. Вот показалась и долина [35] Толы и змееобразная дорога, огибающая с северо-запада подножье Богдо-ола, дорога, по которой предстоит экспедиции отправиться в пустыню... Стали попадаться второстепенные обо, жалкие жилища нищих, а вот и собаки-людоеды, у самой дороги пожирающие труп, выброшенный по указанию буддийских монахов.

Вправо, к западу, тянулись постройки монастыря Гаядан, где еще так недавно имел пребывание тибетский Далай-лама. Влево, к северо-востоку, расположен другой большой ургинский монастырь, основанный в честь бога Майтреи – покровителя скотоводов. Всё минувшее оживилось в памяти с поразительной ясностью.

Тем временем траншееобразная дорога привела нас к окраине города и базара. Из монгольских жилищ поднимался густой дым, который на известной высоте превращался в серое облако, стлавшееся вдоль течения Толы. Еще несколько минут и мы среди городского шума и гама, среди широкой улицы, заполненной пестрой толпой монголов, китайцев, русских, лам и простолюдинов, мужчин и женщин, взрослых и малых. Крик верблюдов, ржание коней, грызня собак, все это смешивалось с разными голосами людей и ужасно поражало пришельца, только что оставившего тихую мототонную дорогу.

За базаром мы были радушно встречены казаками консульского конвоя, проводившими экспедицию в самое нарядное здание Урги – здание русского консульства. Слева виднелись казармы китайского гарнизона, китайский ямунь – управление; справа – новейшие постройки небольших храмов и домов приближенных ургинского хутухты. Но меня больше всего попрежнему занимала все та же нарядная гора Богдо-ула, открывшаяся всей своей северной стороной, засыпанной глубоким снегом. Как раз на Богдо-ула смотрит и фасад консульства, в окна которого бьет яркий свет монгольского солнца.

Сверх ожидания в консульстве нам не приготовили общей квартиры, отдельного небольшого дома, некогда занимаемого командиром отряда, на который мы рассчитывали, а решили отряд наш разделить на группы и приютить среди консульского персонала, чем доставили бы и гостям и хозяевам различного рода неудобства. Пришлось отстаивать «домелунксенский» ³⁷ домик, а отстояв, тотчас согревать его непрерывной, усиленной топкой. На первых порах температура в нашем помещении была немногим выше наружной –17°, но к вечеру она уже поднялась до –6,5°, а к 12 часам ночи – ко времени нашего сна до 0. Мы себя чувствовали хорошо: устраивались, прибирались; огонь в печах весело пылал, дрова трещали. Незаметным образом в окна были вставлены вторые рамы, и к утру мы уже имели признаки тепла, доведенного в течение нескольких дней, при прежней интенсивной топке, до 8–9° С, что нам казалось вполне достаточным и даже нормальным перед выступлением в дальнейший путь.

Домелунксенский домик имел четыре комнаты, из которых я и мои сотрудники заняли две, а остальные две были предоставлены отряду. С первого дня я открыл барометры, установил прочие инструменты и стал приводить в порядок дневник и журнальные записи. Товарищи также сидели за письменными работами или экскурсировали в окрестностях. Препараторы приготовили несколько десятков шкурок птиц, [36] грызунов, добытых частью по дороге и привезенных в замороженном виде, частью, на месте, в Урге, частью вблизи, по долине Толы.

Урга – священная столица Монголии – сосредоточивает в себе административный, культурный и духовно-религиозный центр жизни монголов. Всякий монгол, как бы далеко от Урги ни лежало его кочевье, стремится хотя бы один раз в жизни побывать в великой Да-курэ, как часто называют Ургу номады, чтобы поклониться ее храмам и безгрешному перерожденцу – хутухте.

В настоящее время несколько расшатанное здоровье богдо-гэгэна не позволяет ему так часто, как прежде, выходить к своему народу, и аудиенции его иногда ограничиваются только краткими свиданиями с монгольскими князьями и другими знатными, богатыми посетителями.

Современный богдо-гэгэн является восьмым перерожденцем Чжэ-эцзун-дамба хутухты. Чжэ-бцзун-дамба почитается буддистами воплощением знаменитого проповедника буддизма в Индии и Тибете – Таранаты [1573–1635]. Имя богдо-гэгэна вообще, как всякого важного лица в частности, по обычаю буддистов, не может быть известно при его жизни и обнародуется только после его смерти.

Избрание нового перерожденца Чжэ-бцзун-дамба хутухты, по словам тибетцев, производится каждый раз следующим образом. По сообщении в Тибет о смерти хутухты, банчень-ринбочэ ³⁸ – перерожденец ³⁹ будды Амитабы «будды Беспредельного света» и далай-лама назначают имена двенадцати мальчиков, рождённых приблизительно в одно время, и приказывают представить их в Лхасу, в Поталаский ⁴⁰ монастырь. Здесь дети подвергаются обследованиям учёных лам, которые по мере исследования постепенно отстраняют обладающих меньшими признаками физического существа будды; так остаются, наконец, три мальчика, которые и признаются собственно перерожденцами ⁴¹.

Оставленные по исследованию лам три кандидата подвергаются окончательному избранию в Потале. Оно совершается в присутствии далай-ламы, банчень-ринбочэ и дэмо-хутухты ⁴². Имена мальчиков пишутся на трех отдельных бумажках и кладутся в золотую урну – сэр-бум, откуда по совершении богослужения и молитв вынимают одну из этих бумажечек: имя, написанное на ней, и определяет перерожденца, долженствующего быть отправленным в Монголию. Назначение трех кандидатов обусловливается тем, что всякий бодисатва перерождается отдельно тремя частями: духом, словом и телом.

Для препровождения в Монголию избирается перерожденец духа, остальные два мальчика, признаваемые перерожденцами слова и тела, принимают также духовное звание: они живут обыкновенно в Тибете, пользуются почётом и иногда занимают места настоятелей монастырей, основанных Таранатою, а иногда состоят просто в числе братии этих монастырей.

Что касается хутухты, долженствующего ехать в Монголию, то он также принимает от далай-ламы посвящение в духовное звание и [37] затем, прослушав от него наставление о священном писании, отправляется обыкновенно в один из монастырей, основанных также Тара-натою и находящихся в Тибетской провинции Цзан. Здесь он проводит время от трех до пяти лет в изучении священных книг и богослужениях, одним словом, живет до тех пор, пока не приедут за ним в Лхасу послы из Монголии.

Переезд хутухты из Тибета в Монголию совершается с особым торжеством. Для приглашения его необходимо следуют от шабинского ведомства ⁴³ и от каждого из четырех монгольских аймаков –округов, на которые делится Северная Монголия, или Халха, – не менее как по двести человек и, таким образом, самое меньшее число отправляющихся за хутухтою в Тибет – тысяча человек, а иногда это число бывает и гораздо больше. Поезд хутухты всегда движется очень медленно, задерживаемый разного рода церемониями и встречами. На всем пути от Лхасы до Урги богдо-гэгэна сопровождают тибетские и монгольские войска.

Со вступлением хутухты в пределы Халхи сопровождающая его толпа народа более и более увеличивается, потому что халхасцы, приставшие к процессии, провожают хутухту по большей части до Урги; наконец, и из самой Урги выходят встречать люди на пространство десяти – пятнадцати ночёвок.

По прибытии в Ургу богдо-гэгэн первую ночь проводит в своем летнем дворце на берегу Толы, а отсюда на другой день в жёлтых носилках его переносят в самый город. Для входа сюда хутухты на этот раз всегда отделываются особые триумфальные ворота, на юго-западной стороне города; эти ворота увешиваются хадаками, шелковыми материями и украшаются золотом и серебром.

Вступив в Да-курэ, хутухта вносится сначала в барун-орго (войлочная юрта), где его встречает Тушету-хан как старейший из родственников Чжэ-бцзун-дамба-хутухты, а потом богдо-гэгэна переносят в Цокчэн-сумэ. Здесь его встречают высшие светские власти Да-курэ, а в прежнее время тут же совершалась от лица китайского императора передача богдо-гэгэну власти и символов ее, состоящих в золотой печати и грамоте на владение ею, писанной на золотом листе.

Далее жизнь богдо-гэгэна проходит неведомо для обыкновенных смертных, в глубине его дворца. В глазах буддистов все деяния хутухты имеют, конечно, чудесный характер и совершаются единственно для пользы одушевлённых существ.

По смерти богдо-гэгэна тело его бальзамируют. Операцию эту производят ламы обыкновенно месяца три или даже больше. Трупа они не анатомируют, а усадив в должную позу, натирают его разного рода благовониями и спиртуозными жидкостями, потом обмазывают составом из соли и других веществ. В этом состоянии труп пребывает обыкновенно месяца два, одним словом, до тех пор, пока совершенно не высохнет. Тогда от него отделяют соляной состав; части тела, свободные [38] от одежд, и прежде всего лицо, покрывают позолотою; поверх позолоты на лице трупа разрисовывают брови, усы и губы, но глаза оставляют закрытыми. В этом виде труп богдо-гэгэна называется «шарил»; его сажают в серебряный субурган и с торжественным богослужением ставят в храме, после чего воздают ему божеские почести.

В настоящее время резиденция хутухты расположена за пределами города, недалеко от правого берега реки Толы, и выходит фасадом на священную гору Богдо-ула. За высокой белой оградой скромного дворца, напоминающего в общих чертах старое здание русского консульства, виднеется несколько кумирен, в которых живут приближённые к Богдо-гэгэну ламы.

Как истый буддист, хутухта покровительствует всем животным вообще, любит лошадей, собак и даже имеет у себя небольшой зоологический сад, в котором содержатся исключительно парнокопытные: олени, маралы, козули и немногие другие...

