Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

СИНТО И БУККЬЙО

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О СТРАНЕ "ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА".

Во время пребывания в Японии, одною из наиболее заинтересовавших меня сторон жизни этой страны явились ее религиозные культы. Почему это вышло так, читателю не трудно будет понять, когда он ознакомится с рядом моих заметок, предлагаемых его вниманию.

В Японии издревле существуют рядом, не ссорясь между собою, два религиозных культа: Ками или Синто и Буккьйо. Первый из них, создавший свою собственную космогонию, представляет собою совершенно самостоятельную, ни откуда не заимствованную национальную религию этой страны, — религию, начало коей уходит в мрак баснословных веков и, по наименьшей мере, современно началу самой Японии, как государства, а таковое исторически достоверно существует уже 2555 лет. Вступление на престол первого исторического государя Японии, Санно, память коего чтима под дменем Дзинму или Цингму, относится к 667 году до Р. X. Второй же культ, Буккьйо, т. е. буддизм, проник сюда из Кореи сравнительно уже в позднейшие времена, а именно в средине VI века нашей эры. Введение буддизма в Японии относится к 255 году по Р. X.

Синто есть собственно китайское название первого культа, которое однако привилось к Японии не менее, если даже не более, чем ее собственное — Ками. Основа этой религии заключается в почитании памяти предков, ведущих свое земное происхождение непосредственно от божественной четы Изанаги и Изанами, трудившихся при жизни над государственным созданием Японии и обратившихся за это по смерти в [96] ками, т. е. духов-хранителей и покровителей японского государства и народа. Более всего в этом культе заинтересовала меня его космогония, предполагающая ряд неизмеримых последовательных периодов, в течение коих созидалось дело зарождения Мира. По учению этой космогонии, оно совершилось вот в каком порядке:

В начале не было ни неба, ни земли. Смешение всех веществ составляло жидкую, мутную массу, подобную яйцу в зародыше, где белок и желток остаются в смешении. В бесконечном пространстве, наполнявшем этот хаос, было божественное тройственное начало, верховное существо, имеющее трон над хаосом, посреди нынешнего (возникшего впоследствии) неба. Субстанция этого верховного существа состоит: 1) из него самого, 2) из начала творческого и 3) из верховного разума. Каждое из этих начал имело и собственное, субъективное существование, не выходя однако из сферы своей духовной природы единого верховного Бога. Это-то тройственное божественное начало, силой своего разумно-творческого почина, вызвало отделение неба от земли: "Тончайшие атомы, носившиеся в беспредельном пространстве, образовали небо; атомы грубейшие мало по малу соединились, сплотились вместе и составили землю. Тончайшие атомы скоро раскинули округленный небесный свод; атомы грубейшие смыкались гораздо медленнее, и земля возникла, спустя долгий период времени после неба".

Тогда начался второй период творческой деятельности божества — период семи небесных династий, символизирующий образование различных элементов: "Когда земная материя носилась еще, как рыба, играющая на поверхности вод, или как образ луны, трепещущий в прозрачной волне, — между небом и землей показалось нечто похожее как бы на стебель тростника, одаренное движением и способное к преобразованию, исшедшее от божественной творческой силы". Это нечто воплотилось в трех богов, из коих первый — Куни-токо-тадзи, но микато — явил в себе предвечно существующее во вселенной священнейшее начало, т. е. был как бы духовным воплощением того тройственно-единого Бога, который силою своего разумного творчества создал принцип неба и принцип земли, отделив их друг от друга из хаоса. Куни-токо-тадзи и был инициатором создания собственно нашей вселенной. Второй из богов Фуни-за [97] цудзи, но микато — владычествовал над свойствами воды, первой из пяти стихий, и третий бог — Тайо-куму-су, но микато — повелевал свойствами огня (второй стихии). Все трое были мужеского пола, так как происхождением своим обязаны были исключительно действию божественного небесного разума.

После этих трех первых богов мужского пола, являются последовательно четыре пары богов и богинь, но вне супружеских между собой отношений. Парное или двойственное их начало находится в зависимости от того, что в создании их участвовали в равной степени высший разум небесный (начало активное, мужеское) и разум земной (начало пассивное, женское). Поэтому они служат как бы выражением принципов активного и пассивного, движущего и недвижущего, мужского и женского, полюса положительного и полюса отрицательного. Из них первая пара или чета (собственные имена опускаю) повелевала свойствами земли (третья стихия), вторая — свойствами металла и третья — свойствами дерева (т. е. растительного мира). Наконец, четвертая пара — Изанаги но микато и его же Изанами — являют собою начало животного оплодотворения всего сущего в нашей земной природе. Таким образом, первый из небесных богов, Куно-токо-тадзи, как уже сказано, есть инициатор создания нашей вселенной, а все семь богов вмтесте осуществляют стихии и периодьг этого создания. Три первые поколения этих богов — исключительно духовны; в четырех последующих есть уже совместное существование двух начал, мужеского и женского, но полное сознание своей природы проявляется лишь в седьмом и последнем поколении, у Изанаги и Изанами. Эра всех этих небесных богов, от Куно-токо-тадзи до Изанаги, обнимает неизмеримое число миллионов лет. Но с Изанаги и Изанами (что равнозначуще понятиям муж и жена) начинается оживление, обитаемость нашей земли, и первым созданием их была, конечно, прекраснейшая страна в мире — Япония.

Замечательно, что и китайская космогоническая система, принимая за начало Тай-кинга субстанцию первобытную и предвечную, абсолютную и крайнюю, учит, что все сущее заключается в Тай-Кинге под двумя видами: Янга и Иина, из коих первый есть принцип действующий, движущий, мужеский или первоначальная сила, а второй — принцип пассивный, неподвижный, женский, или первоначальная [98] материя; и что все элементы, из коих состоит вселенная, являются результатом деятельности и частиц Янга и Иина, истекающих из Тай-Кинга и комбинирующихся между собою; т, е. и тут мы встречаемся с идеей предвечной тpиединости абсолютного божества. Вот это-то обстоятельство, равно как и семь периодов или стихий творения японской космогонии, подает мне повод думать, — не есть ли это уцелевший обрывками в различных культах человечества и всецело, благодаря библии, сохранившийся в христианстве, остаток древнейшего божественного откровения людям, положившего начало первой на земле, общей всему первобытному человечеству, религии, которая потом погибла в катаклизмах нашей планеты вместе с допотопным человечеством?

