ВТОРЖЕНИЕ МАНЬЧЖУРОВ В ПРИАМУРЬЕ И НЕРЧИНСКИЙ ДОГОВОР 1689 г.

Маньчжурский образец договора существенно отличался от уже согласованного головинского проекта. Сонготу и его советники предлагали вести границу не только до вершины реки Горбицы, но далее по горам до морского побережья, где она должна была закончиться у мыса [29] Cвятой Нос ¹³³. На Аргуни же они допускали возможность промыслов для подданных обеих сторон (этим побивался их же аргумент о нежелательности подобных промыслов в районе Албазина, но Головин упустил это из виду). Что же касается мыса Нос, где маньчжуры предлагали закончить границу, то пункт с таким названием лежал на Чукотке (Святой Нос). Таким образом, цинские представители требовали на деле «постановить границей реку Лену, о которой они прежде этого, наверно, и не слыхивали» ¹³⁴. И действительно, когда русские уполномоченные попросили маньчжуров показать на карте, о каком мысе идет речь в их проекте договора, то его не оказалось на цинских картах! Этот пункт они видели только на русской карте, которую им показывал Головин, их же познания в географии данного района вряд ли распространялись намного далее Албазина ¹³⁵. Однако это не помешало им начать уверять русских, что ближайшие к Амуру горные хребты якобы «издавних лет владения бугдыханова высочества», и настаивать на отдаче им всего северо-востока Якутии. Причем эти домогательства они сопровождали угрозой войны ¹³⁶.

Русский посол решительно отклонил эти новые притязания и настаивал на проведении границы по хребту, ближайшему к Амуру и идущему параллельно реке, а земли к востоку от Зеи в районе реки Уди предлагал оставить без разграничения. Эти предложения содержались в новом варианте договорного письма, направленного Головиным Сонготу 26 августа ¹³⁷. Чувствуя нереальность своих новых притязаний, цинские представители приняли проект Головина. В процессе дальнейшего обсуждения уточнялись лишь частные детали соглашения, например, включать ли в него пункт о воспрещении строительства на месте Албазина китайских поселений. Отклонив предложение Головина о специальной статье по этому вопросу, цинские послы, однако, обещали при размене экземпляров договора дать клятвенное заверение, что на отошедшей к ним территории не будут возводиться никакие строения. Другими вопросами, потребовавшими дополнительного обсуждения, были размен перебежчиками и пленными, количество экземпляров договора, порядок его скрепления и размена.

Наконец 29 августа был назначен новый съезд послов, на котором и произошло подписание договора о размежевании и установлении мирных взаимоотношений между Русским государством и Цинской империей. Экземпляры договора были составлены на русском, маньчжурском и латинском языках и скреплены государственными печатями и подписями послов ¹³⁸. При размене экземпляров договора Сонготу и его советники дали клятву в нерушимости достигнутого соглашения, а также подтвердили клятвой, что на месте разрушаемых русских острогов не будут возведены новые строения ¹³⁹. Через два дня Головин послал в [30] Албазинский и Аргунский остроги наказные памяти о полном сносе этих острогов и перенесении Аргунского городка на левый берег Аргуни ¹⁴⁰.

Достигнутое соглашение о разграничении закреплено первыми тремя статьями Нерчинского договора ¹⁴¹.

* * *

После подписания Нерчинского договора активность русской дипломатии в Приамурье и Забайкалье заметно падает — занятое разрешением политических задач на западных и южных границах московское правительство стремилось лишь к развитию торговых связей с Цинской империей и сохранению существующего положения на рубежах своих сибирских владений.

Однако Галдан еще пытался опереться на помощь русских в своей борьбе с Тушету-ханом и Цинской империей. В марте 1960 {так в источнике; правильно – 1690} г. в Иркутск прибыло посольство от джунгарского владетеля. Стараясь склонить на свою сторону русских, послы Галдана сделали особое заявление, имевшее целью поставить под сомнение правомерность нерчинского разграничения, так как цинское правительство, по их утверждению, размежевало не принадлежавшие маньчжурам территории. Галдан специально оговорил в наказе своим послам, что «преж сего была земля, на которой земле был построен Албазин, мунгальская, а не богдойская, и мунгалами де и землею завладел он, Бушухту-хан, и тою землею Бушухту-хан им, великим государем, поступитца, естьли будет их царскому величеству угодно строить по-прежнему города, а богдыхану де да той земли дела нет» ¹⁴².

Когда же иркутский воевода Л. К. Кислянский сообщил им, что по Нерчинскому договору Албазин разрушен и стороны обязались не возводить в этом районе строений, послы стали обещать: «Тою землею поступитца великим государем Бушухту-хан их, а богдыхану де того дела нет, потому что Бушухту-хан их мунгальскими головами и всею землею завладел, а богдыхан де в тое землю вклепался напрасно, а искони де век в прежние времена учинили рубеж богдойцы с мунгалы на низ по правую сторону Амура-реки до окияна моря по хребту Кунгани Кончи, а другой де конец по хребту близ их калмыцкие земли до урочища до Кукунара-озера с полудни под запад, а по леву де сторону ниж Албазина от хребта вниз по Амур никаких городов и слобод китайских не было и ныне нет, а город де Наун слободами стоит на китайской земле за порубежным вышеписанным хребтом; а от вышеписанного де порубежного хребта ехать до Амура-реки поперег наскоро 15 дней; и по левую де сторону Амура-реки, ниж Нерчинска и Албазина, жили тунгусы и юкагири и иные многие роды мунгальские и ясашные люди, а не китайские, вклепался де богдыхан в тое землю напрасно» ¹⁴³.

Русский администратор поинтересовался, доводил ли Галдан свое мнение о размежевании в Приамурье до сведения цинской стороны. На это джунгарские послы ответили, что «Бушухту-хан их китайским посланцам о той земле говорил, что де та земля мунгальская, а не их, китайская, и в ту де землю вклепываетца богдыхан напрасно», при этом цинские представители не смогли ничего возразить и признали, что «де та земля подлинно была мунгальская, а не их, китайская» ¹⁴⁴. [31]

Можно поставить под сомнение искренность желания Галдана уступить России Приамурье, хотя пообещать это ему было нетрудно, так как оно находилось в чужих руках; вряд ли он, конечно, и вел переговоры по этому поводу с представителями цинского правительства (ведь распускал же он слухи, что русские помогают ему вооруженными силами), но граница цинских владений, проходившая далеко к югу от правого берега Амура до начала маньчжурской экспансии в 80-х годах XVII в., нарисована им вполне достоверно, не случайно ее обозначение совпадает с описанием условной граничной линии, данным еще в статейном списке Спафария. Не без основания Галдан отвергал и версию маньчжуров о подданстве им дауров, дючеров и эвенков Приамурья, ведь и цинский историк Вэй Юань признавал, что сибо, гуальча и дауры, жившие на Нонни и Амуре, были после Нерчинского разграничения переуступлены маньчжурам корцинскими монголами. Таким образом, аргументы Галдана, оспаривавшего «права» цинской династии на Приамурье, могли бы быть выгодны и русской дипломатии, если бы они были подкреплены русско-ойратским союзом до заключения Нерчинского договора, выдвижение же их в начале 90-х годов означало бы, по сути дела, отказ от мирного урегулирования в Приамурье, на что царское правительство не могло пойти.

В письме на имя Головина, привезенном послами Галдана, заключалась просьба прислать царские войска для помощи в дальнейшей борьбе ойратского хана с Тушету-ханом ¹⁴⁵. Чтобы уяснить обстановку в степи, Головин решил направить к Галдану посольство во главе с иркутским казаком Григорием Кибиревым. Кибирев должен был сообщить Галдану, что в принципе русские власти не возражают против совместных действий в борьбе с Тушету-ханом и Ундур-гэгэном, но поскольку соединить русские войска с армией Галдана «за дальностию невозможно», то лишь в случае похода Галдана против общих врагов русские предпримут наступление со своей стороны ¹⁴⁶.

В начале лета 1690 г. Г. Кибирев выехал в улус Галдана. Но так как последний постоянно перекочевывал, то русскому послу потребовалось длительное время, чтобы найти ставку джунгарского хана. Галдан же, спешивший получить русскую помощь, не имея сведений о результатах своего посольства в Иркутск, отправил еще одно посольство в Нерчинск, прибывшее туда в июне 1690 г. В грамоте, присланной на этот раз, Галдан подчеркивал, что для него вопрос о союзе с Россией является и вопросом войны или мира с халхаскими ханами и цинским Китаем, «и только бы мне было ведомо, — писал Галдан Головину, — и я бы вместе с их государевыми ратными людьми на войну и вместе бы за одно воевать китайцев и мунгал или мир учинить» ¹⁴⁷.