Урга – монгольская Лхаса, растет и развивается. Торговая русская колония расширяется, увеличивая оборот с каждым годом. Ныне в Урге насчитывается до пятисот русских семейств. Престиж нашей родины поддерживается на должной высоте. Заезжие русские чувствуют себя в Северной Монголии так же спокойно, как и на родине. Представитель отечественных интересов маститый Яков Парфеньевич Шишмарев продолжал неустанно работать, стремясь к еще большему сближению и объединению русских с монголами.

Небезынтересно привести небольшую заметку о Я. П. Шишмареве – одном из основателей русского консульства в Урге и первом его консуле, прослужившем России почти полвека...

Покойный Я. П. Шишмарев – сибиряк, начал свою службу на родине в то горячее время, когда Восточной Сибирью управлял знаменитый Н. Н. Муравьев-Амурский. Одною из выдающихся заслуг этого великого государственного человека было, между прочим, уменье выбирать себе сотрудников, от высших до низших. В числе таких избранников был и молодой человек, незаметный тогда чиновник, Шишмарев, выдвинутый за свои способности и прилежание...

Я. П. Шишмарев родился 14 сентября 1833 г. в городе Троицко-савске, Забайкальской области. Первоначальное образование получил в своем родном городе в русско-монгольской школе и шестнадцати лет поступил на службу. До 1855 г. он служил в разных троицко-савских канцеляриях и, вследствие предположения назначить его в число светских членов пекинской духовной миссии, начал изучать маньчжурский и китайский языки у ориенталиста К. Г. Крымского, командированного министерством иностранных дел в Кяхту для заведывания русско-китайской школой и преподавания в ней.

В 1855 г. Я. П. Шишмарев был в первый раз командирован в экспедицию на Амур в звании переводчика монгольского и маньчжурского языков. С этого времени в течение пяти лет он непрерывно разъезжал по Амуру по поручению графа. Вернувшись с Амура в Иркутск, через Аян, в следующем 1856 г., Я. П. Шишмарев вновь отправляется на Амур, чтобы сопровождать третью амурскую экспедицию до города Айгуни, а в 1858 г. состоит лично при Муравьеве-Амурском как во время самой поездки генерал-губернатора на Амур, так равно и при ведении им переговоров с китайцами о границе. По заключении Айгуи-ского договора ⁴⁴, в силу которого к России был присоединён [39] Уссурийский край, Я. П. Шишмарев отправляется на Уссури для участия в экспедиции по проведению новой границы.

Амурская деятельность Я. П. Шишмарева оканчивается дипломатической поездкой в Благовещенск в 1859 г. и новой, еще более дальней командировкой в Пекин ⁴⁵, в распоряжение чрезвычайного посла графа Н. П. Игнатьева, в особенно напряженный период англофранцузской войны с Китаем и заключения пекинского договора ⁴⁶. Новый просвещенный начальник Шишмарева так же оценил его, как и его покровитель граф Муравьев-Амурский, и Я-П. вскоре после Пекина был награждён и назначен во вновь открытое в Урге русское консульство.

Почти с самого основания консульства, с 1861 г., с первых шагов его деятельности, Я. П. Шишмарев состоял в Урге консулом в различных оттенках эгого звания – управляющим консульством, консулом и генеральным консулом. В течение этого периода он только иногда был отвлекаем от своего поста для исполнения особых поручений. Так в 1881 г. Я. П. Шишмарев был назначен в Кульджу полномочным комиссаром по передаче Илийского края китайскому правительству, а в следующем году был командирован в Западную Монголию для изучения торговых вопросов и рассмотрения взаимных претензий русских и китайских подданных. Главная заслуга Я. П. Шишмарева перед Россией, правильно замечает Г. Н. Потанин ⁴⁷, заключается в его служении интересам русской торговли в Монголии, оберегать которые ему суждено было в течение столь многих лет. Он же долгое время должен был стоять на страже наших торговых сношений на западной границе Маньчжурии.

Все отличия, до чина тайного советника и проч., Я. П. Шишмарев получил в лице представителя русского консульства в Монголии – в Урге. Как на свидетельство его постоянной популярности в монгольской среде, можно указать на подарок, давно полученный им от ургинского богдо-гэгэна, – чашу из сандального дерева. Получение такого подарка иноверцем – чуть не единственный случай в истории монголо-буддийской духовной обрядности.

За долговременное пребывание в Урге Я. П. Шишмарев изъездил Монголию, что называется вдоль и поперек, в особенности ее северную часть. Некоторые географические факты были им сообщены впервые, как, например, существование снежных вершин в Хангае и в Восточном или Монгольском Алтае... Его путевые заметки о Кэрулене долгое время были единственным источником для знакомства с этим районом Северной Монголии. Но в чём был особенно сведущ Я. П. Шишмарев и что он хорошо знал – так это монголов, домашнюю жизнь монгольских князей, их взаимные отношения, управление Монголией, экономические условия, в каких живет низший класс, значение буддийского духовенства и, что наиболее важно для русских, – русскую торговлю, постоянным свидетелем роста которой он был в последние сорок-пятьдесят лет.

К сожалению, литературная деятельность Я. П. Шишмарева выразилась лишь немногими статьями, напечатанными в сибирских географических журналах, а именно: «Сведение о халхаских владениях», «Поездка из Урги на Онон» и «Сведения о дархатах-урянхах ведомства ургинского хутухты»...

Многие центрально-азиатские экспедиции и большинство путешественников, начиная со знаменитого Н. М. Пржевальского, перебывали [40] в Урге и получали большее или меньшее содействие и присущее Я. П. Шишмареву русское гостеприимство.

Лично я был знаком с маститым консулом с 1883 г., со времени моего первого путешествия по Центральной Азии с покойным Пржевальским, имевшим с Шишмаревым самые наилучшие отношения. Об этом свидетельствуют и письма Н. М. Пржевальского к Шишмареву, любезно переданные Я. П. мне в полное распоряжение...

В Урге в русско-китайском банке мы теперь получили серебро в китайских и гамбургских слитках, необходимое экспедиции на всём её караванном пути в глубине Центральной Азии. Здесь же пришлось приобрести порядочное количество цзамбы ⁴⁸ – сухой ячменной или пшеничной муки и других предметов повседневного продовольствия. Казаки по обыкновению добыли двух походных сторожевых собак, которых они без труда выбрали из массы бродячих псов, промышлявших отбросами.

С первых дней прихода в Ургу нас донимали монголы-подводчики, желавшие доставить экспедицию в Монгольский Алтай; в числе таковых оказался и алашанец, долженствовавший в скором времени отправиться обратно в Дын-юань-ин. За алашанца я ухватился в первую голову и, что называется, обеими руками, потому что, во-первых, он имел лучшую рекомендацию от моего спутника Бадмажапова, проживавшего в это время в городе Дын-юань-ине в качестве представителя русской торговой фирмы в Южной Монголии – «Собенников и бр. Молчановы», во-вторых, алашанец-подводчик брался доставить в Дын-юань-ин двадцать наших самых тяжеловесных вьюков, необходимых нам только впоследствии, и, в-третьих, давал облегчённому каравану большую подвижность в выполнении круговой экскурсии через низовье Зцзин-гола, долиною Гойцзо в тот же Дын-юань-ин...

С алашанцем мы очень скоро сговорились и семнадцатого января отправили наш транспорт под наблюдением Четыркина и казака Буянты Мадаева. Этот караван последовал поперек Гоби в Дын-юань-ин, придерживаясь маршрута Н. М. Пржевальского.

Тем временем были подряжены и местные монголы для главного каравана, намеревавшегося оставить Ургу двадцать первого января. Однако против такого моего решения монголы энергично протестовали; дело в том, что как раз двадцатыми числами у монголов начинался большой праздник «Цаган-сар» – «Белый месяц», и они усиленно упрашивали меня день выступления каравана перенести на двадцать пятое. Делать было нечего, пришлось уступить номадам. В таких случаях участники экспедиции по большей части берутся за перо и пишут письма. Вообще говоря, я не люблю продолжительных остановок в городах, так как они отвлекают от прямых дел и вызывают наибольшую, иногда даже непроизводительную трату денег.

Таким образом в Урге нам пришлось провести более двух недель, которые, несмотря на монотонную жизнь, прошли довольно скоро. Все наши мысли невольно сосредоточивались на предстоявшем путешествии, и мы совершенно не замечали, как мелькал короткий день, сменяемый обыкновенно длительной холодной ночью. Несмотря на крайнюю стужу по вечерам, я долго, бывало, не мог оторваться от чудного зрелища, которое представляет из себя звёздное небо. Здесь оно особенно ярко, и наблюдаемые в экспедиционные трубы небесные светила приводят человека в большое восхищение, в особенности Юпитер и его спутники. По окончании специальных наблюдений наша походная [41] обсерватория несколько вечеров не убиралась, привлекая внимание местных обитателей и служа для наблюдения дивной красоты вселенной...

Монгольский праздник Цаган-сар внёс в Ургу большое оживление. Перед зданием консульства с утра до вечера проносились кавалькады нарядных монголов и монголок. Я всегда любил смотреть на быстро мчавшихся номадов, на их оригинальную посадку... В центре города сновало еще больше народа, прибывшего из окрестных мест с принесением поздравлений хутухте и главным чиновникам. Везде развевались флаги, мелькали разноцветные фонари и раздавалась трескотня хлопушек и бомбочек... Торговля стихла, лавки закрылись, но зато двери всех буддийских храмов стояли настежь, призывая к молитве...

