ЧЕТЫРЕ ЭПИЗОДА ИЗ БЛОКАДЫ КАРСА

I. Поиск к Пеняку.

С августа ¹ положение Карса становилось более и более невыносимым. Продовольствие быстро уменьшалось, Жители города выносили тяжкие страдания. Толпы лазов, бросая свои посты, пытались пробираться в горы сквозь ваши линии. Но главнокомандующий получал весьма точные ведения о всем происходившем в городе. Таким образом значительный отряд кавалерии, высланный Виллиамсом из крепости для соединения с турецкими войсками, близь нее расположения был перехвачен и разбит; немногим неприятельским кавалеристам удалось поодиночке достигнуть до корпуса Али-паши.

Али-паша, верст за 100 от Карса, в Ольте и Пеняке, собирал продовольствие для осажденных, под прикрытием сильного кавалерийского отряда (до 2.500 чел.) и готовился переправить в Карс до 7.000 вьюков. Такое близкое соседство нравственное влияние, оказываемое им на осажденных, не нравились главнокомандующему, и он решил произвесть на пенякский отряд внезапное нападение. Дело это было поручено старому Кавказцу, генералу Ковалевскому. [453]

В ночь на 29-е августа, близко к полуночи, генерал Ковалевский прислал приказание войскам, назначенным в экспедицию, в том числе и Виленскому егерскому полку, выступать из лагеря. В течение дня мы были уже извещены о походе и готовились к нему, но куда был поход — не знали; по отсутствию колесного обоза и по большому числу вьючных лошадей, назначенных в состав экспедиционной колонны, догадывались, что пойдут в горы. За лагерною чертой мы построились. Ночь была темная, в десяти шагах ничего ее было видно. Было довольно трудно в такой потьме построить черводаров ², не понимавших по-русски ни одного слова. Они и их командиры подняли такой разноязычный гам, скликая и отыскивая друг друга, что весь эффект внезапности, вся таинственность ночного выступления были нарушены; за темнотой, нас, конечно, не было видно, но по всей вероятности, мы были слышны очень далеко. Как бы то ни было, но, наконец, мы тронулись; и вот, вскоре от вас скрылись лагерные огни, потом умолк и лай собак, стерегущих гурты порционного скота.

Ночной поход весьма утомителен. Идут почти ощупью, даже и по ровному месту; малейшее же препятствие и видоизменение местности надолго задерживают колонну, особенно если при ней есть артиллерия и обоз, хотя бы он был самый ничтожный. И во время таких, более или менее продолжительных, остановок офицеры и солдаты ложатся на землю несколько минут большая часть батальона погружается в глубокий сон. Когда во главе колонны раздастся слово "марш", проносящееся последовательно над всеми частями колонны, спящие вскакивают и движутся в пути почти машинально, долго не приходя в себя после непродолжительного, но глубокого сна. Едущие верхом, особенно если лошадь покойна, положительно дремлют, качаясь в седлах, рискуя упасть или наткнуться на штыки солдат. Сидящий на коне делает сначала все усилия чтобы не заснуть: пробует разговаривать, всматривается в двигающуюся во тьме колонну, в странные, фантастические образы придорожных кустов и деревьев, вслушивается в разнообразные ночные звуки, заглушаемые [454] топотом нескольких тысяч ног, глядит на звездное небо — все напрасно, сон берет свое... Вскоре все перед глазами сливается в смутное видение: и двигающаяся колонна, и белый зад лошади впереди едущего товарища, и мигающие огоньки папирос, солдатских трубок, артиллерийских пальников, — непреодолимая сладкая дремота овладевает всадником...

С рассветом нас остановили и объявили двухчасовой привал. Задымились костры, мигом сложенные солдатами из колючего кустарника и степного бурьяна; закипели солдатские котелки и офицерские чайники; мы расположились напиться чаю с аппетитом, возбуждаемым прохладой утра. Уже живительная влага полилась из чайников в стаканы, как вдруг ударили подъем, и все наши приготовления пропали даром.

Около двух часов пополудни колонна ваша расположилась бивуаком подле лагеря Мингрельского егерского полка, заготовлявшего его для кавалерии. Мы находились более чем в сорока верстах от блокадного корпуса. С этого бивуака мы снялись 30-го августа, до рассвета, и снова потянулись в путь. Стали поговаривать, что идем к Пеняку захватить Али-пашу. Впереди трех виленских батальонов шли линейные казаки, кавказские стрелки и Эриванцы; с рассветом пехоту обогнали нижегородские драгуны. Мы втягивались постепенно в ущелье, обрамленное безлесными высотами; дорога пошла в гору, и по мере вашего подъема, вид на карскую равнину все более и более расширялся. Карс и палатки русского лагеря можно было видеть вооруженным глазом довольно ясно; Алагез и Арарат, блистая снежными вершинами, казались вам отсюда более грандиозными чем мы видели их с равнины. Со стороны Карса слышался отдаленный гул пушечных выстрелов. "Видно опять накрыли турецких фуражиров", заговорили в колонне.

Кавалерия быстро подавалась вперед. Генерал Ковалевский приказал стрелкам и Эриванцам прибавить шагу, назначив их в головной эшелон колонны, а виленские батальоны с пешею батареей — во второй. Первый эшелон взбирался на высоту по правую сторону ущелья, а мы отдыхали, пока не дошла очередь и до нас. День был Жаркий, подъем крутой и продолжительный; вскоре исчезли и последние следы [455] дороги нам оставалось идти по следам передовых войск. Батарея 38-й артиллерийской бригады подавалась вперед с трудом и то при содействии пехоты; лошади чаще и чаще останавливались переводить дух, наконец, выбившись из сил окончательно стали; между тем казачья батарея прошла здесь же, на наших глазах, без особых хлопот, не сделав никаких остановок своему эшелону. Чтобы помочь беде, полк наш остановили, приказали составить ружья, снять мешки и взяться за батарею. Солдаты пригласили артиллеристов выпрячь лошадей, дружно ухватились за дышла, колеса, веревки, и с громкими криками, смехом и прибауткам, доставили орудия и ящики на вершину горы. Таким-то образом мы взобрались на Саганлуг и после этого продолжали идти без особых приключений до сумерек, по весьма затруднительной, впрочем, дороге. Когда стемнело, мы вступили в большой лес; движение наше значительно замедлилось, однако мы настойчиво преодолевали темноту и скверную дорогу, пока, наконец, авангард не дал знать, что перед ним крутой спуск, ведущий в какую-то бездну... "Пехота может-быть пройдет", докладывал посланный, — "но за целость артиллерии ручаться нельзя". В эту же насколько критическую минуту милиционер привез полковому командиру записку от генерала Ковалевского: в ней заключалось лаконическое приказание остановиться на том месте, где записка получится, в ожидании дальнейшего приказания. Мы остановились. Лишь только наскоро сложенные костры несколько осветили окружавший нас лес, солдаты принялись рубить целые ели и сосны, и складывали громадные костры в защиту от очень чувствительного ночного холода. Костры эти картинно осветили солдат, ружейные козлы, орудия, ящики и лошадей: все это группировалось вдоль дороги в самом живописном беспорядке. Бивуак, облитый ярким колоритом, резко выделялся на темном фоне леса, он так и просился под карандаш баталиста, Но и здесь, как и во всем на свите, была своя темная сторона, Живописному бивуаку нечего было есть и нечем было утолить жажду. Вьюки крепко отстали; об ужине нечего было уже и думать; во без воды нельзя было обойтись. Насколько расторопных солдат вызвались добыть воды: углубились в лес, рискуя сломить себе шею, спускались где-то с [456] какой-то страшной кручи и все-таки, после довольно продолжительного отсутствия, вернулись с полными манерками. По следам этих смельчаков пошли и остальные люди.

На рассвете полковник Шликевич получил от генерала Ковалевского известие о поражении турецкого отряда у селения Пеняк и о взятии в плен Али-паши. ³ Радостная весть эта быстро облетела весь бивуак. Тотчас же начали спускаться с лесистой горы, на которой ночевали, и расположились на площадке, подле небольшого аула, покинутого жителями. Артиллерии снова понадобилась помощь пехоты. Взвод, состоявший при авангарде, начал спускаться с горы ночью, но так неудачно, что одно орудие стало поперек дороги, ящик заехал в лес, другой, сколько помню, опрокинулся. Мы опять благополучно доставили их на бивуак.

Местность была чрезвычайно Живописная. После долгого созерцания безлесной карской равнины, мы были поражены грандиозным и своеобразным характером этого нового для нас уголка Турции. Аул, подле которого находился наш бивуак, был расположен у выхода из скалистого ущелья, на берегу речки, с шумом катившей свои волны. Вековые сосны и ели, раскинувшись, то рощами, то отдельными группами, по площадкам и менее крутым обрывам скал, декорировал их весьма красиво. Мы видели вокруг себя гранитные скалы, громадные обломки, отделенные от этих скал рукою времени, темную зелень сосен, елей и мхов; нам с трудом верилось, что эта местность находится в глубине Азиатской Турции: так резок был контраст с безлесною карскою равниной, к которой мы так уже привыкли. И нам было предоставлено двое суток любоваться окрестностями этого бивуака. К вечеру второго дня стал прибывать к нам первый эшелон, бывший в деле. Пенякское дело было непродолжительно; расскажу о нем читателю, что знаю из разных, источников.

Еще накануне один из начальников Курдов прибыл известить Али-пашу о грозящей ему опасности; но Али, возмущенный в своем спокойствии, приказал дать палок такому неприятному вестнику. На другой день [457] вечером к ставке его с ужасом на лице подскакал всадник и закричал: "неприятель!" В это время казаки показывались на противоположном скате долины. Передовой ваш отряд отделился от нас на 10 или на 12 верст, и положение его было критическое. Али-паша дал сигнал к коням, "башибузуки навьючили на лошадей добычу, только что отнятую у окрестных Жителей, и рассыпались по всем направлениям; регулярная кавалерия, до 1.200 лошадей, стала в ряды с сохранением порядка; артиллеристы, окружив орудия, стояли сложа руки. Таким образом отряд наш нашел неприятеля уже готовым: два регулярные полка стройно стояли в полковых колоннах, имея в интервалах 4 орудия, башибузуки рассыпаны были впереди и по бокам, в роде фланкеров, на ближайших высотах располагались спешенные турецкие кавалеристы. Казацкие сотни построились лавами, за исключением одной, оставшейся в резерве. Со стороны неприятеля сделано было несколько выстрелов; мы отвечали ракетами, которые, попадая в ряды кавалерии, стали заметно мешать их. Казацкие сотни с гиком понеслись вперед, но Турки, дав последний залп, не допустили до удара, и сперва один полк, а потом и другой, обратились в бегство; примеру их последовали башибузуки и спешенные кавалеристы. Неприятель бежал сперва крупною рысью, потом галопом, наконец большею частью исчез из виду, оставив на произвол судьбы лагерь, одно орудие и самого Али-пашу, который отдавал приказания убирать вещи, ставку, но ничего не успел спасти и попался в плен, обезоруженный и израненный. Турки бежали по двум дорогам, и ваш передовой отряд разделился для их преследования на две колонны; в этом преследовании взяты были еще 3 орудия. ⁴

Эриванцы и стрелки, прибывшие к нам на бивуак, не сообщили нам ничего интересного; они привели пеструю толпу пленных и Али-пашу, для которого мы тотчас же разбили палатку, окружив ее всевозможными удобствами. Пришли потом и линейцы. ⁵ Они до того нагрузили своих [458] лошадей разною добычей и фуражом, что добрые их кони с трудом двигались. Ковалевский говорил, что линейцы до такой степени разворовались, что даже и у него украли седельные пистолеты. Чего только не было у казаков! Одежда турецких солдат, амуниция, фески, ковры, попоны, сбруя, развое оружие, посуда деревянная, медная, Жестяная (я купил отличную жестяную баклагу для воды за 50 коп.), белье, палатки и много разной мелочи. Очевидно, что казаки имели время похозяйничать в отбитом лагере. Толпа любопытных наполнила бивуак линейцев. Посыпались расспросы о деле и предложения купить то или другое; но утомленные хозяева неохотно отвечали и положительно отказывались продавать свою добычу. Они занялись своим туалетом и ужином из отбитой провизии (баранины, риса, масла, пшеничных сухарей). О недавней встрече с неприятелем у казаков и речи не было. Их мысли и чувства все обращались к дальней ставице на берегу Терека или Сунжи, к дому, жене и детям. "Нет, этого ни за что не продам, говорили многие, а сберегу сынишке, а это женке; будет чем вспомнить Туретчину".