Нерчинский воевода Ф. Скрипицын, узнав о намерениях Галдана начать войну против Цинской империи, если «бугдыханово высочество Очирой-хана и геген-кутухты с людьми ему не выдаст», не решился без указа из Москвы оказывать какую-либо помощь ойратскому владетелю, так как это нарушило бы мирное постановление с Цинами ¹⁴⁸.

Когда Г. Кибирев прибыл в ставку Галдана, ойрато-маньчжурская война была в разгаре. Кибирев долго кочевал вместе с армией ойратов и был свидетелем ряда сражений, в которых удача сопутствовала Галдану ¹⁴⁹. На переговорах с Кибиревым Галдан выразил радость по [32] поводу того, что Головин принял предложение о совместной борьбе против халхаских феодалов, он обещал не допускать нападений на русских ясачных и подданных монголов.

При этом Галдан вновь выступил против нерчинского разграничения как недействительного без его участия. «А что де в Нерчинску з богдойцами землю делили, и наперед де было богдойское войско, — заявил он Кибиреву, — а та де земля мунгальская, а не богдойская, а ныне де мунгальскую землю ведаем мы, и то б де дело белым царем учинить по совету и с нами» ¹⁵⁰. Но теперь это заявление носило несколько иной оттенок: упоенный победами Галдан требовал своей доли в дележе земли, на которую он предъявлял права, и уже не обещал уступить ее всю Русскому государству.

Но вскоре военное счастье изменило ойратам, в 1691 г. армия Галдана очутилась в тяжелом положении, маньчжуры выслали против него огромное хорошо оснащенное войско с артиллерией, в стане же ойратов свирепствовал голод. И хотя Галдан продолжал борьбу с Цинской империей до начала 1697 г., но перевес сил был уже не на его стороне. Русское правительство не захотело вступать в вооруженный конфликт с Цинами и охладело к идее союза с джунгарским ханом.

Весной 1691 г. на Долоннорском сейме состоялось торжественное включение Халха-Монголии в состав Цинской империи. Поскольку халхаские ханы, вернувшись в свои владения при помощи маньчжуров, утратили суверенитет, дальнейшие вопросы политических сношений с ними русского правительства стали решаться при взаимоотношениях России с империей Цин.

* * *

Различные аспекты борьбы Русского государства против маньчжурской экспансии в Приамурье привлекали внимание русских историков дореволюционного периода с самого начала изучения ими взаимоотношений обоих государств. Уже в середине XVIII в., когда царское правительство предприняло дипломатические шаги для разрешения амурской проблемы, известный историк Г. Ф. Миллер создал первые работы, освещавшие не только становление и развитие дипломатических связей Русского государства с Цинской империей ¹⁵¹, но и спорные моменты в русско-китайском разграничении в Приамурье ¹⁵². Миллер отметил неидентичность русского и латинского текстов Нерчинского договора 1689 г. и убедительно показал неопределенность делимитации границы к востоку от реки Горбицы в связи с неясностью географических ориентиров, наметивших ее. Ценность работ Миллера ¹⁵³ заключается еще и в том, что в них использованы многие документы, не сохранившиеся до наших дней и дошедшие до нас лишь в снятых им копиях, поэтому его материалы являются в настоящее время в известной степени источником при изучении ранних связей России с Китаем. Базируясь на широком круге архивных документов, Миллер вслед за рассмотрением частных «сумнительств» в прохождении граничной черты показал и несостоятельность притязаний [33] Цинской империи на обладание Приамурьем, входившим в XVII в. в состав Русского государства ¹⁵⁴.

В дальнейшем историки русско-китайских отношений освещали русско-маньчжурский конфликт в Приамурье в XVII в. лишь в общих трудах, наиболее капитальным из которых должно быть признано «Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792 год» Н. Н. Бантыш-Каменского ¹⁵⁵. В этой книге дается подробный обзор политических и экономических отношений России с Китаем на протяжении XVII-XVIII вв., в тексте и приложении приводятся многочисленные документы. Подробно анализируя историю посольства Головина, Н. Н. Бантыш-Каменский подтвердил точку зрения Г. Ф. Миллера, считавшего первое русско-китайское разграничение в Приамурье отторжением Цинами русских земель.

Во второй половине XIX в. обширные исследования истории экономических и политических связей России с Китаем были опубликованы А. К. Корсаком ¹⁵⁶ и X. Трусевичем ¹⁵⁷. Труд А. К. Корсака в освещении деятельности посольства Головина не отличается оригинальностью, так как полностью основывается на упоминавшихся работах Г. Ф. Миллера. X. Трусевич же привлек новые архивные материалы из Архива Министерства иностранных дел. Он обратился к ранее не использованным фондам, например к фонду «Монгольские дела» ¹⁵⁸, и критически проанализировал уже вышедшие произведения (хотя труд Н. Н. Бантыш-Каменского остался ему неизвестен). Трусевич рассматривал нерчинское разграничение как захват Цинами русских территорий в Приамурье, ему удалось показать агрессивный характер внешней политики ранней Цинской империи.

В дореволюционной русской историографии узловых проблем русско-китайских отношений и русско-маньчжурского территориального размежевания в XVII в. весьма интересна «Историческая записка о китайской границе, составленная советником Троицко-Савского пограничного управления Сычевским в 1846 году» ¹⁵⁹. Работа дает объективный анализ русско-китайского разграничения в Приамурье и районе Халха-Монголии. Причем «Записка» в основном состоит не из авторского текста, а из многочисленных документов, часть которых и ныне хранится в ЦГАДА в фонде «Троицко-Савская пограничная управа». Это придает произведению скорее характер публикации источников, чем авторского труда, что в известной мере сближает его с книгой Н. Н. Бантыш-Каменского. Нерчинский договор расценивается автором как успех русской дипломатии, хотя он и признает насильственный для Русского государства характер разграничения 1689 г.

Характерными выразителями точки зрения цинских историков XIX в. на проблемы русско-маньчжурского размежевания в XVII в. являются [34] Вэй Юань и Хэ Цю-тао ¹⁶⁰. Их взгляды были основаны на официальной китаецентристской концепции, служившей цинскому правительству идеологической основой для проведения внешней политики. Все государства, вступавшие в дипломатические сношения с Цинской империей, они рассматривали как даннические. Это приводило к обоснованию права для Цинской империи на «усмирение» вооруженной рукой народов сопредельных стран, права на территориальные захваты. В то же время, хотя цинское правительство и старалось при любом случае подчеркивать незыблемость международных соглашений, на практике маньчжурская феодальная историография толковала их совершенно произвольно, а порой прямо фальсифицировала. Другой особенностью цинской историографии являлось стремление увязать вопрос русско-китайского территориального размежевания с историей взаимосвязей Китая с народами Южной Сибири и Дальнего Востока на всем протяжении китайской истории. Особенно ярко это прослеживается в работе Хэ Цю-тао, который стремился развить точку зрения, высказанную в китайской литературе еще в монгольскую эпоху и гласившую, что русские-де являются потомками племени усуней, откочевавших из района, расположенного между Тибетом и Восточным Туркестаном в Сибирь ¹⁶¹.

Освоение русскими Приамурья трактовалось цинскими историками как набеги варваров на пограничные области империи, а Нерчинский договор как милость, оказанная богдыханом русским. Важно отметить, что цинские авторы скрывали насильственный характер пограничных статей трактата 1689 г., считали установленную им границу вполне определенной и вопреки договору доводили граничную линию до Охотского побережья, скрывая положение 1-й статьи об оставлении этих земель неразмежеванными.

Гоминьдановская историография стремилась скрыть экспансионистскую сущность внешней политики Цинов и, наоборот, всячески подчеркнуть агрессивный характер политики России в отношении Цинской империи ¹⁶². При этом гоминьдановские историки искусственно отрывали Нерчинский договор от соглашений по окончательному установлению границы, заключенных в середине XIX в. Нерчинский договор рассматривался как победный для Китая, расширивший его государственную территорию, а последующие договоры о границах на Дальнем Востоке (Айгуньский и Пекинский) оценивались как «захват» китайских земель. [35]

Гоминьдановские историки восприняли и традицию цинской историографии рассматривать русско-китайские отношения как продолжение связей Китая с племенами, населявшими район Приамурья и Забайкалья в далеком историческом прошлом. Однако гоминьдановские авторы не создали специальных работ по рассматриваемой теме, вопросы размежевания затрагивались ими лишь в общих работах ¹⁶³. Хотя ими и были частично использованы русские материалы, но даже в новых переводах текст Нерчинского договора произвольно урезался, что является его прямой фальсификацией.