Наши проводники сдержали слово и явились во-время. Пора и в дальнейший путь... [42]

ГЛАВА ВТОРАЯ

ОТ УРГИ ДО МОНГОЛЬСКОГО АЛТАЯ

Беглый взгляд на Монголию и её обитателей. – Оставление Урги. – Долина Шархай-хундэ. – Её животная окизнь. – Млекопитающие и птицы. – Впечатления походной жизни. – Первая днёвка. – Озеро Тухум-нор. – Характеристика дальнейшего пути. – Монастырь Тугурюгин-догын; его музыкальные инструменты. – Долина Онгиин-гол. – Во владениях Тушету-хана; монастырь Хошун-хит; внешний вид последнего; белые субурганы. – Несколько слов о духовенстве Северной Монголии. – Китайцы-торговцы. – Происшествие в глубине пустыни. – Вид на Гурбун-сайхан; ключ Тала-хашата ⁴⁹.

Прежде чем начать рассказ о путешествии внутрь Монголии, бросим беглый взгляд на природу всей этой страны и ее обитателей... На нашем пути с севера от Кяхты тотчас начинается Монголия, сначала степная, далее горная с более или менее массивными хребтами, еще очень богатыми растительным и животным миром. А там и Урга – духовный и административный центр, – за которым физиономия монгольской природы резко изменяется, горный рельеф сглаживается, растительный покров беднеет, население редеет, в особенности южнее гор, составляющих восточное продолжение Монгольского или Гобийского Алтая. Здесь уже настоящая пустыня – Гоби, развертывающаяся то в виде гладкой песчано-каменистой скатерти, то в виде складок мягких и скалистых холмов, по вершинам которых в вечерние часы картинно играют отблески заката... Наконец Южная Монголия, почти целиком представляющая собою море сыпучих песков, по большей части грядовых меридиальных барханов, нередко поднимающихся в высоту до сотни и более футов. [43]

Коренное население Монголии, монголы, также видоизменено, с одной стороны, физическими условиями природы, с другой, – большим или меньшим воздействием своих родовых князей или китайцев. В Северной Монголии путешественник наблюдает номадов, еще гордящихся своими традиционными удалью, молодечеством, щегольством пёстрых нарядов, бойкими иноходцами, их убранством, своею лихостью, ловкостью езды; эти монголы невольно заставляют наблюдателя мысленно переноситься к давно минувшим временам, к тем временам, когда они имели собственную историю. Сохранению монголами славных традиций былого способствует в значительной степени ургинский иерарх – богдо-гэгэн и владетельные управители хошунов – монгольские князья, с которыми китайцы поступают учтиво, стараясь расположить их ко двору богдохана. Монголы центральной части страны значительно уступают богатством и нарядами своим северным соседям, но зато нередко превосходят в этом отношении южных обитателей, которые как с внешней, так и с внутренней стороны, все более и более приближаются к китайцам, забывая свою национальную жизнь и отрекаясь от родового быта. В общем, с нашей точки зрения, жизненная обстановка монгола бедна и незавидна, как беден и его внутренний мир; хотя монгол и отличается от соседних кочевников тем, что достиг сравнительно более высокого умственного развития, имеет собственные письмена, печатные законы, изучает тибетскую грамоту.

...День двадцать пятого января 1908 г. для экспедиции может считаться знаменательным. В этот день мы надолго распрощались с родными людьми, с родною речью, с родной обстановкой. Впереди лежало все новое, чуждое – и природа, и люди... Утро серое, холодное, ветреное. Консульский двор заполнен верблюдами, лошадьми, багажом экспедиции. Вместе с гренадерами и казаками хлопочут монголы... Местный кружок соотечественников пришёл проводить нас. Больше всего меня тронули дети – ученики и ученицы консульской школы, от имени которых учительница М. П. Ткаченко передала экспедиции пожелание успехов обогатить науку новыми открытиями.

Пока мы прощались, головной эшелон Иванова уже открыл движение; за ним направился второй, третий. Путешествие началось. Вскоре, караван вытянулся красивой линией и еще большими, нежели прежде, шагами стал отмерять расстояние. В открытой долине ветер свирепствовал пуще прежнего: мы ёжились и очень часто оставляли сёдла, чтобы на ходу согреться. Встречные монголы приветливо прощались с нами: сжимая на груди руки, они произносили: «жуйтуя-байна!» что значит «очень холодно!»

Несмотря на успешное движение, мы очень долго тащились долиною Толы, прежде нежели ее оставить, прежде нежели перевалить Гонгын-дабан, окончательно скрывший Толу от наших взоров. Прямо перед нами широко расстилалась степная полоса и лишь на востоке продолжали тянуться отроги богдо-олского массива, темневшие богатою зарослью леса. Через некоторое время и они скрылись... Мы вступили во внутренний центрально-азиатский бассейн и на другой день весь большой переход подвигались вдоль обширной долины Шархай-хундэ, блестевшей яркой желтизной пышного дэрэсуна ⁵⁰ (Lasiagrostis splendens). Там и сям группировались юрты кочевников, а в окрестности юрт – их многочисленные стада, нередко по соседству со стадами монгольских цзеренов (Antilope gutturosa [Procapra gutturosa]), хорошо [44] распознающих мирного человека от охотника. На мой вопрос к проводникам: «чьи это табуны коней и стада верблюдов и баранов»? – они ответили: «всё это принадлежит хутухте и монастырям».

Богатая долина Шархай-хундэ в то же время изобилует пищухами (Lagomys ogotona [Ochotona daurica]), за которыми охотятся зимующие в Монголии сарычи, большие и малые сокола (Gennaia et Tinnunculus [Falco и Cerchneis]), обычно сидящие по вершинам холмов, вдоль дороги. В этой местности мы добыли интересного большого хорька, которого долгое время преследовал чёрный ворон (Corvus corax), бросавшийся на зверька с криком сверху; хорёк сгибал спину, рычал и вообще яростно защищался.

Ежедневно наблюдая только монголов и их кочевье, мы скоро освоились и со своей походной обстановкой: верблюдами, лошадьми, юртой, и с своим главным занятием – передвижением. Иначе говоря, своим образом жизни мы напоминали номадов и чувствовали себя очень хорошо. С вечера, в нашем походном жилище всегда бывало маленькое тепло, но ночью, в особенности же перед зарёй, когда мы обыкновенно вставали, становилось ужасно холодно. Во время одевания, которое совершалось очень быстро, только и стучишь бывало зубами, только и слышишь: бррр..., бррр..., бррр!.. Затем, наскоро проглотив по чашке-другой горячего чая с противным месивом «цзамба», мы отправлялись в путь. В дороге время бежало быстро, как быстро, незаметно проходили и целые дни. После же четырех-пяти дней или переходов устраивалась днёвка, считавшаяся всеми нами за большой праздник.

Первая такая днёвка была устроена неподалеку от высокой конусообразной горы Хайрхан, рядом со стойбищем владельца наших наёмных верблюдов – состоятельного монгола Церен Доржиева. Последний оказался весьма доброжелательным и сговорчивым вообще, а в частности по отношению к вопросу о расширении нашего маршрута, о большем уклонении его на юго-запад в целях не входившего сначала в нашу программу посещения озера Тухум-нор и прилежащего к нему на юге района, до нас еще не изученного географами. На память о русских Доржиев и его жена получили от экспедиции кое-какие подарки.

С каждым днём экспедиция приближалась к заветному югу, с каждым следующим днём уменьшалось количество снега и становилось теплее на солнце. Ночью попрежнему бывало очень морозно; попрежнему звёздное небо ярко мигало и искрилось и попрежнему очаровывало своей красотой...

Кругом тихо: ни один звук не нарушает торжественности степного простора, лишь по небу мелькнёт падучая звезда и исчезнет вблизи горизонта.

Дальнейший путь к озеру Тухум-нор пролегал среди невысоких гор, среди горных складок Сонин-хангай, с одной стороны и Орцик, Онгон-монгол и Тангыт-тот – с другой, по перевалу Улэн-дабан, имеющему около 4 650 футов [1417 м] над морем. Преобладающей горной породой здесь был розовый гранит, прикрытый мощным пластом галечника с богатой степной растительностью, по которой, насколько хватал глаз, паслись стада тех же баранов. У одного из попутных холмов с крутым обнажением выветрелого гранита держалось много канюков или сарычей (Archibuteo hemiptiopus [Buteo hemilasius]), не выносивших появления более сильного хищника – орла, нередко пролетавшего вдоль тех же гор или холмов. В лазурной выси кружились бурые грифы [45] (Vultur monachus [Aegypius monachus]), которых вскоре мы обнаружили на трупе лошади... Могучие хищные птицы издавали громкий клекот и отчаянно дрались из-за добычи. В такое время легче всего подойти незамеченным к грифам на расстоянии выстрела... В этом же районе, впервые нынче, мы наблюдали массовое скопление пустынников (Syrrhaptes paradoxus), выдававших свое присутствие преимущественно по утрам, когда больдуруки с шумом бури пролетали в ту или другую сторону. Скорость их полета поистине изумительна. Рядом с больдуруками нередко встречались огромные стаи различных жаворонков (Otocorys [Eremophila], Melanoeorypha, Alaudula [Calandrella]), кормившихся по травянистым лощинам, почти совершенно свободным от снега...

Благодаря необычайной прозрачности воздуха, путешественник здесь часто обманывается в определении расстояний, значительно сокращая их против действительности. Подобные ошибки еще более увеличиваются, когда наблюдатель находится на возвышении, а перед ним расстилаются долины, по которым нередко играет мираж – «злой дух пустыни», строящий из отдаленных высот фантастические сооружения, тонущие в дрожащем озеровидном пространстве... Так было с нами на пути к озеру Тухум-нор, которое с окраинных холмов казалось очень близко, а на самом деле потребовалось несколько часов, чтобы дойти до него, при этом самая долина из ровной и гладкой, каковой представлялась издали, превратилась в пересечённую поперечными оврагами местность, сильно утомившую наш караван.