Мифическое сказание, которое я привожу лишь в кратком извлечении, повествует о создании Японии божественною четою следующим образом: Однажды бог Изанаги с женою своею Изанами, наклонясь над небесным мостом, беседовали между собою, и разговор их коснулся возможности существования низшего мира. Чтобы удостовериться в этом, Изанаги сказал своей жене: "Поищем, не найдется ли в тех водах, что под нами, какого-нибудь затопленного мира". И он погрузил в земные воды алмазный конец своего жезла и стал пробовать им во всех направлениях, а когда вынул его, то с оконечности небесного алмаза сбежали капли соленой воды и, сплотившись во время падения, образовали остров, имя же ему Онакаро. Собственно Онакаро-сима, но сима значит остров. Божественная чета спустилась на этот остров и положила обратить его в центральный пункт великого архипелага, созданного ею с обоюдного согласия. После этого, Изанаги вызвал из глубины вод (намек на вулканическое происхождение Японского архипелага) остров земной пены (лавы) Авадзи; потом гористый Ого-Йамато (нынешний Ниппон), богатый осенними плодами и превосходными гаванями; затем Йио с очаровательными видами, далее Кью-сю, Ики, Цусиму с ее прекрасными портами, Оки с тремя его островками, и славный Сандо, полный золота и меди. Все они вместе образовали империю восьми больших островов. Наконец, всплыли на поверхность моря острова второстепенные, бывшие также созданием божественной четы. Прочие же небольшие острова, разбросанные вокруг этих [99] главных по океану, образовались впоследствии из морской пены и речного ила (т. е. происхождения аллювиального). Но так как новосозданная страна оставалась пустынною и необитаемою, то Изанаги вызвал к жизни восемь миллионов гениев, которые опустились разом на Японский архипелаг и произвели богатейшую растительность. Кроме того, Изанаги создал десять тысяч первоначальных предметов, от которых произошли и происходят все ныне существующие предметы. Богиня же Изанами создала гениев руд, вод, водяных растений, плодородия, земли и огня. Но все это творили они не путем зарождения, а посредством своей самобытной творческой способности; и когда все уже было ими сотворено, то они же первые подали всему органическому миру пример деторождения. Но детей у них было немного, и первою явилась дочь Ого-гиру-ме-муци, великое и божественное солнце, названное также Ама-теразу-охо-ками, т. е. великим гением, блестящим на небе. Вот откуда ведет древняя Япония поклонение солнцу. Даже секты рационалистов этой страны (конфутзианцы) чтут его под популярным именем Тенсё-дай-джин, великой начальной богини, наследницы небесного поколения. Тенсё была основательницей пяти династий земных богов, оставивших по себе человеческое потомство, и оттого-то все японцы вообще, а наследственные их императоры (микадо) — в особенности, выводят свое происхождение по прямой линии от Тенсё, богини солнца. Поэтому и остров Ого-Йамато был назван Ниппоном, что в переводе значит колыбель солнца; поэтому же и эмблема "восходящего солнца" является государственным гербом Японии; принята была впоследствии; древнейший же герб — дракон, от которого якобы произошел первый микадо Японии — Цинму. Пятый и последний из земных богов, происшедших от Тенсё, оставил по себе четырех сынов, из коих однако престол родительский занял, по воле отца, младший, как самый способный и достойный. В юности он носил имя Санно но микато и был властителем небольшой землицы (острова Лу-Чю, называемые обыкновенно европейцами Лиу-Киу); но, 45-ти лет от роду, в 667 году до Р. X. Санно выступил на завоевание островов, лежавших восточнее собственных его владений. Частью оружием, а более мудростью подчинив их своей власти, он, 7 лет спустя, соединил под своим скипетром все острова Японии и [100] основал династию микадо, благополучно царствующую до сего дня. По смерти, его назвали Цинму-тен-воо, т. е. повелитель, прославившийся на небе, и под этим названием ему и поныне воздаются почести, как первому святому. Цинму открывает собою историческую эру Японии, началом коей служит 660-й г. до Р. X., совпадающий со вступлением его на всеяпонский престол.

Храмы синтоского культа, называемые миа, строятся всегда по одному и тому же типу, в форме равносторонней четырехугольной хижины, на приподнятом от земли деревянном основании, под высокою соломенною кровлей, увенчанною по гребню рядом деревянных развилок. Такую хижину окружает всегда внешняя галлерейка под тою же кровлей. Передняя стенка, к которой ведет лесенка в несколько ступеней, делается не иначе, как раздвижною, из двух, четырех и более досчатых щитов или ставень, двигающихся в особых пазах. Материалом для постройки служит исключительно кедровое дерево. Ни в наружной, ни во внутренней отделке храма не допускается никаких украшений, в роде лака, резьбы, живописи, позолоты и т. п. Единственная роскошь миа, — это тончайшей работы циновки, постилаемые на полу, тесовые стены совершенно голы. В глубине храма, у стены, противоположной входу, находится возвышение из двух или трех ступенек, на котором ставится так называемое "кангами" — магическое зеркало богини Изанами, имеющее форму диска, металлическая поверхность коего отшлифована, можно сказать, идеальным образом. Над зеркалом, между боковыми стенами, протянута веревочка из рисовой соломы, и на ней подвешано несколько семиколенчатых белых бумажных лент, известных под именем "дзиндзи", что значит духам посвященные. Такая простота обстановки и традиционный тип самой постройки безусловно обязательны, в силу того, что таков именно был характер жилищ ками, первобытных прародителей японского народа. Он должен напоминать о патриархальной простоте жизни древнейших предков, следовать которой повелевает и самый Изанаги.

"Кангами" и "дзиндзи" суть единственные эмблемы, допускаемые синтоским культом. Чтоб объяснить значение первой из них, должно обратиться к легенде — одной из важнейших в цикле религиозных преданий Синто. [101] Сотворив земной мир и его лучший перл, японский архипелаг, божественная чета спустилась на остров Авадзи, лучший и роскошнейший по красоте и богатству растительности между островами внутреннего Японского моря. Здесь божественная чета зажила вполне человеческою жизнью и произвела на свет нескольких детей, которые, в силу того непреложного закона, что все земное смертно, должны были рано или поздно умереть, тогда как их родители, в силу своей божественно-небесной субстанции, обречены на бессмертие. Мысль о предстоящей разлуке с детьми, о неизбежности их смерти все более и более печалила нежно любящую их Изанами. Поэтому супруг ее, Изанаги, предложил ей покинуть вместе с ним эту землю и возвратиться в свои небесные чертоги ранее, чем закон смерти совершит над их земнорожденными детьми свое дело. — "Но, расставаясь с ними, — сказал Изанаги, — я сумею облегчить им горесть разлуки таким наследием, которое даст им возможность приблизиться к нам, насколько это возможно для смертных". И, собрав пред разлукой своих детей, Изанаги вручил им отполированный серебряный диск, всегда служивший на земле зеркалом для их матери и сказал: — "Хотя здесь, на земле, вы никогда не будете обладать тем блаженством, какое предназначено миру высшему, но от вас будет зависеть в течение земной своей жизни иметь как бы его, т. е. созерцать и предвкушать это блаженство, с тем, конечно, чтобы вы свято исполняли мои заповеди. Оставляю вам на память это зеркало (кангами). Оно будет напоминать вам благословенные черты вашей матери. Но, в то же время, вы в нем увидите и свой собственный образ. Правда, для вас это будет невыгодным сравнением, но не останавливайтесь над грустным разглядываньем самих себя, а старайтесь усвоить себе божественное выражение возлюбленного образа, который отныне вам придется искать только на небе. Пред этим зеркалом вы должны каждое утро становиться на колени. Оно укажет вам морщины, проводимые земными заботами на вашем лице, — стирайте эти печати зла, возвращайтесь к душевной гармонии, к ясному спокойствию, и затем обращайтесь с молитвою к нам, но просто и нелицемерно. Знайте, что боги читают в вашей душе также, как вы читаете на своем лице, смотрясь в это зеркало. Если в течение дня вы почувствуете в душе какое-нибудь [102] мятежное чувство, нетерпение, зависть, жадность, гнев, и не в состоянии будете побороть его в начале, приходите скорей во святилище утренних ваших молитв и повторите в нем омовение, размышления и молитвы. Наконец, каждый вечер, пред отходом ко сну, последняя мысль ваша да будет обращением к самому себе и новым "стремлением к блаженству того высшего мира, в который мы предшествуем вам". Таким образом, культ Ками оставляет своим последователям надежду на будущую загробную жизнь в лучшем мире. Довольство своею долей и истекающая из сего ясность и спокойствие духа — вот главнейший завет этой религии, не знающей ни особой священнической касты, ни особой обрядности, и по учению которой все люди суть дети одной и той же божественной четы, а, стало быть, должны жить, в братском согласии и союзе между собою. "Кангами" служит символом всевидящего ока великего божества и его полного ведения тайников души человеческой, равно как и символом абсолютной истины. Белые же семиколенчатые ленты, кроме напоминания о семи гениях-покровителях, еще напоминают верующим и о том, что они должны входить, в миа с сердцем чистым и телом омытым от всякой грязи, для чего при входе в ограду миа всегда стоит под. особым навесом каменный водоем с освященною водой для омовения лица и рук. По преданию, смертные дети Изанаги освятили место, где простились они со своими божественными родителями, и воздвигли на нем первый алтарь из кедрового дерева, по подобию родительской хижины. Они жили на земле Японии в семи поколениях, в течение около двух миллионов лет, начиная с Тенсё до Цинму включительно, и, умирая, в свою очередь соделывались бессмертными, блаженными духами, ками, достойными религиозных почестей. Эти-то ками и являются национальными гениями-хранителями Японии и ее народа, как непосредственных своих потомков, и предстателями за них пред богами. Первая дщерь Изанами, блистательная и животворная Тенсё в виде солнца и до сих пор ежедневно приходит к своим потомкам встречать их утренние молитвы божественной чете своих создателей, а в лице последних — и верховнейшему Куно-токо-тадзи, Богу-творцу вселенной. Культ Ками требует от своих последователей только духовной и физической чистоты и празднования памяти Ками и собственных [103] своих, родовых предков. Для выполнения первого условия необходимо тщательно сберегать у себя огонь на очаге и чистую воду, как два очищающие начала, и ежедневно совершать утреннее и вечернее омовение; а для второго — участвовать, хотя бы раз в год, в процессии матсури в честь великих ками, которая всегда направляется к какому-либо посвященному им месту. Но следует заметить, что моление пред "кангами" никогда не обращается к самому Ками: молящиеся призывают его только для посредничества и предстательства за них пред богами.

