ОГОРОДНИКОВ П.

ОЧЕРКИ ПЕРСИИ

Утренняя прохлада разбудила меня в 4 часа. Перед глазами кружились голуби. Солнце только что всходило, а с соседней крыши уже несся за душу хватаюший, плачевный азон: Ал-ла- Акбер! (Бог велик! (повторяется 4 раза)

И т. д.) завывал наш приятель муэздин, прижимая ладонь (правой руки) к правому уху.

Ашхеду-у энло-о элога эль Ал-ла!

Ашхеду-у анна Мухам-мед ан ресуль Ал-ла!

Ашхеду-у анаа Ал-ла ан вали юл-ла!

Гайя-я аля се-л-о!

Гайя-я ал аль фе-л-о!

Гайя-я ало хейер ель амаль!

Ал-ла Акбе-р!

Ло елоге эль Ал-ла!

Окончив «призыв к молитве», он утер глаза и исчез в отверстие крыши своего укромного домика, а я, закутавшись, снова уснул, но не надолго.

— Вставайте, полициймейстер уже два раза заглядывал к нам, будил меня «хозяйн». — Вставайте же! Мечети, школы ждут нас... [248]

Я условился с профессором Хюсейном присутствовать с вами на его лекции, спустя час по восхождении солнца...

Аргументы — веские.

Пришел полициймейстер и, выпив стакан чаю с приподнесенною нам арендатором в пишкеш сдобною булкой домашнего печенья, стал заверятъ, что: «считает своею обязанностью всюду сопровождать нас», конечно, по распоряжению его высочества.

— Пора, пора! торопил «хозяин», взглянув на часы. Было половина шестого; R. показывал 16° в тени.

— Все оседлое, приблизительно четырехмиллионное мусульманское население Персии, говорил он, спускаясь с лестницы, — шииты (шийя), т. е. отступники, как прозвали последователей Али, зятя пророка, единоверные им сунниты (сюнни) приверженцы трех первых калифов, к коим сопричисляется в Персии почти все 900,000 кочевое население турецкого и аравийского происхождения.

Признавая Али единственным законным наследником Мухаммеда, шииты величают этого Али и одиннадцать первых наследников его — Имамами, т. е. духовными вождями, а вышеупомянутых трех калифов, почитаемых суннитами (и теперь — в лице турецких султанов) несомненными наместниками пророка, главами и охранителями вероучения его, клянут до седьмого колена, как похитителей престола у них. Отсюда обоюдная ненависть, больше ограничивающаяся презрительною кличкой один другого «кяфыром», местами же выражающаяся непримиримою борьбою между последователями этих двух не равных половинок мусульманского миpa, из коих слабосильные шииты остаются чуть ли не всегда в накладе, хоть и слывут в некоторых местностях под именем Хайдерийцев от арабского слова Хайдер — лев, прозвища Али, который, как гласит пре-дание, еще в колыбели разрывал змей, подобно Геркулесу.

Претендуя на престол, имамы всегда мутили народ, и редкий из них умер своею смертью; за тоже они, как мученики за веру, на первом плане у шиитов (даже сравнительно с пророком). Али, Хасан, Хюсейн не сходят с уст их! Риза, кажется, восьмой имам — тоже высоко чтится, но наибольший интерес представляет, конечно, последний, двенадцатый имам, Мухаммед-Бен-Хасан, по прозванию Мехди (Мехди — имя) эль-хади, который [249] оставив свои туфли перед колодцем в значительном местечке Самире (Называемого набожными шиитами «Сурра-мян-роа») (что вблизи Багдада), а по уверению других — перед пещерой, скрылся в ней с тем, чтобы явиться людям в конце мира для восстановления ислама во всей его первобытной чистоте. Поговаривают, что он уже явился, но незрим между народом.... Во всяком случае шиитский мир ожидает пришествия «воителя» за веру, или как еще называют его «Коема» (скрывающегося), Сааб Земона (господина миpa) и «Имам Охыр-Земона» (Имама конца миpa). Беседуя, мы беспрепятственно вошли в ворота соседней с нашим караван-сараем, наилучшей в городе мечети Хаджи молла Мамед (Сокращенное имя Мухаммед) Али, названной так по имени муштегида (Высшее духовное лицо в городе), соорудившего ее на доброхотные даяния паствы своей.

Обширный, тщательно утрамбованный, чистый двор мечети замкнут со всех четырех сторон разными, соответствующими святости места, постройками. С одной — возвышается летняя мечеть, в виде высокой, сравнительно узкой, толстой стены, с полукруглою сводчатой нишей во всю почти высь и ширь ее и с основанием — в уровень с двором. Внутренность ниши пестрит разноцветными буквами изречений из корана, и тут же, как-то не кстати, в сторонке торчит низенькая деревянная кафедра топорной работы или амвон, с которого нередко раздаются проповеди муштегида; над нею — ярко сверкают на солнце то вызолоченные, то посеребренные рельефные буквы таковых же изречений на алебастровой дощечке.

Вот и вся нарядность летней мечети, вернее ниши, служащей (во время общественных молитв или богослужения) местом для муллы; народ же становится на дворе.

К бокам ее примыкает по комнатке. Обе спереди открыты. Правая пустовала, в левой группировались малютки: мальчики в куланамади или в расшитых шерстями аракчин особо от девочек в чадрах, то и дело обнажавших свои бледные, больше опухшие личики с черными пречерными глазенками и скверными болячками как и у первых.

Это одна из четырех здешних элементарных медрессе или духовных школ. [250]

Учителя еще не было, и малютки, степенно беседуя между собою, то пугливо, то с младенческой улыбкой оглядывали нас... По правую, смежною с летней мечетью, стороне двора тянется низенький домик. с решетчатыми маленькими окнами без стекол и запертой дверью, это зимняя мечеть.

— Заглянем туда, обратился я к «хозяйну».

— Неловко.. По шариату, мусульмане могут даже молиться в христианских храмах, но нас не должны впускать к себе. Положим, подобные постановления нередко стушевываются перед пишкешем, вообще расчетом или даже перед распоряжением власти, но все же лучше не оскорблять религиозного чувства народа, тем более, что он положительно не понимает сущности религии, и только слепо придерживается обрядностям....

Подошедший мулла, и за ним какой то больной сейид перебили «хозяйна». Первый, любезно поздоровавшись, сетовал на бесплодие жены, второй умолял о медицинском пособии.

Заслышав это, мечетский сторож попросил нас в зимнюю мечеть взглянуть на беспомощно умирающего прохожего нищего.

— Вот вам и случай! заметил «тот», входя со мною в полутемную переднюю молельни с затхлым воздухом, на голом полу которой лежал еле дышащий скелет!..

— Второй месяц как сильный понос истощает меня, а на докторов нет средств, прерывающимся шепотом проговорил он, пригласив нас слабым движением руки приблизиться к себе.

— Этого не следует кушать, указал мой товарищ на лежавшие подле него три яблока — подаяние какого-то сердобольного ремесленника.

— Уже давно ничего не ем, и только нюхаю их... Благочестивые люди — продолжал он с холодною покорностью судьбе, но не без иронии — заботливо осведомлялись у меня, где желаю быть похороненным? Я выбрал себе место на здешнем кладбище.

— Больниц нет, и бедняку дозволяется умирать в мечети, — глухо заметил мой товарищ.

— Ну не бесчеловечно ли вместо медицинской помощи, вместо исцеления предлагать могилу!..

Народ безжалостен не потому, что невежествен, а потому, что сам беспомощен...

Пообещав несчастному лекарств (которые вряд ли возвратят ему быстро угасавшую жизнь), я оглядел с этой передней вместительную и [251] пустую, полумрачную молельню, где мужчины становятся — во время богослужения — непосредственно за меснедом, так называется (молитвенный) ковер муллы, — женщины же — за занавесками с боку.....

Не успели мы показаться на двор, как были окружены все больше и больше прибывавшими больными.

— Нет, батюшка, остановил «хозяйн» мое намерение выслушать их, здесь рискованно показывать медицинские познания. Весь город — болен, весь город нахлынет к вам за помощью!... А ваша миссия — иная; да и в силах ли вы помочь всем?!..