На северо-восточном берегу Тухум-нора приютился монастырь Тухумын-догын, подле которого экспедиция и расположилась лагерем.

В зимнее время Тухум-нор представляет жалкую безводную белую площадь, почти не отличимую от общего вида долины, прикрытой тонкой пеленой снега. Размеры озера незначительны: шесть вёрст в длину и четыре в ширину. С запада в Тухум-нор впадает единственная речка – Джергалантэ. Берега озера плоские, низменные, за исключением небольшой полосы, где они слегка возвышаются. Дно илистое, солончаковое. Береговая растительность бедна и выражается караганой, дэрэсуном, несколькими видами солянок и немногими другими, типичными для страны формами.

По словам монголов, в весенне-летнее время Тухум-нор наполняется водой, на поверхности которой держится порядочное количество птиц – уток, гусей, турпанов, а по берегам – куликов, цапель, журавлей и чаек. Теперь же мы здесь встретили – белую полярную сову, державшуюся крайне строго, темного сарыча, орла-беркута, а из мелких – одних лишь жаворонков. Что же касается млекопитающих, то помимо отмеченных выше цзеренов, здесь обыкновенны: волки, устраивающие по ночам неприятные концерты, затем лисицы, зайцы и несколько видов более мелких грызунов. Местный небольшой заяц (Lepus tolai), очень многочисленен и настолько привык к добродетели монгола, что ютится рядом с его жилищем, словно собака. Зато «косой» смертельно трусит крылатых хищников – орлов, питающихся исключительно зайцами. В Северной Монголии я неоднократно был свидетелем интересных сцен у царственного хищника с трусливым зайцем. Косой улепётывает, что называется, во-всю, орел плавным полетом гонится за зайцем и, как только хочет схватит его, заяц делает отчаянный прыжок, часто через спину орла, и был таков. Горный хищник вновь стремится к намеченной [46] жертве, вновь нападает, заяц вновь повторяет невероятный прыжок. В конце концов косой бывает схвачен и достается орлу на обед, обыкновенно отправляемый вблизи, на каком-либо возвышении ⁵¹.

Благодаря прозрачности неба, мне удалось астрономически определить положение Тухумын-догына. Весь вечер в морозном воздухе падали изящные снежные звездочки, и луна была опоясана красивым радужным кольцом.

При монастыре Тухумын-догыне мы намеревались устроить днёвку, но подводчики сильно воспротивились, ссылаясь на бескормицу, могущую тяжело отозваться на лошадях. Поэтому утром, на следующий день, караван наш обычным порядком направился в путь, за исключением меня и А. А. Чернова, решивших ещё с вечера провести на озере час-другой, чтобы познакомиться с характером его обнажённого дна, по которому можно было проехать на лошадях. Результатом этих наблюдений и послужила вышеприведенная заметка об Тухум-норе.

На протяжении двух переходов маршрут экспедиции шел строго к югу, затем уклонился к юго-юго-западу и держался этого направления вплоть до северного подножья гор Гурбун-сайхан. Общий характер местности гористый, в особенности в северной половине маршрута, тогда как в южной преобладают открытые долины, по главным из которых пролегают большие караванные дороги из Северо-западной Монголии в Куку-хото ⁵². Поверхность гор, холмов, долин, словом всё говорит в пользу стихийной деятельности – бурь и ветров, видоизменяющих рельеф Внутренней Монголии. Масса обломочного материала, по мере удаления от материнской породы, мельчает, перетирается; более мелкие частицы щебня уносятся ещё дальше, обтачивая на пути отдельные мелкие гальки, представляющие иногда типичные трёхгранники, реже четырёхгранники. Выходы наиболее твёрдых горных пород своею полировкой тоже напоминают о деятельности ветра, хотя в таких случаях чаще бросается в глаза предохранительная корка пустынного загара ⁵³, повсюду покрывающая и изверженные и древние породы. Как капли вод, зародившихся высоко в ледниках, в своем поступательном движении стремятся на дно долин, скопляясь в реки или озера, так и горные песчинки, подхваченные ветром, несутся вниз и в совокупности создают целое море барханов. На большем своем внутреннем протяжении страна однообразна, скучна, монотонна; еще более она удручает путешественника во время бури, поднимающей с земли тучи тончайшей пыли, омрачающей воздух. Всё живое прячется, голоса замирают и лишь один только ветер неистово ревёт и свистит, наводя ужас на суеверных номадов...

При таком состоянии воздуха в связи с поразительным однообразием пустынного ландшафта, здесь не легко разобраться в дороге даже привычному человеку. Поэтому на ближайших вершинах гор или на попутных возвышениях, равно и на всяком характерном повороте, у монголов из камней сложены указатели, по которым проезжий может ориентироваться, подобно тому, как в лучшую погоду он руководится общим [47] направлением своего пути по расположению командующих массивов, по их оригинальным очертаниям, улавливаемым иногда на большие, в несколько десятков верст расстояния. Ведь каждый или почти каждый перевал открывает новые виды, новые картины; одни горы приближаются, другие уходят за противоположный горизонт. С книжкою и буссолью в руках в течение всего перехода непрерывно следишь, непрерывно отмечаешь всякий заслуживающий внимания предмет, всякое характерное явление. Нередко один и тот же массив приходится наблюдать в течение нескольких дней, нескольких переходов и по нему ориентировать свою съёмку. Подобное явление всего чаще случается, если таковые массивы лежат у самой дороги, когда сначала вы к ним приближаетесь, затем равняетесь с ними и, наконец, оставляете их в тылу вашего маршрута. Подтверждение сказанного мы увидели на второй или третий день движения от Тухум-нора, где с вершин поперечных высот нам открылся широкий горизонт: на впереди лежащем юге темнели гребни Дэлгэр-хангая, на оставленном севере – знакомые читателю Сонин-хангай, Орцык и другие... Как увидим ниже, мы приблизимся вплотную к Дэлгэр-хангаю, и в то же самое время в полуденном направлении покажется новый поперечный хребет.

На дальнейшем пути общий характер местности оставался прежним. Те же горные кряжи, те же бесконечные простые и сложные по очертаниям высоты ⁵⁴ или залегающие между высотами котловины иногда с ключами или с колодцами, подле которых непременно ютится человек и где вам предстоит расположиться биваком на ночь. Попрежнему маршрут пролегал в виде прямой линии и засечки или азимуты направления приходилось брать с места ночлега на соседний предмет следующей такой же остановки.

День за днём экспедиция подвигалась к югу, день за днём монгольское солнце прибавляло тепловой энергии, чаще и звонче раздавалось пение жаворонков. Воздух опять прозрачен: по сторонам убегают синие дали. На утренней заре, пятого февраля, удалось наблюдать интересное явление: с одной стороны всходило солнце, с другой скрывалась луна; был момент, когда на востоке и западе, на зубцах гор, красовались оба светила... Впечатления от гармонического сочетания торжественной тишины и величия картины пустыни я никогда не забуду... Счастлив путешественник, живущий целые годы лицом к лицу с чистой девственной природой и имеющий возможность наблюдать ее разнообразные картины...

 Во время движения каравана всякое явление так или иначе привлекает внимание: за всем следишь, всё отмечаешь и время проходит быстро, незаметно. K тому же зимние короткие дни, можно сказать, целиком уходят на передвижение. С окончанием перехода, оканчивается и дневная деятельность каравана. В ожидании позднего обеда члены экспедиции работают над дневником, приводят свои наблюдения в порядок, но после обеда и записи вечернего метеорологического наблюдения тотчас укладываются спать. Наши же люди отходили ко сну еще раньше, но зато они и раньше вставали. В зимнее время особенно тяжелой бывала служба конвоя, изо-дня в день по ночам несшего сторожевую [48] службу, разделенную на две смены. Таким образом, приходилось стоять на морозном воздухе пять часов кряду, что очень и очень нелегко. Только русские гренадеры и казаки могли выносить все трудности и лишения зимнего похода, чем всегда вызывали у нас – своих старших товарищей, любовь и уважение. Отряд или конвой экспедиции трудился в одном отношении, мы в другом и, в общем, понемногу все выполняли одну сложную, ответственную задачу.

На утро, восьмого февраля, разразился сильный ветер, замаскировавший земную поверхность снегом и если бы не часто расставленные обообразные указатели дороги, ни за что невозможно было бы пройти, не сбившись с должного направления. Мы шли весь день, до тех пор пока не сгустились сумерки, и благополучно устроились на ночёвку в урочище Хашагэн-гол. Ветер крепчал и к ночи перешел в настоящую бурю, прекратившуюся лишь к утру следующего дня, когда температура воздуха понизилась до –26–27° С.

В тот же бурный день мы пересекли верхнюю куку-хотоскую дорогу, вблизи монастыря Тугурюгин-догын. Монастырь этот построен с разрешения китайцев на добровольные приношения хорчинцев ⁵⁵, то есть монголов, обслуживающих куку-хотоскую почтовую дорогу. Главными мастерами являлись китайцы, оставившие по себе память в виде башневидных печей, в которых выжигался кирпич.

Во время движения нашего каравана вблизи Тугурюгин-догына из этого монастыря неслись звуки больших труб и барабана...

Что касается вообще музыкальных инструментов в буддийских храмах, то они делятся на четыре категории: потрясаемые, ударные, духовые и струнные; последние, впрочем, отменены.

В числе инструментов первой категории стоят: колокольчик и «дамару» – род небольшого барабанчика-колотушки. Дамару представляет собою пустой деревянный цилиндр, отверстия которого обтягиваются кожей; посреди цилиндра на особом ремешке привязываются два шарика, которые при быстром поворачивании цилиндра ударяют по натянутой на нём коже и производят звук в роде барабанной дроби.