Историками КНР не создано отдельных работ по истории борьбы за Приамурье в XVII в.: о значении договоров, связанных с установлением границ между Россией и Цинской империей, упоминается лишь попутно в общих работах, затрагивающих историю взаимоотношений России с Китаем. Причем даже когда в первые годы существования КНР китайские историки пытались с марксистских позиций разобраться в истории русско-китайских отношений ¹⁶⁴, им не удалось полностью преодолеть методологию рассмотрения проблем территориального размежевания, принятую их предшественниками, и показать, например, что разграничение по Нерчинскому и Айгуньскому договорам взаимосвязано и вытекает одно из другого. Следуя старой традиции, они противопоставляли эти договоры, подчеркивая якобы равноправный характер первого и захватнический второго. Особенно резко эта линия проводится в общих работах по истории агрессии иностранных держав в Китае ¹⁶⁵.

В конце 50-х — начале 60-х годов историки КНР начали пересмотр общепринятой оценки маньчжуров, как чужеземных поработителей китайского народа, подчеркивая роль Цинской династии в расширении территории Китая ¹⁶⁶. Одновременно с этим была проведена дискуссия о территориальных рамках изучения истории Китая. Были высказаны две точки зрения: первая гласила, что «нынешние рамки территории Китайской Народной Республики нужно считать критерием для определения пределов всего исторического прошлого»; противники этого мнения отстаивали дифференцированный подход к территориальным рамкам в пределах правления той или иной династии ¹⁶⁷. Эта кампания по «уточнению» границ Китая в прошлом служила лишь разжиганию националистических настроений, привлечению внимания общественности к искусственно создаваемым пограничным проблемам. Одной из проблем такого рода было и русско-китайское размежевание в Приамурье. Влияние националистических тенденций гоминьдановской историографии прямо сказалось на ряде изданных в КНР учебных пособий, где публиковались [36] карты, тенденциозно расширявшие границы Цинской империи, а в текстах делались попытки подчеркнуть «исторические» права Китая на левобережье Амура ¹⁶⁸.

В буржуазной западноевропейской и американской исторической литературе проблемам становления и развития русско-китайских связей и территориальному размежеванию между Россией и Китаем особенно большое внимание начинает уделяться в начале XX в. при обострении борьбы империалистических держав в Китае.

Среди работ западных историков в первую очередь привлекает к себе внимание фундаментальное исследование французского ученого Гастона Каэна ¹⁶⁹. Основой книги Каэна является широкий комплекс русских архивных материалов, собранных им во время командировки в Россию на средства французского министерства просвещения. Исследование Каэна является фундаментальным трудом, выполненным с позиций буржуазного объективизма.

В работе Каэна, которая сравнительно мало изучена советскими историками, рассматривается относительно небольшой период русско-китайских связей на рубеже XVII-XVIII вв. Обосновывая хронологические рамки своей работы, Каэн подчеркивал исключительную дипломатическую активность сторон в рассматриваемый период. «Начиная с конца XVI в. и до окончания XVII в., Россия послала в Китай только два посольства и две официальные миссии: с 1730 по 1850 г. два посольства и три торговых каравана; но с 1689 по 1730 г. насчитывается не менее четырех русских миссий или посольств, одно из которых было значительно более представительным, чем остальные, и с дюжину менее значительных русских миссий. Интересно исследовать причины столь необычного количества дипломатических и торговых контактов в течение сорока лет, охватывающих правление Петра Великого, и установить их цель» ¹⁷⁰.

Анализируя цели политики обоих государств накануне заключения Нерчинского договора, Каэн справедливо подчеркивал различия их устремлений, хотя они и были связаны общим желанием мирного урегулирования. Для Русского государства мир являлся «средством к достижению конечной цели, которой была торговля». «Китай взирал на свои отношения с северными варварами с совершенно противоположной точки зрения, чем та, которой руководствовалась Россия. Его интересовала отнюдь не коммерция, обычное дело частного лица, а политические отношения. Сложившаяся на протяжении веков политика Срединной империи должна была обеспечивать безопасность границ с помощью пояса государств или племен, плативших дань» ¹⁷¹. Осуществление этих целей проводилось цинским правительством путем постепенного упрочивания своего влияния в Центральной Азии и подчинения монгольских племен. «Если Россия стремилась к миру с Китаем в интересах своей торговли, то Китай не менее нуждался в соглашении с Россией в интересах своей политики в Центральной Азии» ¹⁷², — резюмирует Каэн.

На основе изучения большого количества историко-географических материалов, и в частности русской и маньчжурской картографии, Каэн сделал верный вывод о неопределенности статей Нерчинского договора, [37] наметивших границу, считал, что территориальное размежевание двух государств было оговорено весьма приблизительно, лишь в общих чертах, причем Россия пошла на значительные уступки по территориальным вопросам ради перспектив регулярной русско-китайской торговли.

Книга Каэна пользуется широкой известностью. Она вышла в свет в Париже в 1912 г. Уже в 1913 г. некто Ридж, слегка сократив, перевел ее на английский язык, в 1913-1914 гг. она была опубликована в китайском журнале «Гоминь пинлунь». В 1939 г. риджевский перевод работы Каэна вышел в Шанхае отдельным изданием ¹⁷³, а в 1941 г. она была переиздана на французском языке. Примечательно, что в августе 1961 г. издательство «Шанъу иньшу» в КНР опубликовало китайский перевод риджевского издания, расширенный за счет привлечения материалов из французского текста ¹⁷⁴. Основной текст составляет перевод с английского, но по сравнению с изданиями на китайском языке 1914 и 1939 гг. объем книги увеличен на одну четверть за счет публикации в приложении документальных материалов, переведенных из изданий на французском языке.

Новое издание работы Каэна в Пекине является свидетельством не только определенного интереса историков КНР к теме китайско-русских отношений, но и попыткой популяризировать некоторые старые концепции, ставившие во главу угла противоположность интересов России и Китая, их борьбу за влияние в Монголии, проповедовавшие «неизбежный недостаток сердечности между людьми Запада и представителями Востока». Характеристика Каэном политики цинского правительства как продолжения традиционной борьбы Китая за гегемонию в Центральной Азии в известной степени перекликалась с высказываниями тех историков КНР, которые производили переоценку роли маньчжурской династии в истории Китая, утверждая, что главное в политике Цинов — укрепление государства и расширение его пределов.

Большой материал по общей истории стран Центральной и Восточной Азии в связи с территориальными и демографическими проблемами содержат работы современного американского востоковеда Оуена Латтимора, изданные отдельным сборником ¹⁷⁵.

Вопросы истории русско-китайских отношений в последнее время все чаще привлекают внимание буржуазных ученых-международников и публицистов, пытающихся использовать различного рода острые моменты прошлых взаимоотношений между царской Россией и цинским Китаем для того, чтобы вывести из них формулу советско-китайских отношений сегодня. Одной из таких работ является изданная в США книга профессора Вашингтонского университета В. А. Дугласа Джексона «Русско-китайская пограничная полоса — зона мирных контактов или потенциального конфликта?» ¹⁷⁶.

Но даже Джексон вынужден давать достаточно объективные оценки отдельным моментам территориального размежевания между Россией и Цинской империей. Рассматривая, например, границу, намеченную Нерчинским договором, он признает, что «в самой восточной части, где горы поворачивают к северу, граничная линия никогда не была точно определена». [38]

Характерно, что в последние годы в буржуазной историографии русско-китайских отношений вопреки очевидным историческим фактам в спекулятивных целях начинают выдвигаться точки зрения диаметрально противоположные тем, которые имелись ранее. Так, американский историк Иммануель Сю прямо пытается опровергнуть мнение Каэна о характере политических устремлений России и Китая в период установления между ними договорных отношений. Он пишет: «Для России приобретение территории всегда было главным принципом ее политики в отношении Китая. По Нерчинскому договору в 1689 г. она получила 93 тыс. кв. миль территории Китая, а по Кяхтинскому договору в 1727 г. она овладела территорией примерно в 40 тыс. кв. миль» ¹⁷⁷.

Буржуазные историографы извращают смысл территориальных статей Нерчинского договора, приписывая им значение, совершенно расходящееся с их действительным содержанием. Такого рода оценка, например, содержится в книге американского исследователя Дулина, который заявляет: «Среди прочих пунктов Нерчинский договор определил границу, признающую за Китаем большую часть территории севернее р. Амур, и установил, что ни одно русское судно не могло плавать по его водам. Договор также признал Халха (Восточную)-Монголию и Калмыцкий район Северного Синьцзяна (Китайского Туркестана) китайской сферой влияния» ¹⁷⁸.

Несомненный интерес для раскрытия темы исследования представляют опубликованные записки миссионеров-иезуитов француза Ф. Жербийона и португальца Т. Перейры, принимавших участие в Нерчинских переговорах в качестве членов цинского посольства. Дневник Жербийона, опубликованный еще в первой половине XVIII в. Дюгальдом ¹⁷⁹, уже использовался как дореволюционными русскими авторами (Г. Ф. Миллером и др.), так и советскими историками (П. Т. Яковлевой и И. Я. Златкиным) и получил критическую оценку.

