ПЕКИНСКИЕ СОБЫТИЯ

ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ОБ ОСАДЕ В ПЕКИНЕ

МАЙ-АВГУСТ 1900 ГОДА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Слухи о боксерах.— Причины возникновения движения в Шандунской провинции.— Характер движения, его задачи и направление.

Боксеры, как произвольно назвали их англичане, по-китайски называются и-хе-туань. Смысл этого названия тот, что люди эти собрались в союз для защиты “гармонии силой” или для самозащиты при помощи большого кулака. Когда по окончании японо-китайской [70] войны вольнонаемные китайские войска, состоявшие из всякого уличного сброда, были распущены, то, оставшись без всякой работы и привыкнув к безделью, солдаты организовались в шайки и стали грабить мирных жителей, нападая на деревни, купеческие лавки и даже города. Так как защиты ниоткуда от грабежа разбойников не было, то само население образовало союз для самозащиты и назвало его “и-хэ-туань”.

Таким образом первоначальные союзы самозащиты “Ихэтуань” превратились в политические союзы борьбы, поставившие себе целью отстоять целость и самостоятельность Китая от европейцев и заменить маньчжурскую династию китайской. Вообще тайных обществ в Китае [71] масса и самых разнообразных, начиная от политических, религиозных, до обществ трезвости. Таинственность считается непременным условием успеха деятельности общества и даже вступление в члены обществ трезвости обставлено различными обрядами. Другие думали, что общество “Большого кулака” есть изменившее лишь свою программу старое тайное политическое общество “Белого лотоса”.

Не обладая достаточно организованными силами, чтобы бороться с немецкими войсками, отряды боксеров несколько раз были разбиты немцами, многие селения, оказывавшие сопротивление немцам, были немцами сожжены. Таким образом, боксеры пополнялись в числе и объединялись в мысли бороться против европейцев. Скоро вся Шандунская провинция наполнилась боксерами; они захватывали целые города и брали выкуп со всех торговых и богатых людей, вступали в сражения с высылаемыми китайскими войсками, часто их разбивали и все подвигались вперед и вперед к Пекину. По пути они нападали на христиан-китайцев, разоряли их дома, а в случае сопротивления убивали всех от мала до велика. Ненависть свою к христианам-китайцам они объясняли тем, что миссионеры-христиане первые внесли в Китай бедствие для народа и открыли Китай владычеству [72] европейцев. Китайцы, принимая христианство, отступаясь от культа почитания предков и Будды, тем самым становились изменниками и врагами своей родины. Небо наказывает Китай нашествием европейцев, посылает бездождье, засухи, болезни. Правительство не противится нашествию европейцев, отдает им Китай; поэтому, чтобы не погибнуть, верные китайцы сами начали борьбу, рассчитывая на покровительство неба против чуждых пришельцев. В Тян-цзине, среди китайского города, начался ряд пожаров, а в окрестностях Пекина стали следовать нападения на китайцев-христиан по заранее составленному плану. Христианские селения подвергались разорению, а за последнее время эти нападения сопровождались уже убийствами и жестокостью. Боксеры убивали всех, мучили и жгли христиан-китайцев, разбивали головы детям. Всегда в деревнях китайцы-язычники относились неприязненно к китайцам-христианам, но за время движения боксеров эта неприязнь перешла в озлобление и ненависть. В начале апреля в Пекине стали ходить определенные слухи, что боксеры стягивают все свои силы в Пекин, чтобы избить всех европейцев. Отовсюду стали получаться известия о боксерах и нападениях их на христиан-китайцев, появились наконец и жертвы этого народного движения: из окрестных [73] деревень прибежали сотни христиан, разоренных и даже увечных, искать спасения в стенах католических миссий. Беглецы рассказали и о всех ужасах, ими виденных и перенесенных. В самом Пекине появились прокламации боксеров, которые призывали народ к восстанию и избиению европейцев, обвиняя последних в том, что они отравляют воду в колодцах, почему все время среди населения держатся болезни и громадная смертность. По счастью однако бывшая всю зиму сильная эпидемия дифтерита и скарлатины с громадной смертностью значительно стихла среди китайцев. В Пекине в летучих уличных листках напечатан был рассказ одного из рабочих на городской стене, который сам будто бы видел, как европеец, подойдя к колодцу, всыпал в него какой-то порошок. Одновременно с этим в объявлении рекомендовалось всем запастись противоядием и очистить воду. У китайцев имеется ряд средств, специально назначаемых для очистки и обезвреживания отравленной воды,— средств, составляющих тайну их изобретателей,— которые проделывают всегда свои гешефты во времена народных бедствий и болезней.

Прокламации уверяли также, что дождя нет и не будет до тех пор, пока европейцы останутся в Пекине. Хотя не было ни одного случая [74] нападения на европейцев, но состояние всех было тревожное; европейцы стали бояться удаляться из стен Пекина, так как повсюду можно было встретить боксеров. Боксеры распускали слухи, что само правительство ненавидит европейцев, но не в силах вступить с ними в открытую борьбу, что оно одобряет деятельность боксеров и что в 8-й луне, т. е. в августе месяце, боксерам будет произведен смотр в Пекине и будет разрешено начать открытую войну с европейцами. Указание на август месяц имело также свое объяснение. Китайцы по своей природе рационалисты, но при этом закоренелые суеверы и мистики. Все их религиозное миросозерцание наполнено легендами и суевериями, поэтому в основу всякого социального явления и события они кладут миф или создают легенду. У боксеров есть также мистическая подкладка, которая должна действовать на простой, но суеверный смысл народа. Из собранных мною сведений о боксерах я узнал, между прочим, следующее. Некоему китайцу, размышлявшему о современном положении страны, приснился сон, в котором ему указывался чтимый в народе монастырь, где он может найти ответ на занимающие его вопросы. Китаец отправился туда, нашел там старца отшельника, который ему сказал, что все зло в Китае происходит от европейцев и миссионеров. Европейцы [75] желают захватить могилу Конфуция и разрушить храм его, а на развалинах построить свой христианский храм. Миссионеры приносят страшное зло, соблазняя китайцев переходить в христианство. Будда гневается на китайцев, которые стали отступниками буддизма, и в наказание небо послало на Китай засуху, и будет голод. Чтобы вернулось в Китай прежнее благополучие, необходимо изгнать европейцев, но бороться с европейцами, у которых такая сила, невозможно обычными средствами, необходимо предварительно подготовиться и сделаться неуязвимыми для европейских пуль и европейского влияния и оружия. Достигнуть этой неуязвимости возможно только известными упражнениями и чтением при этом заклинательной молитвы. Достигнув совершенства в этих упражнениях, можно вступить в открытую борьбу. Затем этот старец дал указания, какие нужно производить упражнения и какую читать заклинательную молитву, дал также и веревку, которая должна висеть в известном храме до восьмой луны, т. е. до августа месяца. В этом месяце эта веревка приобретет чудодейственную силу: она будет разбивать стены всех домов, защищаемых европейцами, и ниспровергать все их орудия; до августа же месяца не следует делать нападений на европейцев. На улицах и площадях Пекина можно было встретить [76] свободно по двое, по трое китайцев, производивших свои упражнения; несомненно, это были люди искусственно взвинчивавшие свою нервную систему, искусственно подготовлявшие себя до степени аффекта, под влиянием которого может проявиться фанатически настроенная масса, способная на все в своем умоисступлении. Прежде всего в Пекине боксерами сделался весь уличный сброд, среди которого встречалось много подростков-нищих, недавно еще бегавших за европейцами и просивших милостыню обычными криками: “Лао-йе, мейо чи-фань”, т. е. “господин, есть нечего”, а ныне поступивших в боксеры и проделывавших целый ряд разнообразных движений. Подготовительные телесные упражнения боксеров состояли в следующем: участники становились на открытом месте, лицом на юго-восток, поставив перед собою предварительно зажженные жертвенные свечи или зажженный факел. Затем читали нараспев заученную заклинательную молитву и дожигали после этого на свече жертвенные бумажки. После этого они становились на четвереньки, сложив особым способом руки и начинали делать туловищем качательные движения из стороны в сторону. Со многими скоро начинали делаться судороги, подобно эпилептическим, они падали на землю, бились, затем вскакивали, размахивали руками, прыгали. Глаза [77] у них наливались кровью, у рта появлялась пена. Но таких впечатлительных и нервных субъектов было мало, а из них-то впоследствии и вырабатывались фанатики, руководители движения...