Ко второй категории принадлежит «кэнгэргэ» – турецкий плоский барабан, деревянные, берестовые, стенки которого обыкновенно имеют в вышину около пяти вершков, окрашиваются в красную краску и украшаются изображением пяти или семи взаимно переплетающихся драконов. На эти стенки барабана без посредства обручей натягивается козья [49] кожа, выделанная на подобие пергамента, размером аршина в полтора и более в поперечном диаметре. Такой барабан укрепляется на подставке, в него ударяют особою, выгнутою палочкой, называемою «докур». Докур состоит из рукоятки, оканчивающейся резным изображением головы Матара – мифического животного; в рот этого Матара вкладывается выгнутая часть докура, которою и ударяют в барабан. Кроме барабана во вторую категорию входят еще медные тарелки и тарелочки.

В числе третьей категории музыкальных инструментов в буддийских монастырях находятся дун-буре, бишкур, ганлин и, наконец, буре. Дун-буре – это есть обыкновенная морская раковина, звук которой подобен рогу. Употребление раковины как инструмента при богослужениях буддисты относят ко временам Шакьямуни. В биографии Цзонхавы – реформатора буддизма ⁵⁶ – рассказывается, – говорит проф. Позднеев ⁵⁷, – что однажды царь драконов поднёс Шакьямуни белую раковину, которую потом ученики будды употребляли вместо буре – трубы для призвания к богослужениям в летнее время. Потом будда приказал Мутгальвани – старейшему ученику – отправиться в страну краснолицых тибетцев и спрятать эту раковину под горою Дурихту, причём якобы предсказал, что она будет найдена Цзонхавою, что и действительно случилось при постройке Галдан-хита.

В этом монастыре помянутая раковина хранится и до ныне, как чудотворная святыня ⁵⁸.

«Бишкур» – это музыкальный инструмент, звуки которого походят на звук свирели. Бишкур состоит из трёх отдельных частей: средняя делается из крепкого дерева или рога, а обе конечные – из меди; длиною он бывает несколько больше трёх четвертей аршина. Время введения бишкура в церковное употребление монгольские ламы относят к периоду пребывания Чжу-адиши в Тибете и рассказывают, что когда этот проповедник буддизма прибыл из Индии в Тибет, то, не находя здесь многого из того, что почиталось священным в Индии, он задумал удовлетворить своим обрядовым религиозным требованиям каким бы то ни было образом. Так, например, здесь не оказалось священной птицы Галандага и дерева Галбиварас, употребляемого для курений. Для подражания голосу первой он, говорят, и изобрел бишкур, а взамен второго приготовил красные курительные свечи. Замечательно, что во время игры на бишкуре пред играющим всегда зажигают красные курительные свечи. «Ганлин» – духовой инструмент, состоящий также из трёх частей, причём средняя часть делается из берцовой человеческой кости, а две конечные – из серебра. Передняя часть ганлина обыкновенно бывает несколько сжатою и на одной из своих сторон имеет два отверстия, носящие название «ачжинай морин хамырыйн нухэ», т. е. лошадиные ноздри. Звуки ганлина долженствуют напоминать собою ржание мифического коня «ачжинай морин», который переносит верующих из этого мира в блаженные обители Сукавати. «Буре» – большая медная труба приблизительно в сажень длиною и «Ухэр-буре» – такая же медная труба, длиною сажени в две с половиною; рычание её включает лишь самые низкие басовые ноты и производит потрясающее действие на нервы. О происхождении этих трёх последних духовых инструментов рассказывается, что когда Падма-Самбаву, буддийского вероучителя, [50] пригласили в Урджан ⁵⁹, то он отказался итти туда по той причине, что (в Индии) он не мог слышать ржания ачжинай морин, а во-вторых, – рычания небесных слонов. Индийские поклонники Падма-Самбавы, непременно желавшие видеть у себя этого святителя, изобрели тогда ганлин для подражания ржанию лошади и буре – для подражания рёву слона.

...На следующем за монастырем Тугурюгин-догын переходе, поперечно залегавшие горные кряжи Боин-гэче открыли нам обширный горизонт к юту. Вблизи, слева, резко выступали горы Дэлгэр-хангай, справа – Ахыр, а между ними извивалось каменистое русло, скрывавшееся в том же полуденном направлении... Неизмеримо дальше – насколько только хватал глаз, вырисовывался силуэт восточной оконечности Монгольского Алтая – Гурбун-сайхана, к которому мы так стремились... Местность попрежнему носила пустынный характер.

Спустившись в долину, мы ускоренно проследовали расстояние, отделявшее окраину гор от Онгиин-гола, и на береговой террасе последнего, вблизи монастыря Хошун-хит, устроились биваком.

Несмотря на свое значительное протяжение – до ста пятидесяти верст – Онгиин-гол в феврале месяце стоял без воды. На этот случай прибрежные обитатели роют колодцы, которые, обыкновенно, не глубоки: пять – семь, редко более, футов [1,5–2 м] и с хорошей пресной водой. Впрочем, вдоль речки встречаются нередко богатые родники, выдающие своё присутствие издали блестящей ледяной поверхностью.

Речка Онгиин-гол берет начало в Хангае, в юго-восточной окраине этих гор; в верхнем и среднем течениях она стремительно несётся на юго-восток, а в нижнем – прямо к югу, впадая в озеро Улан-нор. В осмотренном нами нижнем течении долина Онгиин-гола занимает в ширину от полутора до двух верст, с каменистым руслом, извивающимся то посредине, то у одного из боков, в большинстве случаев обставленных высокими, до семидесяти футов [до 20 м], обрывами.

Невысокие береговые террасы Онгиин-гола местами покрыты низкорослым тальником (Salix), местами серебристым дэрэсуном (Lasiagrostis splendens); возвышенные же – хармыком (Nitraria Schoberi) и другими колючими кустарниками. Замечено вообще, что лучшая растительность по Онгиин-голу сосредоточивается там, где долину сжимают горные массивы, и наоборот, – большая пустынность сопровождает речку в открытой равнине. Животная жизнь та же, что и прежде. Из зверей мы наблюдали: волков, лисиц, монгольских цзеренов, зайцев и мелких грызунов; а по части птиц: прежних больших и малых соколов, сарычей, сыча, черного ворона, изредка орла-беркута, впервые отмеченную ныне в окрестностях Хошун-хит пустынную сойку (Podoces hendersoni), рогатых жаворонков (Otocorys), вьюрков, больдуруков и немногих других.

Северная караванная дорога пересекает Онгиин-гол у монастыря и на всём дальнейшем протяжении к югу идёт вдоль правого берега до крутого заворота речки на запад, где дорога вновь пересекает Онгиин-гол и вступает в северные отпрыски системы Монгольского Алтая.

По внешнему виду Хошун-хит довольно богатый, красивый [51] монастырь с целым рядом белых субурганов-надгробий ⁶⁰, расположенных севернее храмов, за исключением главного субургана, с изваянием будды внутри стоящего вблизи и выделяющегося своим шпицем с изображениями луны, солнца и пламенеющего огня премудрости – нада... С южной стороны храмов прилегает красивая китайской архитектуры башня с крепостной вышкой, с которой ламы любуются окрестностями.

Постоянный состав этого монастыря исчисляется в двести монахов, а в период летних хуралов – до пятисот. В наше пребывание настоятель монастыря шанцзотба отсутствовал; его заменял энергичный, строгий да-лама, явившийся ко мне с визитом и сообщивший немало интересных сведений. До появления да-ламы наш лагерь осаждался назойливыми ламами ⁶¹, пристававшими со всевозможными просьбами. С приходом же к нам да-ламы, с его громким возгласом «Ламы, по местам! это не китайский торговый караван!» – ламы, в страхе, быстро исчезли, попрятались и, как мыши, из-за углов показывали свои бритые головы.

Да-ламу мы угостили «обычным» чаем, за которым, между прочим, наш гость деликатным образом осведомился: заплатила ли Россия Японии контрибуцию? Получив должный ответ, словоохотливый монах заметил: «на какие же средства Япония будет устраиваться и обновляться, ведь она все свои сбережения истратила на войну? У России же и денег и прочих богатств еще очень много. Все наши предания говорят о неисчислимых богатствах Российского государства хотя бы потому, что главные источники рек, питающих драгоценное озеро Байкал, так сказать, источники наших монгольских богатств, сплавляются по рекам, уходят вниз, во владения России»... Призывный звук раковины на молитву прекратил мою беседу с монахом, отправившимся участвовать в вечернем богослужении...

Если Хошун-хит богат снаружи, то внутри он еще несравненно богаче как по отношению библиотеки, так и по отношению металлических и писанных бурханов – изображений божеств или вообще всей обстановки храмов...

...С разрешения да-ламы мы могли не только осмотреть храмы, но даже и присутствовать при отправлении ламами утреннего хурала, который продолжался несколько часов, с перерывом. Во время перерыва ламы выходили подышать воздухом, а молодежь, кроме того, порезвиться, побегать. Наше присутствие вначале смущало лам, но спустя некоторое время они освоились и почтительно приблизившись вступили с нами в разговор, интересуясь нашею внешностью и одеянием, но кажется больше всего вопросом: куда мы следуем – в Лавран или Лхасу? [52]

С их точки зрения большому, богатому каравану, каким они очевидно считали наш караван, другой дороги, как в один из знаменитых указанных центров, нет... С своей стороны, при постоянных встречах с ламами, я невольно поражался количеству духовенства в Центральной Азии вообще, хотя в Тибете его еще того больше...