Что касается дневника Перейры — иезуита, игравшего большую роль на переговорах, то он в течение почти трех столетий оставался достоянием архива ордена иезуитов и лишь недавно увидел свет ¹⁸⁰.

Следует заметить, что записки иезуитов содержат гораздо меньше фактического материала, чем отчет русского посла, особенно это относится к дневнику Перейры. Поэтому в освещении хода Нерчинской конференции русские документы должны составлять главную фактологическую базу. Что же касается точки зрения миссионеров на переговоры между цинскими и русскими представителями, то, хотя и Жербийон и Перейра пытаются представить себя как почти беспристрастных посредников на конференции, старавшихся сблизить точки зрения сторон, однако фактический ход переговоров показывает, что иезуиты являлись отнюдь не арбитрами, а активными проводниками линии маньчжурского правительства.

Советскими историками проблемы маньчжурской экспансии в Приамурье, история и результаты Нерчинской конференции изучаются в [39] связи с общим рассмотрением темы русско-китайских отношений в прошлом, в связи с проблемами исследования международных отношений на Дальнем Востоке и в плане разработки истории Сибири и Дальнего Востока.

Первая попытка дать марксистский анализ политическим и экономическим связям Русского государства с Цинской империей была сделана Б. Г. Курцем ¹⁸¹. Работе Б. Г. Курца свойственно некоторое преувеличение роли русского торгового капитала в стимулировании связей с Китаем. Однако в целом эта книга является ценным вкладом в дело изучения истории русско-китайских связей, так как в ней по-новому обобщен богатый фактический материал и использованы некоторые ранее неизвестные архивные источники.

Справедливой критике была в свое время подвергнута обзорная работа В. П. Саввина о «Взаимоотношении царской России и СССР с Китаем» ¹⁸². Автор этой книги не дал нового фактического материала. Она имела описательный характер и не проводила четкой границы между взаимоотношениями России с Китаем до Октябрьской революции и советско-китайскими отношениями.

Заметным вкладом в изучение русско-китайских связей в XVII — начале XVIII в. и территориального размежевания в Приамурье и Забайкалье явились труды советских историков-сибиреведов, связанные с проблемами освоения русскими Сибири и Дальнего Востока ¹⁸³. В трудах советских монголоведов дана оценка влияния цинской политики в Монголии на историю борьбы маньчжуров за захват русского Приамурья и размежевание в этом районе в XVII в. ¹⁸⁴.

Наряду с перечисленными работами в советской историографии были созданы специальные работы по истории русско-китайского территориального размежевания в Приамурье в XVII в. Так, истории подписания Нерчинского договора 1689 г. была посвящена монография П. Т. Яковлевой, вышедшая в 1958 г. ¹⁸⁵. Автор этой работы использовала большой круг русских архивных материалов, благодаря чему ей удалось вполне убедительно показать успехи русской колонизации Восточной Сибири и Приамурья в середине XVII в. и несостоятельность попыток цинского правительства заявлять претензии на освоенные русскими земли. Несколько снижает целенаправленность работы характеристика Нерчинского договора в целом как заключенного на равноправной основе и обоюдовыгодного; этим затушевывается его насильственный характер (в отношении территориальных статей). [40]

Следует заметить, что в советской историографии по проблемам территориального размежевания России с Цинской империей на Дальнем Востоке были намечены основные пути освещения этой темы. Особенно большая работа была проделана в этом направлении авторскими коллективами новых изданий «История дипломатии» и «Дипломатического словаря» и в работах, относящихся к истории международных отношений на Дальнем Востоке в новый период истории ¹⁸⁶.

Советские историки рассматривают территориальное размежевание по Нерчинскому договору в связи с последующим русско-китайским разграничением на Дальнем Востоке как начальный и завершающий этапы одного процесса. Китайская же историография, как старая, так и новая, искусственно разрывает эту цепь событий и трактует в связи с этим события середины XIX в. как «захват» китайской территории. В европейской, американской и китайской литературе наряду с объективными оценками русско-китайского размежевания в XVII в. последовательно проводится тенденция, направленная на выпячивание негативных моментов во взаимоотношениях России с Цинской империей, делаются попытки рассматривать взаимоотношения СССР и КНР как прямое продолжение связей царской России с цинским Китаем.

* * *

Попытаемся проанализировать конкретные оценки Нерчинского договора в целом и отдельных его статей, связанных с территориальным размежеванием, и проследить соотношение этих оценок в современной исторической литературе с реальными фактами Нерчинской конференции и статьями заключенного на ней договора.

В русской и западноевропейской литературе, посвященной Нерчинскому договору, является бесспорным мнение о том, что намеченная им граница была весьма неопределенной в связи с неточным указанием основных географических пунктов, через которые она должна была проходить. На этот факт обратил внимание первый исследователь истории русско-китайских отношений Г. Ф. Миллер, в специальной работе «Изъяснение сумнительств, находящихся при постановлении границ между Российским и Китайским государствами 7197 (1689) года». Два главных географических ориентира границы в Приамурье вызвали сомнения у Миллера: река Горбица и Каменные горы, по которым граница шла к морю. Миллер отметил, что в районе разграничения существует две Горбицы и две реки, которые носят название Урум или Черная и являются ориентиром, согласно тексту договора, для опознавания Горбицы. Первая Горбица, или Малая Горбица, которую русские принимали за границу, впадала в Шилку в 255 верстах ниже Нерчинска, немного выше ее притоком Шилки была речка Черная. Другая Горбица — Большая Горбица, позже названная Амазаром, впадала в Амур. Близ нее в Амур вливалась речка Уру (Урка), название которой соответствовало ориентиру, указанному в латинском тексте договора ¹⁸⁷. Причем в латинском тексте договора сказано, что Горбица впадает не в Шилку, а в Сахаляньулу, то есть в Амур ¹⁸⁸. Это позволило Миллеру прийти к выводу, что «паче Большую, нежели Малую Горбицу за границу почитать должно» ¹⁸⁹. Не сходилось с вершинами Малой Горбицы и начало Каменных гор, то есть [41] хребтов, идущих параллельно Амуру. Большая же Горбица берет свое начало в Становом хребте. Подтверждение своей догадки Миллер нашел и на иезуитской карте из атласа Дюгальда, которым пользовались Жербийон и Перейра при переговорах с Головиным. Здесь границей была также указана река Эге Кербичи, что в переводе с маньчжурского означало Большая Горбица, а Черной была названа река Урка ¹⁹⁰.

Местные жители сообщили Миллеру, что после заключения Нерчинского трактата в течение 15-20 лет граница проходила по Большой Горбице, но когда маньчжуры узнали о существовании Малой Горбицы, то они самовольно провели границу по ней ¹⁹¹. Весьма неопределенной Миллеру представлялась и граница, проходившая по горам ¹⁹². Свой анализ он заключил рекомендацией, что «не бесполезно бы было положить новую границу, которая бы больше сходствовала с естественным тех стран положением и возвратила бы по нескольку ущерб Российскому государству, мирным тем заключением нанесенный» ¹⁹³.

В дальнейшем исследователи не раз подчеркивали спорность толкования пограничных статей Нерчинского договора. Так, Б. Г. Курц указывал, что «определение границ, согласно тексту договора, очень неясно, туманно и может быть подвергнуто разным толкованиям, даже в пользу России, но только Китай воспользовался этим обстоятельством для утверждения своей власти на северный берег Амура» ¹⁹⁴.

Действительно, основной участок границы проходил по водоразделу Каменных гор до реки Уди, «но каково было направление этих гор (Станового хребта), имевших до верховья Уди ряд ответвлений (хребты Джугджур, Ямалин, Буреинский и др.), сказать было невозможно» ¹⁹⁵. Поскольку китайцы считали Амур притоком Сунгари, то определение линии Амура у обеих сторон было неодинаково, и Г. И. Невельской утверждал, что Приморский край и низовье Амура по Нерчинскому договору нельзя считать принадлежащими Китаю ¹⁹⁶. И наконец, не менее неопределенной представляется и граничная линия по Аргуни «до самых ее вершин», так как истоки Аргуни не были известны сторонам и могли истолковываться различно.

Французский историк Г. Каэн, рассматривая нерчинское разграничение в целом, сделал справедливый вывод: «Русско-китайская граница была, таким образом, установлена в одном пункте, и это было первым шагом в этой области, но в какой-либо части района к северо-востоку от Нерчинска не было четкого разграничения по той простой причине, что этот район являлся совершенно неизвестным. «Каменные горы», «Святой Нос» и сама Уда в действительности были в то время для любой из сторон не более чем неопределенными географическими выражениями, район, расположенный к востоку от Лены и к северу от Амура, еще не был ни изучен в надлежащей степени, ни тем более нанесен на какую-либо карту. Район к юго-западу от Нерчинска, Забайкалье и все [42] остальные части Сибири были оставлены без размежевания границ. На деле Нерчинский договор установил границу лишь на очень маленьком участке огромной страны» ¹⁹⁷.