Аргумент — сильный!

Больные стали расходиться, и мы продолжали осмотр. В низеньком здании, что против зимней мечети, помещается замою школа, (с питомцами которой читатель уже познакомился), а в теплое время года и, вообще, в свободные от занятий часы, как и в смежном тут здании с огромными подъемными дверями может расположиться на короткое время каждый нищий, каждый бездомник. Заходят сюда и достаточные обыватели, кто — отдохнуть, кто — побеседовать за кальяном, если таковым угостит весьма солидный мечетский сторож.

Вода для кальянов берется из большого бассейна, что посреди двора, для питья же — из водохранилища, что у ворот. Правда, вода в бассейне крайне грязна, но все еще годится даже для предмолитвенного омовения не успевшим сотворить таковое у себя на дому...

Во двор плавно вошел чалмоносный педагог с выведенными бровями, грубо нарумяненными щеками кирпичного цвета, достаточным носом и тщательно расчесанною черною бородой.

Обменявшись с нами на ходу коротким приветствием, он с тою же величественною плавностью опустился на пол своей летней аудитории, достал из-за складок обширнейшей белой чалмы миниатюрное круглое зеркальце и, посмотревшись в него, самодовольно улыбнулся. — Влюблен в свою особу!... считает себя красавцем! шепнул «хозяйн», между тем как малютки, группировавшись по двое по трое, девочки особо от мальчиков, разом зубрили на распев — кто азбуку, кто склады, а один мальчуган в углу выводил на бумажке каракули...

Полициймейстер взял двух ближайших за головки и, стукнув их друг о дружку лбами, — проговорил в нашу сторону с [252] вызывающею на одобрение своей снисходительной шутке улыбкою: — е.. в... м... (т. е. непечатную российскую брань).

— Вот вам уважение к мечети и школе, заметил «хозяйн», между тем как тот, приблизившись к нам, продолжал уже шепотом: — что тут интересного? пойдем, — покажу лучшую нашу школу, где учатся более взрослые дети достаточных родителей...

— Где и твой девятилетний сын?

— Да.

— Знаю. Эта частная школа помещается на дому у самого учителя — не попа, а мирянина, что редкость в Персии, где образование народа принадлежит духовенству, пояснил мне «хозяйн».

Простившись с счастливцем, продолжавшем под детский напев любовно засматриваться в зеркальце, мы свернули с мечети в переулок и, войдя в сводчатый проход убогого жилья светского учителя, остановились, у приземистой двери — настежь тут в которую чернелся не то чуланчик, не то сарай; кто-то шелестил там, перешептывался, но кто именно и что это за логовище? — со свету — не разберешь, так скудно освещалось оно своим, одиноко выглядывающим на внутренний дворик, крошечным оконцем без стекла, по-просту, своей дырой... Поприсмотревшись к темноте, уже не трудно было отличить мальчиков от девочек с книжками в руках, сидевших двумя группами на ветхих подстилках по сторонам ямки для углей, согревающих этих питомцев образцовой школы в зимние стужи. Одна десятилетняя красотка, отважно сбросив с себя чадру, впилась в нас глазами; свеженький полициймейстерский сынок широко улыбался папаше; прочие, видно — робкие, кутались, ежились, пятились...

На дворе показался хромоногий старик в смушковой шапке, с добродушным лицом и длинною хворостиной в руке. — Красотка скрылась в чадру: то был сам педагог!

Ковыляя, он подошел к нам и приветливо, с оттенком снисхождения, поздоровался; затем, уселся на пол спиной к оконцу, хворостину положил около себя, а в руки взял внушительную трость и отрывисто скомандовал. — Дети дружно заголосили уроки, причем девочки, напряженно всматриваясь через крошечные щели покрывал в книжки, кивали в такт головами до земли.. И это повторяется так круглый год за исключением праздников! Здесь учат читать, писать по персидски и немного по [253] арабски, молитвам, арифметике и знакомят с произведениями отечественных поэтов, начиная с Фирдуси. Годичная плата за каждого, смотря по состоянию родителей, от 4 руб. 50 к. до 7 руб. 50 к., и разве только редкий расщедрится до 1 2 рублей.

— И в такой духоте эти крошки еще замурованы в чадры! — невольно вырвалось у меня.

— Где ж азиатам понять гигиенические требования!

— И педагогические то ж, — указал я на символы горечи персидского зубрения — палку с хворостиной.

Поймав мой взгляд (но, конечно, не поняв смысла его), ветхий педагог помахал-помахал хворостиной и ударил ею ближайшую девочку; — та съежилась, а он, обнажая десна в нашу сторону, авторитетно прошамкал: — без этого нельзя!.... затем, с тою же методичностью взял книгу с полу, напялил на нос пенсне в медной оправе, посередине обмотанной нитками, и, приказав птенцам смолкнуть, прочел на распев стихи о том, что: «Еще до сотворения мира были: Али, Хасан, Хюсейн, Мухаммед, Авраам, Моисей и Христос... И тогда еще Бог предложил им испить чашу горестей, но все отреклись от нее, кроме Хюсейна»!!...

— Не опоздать бы нам на лекцию? — спохватился мой товарищ, взглянув на часы.

Мы простились с образцовым воспитателем и минуты через три—четыре уже созерцали одно из трех здешних высших медрессе, с кучами сырцового кирпича по всему обширному внутреннему двору, замкнутому с трех сторон длинными мазанками, поделенными на конуры с низенькими, точно собачьими, входами.

Одна из таковых конур, несколько попросторней прочих, служила аудиторией, правда, полутемной, грязной и битком набитой пятью юными чалмоносцами, сидевшими на протертых войлоках, низехонько наклонившись над огромными «Гадис» (Каждая книга «Гадис», т.е. сборника преданий, имеет свое особое название, как то: «Гаиот-уль-Кулюб» («жизнь сердец») и пр.), но... но посреди них восседала медоточивая премудрость в лице почтенного профессора, муллы Хюсейна, который, прервав на момент чтение, не только снисходительно кивнул нам на приветствие наше — но даже приказал разостлать для нас перед порогом коврик, между тем как насупившиеся семинаристы и не вскинули глазами на кяфыров. [254]

«Хозяйн» уселся без башмаков, я предпочел стоять, хоть арендатор и соорудил для меня из сырца сиденье. Лекция продолжалась.

........«Иисус посылал в Антиохию двух пророков, но жители не поверили им и отослали назад; Иисус все-таки не оставил во тьме ходящих, а вторично послал к ним Хабиба и Павла»!!... с напускным пафосом читал профессор умышленно подобранную главу из «Гадиса» о нашем Божественном Учителе, между тем как из уст напряженно следивших за ним по своим арабским книгам слушателей по временам вырывалось одобрительное: «бели», «бели»...

Профессор остановился, поднял глаза с книги и стал толковать еще с большим воодушевлением о том, как: «велико милосердие Божие... Люди не приняли Его, а Он опять посылает к ним учеников своих с словом истины!?...»

— Бели, бели, бели... восторженно впивается в него глазами аудитория.

— Слышите, шепчет мне «хозяйн», как эти правоверные, живя сказками и преданиями, бесцеремонны с хронологией: Павел де жил во времена Христа!?...

— Но все-таки отдают должное Христу?

— О, да! Они чтят Его.

— Почему же нас, Его последователей считают заблудшими?

— Потому что мы не уверовали в пророка Мухаммеда, о пришествии которого было сказано в ниспосланном Христу с неба и затем бесследно пропавшем Евангелии.

— Как пропавшем?!... А то евангелие, что перед христианским миром?

— Они говорят: оно подложно, оно было написано апостолами, которые и выдали его за Иucycoвo, а иначе, мы с вами тоже черпали бы ковшами истину из корана, шариата да гадиса...

— Зачем русский здесь? Что он осматривает наши мечети, какое ему дело до нашей веры? послышались недовольные голоса в успевшей уже собраться за спиною у нас толпе.

— Шах-заде разрешил... оправдывался шепотом полициймейстер.