Находя европейцев и миссионеров виновниками всех зол, обрушившихся на Китай, боксеры считали истребление своих врагов подвигом, к которому и готовились со всем рвением сектантов. Среди ихэтуаньцев было, несомненно, много глубоко убежденных в истинности своего призвания, были несомненно фанатики идеи, которые влияли на массу, доводя себя до экстаза и проделывая вещи, которые должны казаться толпе сверхъестественными, совершаемыми только теми людьми, в которых живет особый дух, особый демон. Мне передавал очевидец, которому я безусловно верю, что он сам видел, как один из таких фанатиков, доведя себя до экстаза, ломал на куски копья, сабли, свертывал железные полосы, как веревку, делал невозможные для обыкновенного человека прыжки. Пользуясь доверием народных масс, ихэтуаньцы прославляли себя неуязвимыми, не боящимися ни пули, ни сабли, так как и пуля, и сабля отскакивают от их тела обратно, а если кто и падал из них, как бы убитый, то такое состояние видимой смерти могло продолжаться только три дня, по [78] истечении которых мнимо убитый встает живым, здоровым и невредимым. Но такое состояние неуязвимости достигается не легко: необходимы постоянные телесные упражнения, имеющие мистическое значение, как призывающие вселиться духа силы; кроме того необходимы пост и моления перед началом действий. Увлечение ихэтуаньским учением, а главное заманчивое обещание получить неуязвимость, охватило в Пекине и его окрестностях все юношество и молодежь. Громадное большинство подростков проделывало все эти упражнения скорее, как забаву, поощряемое к тому заманчивыми обещаниями в будущем и подарками в настоящем. Нищие и старики во множестве примыкали к боксерам из-за пропитания, которое им давалось, а также и из-за денег, которые им платились. Отсюда стало понятным впоследствии явление, что после первого же залпа европейцев вся толпа боксеров обращалась в беспорядочное бегство; ни подростки, ни нищие старики не могли быть убежденными бойцами за идеи боксеров. Только главари этой толпы бежали действительно в экстазе, подпрыгивая и размахивая саблей прямо на ружейные дула, на них направленные, и падали, пронизанные меткой пулей. Таких фанатиков в Пекине было убито несколько десятков. Вся же масса всякого боксерского сброда погибала, как [79] бегущее без пастыря стадо. Способность воспринимать силу духа приобретается после продолжительных упражнений. Когда руководители признавали готовность нового члена, то давали ему освященный нож и саблю, которыми он и клялся истреблять христиан-китайцев и европейцев. После этого упражнения проделывались уже в храмах и к ним подготовлялись суточным постом. Вообще же всем членам общества воспрещалось есть мясо животных. Общество ихэ-туань имело прочную и широко ветвившуюся организацию, в основу которой положены были небольшие кружки, руководимые одним из опытных членов общества. Такой порядок, впрочем, практикуется китайцами при организации всяких обществ, даже и неполитических, напр. общества трезвости. Когда такой кружок достигал достаточной подготовки, то члены его собирали новые кружки и сами становились их руководителями. Немудрено, что своими упражнениями и всей обстановкой боксеры оказывали подавляющее влияние на молодежь, немудрено, что повсюду в деревнях все подростки-мальчуганы проделывали эти упражнения, полагая, что они станут неуязвимыми от европейских пуль после того, как, пролежав на земле и прочтя заклинательную молитву, воспримут в себя особую чудесную силу. Опасность для европейцев несомненно создавалась [80] от боксеров, так как этими упражнениями воспитывалась нервно развинченная армия, которая может надолго оставить в Китае заразную нервную эпидемию, захватить народные чувства и народную душу, истомленную нищетой и страданиями, потерявшую веру в самое себя, подавленную сознанием того ужаса, которым карает народ разгневанное небо, и убежденную, что спасение народа в общем массовом движении против наплыва чужеземных поработителей.

Я старался уяснить себе значение и основы начинавшегося народного движения, я расспрашивал многих китайцев, более или менее заинтересованных в этом движении, и на мои вопросы о задачах и целях подготовлявшегося движения (разговор шел в апреле месяце) мне отвечали откровенно, что движение это направляется главным образом, чтобы противодействовать католической пропаганде, которая все глубже внедряется в китайский народ и вносит вражду, раздоры, несогласия в население, подрывает самые устои народной жизни, вмешивается в политические интриги и интригами создает китайскому правительству много замешательств. Вообще же христианство противно духу китайского народа, а миссионеры являются врагом народа: против миссионеров возбуждены все слои китайского общества, их [81] одинаково все ненавидят: и сановники, и чиновники, и войско, и народ. Что касается европейцев, то руководители движением далеко не относятся все поголовно с ненавистью ко всем европейцам; они признают, что среди иностранцев есть истинные, добрые и даже расположенные к китайцам люди, но таковых очень мало. Большинство же европейцев — люди грубые, алчные, к китайцам относятся с презрением, а с простым народом обращаются, как со своими рабами, даже часто бьют китайцев. Такое обращение европейцев с китайцами известно народу и не может, конечно, вызвать с его стороны ответных добрых чувств, а вызывает только ненависть. В какое время и какими путями начнет свою практическую деятельность общество ихэ-туань — никто в то время в Пекине не предвидел, и громадное большинство европейцев оставалось беззаботным, на все происходящее смотрело очень легко, как на пустые смуты и затеи, а главное возлагало все свои надежды на войска, который тотчас же явятся в Пекин при первой опасности. Никто из патентованных знатоков Китая и его дел не задал себе труда вникнуть в сущность начавшегося народного движения, поразмыслить над причинами, его вызвавшими. Лишь очень немногие относились серьезно к движению с самого его начала, а [82] католический епископ г. Пекина, Favier, проживший в Китае более 40 лет, настойчиво указывал на надвигавшуюся опасность, но его предупреждениям не пожелали придать никакого значения. Некоторые указывали на бывшие уже движения среди китайского народа, имевшие противоевропейский и противохристианский характер: приводили примеры из истории Китая, указывали, что народное движение всегда может принять грозные размеры, а особенно, если китайский народ, на душе которого наболело много обид и неправды, нанесенных ему европейцами, действительно примкнет к движению. На все, однако, было ответом самодовольное непонимание происходившего перед глазами... Беседуя с хошэнами (бонзы, китайские священники буддисты) и с людьми долго жившими в Китае и знающими условия местной жизни, я узнал некоторые подробности интересовавшего меня вопроса. Хошэны передали мне, что они глубоко верят в существование различных демонов, как добрых, так и злых, живущих в воздухе, воде, лесу, в горах и могущих вселяться в человека и жить в нем. Демон может и сам войти в человека, и может войти, уступая лишь зовущим его молениям и заклинаниям. Войдя в человека, дух может проявлять громадную силу, может творить чудеса, [83] недоступные простому смертному. Такой демон и вселяется в призывающих его ихэ-туаньцев. Трудно достигнуть, чтобы демон вселился в человека, но раз это достигнуто, то достаточно бывает одного призывания, чтобы демон стал проявлять свою силу, так как тогда он поселяется в человеке, как бы на жительство. В заклинаниях же заключается великая сила, которая может даже помутить разум в человеке. Впоследствии, когда ихэ-туаньцы выступили открыто в Пекине и сожгли католический храм Нан-тан, убив многих христиан-китайцев, можно было убедиться, что хошэны, во-первых, играли видную роль, как руководители движения, а во-вторых, что они действительно веровали в силу заклинаний и им удавалось вводить в заблуждение некоторых европейцев, принимавших хошэнов за католических миссионеров и оставлявших притоны боксеров без осмотра. В первых числах мая месяца в Пекине все уже заговорили, хотя и очень смутно, пользуясь самыми неопределенными слухами, о появлении там и сям шаек боксеров, которые жгли дома китайцев-христиан и убивали их самих. При этом все единогласно утверждали, как китайцы, так и европейцы, что никогда боксеры не нападали на селения врасплох, но всегда заранее, за несколько дней, предупреждали о нападении и [84] истреблении всех христиан огнем и мечом, предлагая лучше покинуть селения и уйти. В назначенный день они действительно входили в селение, устраивали моление и с зажженными факелами устремлялись прежде всего на храмы, обливая их горючим составом, а затем на дома китайцев-христиан. Дома зажигали, а христиан, не успевших убежать, или убивали, или бросали живыми в огонь. Убивали часто и тех язычников, которые оказывали склонность к христианам. В селениях сами же китайцы-язычники указывали дома своих врагов-христиан. Покончив в одном селении, ихэ-туаньцы тотчас же уходили. Все единогласно подтверждали, что сами они не пользовались ни одной вещью из имущества христиан, но следом за боксерами всегда шли шайки грабителей, которые и набрасывались на имущество, растаскивали его и добивали несчастные жертвы ненависти ихэ-туаньцев, если иногда христианам и удавалось спрятаться.