Китайская историография — цинская, гоминьдановская и современная, — отвергает версию о неопределенности пограничной линии, установленной Нерчинским договором, считая ее достаточно точной. Не проводя при этом соотносительного анализа конкретных географических ориентиров, гоминьдановские историки, например, утверждали, что «Каменные горы» — это хребет Внешний Хинган и никаких сомнений в положении граничной линии быть не может ¹⁹⁸. Хотя в историографии КНР нет специальных работ, посвященных Нерчинскому договору, но, судя потому, что при последнем издании работы Каэна, вышедшей в 1961 г. в Пекине на китайском языке, переводчик Цзян Цзай-хуа счел необходимым прокомментировать приводившееся нами положение из работы французского историка о характере разграничения ссылкой на статью гоминьдановского историка Лю Сянь-миня, подчеркивая конкретность содержащихся в статьях договора географических наименований ¹⁹⁹, точка зрения некоторых историков КНР смыкается в этом вопросе с позицией гоминьдановских авторов.

Пищей для столь противоположных толкований статей Нерчинского договора, относящихся к границе, является неидентичность формулировок его разноязычных экземпляров. Так, основной неясный ориентир русского экземпляра договора — Каменные горы — в маньчжурском тексте имеет наименование Большой Хинганский хребет. Именно не Внешний, а Большой Хинган. Суть дела в том, что при заключении договора ни одна из сторон не знала наименования горных хребтов, протянувшихся севернее Амура, даже на маньчжурской карте, составленной в 1690 г., эти горные цепи оставлены без названия ²⁰⁰. При занесении этого ориентира в текст договора русские представители так и обозначили его Каменные горы, маньчжуры же дали ему собственное наименование Большой Хинган, решив, возможно, что эта цепь является непосредственным продолжением знакомого им хребта в самой Маньчжурии. С течением времени название Хинган стало применяться на китайских картах для обозначения пограничного с Россией хребта ²⁰¹, здесь уже сам текст договора влиял на картографов. Однако с ростом географических знаний стало ясно, что горные хребты севернее Амура не являются частью Большого Хингана, а представляют собой самостоятельный горный кряж. Истинная протяженность Большого Хинганского хребта ограничивалась территорией собственно Маньчжурии. Но в цинских экземплярах договора стояло точное указание границу вести по Хинганскому хребту, однако если его следовало понимать в современном значении, то граница должна была от Амура пойти в глубь Маньчжурии. Местность же, оставлявшаяся по Нерчинскому договору неразграниченной, была обозначена как лежащая к югу от реки Уди и к северу от Хинганского хребта, то есть при современном понимании географической терминологии договор оставлял неразграниченной огромнейшую территорию, фактически всю северо-восточную часть Маньчжурии и амурского бассейна. Вот для того-то, чтобы разрешить это любопытное [43] противоречие географии с историей, а вернее, с политикой, цинские историки и изобрели версию о существовании двух Хинганских хребтов — Внутреннего и Внешнего, последний они объявили границей с Россией по Нерчинскому договору. Появившись впервые в вышедших в середине XIX в. работах Вэй Юаня и Хэ Цю-тао, этот термин был воспринят затем китайскими историками позднейшего времени.

Истинный же смысл всех этих уверений в точности нерчинской пограничной линии и придумывания для этого несуществовавших в период подписания договора географических названий ясно виден из высказывания гоминьдановского историка Хэ Хань-вэня: «С тех пор государственная граница России и Китая была четко установлена, она шла по Аргуни и Внешнему Хинганскому хребту, оставляя лежащие к югу земли в составе нашей государственной территории, таким образом, современные Амурская область и Приморский край входят в состав нашей государственной территории» ²⁰².

Другим приемом фальсификации маньчжуро-китайской стороной Нерчинского договора является замалчивание некоторых его положений. Так, часть первого пункта договора об оставлении области нижнего Амура неразграниченной была опущена цинскими властями в тексте договора, который был ими высечен на каменной стеле, поставленной близ устья Горбицы ²⁰³. Поэтому она и не вошла во многие позднейшие публикации текста договора на китайском языке ²⁰⁴.

И наконец, о «вершинах» Аргуни в маньчжурском и в более поздних китайских текстах договора вообще не упоминается. Этот весьма существенный фразеологический оборот русского текста не был передан на других языках при составлении трактата. Цинские власти не замедлили воспользоваться этим и попытались осваивать указанные территории, но впоследствии при разграничении владений России и Цинской империи в районе Монголии по Кяхтинскому договору вынуждены были признать неправомерность этих попыток.

Произвольно препарированный маньчжурами текст 1-й статьи Нерчинского договора послужил основой для составления в цинском Китае фальсифицированных карт разграничения 1689 г. Впервые такие карты появились в приложении к работе Хэ Цю-тао «Шофан бэйчэн». Здесь на картах владений Цинов, начиная с периода Канси, граница доведена до побережья Охотского моря, причем Сахалин и Курильские острова расположены так, что и они включаются в состав Цинской империи ²⁰⁵. При составлении же позднейших исторических карт карты Хэ Цю-тао брались за основу, и даже в период КНР в школьных учебниках и популярных атласах издавались карты начального периода Цинской империи, копировавшие карты из «Шофан бэйчэн» ²⁰⁶. [44]

Однако столь вольное толкование цинскими властями границ своих владений не могло скрыть истинного положения вещей. Оставление по Нерчинскому договору неразграниченными районов к югу от реки Уди послужило царскому правительству юридической основой для освоения этих территорий в середине XIX в., а неясность граничной линии в районе горных хребтов севернее Амура причиной для пересмотра этого участка границы. Причем современное толкование термина «Хинганский хребет» было использовано царской дипломатией, и русский представитель в Пекине на переговорах в 1860 г. Н. П. Игнатьев в своем письме в Цзюньцзичу (Военный совет — высший государственный орган Цинской империи) отмечал: «...при заключении Нерчинского трактата (1689 г.) обе договаривающиеся стороны не имели никаких сведений ни о самом хребте (Хинганском. — В. М.), ни о землях, лежащих между рекою Горбицею и Восточным океаном, и, зная только западный край Хинганского хребта, из которого вытекает река Горбица, они удовольствовались определить границу на этом протяжении, далее же на восток оставили земли в общем владении впредь до исследования местности и составления карт... Так как Хинганский хребет не мог быть принят за граничную линию без большого ущерба Дайцинскому государству, то Айгунским трактатом определена границею вместо Хинганского хребта река Амур до впадения в нее реки Уссури» ²⁰⁷.

* * *

Оценка значения пограничных статей Нерчинского договора его современниками и позднейшими исследователями весьма разноречива. Сам Ф. А. Головин следующим образом характеризовал заключенное им соглашение: «С стороны царского величества в сторону бугдыханова высочества в посольских договорах учинены уступки многие, а они, великие и полномочные послы, ни малые себе от них, великих послов (цинских представителей. — В. М.), склонности не получили» ²⁰⁸.

В русской дореволюционной историографии существовали две противоположные тенденции в оценке пограничных пунктов Нерчинского договора. Так, академик В. П. Васильев резко критиковал Головина за сделанные им территориальные уступки, подчеркивая их неправомерность. «Припоминая себе всю китайскую историю, — писал он, — мы не находим в ней ни одного подобного случая, чтобы под власть Китая, не номинальную, а действительную, когда-либо перешел хоть какой-нибудь клочок земли, принадлежавшей народу, который сам не признавал себя подданным Китая и не был им побежден. Теперь же в руки его досталось огромное пространство земли, которую должны были очистить прежние владельцы. В сохранившихся указах того времени богдыхан прямо говорит, что русские уступили ему огромное пространство земли. Это, кажется, служит самым лучшим доказательством, что маньчжуры не имели на нее никакого права...» ²⁰⁹. Характеризуя же позицию самого русского посла во время переговоров в Нерчинске, В. П. Васильев указывал, что «весь трактат был составлен единственно под влиянием китайских требований, все было уступлено Китаю, никакой выгоды не предоставлялось России... Головин как будто вовсе не имел понятия о выгодах своего [45] государства, весь трактат написан был под влиянием панического страха или насилия» ²¹⁰.