— Ну их... Пойдемте, шепнул благоразумный «хозяйн».

В этой школе умственного затмения, говорил он дорогой, как и в прочих высших медрессе, принимающих в свое лоно ребят [255] не моложе десятилетнего возраста, по штату полагается 40 воспитанников, из коих имеющие родных в самом городе приходят сюда только на лекции, начинающиеся спустя час по восхождении солнца и оканчивающиеся в 12 ч. пополудни (так круглый год, кроме четвергов, пятниц и годовых праздников), a прочие, т. е. родители которых проживают вдали от города, помимо бесплатного помещения в самом медрессе, по одному или по двое в каждой конурке, еще пользуются крохами от доходов его. Обучение здесь вообще бесплатно, разве только состоятельные изредка дарят профессора чем-нибудь.

По предметам преподавания семинаристы делятся на 8 групп соответствующих нашим классам, время прохождения которых не равномерно: одни длятся год и больше, другие меньше, так что весь курс наук в высшем медресе проходится в 10—12 летний срок, что, однако ж, не исключает возможности для некоторых бедных бурсаков просиживать здесь из простого расчета на обеспеченное содержание даже 20 лет...___

Воспитанники I группы знакомятся с правилами омовений и намазами, т. е. молитвами, к совершению коих шииты призываются муэздином троекратно в день: при восходе солнца, в полдень и при захождении солнца. Предшествуемое намазам омовение обязательно для мужчин с пятнадцатилетнего возраста, с которого они уже считаются женихами, вернее совершеннолетними, а для женщин с девятилетнего возраста, с которого они уже окутываются в чадру и считаются невестами. Таковое постановление исламизма, вполне пригодное для Аравии, где действительно девятилетняя девочка способна быть матерью, здесь составляет за немногими исключениями лишь одну формальность. При намазах подстилается седжадс (молитвенный коврик), войлочный или иной, смотря по средствам, а на него кладется муре (молитвенный камушек), к которому прикасаются лбами при земных поклонах...

Знакомясь с началами шариата, т. е. духовного закона Мухаммеда, дополненного, сообразно толкованиям корана, имамами и муштегидами, ученики этой группы подучиваются арабскому языку, на котором написана большая часть священных книг; между ними коран или куран даже воспрещено переводить (с арабского) на персидский или иной язык последователей Мухаммеда.

II группа упражняется переводами с арабского языка. [256]

III группа переводит коран и разбирает смысл его, совершенствуется в чтении намазов и выполнении прочих религиозных правил.

IV группа читает коран в совершенстве.

V группа разбирает смысл корана по комментариям и, по выражении «хозяйна», упражняется в самостоятельном толковании его.

Семинаристы VI группы уже «совершенны» в коране, т.е. постигли глубину его на столько, что, рассуждая с профессором о прочитанном, вступают с ним даже в диспут.

VII группа изучает юриспруденцию, ограничивающуюся шарpиamoм, доходящим в своих тонкостях до невероятного вздора, в роде указания, как следует вытравлять волос на секретных местах, какую молитву прочесть перед физиологическим отправлением большой и малой степени (по-просту, идя за нуждой), и как следует справлять оные!

и VIII группа знакомится с астрономией, вернее, астрологией на столько, чтобы понимать календарь (который найдется за пазухой у каждого грамотея), и определять по нем хорошие и худые дни, а вместе с тем погружается в философию, однако, в границах до-пущенных преданиями, т. е. имамами или главами вероучения.

Как видите, сущность образования в высших медрессах составляет та же философия, захватывающая в свою туманную область и коран, и шариат, и гадис, а между тем в Персии не существует иных школ, как медрессе, за исключением только Тегеранского военного училища «Дар-ел-Фенун», величаемого персидскою интеллигенцией то академиею, то университетом, где учат всему по немножку, даже французскому и немецкому языкам (которым, однако ж, никто не выучивается), и, таким образом, стряпают персидских офицеров, телеграфистов и других чиновников.

Такое одностороннее образование вовсе не развивает умственных способностей персов, одаренных ими от природы столь щедро, что они могли бы легче турок усвоитъ европейскую цивилизацию, если б только не тяготеющий над ними всесокрушающий гнет деспотизма в связи с всетормозящим исламизмом...

Только что осмотренное нами медрессе содержится, во-первых, доходами с своей недвижимой собственности, состоящей из клочка земли (доставляющей всего 18 хальваров пшеницы в год), небольшого [257] количества воды и двух лавчонок, отказанных по завещанию одним благочестивым обывателем; затем, правительство отпускает ему ежегодно по 14 хальваров пшеницы, текье (Места для религиозных представлений, сооруженные благочестивыми людьми, нередко жертвующими при этом и земли на содержание их) тоже уделяют часть сбора с своих посевов; нередко и благочестивые люди жертвуют (как, вообще, всем медрессам, так и мечетям и текье) при жизни или по смерти своей часть с имущества или с доходов лавок своих.

Смотря по размерам пожертвований при учреждении медресс, определяется плата профессорам, избавленным, как и духовенство, от солдатчины и податей. Почтенный профессор Хюсейн получает, по уверению моих спутников, всего 2,5 хальвара пшеницы в год, но пишкеши семинаристов примиряют его с таким убогим содержанием.

Затем «хозяйн» охарактеризовал мне положение духовенства, носящего общую с грамотеями и учеными кличку «мулл».

— В Персии, говорил он, никто никем в духовный сан не посвящается, никто никакими властями не утверждается в нем, и правительство признает только влиятельных муштегидов или, по выговору шахрудцев, муштаидов, этих, излюбленных народом высших духовных лиц.

Всякий грамотей предъявляет притязание на духовный сан, и успевает в том, если только, обладая всеми необходимыми для духовного руководителя качествами, заручится влиянием на достаточную часть населения; тогда он становится, первоначально, пиш намазом, т. е. священником, руководящим публичными молитвами в какой-нибудь мечети, за которым народ повторяет молитвы и коленопреклонения, подражая всем телодвижениям и жестам его.

По исламу, народ может следовать в этом отношении только за праведными или благочестивыми и вместе с тем учеными муллами, на святости жизни которых, правда, чаще мнимой, и основывается симпатия его к ним; за беспорядочными же он не обязан молиться. Духовенство неусыпно блюдет за исполнением народом обрядов религии, наставляет его и отправляет над ним правосудие по шаpиamy.

— Кому из них народ доверяет, у moго и судится, тот [258] и кази т. е. духовный судья по всем уголовным, гражданским и духовным делам, пояснил «хозяйн».

Для достижения наивысшей духовной степени, связанной с званием муштегида, более сметливые пиш-намазы отправляются на несколько лет в один из замечательных своим муштегидом больших городов, изучают там до тонкости, под руководством его, законы Мухаммеда, богослужение и обрядности, затем отыскивают покровителей себе и приверженцев, и тот из них, кто сумеет достигнуть безусловного доверия у народа, делается сам муштегидом, т. е. главным толкователем корана и шариата и безапелляционным кази по всем делам, не исключая даже совершения закладных, купчих и т. под.

По подлинному определению «хозяйна», муштегид — это богослов и юрист a nec plus ultra, выдающийся чистотою своей жизни и совести настолько, что народ верит в слово его, как в слово пророка, и прочее городское духовенство нравственно подчиняется ему.

Действительно, особа муштегида в глазах народа священна: влияние некоторых из них неограниченно и слово его могущественнее шахского. Главных муштегидов величают даже имамами (в смысле ли первых двенадцати имамов, или в буквальном, означающем «проповедника», — мой собеседник затруднялся разъяснить).

Правда, каждый поп в Шахруде, побывавший у муштегида г. Кербела, считает и себя муштегидом, но фактически в городе должен быть и есть только один муштегид, святость, сила и влияние которого измеряются числом молящихся за ним во время пиш-намазов (публичных молитв в мечетях).

— Конечно, пояснил «хозяйн», большинство толпится за своим ахундом (Ахунд, буквально — учитель, соответствует поповской кличке у нас батюшка) не из религиозных побуждений, а расчета, зная, что тот сумеет при случае защитить своих мюридов (Мюриды — приверженцы его, т. е. муштегида) от правительственных агентов и нагадить противникам своим, т. е. заведомо не признающим авторитета его...