Национальная религия Японии, при ее простоте и, так сказать, общедоступности, оказалась далеко не бесплодною. По справедливому замечанию одного из японологов (Э. Эмбера), "она создала народ, глубоко проникнутый патриотизмом, создала империю, не испытавшую никогда чужеземного ига, и правительство, которое и в наше время еще сохраняет полнейшую автономию в сношениях с сильнейшими державами двух частей света". Она создала, прибавим от себя незыблемый монархический самодержавный принцип, причем все революции мыслимы японцами только за него и в пользу его, но отнюдь не против, и в этом, конечно, сказывается великое государственное значение культа Ками, где микадо является в одно и то же время и наследственным императором, и наследственным первосвященником 1.

Культ Ками не удержался однако во всей своей чистоте после введения в Японию буддизма, и главнейшею из причин, повлиявших на это, было отсутствие в культе жреческого сословия. Буддизм сразу пошел на компромисс и охотно ввел в число своих наалтарных украшений кангами, но зато исподволь стал вводить и в культ Ками разные рельефные изображения, в роде священного "коня [104] закона", корейских кома-ину, — полульвов-полуболонок, вазы-фимиамницы, колокол или связку бубенчиков над входом в миа для пробуждения и вызывания дзина (духа), наконец ввел даже идолов, под видом якобы тех же ками, только подвергшихся по смерти закону переселения душ и перевоплотившихся во святых подвижников буддийского культа. Поэтому в современной нам Японии более всего мы встречаем храмы смешанного синто-буддийского характера. Это смешение или соединение двух исповеданий получило даже название — Риобу-Синто, вследствие чего буддизм в Японии сделался преобладающею религией, и этому много помогло еще то обстоятельство, что сеогуны (неправильно называемые в Европе тайкунами) из чисто личных, политических видов всегда оказывали особенное покровительство буддизму.

Что до буддизма, то наиболее характерные его храмы в Японии, какие мне приходилось видеть, были Дайондзи в Нагасаки и монастырь Сигаси-Хонгандзи в Ногайе. Все остальное, что видел я в других местах страны по этой части, является лишь в большей или меньшей степени повторением или вариантом этих двух типичных капищ.

Дайондзи расположен в прекрасной, живописной местности, на скате горы Гико-сан, издревле служащей местом последнего успокоения для многих поколений нагасакских жителей. А японские кладбища, надо заметить, вообще прелестны как по своей живописности, так и по силе элегично-поэтического впечатления, производимого ими на душу. По пути к главным воротам храмовой ограды вы встречаете несколько маленьких часовень и божничек, рядом с которыми стоит монастырская лавка, где бритоголовый бонза (монах или, вообще, священнослужитель) продает четки, ладонки, восковые и курительные свечи, облатки из рисового теста, освященные ленточки, образки и душеспасительные книжки. Священные врата главного входа изобильно украшены позолотой, красками и очень изящною резьбою по дереву. По бокам их в углубленных нишах стоят два идола, один из коих выкрашен красной, а другой синей (иногда зеленой) краской; первый отличается грозным выражением лица и не менее грозною позой, второй же более благосклонно приглашает вас войти под сеть священной ограды. Это Нио-ждины, небесные стражи, гении-хранители священного места; красный требует от вас приличия и грозит вам [105] гневом небесным, если вы входите с нечистыми помыслами и намерениями, а синий предлагает радушный прием каждому доброму буддисту. Внутри ограды — роскошные старорослые деревья, преимущественно кедры, сосны, криптотерии и японский клен; тут же находите вы ряды массивных фонарей, выточенных из гранита, и изображения корейских кома-ину на гранитных цоколях. В стороне построена колокольня. Колокола здесь имеют форму римской первосвященнической пары, и ударяют в них посредством била, горизонтально подвешенного на двух веревках и действующего подобно тарану. Звон, густой и протяжный, особенно в вечерние часы, совершенно напоминает наш великопостный, — так и кажется порой, будто здесь неподалеку где-нибудь затаился в густых рощах наш православный монастырь и зовет доброго обывателя к вечерне. В буддийских монастырях и храмах в известные часы дня и ночи делают особо положенное для каждого раза число ударов в колокол. У подножия каменной лестницы, ведущей к главному порталу храма, как у буддистов, так и у последователей Синто, всегда стоят, под навесами двух легких павильонов, два водоема, высеченные из камня, а над ними развешаны рядами небольшие разноцветные и узорчатые полотенца с какими-то письменными знаками. Такие водоемы иногда делаются и из бронзы, и хотя наиболее распространенная их форма есть подобие четырехугольного продолговатого саркофага, но это далеко не безусловно: нередко они встречаются и в виде раковины, лохани, чаши или купели. Каждый входящий во храм буддист обязан зачерпнуть в одном из них горсть освященной воды, окропить себе ею лицо, темя, глаза и омыть уста и руки. Этот обряд, имеющий здесь очистительное значение, сходен по внешности с подобным же обыкновением у католиков, да и самые водоемы весьма напоминают мне каменные "кошстельницы" в притворах польских костелов. Места для храмов вообще, а для буддийских — в особенности, выбираются в Японии среди рощ, так чтобы все вокруг — и природа, и искусные постройки — было хорошо, красиво, уютно и все вместе исполнено гармонической тишины и безмятежно ясного спокойствия. Здесь все как будто говорит вам: "приди и забудься под этою тенью от всяческих злоб и треволнений земной юдоли, углубись в свою душу и [106] предвкуси, хотя бы в легчайшем намеке, тень блаженства нирваны.