В противоположность этому мнению некоторые авторы считали условия Нерчинского договора достаточно благоприятными для обстоятельств, в которых он заключался, а действия Головина расценивали даже как имевшую дальний прицел дипломатическую победу. «Замысловатые условия боярина Головина, сделанные при невыгодных обстоятельствах с китайскими дипломатами, — подчеркивал Сычевский, — имевшими на стороне своей перевес физический на конгрессе в Нерчинске и руководимыми к тому еще св. отцами иезуитского ордена, показывают дипломатическую ловкость и дальновидное соображение боярина Головина, оправданное последствиями» ²¹¹. То, что при переговорах в Нерчинске район реки Уди был оставлен без разграничения и по границе не были установлены межевые знаки, указанный автор считает дипломатическим приемом Ф. А. Головина, позаботившегося о «будущих благоприятных обстоятельствах» ²¹². Особенно выгодным для России Сычевский считал тот факт, что в силу клятвы, данной Головину цинскими уполномоченными, левобережье Амура не заселялось маньчжурами ²¹³.

Маньчжуро-китайская историография цинского периода рассматривает установление границы в результате Нерчинского договора как якобы справедливый и добровольный акт, происшедший в результате согласия сторон. При этом всячески затушевывается наличие прямого военного нажима на русского посла со стороны цинских представителей. «Сонготу, прибыв в Нерчинск, вступил в переговоры с русскими послами Федором Алексеевичем и другими. Сначала русский посол, — повествует Хэ Цю-тао, — жарко отстаивая Нерчинск и Албазин, утверждая, что эти земли принадлежат России. Но Сонготу утверждал, что Онон и, следовательно, Нерчинск — это старинное кочевье подвластного нам племени маоминань, а Албазин — старинное место обитания арбаси, людей нашего государства, незаконно захваченное впоследствии. Все это он подробно объяснил и прямо доказал несправедливость их притязаний; под конец он высказал миролюбивые чувства государя к ним. Тогда Федор и другие бывшие с ним русские люди изъявили полное свое удовольствие и на все согласились. Вслед за тем принесены были карты их земель, ясно решено дело о границе и дана была взаимная клятва вечного мира и дружбы между двумя государствами» ²¹⁴. Нет необходимости доказывать, насколько эта идиллическая картина далека от действительных обстоятельств конференции в Нерчинске. Подобное искажение фактов нужно было маньчжурским правителям Китая для того, чтобы доказать законность присоединения новых владений к их империи.

Эта версия Хэ Цю-тао о ненасильственном характере подписания договора опровергается маньчжурскими же источниками, и в частности специальным «Журналом», составленным в Лифаньюане по поводу осады Албазина и переговоров с Головиным в Нерчинске. Перевод с этого документа выполнен А. Леонтьевым и находится в ЦГАДА. Здесь прямо говорится и о маньчжурских территориальных притязаниях и о военном давлении цинских представителей на русского посла.

«Амбани предлагали послу, — описывает автор «Журнала», — чтоб пограничною межою быть Ляне-ула (Лене-реке) для того, что и в [46] прежние времена наша граница была действительно на оной реке. Посол Федор сего предложения не принял. Но, как и на другой день, амбани ево, посла, ни на какие свои предложения склонить и ничего с ним заключить не могли, то Лантань, видя такое послово упорство, принял намерение с ним, послом, инако поступить; на третий день сказал тихонько своим товарищам, когда посол так упрямится, то мы ево войском постращаем, я ручаюсь, что он, когда повидит храбрость войск наших, то и нехотя на предложения нами склонится, мы же на то секретное от государя повеление имеем» ²¹⁵. Вслед за этим Лантань ночью тайно подвел к Нерчинскому войска и поставил в укрытии. Когда же Головин вновь отверг маньчжурские предложения, то «Лантань свое предприятие и в действо произвел, он вывел войска из лесу вон и приказал оным с распущенными осмью большими и протчими знаменами и значками взад и вперед около лесу и в буераках ходить и оказывать свою храбрость и силу, посол и все лоча, увидя то, крайне испугались и стали просить миру, что они желают оной клятвою утвердить» ²¹⁶.

Цинские историки, пытаясь найти историческое обоснование прав маньчжурской династии на занятые районы Приамурья, рассматривали историю контактов Китая с Россией и территориального размежевания в этом районе в их связи с историей взаимоотношений Китая с народностями, населявшими эти территории в древности и раннем средневековье ²¹⁷. Но китайские известия о племенах динлин, усунь и других кочевниках Южной Сибири и Дальнего Востока свидетельствуют лишь об определенном уровне географических познаний в Китае в ту или иную эпоху, но отнюдь не служат доказательством прав цинской династии на территории, заселявшиеся исчезнувшими за сотни лет до появления этой династии племенами.

Причем цинским авторам не удалось доказать, что даже территории Северной Маньчжурии, не говоря уже о левом береге Амура, входили в сферу цинских владений и при первых императорах этой династии. На эту особенность цинской историко-географической литературы обратил внимание еще М. Д. Храповицкий, отмечавший, что о маньчжурском управлении в указанных районах нет ни малейших сведений в специальных сочинениях цинских авторов — факт, который нельзя объяснить случайностью. «Географии как целых губерний так и отдельных областей, округов и уездов, издаваемых правительством, — подчеркивал М. Д. Храповицкий, — в изображении должностных лиц отчетливы до малейших подробностей; возможно ли же предположить, чтоб не соблюдена была такая точность единственно в отношении к землям, требующим особенного внимания и отчетливости в указаниях казенных документов, по соприкосновенности этих земель с землями другого государства? Напротив, следует предположить, что маньчжурское правительство в этом случае не упустило бы воспользоваться всеми малейшими даже доказательствами в пользу давности и законности обладания этими землями уже по тому одному, что встретило в них войска другого государства, силою оружия вытеснило эти войска из занятых ими пунктов и утвердило там [47] свою власть на месте русской. Предположить, что управление в этих землях первоначально представлено было туземным родовым старшинам, также нельзя, потому что на это нигде нет указания, и если бы это действительно было, то не могло бы это обстоятельство быть пропущено в письменных документах относительно Маньчжурии, которых правительство издало не мало» ²¹⁸.

Более того, под слоем официальной и официозной дезинформации обнаруживаются документы цинского же правительства, опровергающие все попытки объявить левобережье (а по сути дела, и значительные территории по правому берегу) Амура «исконными» цинскими землями.

О реальном отношении империи Цин к полученным ею по Нерчинскому договору территориям свидетельствует признание, прозвучавшее в докладе, поданном по случаю заключения договора императору Канси высшим правительственным органом Цинской империи Цзюньцзичу (Военным советом): «Русские, чувствуя меру вашего благоволения к ним, вполне согласились с нашим послом касательно определения границы, и, таким образом, земли, лежащие на северо-востоке на пространстве нескольких тысяч ли и никогда раньше не принадлежавшие Китаю, вошли в состав ваших владений» ²¹⁹.

Сам Канси в указе, изданном 11 лет спустя после заключения Нерчинского договора, когда вопрос о территориях севернее Амура отошел для цинского правительства в прошлое, позволил себе откровенность, не только обнаруживающую его убежденность, что при разграничении он получил то, на что не имел права и не надеялся получить сравнительно легко, но и содержащую признание первоначальной зависимости народов Приамурья от русских, чем опровергаются многочисленные заявления о подданстве этих народов цинским властям, встречающиеся в маньчжурских документах периода борьбы за Амур. Этот указ заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью: «Земли русских весьма отдаленны, — повествует Канси, — они живут на северо-западе близ моря и весьма почтительны и верны. Когда Галдан, находясь в стеснительном положении, просил помощи у них, они воспротивились и не согласились. В прежнее время, когда послали лиц для установления границ, предложили сделать границу на востоке от земель Нерчинска. Нерчинск с другими местами первоначально был землею бурят и урянхайцев; они все жили в лесах, занимаясь ловлею соболей, и назывались лесными людьми. Впоследствии русские, сделавшись сильными, овладели ими и подчинили себе, с тех пор прошло уже 50-60 лет. Потому поистине надобно заботиться о них» ²²⁰.

Гоминьдановская историография китайско-русских отношений заимствовала методологию освещения вопроса территориального размежевания в Приамурье у цинских историков. Так, в книге Хэ Хань-вэня, например, в качестве начального периода связей Китая с Россией рассматривается история борьбы ханьской династии с гуннами, походы на север в период династий Суй и Тан, походы монголов в Центральную Азию [48] и на Русь ²²¹. Вместе с тем гоминьдановский историк прославляет Нерчинский договор как «единственный триумфальный договор в истории внешних связей Китая» ²²², в результате которого «агрессивные происки, чинившиеся русскими в течение 50 лет в районе Амура, лопнули как мыльный пузырь», а «Амур — единственный речной путь, связывающий Сибирь с Тихим океаном, — оказался полностью блокированным Китаем» ²²³. При этом автор не считал нужным скрывать, что статьи договора были навязаны русским силой — блестящие результаты соглашения, по его мнению, оправдали все средства; тем не менее агрессорами объявлялись все-таки потерпевшие ²²⁴.