«Если под духовенством Северной Монголии разуметь всех лиц, принявших духовное звание и священные обеты, – пишет профессор Позднеев ⁶², то оно составит такой многочисленный класс в Халхе, что охватит более пяти восьмых всего халхаского народа. Явление это, кажущееся поразительным на первый взгляд, обусловливается до некоторой степени самым учением буддизма. Дело в том, что будда Шакьямуни всегда признавал единственным средством для спасения полное отречение человека от мира, презрение ко всему мирскому и исключительную деятельность человека на пользу духа. Таким образом, по основному и первоначальному учению будды все его последователи должны были быть отшельниками – аскетами.

Пост и молитва, воздержание от всякой угоды плоти остались основными требованиями религии, и притом, чем более примет человек обетов воздержания, тем вероятнее его спасение, ибо ни одна из добродетелей не может сравниться с добродетелью обетов. «Добродетель от поднесения драгоценностей победителям врагов не стоит и одной сотой, даже тысячной части против добродетели единого соблюдения поста».

Самое учение будды разделяется на три части: высшее, среднее и низшее. Изучать то или другое учение и, следовательно, усваивать его себе человек может только после принятия соответствующих обетов; не приняв же посвящения, читать священные книги почитается греховным. Это положение, всецело соблюдаемое у современных монголо-буддистов, служит одной из главных причин, по которым монголы принимают на себя духовное звание и посвящают ему своих детей еще в младенчестве. Не будучи посвящен, ребенок не имеет права читать священных книг, а, следовательно, не только приготовляться к высшим ступеням священства, но и знать основательно правила своей религии.

Возникающее отсюда чрезмерное увеличение монашества в Халхе ⁶³ должно было бы, повидимому, отразиться на благосостоянии этой страны и вызвать собою ограничение со стороны китайского правительства, тем более, что последнее искони держалось правила об освобождении духовенства от всякого рода податей, повинностей и налогов; но китайцы являются довольно своеобразными по своей политике... попрежнему не чинят притеснений духовенству, лишь бы ламы имели у себя грамоты на духовное звание...

Ни селений, ни городов, по нашим понятиям, в Монголии нет; здесь их заменяют монастыри, являющиеся не только средоточием богослужений, но часто и общественных и торговых центров и центров управлений. Монастыри устраиваются в лучших, удобных, обыкновенно живописных местностях, преимущественно в долинах рек, горах и проч., иногда по соседству друг с другом. В данном случае, например, верстах в восьми вверх по течению, по словам монголов, красуются еще два небольших монастыря, расположенных почти один против другого на обоих берегах Онгиин-гола.

Еще издали, подъезжая к монастырю, можно любоваться [53] красивыми, разноцветными, иногда богато раззолоченными крышами храмов, макушками ступ; реют разные флаги, мелодично звонят колокольчики. То окружённые, то нет стеной, монастыри представляют собою нагромождения маленьких двориков с кельями монахов, разбитые на улицы и переулки с возвышающимися посередине или сбоку храмами, часовнями, чайтьями, дворцами перерожденцев и старших лам. Храмы, по большей части, оригинальной тибетской архитектуры, представляются особенно величественными и прекрасными, особенно если стоят на зеленых лужайках; около них чистота, тишина, только мелодично позвякивают привешанные к узорчатым крышам колокольчики, шуршат флаги, да разносится запах курительных свечей. Внутри храмов таинственный полумрак, дым курений, масса свешивающихся сверху икон, покровов, балдахинов, шарфов, различных украшений; вдали алтари, статуи будд и бодисатв, иногда колоссальной величины, иногда высоко художественной работы, перед ними мерцают лампады. Во время богослужений ламы сидят рядами и хором читают или поют слова гимнов, играет странный оркестр. Рано утром раздается заунывный протяжный звук раковины, в которую дуют как в трубу; из разных концов, из маленьких двориков появляются желтые и красные фигуры монахов, идущих медленно, важно, перебирая четки; они тихо обходят вокруг храма, совершают круговращение и длинной лентой пробираются в широко открытые врата храма, которые представляются черной пастью. Вот они расселись по своим местам и уставщик низким, низким басом начинает петь хвалебный гимн «Победоносному» будде; начинается обычное, ежедневное богослужение. Но в другое время бывают в буддийских монастырях и пышные торжественные богослужения, с возжением тысяч светильников, с грандиозными ярко-красочными процессиями. Совершаются на особо приготовленных площадках постановки мистических танцев, так называемых «дам», которые, в случае хорошего исполнения, всегда вызывали восторг видевших их европейцев искусством сочетания красок, действа и ритма танца с музыкой и ритмом всего обряда. Совершаются и более сложные и таинственные тантрийские обряды, присутствовать на которых могут только одни посвященные ⁶⁴. При Хошун-хите имеется небольшой торговый центр в виде китайской колонии в десять – двенадцать человек, приютившихся в семи юртах, наполовину занятых товарами, наполовину отведенных под жильё. Китайцы снабжают монголов не только предметами первой необходимости, но и шёлковыми материями и всевозможными бусами, равно серебряными с цветными камнями серьгами, кольцами, браслетами и мн. др. Взамен же всего этого они получают сырьё, пушнину, а также и домашних животных, в особенности баранов, которых часто китайцы держат годами на даровых монгольских пастбищах. Китайские торговцы – своего рода пауки, оцепившие страну номадов сложной сетью паутины. Монгол, положительно, ставит своё существование в зависимость от китайца – и в дороге и дома. В дороге монголу нужны деньги, дома – чай, табак, далемба ⁶⁵, бязь и проч., всем этим, по первому требованию, китаец наделяет состоятельного монгола, предъявляя ему раз в год требование на сырьё и пушнину или на баранов... [54]

Хошунхитские китайцы, к которым мы достаточно присмотрелись, проживали неподалеку от нашего лагеря.

Первый день пребывания при Хошун-хите стояла отличная – ясная погода, давшая возможность произвести ряд астрономических работ для определения географических координат этого пункта; абсолютная же высота местности выяснилась из ряда барометрических отсчётов, записанных в течение двух дней, в установленное время. Скажу вкратце, что монастырь Хошун-хит расположен на 4100 футов [1250 м] выше уровня моря или, говоря иначе, ниже Урги на 250 футов [около 70 м].

Со второй трети февраля весенние проблески тепла давали о себе знать чаще и чаще. Песнь жаворонков (Otocorys) стала звонче и продолжительнее; порою эти птички, сцепившись коготками, ожесточенно дрались; сколько мне приходилось наблюдать, вступали в бой исключительно самцы, вероятно из-за своих подруг. Сарычи также проявляли возбужденность, поднимаясь высоко и оглашая прозрачный воздух ликующими звуками.

Приближаясь к Монгольскому Алтаю мы обнаруживали большую, нежели прежде, интенсивную деятельность выветривания, сказывавшуюся как на покровах массивов, так и на обломочном материале, гальке, в множестве залегавшей на поверхности долин или ущелий. В зависимости от формы и твёрдости гальки, от большей или меньшей крупности гравия или песка, округляющего и шлифующего эту гальку, в зависимости, наконец, от времени воздействия атмосферных агентов и песка на означенные горные породы, эти последние перетираются, сглаживаются, обтачиваются и часто видоизменяются до уродливых или, наоборот, красивых фантастических форм... Во время движения по такой местности много раз остановишься, поднимешь тот или другой камешек, полюбуешься им, прочтёшь на нём направление господствующих ветров, затем или возьмешь в карман или выбросишь. На столике, обыкновенно, геологические образцы, как равно образцы и других отделов естествознания, складывались в группы... Обточенная, отшлифованная, с затейливыми очертаниями галька часто привлекала внимание даже и наших гренадер и казаков, набиравших ее целыми карманами и приносивших к нам в палатку. Таким образом по части выветривания, шлифования и пустынного загара удалось собрать самые типичные, характерные экземпляры, в целом составившие значительную коллекцию... В последние дни экспедиция двигалась особенно успешно, так как следовала большими переходами. Казалось, вид на вершины Гурбунсайхан придавал отряду новые силы... Пятнадцатого февраля мы уже прибыли в урочище Шовангын-хундэ, в соседство горы Унэгэтэ, окаймленной саксаулом ⁶⁶, послужившим для нашего лагеря отличным топливом. С ближайших холмов неслись голоса скалистых куропаток (Caccabis chukar), нарушавших тишину монотонной темно-серой пустыни.

Наш приход сюда совпал со временем, когда ожидали чиновников-китайцев, долженствовавших прибыть из Улясутая, в роли судей над провинившимся монголом. Тем не менее при встрече с нами местные старшины тотчас собрались и любезно предложили экспедиции воспользоваться выставленными для китайцев юртами... Так как о следовании через этот район нашей экспедиции старшине также было сообщено, то мы с удовольствием воспользовались уртоном и очень быстро устроились биваком. Вечером у костра за чашкой чая словоохотливый старшина поведал нам историю уголовного преступления, в своё время [55] вызвавшую переполох среди незлобивых монголов. В этом самом урочище год тому назад произошло следующее. В обратную нашему направлению сторону проезжала партия, человек восемь монголов, расположившихся, как и мы теперь, на ночлег. Сидя вокруг костра, путники мирно беседовали, как вдруг один из них возвысил голос и стал наступать на товарища, молодого монгола, очень остроумно подшутившего над первым. И на этот раз глупый, обиженный собеседник принужден был выслушать еще большее глумление, отчего рассвирепел самым ужасным образом и незаметно исчез. Прочие монголы сильно смеялись, молодой парень был героем вечера... Не прошло и нескольких минут, как задорный монгол возвратился с палкою в руках и, приблизившись сзади, со всего размаха ударил парня по голове. Удар был так силен, что молодой монгол умер на месте... Товарищи пришли в ужас и с проклятьем схватили убийцу. Последний видимо сильно струсил и вопил, что никогда не собирался убить человека, а лишь только хотел сделать ему больно, чтобы он «мальчишка» не позволял себе в будущем спорить и смеяться над старшими. Под покровом ночи монголы долго обсуждали своё положение, наконец, завьючив на верблюда труп, отвезли его в ближайшие холмы и похоронили в песок... На утро, как ни в чём не бывало, компания монголов отправилась своею дорогою. Со мною попрежнему продолжал следовать и монгол-чиновник, который всё видел и который обо всём поведал в управлении Тушету-хана... Вот тут-то и арестовали как самого убийцу, так и его спутников и передали дело в законные руки китайцев, которых ожидали сюда – на место преступления...