Али-паша, бодрый и энергический старик, лет шестидесяти, высокого роста, с порядочною седою бородой, жаловался, что его имущество было разграблено казаками. ⁶ Он получил несколько ран (левую руку имел на перевязке), но все-таки сделал с нами верхом два обратные перехода к Карсу; за ним ехал его прислужник, видный из себя и красиво одетый мальчик. Пленный донской казак (злые языки говорили — беглый) находился в числе прислуги Али-паши. Турки звали его Иваном — общим нарицательным именем для всех Русских. Донец действительно отуречился, выучился говорить по-турецки, и смотрел весьма грустно, когда сделался вашим пленником. Говорили, что Иван впопыхах не успел подтянуть хорошенько подпруг пашинской лошади, и потому-то Али-паша не мог ускакать. Внезапность появления Русских поразила Турок. Али-паша говорил, что ему и во сне не снилось, чтобы пехота и кавалерия, с присоединением полевой артиллерии, могли пройти, и с такою замечательною быстротой, по этим бездорожным местам. [459]

На первом переходе нашего обратного движения к Карсу во всех ротах вызвали песенников; трущобы Саганлуга оглашалась удалыми пенями, которые Али-паша слушал как будто с удовольствием и, с дипломатическою учтивостью восточного человека, говорил об этом с окружавшими его лицами, хваля ваши напевы. На следующий день, утром, Али-паша, в сопровождении конвоя, поехал вперед в лагерь Мингрельского полка. Здесь он ночевал и утром выехал уже в коляске полкового командира. Обгоняя наши батальоны, Али-паша пожелал поздороваться с ними; на это, разумеется, охотно согласились. Он внятно выговаривал по-русски: "здорово ребята", и солдаты громогласно отвечали на приветствие турецкого генерала: так называли они Али-пашу.

4-го сентября мы вернулись в свой лагерь при селении Тикмэ. ⁷ Перемен и новостей не нашли. Блокада Карса продолжалась прежним однообразным порядком.

Фельдъегерь, привезший войскам царское спасибо за Пенякское дело и монаршую милость генералу Ковалевскому, не застал в живых ни его, ни многих участников поиска.

II. Штурм. ⁸

Пенякское поражение отдалило от осажденных одну из последних надежд на помощь извне. "Большая часть [460] наших съестных припасов уже уничтожена, писал полковник Виллиамс к лорду Стратфорду, английскому [461] посланнику в Константинополе, солдату выдается только половина рациона, большею частью сухари вместо хлеба. ⁹ [462] Денег нет. Мусульманское народонаселение умирает с голода. Армянам отдан приказ оставить город. Овса нет, едва хватает сена. Артиллерийские лошади сущие скелеты. ¹⁰

"Город был тесно обложен, пишет другой очевидец, и полковник (Виллиамс) давно уже не получал ни малейшего известия извне. Отважному предводителю Курдов удалось, наконец, пробиться сквозь цепь Русских. Он привез 11-го сентября депеши от Омер-паши, который извещал мушира о взятия Севастополя и о сосредоточении на берегах Чорока турецкой армии, собранной для освобождения города. Хотя депеша составлена была в довольно темных выражениях, тем ее менее она привнесла живую радость осажденным. Сто пушечных выстрелов возвестили о взятии Севастополя". ¹¹

Русский главнокомандующий немногим позже Виллиамса подучил известие об очищении южной стороны Севастополя. ¹² Сообразив все обстоятельства кампании нашей в Азиатской Турции и связь их с военными действиями в Крыму, генерал Муравьев решился взять Карс штурмом. Мысль эта была почти единодушно принята генералами, приглашенными в военный совет; штурм передовых укреплений Карса назначен утром 17-го сентября. Решение военного совета хранилось в тайне до вечера 16-го числа.

Ясная, но холодная осенняя ночь спустилась 16-го сентября 1855 г. на Карс и на лагери окружавших его русских отрядов. Темными, грозными массами высились Шорах и Карадаг над городом и над долиной Карс-Чая. Высоты эти, увенчанные сильными и искусно расположенными укреплениями, охранялись войсками изнуренными голодом, бдительною службой, работами и болезнями. С высот Туркам виделись огни русских лагерей, в которых все было похоже на предшествовавшие дни и месяцы продолжительной блокады. [463]

Накануне еще не было заметно никакой перемены в их стане, пишет генерал Кмети. ¹³ Вечером, по обыкновению раздался пушечный выстрел, и снова водворилось повсеместное спокойствие.

Лишь только совершенно стемнело, и в русском лагере при развалинах селения Чавтликая ¹⁴ грянул заревой выстрел, вслед за которым сотни барабанов и труб проиграли так называемую "кавказскую зорю", и десятки тысяч солдат набожно пропели "Отче ваш", войска, которым сказан был поход, стали в ружье, построились впереди лагеря в походные колонны, согласно диспозиции, и полным шагом направились в обход шорахских высот. Главнокомандующий выехал из лагеря около полуночи и расположился на горе, в пяти верстах от укреплений. Хотя войскам было приказано соблюдать возможную тишину, ее разговаривать, произносить командные слова в полголоса, не курить и нести ружья с опущенными вниз штыками, но подвести массу войска совершено незаметно к подошве высот, охраняемых бдительными часовыми, было трудным, вернее, невозможным делом, тем более, что ночь становилась яснее и яснее. Остророгий месяц, поднявшись из-за дальних высот, косвенными лучами освещал русские колонны, двигавшиеся по равнине, и бросал от них длинные, гигантские тени. Множество собак, ее отстававших от своих батальонов, батарей и рот, несмотря на все усилия прогнать их, то грызлись между собой, то с громким лаем гнались за спугнутым зверем и давали вашему движению характер какой-то фантастической ночной охоты. Стаи чаек и чибисов, [464] усевшихся на болотных низменностях равнины, спугнутые проходящими войсками, с поразительными, печальными криками оставляли свой ночлег. Поспешные шаги густых масс пехоты, топот кавалерийских, артиллерийских и обозных лошадей, шум, производимый движением орудий, ящиков и лазаретных фургонов, ржание лошадей, все это нарушало ночную тишину и сливалось в общий, смутный и глухой гул, который, по мере приближения ваших колонн к Карсу, должен был более и более поражать слух неприятельских часовых. Они смутно поняли, что на равнине творится что-то небывалое, неладное, но только к трем часам уяснили себе всю степень грозившей им опасности. "В три часа несколько человек, запыхавшись, вбежали в мою палату, извещая о приближении Русских, говорит генерал Кмети. Отдав приказание во всей линии без шума браться за оружие, я отправился на аванпосты, чтобы собственными глазами убедиться в точности полученных донесений. Ночь была светлая, луна виднелась еще на горизонте, но несмотря на то, в глубине долины нельзя было различать предметы. Только огромные темные пространства представляли контраст с окрестною почвой, контраст, подобный тому, какой представляют вспаханные поля посреди спелой ржи. Присматриваясь внимательнее, я заметил, что эти вспаханные поля то останавливались, то подвигались вперед. Я прилег ухом к земле: она донесла до меня глухой и правильный шум, производимый шагами пехоты. Не оставалось никакого сомнения, что Русские решились атаковать вас. И действительно, вскоре я увидел две сильные колонны, направлявшиеся одна на Ташмасские линии, другая на Ренниссонские. Последние составляли самую слабую часть наших укреплений, вследствие чего я удовольствовался отправлением одного батальона (750 человек) к Гуссейну-паше, а у себя оставил другой батальон (750 человек) и пять рот гвардейских стрелков (325 человек), назначая их для защиты Ренниссонских линий. Расположив их за этими линиями, я выдвинул из резерва к амбразурам три заряженные орудия; остальные два были отправлены к Юксек-Табия".

Пока Кмети делал эти распоряжения и готовился к упорной обороне, колонна генерала Ковалевского, назначенная штурмовать Ренниссонские линии, достигла противоположного [465] ската довольно глубокой лощины, пролегавшей у подножия высоты увенчанной этими линиями, остановилась и легла ¹⁵. Орудия осторожно сняли с передков и навели на гребень высоты. Солдаты шептались между собой. Холодная ночь произвела отрезвляющее действие на людей, вышивших для куражу лишнюю чарку при выступлении из лагеря. Мой фельдфебель, едва державшийся тогда на ногах, оказался совершенно трезвым и в полголоса бойко рассказывал своим соседям небылицу о солдате, у которого во время какого-то дела, вместо головы, сносимой ядрами, каждый раз появлялась другая. Офицеры собрались в небольшие кружки, поротно, и вели тихую беседу. Некоторые одиноко прохаживались, как бы томимые тяжелым предчувствием. Полковой священник присоединился к одному кружку и скромно отказался от предложенной чарки кахетинского вина. Причина нашей остановки заключалась в том, что Ковалевский выжидал, чтобы колонна генерала Майделя повела атаку на Ташмасские линии, согласно отданной диспозиции. Ясная ночь приходила к концу. Месяц закатывался, составляя впереди лежащие высоты в густой тени. Изредка, довольно смутно, слышался нам с неприятельской стороны отдаленный лай собак и что-то похожее на звуки сигнального рожка; более же ничто ее нарушало глубокой тишины последних часов этой памятной нам ночи. Однако эта тишина была зловещая, подобная мертвому штилю, предшествующему жестокой буре. Довольно продолжительное ожидание делалось для вас томительным; вместе с весьма чувствительным холодом, оно правело нас в какое-то лихорадочное состояние; к нему примешивалось опасение, что неприятель заметит нас прежде времени. Мы нисколько не подозревали [466] тогда, что Турки, с своей стороны, тоже притаились за укреплениями, что они, взведя курки и зажегши пальники, зорко стерегли каждое наше движение. Мертвое молчание с их стороны вводило вас в заблуждение и усиливало веру в успех нападения, основною мыслию которого была внезапность.