Современная китайская историография китайско-русских отношений не располагает специальными исследованиями по интересующей нас теме. Однако в общих работах по истории связей Китая с Россией и международных связей Китая даются оценки договора, заключенного в Нерчинске. При этом историки КНР первоначально старались не акцентировать внимание на территориальных статьях договора, касаясь лишь его влияния в установлении мирных взаимоотношений России с Китаем.

Так, в статье «Триста лет дружбы китайского и русского народов», опубликованной к 40-летию Великой Октябрьской «социалистической революции, историк Юй Юань-ань подчеркивал, что после подписания Нерчинского договора связи между народами Китая и России стали более тесными ²²⁵.

В 1957 г. издательством «Жэньминь» была выпущена в свет книга преподавателя кафедры истории пекинского Народного университета Пын Мина «История китайско-советской дружбы». Многие положения первой главы этой работы, посвященной рассмотрению взаимоотношений Китая с Россией с древнейших времен и до 1917 г., сходны с заключениями Юй Юань-аня. «К 80-м годам XVII в., — пишет Пын Мин, — Россия распространила свои владения до Сибири, а затем и до Амура. Китайский император цинской династии Канси также расширил свои владения вплоть до Амура. Между обеими странами возник непродолжительный конфликт, который в конечном итоге был разрешен путем переговоров» ²²⁶. В этой характеристике Пын Мином албазинских событий примечательно признание, что владения Цинской империи лишь в конце XVII в. расширились «вплоть до Амура». Однако в хронологии русского продвижения на восток допущена неточность: не только Сибирь, но и Приамурье были присоединены Россией не к 80-м годам, а в середине XVII в. Нерчинский договор, по мнению Пын Мина, [49] «послужил основой мирных отношений между Китаем и Россией на протяжении 170 лет (до второй опиумной войны)», так как установил государственную границу и разрешил вопрос о торговле русских в Китае ²²⁷.

Не отходят от рассмотренных нами оценок Нерчинского договора и авторы коллективного труда «История империалистической агрессии в Китае». По их мнению, хотя с 40-х годов XVII в. до 1689 г. и имел место длительный военный конфликт между Россией и Китаем, причем агрессивной стороной здесь представляется Русское государство, однако Нерчинский, а также Кяхтинский договоры «были заключены на основах взаимного равенства, они гарантировали мир на русско-китайской границе и способствовали торговле России с Китаем» ²²⁸.

Общим недостатком приведенных выше оценок Нерчинского договора является их необъективность, выражающаяся в том, что они скрывают агрессивный характер политики Цинов в Приамурье в XVII в. и замалчивают тот факт, что условия Нерчинского договора были навязаны русским представителям силой, чего не отрицали даже гоминьдановские историки.

Тенденция «подправить» историю русско-китайского территориального размежевания в Приамурье из специальных работ перешла и в учебные пособия. Так, в разделе «Китайско-русские взаимоотношения в ранний период цинской династии», включенном в учебники истории Китая для средних школ, в объективное на первый взгляд изложение событий, сопутствовавших выходу обоих государств в Приамурье, вкраплены факты, не происходившие в действительности, например, первое занятие Албазина цинскими войсками датируется 1640 г., но, мол, маньчжуры ушли оттуда, а на их место явились русские ²²⁹. Это явный домысел авторов учебника, так как ни маньчжурские документы периода албазинских событий, ни труды цинских историков не сообщают нам этих сведений, хотя и в них налицо стремление показать китайский «приоритет» в освоении левого берега Амура. Когда же затем авторы учебника подчеркивают, что после заключения договора русские покинули Албазин, они подводят читателя к мысли о закономерном характере включения по Нерчинскому договору территорий севернее Амура в состав Цинской империи, по праву их первого завоевания.

Наряду с этим в исторической литературе, изданной в КНР, в последнее время наметилась тенденция переоценить роль цинской династии в истории Китая и представить ее внешнюю политику полностью отвечающей интересам страны. При этом во главу угла становится расширение Цинами национальных границ и укрепление ими феодального государства. В этих целях историки КНР используют и старый тезис об определенности и закономерности границы, установленной Нерчинским договором. Так, в статье «О Канси», опубликованной в 1961 г. в журнале «Лиши яньцзю», один из ведущих специалистов по новой истории Китая, Лю Да-нянь, подчеркивает, что «наряду с объединением страны в 1689 г. Канси на равноправной основе заключил Нерчинский договор с Россией, определив границы Северо-Восточного Китая. Отныне рубежи нашей страны простирались на востоке до Тихого океана, на юге до островов южных морей, на западе до отрогов Гималаев, на севере до Сибири. При феодальных династиях до Цинов никогда не было столь длительного и эффективного объединения столь обширной территории» ²³⁰. Мнение Лю Да-наня разделяет и другой крупный историк КНР, Фань Вэнь-лань, [50] видящий «большую заслугу» цинской династии в том, что при ней «фактически была аннулирована Великая Китайская стена» и границы государства значительно расширились ²³¹.

Этот взгляд на цинскую династию как на политическую силу, раздвинувшую границы Китая, является односторонним и тенденциозным, так как при этом выделяется лишь полоса подъема маньчжурского могущества, жертвой которого пали и собственно Китай, и некоторые сопредельные территории, и государственные образования (Приамурье, Монголия, Джунгария, Восточный Туркестан, Тибет). Все эти завоевания, предпринимавшиеся маньчжурами в целях расширения территории за счет захвата чужих земель, упрочения своего господства и отвлечения внимания китайского народа от антицинской борьбы, растрачивали материальные и людские ресурсы Китая ²³² и в конечном итоге ослабили его сопротивляемость вторжению капиталистических держав, не говоря уже о бедствиях, которые они несли завоеванным народам.

Хвалебная же оценка в этой связи Нерчинского договора не нова, она заимствована из цинской и гоминьдановской историографии, обосновывавших таким путем правомерность захвата Цинами Приамурья. Тезис о «равноправной основе» соглашения в Нерчинске является простой попыткой прикрыть агрессивную сущность устремлений маньчжуров к территориальным захватам за счет Русского государства на левом берегу Амура.

В настоящее время даже западная историография, специализировавшаяся на подчеркивании негативных моментов в политике России по отношению к ее дальневосточным соседям, вынуждена признавать, что Нерчинский договор был заключен не в интересах Русского государства. Характерно в этом отношении высказывание американского историка Г. Ленсена: «Ведя переговоры с позиции силы с русскими представителями, фактически находившимися в их власти, маньчжуры получили первый договор Китая с Западом не менее как на «равной» основе. Действительно, он был в пользу Китая, оставляя район Амура в руках маньчжуров» ²³³.

В период становления советской исторической науки (1925-1930 гг.) не было глубоких исследований по истории ранних русско-китайских отношений. Основной материал, которым пользовались советские историки этого периода, черпался из работ русских дореволюционных авторов, причем этому не всегда сопутствовал элемент необходимого углубления и критического переосмысливания.

В статье «Из истории сношений России с Китаем (XVII-XX вв.)» М. Андреев лишь упоминает о факте заключения договора, не давая его оценки ²³⁴. В работе К. Харнского односторонне подчеркивался только военный характер присоединения русскими Приамурья. С заключением Нерчинского договора, по мнению автора, восстанавливалось положение, существовавшее до 1644 г., Россия «отказывалась от всех захватов на Амуре», что «означало полную и безоговорочную победу Китая» ²³⁵. [51]

Первым советским историком, построившим свое исследование не только на базе ранее имевшейся литературы, но и с привлечением сохранившихся архивных документов, был Б. Г. Курц ²³⁶. Ему удалось показать, что условия Нерчинского договора были приняты Головиным лишь в силу обстоятельств, при вооруженном давлении со стороны маньчжуров, в результате чего Цинам и достались территории, ранее принадлежавшие русским. При этом Б. Г. Курц подчеркивал, что «Нерчинский договор 1689 года не считался русскими окончательно выяснившим взаимоотношения. Граница была установлена лишь частично» ²³⁷. Курц впервые отметил и большое значение договора (его статьи 5) для развития русско-китайской торговли ²³⁸. Вместе с тем ему удалось сделать наблюдение, что сразу же после заключения договора «статьи его подверглись со стороны китайцев одностороннему толкованию», тогда как русские требовали их точного применения, а в дальнейшем «китайцы, несомненно, еще более стремились к истолкованию их в свою пользу» и были склонны «к искажению даже прямого смысла договора» ²³⁹.

К недостатку работы Курца следует отнести противоречивость оценки им значения договора для Русского государства. Несколько преувеличивая роль экономических соображений, которыми руководствовались русские, заключая трактат, Курц делает вывод, что «Московское правительство было очень довольно Нерчинским трактатом, хотя и теряло обширную и богатую Амурскую область». При этом автор сам же признает, что «надежды Московского правительства на свободную торговлю остались лишь надеждой» ²⁴⁰.