В первых числах мая стало уже известно, что по деревням в окрестностях Тянь-Цзиня ходил китайский мальчик лет четырнадцати, который рассказывал собиравшемуся народу, что [85] он послан с неба, чтобы поведать китайцам, что европейцев нужно уничтожить, иначе Китай погибнет. Этого вестника неба приняли ихэ-туаньцы, уверовали в его посланничество и исполнили повеление неба. Этого мальчугана, а также и других, рассылавшихся возмутителями, народ слушал охотно и волновался. Особенно скоро волнение, враждебное европейцам, охватило население Тянь-Цзиня и многолюдных селений и городов, расположенных по берегам реки Пейхо. Население здешнее всегда было более или менее враждебно настроено против европейцев, а с проведением железной дороги от Тянь-Цзиня на Пекин, когда десятки тысяч народа потеряли на реке свой заработок, который они имели раньше от перевозки товаров и пассажиров, возбудить в таком населении чувство ненависти было очень легко. Понятно, что воззвание к разрушению железной дороги имело здесь наибольший успех и самое разрушение, начатое с мостов 23-го мая, было произведено особенно основательно. Не только были вынуты и зарыты шпалы, разбросаны и изломаны рельсы, но были сброшены в воду фермы, на которых построены мосты. Начиная с двадцатых чисел мая, боксеры стали проявлять открыто свою деятельность на всем протяжении между Тянь-Цзинем и Пекином. Китайское правительство еще делало попытки [86] подавить возникшее движение, посылая отряды для уничтожения боксеров, но попытки эти или были неудачны, или оканчивались торжеством боксеров. Так, посланный из Пекина отряд в 60 человек против боксеров был завлечен ими в засаду и все солдаты перебиты вместе с офицером, а из других мест приходили сведения, что китайские войска становятся открыто на сторону боксеров или же всецело выражают им сочувствие и сохраняют видимую покорность правительству только до поры до времени. Приходили известия, которые объясняли отчасти и прославленную неуязвимость боксеров для пули и сабли. Оказывалось, что некоторые из боксеров надевали на себя плотно спрессованный из ваты панцирь, который действительно не могла взять китайская тупая сабля. В Пекине около этих чисел на улицах стали появляться боксеры, иногда вооруженные, но чаще только в красных кушаках и красной повязке на голове. Один из китайцев, приходящих в посольство для занятий китайским языком, рассказывал, что он встретил на улице двух боксеров, которые шли и размахивали саблями; за кушаками у них были заткнуты ножи; глаза блестели, как раскаленные угли. Подойдя к палаткам, в которых расположена была для охраны улиц китайская военная стража, боксеры саблями [87] перерубили веревки, прикрепленные к колышкам, и смотрели с хохотом, как падала солдатская палатка. Никто из солдат не осмелился задержать боксеров, и они ушли дальше. Каждый день в посольство обязательно доставлялось несколько новых сведений о боксерах, частью легендарных, частью достоверных, которые, составляя нашу злобу дня, сильно взвинчивали нервы и увеличивали смятение и беспокойство среди женщин и детей. Китайские солдаты рассказывали, как очевидцы или со слов очевидцев, несомненные будто бы факты неуязвимости боксеров для пуль; они утверждали, что после данного солдатами по боксерам залпа из ружей, боксеры падали, но затем несколько раз перевертывались вперед и становились на ноги ближе к солдатам, невредимые. Неуязвимость этим была доказана, и солдаты или бежали от боксеров, или переходили на их сторону. Китайцы-слуги приносили известия о расклеенных прокламациях на улицах. В прокламациях назначались дни и часы нападений на посольства и поджогов христианских храмов. В одной прокламации были даже указаны подробности предстоящего нападения. Сказано было, что в 11 часов вечера с 23-го на 24-е мая по пушечному выстрелу боксеры ворвутся в Пекин через открываемые в это время на полчаса ворота для проезда чиновников с докладами во дворец; [88] что в час ночи будет пущен красный воздушный огненный шар, который будет служить сигналом нападения на католический храм Бей-Танг, а затем и на посольства. Католики-миссионеры утверждали, что действительно они несколько раз по ночам видали, как поднимались над Пекином и в окрестностях огненные красные шары, которые разрывались затем красными ракетами. Ничего нет, конечно, невероятного, что между боксерами вне Пекина и пекинскими была организована сигнализация. Но мы, как ни старались со двора посольства увидать красный шар, ни разу ничего не видали. Затем, распущен был слух, что перед началом общего восстания в Пекине по улицам будут водить девочку в красном одеянии, как призыв к истреблению всех европейцев. Все слухи и все доставленные нам сведения единогласно утверждали, что в Пекине брожение в народе все усиливается, что враждебное чувство к европейцам возрастает, что все кузницы завалены заказами на ножи и мечи, что все железные лавки полны покупателями, ждущими очереди, чтоб получить нож. Такой огромный спрос на оружие сопровождался опять-таки созданной легендой. Рассказывали, что один кузнец, который принял заказ изготовить партию ножей по полтора лана (около 2 р.) за штуку, увидав, что спрос на [89] его работу сделался громадным, пожелал нажиться на ножах и возвысил плату до двух лан. И что же? Каждый нож, который он после этого выковывал, ломался у него в руках и работа и материал пропадали даром. Устрашенный таким явлением кузнец по прежнему стал брать за работу полтора лана и ножи быстро выходили из-под его рук и прекрасного качества.

Первое время мне казалась непонятною та ненависть, с которою само население относится к своим же собратьям христианам. Миссионеры католики безусловно — великие подвижники, большинство, по крайней мере; я сам видел в Пекине обстановку их жизни, их лишения и терпение, их труды. Надо обладать железной силой воли, чтобы выносить все то, что они выносят и в то же время в награду приобретать общенародную ненависть. Но при ближайшем ознакомлении с условиями, при которых распространяется католичество в Китае, ненависть народа и чиновников к миссионерам стала мне понятной. Оставляя совершенно в стороне вопрос о политических интригах католических миссионеров, — интригах, которыми занимаются, конечно, лишь генералы из них, а не простые труженики, вся католическая пропаганда является не мирной насадительницей великих истин Христова учения, но воинствующей силой, утверждающей в стране [90] свое господство. Прежде всего католичество пользуется громадной экономической силой в Китае, оно владеет огромными участками земли. Миссионеры скупают постоянно у бедняков-китайцев их земли, на которых и селят своих христиан. Посадив первое зерно, миссионеры начинают влиять, чтобы оно дало плод. Новый член-христианин старается уже обращать, влияя на бедняков, в христианство. Он подготовляет почву. Склонному к принятию католичества бедняку миссионеры тотчас же оказывают помощь или деньгами, или покупкой необходимых земледельцу предметов, или покупая ему землю, а земля для китайца-земледельца — единственный идеал счастья! Создав в селении католическое ядро, миссионеры крепко держат его в руках, а новые члены, католики из китайцев, тотчас же порывают всякую связь со своими братьями по крови. Они взаимно становятся не только чужды, но враждебны друг другу. Если с христианином-китайцем случается какая беда или его обижает китаец-чиновник, то христианин жалуется миссионеру; миссионер немедленно передает жалобу в посольство, которое признает себя покровителем католичества; китаец-христианин выходит всегда прав: за него стоят горой уже не только миссионеры, но и христиане-европейцы. Короче сказать, миссионерство католическое создало в Китае свое собственное [91] государство, а из китайцев-католиков создало своих подданных. Надо отдать должную похвалу миссионерам-католикам за их уменье и такт, с которым они производят обращение китайцев в католичество. Безусловно верно, что среди китайцев много есть истинно преданных католичеству христиан, целые поколения которых насчитывают сотни не только последователей в своем роду, но мучеников, пострадавших в былые гонения христиан в Китае. Правда, католичество умеет уживаться со многими народными языческими верованиями и это много помогает его распространению. Миссионеры также весьма осторожно обращаются и с народными чертами характера и обычаев. Они требуют нравственности от христиан-китайцев, но в меру, не запугивая их воображение страхами сурового воздаяния. Мне пришлось быть очевидцем следующего характерного факта. Один слуга китаец-католик проворовался; хозяин призвал его и стал укорять, говоря, какой же ты христианин; разве тебя католики миссионеры учат воровать, не говорят что это грех? Китаец, стоявший до этого времени стыдливо потупив глаза в землю, оживился, радостно поднял их и совершенно убежденно ответил: “Миссионеры говорят, что много воровать нельзя, грех, а мало-мало можно!” Этот простой и ясный ответ дает понятие о той практичности и житейской опытности, которыми [92] руководствуются в своей пропаганде миссионеры-католики, а также, по всей вероятности, миссионеры и других вероисповеданий. Китайское правительство не могло, очевидно, сочувствовать христианской пропаганде католиков и хотя подчинялось открыто требованиям представителей держав, ратовавших за своих миссионеров, но тайно всегда стояло на стороне своих верований и поощряло своих чиновников, которые в угоду католической пропаганде, наказывались. И только к одному христианству сумели миссионеры-католики вселить в народе такую ненависть. Все, знающие характер китайского народа, утверждают единогласно, что китайцы, не только самый веротерпимый народ в мире, но даже безразлично относящийся к вопросам веры. В Китае последователи буддизма, даосизма, конфуцианства, магометанства, религий, совершенно противоположных одна другой уживаются, однако, мирно бок о бок в одном и том же селении или городе, а христианская проповедь любви внесла злобу и ненависть. Не настало ли время самим миссионерам и представителям христианства поглубже вникнуть в этот вопрос и решить, кто виноват: гибнущие ли от разорения и голода, вызванного этим разорением китайцы, или предъявляющее к этому же народу громадные иски за убытки представители христианской проповеди?..