Обыкновенный тип японо-буддийских храмов является в виде четырехстороннего одноэтажного здания на деревянном, иногда на каменном (бетоновом) фундаменте, окруженного широкою галлереей-верандой. Деревянный фундамент отличается довольно сложною системой красиво расположенных подпор и раскосов и приподнимается на два, иногда на три аршина от поверхности почвы. Вдоль наружных краев открытой галлереи высятся деревянные колонны, поддерживающие массивную черепичную или гонтовую крышу, которая как бы нахлобучивает собою все здание. Высота такой крыши от ее нижних карнизов до верхнего гребня нередко равняется высоте всего остального здания. В нагасакском Дайондзи кровля хотя и массивна, но не так высока; сложенная из серой цилиндрической черепицы с разными украшениями, она широко покрывает своими выгнутыми скатами и приподнятыми выступами все здание, но в общем нисколько не давит его, — напротив, все это одно с другим очень гармонирует, сохраняя как в целом, так и в деталях вполне самобытный тип и художественно выработанный стиль, полный своеобразной красоты, какой нигде, кроме Японии, не встретишь. Точно то же и в токийском Асакса-тера или Киприусане, хотя в последнем высота кровли равняется одной трети высоты всего здания. Но далеко нельзя сказать того же о нагасакском Сигаси-Хонгандзи, где непомерно высокая кровля производит именно давящее впечатление. Если храм стоит в полугоре, да если еще нижние части его фасада скрыты кустами и деревьями, через что скрадывается непропорциональность подобной кровли относительно остального, то издали такая крыша покажется вам и оригинальной, и красивой; но раз вы охватываете глазом весь фасад храма, в полной его совокупности, — тотчас же красота подавляется массивностью, и остается разве одна оригинальность. Но такой характер постройки держится в силу традиции; отступления встречаются только в деталях да в орнаменте. И вот что замечательно: хотя тот же общий тип сохраняется и в небольших кумирнях, но тут эти кровли уже не делают такого давящего впечатления и даже не мешают красот общего рисунка кумирни или храмика. Вся сила, значит, в размерах и в уменье [107] тонко уловить пределы пропорциональности, как уловлены они в Киприусане, Дайондзи и в большинстве других храмов Японии. Внешняя галлерея Сигаси-Хонгандзи достаточно просторна и широка, так что с нее можно без затруднения разглядывать верхние орнаменты наружных стен храма; она окружена особою деревянною балюстрадой, проложенной между пассивными высокими колоннами из дерева ксаки (в роде дуба), поддерживающими края широких полей кровли. Слой гонта, составляющий толщину этой кровли, равняется, по крайней мере, одному аршину и, будучи срезан очень ровно и гладко в вертикальном направлении, он составляет собою бордюр полей кровли, под которым находится фриз в виде горизонтально положенных поперечными рядами брусьев, украшенных резьбою и составляющих потолок внешней галлереи. Верхняя часть наружных стен храма покрыта резьбой и горельефными изображениями разных святых и подвижников буддизма. Внутри храм разделяется на три продольные и три поперечные части или отдела. Продольное деление образуется посредством анфилады массивных деревянных колонн, направляющихся двумя рядами от главного входа к главному алтарю. Колонны эти из цельного дерева, высотою в 35 футов каждая, поддерживают массивный резной и разукрашенный позолотою потолок, но не упираются в него непосредственно, а подпирают собою поперечные балки, в 52 фута длины каждая, вытесанные из цельного дерева и покрытые резьбою. Таким образом, ширина каждой из трех продольных частей храма равняется 52 футам. Восемь больших люстр-фонарей спускаются с потолка между колоннами и в вечернюю пору дают храму если не вполне достаточное, за то мистически-таинственное освещение. Поперечное деление, как я сказал уже, состоит тоже из трех частей: первая, в которую вступаешь прямо из-под главного портала, обширнее остальных и образует собою правильный четырехугольник, почти квадрат; на стенах никаких украшений, кроме резных карнизов; пол покрыт превосходными цыновками. Эта часть храма предназначается для главной массы молящихся, и если стены ее лишены образов и небольших киотов с разными статуями рохонов (буддийских святых, учеников Будды), то это вовсе не случайность, — напротив, это устроено с тою целью, чтобы внимание посетителя не дробилось на [108] ближайших к нему мелочах, а всецело устремлялось бы вперед, вдоль и сосредоточивалось на главной части большого алтаря, где из таинственного сумрака выступает сияющая в золотых лучах запрестольная статуя Будды.

Вторая или срединная часть храма отделяется от первой колоннами и деревянною балюстрадой. При одинаковой ширине, она в длину несколько уже первой и тоже не заключает в себе никаких особенных украшений. Здесь, у балюстрады стоит большой ящик, в котором крышка сделана из четырехсторонних деревянных брусков, положенных ребром и образующих между собою продольные скважины. Молящиеся кидают в него сквозь балюстраду свою доброхотную лепту на украшение храма, на содержание монашествующей братии, на больницу и т. п.

Третья часть храма вечно погружена в таинственный сумрак, наполненный волнами курений и слабым мерцанием лампад и восковых свечей. Это — святая святых буддийского храма, которая отделяется от второй части... Я, право, не придумаю, каким бы словом назвать то, чем она отделяется, и вы сейчас вполне поймете мое затруднение. Попытаюсь однако описать это нечто, отделяющее алтарь от остального храма.

Третья или алтарная часть возвышается на одну ступень над двумя остальными частями. Отступя несколько вглубь от этой ступени, идет поперег храма фронт из двенадцати больших, равной величины, колонн, между которыми устроено девять врат, — по три против каждого престола, а престолов три: один в середине главный, и два по бокам его, справа и слева меньшие. Трое врат, соответствующих главному престолу, сделаны несколько больше и выше против остальных, и кроме того, средние врата, приходящиеся непосредственно против каждого из трех престолов, тоже несколько выше своих боковых врат. Таким образом, в главном или срединном трехвратии средние, то есть самые главные врата выходят больше и выше всех остальных. Все врата распахиваются на две створы, а створы решетчатые, позолоченные, с ажурною резьбою. Верхнее пространство между колоннами , потолком и вратами забрано сплошными перегородками, доходящими вплоть до потолка и представляющими ряд изображений, исполненных горельефною резьбою по дереву. Изображения эти раззолочены и расписаны красками; над [109] срединным трехвратием на них представлены среди золотых облаков, цветов и листьев молящиеся духи небесные, в образе женщин, а над боковыми трехвратиями — драконы и священные птицы. Кроме того, над средними воротами главного трехвратия рельефно представлена парящая мифическая птица Фоо, — нечто в роде павлина или нашей сказочной жар-птицы. Она вся сплошь позолочена.

Слабые лучи дневного света проникают в алтарную (третью) часть храма лишь сквозь резные орнаменты и решетки врат, и надо думать, что святая святых буддизма оставлена в полумраке не без расчета: этим вполне достигается известный эффект мистического свойства, производимый на душу богомольца неясными, но грандиозными очертаниями алтаря и его украшений, блеском искорок позолоты и сверкающими из мрака мечеобразнымп полосами лучей, ореолом разлетающихся во все стороны от головы Будды.

Подножием главному престолу служит особое возвышение, к которому с трех сторон ведут три широкие ступени. Четыре золотые колонны поддерживают деревянный купол или балдахин под нишей, в глубине которой стоит позолоченная статуя Будды. Самая фигура вышиною менее человеческого роста, — около двух аршин, без малого, — но вся она очень пропорциональна и вполне естественна. Будда представлен стоящим на пышно распустившемся цветке священного лотоса: на нем надет хитон, ниспадающий ниже пят свободно льющимися складками, которые отчасти покрывают собою и коронку лотоса; хитон подпоясан; на левое плечо накинута широкая и тоже ниспадающая мантия, драпирующая левую руку и часть груди. Левая рука Будды согнута под прямым углом в локте, обращена прямо вперед и держит на ладони золотой шар, в роде луковицы, а правая приподнята, несколько вверх, для благословения. Ее пальцы сложены следующим образом: указательный пригнут к большому и, соединяясь с ним, образует как бы кольцо — символ бесконечности, а остальные три приподняты и слегка согнуты.

Между верхнею ступенькой алтарного возвышения и нижним ореолом ниши пред статуей Будды, возвышаясь уступом один над другим, стоят два продлинноватые престола, из коих верхний несколько короче и на половину ниже нижнего; оба покрыты парчевыми и шелковыми пеленами и [110] украшены бронзовыми и фарфоровыми вазами, бронзовыми курильницами, жертвенницами и жертвенными сосудами, между которыми необходимо находится и чайник с надлежащим прибором. Из двух ближайших к идолу бронзовых ваз исходят; ветви, листья и цветы лотоса и павоя, сделанные из бронзы же, а в остальных вазах (фарфоровых) стоят букеты живых цветов и ветви сливы, груши, персика и вишни, покрытые белыми и розовыми бутонами. Тут же, на алтаре, по обе стороны ниши, теплятся лампадки, заключенные в небольшие четырехсторонние фонари с раструбом кверху, и горит пара больших толстых восковых свечей в высоких шандалах. Свечи эти делаются из растительного воску, разные цветы и травы нарисованы на них красками и золотом, вместе с изображениями в медальонах, окаймленных цветочными гирляндами.

Посреди алтаря, между центральными вратами и ступенями главного престола, возвышается на одну ступень небольшой помост, и на нем поставлено седалище, в роде кресла, покрытое парчею и обращенное лицевою стороной к народу. Мне объяснили, что оно предназначается именно для — "старшего над старшими бонзами". По бокам амвона, на разных подставках разложены и расставлены принадлежности: бронзовая чаша с освященною водою, бронзовое ручное кадило, большой гонг и инструмент известный в наших полковых хорах под именем "тарелок", один громадный и несколько меньших барабанов различной формы и величины, пюпитры для богослужебных книг, ручные колокольчики и маленькие там-тамы (какдико), — последние у самого подножия алтаря.