Однако мнение, что по Нерчинскому договору России пришлось уступить Китаю ранее отнятые у него земли, основанное не на фактах, а на убеждении относительно беззащитности Китая, якобы всегда бывшего объектом экспансии европейских держав, не было рассеяно после выхода в свет работы Курца. Последовавшая вслед за ней книга В. П. Саввина ²⁴¹ утверждала, что «китайцы стали считать самочинным захват р. Амура казаками и вытеснили их с Амура» ²⁴². А специальная статья В. Андерсена, посвященная русско-китайским договорам ²⁴³, прямо указывала, что будто бы в результате Нерчинского трактата «Россия лишилась почти всех территориальных приобретений, сделанных ею в течение предшествующего полувека за счет Китая».

Лишь постепенное накопление фактического материала привело к утверждению объективно научной оценки результатов Нерчинского договора. Рассматривая русско-китайские отношения в общем очерке по [52] истории Китая, Л. И. Думан пришел к выводу, что Нерчинским договором «устанавливалось временное соглашение о границах», в результате которого Россия, «не желая обострять отношения, уступила Китаю Амурскую область, завоеванную русскими войсками еще до распространения там китайского влияния» ²⁴⁴.

Аналогичное заключение было сделано и в книге Г. В. Ефимова «Очерки по новой и новейшей истории Китая» ²⁴⁵.

В специальных работах советских авторов было раскрыто значение Нерчинского договора в укреплении взаимоотношений России с Китаем в плане их дальнейшего мирного развития. М. И. Сладковский отмечает, что «Нерчинский договор имел важное значение для развития отношений между Россией и Китаем. Были урегулированы приграничные споры, война как средство разрешения таких споров исключалась. Договор определял правовые основы для равноправной торговли, в чем оба государства были заинтересованы» ²⁴⁶.

Наконец, договор 1689 г. стал объектом особого исследования в монографии П. Т. Яковлевой ²⁴⁷. Проанализировав на основе большого фактического материала историю освоения русскими Забайкалья и Приамурья и попытки цинского правительства вооруженным путем добиться вытеснения русских с Амура, автор справедливо подчеркивает, что «цинское правительство вступило с Россией в борьбу за Амур тогда, когда этот край был уже в составе России, поэтому военный захват Амура цинским правительством явился агрессией по отношению к России» ²⁴⁸.

П. Т. Яковлевой удалось показать несостоятельность территориальных притязаний маньчжуров и обстановку военного шантажа, созданную ими при подписании договора. Учитывая неопределенность граничной линии, установленной трактатом, автор делает правильный вывод, что Нерчинский договор «не установил определенной границы между Россией и Китаем и не разрешил пограничный вопрос даже на Амуре, он только сгладил те конфликты, которые возникли на Амуре в 80-е годы XVII в. и мешали установлению дипломатических и торговых отношений между двумя большими государствами, которые стали соседями» ²⁴⁹. При этом Нерчинский договор, по мнению П. Т. Яковлевой, означал «больший успех цинского посольства. Русские были вынуждены уйти с Амура, и, таким образом, русская колонизация русских земель по Амуру была заторможена» ²⁵⁰.

Наконец, В. А. Александров в специальной работе, посвященной истории становления дальневосточных рубежей Русского государства во второй половине XVII в. ²⁵¹, использовав значительное число новых архивных документов, оценил тяжелые для русской стороны территориальные условия Нерчинского договора как следствие «первоначально недостаточного внимания русского правительства к обороне Приамурья и Забайкалья, а затем тактического просчета Ф. А. Головина на заключительном этапе борьбы» ²⁵². [53]

Рассматривая историю посольства Ф. А. Головина и статьи Нерчинского договора с точки зрения территориального размежевания России и империи Цин в XVII в., необходимо подчеркнуть следующее:

В середине XVII в. Приамурье вошло в состав Русского государства. Царское правительство наряду с военными мероприятиями широко проводило экономическое освоение присоединенных территорий, поощряя крестьянское переселение и устройство пашни. Политика объясачивания местных племен, проводимая русскими, была достаточно гибкой и в большинстве случаев обеспечивала их переход в русское подданство. Цинское правительство, стремясь включить Приамурье в свои владения, ограничивалось системой военных мероприятий, а иногда и переселением подвластных ему жителей в глубь Маньчжурии. К 80-м годам XVII в. обнаружилась большая эффективность русской политики хозяйственного освоения края, что побудило Цинов решиться сорвать этот процесс прямым вооруженным столкновением в Приамурье. Цинское правительство объявило о принадлежности северного берега Амура и районов Забайкалья своей империи и выдвинуло необоснованные территориальные притязания на освоенные русскими земли. Царское правительство, не будучи в состоянии обеспечить должной защиты своих владений в Приамурье, стремилось к мирному урегулированию конфликта и готово было пойти даже на частичные территориальные уступки.

Нерчинский договор, и в частности его территориальные статьи, был подписан в ненормальной обстановке под угрозой физического уничтожения русской делегации и сопровождавшего ее отряда огромными превосходящими силами маньчжуров. Ввиду этого договор следует считать насильственным, то есть заключенным под угрозой применения силы, благодаря чему Головин вынужден был уступить цинскому Китаю значительные территории по левому берегу Амура и правому берегу Аргуни, принадлежавшие русским в 40-80-х годах XVII столетия.

Разграничение по Нерчинскому договору было невыгодно для России, так как отрезало русские владения в Восточной Сибири от единственной транспортной артерии широтного направления — Амура, затрудняя выход в море, снабжение владений России на Тихом океане и установление связей Русского государства с Кореей и Японией. Торговля с Китаем не могла компенсировать в достаточной степени ущерб, наносившийся договором 1689 г. русским интересам на Дальнем Востоке.

Как правовой документ, Нерчинский договор абсолютно несовершенен. Делимитация границы, то есть ее договорная обусловленность, была отражена в нем крайне неудовлетворительно: тексты договора неидентичны, географические ориентиры неясны, обмен картами вообще не был произведен. Демаркация границы на местности не проводилась вовсе (хотя текст договора и предусматривал для китайской стороны право постановки пограничных знаков). Обе стороны признавали договор, но формально он не был ратифицирован специальными актами. Таким образом, граница не была установлена в общепринятом смысле. Цинская империя формально получила право на означенные договором территории, но не осуществляла на них полного суверенитета в силу соблюдавшейся маньчжурами клятвы их уполномоченных не возводить строений на месте бывших русских острогов.

Установленная цинскими властями стела близ устья Аргуни, содержащая тексты договора на русском, китайском, монгольском, маньчжурском и латинском языках, являвшаяся скорее памятником, чем пограничным знаком, давала неполный текст договора. Цинское правительство и его преемники не только односторонне толковали статьи трактата, но и в целях нарушения их прибегали к прямой фальсификации, урезая [54] пункты трактата об оставлении неразграниченными земель по реке Уди. Отдельно стоит вопрос о самовольном передвижении маньчжурами границы на Малую Горбицу на 200 с лишним километров к западу.

Цинская и гоминьдановская историография разграничения в Приамурье в XVII в., не раскрывая подлинного содержания договора, старалась лишь обосновать территориальные притязания маньчжуров. Историками КНР не только не создано работ, объективно освещающих проблемы разграничения на Амуре и содержание трактата 1689 г., но в последнее время производится переоценка внешней политики Цинов, сближающая точку зрения современных китайских историков с высказываниями гоминьдановских авторов.

В советской исторической науке, несмотря на отдельные недостатки, проведена значительная работа по изучению проблем борьбы за Приамурье в XVII в., накоплен фактический материал и сделаны попытки правильно оценить роль Нерчинского договора в истории русско-китайских отношений.

В середине XIX в. создаются предпосылки для пересмотра статей Нерчинского договора 1689 г., насильственно навязанных России, являвшихся препятствием на пути развития экономики Восточной Сибири и не позволявших обеспечить оборону владений России на Тихом океане от вторжения европейских держав. Поражения цинского Китая в борьбе с Англией и Францией заставили маньчжурское правительство пойти на сближение с Россией и удовлетворить ее почти двухсотлетнее требование о территориальном размежевании в Приамурье.

Айгуньский и Пекинский договоры, окончательно разрешившие вопрос о принадлежности Приамурья, не явились результатом военных действий или демонстраций силы, они завершили многолетние дипломатические усилия царского правительства, направленные на восстановление прав России на территории, с первой половины XVII в. входившие в ее состав. Только рассмотрение разграничения в Приамурье, имевшего место в середине XIX в., в неразрывной связи с событиями второй половины XVII столетия и обстоятельствами подписания Нерчинского трактата дает верную картину всего процесса установления русско-китайской границы в этом районе и опровергает версию о «вторжении» России в Китай и «захвате» ею китайской территории.

Комментарии