Прибытие десантов.— Русские.— Американцы.— Японцы.— Немцы.— Англичане.— Французы.— Австрийцы.— Итальянцы.

Обсуждение вопроса о вызове десантов в Пекин заняло много времени. Приходилось принимать во внимание много условий и соразмерять с одной стороны степень действительной опасности с необходимой для устранения ее численностью вызываемых солдат, а с другой стороны приходилось считаться с крайней подозрительностью китайского правительства, старавшегося всеми силами отклонить требование о вызове десантов, и утверждавшего, что с их стороны данное разрешение на введение в столицу богдыхана иностранных войск уронит китайское правительство в глазах китайского народа, вызовет в народе сильное недовольство и даже опасные волнения не только против китайского правительства, которое народ [94] не замедлит обвинить в потворстве и страхе перед европейцами, но и против самих европейцев, как насильников, врывающихся в китайскую страну. Китайские министры изо всех сил старались убедить европейских представителей удовольствоваться принятием охраны со стороны правительственных китайских войск. После долгих переговоров китайские министры должны были уступить и согласиться дать разрешение ввести в Пекин десанты в следующих количествах: для охраны русского посольства сто человек (в Пекин пришли только матросы, 72 человека при двух офицерах; 25 человек казаков Забайкальского войска с сотником Семеновым оставлены были в Тянь-цзине); для охраны американского и французского посольств пришли 75 французов и 63 американца при двух офицерах при каждом отряде; для охраны английского 79 чел., немецкого 50 чел. и итальянского посольства — 28 человек, для охраны австрийского посольства пришло 30 человек и для охраны японского — 25 человек (пришла одна половина десанта, другая осталась в Тянь-цзине). Русские, французы, американцы, немцы, японцы, итальянцы вошли вечером 18-го мая, англичане и австрийцы вошли утром 19-го мая. Для русского десанта заранее было приготовлено помещение в стенах русского посольства и все матросы [95] размещены были чисто и свободно. Под личным моим наблюдением всюду были вымыты и дезинфицированы нары и полы, а матрацы набиты свежей соломой.

Прибывшие европейские десанты нас всех [96] интересовали, так как представляли характерные особенности каждой национальности отдельно. Из всех европейских десантов по наружному своему виду особенно выделялись американцы. Десант их, морская пехота, пришел с броненосца “Орегон”, экстренно присланного с Манильи в Китай. По наружному своему виду американцы все были худощавы, высокого роста и поражали своим интеллигентным видом, что вполне понятно. В Америке нет резкого различия и деления на сословия, как в Европе, нет и всеобщей воинской повинности. Войска набираются по вольному найму, следовательно, в военную службу идут только те, которые любят военную профессию, или те, которые все испробовали, испытали все поприща, прошли огонь и воду и которым ничего более не оставалось, как наняться в солдаты. Я не беру, конечно, те исключительные случаи, когда в силу патриотизма все граждане стремятся стать в ряды войска. Военная форма американцев очень проста и приятна для глаз. Бывшие в Пекине американцы носили синего цвета однобортный мундир, застегнутый на пять желтых металлических пуговиц, на плечах такие же синие с красными выпушками погоны, светло-синие брюки, с белой тесьмой по швам у унтер-офицеров, штиблеты на ногах, и мягкую широкополую коричневого цвета шляпу на [97] голове. Вместо кокарды сбоку на шляпе находился металлический герб, представляющий глобус и якорь. Среди американцев было двое немцев из Риги, из которых один только смутно помнил Россию, так как родители его переселились в Америку, когда он был маленьким. Все американцы, взятые вместе и каждый порознь, выделялись своей самостоятельностью. В отношениях вне службы между солдатами американцами и офицерами нет той связывающей дисциплины, которая смущает нижнего чина, подавляя его страхом, но нет и фамильярности. В свободное от службы время солдаты и офицеры — только граждане, соединенные общностью интересов и уважением. Во время же службы каждый сознательно исполняет свои обязанности, каждый знает, чего от него требуют, и исполняет требования, не дожидаясь ни понуканий, ни окриков, ни зуботычин, разбивающих лицо солдата в кровь. Я много наблюдал отношения капитана Мейерса к своим подчиненным, и мне было понятно то высокое уважение, которым он пользовался у них. Относясь серьезно к своим обязанностям офицера, он был всегда среди солдат. Там, где спали на улице его солдаты, располагаясь на циновках, стояла и его койка; обходя и осматривая баррикады, он выслушивал мнения своих солдат и делал объяснения по всем вопросам, которые касались защиты и обороны. [98]

После американского десанта наиболее заинтересовали всех японцы. Своим наружным видом, военной выправкой, обмундировкой, японцы-солдаты ясно говорили, что военному делу в их стране посвящено немало забот. Японцы-солдаты вообще низкорослы, но коренасты, мускулисты, с крепко развитыми ногами, все отличные ходоки. Все они были словно отлиты в свою военную форму; не было среди них ни “увальней”, ни “мешков”. Все, начиная с фуражки с желтым околышем, которую носит пехота, белой куртки, панталон и штиблет, все было на японцах прочно, аккуратно пригнано, соответствовало росту. Величина ружей собственного изготовления и собственной системы, величина сабель,— все у них пропорционально. Ружья у японцев короткоствольные, пули небольшие, ружейное ложе тоже невелико. Японское ружье легкое, изящное. Тем не менее оно бьет превосходно. Маленькие пули из небольших ружей Маузера и Манлихера, как показал опыт войны, били чрезвычайно сильно и в то же время составляли истинное благодеяние для раненых. Обладая никелевой оболочкой, эти маленькие пули насквозь пробивали не только мягкие ткани, но и кость. Образуя сквозной [99] пулевой канал, пули эти однако не производили ни разрыва тканей, ни раздробления кости. Рана получалась чистая, с ровными краями, маленькая. Благодаря только такой пуле с никелевой оболочкой, легко протекали и скоро заживали такие тяжелые и опасные, а в прежние времена прямо смертельные ранения, мучительные по течению, каковы, например, сквозные ранения через легкие, ранения локтевых сочленений и другие.— За японцами выделялись немцы, которые привлекали внимание также своей выправкой, своей сплоченностью, своим единством. Одеты в парусиновую всю коричневого цвета форму, в сапогах на толстой подошве, тяжелых неуклюжих, мерно отбивая и как-то притопывая при ходьбе такт, немцы общим своим видом производили очень приятное, хотя какое-то деревянное впечатление на зрителей. Все это были люди молодые, крепкие, рослые, с простыми, но добродушными лицами. Англичане в своих синих мундирах и черной шапочке лодочкой на голове, надетой на бок, выглядели чистенькими, приглаженными приказчиками. Они производили впечатление очень приличных молодых людей, которые случайно одеты в военную форму, случайно исполняют обязанности солдата, но в существе своем они вовсе не солдаты, а только случайные военные. В английских солдатах все было чисто, выправлено, [100] но силы военной, которая внушает доверие в друзьях и страх во врагах,— этой силы не было. Французы-моряки в матросских куртках и синих шапках с красным помпоном на макушке были симпатичны общим своим видом; в их лицах много было живости, нервности, впечатлительности, но мало настойчивости, мало удали. К французам примыкали и итальянцы, красивые, с блестящими живыми глазами, но довольно-таки фигурой жидковатые. Австрийцы производили какое-то неопределенное впечатление,— так и бросался в глаза их разноплеменный состав, красиво собранный, но не прочно сплоченный. Наши русские матросы выглядели молодцами. Из всех европейских десантов цельное и полное впечатление производили только четыре: русские, американцы, немцы и японцы. Между русскими и немцами проглядывало много общего: та же народная целостность, та же устойчивость, хотя в голубых глазах немца и светилось более нежности, в них было что-то напоминающее детство. Немцы были телом порыхлее русских, которые против немцев были помускулистее. Лица русских были оживленнее. Что касается японцев, то они стояли по наружности своей совершенно особняком от всех. Не только желтый цвет кожи и узкие косые глаза выделяли их в особую племенную желтолицую группу, но самое [101] выражение лица не имело ничего общего с выражением лица у европейцев. В чертах лица у японцев мне ни разу не удалось видеть ни добродушия, ни удали, ни скромной застенчивости. На лицах японцев лежало застывшее выражение упрямого и вместе с тем злого постоянства. Так и светился в их черных маленьких глазках твердый характер неприрученного еще зверька, который и сам не будет просить пощады, но и другого не пощадит. Как нельзя более к характеру японца применимо высказанное одним из знатоков этого народа мнение о склонности японцев к принятию христианства. Христианство,— говорит он,— от своих последователей требует души человеческой, но у японцев души нет, а есть только внутренности.