Не атака Майделя, а нечаянный выстрел солдата второй роты Виленского полка послужил для вас сигналом к начатью кровопролитного боя. С правого фланга Ренниссонских линий раздался пушечный выстрел, и вслед за ним загрохотала неумолкаемая канонада со всех батарей Шораха. Гребень загорелся непрерывною огненною линией. От контраста с нею и от порохового дыма местность впереди вашей колонны стала еще темнее. Огненные параболы гранат за бороздили небо. Грохот неприятельских орудий, заунывный визг гранат, гул их разрыва в наших рядах, свист штуцерных пуль, ответные выстрелы нашей батареи, все это слилось в грозный и потрясающий боевой концерт. Стоять и умирать под таким огнем, было бесполезно. Ковалевский решился отступить от диспозиции и атаковать неприятеля...

По громкой команде генерала, вся его пехота двинулась к высотам, с полным боевым увлечением, под ободряющими звуками барабанов, громко бивших атаку. Пройдя некоторое пространство, на котором осталось порядочное количество убитых и раненых, Виленцы подхватили молодецкое ура Ковалевского (к сожалению, слишком раннее) и с этим победным криком бросились на крутой скат, увенчанный ренниссонскими линиями. Укрепления казались вам близкими, победа несомненною...

Мы Жестоко ошибались. Темнота, пороховой дым, непроницаемым туманом стлавшийся по скату, крутизна высот, скрыли от вас истинное расстояние до укреплений. Грозное ура нескольких тысяч солдат, которым Турки ее раз показывали свои пятки, не смутило на этот раз неприятельских стрелков и артиллеристов, стоявших за ничтожным бруствером Ренниссонских линий. Подбегавшие войска были приняты картечью и беглым штуцерным огнем: груды трупов, вереницы раненых обозначили пространство, пройденное штурмующею колонной. От продолжительного бега солдаты едва переводили дух и [467] пошли шагом. Тут только можно нам было составить понятие каким адским огнем встречали нас Турки: над нами мимо нас, сквозь наши ряды, с ревом, свистом и визгом несся невидимый ураган чугуна и свинца... пули и картечь, рикошетируя по крупным каменьям и обломкам скал, которыми был усеян весь скат, поражали нас со всех сторон. Солдаты падали поминутно, не поодиночке, а кучами. Убитые заваливали раненых, лишая их возможности встать и уйти от смерти. Лошади все были перебиты. Под Ковалевским и Шликевичем ¹⁶ убито по две лошади, что ее смутило храбрецов, и спешившись, они продолжали идти в голове колонны, ободряя солдат. Вот, мы вступили в густую полосу дым, и в нескольких шагах нельзя было уже различать друг друга. Треск батального огня раздавался непрерывною, резкою дробью. Команда и ободрительные возгласы не могли уже быть слышны солдатам; сквозь дым виднелась лишь темная полоса бруствера, увенчанного ярким огненным гребнем; на правом фланге вырывались из него почти непрерывные снопы пламени, обозначавшие места пушечных амбразур. Колоны превращались в толпы и кучки, двигавшиеся на явную и поголовную смерть, ее по воле какого-либо начальника, а скорее, по инерции. Но остатки эти повиновались еще нескольким офицерам. По временам слышались глухо, то бой барабана, то "выступление" сигнального рожка, то ободрительные возгласы людей, не потерявшихся среди этого ужаса. Единственною мыслию каждого было — дойти скорее до укреплений и штыками выбить неприятеля! Нам оставалось несколько десятков шагов до рокового бруствера... Охотники уже полезли на него, но по своей малочисленности не могли ничего сделать, и все были переколоты. Еще минута, и остальные Виленцы были бы на бруствере, насели бы на неприятельских стрелков и артиллеристов: этой минуте ее суждено было последовать!.. Позади вас начали стрелять: пули зловещим образом засвистели в толпе Виленцев, расстреливаемых спереди Турками. Эта сумасшедшая стрельба солдат второй линии окончательно расстроила наступление. Солдаты замялись, остановились... Оставалось залегать за каменья, за [468] тела убитых. Между тем Турки буквально расстреливали нас; из людей еще уцелевших мгновенно образовывались новые завалы трупов и за ними скрывались те десятки людей, которым суждено было уцелеть среди этой бойни. Прекратить огонь и двинуть солдат вперед, было выше человеческих сил. Вторая линия не подходила к вам, кавалерии и артиллерии не было возможности что-либо сделать на такой местности и под таким огнем; на вашу печальную долю оставалось одно отступление... Турки с громкими криками усилили огонь. Мы начали отступать, молча, пригнувшись, оставляя за собой новых убитых и раненых...

Рассветало. Серый скат горы, усеянный серыми каменьями и грудами серых трупов, начинал выяснятся, оживая из-под застилавшего его дыма все ужасные подробности ночного побоища. Всюду виделись убитые, умирающие и раненые, последняя искра жизни проявлялась у иных судорожными движениями, у других стонами и хрипением, и глазам представлялись трупы лошадей, ружья, барабаны, солдатские шапки и мешки, лужи крови и борозды изрытые снарядами. Невыразимо тяжко было проходить по этому побоищу.

Турки ослабили ружейный огонь и взамен его стали усиленно стрелять ядрами и гранатами по кавалерии, прикрывавшейся местностью, насколько это было возможно.

Раненые стягивались к перевязочному пункту. Два фельдшера были единственными действующими лицами, быстро и ловко перевязывавшими всех прибегавших к их помощи. Страждущее выражение лиц, смертная бледность, разорванная, разрезанная, окровавленная одежда и амуниция, обнаженное, пораненое и окровавленное тело, свежие перевязки на всевозможных его частях, лужи крови, стоны, охание, крики, вызванные адскою болью, молитвенный шепот, умирающие и только что отошедшие в вечность, вот перечень звуков и образов на том перевязочном пункте, который мы видели. Довольно часто над собравшимися здесь страдальцами проносились снаряды и своим безжалостным завываньем напоминали им о неполной их безопасности; угроза стала наконец действительностью, когда два или три человека были убиты; тогда перевязочный пункт был отнесен в более спокойное [469] место. Тяжелораненых отправляли в носилках к стоявшим вблизи лазаретным фургонам, этим орудиям пытки больных и раненых. Прочие раненые, перевязавшись уходили, кто сам, а кто при помощи провожатых, по направлению к главному лагерю. Способные к бою остатки Виленских и Белевских батальонов собирались и строились под прикрытием кавалерии Дондукова-Корсакова, который привял начальство над всею колонной Ковалевского. О повторении атаки нечего было и думать, оставалось заняться уборкой тяжелораненых, беспомощно лежавших на скате горы; так и сделали: с ближайших мест побоища вынесли всех, кого только можно было вынести ¹⁷. Было около шести часов утра, когда разбитые остатки колонны генерала Ковалевского отступили за черту выстрелов. Солнце всходило над Шорахом, и первые его лучи осветили колоссальный столб дыма, в котором исчезали редуты Юксек и Ташмас-Табия. Правее нас ревела Жестокая канонада, изредка доносилось ура наших колонн, покрываемое гулом выстрелов. Штурм колонны Ковалевского ¹⁸ был только прологом кровопролитного боя. [470]

Для штурма Шорахских высот были назначены три колонны. Первая под начальством генерала Ковалевского, — об ней мы сейчас говорили; вторая, под начальством генерала Майделя — 10 1/2 батальонов пехоты, и в них, по приблизительному расчету, до 6.800 Штыков, сборный казачий полк (4 сотни), две пешие батареи (16 орудий и 4 горные орудия), ¹⁹ — должна была атаковать левый фланге неприятельских укреплений (Ташмасские линии). Для большей совокупности действий обоих колонн, была составлена промежуточная колонна, под начальством генерал-лейтенанта князя Гагарина (4 1/2, батальона пехоты, в них 2.900 штыков, и 4 орудия); смотря по обстоятельствам, князь должен был подкрепить или Майделя или Ковалевского. Кроме того, в резерве, под начальством генерала Бриммера, находились 10 батальонов пехоты (в них до 6.500 штыков), 4 сотни казаков, грузинская дворянская дружина, три батареи пешей артиллерии и два осадные орудия. Резерв оставался у Кучук-Кейского моста (на реке Карс-Чае), позади горы Муха.

Всего для атаки Шораха было назначено около 13.000 пехоты; но так как почти все батальоны резерва были введены в огонь, то почти 20.000 штыков штурмовали шорахскую позицию. Вся тяжесть боя, как и следовало быть [471] легла на пехоту. Артиллерия и кавалерия принимали в нем второстепенное участие, за небольшим исключением.

Около 5 часов утра Майдель атаковал Ташмасские линию с такою стремительностью, что Турки, под командой Гуссейн-паши, едва успели броситься в редут. Четыре неприятельские роты, прибежавшие на помощь от форта Лек чуть было ее попали в плен; они укрылись за длинною стеной, в виде полукружия, которую солдаты построили на конце лагеря для укрытия от ветра своих кухонь, и защищались там с великим трудом, пока Гуссейн-паше удалось совершить храбрую вылазку и увести их с собою в Ташмас-Табия. Первый успех ободрил батальоны Майделя, цвет кавказской армии; часть их ударила на Ташмас-Табия, во без успеха, другая направилась на люнет Ярымай-Табия, выбила из него Турок и преследовала их до редута Юксек-Табия. Значительнейшая же часть пехоты бросилась на турецкий лагерь, раскинутый в тылу укреплений. Полк сборной кавалерии обскакал укрепления и в тылу их кинулся на главную квартиру Кмети; казацкое знамя развевалось над его палаткой. Солдаты, рассыпавшиеся по лагерю, сбились потом в толпы и кучи, в которых полки, батальоны и роты были перемешаны. Вследствие этого о правильной атаке редутов и подкреплений, подходивших на выручку их защитников, нечего было и думать. А между тем нужно было дорожить каждою минутой ошеломленного состояния Турок — дружно, безотлагательно броситься на редут со всех четырех сторон и никоим образом ее давать Туркам придти в себя. К сожалению, драгоценный момент был упущен, и батальоны Майделя дорого поплатились за поиски в турецких палатках.

В ту минуту, когда Турки бежали из люнета Ярымай-Табия к Юксек-Табия, голова колонны князя Гагарина, выдержав убийственный огонь, полезла на выдавшуюся часть этого редута, и передние люди ворвались в его середину: Турки подавались назад и готовы были бросить редут. Это был момент наибольшего успеха штурмовых колонн. Колонна Бриммера должна была бы идти по следам штурмующих войск, подкреплять их где нужно, утверждаться в занятых укреплениях или же приводить их в негодность, а главное — не давать Туркам придти [472] в себя. Но резерв этот стоял далеко от штурмовых колонн и без разращения главнокомандующего, который находился еще дальше, из него не смели расходовать ни одного человека. Боевое счастье перешло на сторону Турок. В тревоге и суете ночного нападения, поручик Тисдель, адъютант Виллиамса, успел пробраться в Юксек-Табия, именно в ту минуту, когда его гарнизон, теснимый Русскими, был готов бежать из редута. Тисдель ободрил турецких солдат; под его предводительством, они вытеснили ваших солдат из редута, сбили их с бруствера, артиллеристы бросились к орудиям, которые ее были заклепаны и, по приказанию Тисделя, открыл из всех шести орудий самый частый картечный огонь; пехотинцы вытянувшись по банкету и тоже начали стрелять. Юксек-Табия опоясался непрерывною огненною линией, ярко блиставшею в ночной темноте, пока наконец не скрылся в густых облаках порохового дыма. Редут был невозвратно потеряв. Тисдель отразил все последовавшие затем атаки наши. Остатки батальонов князя Гагарина, который сам получил опасную рану, расстроенные и поражаемые неумолкаемым картечным и ружейным огнем, смешались и быстро спустились в долину, устилая свой путь убитыми и ранеными.