— И хорошо живется муштегидам?

Кому как... Вот Себзеварский «владыка», самым законным образом растливший в последний голод до сотни 7—9 ти-летних [259] девушек (Т. е. брак сига на короткое время), — так тот получает за свою святость около 200,000 томанов ежегодного дохода!

— А здешний?

— Не разжиреет.

Персидское духовенство беднеет; оно утратило со времен Надир-Шаха наибольшую часть своих поземельных богатств (вакуф), теперь же постепенно утрачивает и установленные в пользу его поборы с народа, так называемые хомс и закот.

Хомс составляет 20 процентов с чистого дохода каждого сколько-нибудь достаточного человека, по личной оценке его или совести. Половина из них предназначена собственно для имама Мехди; ее следовало бы сберечь до пришествия его, и затем вручить ему, как «Царю и воителю за веру», но с течением времени высшее духовенство придало этому постановлению иное толкование: «Мы де, говорит оно, как наместники имамов и доверенные Мехди, имеем право распоряжаться его доходами по своему усмотрению» — Отсюда установился взгляд на обязанность каждого уплачивать долю имама Мехди тому муштегиду, кого кто признает праведным.— Другая половина хомса предназначена в пользу бедных сейидов, этого многочисленного в Персии класса потомков пророка и святых имамов, живущего больше милостынею и пользующегося в народе уважением, доходящим в некоторых случаях до благоговения к ним, как к святым. Имущество сейидов неприкосновенно. Правительство не решается открыто действовать против них и щадит их, хотя те считают Наср-ед-Дина узурпатором, говоря, что «шахом может быть только духовное лицо из сейидов...»

Закот, установленный, кажется, преимущественно в пользу бедных, составляет: 1) с владельцев посевов садов — 1/40 доли (или, по туземному выражению, с 5 до 200) собранной пшеницы, ячменя, изюма и фиников (что и надлежит уделять бедным на самом месте сбора); 2) с владельцев свыше 200 голов быков, лошадей, баранов и пр. скотинки — по 5 штук с каждых 200; и 3) с обладающих свыше 200 томанов — по 5 томанов с каждых 200. Помимо того, каждый член достаточной семьи обязан в рамазан уделять бедным по 1 батману пшеницы.

Так постановлено, но в сущности никто — по крайней мере в [260] Шахруде — ни хомса, ни закота исправно ни вносит, даже, вернее, за ничтожным исключением — вовсе не платит, и муштегиды, опасаясь раздражать своих приверженцев требованием полной доли имама Мехди, довольствуются частью ее; маловлиятельные из них не успевают собрать даже необходимой суммы для своих скромных нужд, а полуграмотные муллы, имеющие претензии принадлежать к духовенству, положительно предоставлены сами себе; сейиды же нищенствуют, а беднейшие из них даже мрут с голоду...

Кроме этого, чисто народного духовенства, в каждом значительном городе находится назначаемый правительством для судебной расправы Шейх-уль-ислам (старшина или глава правоверия), официально — первое духовное лицо в провинции, в роде наших архиереев. При нем состоят несколько помощников или секретарей, отправляющих правосудие в деревнях и селениях, где — за отсутствием их — оно совершается обыкновенно муллами.

Шейхи получают содержание от правительства и пользуются доходами от своей духовной и судебной практики, конечно, если таковая есть, а она не всегда бывает, ибо народ что-то недолюбливает этих господ; по крайней мере, ни один шахрудец не станет молиться за своим Шейх-улъ-исламом и редкий пойдет судиться к нему...

— Почему?

— Уж больно падок на женщин, особенно на мальчишек... В Шахруде есть три чуда: первое — Шейх-уль-ислам, оставшийся без пиш-намаза (т. е. не отправляющий богослужения); второе — мечеть — Джума (соборная мечеть), не имеющая имама Джума (как называется мулла, отправляющий богослужение в соборной мечети по пятницам, обязательно молясь и о благоденствии шаха), и третье — есть кази, не отправляющий правосудия, ибо никто не рискует судиться у него, — так подтрунивает «хозяйн» над здешним «главою правоверия», которому вверены весы правосудия, но... но даже губернатор, обязанный отправлять к нему виновных, обыкновенно судит их сам...

В Персии нет законов, а есть шах, воля и каприз которого заменяет таковые, и есть духовенство, решающее все уголовные, гражданские, и духовные дела по шариату и — в редких случаях — по урфу, т. е. по освященному временем обычаю, по которому решаются некоторые дела и административными властями, причем приговоры [261] последних, как и духовных судей, в роде шахрудского шейх-уль-ислама с его помощниками, всегда зависят от ценности доставляемых им тяжущимися сторонами даров, а посему и взысканиям по суду подвергается, обыкновенно, беднейший класс населения. Богачи же не избегают наказаний разве только тогда, когда бывают судимы самим шахом, обыкновенно, лишающим виновных состояния в свою пользу.

В последнее время, кажется с прошлого года, правительство попробовало ввести в некоторых городах мировые суды, и так как они не потерпели чувствительного крушения, то намеревается расширить район этих — по выражению «хозяйна» — скорых, но едва ли правых судов (Из письма его ко мне в 1875 г. видно, что таковые суды уже введены едва ли не в десяти областях, и в Шахруд тоже прислан мировой судья), под которые отводятся жалкие лачуги и где судьи — хоть и светские, но в сущности придерживающиеся шариата — возмутительно торгуют правосудием!

Конечно, духовенство не дремлет; оно всегда из своекорыстных видов поддерживало существующий порядок вещей и систематически противодействовало нововведениям, и теперь, опасаясь лишиться до-ходов и преобладающего влияния на народ, видящий в нем не только блюстителя веры, но и единственного своего покровителя и защитника против деспотизма шаха и произвола властей, возбуждает его против судебных реформ. И вот — в настоящий момент волнуется Тавриз, резиденция правителя Адербейджана, наследного принца Музафар-ед-дин мирзы (род. в 1850 г.), за которого правит краем визирь или советник его, Мирза (Слово мирза в конце собственного имени означает принца крови, от сокращенного Мир-Заде (княжеский сын), а впереди — секретаря) Фетх-Али-Хан. Об этом волнении рассказывали «хозяйну» так. В Тавризе был прислан из Тегерана танзимат, т. е. новое узаконение — «в сущности тот же шариат, но с мелочными изменениями к лучшему», — вводимое правительством с тем, чтобы недовольные решением духовного суда могли бы найти защиту в гражданском. Цель хорошая, но тамошний муштегид воспротивился принять его, о чем наследный принц донес шаху, и тот вызвал ослушника телеграммой в Тегеран.

Взволнованные опасением за своего излюбленного ахунда, мюриды [262] окружили дом его и, не допуская к нему «вражьей силы» (властей), не соглашались отпустить его от себя. Тот успокоил паству и, сказавшись, что едет по своим личным делам всего за два фарсанга от города, отправился в столицу. Шах выслал на встречу ему двадцать разукрашенных коней и коляску, а затем принял его с большим почетом.

Между тем, обеспокоенные неизвестностью об участи своего муштегида, тавризцы снова взволновались и, окружив дом наследного принца, еле-еле успевшего скрыться куда-то по крышам, разграбили имущество и изнасиловали гаремных обитательниц его...

По поручению из Тегерана, одному влиятельному хану удалось было успокоить народ, — настала тишь и только по ночам все еще шумели «не легко унимающиеся»; лавки открылись, но, как гласит сегодняшняя молва, народное море снова всколыхалось, и визирь наследного принца убит...

— Светская власть идет в разрез державному духовенству, этому действительному царю народа, и тем вызывает повсюду брожение! закончил «хозяйн», входя со мною длинным сводчатым проходом кирпичной кладки (с глубоко спускающеюся лестницей к водохранилищу — справа) в окруженный толстой стеной двор мечети с медрессе и «сундуком правосудия».