Зная монголов вообще, не трудно догадаться какой печалью должна была отразиться весть о приезде китайских судей, грозившем, как всегда в таких случаях, тяжело отозваться на кармане обитателей Монголии, которые, строго говоря, довольно миролюбивы и очень далеки от уголовных преступлений. Если же подобное явление все-таки имеет в Монголии место, то оно совершается или нечаянно или же, как теперь, в минуту страшного гнева и раздражения...

Лежавшие к югу от Унэгэтэ высоты открыли нам еще более контрастный силуэт Гурбун-сайхан, протянувшийся в поперечном направлении. Между этими высотами и хребтом «Три отличных» (Гурбун-сайхан) раскинулась обширная долина, пересечённая холмами, грядами и вклинившимися между ними второстепенными котловинами с ясно выраженными бортами, выделявшимися красным оттенком. По дну котловин залегали бугристые, одетые саксауловою зарослью пески, приютившие монголов, пасших так называемых «богдоханских» или императорских верблюдов, числом свыше тысячи голов.

От этих монголов мы должны были принять угощение в виде кирпичного чая, приправленного верблюжьим молоком. Пустынные обитатели были хорошо осведомлены о Балдын-цзасакском ⁶⁷ хошуне, кочевавшем в области впереди лежащих гор Монгольского Алтая; знали они также и самого управителя, Балдын-цзасака, слывущего в окрестности за хорошего, славного старика... Здесь же мы случайно встретили и одного из обитателей указанного хошуна, богатого монгола, следовавшего в Ургу и давшего нам практический совет: держаться его свежих следов, ведущих в то именно ущелье, по которому нам предстояло подняться на перевал Улэн-дабан...

Среди песков и зарослей саксаула в полдень было очень тепло. Открытая и освещенная солнцем поверхность песка нагрелась до 16° С. [56]

Саксаульные воробьи (Passer ammodendri stoliczkae) громко щебетали, а одинокий серый сорокопут (Lanius mollis? [Lanius exeubitor]) отлично пел; заметив наше присутствие, эта умная, птица смолкла и улетела, не пустив к себе в меру выстрела. Из других пернатых в этой местности мы попрежнему много наблюдали больдуруков (Syrrhaptes paradoxus), а из млекопитающих впервые здесь встретили антилопу хара-сульту (Gazella subgutturosa) и крупную песчанку (Gerbillus giganteus [Rhombomys opimus – большая песчанка]), выдававшую себя громким писком.

Из наиболее глубокой котловины по затейливо обдутым красным ханхайским отложениям ⁶⁸ мы поднялись на хрящеватую возвышенность, на которой резко выражена кукухотосская дорога. По этой дороге мы прошли несколько верст и расположились биваком у прекрасного ключа Тала-хашата. Воображаю, как хорошо должно быть здесь летом, каким уютным уголком для путешественников представляется тогда этот богатый родник, с шумом расплывающийся серебристыми лентами по скату, одетому изумрудным лугом... Рядом с случайным человеком тут хорошо устраиваются пролётные и гнездящиеся птички и во множестве летают разноцветные бабочки или украдкою по утрам и вечерам пробираются на водопой осторожные, легкие газели.

Даже и теперь здесь чувствовалось некоторое оживление и уютность, даже и теперь ключевой скат был свободен от льда, сплошною корой залегавшего по озеровидной равнине. Ключ выбегал из земли сильной струёй, чистейшей как кристалл воды, с температурой 1,4° С, весело журчавшей по крутизне ската.

От Тала-хашата открывается широкий вид на Монгольский Алтай, на хорошо знакомый мне еще по предыдущему путешествию массив Арца-богдо, с его характерными воронкообразными вершинами. Туда, как раз, и убегала большая извилистая дорога, в соседстве которой залегает колодец Чацеринги-худук, – астрономический пункт Монголо-Камской экспедиции. Теперь по этой дороге тащился большой торговый караван, везший в Куку-хото кожи, шерсть и другое сырьё. Китайские верблюды выглядели страшно измученными, усталыми; не в лучшем виде были и проводники монголы, жаловавшиеся на стужу и бескормицу, из-за которых они лишились до десяти вьючных животных... Сравнительно с китайскими, наши верблюды считались хорошими, и мы совершенно безбоязненно смотрели на впереди лежащие горы... [57]

Комментарии

25. Урга, ныне Улан-Батор, – столица Монгольской Народной Республики. Название «Урга», видимо, происходит от искажённого русскими монгольского слова «орго», что значит «дворец, ставка важного лица».

26. Алаша – область Внутренней Монголии, расположенная к западу от излучины Хуанхэ. Населена монголами-олютами (см. прим. 23).

27. Цаган-сар – белый месяц – начало нового года, приходится на первую половину февраля. Этот же месяц считается у монголов и началом весны.

28. Под словом «зверь» сибирские охотники часто подразумевают парнокопытных – лосей, оленей, коз и т. п.

29. Нор или нур – по-монгольски озеро.

30. И. А. Молчанов – в дальнейшем горный инженер, занимался исследованиями в Северной Монголии.

31. Доннур – перекладина, поперечно прикрепленная к оглоблям экипажа, обыкновенно подхватывается у обоих краев одним или двумя всадниками с каждой стороны и удерживается у седла и живота ямщика... При смене лошадей доннур слегка поднимают, а затем новый всадник, заступая место старого, опять опускает и укрепляет эту перекладину. При подъёме на гору, кроме того, помогают тащить экипаж ещё двое других всадников-монголов, тянущих за веревку, укреплённую посередине доннура. Поднявшись на гору, передовые ямщики быстро отъезжают з сторону, ловко бросая на бегу освободившийся конец веревки на доннур... Чуть замедленное движение вновь доводится до прежней скорости.

32. Хада – по-монгольски – скалистая, сильно разрушенная возвышенность или скалистая вершина, пик, утёс.

33. Под словом «Мани» монголы подразумевают известную мистическую формулу «Ом-ма-ни-на-дмэ-хум», что значит – «О, сокровище на лотосе!» Хум – священное восклицание; лотос (Nelumbium) – прекрасное растение, которое согласно индийской мифологии служит троном творцу мира, а также считается и символом земли.

34. Гоби большинство людей представляют как безводную и бесплодную пустыню. Это не совсем верно. У В. А. Обручева мы читаем: «...монголы вообще называют Гоби местности безлесные с небольшими неровностями рельефа, лишённые проточной воды и с более скудной растительностью, чем в горах. Под этот термин подходят обширные пространства Монголии, тогда как настоящая пустыня или очень бедная степь, близкая к пустыне, занимают только отдельные, сравнительно небольшие площади, получающие дополнительное название, напр.: Галбын-гоби. Неверно также имеющиеся на многих картах название «Гоби или Шамо». Последнее название – китайское и обозначает пустыню; большие пески сосредоточены в южной части Монголии близ границ Китая; китайцы, въезжая в Монголию, чаще встречались с сыпучими песками, откуда и возникло это название. Монгол никогда не подразумевает под Гоби песчаные площади, которые обозначены отдельными названиями». См. В. А. Обручев, От Кяхты до Кульджи, Изд. А. Н. СССР, М.-Л., 1940.

35. См. «Монголия и Кам».

36. Ундур-гэгэн, при покровительстве китайского императора Канси, современника Петра Великого, издал указ о святости и неприкосновенности Богдо-ула, её лесной и животной жизни. Многочисленные ущелья (их насчитывается около восьмидесяти), ведущие в глубину гор, были заперты для охотников и истребителей леса, как они заперты монгольскими караулами и теперь... Богдо-ула доступна только созерцателям... И монголы и русские свободно могут проникать в её чистые девственные недра для того, чтобы любоваться красотою высокоствольных лесов, угрюмых скал, шумных водопадов и пёстрых полян с ковром благоухающих цветов, над которыми в летний солнечный день порхает множество бабочек...

В глубине Богдо-ула таится монастырь, основанный в честь Маньчжушри – бога мудрости. (Е. Козлова. «Поездка в столицу Монголии, Ургу». Отдельный оттиск. из журнала «Землеведение», 1916 г. кн. III–IV. Стр. 30).

37. Н. Ф. Домелунксен – офицер Генерального штаоа, командир отряда. См. «Монголия и Кам» [издание 1905–1906 гг.].

38. О банчень-ринбочэ см. П. К. Козлов, «Тибет и Далай-лама», Петербург, 1920. Стр. 18–20.

39. См. прим. 217.

40. Потала – дворец, резиденция далай-ламы в столице Тибета – Лхасе.

41. А. М. Позднеев. «Ургинские хутухты». Стр. 19 и последующие.

42. Дэмо-хутухта – один из четырёх главнейших лам в Лхасе, за малолетством далай-ламы – регент последнего.