Чтобы читатель мог составить себе уже совершенно полное представление о японо-буддийских храмах, я должен добавить к вышеизложенному еще описание некоторых особенностей нагасакского Дайондзи. Мне довелось быть там с одним из наших моряков, г. Р., хорошо говорящим по-японски, который поэтому был так любезен, что охотно принял на себя труд переводчика в моих сношениях с бонзами. Завидев нас во дворе, дежурный бонза тотчас же спустился к нам на встречу со ступенек главного портала, и узнав, что мы желаем осмотреть эту буддийскую святыню, тотчас предложил свои услуги в качестве путеводителя.

Над главными входными дверьми храма, украшенными по [111] темному лаку бронзовыми розетками и скобами, среди всевозможных завитков разной японской орнаментовки, блещущей лаком, красками и позолотой, висит изображение, представляющее на матово-золотом фоне "деву Авани", матерь Будды, которая изображена восседающею на пышно развернувшейся цветочной чашечке лотоса. Она поддерживает младенца Будду. Почти подобное изображение я уже видел однажды на фронтоне буддийской пагоды в Сингапуре, только там оно было лепное, а не живописное, и руки Авани на том изображении приподняты на высоту ее лика и обращены ладонями наружу. По объяснению бонзы, изображение это знаменует первое появление в мир Хотоке-сама или Сьяка-муни (то-есть Сакья-муни, сиречь Будды), "зачатого во чреве Авани от луча Вечной Премудрости и рожденного ею безболезненно".

Бонза-путеводитель любезно предложил нам снять и оставить у входа нашу обувь, после чего мы были введены им чрез одну из боковых дверей во внутрь храма. Досчатый пол его, превосходно вылощенный и даже лакированный, был покрыт толстыми, эластично мягкими цыновками отменной чистоты и замечательно изящной выделки. Два ряда резных деревянных лакированных колонн, точно так же как и в нагойском Сигаси-Хонгандзи, разделяют внутренность храма на три продольные части, из коих однако средняя здесь значительно шире боковых. Но алтарная часть в Дайондзи отделяется только двухступенчатым возвышением и невысокою балюстрадой: ни трехвратий, ничего подобного в этом храме нет. Главный алтарь находится в глубине среднего отдела. Обстановку его составляют: роскошнейшей чеканной отделки большой бронзовый жертвенник, в виде пузатой вазы-кубышки с продлинноватыми, приподнятыми кверху ручками китайского типа; бронзовые же, чеканные и инкрустированные серебром и золотом, курильницы, наполненные совершенно белым пеплом, куда втыкаются целыми связками курительные жертвенные свечи; высокие канделябры для больших восковых свечей, разветвляющиеся в виде листьев и цветков павоя; бронзовые и фарфоровые вазы для освященной воды и цветочных букетов, большой хибач (жаровня), где под слоем пепла всегда тлеет уголь, знаменующий собою очистительный огонь неугасимого очага. Затем идут более мелкие вещи: бронзовые ручные кадильницы в роде наших старообрядческих, только более [112] изящной и тонкой отделки, бумажные и волосяные кропила (из белого конского волоса), чайники, сосудики и блюдца, куда наливается саки (японское вино) и насыпается сухой рис, поставляемые на алтарь в жертву Будде. Все эти предметы симметрично и красиво наполняют столешницу и ступени престола, блещущего резьбой и покрытого парчевыми пеленами, а поверх их белым тонким кружевом. Передний план солеи, пред алтарем, так же как и в Снгаси, занят музыкальными инструментами, употребляемыми при буддийском богослужении и "колесом закона" (по-японски ринсоо). Этот последний инструмент — род барабана, вращающегося на внутренней оси и наполненного свитками книг "благого закона" и буддийского ритуала. Так как всякий добрый буддист обязан ежедневно "обернуть колесо закона", то-есть прочитать все "буддийские книги", что физически невозможно, то остроумие бонзов придумало ринсоо, на котором метафорическая формула законодателя применяется в самом буквальном смысле: стоит только повернуть барабан вокруг его оси, — и колесо закона оборочено, а это-де равносильно его прочтению и достигается за маленькую лепту в пользу храма. Таким образом, ринсоо является одною из постоянных доходных статей храмовых служителей.

Над главным алтарем, в таинственной и сумрачной глубине особой ниши, помещается позолоченная статуя Будды, сидящего на лотосе и благословляющего мир. Размеры ее в полтора человеческих роста. Блистающий ореол, в виде лучистого венчика, окружает голову идола, во лбу которого светится крупный алмаз, заменяющий тот небольшой клок седых волос, что в действительности, по преданию, рос у Сакья-муни на этом самом месте и в то же время служащий символом блистательно светлых, чистых и высоких дум учителя и проповедника "благого закона". Выражение лица и самая поза идола с поджатыми под себя ногами, и жест его благословляющей руки исполнены благости и созерцательного самопогружения в абсолютный покой нирваны. Пред ним в особых канделябрах горят ряды восковых свечей, и их красноватый, колеблющийся в струях курений свет еще более увеличивает эффект всей обстановки алтаря и в особенности самого Будды. Идол открылся пред нами не сразу; в начале мы было его и не заметили, пока бонза, остановив нас пред алтарем, не прошел сам вперед, [113] чтобы раскрыть створки большого киота, снаружи покрытого черным лаком, а внутри позолоченного. Но и тут мы не знали еще, в чем дело, так как статуя оставалась сокрытою под парчевою серебристо-голубою завесой, всегда закрывающей ее в обыкновенное вне-служебное время. Лик Будды открывался пред нами постепенно, по мере того, как бонза медлительно-плавным движением отдергивал шелковый снур завесы. Тут же, у подножия алтаря, справа, заметил я и небольшой колокольчик с деревянною ручкой, прикрепленный на цепочке к полу. По объяснению нашего путеводителя, в этот колокольчик звонит бонза-служка в известные моменты богослужения.

Когда лик Будды снова задернулся завесой, бонза провел нас в левый отдел храма к особому алтарю, специально предназначенному для приема жертвоприношений. По бокам его стояли две невысокие хоругви. Каждое древко украшено на верху яблоком, в которое воткнут букет искусственных цветов.

Отсюда мы прошли в часть храма позади главного алтаря. На исподней стороне киота, в коем помещается описанная статуя Будды, висит большое древнее изображение, нарисованное отчасти акварельными, отчасти клеевыми красками на широком шелковом полотнище. Когда проводник открыл и осветил его пред нами, я увидел группу облаков, нарисованных по середине образа, и разделяющих его на две части, из коих в центре верхней изображен Будда с распущенными и вьющимися по плечам волосами; на лице его тонкие усы и небольшая бородка; обнаженный торс на половину прикрыть пурпуровою мантией, складки коей, ниспадая с левого плеча, сплошь закрывают его поджатые под себя ноги. Правая рука приподнята, и пальцы ее сложены для благословения таким образом, что указательный и средний обращены вверх, безыменный несколько нагнут над большим, а этот последний соприкасается с нагнутым же мизинцем. Голова окружена золотым венчиком. По обе стороны от Будды, тоже на облаках, но несколько ниже, помещены две поясные фигуры, задрапированные в ризы с широкими рукавами. Лысые головы их, с благоговейно умиленными лицами, тоже окружены венчиками и обращены в сторону Будды; руки молитвенно сложены ладонь с ладонью и палец с пальцем. Под облаком, в нижней части [114] образа, с правой стороны лежит белый слон, а с левой корейский лев Кома-ину. Оба животные преклонили свои колени и покорно согнули головы; на обоих облокотились в полулежачем положении две женщины с распущенными по плечам волосами и с ореолами-венчиками вокруг головы. Из них правая, что оперлась на слона, держит в руке стебель с цветами белой лилии, а левая представлена с развернутым бумажным свитком, указывая на нем какое-то изречение. Бонза объяснил — нам, что это изображение — древняя копия с индийского оригинала и что представлены на нем: Хатоке-сама (то-есть Будда), сидящий на небесном своем престоле между двух роконов, Анана и Кошу, ближайших и любимейших своих первых учеников; женщина с лилиями изображает Авани, матерь Будды; белый слон — тот самый священный Дарма-Сурия, который принес ее на себе на гору Самонта-Кунта (Адамов пик на Цейлоне), где она разрешилась от бремени младенцем Буддой; женщина со свитком — Сеннин, первая из числа обращенных Буддою последовательниц и проповедниц "благого закона" между женами.