Еще с улицы слышны были усердные выкрики священника ее в роли профессора, шейх Мухаммед-Соле, — по словам моего спутника — тупого и до фанатизма благочестивого старца.

— А поэтому, добавил он, нечего и думать проникнуть в аудиторию к нему, не смотря на мое знакомство с ним.

— Вот нетерпимость!..

— По поводу которой я часто озадачиваю мулл вопросом: как же вы хотите распространять свою веру между кяфырами, отталкивая нас? Но разве они, считающие себя наследниками пророка, понимают сущность учения его?!..

Заметив профессора в одной келии за толкованием корана какому-то тщедушному семинаристу, мы поздоровались; видимо недовольный нашим посещением, он слегка кивнул головой, не отрывая глаз от священной книги...

В прочих кельях медрессе тоже виднелось по одному или по двое чахлых зубрил; слева летней мечети у входа в примыкающую к ней, спереди открытую, мазанку дремал сарбаз в [263] пропотевшей кула-намади, и покоились в козлах три незаряженных ружья, в том числе и его. Внутри единственной ее комнатки в коврах красовался на покрытом малиновым сукном столе «сундук правосудия», в виде огромной гармоники, с складными боками из сафьяна и, кажется, ореховыми крышками, из коих — на наружной — зиял узкий прорез, для восприятия жалобных посланий на имя шаха, а над ним висел шахский фирман в тонкой деревянной рамке

под стеклом.

При нашем приближении, сарбаз протер глаза...

— Пусть? — кивнул ему я на «сундук правосудия».

— До сих пор никто еще не воспользовался милостивым даром шаха..

— А иначе, пояснил «хозяйн», он первый бы донес на смельчака губернатору, и горе тому!...

Да, горе легковерному смельчаку, ибо «сундук правосудия» оказывается капканом произвола, хотя шах в своем фирмане при нем и гласит — по вольному переводу моего товарища — что:

«С того дня, как наше существо, по воле Аллаха, украсилось короною и стало обладателем престола, и с того дня, как на нас возложено бремя управления народами, мы приняли на себя обязанность управлять ими справедливо и милосердно, и желаем проявить свое милосердие уничтожением смертной казни, отменою конфискаций имуществ и искоренением прежних злоупотреблений; мы желаем поднять благосостояние наших верноподданных — этой, порученной нам провидением, сокровищницы, но избранные люди для осуществления наших предначертаний не выполнили их в точности, и правители областей следуют старым порядкам.

«Принимая все это во внимание, в видах упрочения лучшего порядка, мы сим фирманом постановляем: Так как вверенные нашему попечению народы — капитал государства, основание благоденствия как государства, так и государя; благоденствие их, помимо того, что оно угодно Аллаху, есть и мое благоденствие, ибо они молятся за своего государя; благоденствие и сила государства заключаются в благоденствии подданных, то (постановляем):

«I. Уплативших законные подати сполна — не подвергать никаким иным поборам.

«II. Нашедший клад — будь то драгоценности, древние или новые монеты, — признается собственником его, и никто из [264] правительственных агентов не имеет права отнять у него найденных сокровищ (Прежде таковые находки составляли собственность шаха, правда получавшего только частицу из них, тогда как львиная доля укрывалась губернаторами и пр. властями).

«III. Начальники, злоупотребляющие своею властью вопреки нашей воли, подвергнутся строжайшей ответственности, ибо мы желаем, чтобы прежний произвол был искоренен и царствовала бы лишь одна справедливость.

«Да будет сей указ напоминать всем правителям и властям нашу волю и — в виду кары за нарушение ее — удерживать их от злоупотреблений. Для бедных же людей, робких, угнетенных, беззащитных от сильных, мы разослали по всем провинциям «Сун-дук правосудия», куда они могли бы класть свои жалобы к нам, спокойно ожидая милостивых и справедливых решений наших. Пусть каждый проситель излагает свою просьбу ясно, кратко, правдиво, и, обозначив в ней местожительство, род занятий и имя свое, — положит ее без страха и боязни в этот Сундук. Согласно нашему распоряжению, таковые просьбы будут доставляться нам ежемесячно раз; по исследовании их, мы по-ложим резолюцию.

«Каждый проситель может писать только о своих личных нуждах или излагать только свою жалобу, но заявлять претензии за других, или касаться дела других, вообще, заниматься доносами — строго воспрещается. За ложную жалобу — подвергну заслуженной каре, и если кто донесет на правителя, пользующегося жалованною ему нами деревней, что он пользуется яко бы незаконными поборами, — того накажу.

«Повелеваем прочесть этот фирман всенародно, и — дабы всякий мог читать его — выставить на видном месте в мечети, около кафедры, над сундуком правосудия, а содержание его огласить по окрестным местам.

«Желаем, дабы сей акт нашей царской справедливости всегда напоминал бы нашим, безмятежно наслаждающимся жизнью, верноподданным об обязанности их воссылать о нас к небу молитвы. [265]

«Да будет непременно исполнено все так, как мы повелели.

«Джуммада ель-еввель 1291 число и год Хиджры» (соответствующие нашему 4 июня 1874 г.).

— Каков манифест! обратился ко мне товарищ по выходе на улицу.

— Как манифест?

— Верноподданные, воссылайте молитвы, а мы уж того и пр. и пр.

— А это что за оригинальный сарай на сваях?

— Тоже мечеть... Она осталась в числе девяти других без пиш-намаза, т. е. в ней не совершается теперь богослужение, отправляемое только в 7 из здешних мечетей.

Внутренность ее представляла обширную комнату, на половину устланную циновками и загроможденную подмостками на столбах, точно в грошовом, наскоро сколоченном балагане. Эти подмостки устроены по распоряжению почтенного муштегида Хаджи Молла Мамед-Али для женщин, и, быть может, за таковое нововведение мечеть и пустует теперь.

Вблизи отсюда расположена еще зимняя мечеть, с Биржевыми ведомостями (вместо стекол) в окнах, — приношение «хозяйна» своему приятелю мулле ее.

О прочих молитвенных домах не стоит упоминать: это или сараи, или руины.

__________________________________

Уставшими вернулись мы домой, а тут — вот уж некстати! — притащился с визитом к«хозяйну» какой-то ахунд из Бастама.

— Я видел вас у губернатора и приехал засвидетельствовать вам почтение, отрекомендовался он.

— Очень нужно! (по крайней мере, таковой ответ выразился на лице моего товарища, что-то не доверяющего гостю.) [266]

Гость заинтересовался — было книгами, что в пыли валяются по нишам, — тот отмалчивался, и он уехал.

Но вслед за ним явился, тоже с визитом, уже «хозяйский» приятель, мулла ниш намаз Зейнал-Обедин или — по произношению иных — Зейнель-Абедин, с своим сухощавым сыном-семинаристом с жгучим, пронизывающим взглядом, и оба в щегольских, белоснежных чалмах.

После обычных приветствий, отец снял с руки белую бумажную перчатку; рука была вся в лишаях!

— Когда я пью кислое молоко они усиливаются, сетовал он, прося медицинского пособия.

— Так не пейте, посоветовали мы, обещая приготовить лекарство по имеющемуся у меня лечебнику.

— Большая умница! указал «хозяйн» на сына, когда тот простился вслед за папашей, после пятиминутной без интересной беседы. Ставит шпильки даже ученым старцам?!..

__________________________________

На следующий день, в 5 час. пополуд. мы отправились в сопровождении арендатора отдать визит почтенному мулле (что для меня значило: ознакомиться с домашнею обстановкой его).

В ближайшем переулке возился в пыли приемыш Али-Акбер с двумя девочками в шапочках, рубашонках до пупка и коротеньких штанишках, так низко повисших с бедер, что прикрываемые даже у дикарей места вполне обнажались. Замарашка радостно улыбнулся нам, а девочки шмыгнули в калитку...

За углом и жилье Зейнал-Обедина.

В полуоткрытую подъемную дверь маленькой мазанки, что по середине замкнутого стенами и постройками длинного дворика, виднелась жиденькая его фигура в сообществе двух-трех гостей почтенной наружности.