Несмотря на жестокий огонь Юксек-Табия, солдаты Майделя, занявшие люнет Ярымай-Табия, держались в нем и стреляли по защитникам редута. Таково было положение штурма к рассвету.

С восходом солнца, вся тяжесть боя легла на храбрые батальоны Майделя. Полк сборной кавалерии должен был отступить с довольно значительным уроном. Турки сосредоточили все свои усилия и весь свой огонь на отборную пехоту, упорно державшуюся около Ташмас-Табия и делавшую все, что только было в человеческих силах, чтобы взять этот редут. Солдаты Майделя совершенно окружили Ташмас-Табия, залегли во рву, стреляли в амбразуры, несли большие потери, осыпаемые перекрестным артиллерийским огнем и градом штуцерных пуль, но ни шагу не подавались назад. Они несли урон и от выстрелов нашей батареи, поставленной на горе Муха и действовавшей по редуту, с целью облегчить атаку пехоты. К сожалению, гранаты часто перелетали редут и разрывались среди [473] наших солдат. В редуте распоряжался Гуссейн-паша. С грохотом шорахских батарей сливалась жаркая стрельба со стороны форта Лек. Вдали, на равнине, гремела артиллерия графа Нирода, отвечая батареям Кара-Дага, города и нижнего лагеря. ²⁰ Майдель, раненый в руку при начале [474] штурма, но тем не менее распоряжавшийся боем, просил у главнокомандующего только одного свежего батальона и ручался, что выбив Турок из Ташмас-Табии, он овладеет укрепленною позицией; но пока посланный отыскал главнокомандующего, пока получил разрешение взять батальон из колонны Бриммера, Майдель уже просил двух. Со вторым посланным была та уже долгая история. Время шло, люди быстро убывали из строя; но несмотря на критическое положение своих солдат, Майдель не унывал и с четвертым посланным просил уже четырех батальонов, все еще ручаясь за успех предприятия. Пока происходила вся эта процедура, благоприятная минута была окончательно потеряна.

Кмети, отбив атаку Ковалевского, получил известие о критическом положении Гуссейн-паши. Он решился немедленно помочь ему. С 4 ротами гвардейских стрелков, он вытеснил ваших солдат из люнета Ярымай, потом, вскарабкавшись на противоположный край оврага, достиг края флеши, вправо от редута Ташмас-Табия, [475] вытеснил из нее солдат Майделя и выдвинул к этому пункту два запряженные орудия из редута Юксек-Табия. Таким образом наши, столпившиеся в тылу Ташмас-Табия были взяты во фланг картечью этих двух орудий. В это же время к Кмети присоединились два батальона пехоты. Он расположил их за наружною стороной бруствера упомянутой флеши. Положение батальонов Майделя сделалось критическим. Они были сбиты на довольно тесной террасе позади Ташмасских линий и со всех сторон подвержевы убийственному огню: с фронта поражали их картечь и беглый огонь войск Гуссейн-паши, с правого фланга артиллерия Юксек-Табия, картечь полевых орудий Кмети и огонь его батальонов, с тылу и левого фланга навесной огонь форта Лек, Чим-Таби и укреплений на равнине. Редко приходилось войскам вашим быть в таком ужасном положении. Редко удавалось беспощадной смерти собирать столь обильную жатву. Но несмотря на громадный урон, остатки батальонов Майделя не думали об отступлении. Неизбежная гибель не устрашала их. Кучи трупов погибших товарищей только усиливали в уцелевших желание взять заколдованный редут, скрытый в облаках дыма и низвергавший на них тысячи смертей. С невероятным упорством солдаты ваши держались на краю редута, укрывались за палатками, заряжали за ними ружья, потом подходили на расстояние пистолетного выстрела и стравляли в Турок, пока, наконец, сами находили смерть, у каждой палатки лежало десять, двенадцать трупов. Все усилия взять штурмом Ташмас-Табия, при сменявшихся начальниках, причиняли только страшные потери. Солдаты добегали до рва, спускались в него и тщетно усиливались, под градом картечи и пуль, взобраться на высокий бруствер редута. Новые толпы солдат разных полков, одушевленные новым начальником, снова бросались к неприступному редуту и, подобно предшественникам, делались жертвами своей отваги.

Когда из резерва, на помощь вашим, тронулся четвертый батальон, Майдель, раненый в руку и в грудь, должен был удалиться с побоища. Четыре батальон, подходившие один за другим, не приносили никакой пользы, потому что один погибал прежде нежели другой подходил из резерва. Подъем двух батарей полевой [476] артиллерии и четырех горных орудий на террасу редута был подвигом братского самоотвержения со стороны кавказских артиллеристов, во ее особенно полезным, потому что гребень высоты, на которой стоял редут, командовал всею окрестностью, и ваши батареи не могли с успехом отвечать на огонь Турок, тогда как последние, прикрытые высоким бруствером, целили наверняка. Но все-таки наши батареи много содействовали пехоте удержаться на занятой позиции, хотя и поплатились за это значительным уроном в людях и лошадях. При отступлении орудия ваши с трудом были увезены пехотой.

Наконец, были посланы уже разом четыре батальона, под командою генерала Броневского. Когда они взобрались на Шopax, атака редутов возобновилась. Руководители атаки впервые же минуты были ранены или убиты (Броневский, Ганецкий и Москалев); тем ее менее толчок был снова дан, и солдаты, под командой немногих офицеров, несколько раз яростно бросались то на один редут, то на другой, но ничего не могли сделать.

Турки, ободренные успехом обороны, решились выйти из форта Лек; им удалось отрезать 1-й батальон Рязанского полка, направлявшийся на Юксек-Табия. Храбрый батальон (его вел дежурный штаб-офицер, полковник Кауфман) не сробел; видя, что отступление отрезано, он быстро двинулся чрез весь Шорах на соединение с Базиным, ориентируясь гулом выстрелов его артиллерии. Турки преследовали храбрецов жесточайшим перекрестным огнем. С гребня шорахской возвышенности Кауфман увидел отступавший отряд Базина.

Был уже одиннадцатый час. Дело шло уже не о том чтобы взять редуты, а о сохранении остатков нашего лучшего войска. Главнокомандующий поручил это дело генералу Бриммеру; дав ему последние два батальон, не бывшие в огне, главнокомандующий приказал при малейшей возможности сделать еще попытку для овладения редутами. Бриммер оставил батальоны на горе Муха, подкрепил их артиллерией, и прибыв на место боя, убедился, что кроме отступления ничего нельзя было предпринять. Тогда остатки ваших подков и батальонов стали спускаться по южному скату Шораха к Кучук-Кейскому мосту. Турки не преследовали. За чертою выстрелов войска наши [477] построились и были отведены генералом Бриммером в главный лагерь. Отбитый штурм значительно поднял дух защитников Карса и дал им силы выдержат несколько лишних недель голода, холода и болезней.

К вечеру 17-го числа блокада была выставлена по всей линии, но пехота наша была так расстроена, что едва ли могла бы отбить сильную вылазку Турок, если б она последовала. По млению Кмети, карское начальство не воспользовалось приобретенным успехом. Он полагает, что Турки, имея под ружьем 18.000 пехоты (в том числе три стрелковые батальона), смело могли атаковать изолированный отряд Базина, расположенный у селения Мелик-Кёв для наблюдения за северною стороной Карса. Только недостаток в кавалерии и лошадях для полевой артиллерии мог быт помехой для этой вылазки. Очень может быт также, что опасение встречи с вашею молодецкою кавалерией, с вашими лихими линейцами, которые и во время штурма успели показать себя Туркам, играло немалую роль в том нежелании их выйти в открытое поле: воспоминания Кюрюк-Дере были еще так свежи и у Турок, и у нас.

III. Раненые.

После карского штурма, в течение нескольких дней и ночей, изо всех полков отряда привозили и приносили в Каныкейский госпиталь ²¹ множество раненых офицеров и солдат. Не хватало рук для немедленной перевязки всех раненых, и до размещения их по большим госпитальным палаткам, многих из них клали в простые, солдатские. Прислуга бегала как шальная; да и было от чего потерять голову. У докторов руки опускались от работы. Из большой палатки, куда вводили и вносили раненых, раздавались раздирающие душу стоны и крики. Оттуда уже немногие из страдальцев выходили сами, а почти всех выносили на носилках и клали в особенную палатку. По временам появлялся у выхода хирург, с засученными рукавами, в форменном сюртуке, весь в крови, с напряженным, [478] сосредоточенным выражением лица. На него смотрели с каким-то страхом, зная, что эти отчаянные крики и стоны вырывались из-под его ножа. "Там, господа, говорил он оперируемым офицерам, — умели кричать ура, покажите и здесь свое мужество!" Многие с удивительным хладнокровием и терпением переносили самые мучительные операции и только просили пить. Немногих оперировали с хлороформом. На третий день после штурма, госпиталь был осмотрен главнокомандующим. Он был чрезвычайно внимателен к раненым; со многими разговаривал, спрашивал об их положении, о семействах и родных. Офицерам еще накануне было прислано по 40 руб. сер. и объявлено, что будут всем награды, следующий чин или орден, смотря по Желанию.

Между тем, готовились к отправлению в Александрополь. Тяжело раневым офицерам устраивались товарищами особенные крытые носилки (вроде паланкина); дрючки от них клались на седла двух вьючных лошадей, одной сзади носилок, другой: — впереди; лошадей вели в поводу. В этом экипаже было покойно лежать: тряска, толчки и непогода ее тревожили больного. При каждой остановке носилки снимались с лошадей и ставились наземь. Но все эти дни Каныкейский госпиталь ее представлял той тишины и покоя, которые должны окружать жилище больных. Около палаток, на площадках, толпились верховые и вьючные лошади офицеров; тут же стояли повозки с привязанными к ним упряжными лошадьми; между ними валялись вьюки и вещи, а вокруг них денщики и вестовые расположились бивуаком.

Беспрестанно приезжали из главного лагеря офицеры, чтобы навестить раневых товарищей; приходили солдаты, отыскивавшие своих земляков и знакомых.