Вдоль задней стены храма идет целый ряд отдельных алтарей, из коих каждый посвящен какому-либо подвижнику или гению буддийского культа. Живописное или резное из дерева и раскрашенное изображение такого гения всегда находится тут же, в особой нише, задернутое парчевою завесой. Эти алтари — довольно близкое подобие католических побочных алтарей, какие вы можете встретить в любом костеле. Некоторые из запрестольных статуй, с эмальированными "живыми" глазами и с очень живо раскрашенными бритыми лицами и головами, одеты в бумажные и шелковые ткани, а иные облечены в темные, как бы монашеские костюмы, причем подпоясаны вервием и держат в пальцах четки. Руки этих статуй большею частию сложены ладонями крестообразно на груди, совершенно так же, как на традиционно-католических изображениях. Словом, в этом буддийском храме, куда я попал еще в первый раз в жизни (здесь было начало моего знакомства с буддизмом), меня почти на каждом шагу поражали то близкое подобие, то тождественность многих предметов обстановки с таковыми же предметами, в особенности католической церкви. При этом мне невольно [115] вспомнилось вычитанное у Эме Эмбера сведение, что когда в 1549 году на острове Кью-сю поселилась первая иезуитская миссия под управлением самого св. Франциска-Ксаверия, то миссионеры нашли здесь столько учреждений, обрядов и предметов поклонения, почти совершенно сходных с теми, какие они привезли сюда, что ими овладело изумление, а потом священный ужас. Не принимая во внимание древность буддизма, они объявили, что эта религия не может быть ничем иным, как дьявольскою переделкой истинной церкви.

Из главного храма нас провели небольшим коридорчиком в особый придел, посвященный памяти умерших. Здесь, у задней стены, во всю ширину этой часовни поставлен большой, длинный стол, от которого пологими ступенями идут вверх почти до потолка такой же длины полки, сплошь заставленные снизу до верху рядами небольших двустворчатых киотиков. Эти последние сделаны все из дорогих сортов дерева, снаружи наведены черным японским лаком, а внутри вызолочены и заключают в себе разные священные изображения, чрезвычайно тонкой работы, из слоновой кости, бронзы, серебра, а более всего из дерева. Тут встречаете вы и лик Будды, и деву Авани, и Цинму, и Изанаги с Изанами, и богиню Тенсё, и богиню Бентен, и множество других представителей синто-буддийского пантеона. Пред каждым киотиком непременно помещается по одной или по две и более продолговатых черных или вызолоченных дощечек в роде скрижалей, утвержденных стоймя на особых постаментиках, а в верхней части своей либо просто скругленных, либо украшенных особым позолоченным орнаментом в роде кровельки. На этих скрижальцах золотыми по черному, либо черными литерами по золотому полю написаны посмертные имена усопших лиц, в память коих родственники их или наследники пожелали поставить здесь киотик с изображением духа, который патронировал покойного при жизни. По большей части, и самые эти киотики составляли прежде собственность этих умерших лиц. Такое обыкновение необходимо сопровождается известным денежным вкладом в пользу храма, и вызывается оно тем, что тут ежедневно совершаются бонзами общие заупокойные молитвы, в коих упоминаются, записанные в особые списки, имена усопших лиц, в память которых сделаны подобные пожертвования. Пред [116] многими киотиками, кроме дощечек, стоят еще на миниатюрных столиках бронзовые или фарфоровые чашечки, наполненные рисом.

Вдоль остальных стен этого придела помещаются отдельные шкафы очень изящной работы, нередко с очень тонкою орнаментацией и инкрустированными рисунками на створках. В них расставлены такие же киотики и скрижальцы. Каждый из этих шкафов представляет заупокойный алтарь какой-либо богатой и знатной фамилии, так сказать, родовой синодик, где чтится память каждого из умерших членов данной семьи или рода.

Я спросил нашего бонзу, нельзя ли приобрести копию с вышеописанного изображения Хатоке-сама. Но наш путеводитель лично сам не мог разрешить столь экстраординарный вопрос и предложил нам переговорить на этот счет с ихним главою, который живет тут же, в монастыре при храме Дайондзи, и вероятно-де не откажет принять нас у себя в келье. Мы, конечно, поспешили воспользоваться столь удобным случаем к такому интересному знакомству и попросили доложить о себе его буддийскому главе. Бонза тотчас же отправился с докладом и минуты три спустя возвратился, объявив с почтительным поклоном, что тот нас просит.

Пройдя через дворик, поднялись мы по лощеной деревянной лестничке во второй этаж красивого японского дома и очутились в приемной комнате. Пол ее сплошь был устлан мягкими циновками замечательной чистоты; на одной из стен поделаны деревянные полочки, а две другие забраны широкими раздвижными рамами окон с решетчатыми переплетами. Несколько простых стульев японской работы на европейский лад, хотя и не свойственных японскому обиходу, стояли здесь, очевидно, ради европейских посетителей. На стенах были развешаны распущенные свитки картин религиозного содержания, рисованных акварелью на шелку и бумаге. На полочках помещалась кое-какая утварь, а у окна — подзорная труба на треноге. Вся обстановка этой приемной кельи видимо щеголяла своею строгою простотой в соединении с замечательною опрятностью, чистотой и лоском.

Около минуты спустя к нам вышел пожилой бритоголовый человек среднего роста и довольно плотного сложения, с очень умным и симпатичным выражением лица. [117] Оприветствовав нас троекратным поклоном, который проделывался со сложенными у коленей руками, хозяин предложил нам садиться, указав на стулья, а сам присел на корточки на цыновке. Это и был главный бонза.

Первое, что невольно остановило на себе мое внимание — это его костюм. На нем был надет род бешмета из фиолетовой материи, длиною ниже колен, с широкими "греческими" рукавами, красный с перехватом в талии. Из-под бешмета виднелась белая, кажется, кашмировая юбка, длиной по щиколотку; на ногах — белые японские чулки без сандалий; на левой руке браслетом намотаны четки.

Мой спутник объяснил ему желание мое приобрести копию с изображения Хатоке-сама. Хозяин выразил сожаление, что удовлетворить этому в данную минуту невозможно: хотя продажа изображений и составляет одну из привилегий монастыря и храма Дайондзи, но в настоящее время готовых копий именно с этого у них не имеется; но что если мы надолго останемся в Нагасаки, то он охотно прикажет своим художникам срисовать его для нас со всею точностию; оригиналы же образов у них не продаются, так как это святыня, уважаемая не только по своему религиозному значению, но и по своей древности.

С большим сожалением пришлось мне отказаться от любезного предложения на счет снятия копии, так как время моего пребывания в Нагасаки во всяком случае не могло быть продолжительным настолько, чтобы художник успел снять и вполне окончить рисунок. Дело это вообще берет здесь очень много времени, месяца два по крайней мере, потому что художник копирует точка в точку, так, чтобы снимок ничем, кроме новизны, не отличался от оригинала.

— Впрочем, прибавил бонза, — если вас так интересуют наши изображения, я могу предложить вам на память о нашем знакомстве и дне посещения нашего храма один небольшой рисунок, изображающий тоже Хатоке-сама с двумя роконами, только без прочих фигур.

И удалясь за ширму в смежную комнату, он вскоре вынес оттуда продолговатый деревянный ящичек, в котором лежал свиток с акварельным изображением на шелку, приклеенный нижним концом своим к деревянной цилиндрической скалке. Благоговейно подняв его [118] обеими руками до высоты своего темени, ов вручил его мне со всею любезностью, какая свойственна одним только Японцам.