Прибывшие в Пекин десанты разместились все по посольствам, причем 30 человек от французов и 10 человек от итальянцев составили отдельный отряд, который под начальством французского унтер-офицера отправлен был в католическую миссию Бей-Танг для охраны собравшихся там миссионеров с епископом A. Favier, сестер милосердия и китайцев-христиан. На долю этого отряда выпала самая тяжелая борьба, которую он с честью выдержал: совершенно отрезанный от европейцев, Бей-Танг два месяца [102] продержался один против осаждавших и громивших из пушек его стены полчищ китайцев! Все десанты разделились по группам: часть австрийцев, итальянцев и французы составили первую группу, немцы — вторую, японцы и вторая часть итальянцев и австрийцев — третью группу, американцы и русские — четвертую и англичане — пятую. Русские и американцы, будучи соседями, сдружились друг с другом с первого же дня, что вполне понятно: с первого же дня им пришлось идти рука об руку все время, быть под огнем на баррикадах, вместе умирать на глазах друг у друга от китайских пуль и грудью отстаивать одни и те же стены. Американцы, как более нервные и впечатлительные, резче и нагляднее выказывали свою приязнь к русским: на стене американцы предлагали разделить с русскими свой завтрак, угощали русских кофе, некоторые даже учили русских читать по-английски, и я видел сам, с каким интересом и терпением американец писал английские слова, а русский старался их запоминать и выговаривать. Англичан американцы терпеть не могли, считали их трусами, хвастунами и очень комично объясняли свой взгляд на отношения американцев и русских к англичанам. Похлопывая по плечу русского матроса, американец говорил, подкрепляя свою речь [103] мимикой: “немец не хорош, англичанец плох, русский хорош, американец хорош; русские и американцы бум-бум англичан”, — т. е. Россия и Америка будут союзниками в войне с Англией, русские с американцами будут вместе стрелять в англичан. Немцев американцы недолюбливали за то, что немцы впоследствии не выдержали на стене и оставили ее в самую горячую и опасную пору.

Между американцами и русскими, когда уже началась война, состоялось как бы взаимное соглашение мстить китайцам за каждого раненого или убитого русского и американца. Когда 22-го июля во дворе Русско-китайского банка при кладке баррикады рабочими китайцами был смертельно со стены ранен наблюдавший за работами русский матрос Арабатский, то американцы поклялись за него убить пятерых китайцев. Просидели они целый день, не сходя со стены, и к вечеру могли выследить только троих китайских солдат, которых и убили. Недостача же двух до того огорчила американцев, что они стали просить разрешения у своего начальника убить для полноты счета двух мирных китайцев, которые показываются на улицах за стеной, убеждая, что это наверно боксеры, временно снявшие свои красные повязки. Разрешение однако дано не было, и американцы добыли две намеченные [104] жертвы на другой уже день. С другими десантами русским не приходилось близко соприкасаться, исключая немцев, с которыми они были в хороших отношениях, ходили раз на помощь в немецкое посольство, когда китайцы одно время направили туда всю силу своих нападений. Англичане ни с кем не были в хороших отношениях, держали себя со всеми свысока.

Все мы, русские, ожидали с большим нетерпением прибытия нашего десанта; для меня же лично прибытие десанта имело еще особое значение. Дело в том, что, прослужив пять лет в Пекине, я до того расстроил свое здоровье, что должен был с семьею выехать в мае месяце в отпуск в Россию. Все вещи наши были уложены, ящики крепко заколочены, чтобы тронуться в путь. Известие о десанте задержало меня. Я имел уже опыт 1898 года, когда был также вызван десант в 75 человек матросов и казаков, и десант этот пришел в Пекин без врача, имея только одного фельдшера с походным ранцем лекарств первой помощи. Как только десант вошел во двор посольства и разместился в помещениях, то оказалось, что из казаков прямо с коня легли на койку трое тифозных, вышедшие уже больными из Порт-Артура, в котором свирепствовала в то время тифозная [105] эпидемия. В течение первой недели из 35-ти человек казаков лежало тифозными восемь человек, о других амбулаторных больных я уже не говорю. По счастью, смута в Пекине 1898 года не имела того острого характера, какой она приобрела в 1900 году, и десанту пришлось провести зиму в покое, так что большинство солдат поправились, пополнели и поздоровели. Но насколько было тяжело мое положение, как врача, имеющего заразных больных при условии неимения для них соответствующей обстановки для ухода, понятно каждому. Теперь шел, правда, десант из матросов, условия жизни которых и санитарной обстановки столь же были далеки от условий жизни казаков, как небо и земля, но теперь и время было другое, теперь десант шел не “на военную прогулку”, а на тяжелое дело. Думалось мне, что с десантом идет и военный врач. Как я желал этого! Тогда я с семьей мог бы со спокойной совестью оставить Пекин. Надежды мои однако не сбылись: десант в 72 человека пришел с одним только фельдшером и даже без санитара. Таким образом вместо того, чтобы отправиться в отпуск, я счел своей обязанностью, имея отпуск в кармане, отправиться к посланнику и доложить ему, что при настоящих тревожных обстоятельствах и прибытии десанта без врача я не считаю [106] себя в праве оставить Пекин. Так я стал не только врачом миссии, но и военным врачом при десанте, с которым пробыл все время в стенах миссии, с ним же вместе вышел из Пекина 19-го августа. Все мои вещи, так крепко уложенные в ящики, первыми легли в основу баррикады, устроенной для защиты русской колонии в помещении, отведенном для нее в английском посольстве.

Матросы все пришли молодцами и дали только несколько человек больных вследствие переутомления после длинного и тяжелого перехода по суше. Фельдшер Вольфрит, латыш, молчаливый и работящий, оказался полезным помощником, так как для больных не столько необходимо было лечение, сколько правильный уход и соответствующее питание. Лазарет для больных был очень удобный и состоял из двух комнат, взятых от заслуженного учителя китайского языка в русском посольстве сян-шена Ли, 72-х-летнего старца. Комнатки были светлые, оклеенные свежими обоями, и на окна я повесил голубые занавески, чтобы придать помещению веселый, уютный вид. Так как больным была необходима прежде всего диета, то, назначив разные меню, в которых главную роль играл масляный перловый суп, пока не получалась возможность перейти на мясные порции, я выполнение этого меню и [107] приготовление кушаний отдал под наблюдение Вольфрита, следившего на общей матросской кухне за порядком и правильностью доставки порций. Слуги у нас уже все разбежались, и нам самим приходилось перебиваться кое-как. К началу враждебных действий все больные выздоровели.

Появление боксеров.— Назначение в охрану китайских отрядов по Посольской улице.— Моя поездка в Бей-гуань.— Сожжение боксерами православной церкви в Дун-динь-ань и скакового круга близ Пекина.— Прибытие в Пекин отряда дун-фу-сян. Начальники десантов приняли план действий.— Китайские ночные патрули.— Назначение принца Туана главным министром.— Письмо из Калгана.