21-го сентября несколько сот арб, перевозивших обыкновенно провиант и фураж из Александрополя в блокадный корпус, стянулись к госпиталю. С утра начали рассаживать раневых по нескольку человек на каждую арбу. Арбы эти были двух родов: одни маленькие, со сплошными окованными колесами, запряженные парою волов; другие — большого размера, на высоких колесах, запряженные буйволами. У всех арб погонщиками были туземцы: Армяне, Грузины, Имеретинцы, получившие весьма [479] хорошую плату за свои труды. Каждый солдат клал на арбу свою амуницию, ранец и ружье; кто сам не мог, тому укладывали его боевые доспехи госпитальные служители и товарищи. Тяжелораненых и оперированных солдат выносили из палаток на руках и укладывали на те арбы, где было больше сена. Для присмотра и помощи сажали к ним легкораненых. Пред отправлением всем был роздан обед. День был пасмурный; густые дождевые тучи нависли над всею окрестностью, которая с Каныкейской горы видна на далекое расстояние. Интереснейшую часть картины составлял Карс с своими зубчатыми стенами, за которыми виднелась масса городских строений, купола и минареты мечетей; над ними, на высокой скале, подобно орлиному гнезду, высилась цитадель; на высотах вправо и влево от крепости, сквозь мглу туманна, проглядывали турецкие лагери. По мере того как успевали рассаживать солдат и офицеров, арбы спускались вниз. Туземные волы и буйволы имеют привычку спускаться с гор на рысях. Крики погонщиков не удерживают, а даже, напротив, ускоряют их бег. Сами же погонщики так ленивы, что никогда не сойдут с арбы и не придержат своих животных. Представьте себе положение раненого: каждый толчок для него мучение, а его на тряской арбе рысью спускают с горы, усеянной каменьями и изрытой ухабами. Трудно было сладить с погонщиками: по-русски они ее понимают, сочувствия к страдающим солдатам не имели никакого; они взялись их везти как возили до тех пор кули с сухарями и овсом. Некоторым достались, однако, такие седоки, которые, видя равнодушие к просьбам и убеждениям, и чувствуя неудобство езды рысью по скверной дороге, принялись за кулачное право. Нельзя не сознаться, что оно в этом случае оказалось благодетельным.

Не ранее полудня транспорт с ранеными собрался весь у подножия горы, под прикрытием шести рот Рижского полка и дивизиона драгун. Драгуны провожали транспорт, пока Карс был в виду, потом вернулись в свой лагерь, у подножия Каныкейской горы. Солнце, показавшись на время, бросило несколько светлых лучей на этот печальный поезд, но вскоре скрылось за дождевыми тучами, которые ее замедлили от угроз перейти к делу и [480] обратились в сильный и продолжительный дождь. Это было крайне неприятно, потому что дождь лил без умолку со второго часу почти до полуночи. Тучи отовсюду заволокли небо, молния ярко сверкала, и грозные раскаты грома смешивались с шумом постоянно усиливавшегося дождя. Я был тоже в числе раненых. Мы укрывались от этого потопа чем только могли. Пущены были в дело бурки, башлыки, рогожки и сухарные кули. Дорога разгрязнилась, земля липла к колесам, арбы ехали в два и три ряда медленным и ленивым шагом, и поезд растянулся на огромное расстояние. При колонне, к сожалению, не было казаков, и погонщики были предоставлены собственному произволу, при условиях чрезвычайно неблагоприятных для следования в порядке. Ряжцы, в своей белой амуниции, плелись по грязи нога за ногу. Зная неудобства тряской арбы, я предпочел ехать верхом, благо рана моя-то позволяла и лошадь была смирная. Я ехал подле арбы, на которой были сложены мои вещи и сидел раненый в руку солдат. Не завися нисколько от бестолкового погонщика, я мог свободно наблюдать за всем что делалось в транспорте, мог подъезжать к арбам, где на сене высоко сидели и лежали мои товарищи, мог ехать вперед и оставаться сзади.

Вообще на возвратном пути от Ренниссонских линий к лагерю, затем в Каныкейском госпитале, потом в Александрополе, я видел оборотную сторону войны. Иные смотрят на войну как на красивые маневры. Им только и известно, что войска, под музыку и барабаны, с распущенными знаменами, стройно равняясь, идут в атаку. Начальники с блестящими свитами живописно галопируют сбоку. Неприятель встречает противника беглым огнем и потом вежливо, за пятьдесят шагов, уступает позицию. Нет, пусть заглянут они на сплошные массы солдат в выношенных шинелях, с мешком за плечами, с сумой на боку, с ружьем на перевесе, с загорелыми и исхудалыми лицами (солдат в походе почти всегда голоден), когда они, под градом картечи и пуль, под визгом и треском снарядов идут, пригнувшись немного, на неприятельское укрепление. Колонна тает как воск перед огнем, пройденное пространство устилается трупами и людьми, страшно [481] изувеченными; раненые, кто сам, кто с помощью других (на эти проводы всегда найдутся охотники) бредут и ковыляют к перевязочному пункту. А колонна все идет вперед под мерный и грозный рокот барабанов. Впереди насколько офицеров, в костюмах, на которые бивуачная жизнь положила свою печать; они ободряют солдат, они подают пример самоотвержения, но неприятельская пуля для них еще неумолимее. Упавших сменяют другие, и вот, колонна подошла к неприятелю — среди грохота стрельбы раздался грозный и резкий победный крик, вот началась резня, люди стали зверями, вот — каждый переживает минуту, о которой после нельзя вспомнить без содрогания и ужаса. Немногим впрочем приходится вспоминать такие минуты… После дела госпиталь. Хорошо еще, если солдат попадет туда! Но сколько раненых остается иногда на поде сражения неубранными, истекая кровью! Сколько бывает раздавленных своею и неприятельскою кавалерией и артиллерией! Кто станет в пылу боя, под густою завесой порохового дыма и облаков пыли, в этой суете, горячке, чаду, в разгаре боевых страстей, обращать внимание на распростертых долу! Трудно представить весь ужас предсмертных страданий людей заживо оставленных на поде сражения. Безмолвная тишина заменила боевые громы. Скаты холмов, лощины и поля усеяны трупами, то одинокими, то лежащими почти в сплошных массах, убитыми лошадьми, оружием, амуницией, обломками лафетов и зарядных ящиков; между трупов есть и Живые. Стаи собак, иногда и волков, рыщут по полю; черные тучи хищных птиц кружатся над побоищем, хищные люди обдирают и трупы, и полуживых страдальцев. Вот, темная завеса ночи спускается на ниву смерти; под покровом ее всем хищникам больше свободы и простора... А то госпиталь! Сначала походный: солома, первая перевязки, иногда по прошествии нескольких дней, ампутации без хлороформа, кровь своя и чужая, стенания, крики страдания и ярости, предсмертное томление товарищей, грозное веяние смерти. Тусклые фонари все еще освещают кровавые подмостки и распространяют на всю палатку, подбитую серым сукном, серый, дрожащий, фантастический полусумрак. Доктор все еще режет, тишина ночи все еще нарушается криками; вокруг вас, [482] подле вас, умирающие, с дикими блуждающими взорами, кто с молитвой, кто с проклятием на устах. Рядом с вами, касаясь вас, человек борется со смертью. Он судорожно мечется, его лицо страшно искажено, он нагнулся к вам, схватил вас за руку и умер. А вы сами на волос от смерти, не владеете уже рассудком, и холодный ужас леденит вас, вы хотите крикнуть и, как под влиянием кошмара, не можете, и только отчаянным усилием освобождаете свою руку. Но он все еще тут — мертвец, он все еще для вас страшен. И вы думаете, что может-быть завтра, может-быть сегодня, точно также и вас постигнет его участь. Еще утром он, как и вы, был силен и полон надежд, бодро шел в бой, основывал на нем мечты о лучшей будущности; как и за вас, за него молилась мать, сестра, любимая женщина... А вот и другой госпиталь, настоящий, в городе или крепости: душные палаты, скудная пища, медик имеющий на своем попечении несколько сот больных, так что на каждого едва успевает взглянуть, госпитальная скука, повальный тиф, от которого мрут десятками и сотнями, как мухи от отравы, так что ее успевают сколачивать гробы и мертвых складывают пока в особенной комнате, а то и в сарае. Далеко, я думаю, от всего этого до блестящих маневров......

Но обращаемся к рассказу. Сумерки более и более сгущались, и наступила наконец ночь до того темная, что ни впереди, ни по сторонам ничего решительно ее было видно. Только белая пара волов, запряженных в мою арбу, отделялась немного на черном фоне, каким-то беловатым пятном. Среди дождя и завыванья ветра слышался неумолчный визг немазаных колес, визг, который можно было принять за вопли и стенания нескольких сот не видимых существ, обреченных таинственною силой на это печальное странствие. Я не знал много ли оставалось до ночлега, который был назначен в разоренном селении Хаджи-вали; ее звал всю ли ночь, или только часть ее придется тащиться до этого ночлега. Наконец, можно ли было поручиться, что, в этом хаосе солдат, погонщиков, арб, волов и буйволов, доберешься до тех немногих палаток, которые, как нам говорили в Каныкее, были разбиты около развалин селения; и что можно было найти [483] в этих палатках? Всего вероятнее, ни вершка свободного места. Перспектива ночлега была самая мрачная, а между тем, мои волики начали уставать, так что скрип прочих арб более и более отдалялся. Вскоре я остался один в степи. Утомленный бесконечным странствием, и не ожидая ничего приятого впереди, я решился воевать на бивуаке. Арбу свезли с дороги, волов отпрягли и вместе с лошадьми привязали к арбе, вещи с нее сняли, поставили на землю и покрыли сухарным брезентом. Сам я лег в арбу, сверх меня растянули кожу, которою обыкновенно покрывались мои вьюки. Люди укрылись кто чем мог, а один из них забрался под арбу, куда спрятали также нашего походного спутника — петуха, купленного в июле месяце в деревне за Саганлугом. Мокрый певун поправился, покушав насыпанного ему ячменя, и вскоре его крик огласил пустынную окрестность. Дождь унялся было на время; но потом, как бы сердясь за это, полил с новою силой и жестоко начал барабанить по растянутой сверх меня коже. Не могу сказать, чтобы мне весело было на душе в этот вечер; много мрачных мыслей приходило в голову, пока я ее заснул под музыкальную дождевую дробь. Я проснулся, когда было уже совершенно светло. Дождь перестал, и ветер гнал к западу разорванные клочья туч. Утро было холодное и сырое. Погонщик, раненый солдат и мой денщик смотрели весьма печально; последние два говорили, что провели скверную ночь и ужинали, по кавказскому выражению, на щипок. Кроме сухарей у них ничего не было с собою. Аробщик достал свой хлеб в виде бумажных листов и куски крученого сыра. Чаю для меня нельзя было приготовить: дров ее имелось с собою, а степной бурьян, который в случае нужды может заменить их, вымок совершенно; пришлось ограничиться завтраком, которому аробщик нисколько ее мог завидовать. Кругом моего одинокого бивуака лежала пустынная, безотрадная степь, по которой червою лентой вилась дорога изборожденная глубокими колеями колес. Пока я завтракал, переседлали лошадей, и аробщик впряг своих волов. Эти заботы, предвещавшие возобновление скучного похода, навели меня на следующие размышления. До Александроподя оставалось два перехода. Тащиться два дня по этой грязи [484] и, быть-может, снова под дождем, было решительно выше моих сил и, главное, выше моего терпения. Не лучше ли распорядиться так: вещи свои поручит раненому солдату, посулив ему рубль на водку за сохранное доставление их в Александрополь, а самому опередить колонну и ехать прямо в Александрополь, взяв с собой денщика верхом на другой, лошади Я так и сделал. Проехав версты три, я добрался до Хаджи-вали, где ночевал транспорт с ранеными, под пехотным прикрытием. Тут же провели ночь карабинерные роты Виленского полка, потребованные из Александрополя в отряд, немедленно после штурма. Несколько больших госпитальных палаток были разбиты в середине пространства, загроможденного арбами и рогатым скотом. По рассказам товарищей, немногие попали в эти палатки, и конечно по большей части те, чьи арбы были впереди; остальные ночевали на арбах. Не трудно составить себе понятие о положении тяжелораненых или тех, чьи перевязки требовали медицинского осмотра. ²² Многие умерли в эту ночь. Их привезли однако в Адександрополь, и аробщики, во время пути, с некоторым страхом оглядывались на своих мертвых пассажиров. ²³