На этом небольшом рисунке святейший Будда изображен с светло-синими волосами 2 стоящим на престоле в роде пьедестала, увенчанном зеленою чашечкой лотоса и покрытом в центре голубым ковриком. Одет он в золотой хитон, ниспадающий за пяты (употребляю, как и раньше, слово хитон, потому что оно ближе всего дает понятие о роде и виде сего одеяния), с грудью открытою по чрево; на плечи накинута длинная мантия, ниспадающая так же, как и хитон, широкими длинными складками, с тою только разницей, что последний образует по сторонам ступней Будды как бы небольшой шлейф, а первая доходит лишь до конца икр. Правая рука учителя поднята для благословенья, персты ее сложены уже описанным образом; левая опущена вниз и несколько изогнута; ладонь ее обращена наружу, а персты сложены таким образом, что конец указательного соприкасается с концом большого, средний с безыменным сложены вместе и несколько вытянуты, мизинец же отклонен в правую сторону. По обе стороны Будды, на меньших пьедесталах, но тоже с зелеными чашками лотоса и голубыми ковриками в центре, стоят два пожилые бритоголовые рокона, Анан и Кошу; темя обеих этих фигур приходится на высоте несколько выше локтевого сгиба Будды; ладони и персты у обоих роконов вытянуты и молитвенно вплотную сложены перед грудью; лица их обращены в сторону учителя, но взоры благоговейно потуплены. Тот и другой задрапированы в широкие хламиды, из-под которых около запястий рук видны концы широких белых рукавов, а у ступней — нижние полы хитонов. У того и другого на левой руке надеты четки. Одежда, как и самое тело [119] Будды, вместе с лицом, окрашены в матово-золотистый цвет, — разница только в оттенке; на роконах же одежда сделана черного цвета (слабоватым раствором туши); но у левого рокона (Кошу) с середины туловища до пят этот цвет сливчато переходит в матово-золотистый, как у Будды. Лица же, руки и ступни у них обыкновенного телесного цвета. Головы у всех трех фигур окружены ярко-зелеными венчиками с тоненькими золотыми каёмками, а над головою Будды, в верхней части, помещено изображение священного балдахина, разрисованное яркими красками, которое на первый взгляд, пока не всмотришься, кажется вам не то парящею птицей, не то каким-то существом с распростертыми руками. Но что всего замечательнее в рисунке со стороны художественного стиля, это что все контуры складок на одеждах сделаны тонкими штрихами золотом яркого колера, совершенно в том же роде, как нередко встречаем мы на иконах византийского стиля и в нашем древнем письме так называемой Строгановской школы. Техника тут, конечно, другая, но идея та же.

Разумеется, я от души поблагодарил почтенного бонзу за его ценный для меня подарок, — ценный именно со стороны своего стиля.

Между тем, бонза-послушник подал нам. в маленьких фарфоровых чашечках ароматический зеленый чай (о-ча-ниппон), составляющий необходимое у Японцев угощение при визитах, и тут наш любезный хозяин поинтересовался узнать: почему именно я так заинтересован их буддийскими изображениями?

Чрез посредство моего спутника я объяснил, что не только образами, но что на первый раз многое в обстановочной стороне их храма несказанно удивило меня своим сходством с обстановкою храмов, в особенности католических.

Бонза благосклонно улыбнулся и спросил:

— Например, что же именно?

— Да вот хоть бы ваш костюм, чтобы не далеко ходить. Этот фиолетовый цвет вашей одежды, скажите: что это? Случайность, или так должно?

— Нет, это так должно, отвечал он: — это цвет, присвоенный древним обычаем нашей религии костюму главного бонзы. А разве у вас то же? [120]

Мы ему объяснили, что у католических епископов это наружный цвет их мантий.

Хозяин опять благосклонно улыбнулся и несколько задумался.

— Буддизм (буккьйо) древнее, сказал он: — буддизм если что и заимствовал, то разве только из брамаизма, который еще древнее и из которого вытек самый буддизм...3

Вслед за сим он похлопал в ладоши, и на этот звук явился бонза-послушник, которому он приказал вынуть из шкафа несколько свитков священных изображений.

— Эти картины, пояснил он: — это наша гордость: они — лучшее украшеше нашего храма. Мы очень дорожим ими за их древность и потому выставляем во храме только в известных редких случаях.

И он пригласил нас полюбоваться картинами, целый ряд которых бонза-послушник успел уже развернуть и разложить на цыновках. Между этими рисунками один в особенности остановил на себе мое внимание. Посредине [121] четырехугольного шелкового полотнища коричневого цвета, значительно уже выцветшего от времени, обчерчен медальон круглой формы и в нем эскизно набросаны голова и торс старика. Резкие черты худощавого лица несомненно индийского типа, орлиный нос и огненный взгляд из-под густых нависших бровей, всклоченные волоса и волнистая борода, с которою сливаются длинные усы; худощавая мускулистая рука, высунувшаяся из-под накинутой на плечо драпировки, — все это, сделанное одною тушью, было так экспрессивно и набросано такими смелыми, бойкими ударами небрежно свободной кисти, что такому эскизу, конечно, мог бы позавидовать не один и из европейских художников.

Хозяин объяснил нам, что это очень древнее изображение святого отшельника Бодди-Дарма (Dharma), весьма чтимого японскими буддистами, и рассказал при этом вкратце его историю. Бодди-Дарма, родом Индус, как показывает уже самое его имя, прибыл в Японию в 613 году нашей христианской эры и основал монашеское братство Сен-Сжу. Предание гласит, что, пред отправлением в Японию, он десять лет провел в полном уединении в Корее, в знаменитом тамошнем храме-монастыре Шао-линь, погруженный в дгиану, то-есть в глубокое самосозерцание, сидя на цыновке, с лицом неподвижно обращенным к стене. В этом искусе заключалось его приготовление к своему подвигу. Когда же наконец небесное внушение возвестило ему, что час для подвига приспел, Бодди-Дарма пошел к морскому берегу, но не нашел там никакого судна, а увидел принесенный волною широкий лист дерева аши (?), по другому же варианту той же легенды, — просто стебель тростника, и сказал: "Ты будешь моим кораблем!" После этого Бодди-Дарма бесстрашно ступил на него ногою, — и лист аши, или тростниковый стебель благополучно перенес его по волнам Корейского пролива в благодатную страну Восходящего Солнца, где Индус тотчас же начал свою проповедь, а затем организаторскую деятельность по учреждению монастыря и братства Сен-Сжу, за что и сподобился попасть в число знаменитейших и наиболее чтимых святых аскетов буддийской Японии.

Долго смотрел я на портрет Бодди-Дармы и никогда, кажется, не позабуду характерных выразительных черт этого вдохновенного аскетического лица, этой всклоченной [122] головы, этого огнем палящего взгляда, — до такой степени они врезались мне в память!.. Существовало же, значит, здесь, на крайнем Востоке, и в дни очень отдаленные от нашего времени, настоящее искусство, помимо неподвижных, замкнутых в известном цикле и строго условных форм религиозной живописи. Эскизы головы Бодди-Дарма — явное тому доказательство.