Движение боксеров в первых числах мая месяца выказало определенно составленную ими программу действий, твердо поставленную цель, состоявшую в объединении всех их сил в Шандунской и Чжилийской провинциях. Ясно было для каждого мыслящего человека, что Тянь-цзин и Пекин поставлены на первую очередь в движении боксеров. Для многих из нас было уже достаточно ясно, что движение это обещает быть не только серьезным политическим движением для внутренней жизни Китая, но что оно станет опасным народным движением [109] для всех европейцев,— движением, конец которого и последствия трудно было даже предугадать. При начале движения все сводилось лишь к вопросу, как будут держать себя китайские войска и китайское правительство. Относительно китайских войск сомнений не было; все признавали, что это самый опасный, разбойничий, распущенный и нищенский в то же время элемент, одинаково страшный как для китайского мирного населения, так и для европейцев. Не было сомнения, что большая часть из них примкнет к враждебному движению против европейцев не столько из-за идей, сколько ради грабежа. Что же касается китайского правительства, то мы думали, что оно будет настолько благоразумным, что не даст развиться этому опасному для него самого движению и остановит его вовремя. Правительство китайское располагало для этого достаточными силами более или менее обученного европейскими инструкторами войска, дисциплинированного, порядочного по своему внутреннему составу, находившемуся под начальством генералов Не-ши-чэна и Юан-ши-кая, расположенных к европейцам и понимавших необходимость для Китая общения с Европой. Но правительство, как это выяснилось впоследствии, будучи нерешительно вначале, примкнуло затем видимо к движению боксеров, и само стало направлять его [110] по столь опасному для себя пути непосильной борьбы с европейскими войсками. Для нас, невольных обитателей Пекина, тяжелое время жизни началась с 25-го мая, когда все имеющие очи, чтобы видеть, видели, что противоевропейское движение приняло уже угрожающее размеры, что оно направляется твердою рукою. До 25-го мая положение наше было довольно сносно, население Пекина было спокойно и волновалось лишь массой слухов и небылиц, которые распускали боксеры о своих чудодейственных силах, да любопытством в отношении европейцев, которые оставались спокойны, живы и нисколько не меняли своего образа жизни. Население несомненно сочувствовало идее боксеров, так как оно далеко не безразлично относилось к тому униженному положению, в котором очутился Китай, их родина, страна, где находятся могилы их предков; население, несомненно, веровало в боксеров, но, не получая указаний от правительства, оставалось спокойным, не выражало явно враждебных отношений. До 22-го мая сообщение между Пекином и Тянь-цзином было свободно, но в ночь на 22-е мая оно прекратилось, так как боксеры начали уже разрушать железнодорожный путь и порвали телеграфную проволоку, а в ночь с 23-го на 24-е мая сожгли и разграбили железнодорожную станцию Ан-динь, четвертую от Тянь-цзина. Еще [111] в первых числах мая, когда только начались усиленные толки о движении боксеров в окрестностях Пекина, когда стало усиливаться народное движение по Посольской улице и посланники стали совещаться, чтобы решить вопрос о вызове десантов для охраны посольств, а от китайского правительства стали требовать ограждения европейцев на улицах от народной толпы, то китайское правительство проявило все видимое старание к безопасности европейцев; у каждого посольства у ворот были поставлены пикеты китайских солдат с копьями на бамбуковых палках и красными кистями у места, где копье насажено на древко. Но эти воины вызывали только насмешки, настолько они были комичны на своих постах. Все время они проводили или лежа у ворот на циновках, которые постилали на землю, или играли в карты и кости (домино) или же, сняв с себя форменное одеяние, и оставшись полуголыми, занимались поиском в одежде насекомых. Оружие же свое, копья, далеко ставили от себя. Когда же настало тревожное время, то эта охрана стала опасна, так как, несомненно, среди нее было много боксеров, которые могли поджечь посольство; поэтому сами европейцы просили убрать эту стражу совершенно от посольств. С началом беспорядков на железной дороге от 14-го мая [112] правительство поставило уже для охраны европейской улицы отряды регулярного войска из дивизии генерала Чжун-лу, вооруженных новенькими Манлихеровскими ружьями и прилично одетых в куртки белого цвета с синими окраинами. Солдаты были в общем добродушно настроены, были все молоды, встречались между ними даже юноши лет 15-ти. Такая же охрана войсками поставлена была и на вокзале, на станции железной дороги в Пекине. Но на станции эта охрана не проявляла дружелюбного расположения к европейцам, а совершенно наоборот, выражала свою враждебность и притом весьма оригинально, по-китайски. В Пекине застряли нежданно-негаданно для себя несколько европейцев, приехавших или как туристы, или по торговым делам из Тянь-Цзина. Отправившись один раз на станцию узнать, будет ли поезд из Тянь-Цзина, они, стоя на платформе, охраняемой китайскими солдатами, были буквально с головы до ног заплеваны ими, что солдаты проделывали спокойно, молча. В самом Пекине вблизи европейских зданий и храмов стали появляться многолюдные сборища толпы. В скором времени и мне лично пришлось попасть в китайскую толпу, возбужденную слухами о готовящихся событиях и жадно ждавшую этих событий. Произошло это при следующих обстоятельствах. В русском [113] посольстве в Пекине есть церковь, существующая уже более 200 лет, в которой в праздничные дни происходит служение приезжающим для этого нарочно из духовной миссии иеромонахом. В четверг, 25 мая, литургию и молебен совершал в посольской церкви вместо о. Авраамия архимандрит о. Иннокентий, который сообщил мне после обедни, что о. Авраамий сильно занемог и просил меня навестить больного. В два часа я выехал в китайской телеге на Северное Подворье (Бей-гуань). Путь до Бей-гуаня лежит по самым людным пекинским улицам; но меня поразило то безлюдье, та тишина, которая царила теперь. Население будто вымерло: опустели балаганы, в которых толпились слушатели уличных рассказчиков народных сцен, опустели уличные закусочные, в которых всегда было и людно, и шумно. Одним словом, пекинские улицы потеряли свою характерную, типичную, обыденную физиономию. Все улицы я проехал благополучно, но как только свернул на открытую площадь, по которой надо проехать к духовной миссии, то был изумлен неожиданным явлением: со всех сторон бежали через площадь китайцы, главным образом подростки, направляясь к миссии. Без преувеличения можно сказать, что люди сыпались, как горох. Увидав меня, некоторые из мальчуганов [114] остановились и начали проделывать, обращая ко мне, выбрасывания рук вперед, сжатых в кулаки, производя те характерные “кулачные упражнения”, о которых говорилось в изданном указе по поводу возникающих народных смут и обнародованном в столичном “Пекинском Вестнике”. Чем ближе подъезжал я к миссии, тем гуще становилась толпа. Я недоумевал, что это значит, и первая моя мысль была та, что боксеры уже сделали нападение на миссию, пользуясь отсутствием архимандрита. В это время, вижу, бежит ко мне Митрофан, китаец-псаломщик, и прерывающимся от волнения голосом говорит: “архимандрит велел сказать, много язычник (так в тексте—Ingvar.) около Бей-гуань; лучше ехать назад”. Повернуть назад, конечно, было легко, но на мне лежала обязанность ехать вперед, и я велел, хотя и с жутким чувством, двинуться дальше, полагаясь на волю Божью. Продвинувшись вперед, когда открылись передо мной стены Бей-гуаня, я увидал высокую фигуру о. архимандрита с посохом в руке, окруженного густой толпой китайцев, над которой он возвышался на целую голову; о. архимандрит шел навстречу ко мне. Выйдя из телеги, я встретился с о. архимандритом, который рассказал мне, что, приехав за полчаса до меня, он был буквально ошеломлен той народной массой, которая [115] толпилась вокруг и у ворот миссии и страшно галдела, но вела себя мирно. Даже на деревья вокруг стен влезли любопытные и все смотрели во двор миссии через стены и все чего-то ждали.