По дороге к Пир-Вали, я обогнал несколько экипажей с раневыми офицерами старших чинов. Потом миновал селение Огузлы, населенное Армянами; в нем находятся развалины старинной христианской церкви. В Пир-Вали, армянском селении, расположенном на реке Карс-Чае, есть тоже развалины старинной церкви или замка на высокой горе, по левому берегу реки. В ясные дни, во время перехода от Хаджи-Вали к Пир-Вали, виднеется вдали снежная вершина библейского Арарата, а к стороне Александрополя высится, в полной красе, Алагёз. У [485] Пир-Вали переправляются через Карс-Чай вброд. Весной и во время сильных дождей, вода в реке быстро прибывает и имеет стремительное течение; тогда переправа верхом и в арбах довольно затруднительна и опасна, а для пешеходов невозможна. Наших солдат, сопровождавших транспорты с провиантом, сажали на арбы, и кроме того высылали к реке Жителей селения для подания помощи в случае какого-нибудь несчастия. Переправа эта совершалась всегда при страшных криках погонщиков и солдат, сливавшихся с неумолкаемым шумом волн быстрой реки. Ленивые буйволы, чувствуя прохладу, ложились в воду, откуда виднелись только их черные головы с кривыми рогами. Нужен был весь лексикон туземной брани и сильные побои, чтобы вывести этих животных из любимого ими кейфа. Вследствие этого, переправа транспорта из не — скольких сот тяжело нагруженных арб продолжалась весьма долго, и представляла весьма оригинальное зрелище. Верхом дело идет скорее. Не следует только смотреть на воду, потому что от быстроты течения и шума воды, которая доходит до колен всадника, голова легко может закружиться и можно упасть в воду. Лучше дать волю привычной лошади и только поддерживать ее поводьями, в случае если острова спотыкнется.

По дороге от Пир-Вади до Александрополя нет ничего особенно замечательного: унылая и пустынная местность тянется непрерывно. Вблизи Александрополя ландшафт немного оживляется. По долине Арпачая видна зелень, сады, мельницы и армянские селения. Город скрыт высотами, на которых расположена крепость и несколько оборонительных башен. Над всем этим высится Алагёз, блистая на безоблачной синеве неба своими снежными вершинами, привирающими розовой оттенок от заходящего солнца.

Подъезжая к крепости, я встретил нескольких товарищей, выехавших верхом на вечернюю прогулку; они проводили меня к своему лагерю и приютили так радушно и заботливо, что и теперь, по прошествии многих лет, отрадно вспомнить о днях проведенных в их кружке. На другой день, около полудня, прибыл и транспорт с ранеными. В госпитале не хватило мест; офицеров и многих солдат разместили в обывательских домах. Город стал похож на большой госпиталь. Смертность [486] между ранеными, особенно в первое время, была весьма сильная; ежедневно раздавались грустные и торжественные звуки похоронного марша, слышался грохот последнего салюта, погребальный звон греческой часовни... 26-го сентября похоронили Ковалевского на холме чести, где покоились герои Баш-Кадык-Ляра и Курюк-Дара. Ежедневно были аукционы, на которых туземные торгаши покупали за бесцевок вещи и лошадей умерших офицеров. Красивая крепостная церковь наполнялась в праздничные дни почти одними солдатами, приходившими из госпиталя, в халатах и туфлях; едва ли когда-нибудь будут возсылаться в этой церкви столь теплые и усердные молитвы.

Жизнь в Александрополе была очень дорога; особенно много стоило содержание лошадей. Дрова доходили до 40 руб. за сажень, кизяк, главное топливо всех безлесных мест Закавказья, до 2 руб. за сотню кирпичей. За то фрукты, виноград разных сортов, арбузы, дыни и груши были крайне дешевы и, после незавидного обеда, составляли для вас роскошный десерт. Фрукты привозились в огромном количестве из окрестностей Эривани, имеющей, сравнительно с Алексавдрополем, почти знойный климат, хотя расстояние между этими городами незначительно; но разница в их положении над уровнем моря простирается на несколько тысяч футов.

Пока мы лежали в Александрополе, блокада Карса шла своим порядком. С наступлением холодного времени, русский лагерь постепенно превращался в городок землянок и бараков самой разнообразной постройки; строились бани, конюшни, цейхаузы. Аробвый транспорт был в постоянном движении, свозя в блокадный корпус огромное количество провианта и фуража. Сухари пеклись в Александрополе весьма деятельно, под надзором лиц присланных главнокомандующим.

В течение октября и ноября, главнокомандующий присылал в Александрополь доверенных лиц взглянуть, что делается в тылу армий, каково раненым и больным. В поздний час ночи, нежданно, негаданно, являлись в наших квартирах эти доверенные лица; спрашивали об нашем здоровье, довольны ли мы лечением и уходом, не имеем ли нужды в деньгах, и имевшим действительную нужду, [487] выдавали, от имени главнокомандующего, до 50 рублей. Выздоровевших, но не имевших особенного Желания променять комфортабельную жизнь Алекоавдрополя на спартанскую обстановку блокадного корпуса, эти ревизоры довольно энергически высылали из города. Вообще, как говорили, были открыты разные беспорядки; так, например, захватили беглого солдата Белевского полка, превратившегося здесь в шарманщика. Один из ревизоров прошел свободно в крепость в ночное время, найдя калитку ворот отпертою.

Пора и нам оставить Александрополь и взглянуть, что делалось в блокадном корпусе.

IV. Военнопленные.

Мы готовились к зимовью, припасали фураж и топливо, устраивали печи в землянках, одним словом, делали все что могли, чтобы провести зиму с возможно-большими удобствами. Случались уже довольно сильные морозы, несколько раз выпадал снег, и мы вскоре ожидали настоящей русской зимы. На возвышенной плоскости, на которой стоят Карс, Александрополь и Ахалкалаки, зима сурова и продолжительна.

О положении карского гарнизона ходили в нашем лагере разноречивые толки: одни говорили, что в Карсе есть еще продовольствие, другие, напротив, что гарнизон терпит крайнюю нужду и недолго продержится. В Ожидании конца блокады, мы коротали длинные и скучные ноябрьские вечера, собираясь друг у друга, по очереди, в землянках. Известно, как проходит вечер в подобных случаях: карты, закуска, боевые рассказы, воспоминания о штаб-квартире со всеми ее удовольствиями, толки и споры о полковых делах (в полку всегда есть своего рода политические вопросы), наконец более и менее скандальные истории, вот обыкновенные средства военного кружка, чтоб убить вечер.

14-го ноября мы узнали, что генерал Виллиамс приезжал к главнокомандующему для переговоров о сдаче Карса, эта весть быстро облетела весь лагерь. "Карс сдается", слышалось от каждого встречного. Солдаты не хотели [488] верить, до такой степени они свыклись с мыслию, что будут зимовать в своих землянках. В остальные дни нашей стоянки только и было речи что о сдаче. С нетерпением ждали мы условленного дня. Он был назначен на среду, 16-го числа. День этот наконец наступил. Время было пасмурное и холодное; ветер порядком нас пробирал. Погода была вежлива к Туркам. Блеск солнца не гармонировал бы с состоянием их духа.

Мы поднялись на ноги еще на заре и к 9 часам были уже под ружьем и на своем месте. ²⁴ Полк наш стоял в одну линию в колоннах к атаке. Впереди были расположены другие войска, так что церемонии сдачи карского гарнизона мы не видали. За то мы хорошо могли рассмотреть дефиладу военнопленных и войск, отпущенных на родину (редифы, лазы, башибузуки). Турки долго мешкали в своих лагерях. С утра еще зрительные трубы и бинокли были направлены на Карс; но ничего особенного мы не могли рассмотреть. Часу в одиннадцатом над Шорахом показались клубы густого дыма и послышался глухой взрыв. Вскоре потом стало заметно нашим наблюдателям, что войска спускаются с высот. Долго виднелись нам эти длинные, черные полосы на скатах Шораха. Только к двум часам пополудни весь карский гарнизон стянулся к селению Гюмбет, где были развалины древней христианской церкви и куда, в последние два месяца блокады, высылали каждую ночь в секрет роту пехоты. В крепости остался комендант и обыкновенный караул. Около полудня наш главнокомандующий с большою и блестящею свитой проехал к селению Гюмбет, поздравляя попадавшиеся ему на встречу войска с великим и торжественным днем.

В два часа началась церемония. Мимо вас с музыкою пронесли к домику главнокомандующего знамена турецких полков. Войска кричали ура, барабанщики били поход, музыка играла. Очевидцы рассказывали, что многие знаменщики плакали навзрыд, неся свои знамена для [489] передачи нашим войскам. Между ними был один старик, самой почтенной наружности, с большою седою бородой. ²⁵

Вскоре турецкие войска потянулись длинною вереницей от селения Гюмбет. Между регулярными войсками соблюдался строгий порядок; видно было, что это хорошо дисциплинированное войско. Батальонные командиры некоторые офицеры ехали верхами, остальные шли при своих местах. Некоторые везли своих жен, закутанных с головы до ног в белые и черные покрывала. Женщины были верхами, некоторые с детьми на руках.

Особенно бросались в глаза своим порядком Арабистанский полк и стрелковые батальоны (1-й батальон гвардейских пеших стрелков и 1-й батальон пеших стрелков Арабистана). Первые в светло-серых, почти белых шинелях, в ранцах, в красных фесах с медною бляхой и длинною синею кистью. Стрелки были одеты в темно-синие полукафтаны, такие же плащи какого-то особенного покроя, и меховые шапки, с зеленым суконным верхом, в виде колпака. Офицеры сохранили при себе оружие. Башибузуки, редифы и лазы шли нестройными толпами. Одеты они были весьма разнообразно: кто в своем национальном костюме, кто в нашей солдатской шинели, кто в полушубке и больших сапогах, кто в длинном просторном пальто темного цвета, с откидным капюшоном. Все вообще несли на себе много грузу; сверх ранца у каждого почти солдата был порядочный мешок, прикрытый полосатым ковриком, служащим для совершения положенных кораном молитв. Мы удивлялись, что голодные и изнуренные солдаты могли еще нести на себе такую тяжесть. За батальонами вели довольно много вьючных каттеров и лошадей с офицерскими вещами.