В числе прочих изображений, нам были показаны портреты двух японских бонз с венчиками вокруг головы. Каждый из них представлен с развернутым свитком в приподнятой левой руке, на который указывает перстом правой. На обоих свитках начертаны знаки японской азбуки. По объяснению главного бонзы это точные портреты святых бонз Кибико и Кокаи, оказавших японскому народу незабвенную услугу изобретением для него звуковой азбуки. По этому поводу нам было рассказано вот что: буддизм занесен в Японию из Кореи 4, а вместе с ним была воспринята и символическая китайская система письма, которая по своей крайней трудности могла быть достоянием только немногих ученых обществ; масса же не только народа, но и высших классов оставалась вполне безграмотною. Тогда одному ученому монаху из братства Юото, по имени Кибико, явилась благая мысль упростить символическую систему, заменив ее сорока-семью постоянными (то-есть неподверженными изменению, подобно китайским, в связи с комбинациями разных понятий) знаками частию звукового, частию символического значения. Эта азбука названа Катаканой и употребляется учеными, в особенности для подстрочных толкований, заметок и т. п. Затем, во второй половине VIII столетия нашей яры, бонза Кокаи 5 еще более упростил Катакану, придав ей исключительно звуковой характер (по слогам), а самым знакам простейшее удобоусвояемое скорописное начертание. Эта последняя система, под именем Гираканы, весьма скоро сделалась достоянием всего народа, даже женщин, и употребляется до сих пор в сношениях повседневной жизни и в произведениях не только легкой литературы (каковы романы, поэмы, комедии и т. п.) и легкой журналистики, но в [123] последнее время даже и в научных сочинениях, предназначаемых в популярном изложении для обыкновенной публики. При помощи Гираканы, например, переведен и издан на японском языке весь Дарвин. Бонзы тоже широко воспользовались ею для изложения своих проповедей, молитвенников и проч. Она же в употреблении и у христианских миссионеров, и вообще, благодаря ей, японский язык, литература и история сделались доступны не только некоторым европейским ученым, но и просто значительному числу европейцев, постоянно проживающих в Японии. Некоторые из наших морских офицеров прекрасно читают и пишут по-японски, уверяя, что Гиракана нисколько не труднее любой европейской азбуки. Благодаря ей же, вся Япония давно уже почти поголовно грамотна, не исключая и женщин, так как каждая городская и сельская община обязательно имеет свою начальную школу 6. Память бонзы Кокаи высоко чтится во всей Японии. Вместе со своим предшественником Кибико, он сопричтен к циклу святых буддийского пантеона и под именем Кобо-дайдзи, то-есть великого учителя веры, пользуется даже больше, чем Кибико, молитвенным поклонением и почестями, как истинный просветитель Японии. Изображение его обязательно имеется в каждой школе. Таким образом, хотя бы только в этом отношении буддизм принес стране существенную пользу.

Буддийское духовенство разделяется на светское и монашествующее. Первое не лишено права вступать в брак и живет семейно, обыкновенною гражданскою жизнью, при своих храмах, отправляя требы своего прихода, что и служит ему главнейшим ресурсом для существования; второе же уединяется в особые монастыри, где условия жизни строго ограничены известными уставами, которые, впрочем, не везде одинаковы: в одних братствах суровее, в других слабее. Японское монашенство имеет множество братств, из коих каждое поставляет себе какую-либо особую богоугодную цель и особый род подвижничества для достижения [124] спасения своей души от дальнейших низменных или нечистых перевоплощений. В прежнее время монастыри в Японии владели большими землями; но во второй половине XVI столетия сёгун Гиде-Йоси объявил эти земли государственною собственностью, которая, с разрешения правительства, может быть отдаваема монастырям только в безвозмездное пользование, в той мере, какая необходима для пропитания монашествующей братии; но ни отчуждать, ни продавать, ни приобретать себе новые земли монастыри с тех пор уже не имеют права. О характере монастырской жизни я могу сообщить кое-что из своих личных наблюдений в нагойском монастыре Сигаси-Хонгандзи.

Высокая каменная стена окружает этот монастырь правильным четырехугольником. Из-за ее гребня местами свешиваются пышные побеги ползучих растений, а выше выглядывают купы роскошных древних деревьев, простирая свои длинные могучие ветви, словно благословляющие длани, за черту этой каменной ограды, где отдыхают, пользуясь их тенью и в знойное, и в дождливое время, многочисленные пилигримы. Мы подъехали к одним из ворот, у которых стояли друг против друга две ятки под цыновочными навесами; в одной бонза торговал четками, амулетами и т. п., а в другой разными дешевыми сластями. От этих ворот, уже внутри монастырской ограды, тянется вдоль первого двора широкая аллея старорослых тенистых деревьев, над которыми в жаркую пору располагаются на отдых поклонники, стекающиеся сюда из разных отдаленных мест Японии. Вдоль этой аллеи с одной стороны идет ряд лавок, пристроенных извнутри к стене внешней ограды. Эти лавки, составляя собственность монастыря, отдаются в наем приезжим торговцам на время храмовых празднеств, когда здесь устраивается большая ярмарка; в остальное же время они большею частию пусты и заперты; только в некоторых заметил я торговлю предметами, в роде изображений на бумажных свитках, статуэток Будды и разных святых, алтариков, молитв, поминальных скрижалец, жертвенно-курительных и восковых свечей и т. п. Одна лавочка торговала соломенною обувью для пилигримов, другая — тыквенными баклагами для воды, какие обыкновенно носят при бедре всевозможные странники и паломники на пространстве всей Азии — мусульманской, индийской, [126] китайской и японской. Третья лавочка завесилась вся готовым платьем, тоже для странствующих поклонников; четвертая совмещала в себе чайный дом и съестную.

ВС. КРЕСТОВСКИЙ.

(До след. №).


Комментарии

1. Увы! в одном из номеров газеты "China Mail" (за январь 1886 года) находится чрезвычайно странное известие, что японская полиция во-время успела открыть будто бы заговор против микадо (!?) и что лица, принимавшие в нем участие, хотели, при содействии прогрессистов в Корее (?!?), устроить там смуту, дождаться вмешательства Японии и Китая, и затем, когда положение крайне обострится, лишить микадо власти. Если это известие — не газетная утка, присутcтвие которой сильно заставляют предполагать "прогрессисты", открытые вдруг в Корее, то можно только с грустью сказать, что гнилые плоды общения с европейскою "цивилизацией" начинают проявляться в Японии даже гораздо раньше, чем можно было думать.

2. Синий цвет волос на изображениях Будды встречается в Японии довольно часто. Какое он имеет значение, мне не довелось дознаться, но думаю, что происхождение такой особенности (не безусловно, впрочем, обязательной) идет из Индии. Известно, что бог Кришна — одно из десяти воплощений Вишну, второго лица индийской Тримурти, — изображается голубым, потому что он есть символ пространства (греческий Уранос) и вследствие этого называется "голубым богом" — Нила-наф. Сакия-муни же (Будда) есть девятое воплощение Вишну. Не в этой ли связи кроется причина, почему изображается он иногда синевласым?

3. Будда, то-есть царевич Сударта, из рода Сакья, родился в 623 году до Р. X. Двадцати-девяти лет от роду, почувствовав в себе призвание к проповеданию людям "благого закона", он покинул царственный двор города Капилавусты, отца своего и семью, и в течение тридцати-шести лет предавался изучению законов Ману и различных религиозных систем, следуя в то же время аскетическим подвигам браминов. После этого Сударта на некоторое время обособился в полном уединении от всего мира, чтобы погрузиться в самосозерцательное размышление, прежде чем начать свою деятельность проповедника. Впервые выступил он на проповедь "благого закона" в 587 году до Р. X., тридцати-шести лет от роду, в городе Бенаресе, потом прошел весь Бегар, посетил город Капилавусту и убедил как своего отца, так и семью свою последовать его учению. Борьба, которую он должен был вести с браминами, несколько раз подвергала опасности самую жизнь его; но не смотря на то, он проповедывал более сорока лет и тихо скончался, сидя под сенью священной смоковницы, восьмидесяти лет от роду, в 543 г. до Р. X. Семь дней спустя по смерти Будды, состоялся первый общий собор его учеников, которые и занялись записыванием слов учителя. Сам же он учил только словом и примером, но ничего не писал. Так как родовое имя его Сакья или Сакийя, то он еще при жизни своей сделался известен во всей центральной Индии под именем Сакья-муни, то-есть пустынника из рода Сакья. Будда же значит премудрый, от санскритского budh, понимать, знать. Индо-китайские теологи признают в нем девятое воплощение Вишну, второго лица индийской божественной тримурти.

4. Введение буддизма в Японии, как уже сказано, относится к 552 году до Р. X.

5. Родился в 754 году.

6. Мужчины, желающие быть образованными, изучают также и Катакану, а ученые присоединяют к этому еще и знание возможно большего числа китайских знаков, что дает ученым людям обеих этих стран возможность читать их ученые сочинения, не зная вовсе языка друг друга. Для этого достаточно знать одни только символические знаки.

Текст воспроизведен по изданию: Синто и Буккьо. (Из воспоминаний о стране "восходящего солнца") // Русский вестник, № 8. 1890

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.