43. Шабинское ведомство: у яалхаских или северо-монгольских князей издавна существовал обычай строить храмы и дарить их хутухте с тем, чтобы почитаемый всеми перерожденец жил в них и молился за народное благо. Устроив подобный храм, каждый из князей отделял из числа своих данников несколько семей и также передавал их на вечное владение хутухте. Эти семьи теперь уже составляют отдельное ведомство, называемое Шабинским.

44. Айгунский договор заключён 16/28 мая 1858 года между Россией и Китаем. Согласно договору левый берег Амура от реки Аргуни до моря был признан владениями России, а правый берег, вниз по течению, до владения реки Уссури –китайскими владениями. Земли к востоку от Уссури до Тихого океана впредь до проведения границы остались в общем владении России и Китая. Об окончательном установлении границы на Дальнем Востоке см. в примечании 46.

45. Пекин, или, как сейчас пишут, Бэйпин, – бывшая столица Китая (с 1421 по 1928 г.). После перенесения столицы в Нанкин Бэйпин стал административным центром провинции Хэбэй.

46. Пекинский договор (1860 г.) окончательно закрепил за Россией земли, предусмотренные в Айгуиском договоре (см. прим. 14). Кроме того, русскими владениями был признан Уссурийский край с южными портами на побережье Тихого океана. Пекинский договор, как и Айгунский, был подписан с русской стороны И. Н. Муравьевым – генерал-губернатором Восточной Сибири, получившим за свои усилия в присоединении Дальнего Востока к России добавление к фамилии – Амурский. Справедливость требует отметить, что без инициативы и научно-исследовательских работ Г. И. Невельского, исследовавшего нижнее Приамурье и обосновавшего фактическими данными притязания России на территории, указанные в обоих договорах, Муравьёву не предоставилась бы возможность выполнить акт присоединения их к России.

47. Григорий Николаевич Потанин (1835–1920) – путешественник и этнограф, виднейший исследователь Монголии и Западного Китая.

Из книги Г. Н. Потанина «Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия», в которой передаются рассказы торгоутов о существовании в низовьях Эцзин-гола развалин древнего города, П. К. Козлов впервые узнал о существовании Хара-хото; тогда-то и возник у него большой интерес к этому историческому памятнику прошлого Монголии.

48. Цзамба – мука, приготовленная из пережаренных зёрен ячменя, кукурузы или пшеницы. Этот способ приготовления муки применяется и в Средней Азии. У киргизов она называется талканом. Цзамбу, или талкан, без всяких приготовлений можно есть с маслом, молоком, с чаем и даже просто с водой. Для кочевников это очень удобно, так как не всегда имеется возможность развести огонь и приготовить более вкусное блюдо. Каша из талкана на вкус приятна, приготовляется подобно каше из манной крупы.

49. Тала – по-монгольски степь. В Средней Азии, у казахов, степь называется дала.

50. Дэрэсун – злак до 1,5 м высотой с очень твердым стеблем, способным прокалывать подошву верблюжьей лапы. Растёт в пустынных местностях, приурочиваясь к пониженным местам с большим увлажнением. В Средней Азии он называется чием.

51. В. Бианки, «Материалы для авифауны Восточной Монголии и Северо-восточного Тибета, по данным Монголо-Сычуаньской экспедиции 1907–1909 гг., под начальством П. К. Козлова». Стр. 76–77.

52. Город Куку-хото или Гуй-хуа-чен, как его называют китайцы, находится в северной части провинции Шаньси Внутреннего Китая, но вне Великой стены, проходящей верстах в восьмидесяти от него к юго-востоку. Гуй-хуа-чен ведёт обширную торговлю со всем почти Внешним Китаем и по размерам своих торговых оборотов с Монголией не имеет себе соперников по всей империи.

53. Пустынный загар – характерное для пустынь явление, заключающееся в том, что на поверхность горных пород и их отдельных обломков солнце и ветер вытягивают циркулирующие в них соляные растворы, из которых вода испаряется, а соли образуют тонкую корочку коричнево-черного цвета, подвергающуюся в дальнейшем полировке твёрдыми пылеватыми частицами, что придаёт ей блеск.

«Пустынный загар» встречается не только в пустынях жаркого и сухого климата, но обнаружен даже и в других зонах земного шара: от Арктики до влажных субтропиков и тропиков (См. Л. С. Берг: «Климат и жизнь», ОГИЗ, Государственное издательство географической литературы, Москва, 1947).

54. В таких пересеченных районах, с наибольшим абсолютным поднятием местности, нередко встречаешь крайнюю пустынность, полное отсутствие какой бы то ни было растительной или животной жизни, ни одного живого звука... Повсюду серо-жёлтый удручающий колорит. Подобные места монголы называют «Гоби». [См. прим. 34].

55. Просматривая летописи халхасов и собирая устные предания этого народа, – говорит проф. А. М. Позднеев, – можно не без основания заключить, что все халхаские монастыри в отношении своего происхождения могут быть разделены на четыре разряда. Одни из них были воздвигнуты маньчжурскими императорами в Китае на счёт китайского государственного казначейства, – это так называемые императорские монастыри и храмы; другие устраивались халхасами на пользу их гэгэнов, хутухт и хубилганов – святых, перерожденцев, – как места, в которых должны были проживать эти гэгэны и молиться за народное благо, – это так называемые монастыри гэгэновские или хутухтинские; третьи возникали на суммы, составлявшиеся из пожертвований частных лиц, представлявших собою какое-либо отдельное сообщество, – таковы все монастыри, принадлежавшие в старину отдельным родам халхасов, а в настоящее время, когда халхасы уже совершенно утратили свой родовой быт, принадлежащие той или другой административной единице, на которые разделяются теперь халхасы, – это так называемые хошунные и сумунные монастыри; четвертые, наконец, сооружались на суммы отдельных частных личностей, каковы богатые монгольские князья или знатные и известные своим богатством и добродетелями ламы. («Очерки быта буддийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии». Стр. 3.).

56. До середины XIV в. буддизм в Монголии и Тибете был представлен главным образом сектой красношапочников (сакья-ба). В середине XIV в. в Северном Тибете возникла новая форма буддизма – ламаизм (религия желтошапочников – гелуг-на), основанная реформатором Цзонхавой (Дзонхава, Дзонкаба). Отличие религии реформированного буддизма от его прежних форм заключается не только в вопросах философских, но и в большей строгости устава, который обязывает лам на безбрачную жизнь, что отрицательно влияло на рост населения страны.

57. «Очерки быта буддийских монастырей»... Стр. 105–106.

58. П. К. Козлов, «Тибет и далай-лама»... Стр. 49–51.

59. Урджан – бывшая столица царя Викрамадитьи и один из семи священных индийских городов.

60. Субурганы – преемники древних индийских «ступ» и «чайтья». По сказаниям буддистов, устройство субурганов так памятников замечательнейших священных событий начато было в Индии еще при жизни будды Шакьямуни; впоследствии субурганы воздвигались там не только на местах замечательных событий, но служили еще гробницами для лам, известных святостью своей жизни и своими подвигами на благо буддийской веры. Понятно отсюда, что субупганы, устроенные в различных местностях и в разное время, должны были иметь у себя и разные формы, но у монголов-буддистов субурганы по своему внешнему виду особенно не разнятся. Рассматривая форму субурганы в архитектурном отношении, мы находим, что он состоит вообще из трёх частей: пьедестала – сэнтэй, главной части – бумба и шпица, представляющего довольно высокий, усеченный конус, украшенный тринадцатью металлическими кольцами, увенчанными, как то уже и замечено, изображениями луны, солнца и пламенеющего огня премудрости – нада. (А. Позднеев. «Очерки быта буддийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии в связи с отношениями сего последнего к народу». 1887 г. Стр. 58-60).

61. В описаниях путешественников под ламами обычно подразумеваются вообще духовные лица буддистов. Это не совсем точно. Ламами называют высшее духовенство (настоятелей монастырей, главных монастырских наставников). Согласно ламаистскому учению, лама – первая степень «доброго друга», ведущего человека в его земной жизни к спасению, в духовный мир – нирвану; вторая степень «доброго друга» – бодисатва; третья степень – сам будда, перевоплощённый в человека, а четвертая – будда, обладающий свойствами всеблаженства (см. прим. 60).

Низшее же духовное лицо называется хувараком.

62. «Очерки быта буддийских монастырей»... Стр. 110–112.

63. Халхой называлась Северная Монголия. Из неё образовалось независимое государство – Монгольская Народная Республика, провозглашение которой состоялось 13 июня 1924 г.

Название Халха означает щит, барьер.

Население Халхи в основном состояло и состоит из монголов халха или халхасцев – до 90% (см. прим. 23).

64. «Буддизм в Тибете и Монголии». Лекция профессора Б. Я. Владимирцова, читанная 31 сентября 1919 года. Издание Отдела по делам Музеев и охране памятников Искусства и Старины. Петербург. 1919. Стр. 41–13.

65. Далембой монголы называют белую бумажную ткань.

66. Саксаул – характернейшее дерево центрально-и среднеазиатских пустынь, высотой до 3–6 м, с длинными корнями, до 20 м, уходящими глубоко в землю, что делает его засухоустойчивым. Древесина саксаула очень хрупка, не годна на поделки, но благодаря большому количеству смолистых веществ прекрасно горит. Побеги саксаула охотно поедают верблюды. Зайоанский саксаул (Haloxylon ammodendron), присущий Гоби, у нас в Средней Азии заменяется двумя другими видами: белым саксаулом, приурочивающимся к песчаным массивам, и чёрным саксаулом, избирающим глинистые пространства.

67. Цзасаком в Монголии называют влиятельного, знатного князя, князя-правителя.

68. Ханхайские отложения – краснощветные отложения, преимущественно песчаники и конгломераты, возраст которых точно не установлен.