Подойдя к воротам миссии, я увидал стоявших троих китайских солдат, присланных охранять миссию; при взгляде на них, я не мог удержаться, чтобы не рассмеяться, до того они были комичны и неподходящи к данным обстоятельствам. Это были три старика, без всякого, конечно, оружия, и притом один уже снял с себя форменную куртку и стоял полуголый, отыскивая в своей одежде насекомых; другой невозмутимо обмахивался веером, а третий, сидя на корточках, раскуривал свою трубочку. Пройдя к больному о. Авраамию, я пробыл у него минут 40, стараясь убедить его переселиться к нам в посольство, чтобы я мог иметь постоянное наблюдение за ходом его болезни; затем зашел к о. архимандриту, так что прошло не более часа времени, пока я вышел обратно на улицу; но картина уже резко изменилась: площадь была почти пуста, а несколько рослых и здоровых полицейских солдат разгоняли немногих оставшихся любопытных. Такие сборища народа объяснялись тем, что уже были распространены объявления от боксеров, назначивших поджог и разрушение православной миссии в Бей-гуань на 27-е мая [116] и часовни на православном кладбище на 29-е мая. Между тем в Пекине события стали быстро принимать все более и более грозный характер. В четырех верстах от Пекина в ночь на 24-е мая было сделано нападение на селение христиан-китайцев, при чем убиты были английские миссионеры Робертсон и Нордман, а также убиты были и католические миссионеры. Мая 25-го в селении Дун-динь-ань, в 70-ти верстах от Пекина, боксеры сожгли православный храм и вблизи этого селения две американских епископальных миссии. Беглецы из Дун-динь-аня говорили, что ихэтуанцы вошли в селение в шесть часов пополудни, совершили на площади при факелах моление, после чего часть их тотчас же облила храм горючим веществом, и он моментально вспыхнул от прикосновения факелов, а другая часть напала на дома христиан и также предала их сожжению. Большинство христиан-китайцев разбежалось, и были убиты немногие; в числе убитых оказалось и несколько язычников, которые были подозреваемы в сочувствии христианам. В Пекине слухи стали распространяться все тревожнее и тревожнее: расклеены прокламации, назначающие дни поджогов, а 27-го мая, ранним утром, боксеры сожгли здания на скаковом кругу, в 8-ми верстах от Пекина, убили живших там сторожа с сыном, [117] старика-китайца и 15-тилетнего юношу, и бросили обезглавленные их трупы в огонь. Вблизи скакового круга (Ма-чан) жило несколько семей китайцев-католиков,— все они убиты. В Пекине распространяется слух, что на 27-е и 28-е мая назначено нападение на посольства. Для нас эти дни представляли несомненную опасность, так как были днями праздника, посвященного, богу войны и покровителю Китая Гуан-лао-йе и патрону императорской китайской династии. Гуан-лао-йе чтится всем народом, в честь Гуан-лао-йе устраиваются жертвоприношения, общественные моления, и боксеры легко могли возбудить народ к враждебному нападению на европейцев. В виду этих событий и слухов ежедневно происходили совещания посланников; начальники десантов собирались на военный совет и вырабатывали сообща план действий. Волнение распространялось и в народе. Толпы народа запружали нашу улицу, но держали себя спокойно, и только иногда тот или другой прохожий бросал взгляд, полный ненависти. Многие уже видели по улицам, особенно вблизи людных площадей и ворот, боксеров в их типичной одежде с красными повязками на голове, в красных кушаках, с ножами и саблями. В ответ на представление посланников о происходящих смутах, со стороны китайского правительства в официальной газете появился указ [118] следующего содержания: “Нам стало известно, что бездомные бобыли ходят по улицам с ножами, производят бесчинства и нападают на христиан. Поэтому повелеваем из дивизии генерала Чжун-лу выделить отряды, пешие и конные, которые ходили бы патрулями и виновных задерживали и наказывали”. В этот же день, 27-го мая, вошли в Пекин конные войска дивизии генерала Дунфусяна, прибывшие незадолго из западных провинций Или и Кашгара. В этот же день войска эти себя выказали со стороны, враждебной европейцам. Профессор русского языка в китайском университете г. Бородавкин отправился верхом для занятий в университет и встретил на улице, проходящие отряды Дунфусяна. Не желая смешиваться с ними, г. Бородавкин придержал свою лошадь, чтобы пропустить солдат, но дунфусянцы стали хохотать над ним, наседать на него, а затем схватили его лошадь под уздцы, ударили ее несколько раз по голове кулаком и, завернув обратно, с хохотом сказали: “Что тебе жизнь не мила, что ты едешь”. 28-го мая те же дунфусянцы, встретив, как передавали, бельгийского секретаря на улице, не только удержали его лошадь, но побили и его самого. С этого дня началось хождение усиленных патрулей китайских чиновников и полицейских по улицам, а городскую стену заняли китайские войска. День 27-го числа прошел [119] спокойно, но с шести часов вечера из-за стены, из китайского города, стало доноситься до нашего слуха необычайное китайское галденье и невообразимый шум, сопровождаемый треском и грохотом пускаемых ракет. Кем-то при этом распространен был слух, что дунфусянцы готовятся сами напасть на миссию, а мы именно всего более и боялись дунфусянцев, отчаянных головорезов. В виду этого слуха все посты у нас в посольстве были удвоены, на крышах зданий поставлены были часовые для наблюдений, заказано было спешно приготовить лестницы к стенам; лестницы эти должны были служить и для наблюдений, и для защиты в случае нападения; кроме того, решено начать заготовлять мешки с землею, чтобы строить баррикады. Начальники военных десантов, собравшись на совет, выработали следующий план обороны: так как все посольства расположены отдельными группами, то и защита распадается на три самостоятельные части: посольства бельгийское, австрийское и итальянское, находясь в близком расстоянии друг от друга, защищаются совместно, помогая одно другому; посольства немецкое и французское защищаются совместно, так как находятся одно против другого и составляют одну линию; японский десант ушел для защиты сада Су-ван-фу, в котором помещено [120] до тысячи душ спасенных христиан-католиков с женщинами и детьми; американское, русское и английское посольства, находящиеся в одной местности, защищаются также совместно, составляя одну территорию и помогая взаимно друг другу. Независимо от этого английское посольство признано центральным. Если австрийский десант не в силах будет устоять против китайцев, то он оставляет свое посольство и переходит на усиление французского во французское посольство. То же самое и относительно итальянского десанта. Если бы не в силах были устоять французский и немецкий десанты, то они уходят в английское посольство, совместно с австрийским и итальянским. Английский посланник сэр Клод Макдональд избран главнокомандующим всеми соединенными силами и направляет из десантов помощь в те места, в которых защитники наиболее нуждаются. Американский десант защищает американское посольство, но если будет не в силах бороться с китайцами, то отступает в русское посольство и вместе с русскими до последней возможности защищает русское посольство, которое является ключом позиций трех посольств. Если бы американцы и русские не в силах были удержаться в русском посольстве, то они уходят в английское, и здесь уже должна решиться [121] судьба европейцев, здесь должен быть последний бой с врагом на жизнь и смерть. Многие выражали решение живыми не отдаваться в руки китайцев, и если гибель будет неминуема, то покончить сперва со своими близкими, а последнюю пулю оставить себе. Известие, что китайские войска заняли городскую стену, господствовавшую над всеми посольствами, которые были все как на ладони, было для нас неприятным сюрпризом. Чтобы китайские войска защищали нас, к этому мы относились подозрительно, но что они со стены будут избивать нас, это было почти несомненно. В районе русско-американской защиты находилось и отдаленное голландское посольство, дать которому охрану не представлялось, однако, никакой возможности, и Русско-китайский банк. Так как в Русско-китайском банке были и семейные служащие с детьми, то решено было, что при первой же тревоге семьи банковских служащих под защитою семи русских матросов переходят в американскую миссию, смежную стенами, через которые был проделан ход со двора банка, а из американской миссии переходят в русскую, а затем в английскую. Так как американский десант привез с собою пулемет, то на него и возложена была обязанность держать Посольскую улицу в чистоте, очищая ее от напора толпы китайской [122] или китайского пешего войска. Англичане с двумя пушками должны были держать в чистоте улицу вдоль канала, не допуская по ней нападения. С вечера 27-го мая начались усиленные китайские обходы патрулей, которые так и просятся в оперетку. Обход патрулей совершался каждые два часа и сопровождался следующей церемонией. Впереди шел глашатай с зажженным фонарем, на котором выделялась большая красная надпись имени чиновника, совершающего обход; глашатай орал во все горло: “Пришел великий господин (имярек), например, Дацин-лао-йе-лайля”. Вслед за глашатаем шло несколько пеших служителей с фонарями, за которыми ехала обычная китайская телега с восседавшим в ней чиновником. Шествие замыкалось опять несколькими служителями с фонарями. Иногда встречалось два обхода, идущих с противоположных концов улицы. Тогда оба чиновника одновременно вылезали из телег, одновременно и на равных расстояниях от своих телег подходили друг к другу, делали одновременно книксен один другому, вынимали свои полномочия, затем опять делали книксен и, не спеша, уходили к своим телегам, одновременно влезали в них и одновременно отправлялись каждый в свою сторону. Церемонии в Китае составляют, после культа почитания предков, второй культ, [123] перед которым не отступит ни один китаец. Если бы один чиновник на минуту опередил другого, то нанес бы ему кровную обиду, а вежливость у китайца прежде всего. Весело расходятся огоньки фонарей, крики глашатаев стихают, и улица временно погружается в тишину, но не надолго. Приближается стук по деревянному пустому барабану палочками, выбивающими одну и ту же деревянную ноту “та, та, та, та, та, та, та, та”. Это идет полицейский обход, который совершается обычно каждые три часа, начиная от 8-ми часов вечера и до 5-ти часов утра. Здесь идет впереди обычно с фонарем в руках мальчуган, за ним шествует полицейский, на шее которого висит деревянное лукошко, составляющее барабан, по которому он и колотит палочками. Шествие замыкает опять мальчуган с фонарем. Кроме этих обходов, совершается каждую ночь поверка военных постов. Китайский офицер верхом в сопровождении нескольких всадников, предшествуемый также именным фонарем, проезжал мимо посольств. Все солдаты выстраивались в шеренгу и делали ему книксен, а затем спокойно ложились спать, держа только всегда большой зажженный фонарь с наименованием той части, к которой принадлежали солдаты. Все патрули, обходы, дежурный по караулам [124] офицер,— все они были без оружия. Какой счастливой Аркадией отзывалась вся эта безобидная, мирная и спокойная охрана нас, европейцев, от наших врагов, спокойно располагавшихся лишь за стеной китайского города. Таким образом дни 27-го и 28-го мая и ночи, вопреки прокламациям боксеров и народной молвы, прошли вполне благополучно. Мая 29-го обнародован был новый императорский указ, который был для нас также неожиданным сюрпризом. Князь Дуан (Туан)-ван, отец наследника престола Пу-Цзюна, назначался главным государственным канцлером. Князь Туан давно был известен как непримиримый враг европейцев и руководитель и глава боксеров. Назначение его на такой ответственный государственный пост пробовали объяснить тем, что князь Туан всегда был противником европейцев и всегда обвинял в трусости всех министров цзум-ли-ямена, которые делали уступки европейским министрам и подчинялись европейскому влиянию. Он был энергичный представитель старой консервативной китайской партии. Назначением князя первенствующим членом цзум-ли-ямена императрица, быть может, желала ознакомить его со всеми делами и с современным положением Китая; быть может, она хотела дать князю Туану случай самому лично убедиться, как тяжело вести [125] сношения с европейцами, как трудно не подпасть под влияние, не делать уступок требованиям европейских представителей. Какое значение имело назначение Туан-вана канцлером, это выяснилось впоследствии, теперь же стало известно, что вновь сформированный цзум-ли-ямен состоял из семи членов консервативной и явно враждебной европейцам старой китайской партии, при чем трое из них, по слухам, были явные руководители и последователи ихэтуанского движения, и только один член министерства, престарелый князь Цинь-цинь-ван был умеренно либеральным, расположенным к европейцам. Но голос его, одинокий посреди враждебных голосов, не мог, конечно, иметь никакого значения и веса.