Завидев нас, он любезно кивнул нам головою, приглашая знаками войти, и мы последовали за арендатором в боковую дверь, ведущую через крошечную прихожую в единственную комнату этой мазанки — приемную, гостиную и вместе с тем кабинет его, с хорассанским ковром на полу, с раскрашенным изображением мечети Имама Хюсейна в Кербела на серой стене против входа, с книгами и посудой в нижнем ряду маленьких стенных ниш [267] и с запыленными огромными ретортами персидского изделия — в верхнем. Подъемная дверь во всю лицевую сторону комнаты, у которой сидел почтенный хозяин с гостями, смотрелась на миниатюрный садик во впадине, с несколькими цветочками, каким-то вьющимся растением и широколистным сахарным тростником с султаном из семян на верхушке, а противоположная, тоже полуоткрытая подъемная дверь выглядывала через пустой дворик на женскую половину... Для нас уже был разостлан, визави хозяина, толстый, прикрытый куском тику войлок с огромною подушкою, на которой я и полуразлегся, из деликатности поджав ноги по персидски; товарищ мой сел рядком, и пошел-пошел изливаться, наводя справки о здоровье за себя и меня. Арендатор же, из уважения к мулле пиш-намаз, стоял, почтительно облокотившись сбоку входных дверей..

После обоюдных излияний, практически мулла начал с своих лишаев, затем перешел к изнурительному поносу своего братца, не замедлившего предстать перед нами, а вслед за ним притащили и его, крайне болезненного, трехлетнего сынишку, с свесившеюся с ермолки сумочкою с талисманом от глазу.

Я поманил было к себе крошку, но он чуть не разревелся. Его приласкали и поднесли ко мне, для осмотра, он — побелел, как полотно, и листочком дрожит. Между тем, заинтересованная им женская половина нетерпеливо зашмыгала по дворику: сперва прошлась, не глядя на нас, мать хозяина, без чадры, с старчески суровым лицом; за нею просеменила ножками десятилетняя дочка его, в таком же домашнем костюме, как и шалившие с Али-Акбером две девочки, а вот и жена, неутерпевшая, чтобы не покоситься в нашу сторону через щелку, в чадре.

Собственно в утешение родителю, мы посоветовали какое-то — не помню — невинное средство, и бедняжку унесли.

— Теперь будут отмывать и отмаливать его от наших прикосновений, заметил в скобках мой товарищ, терпеливо выслушивая соболезнования почтенного хозяина о недугах женской половины, между тем как старший его сын внес шумно кипевший самовар и два графина с водой и, почтительно поздоровавшись с нами, — с скромным достоинством достал из ниши посуду, вытер с нее пыль рукою, выполоскал и налил чай, предоставляя разнесть его арендатору, что тот и исполнил с свойственною ему при подобных миссиях торжественностью; долив самовар из графина, молодой [268] человек апатично поглядывал то на нас и прочих гостей, то на папашу с длинным чубуком огромной глиняной трубки с металлическим раструбом, не принимая участия ни в беседе, ни в китайской травке.

— К чему почтенному ахунду эти исполинские реторты? поинтересовался я.

— Страстный алхимик!... И, благодаря уверениям разных проходимцев в своих удачах превращать простые металлы в золото, до сих пор успел только обратить не мало золота в прах.

— И гонит теперь с горя кишмишевку?

— Продолжая верить в алхимию также твердо, как некоторые авганцы верят, что все ференги (европейцы) алхимики и мясо их — золотое...

— «Хозяйн», когда твой земляк поедет на рудники? перебил его без умолку болтавший гость, теперь — купец и содержатель червадаров, а прежде — рьяный искатель рудных богатств, особенно много потративший труда без знания дела на добывание золота в Кузаре.

— Когда губернатор пришлет ему обещанных проводников.

— А что ж он не шлет мне их?

— И не дождетесь, пока не пошлете ему подарка.

— Но губернаторское слово!

— Слово? — Не исполнить слова относительно старшего — действительно невежливо, потому что рискованно, но в отношении нас с вами или подчиненных, — помилуйте!..

Экс-рудокоп с увлечением рассказывал о рудниках (уже не представляющих для читателя интереса новизны); другой почтенный гость мастерил конверты обыкновенного фасона, предварительно поизмяв бумагу, а ахунд неподдельно удивлялся искусству его... как, к удивлению нашему, во двор вошел рыдающий Али-Акбер с окровавленным лицом. Мы поторопились домой исследовать столь неприятную неожиданность. Оказывается, что кто-то из шалунов, быть может и шалуний, пустил ему, шутя, камнем в лоб и раскроил его, но виновного он — из боязни ли, или по незнанию — не указал; к счастью, ранка незначительна,..

На сон грядущий я прошелся с «хозяйном» по крыше. Тишь и темь. Вот стрелой слетела звездочка, другая.. [269]

— Ахунд уверял меня, проговорил товарищ, что падающие звезды — стрелы, пускаемые Богом в чорта, когда тот пытается подняться на небо. До Мухаммеда Аллах ни разу не промахнулся, теперь же — увы! — сплошь и рядом.

— Что так?

— Ну, этого никто не разъяснит, разве только муштегид Себзевара или подобный ему мудрец...

__________________________________

— Желаете осмотреть наилучший из 600 здешних домов, да притом еще с садом? спросил меня «хозяйн» за утренним чаем, переговорив с подоспевшим к нему полициймейстером.

— Конечно..

— Так идем же к бывшему любимцу шахрудцев, муштегиду Хаджи мулла Мухаммед-Али, с мечетью которого вы вчера познакомились.

Вышли. Переулки — пустынны, однообразно серы, без травки зелени, и только из-за стен одного маленького жилья выглядывала верхушка раскидистого чинара!... На пустыре строится дом; запыленные рабочие просеивают отличную известь, выжигаемую в окрестных горах в самом незначительном количестве, ибо она почти что не употребляется при здешних постройках, как по рутине и лени, так и по неуменью пользоваться ею.

Спустя минут десять, мы подошли к прочным стенам обширного жилья экс-муштегида, недавно выехавшего отсюда со всею семьей в г. Кербела под предлогом «доживать век свой на священной земле», в сущности же — вследствие раздора с прочим духовенством из-за доходов.

— Хомса не платили ему, — приходилось жить на добровольные приношения, а в крайности — обращаться за несколькими томанами к тому или другому купцу: — плохо, думает, и решил бросить паству свою, пояснял «хозяйн», между тем как полициймейстер вторично постучался в массивную калитку, с железными, усеянными огромными узорчатыми головками гвоздей, скреплениями; щелкнул замок или запор изнутри, и она отворилась. — На пороге стоял сумрачный старец, вероятно, сторож; обменявшись двумя-тремя словами с полициймейстером, он молча провел нас мимо бесцельно торчавшего в упор калитки портика, в первый, узорчато выложенный [270] кирпичами стоймя, и булыжником, внутренний дворик, с жалким цветником и резервуаром грязной воды посередине, высокими мазанками с двух смежных и серыми стенами с остальных двух его сторон. Тут было медрессе почтенного муштегида, которому стоило только пройти отсюда несколько шагов по коридорчику, чтобы успокоиться после лекций в своем кабинете, а не то — в сообщающемся с ним гареме, где сосредоточивается внутренняя, семейная жизнь правоверного.

Спальня занята теперь женою старика, заупрямившегося было показать мне cиe святилище, но.... не смотря даже на дипломатическую поддержку его со стороны «хозяйна», мои настояния увенчались к общему неудовольствию — полным успехом. Впрочем, она не представляла особого интереса: постельные ниши, т. е. большие стенные ниши, куда складываются на день постели, были занавешены персидским ситцем в цветах, птицах и зверях; маленькие ниши уставлены кухонною посудой, блюдами и мисочками грубой мешхедской работы; в одном углу стояла прялка, в другом — чугунная печь русского изделия; влево — камин, каковыми снабжены и остальные покои, а посреди спальни виднелись следы от жаровни, над которою ставится зимою табуретка, прикрываемая одеялом или какою-нибудь материей, затем, в досужие часы, муж с женами протягивают к ней ноги и так, за беседою, нередко засыпают.