Вид Турок был угрюм и мрачен; войска проходили молча, с поникшею головой. Загорелые лица солдат были чрезвычайно худы; видно было, что они до крайности изнурены голодом, работами и бдительною службой. Батальонные командиры сохраняли воинскую осанку, и обращались часто с громкими возгласами к шедшим сзади их солдатам. [490]

Дефилада Турок тянулась довольно долго. Часа в три их посадили обедать. Войска ваши окружили военнопленных и были зрителями их обеда, стоя, впрочем, все время в ружье. Против одной из рот нашего батальона, перестроившегося в ротные колонны на значительных интервалах, обедали стрелки Гвардейского батальона. Несмотря на голод, которым видимо были томимы турецкие солдаты, они чинно подходили к котлам и брали свою порцию супу. Усевшись небольшими кружками, они принялись за русский суп с большим аппетитом, хотя не имели к нему ни хлеба, ни сухарей. Об этом никто ее позаботился. Эта нераспорядительность не понравилась нашим добрым солдатам. Гренадеры, стоявшие при котлах, громко выражали свое неудовольствие и тем усерднее угощали Турок, подходивших вторично к котлу, наливая им суп, с разными приговорами и прибаутками. Насколько офицеров уселись обдать отдельным кружком. Видя, что они тоже не имеют хлеба, я предложил им свой, взятый с собою на всякий случай. Они с благодарностью его привяли, накрошили в суп и начали есть с видимым удовольствием. Один из офицеров был, как нам казалось, ротным командиром. Насколько солдат прислуживали ему весьма усердно; когда он кончил свой незатейливый обед, ему подали воды, а потом трубку и огня. Офицеры были в платье такого же цвета и покроя как и солдаты; у старшего из них было несколько медалей на груди, одна совершенно новенькая, вероятно за последний штурм. Один из офицеров, весьма моложавый на вид, обратился к вам с разными расспросами, при посредстве переводчика, нашего солдата из казанских Татар. Он сообщил вам, что он родом из Батума, спрашивал откуда мы, и куда их теперь поведут. Скоро однако пришлось прекратить этот разговор, потому что военнопленные строились, чтобы продолжать свой путь. Прощаясь, офицер весьма дружелюбно пожал нам всем руку. Когда от колонного начальника было получено приказание трогаться, и турецкие батальоны впереди нас начали строиться, офицер с медалями громко крикнул. Стрелки стали строиться, разобрав сперва свои пожитки; потом, по его же команде, повернулись и пошли за переднею ротой. Все это было сделано чинно, без шума и суеты. Несколько стрелков [491] остались сзади, под кручею берега; офицер на них прикрикнул, и они бегом догнали свою часть.

Наш полк был назначен конвоировать военнопленных до селения Каныкей. Когда Турки построились, наши батальоны вытянулись вокруг их густою цепью, выслав авангард и арриергард. Уже смеркалось. Смутный говор носился над этой восьмитысячною толпой, ²⁶ отправлявшеюся на чужую сторону за многие сотни верст. С любопытством смотрели мы на эту массу пленных защитников Карса. Новость и оригинальность картины, которую едва ли придется видеть в другой раз, привлекла общее внимание. Эти восточные лица, с блестящими глазами, с резкими чертами, смуглые, обрамленные красными фесками, меховыми шапками, чалмами и нахлобученными башлыками, эти женщины под белыми и черными покрывалами, составляли в самом деле любопытное зрелище. К любопытству присоединялось чувство искреннего участия к пленным. Это были уже не враги наши, а страждущие и немощные люди, вверившиеся вашему человеколюбию. Когда колонна прошла некоторое пространство, вдруг раздались звуки погребального марша. Его заиграли горнисты стрелкового батальона, не знаю, по чьему ли нибудь приказанию, или по собственному произволу. Все умолкли, прислушиваясь к трогательным и торжественным звукам.

Пока голова колонны переправлялась через узкий мост на Карс-Чае и подымалась в верхний лагерь, чтобы выйти на дорогу к селению Каныкей, совершенно смерклось, и наступила темная, беззвездная ночь. В лагере были разложены костры. Прозябшие Турки толпами отходили к этим огням и к землянкам, в окнах которых мерцал огонь. Нужно сказать, что в течение дня дождь несколько раз принимался лить и порядком вымочил нас. Цепь наша, при [492] переходе моста и верхнего лагеря, разорвалась во многих местах, и колонна продолжала идти в большом беспорядке.

При выходе из верхнего лагеря на дорогу к селению Каныкей, обозначенную, как и вся дорога к Александрополю, высокими каменными столбами, дождь начал падать косыми струями и бил в лицо, гонимый пронзительно-холодным ветром. Темнота ночи еще усилилась. При этих обстоятельствах конвоирование беспорядочной толпы Турок, сделалось еще затруднительнее. Наш авангард каким-то образом сбился с пути, и вся колонна, следуя за ним, блуждала несколько времени в степи, пока снова не набрела на дорогу. Ротные командиры измучили своих лошадей, гоняя их вдоль цепи, чтобы сохранить какой-нибудь порядок в своей части, а между тем Турки начали уставать и толпами садились и ложились на землю, прижимаясь друг к другу как стадо испуганных овец. Все ваши увещания на русском языке, с примесью знакомых нам турецких слов, были не действительны; толпа не двигалась. Особенно много ложилось около придорожных столбов, за которыми искали защиты от пронзительного ветра. Многие из этих усталых обращались к нашим офицерам на польском языке, стараясь объяснить, что они больны и далее идти не могут.

Наконец, мы дошли до Каныкея, оставив вправо высокую гору, где выходился отрядный госпиталь и вагенбуре. Немного времени спустя, вышло к вам на смену несколько батальонов, которые заняли ваши места вокруг пленников. Турки подтянулись к авангарду и улеглись на землю тесною толпой. Белые и черные пятна обозначали их места; серые шинели ваших солдат сливались с землей. Пока происходила смена и поджидали далеко отставший арриергард, многие из нас успели уснуть. Турки также отдыхали; но все-таки над этою сплошною массой носился неясный говор, слышались вздохи и воззвания к Аллаху. Наши одиночные солдаты пробирались потихоньку к Туркам. Их так и подмывало выменять на кусок хлеба или горсть сухарей какой-нибудь коврик, одеяло, белье, ранец, кушак или получить деньги. Турки сами спрашивали хлеба, называя его чуреком, и охотно предлагали в обмен что-нибудь из своего имущества, порядочно тяготившего их во время пути. [493]

Через два часа нас подняли по барабану. Полным шагом пошли наши продрогшие солдаты в лагерь, получивший по приказанию главнокомандующего, название стана Владикарса. Начало рассветать, когда мы пришли к своим землянкам. В 10 часов утра главнокомандующий принимал всех главных и частых начальников с поздравлениями по случаю сдачи Карса; благодарил всех за понесенные труды, и объявил о скором выступлении на зимние квартиры.

Во все дни, предшествовавшие выступлению, в лагере шла торговля турецким оружием и вещами, приобретенными солдатами разным путем. За ничтожную цену можно было купить отличные ятаганы, с превосходными клинками и богатою отделкой эфеса и ножнов. Разные ковры и коврики, ранцы из чрезвычайно толстой кожи отличной доброты, разные ремни, медные бляхи, фески, белье, одеяла и другим вещи, — все это продавалось за бесценок. В вагенбурге Турки отдавали только что недаром вьючных каттеров, ее предвидя возможности кормить их дорогой. Вещи свои они складывали на подводы, назначенные к каждой отправлявшейся партии.

К концу ноября в стане Владикарс остался только отряд из нескольких батальонов пехоты и сотен казаков, под начальством генерала Фетисова. Прочие войска действующего корпуса ушли на зимние квартиры в пределы Закавказья.

О.

Комментарии

1. 1855 года.

2. Погонщики вьючных лошадей.

3. Дело было 30-го августа в 5-м часу вечера.

4. В плен было взято около 400 человек нижних чинов при 8 офицерах. Отбито 4 горные орудия с зарядными ящиками, знамя и несколько штандартов.

5. Нижегородцы возвращались по другой дороге.

6. Во время преследования с паши сдернули дорогую соболью шубу, крытую зеленым бархатом.

7. Часть блокадного корпуса, состоявшая под начальством генерала Ковалевского (начальника 13-й пехотной дивизии), была расположена на левом берегу реки Карс-Чая, близь развалин селения Тикмэ, лежащих на большой Арзерумской дороге, в трех часах пути от Карса.

8. Для более ясного понимания штурма 17-го сентября, представляем сжатый очерк передовых укреплений Карса. Река Карс-Чай разделяет местность на две части, на левом берегу находится нагорная раввина Тчахмахская, а на правом — город, цитадель на вершине утеса и Карадагские высоты. Укрепления, окружающие город, не имеют почти никакого значения, потому что Тчахмахская плоская возвышенность совершенно господствует над городом. В 1828 году генерал Паскевич поставил на не свои батареи и в несколько часов принудил гарнизон сдаться. В 1855 году Турки, выученные опытом, укрепили Кара-Даг, с которого могли обстреливать раввину и подступы к укрепленному лагерю, расположенному впереди города на дальнее расстояние; но главное внимание было обращено на Тчахмахскую возвышенность. Вершина ее представляет довольно ровную поверхность, удобную для свободного действия всех трех родов оружия, в частности местоположения разделяют эту нагорную равнину на две части: ближайшая к городу называлась по имени деревушки, Тчахмахом, а другая, левее и западнее, — Шорахом, и заключала в себе важное преимущество — командование Тчахмахом. На гребне Тчахмаха, господствующем над остальным пространством, был построен форт Лек, вооруженный семью орудиями и одною мортирой, и несколько редутов, соединенных бруствером сильной профили и вооруженных двенадцатью орудиями. Укрепления эти назывались английскими линиями и шли по исходящему углу Тчахмахской раввины до оврага, в котором протекал Карс-Чай и отделял их от карадагских редутов. Карс был поставлен английскими линиями вне опасности от внезапного нападения, подобного тому, которое удалось Паскевичу. Шорах, командовавший Тчахмахом, был тоже укреплен и составлял ключ всей позиции. Падение его неминуемо влекло к овладению английскими линиями, а затем и Карсом. Шорах был силен от природы, а возведенные укрепления сделали его почти неприступным. Правый фланг укреплений упирался в ряд неприступных утесов, тянувшихся на 800 шагов. На левом фланге крутые скаты Шораха, спускающиеся к равнине Карс-Чая, обстреливались огнем форта Лека и нижнего лагеря (на правом берегу реки), а также и цитадели. С фронта Шорах представлял крутой скат, усеянный крупными каменьями и обломками скал, и перерезанный двумя небольшими оврагами. Против левого фланга шорахских высот находилась гора Муха; Шорах командовал ею. Турки, под руководством энергичных и настойчивых английских офицеров, укрепили Шорах следующим образом. На правой оконечности утесов, со стороны шорахской долины, которая огибала с северо-запада всю Тчахмахскую возвышенность, была построена батарея (Телека-Табия), вооруженная двумя орудиями и командовавшая оврагом, спускавшимся к селению Тчахмах. По левую сторону утесов тянулся длинный ретраншемент, вооруженный четырьмя орудиями, названный Ренниссонскими линиями; левее их, на возвышенности, между двумя вышеупомянутыми оврагами, был построен редут Юксек-Табия, вооруженный шестью орудиями. Здесь был центр шорахской позиции. Небольшой люнет Ярамай-Табия, вооруженный двумя орудиями, фланкировал Юксек-Табия слева, Ренниссонские линии — справа. По левую сторону Юксек-Табия, в расстоянии около 700 шагов, находится другая возвышенность, на которой был построен редут Ташмас-Табия, вооруженный шестью орудиями и помещавший в себе 1.500 человек гарнизона. По правую сторону этого редута бруствер тянулся еще на сто шагов ломаною линией и был вооружен трема орудиями. По левую сторону, ломаная линия бруствера шла по крутому скату на расстоянии 400 шагов и окачивалась небольшим люнетом, вооруженным двумя орудиями и поставленным на краю уступа, который господствовал над долиной Карс-Чая, при входе реки в узкое ущелье. Протяжение всей шорахской позиции было около 3.000 шагов, считая от батареи Телек-Табия до левофлангового люнета; как уже сказано, на правом фланге, на расстоянии 800 шагов, тянулись неприступные утесы, следовательно, неприятельскую позицию можно было атаковать только на протяжении около 2.200 шагов. Общее число орудий на шорахских укреплениях доходило до 25. Орудия эти были все медные (присланы весною 1855 года из Константинополя), большого калибра, восемь 27-ми фунтового. В некоторых местах были прорезаны в бруствере амбразуры для действия из полевых орудий, которые должны были подъехать к ним в случае неприятельской атаки. Линия шорахских укреплений была почти параллельна английским редутам и отделялась от них промежутком в 1.800 шагов. Тыл шорахских укреплений, обстреливался фортом Лек и некоторыми батареями нижнего лагеря.