Враждебное движение быстро охватывало население Пекина и проявлялось рядом неприязненных действий во вред европейцам. Так, 28-го мая было уже прервано телеграфное сообщение Пекина с Тянь-Цзинем, а 30-го мая прекратилось сообщение через Калган на Кяхту, и мы были совершенно отрезаны и оторваны от Европы, от всего живого. Китайцы-христиане были объяты страхом за свою жизнь, так как надо было заранее ожидать, что им пощады не будет. Многие из христиан-китайцев желали выехать из Пекина, но их не выпустили; многие желали поселиться у своих родственников [126] в другой части города, но и родные не приняли к себе своих родных, объясняя свой отказ страхом за последствия, которые навлечет на них месть боксеров за сокрытие у себя христиан. Китайцы были убеждены, что ожидаемые десанты придут, возьмут под своей охраной все посольства и всех европейцев из Пекина и уйдут, а китайцы-христиане должны будут остаться; вот тогда-то и начнется избиение всех китайцев-христиан и их друзей. Волнение, однако, шло далеко и за Пекин. Я получил письмо от 1-го июня с нарочным из Калгана, в котором мне сообщал Н. Н. Шулынгин следующее: “Дождя нет; вся трава и посевы выгорели; народ стонет от бездождья. Бог знает, что будет. В Монголии также стоит засуха, но прошел слух, что будто был хороший дождь; монголы оживились. Несколько дней тому назад страшное волнение пошло в народе, грозились, что резать будут, но затем слухи остановились и сменились другими, что русские, в виду голодного времени, дали работу расчистить Дабан и сделать две ширококолейных дороги. Действительно, отправители чая решили собирать на поправку Дабана по одному фыну с монгола и уже начали; это, кажется, и остановило напор ихэтуанцев (боксеров). Слухов здесь бездна; императорские войска будто отказываются стрелять, ихэтуанцы будто заговаривают [127] ружья,— пули их не убивают. Здесь я видел сам одного гипнотизера, который загипнотизировал мальчика лет восьми и что-то внушал ему. Вообще же население настроено враждебно”. В Пекине тревожное настроение среди европейского общества начало проявляться с 23-го мая, когда в город стали входить толпы боксеров. Среди женщин и детей нервность проявлялась чувством страха, бессонницей, предчувствиями близкой смерти. Из дам некоторые спали не раздеваясь, да и сон был тревожный. Дети часто вскакивали посреди ночи с криками ужаса с постели, так как им снились тяжелые грезы с боксерами, пожарами, убийствами. Нередко приходилось слышать жалобы, что точно тяжесть какая налегла на душу, что вот непременно ожидаешь чего-то ужасного, и это что-то преследует и наяву, и во сне. Впечатлительность, у детей особенно, сильно повысилась. Так, одна девочка восьми лет увидала, что рабочие японцы влезли на столбы для исправления проволоки электрического освещения, но под влиянием рассказов, что боксеры будут разрушать стены и здания, она, страшно бледная и испуганная, прибежала к родителям и сообщила, что боксеры уже лезут на крыши домов. Другой мальчик до того поддался мысли, что боксеры нападут на нас ночью и что нам суждено погибнуть, что, ложась в постель, с [128] вечера приготовлял большой нож, а ночью вставал, и, держа нож в руке, тотчас же становился у двери при малейшем шуме, при всяком стуке, доносившемся с улицы. Обычные взрывы ракет, на которые прежде не обращали никакого внимания, теперь казались выстрелами из орудий; всякий людской гам на улице заставлял ожидать нападения... Тревожное настроение среди членов русской колонии заставило их запасаться, на всякий случай, оружием, которое думали никоторые получить в виде винтовок из посольства. Но винтовок им не выдали, а предложили переселиться из своих жилищ под защиту посольства, в котором, на всякий случай, и было приготовлено помещение для семейных и холостых. Но молодые люди, служащие в Русско-китайском банке, провели только две ночи под гостеприимным кровом посольства, а затем перешли охранять Русско-китайский банк, в котором заняли как внутренние во дворе, так и наружные наблюдательные посты на улице. Семейные же служащие из банка перешли в посольство с вечера 30-го мая. Душевное наше настроение стало безусловно тягостным с 1-го июня, когда боксеры выступили открыто против европейцев, начав свою борьбу пожарами и поджогами. Со стороны китайского правительства мы уже не рассчитывали на охрану, особенно после [129] одного из разговоров с китайскими министрами, которые успокаивали европейцев тем, что все меры приняты, что доклады сделаны и надо ожидать резолюций. “Ну, а если нас всех перережут?” — спрашивали китайских министров. — “О, это будет большое несчастье!” — отвечали они, и ответ этот звучал не только не утешительно, но заставлял скорее думать, что к этому и было все направлено.

Тем не менее, указы, имевшие целью успокоить тревожное чувство европейцев, появлялись в “Столичном Пекинском Вестнике”. Указ от 1-го июня гласил следующее: “Разбойники боксеры за последнее время были причиною беспорядков в окрестностях Пекина, пока наконец и в самом Пекине не возникли беспорядки. Мы неоднократно издавали указы, выражавшие ясно наши приказания, для опубликования; приказывали также различным военным начальникам, стоящим в Пекине или около него, положить конец этим беспорядкам, и все-таки имеются и теперь случаи поджогов и убийств. Злонамеренные люди постоянно распускают слухи под предлогом мщения обращенным (т. е. христианам). В результате получилось то, что некоторые наши хорошие солдаты были увлечены и смотрят на наши указы, как на нечто легко обходимое. Хорошие граждане всего более стараются возбудить [130] патриотизм; где же примеры в истории, доказывающие, что анархия среди населения усиливает государство? Мы разузнали, что в рядах боксеров много разбойников, которые соревнуют друг с другом в грабежах и разбое. Мы уже командировали Кан-и и других в разные места империи, чтобы сообщить всем наши доброжелательные намерения, дабы восстановить спокойствие. Пусть боксеры, которые уже вступили в союз, разойдутся и будут довольны. Ясно, что различные случаи убийств и грабежа есть дело предателей, и один только факт, что человек был причиной беспорядков, заставляет нас смотреть на него, как на плохого подданного. Эти вредные элементы должны быть истреблены, — милости более уже невозможно оказывать. Мы приказываем Сун-цзюну командировать Ма-юй-хуня поспешно в столицу и принять все меры, чтобы словить всех разбойников в окрестностях Пекина. Важно, чтобы были задержаны предводители, подчиненным же дозволяется разойтись. Строго воспрещается военным пользоваться этими происшествиями, как предлогом, для учинения беспорядков, и мы надеемся, что империя очистится от предателей, чтобы добрые граждане могли жить в мире”. В той же газете через несколько дней, а именно 4-го июня, появился второй указ следующего содержания: “За [131] последнее время народ и христиане стараются возбудить вражду между собою, и ругательства сыплются с обеих сторон. Бродяги неоднократно пользовались случаем для поджогов и грабежей. Все иностранные посольства должны быть оберегаемы. Чжун-лу приказано выбрать собственных солдат и идти немедленно в Посольскую улицу и энергично пользоваться своим авторитетом. Он всеми силами должен оберегать послов. Если они и их семейства желают отправиться на время в Тянь-Цзинь, их должно конвоировать по дороге. Железнодорожный путь разрушен, путешествие в телегах очень трудно и надо опасаться, что нельзя будет оказать защиту в достаточной мере. Самое лучшее поэтому оставаться здесь и ждать, когда железную дорогу исправят, и тогда поступать по обстоятельствам”.