Отсюда маленькая галерея, с бумагой в рамах вместо стекол, ведет в другой внутренний дворик с крошечным садиком, сообщающимся таковою же галерею другого домика с третьим двориком с палисадником, а этот последний выводит в миниатюрную оранжерею, — как величают мои спутники яму между глиняными стенами с несколькими, уже зачахнувшими, растениями, между которыми сохранилось лишь одно померанцевое деревце.

Через улицу, против этого барского жилья, раскинулся на 1,5—2 десятинах принадлежащей к нему тщательно содержимый, фруктовый, преимущественно виноградный, сад...

Да, задумчиво процедил полициймейстер, когда мы вступили под тень сада, хаджи мулла Мамед был умнейший человек; никто лучше его не умел разрешать самые запутанные процессы, самые сложные тяжбы.

Да, это был очень ловкий, хоть далеко не благочестивый муштегид, пояснил мне «хозяйн» и, обратившись к нему, [271] продолжал: Не сетуй!.. я досконально знаю, что Мамед рассчитывает вернуться, этак годика через два, когда обыватели почувствуют свою потерю в нем...

— Едва ли... На днях он выслал мне доверенность продать этот дом с садом за 150 томанов.

— Дешево, заметил я.

— Вернется из Кербела так наверстает убытки свои с лихвой.

— А если нет?

— Не пропадет.. у него еще есть домик в Неджефе... Затем, «хозяйн» коснулся этих двух, священных для шиитов, городов багдадского вилайета Азиатской Турции: Неджефа или Мешхед-и-Али и Кербела или Мешхед-и-Хюсейн (Слово Мешхед означит «место мученической смерти», следовательно Мешхед-и-Али — место мученической смерти Али), слывущих у ту-рок под собирательным именем «Атабат-и-Алийат», т. е. высочайших порогов (конечно, в смысле препятствия воссоединения приверженцев Али с приверженцами халифов).

— Сильно скорбит шиитская Персия, что эти святыни ее находятся в вражьих руках суннитов — турок! — говорил он...

Да, сильно скорбит она о том, а шах — в свою очередь — выжидает удобного случая исторгнуть из под турецкого владычества Багдадскую область, утраченную Персиею по смерти воинственного Надир-Шаха, в 1744 году.

Пока еще осуществится эта мечта, а тем временем плохо приходится персидским зуввар'ам (паломникам), ежегодно десятками тысяч отправляющимся с богатыми дарами и посильными приношениями в Кербелу, Неджеф, Мекку и Медину, подвергаясь — вопреки обязательствам Турции покровительствовать и защищать их — притеснениям турецких властей и грабежам разных кочевых хищников, в особенности из арабского племени Анизе.

Кербела расположен южнее Багдада, а в двух переходах от него стоит Неджеф, с крайне фанатичным шиитским духовенством и прахом Али, титулуемого шахом Неджефа (вследствие чего и многочисленные потомки этого первого имама величаются «шах-Заде»); над великолепной гробницей его вздымается вызолоченный усердием Надир-Шаха купол мечети, стены которой [272] раскрашены драгоценными изразцами, с узорами, арабесками и надписями..

Называя Неджеф «местом мученической кончины Али», персы, по обыкновению, грешат против исторической правды, ибо Али был убит в Куфе, в том самом граде Куфе, в котором — по преданию местных арабов — молились все пророки, начиная с Адама и Ноя до Мухаммеда включительно, считая в том числе и Иисуса Христа.

Вот что гласит предание в устах народа о трагической смерти первого имама, как известно из истории, бывшего четвертым халифом, которого убил и царством которого завладел политический и религиозный соперник его, Моавия, основавший затем свой халифат в Дамаске.

«В Куфе, что в двух переходах от Неджефа, проживал принявший ислам еврей, по имени Ибнуль Мурджим, и влюбился он в обольстительную красавицу легкого поведения, Куттамэ, пылавшую в то время местью к ненавистному ей Али Зульфекар за смерть своих родственников.

Отвергнув все предложения своего нового обожателя, она требовала от него за свою любовь головы имама и его обоюдоострого меча, рассекавшего скалы. Прозелит не устоял против искушений прелестной грешницы, и ранним утром в 19 день рамазана отправился в мечеть, в которую ежедневно ходил Али совершать свой намаз. Говорят, что в этот день наружные двери жилья имама сами собою крепко затворились, как бы не выпуская его, и утки, как бы предостерегая своего хозяина, дергали за полы одежды его... Но судьбы не избежишь!

Войдя в обычный час в мечеть, имам разбудил уснувшего в ожидании его Ибнуль-Мурджима и, напомнив ему о времени молитвы, только что преклонил колени, как тот рассек ему затылок отравленным мечем, и затем быстро удалился... Вмиг разнеслась по городу ужасная весть, и народ поспешил в мечеть; имени убийцы еще не было известно, и встречавшиеся с Ибнулем звали его с собою, но тот стремился впервые насладиться любовью Куттамэ — по условию...

Между тем Али, получив первую помощь, успел выговорить имя злодея и, определив ему тот же род смерти, каким кончался сам, умер на 22 день рамазана, завещая своим сыновьям [273] вывезти тело его, имама, за город и отдать первому встречному всаднику, не справляясь о том, кто он таков.

Старший сын покойного, Хасан, теперь уже — по праву наследства — имам, исполняя завещание, не мог расстаться с дорогими останками, не увидав в лицо незнакомца, который сбросил с себя покрывало, — и что ж?......

То был сам Али, безмолвно взявший гроб свой под мышки и скрывшийся по направлению к Неджефу...

В 27 день рамазана, имам Хасан собственноручно отрубил голову Ибнуль-Мурджиму, а в последствии и сам погиб, изменнически отравленный по повелению халифа Моавия...

— Рамазан, эт-та, эт-та.... гримасничая, замотал головой полициймейстер, прислушиваясь к рассказу «хозяйна».

— Небось, претит? улыбнулись мы..

И действительно, этот, установленный в память свышениспосланной Мухаммеду несомненной книги, пост, продолжающийся весь месяц шеввиль, слишком тяжек, особенно для благочестивых шиитов.

При закате солнца на 1-е число означенного месяца (шеввиля), жители в больших городах извещаются пушечными выстрелами о начале священной луны (Персы, как кажется, и вообще мусульмане, измеряют сутки от захождения до захождения солнца, что не мешает им обходиться нашими же часами; причем, когда, наприм., солнце зашло в 7 часов, они считают с начала осьмого — час, два, три и т. д.; следовательно, когда стрелка показывает 12, — по их счету будет 6 часов, — Год же измеряют лунными месяцами, т. е. временем от одного новолуния до другого, а так как луна обходить землю в 29 дней, 12 часов, 44 мин. и 3 секунды, то лунный месяц короче солнечного почти на целые сутки, следовательно лунный год короче нашего (солнечного) почти на 11 дней; поэтому, во избежание того, чтобы зимние месяцы не пришлись бы летом, и наоборот, — приходится через каждые три года в четвертый прибавлять к двенадцати лунным тринадцатый месяц), и вслед за тем начинаются предписанные кораном правила поста, совершенно переворачивающие обыденные привычки правоверных; так: строго воспрещается есть днем, пить и курить, и если кто проглотит даже накопившуюся во рту слюну, или выполощет рот, всунет в ухо палец или даже прочистит им нос от пыли, то подобными вольными и невольными прегрешениями сразу уничтожаются заслуги строго постившегося в течение нескольких дней; между тем как ночью, вплоть до той [274] минуты, когда становится возможным отличить черную нить от белой, допускается есть до отвалу, гаремные наслаждения — до пресыщения!.