Таким образом, сильная природная позиция была искусно укреплена, и почти на всех пунктах имела перекрестный и тыльный огонь. Два редута, составлявшие ключ позиции, получили сильную профиль и хорошую артиллерию. Взять подобную позицию, без предварительного расстройства ее артиллерии, без вспомогательных штурмовых средств, без сильных резервов, было крайне рискованным делом. Штурм 17-го сентября оправдал убеждение Защитников Карса в неодолимости их позиции и доказал им, что тяжелые и продолжительные работы по устройству укреплений были вызваны не прихотью требовательных и настойчивых Англичан, а крайнею необходимостью. Этот же штурм доказал что мы не имели истинного понятия о силе шорахской позиции.

9. С 7-го июля (по новому стилю). С 1-го же октября прекратили выдачу говядины, и гарнизон довольствовался только сухарями без всякого приварка

10. A Narrative of the Defence of Kars on the 29 semptembre 1855, by George Kmety. London 1850. Отрывки из этого сочинения помещены в переводной статье Турция, ее правительство и армии в Восточную войну, напечатанной в Военном Сборнике 1861 № 3.

11. Из той же статьи.

12. 13-го сентября по старому стилю.

13. Оборона Шораха была вверена этому генералу (венгерскому уроженцу). В его распоряжении находилось при начале штурма около 4.300 человек, считая и артиллеристов. Генерал Кмети с самого начала войны дрался в рядах Турок и отличался чрезвычайною храбростью и неутомимою деятельностью. Он говорил по-турецки и умел заслужить доверенность и привязанность солдат. Неустрашимость выказанная Турками под его командой в страшном штурме 17 (29) сентября 1855 г. (нельзя не призвать того) представляет редкий пример нравственного влияния, который генерал может иметь на свои войска,

14. В семи верстах от крепости Карса, по большой арзерумской дороге.

15. Колонна генерала Ковалевского состояла из 3 батальонов Виленского егерского полка (трехротного состав;), 2 Белевского егерского полка, Нижегородского драгунского полка, линейных казаков Петрова, конной № 7 батареи Донского Казачьего Войска и батареи пешей артиллерии. При перестроении в боевой порядок в первую линию поступил Виленский полк, 1-й и 2-й его батальоны перестроились в ротные колонны; между ними в колонне к атаке шел 3-й батальон того же полка, впереди шло 108 виленских же охотников. Два Белевские батальона были во второй линии. Все остальное в резерве.

16. Командир Виленского полка.

17. Генерал Ковалевский был смертельно равен несколькими пулями и с трудом вынесен из огня прикрытием, которое он щедро наградил. Полковник Шликевич не имел особенного прикрытия, он был убит почти что под неприятельским бруствером; только его не могли вывести, также как и тела многих убитых офицеров. Под адским огнем, в темноте, в дыму, не было возможности заниматься этим; кроме того, было приказано безостановочно идти вперед. Все были одеты в серые шинели: это также подвергало всех раневых и убитых, чиновных и нечиновных, одинаковой участи.

18. В дополнение нашего откровенного рассказа о неудачном штурме колонны генерала Ковалевского, нам кажется не лишним привести описание того же боя, сделанное генералом Кмети: "Расстояние разделявшее нас было не более 1.200 шагов. Я приказал открыть огонь, пальба загремела по всей линии. Русские отвечали продолжительным ура и неустрашимо наступали под перекрестным огнем артиллерии и ручного оружия. Колонна, которая была у меня перед глазами, употребила около получаса, чтобы вскарабкаться на скат, загроможденный огромнейшими скалами и обрушившимися каменьями, которые короновали вершины Ренниссонских линий. Подойдя на полтораста шагов, люди, составлявшие голову колонны, дали залп. Я вздохнул свободно: произошло некоторое колебание в неприятельском войске. Действительно, сомкнутость, до того времени вполне сохраняемая колонной, казалось, в эту минуту поколебалась; однако колонна остановилась всего только в десяти шагах от рва. Наиболее смелые бросились в ров и даже полезли в амбразуры. После борьбы в упор, когда нашим пришлось обороняться каменьями, Русские принуждены были отступить, оставив множество убитых и раненых, так что в одной куче, например, было до 800 трупов. Стрельба с нашей стороны была до того часта, что все наши заряды были израсходованы, и солдаты вынимали патроны из сум Русских, павших под укреплениями. Я поспешил собрать своих людей, потому что счастье мало благоприятствовало нам на левой стороне; ко мне прибыл в эту минуту адъютант Гуссейн-паши с известием, что генерал находится в критическом положении". Военный Сборник, 1861 г. № 3, стр. 99.

19. Взятые под Пеняками.

20. Колонна графа Нирода состояла из кавалерии и 2 1/2 батарей артиллерии; острова должна была сделать демонстрацию с южной стороны Карса против нижней части укрепленного лагеря. В три часа утра колонна графа Нирода была на позиции. В Карсе пробили утреннюю зорю; но ни в городе, ни в лагере ее было заметно ни малейшего движения, казалось, все было погружено в предрассветную дремоту. В исходе пятого часа раздался за Шорахом ружейный выстрел. В ответ с крепости раздались три пушечные выстрела, сигнал общей тревоги, все батареи загремели разом, и весь Каре от одного края до другого опоясался огненною лентой. Граф Нирод выдвинул тогда вперед свои 20 орудий и приказал открыть огонь по батареям нижнего лагеря и Карадага. Люди в кавалерии спешились. Все дело ограничилось на этом пункте канонадой.

Колонна генерала Базина (3 батальона пехоты, 2.000 штыков) и кавалерия генерала Бакланова (10 эскадронов драгун, 14 сотен казаков и милиции, одна батарея пешей артиллерии и одна конвой) должны были действовать со стороны Тчахмаха и отвлечь внимание Турок от главного пункта атаки; Базину предписывалось атаковать английские линии. Бакланов был проводником этой колонны; он изучил до мельчайших подробностей окрестности Карса: пользуясь темнотой ночи и пересеченною местностью, он так искусно подвел войска к английским линиям, что Турки бросили их почти без сопротивления и бежали к форту Лек, но большая часть беглецов были изрублены казаками, успевшими опередить их. Пехота ваша заняла все три редута и захватила в них 12 орудий и 11 знамен; отдельный форт Лек не был взят по малочисленности пехоты. Для дальнейших действий необходимо было подкрепление; тогда вспомогательная колонна Базина могла обратиться в главную штурмовую, и ударив в тыл турецким войскам, окружившим колонну Майделя, вырвать победу из их рук. Базин, послав главнокомандующему донесение о взятии Тчахмаха, испрашивал дальнейшего приказания. Главнокомандующий приказал держаться на занятой позиции и ожидать чем кончится штурм со стороны Шораха. В вначале одиннадцатого часа Базин, получив известие о неблагоприятном положении дела и не желая подвергать свои войска напрасным потерям, стал спускаться с тчахмахской возвышенности. Девять турецких орудий были сброшены в кручу, три увезены отступавшими батальонами. Форт Лек орудийным огнем провожал колонну Базина, а турецкая пехота, немедленно занявшая оставленные редуты, выслала густую цепь, поражавшую отступавших штуцерными пулями. Тогда кавалерия Бакланова выдвинулась вперед и пропустила за себя пехоту. В это-то самое время 1-й батальон Рязанского полка под начальством полконника Константина Кауфмава пробился до Тчахмаха. Здесь ему предстояло пройти под огнем с форта Лек и потом пробраться сквозь турецкую цепь. Раненый казак на раненой лошади проскакал пространство, отделявшее Кауфмана от Бакланова и уведомил последнего о критическом положении отрезанного батальона. Спешенные драгуны удержали турецкую цепь, четыре орудия донской батареи открыли огонь по форту Лек; после нескольких наших выстрелов в форте взорвался пороховой погреб, и огонь Турок значительно ослабел. Пользуясь этим моментом, полковник Кауфман двинулся вперед и без большой потери соединился с Баклановым. Тогда кавалерия наша начала отступать. Штуцерная цепь Турок снова стала наседать на драгунов. Внезапно в тылу ее появились линейные казаки, скрытно пробравшиеся балкой, атаковали стрелков и изрубили их до последнего человека. Эта молодецкая атака была последним эпизодом кровавого штурма передовых укреплений Карса.

21. Отрядный госпиталь находился в пяти или шести верстах от главного лагеря, на горе, при селении Каныкей.

22. С транспортом следовал один медик и один фельдшер. Ясно, что эго имело значение простого соблюдения формы. Действительную помощь этот медик, и даже многие медики, могли бы подать весьма немногим, при крайне неблагоприятных обстоятельствах, сопровождавших следование транспорта.

23. Казаки, обогнавшие утром мой пустынный бивуак, рассказывали, что видели по дороге нескольких мертвых солдат, валявшихся в грязи. При беспорядочном следовании арб это конечно легко могло случиться.

24. С вечера было отправлено по одному большому котлу с роты на место назначенное для обеда сдававшихся войскам, по течению Карс-Чая, ниже лагеря Тульского полка.

25. Между Турками вообще очень много стариков с наружностью библейских патриархов,

26. При начале блокады в Карсе считалось до 30.000 гарнизона. Во время блокады успело пробраться из крепости до 3000; до 2000 взято вами в плен; от холеры, голода, истощения и в разновременных делах с нами погибло 8.500 человек; 2000 находились в госпиталях в день сдачи. Из оставших 14.500, восемь сдалось военнопленными и до семи тысяч, по настоянию генерала Виллиамса, отпущено на родину, но из них не более двух тысяч перешли через Саганлуг; остальные погибли от голода и изнурения...

Текст воспроизведен по изданию: Четыре эпизода из осады Карса // Русский вестник, № 6. 1866