Лучшим средством от дьявольских искушений и навождений, т. е. от нарушения трудно выполнимых постановлений поста почитается сон, в котором и проводят благочестивые люди почти на половину суток, не забывая, однако ж, посвящать определенные часы молитвам, выслушиванию проповедей на тему восхвалений имамов и разрешению разных догматических вопросов, предлагаемых слушателями проповеднику. От поста избавляются лишь дети до пятнадцатилетнего возраста да дряхлые старики; правда, и некоторые другие стараются отделаться от него под предлогом сильной болезни или путешествия, — этих двух, допускаемых кораном исключений, — но таких немного, и даже побывавшие в Европе, вообще более развитые люди, сознающие нелепость невозможного поста, подчиняются общим правилам, дабы не восстановить против себя духовенства, этого ревностного блюстителя за исполнением предписаний ислама.

В рамазан лавки запираются, и лишь в некоторые дни открываются на несколько часов по полудни, что, конечно, дурно влияет на торговлю; производство дел в присутственных местах тоже приостанавливается, по причине «крайнего утомления», которым оправдываются постящиеся сановники. Особенно чествуется шиитами 19 (Рузи-катль, или день убийства Али) 20 и 22 день «благословенного» месяца; в эти дни глубокой печали базар совершенно закрыт, мечети в полдень и по вечерам переполняются народом, муллы ходят по домам читать трогательные рассказы о кончине первого имама, отовсюду слышится плач и скорбные причитания!... Но в 27-й день, день воспоминания о казни Ибнуль-Мурджима, печальное настроение переходит в яростное проклятие убийце и связанной с преступлением его прелестной грешнице Куттамэ. Затем, в последний день рамазана народ толпится по площадям в нетерпеливом ожидании новой луны, с появлением которой заканчивается мучительный пост. Вот она взошла, — и все спешат с облегченным чувством приняться за старые грехи...

В Неджефе и Кербела рамазан справляется, пожалуй, с наибольшими религиозными крайностями, нежели в прочих шиитских городах, что и понятно: в первом покоится сам Али, во втором — сын его, имам Хюсейн, над гробницею которого золотится купол [275] великолепной мечети, покрытой индийскими изразцами в очарова-тельных арабесках.

Слово Кербела, или Кербеля, производят от Кырбе — мех, для воды и беля — горе, скорбь, что связано с трагическою кончиною Хюсейна. Когда Маовия, овладев царством умерщвленного Али, отправился в Дамаск основать свой халифат, в Иемене, Аравии и Месопотамии вспыхнуло восстание, и оттуда явились послы ко второму сыну Али, Хюсейну, с предложением придти править ими, как бывшими подданными его отца. Прельстившись перспективою царской власти, Хюсейн — теперь уже имам — отправился в Иемен с дружиною, всего в 70 человек родственников и приверженцев своих, но был настигнут вблизи Кербела войсками Изида, сына Моавии, и, видя невозможность сразиться с ним, бежал в пустыню, где, пространствовав девять дней, на десятый — именно 10 числа месяца мухаррема — был снова застигнут неприятелем, окружившим и перебившим или полонившим всю дружину его. Вот в этот-то неравный бой, когда приближенные подали изнуренному Хюсейну мех с водою и тот только что поднес его к своим запекшимся устам правою рукою, вражеский меч отсек ее; он взял его в левую руку — и ту отрубили; тогда Хюсейн, наклонившись, схватил мех зубами, но тот же меч проткнул его, и вода вылилась. Вскоре затем и сам страдалец истек кровью от множества вонзившихся в его тело стрел и ударов мечей.

Вот почему во время таазийе (Таазийе, или, по произношению иных, тезие, — по персидски значит вообще плач, печаль по мертвым), т.е. плача и биения себя в грудь совершаемого шиитами в текье в течение почти всего священного для них месяца мухаррема в память мученической кончины Хюсейна (брата его Хасана — тож), все присутствующие восклицают при пении псалмов: «Кырбе (или: Кербе) - беля!»

Шииты особенно чтят первые десять дней мухаррема. этих страстных дней для них по воспоминаниям о страданиях дорогого имама. Первые пять дней шахрудский базар идет плохо; в следующие затем четыре дня все лавки, кроме съестных, закрываются, и в десятый торговля вовсе прекращается. В народе чувствуется сильнейшее религиозное возбуждение: с плачем, пением псалмов и биением в грудь — выносится из текье испятнанная кровью кукла, [276] изображающая Хюсейна, с отрубленными руками и стрелами в теле, и укладывается на огромный, безобразнейший деревянный остов чего-то на подобие ноевого ковчега (виденный мною на днях открыто покоившимся на камнях в уединенном переулке); он служит плащеницею достославному имаму, и на этот раз разукрашенный флагами, зеркальцами и т. под., со знаменами впереди торжественно несется в сопровождении всего населения города за кладбищенские ворота, при криках: «Яуми ашура, Яуми таазийе!.. А, Хасан! А, Хюсейн!.. Алла шагидани!. Ай, А-али! Ай-ай, ай Али (День десятый, день печали!.. Ах, Хасан! Ах, Хюсейн!.. Божие мученики!. О А-али! О-о Али!!)!..» Здесь разыгрываются соответствующие этому великому дню скорби шиитского миpa, мистерии, после чего народ возвращается по домам, а плащеница устанавливается на камни в упомянутом переулке до следующего 10-го мухаррема.

В некоторых городах фанатики проделывают в этот день безобразнейшие штуки, стараясь заставить самих себя выстрадать хоть часть мучений, некогда претерпенных Хюсейном; процессии двигаются по улицам с палками, кинжалами и ятаганами, с воем, стоном, плачем, визгом, оглашая воздух нечеловеческими криками: «Яуми ашура» и пр. Причем пришедшие в экстаз или только подделывающиеся под него (что также бывает) бьют себя цепями по спине, ятаганами по голове, кинжалами кровавят все тело свое!..

Эти рассказы «хозяйна» вполне выясняют высокое значение Кербела и Неджефа для шиитской Пepcии, Кербела и Неджефа, ежегодно посещаемых двадцатью пятью тысячами персидских паломников, предварительно запасающихся на такое право билетами от турецких властей в Багдаде, по 36 к. за каждый. Туда же немало отправляется из Персии и тел умерших для погребения их на священной земле, на которой тоже не мало селится под старость благочестивых граждан ее, больше из знати и богатого купечества, вероятно, для замаливания грехов в ожидании смерти, а также опальных принцев и вельмож, конечно, для размышления о суете миpa сего.

Побывавшие у гробниц Али и Хюсейна прибавляют перед своим именем «Кербела»; напр: Кербела-и-Джафер — значит: Джафер был в Кербеле и Неджефе; точно также поклонившиеся имаму Риза в третьем священном для шиитов, уже своем родном городе [277] Мешхеде, именуются: «Мешхеди», а посетившие общемусульманскую святыню, г. Мекку с гробницей пророка, титулуются «Хаджи». Сподобившиеся узреть несколько или все означенные святые места, — титулуются только старшим из них; так, «Мешхеди» стушевывается перед «Кербелаи», а последний — перед высокочтимым «Хаджи», которым, однако, не легко достается такой почет. — Караванный путь богомольцев в Мекку, на поклонение гробу Мухаммеда, проходит мимо Неджефа, откуда до Медины считается 16 дней пути, и отсюда до Мекки — 20 дней. Говорят, что между Неджефом и Мединою еще недавно пролегала семидневная дорога, но арабы испортили ее, и богомольцы выносят много горя от нападений хищников, а беднейшие из них и от нужды, жажды, изнурения, пока не дотащатся до заветной цели.

Внутренность роскошного храма пророка, куда ведет 41 дверь, обита черным бархатом; высокий купол над гробницею его, с большим бриллиантом и тремя исполинскими жемчужинами (По уверению почтенных «хаджи», каждая жемчужина величиною в кулак) в изголовье, опирается на изукрашенные каменьями колонны, из коих три — чисто золотые, прочие — золотые с медными украшениями.

При каабе, лежащем в нише на эстраде, есть кружка, в которую каждый паломник вносит — согласно постановлению корана — посильную лепту, и в настоящее время там накопилась, как говорят, до 200 миллионов пиастров?!

— Если состоятельный человек не сподобится при жизни выполнить налагаемый на каждого правоверного долг поклониться гробу Мухаммеда, то, по смерти, за него отправляется туда по найму (родственниками или душеприказчикам его) кто-нибудь другой, закончил беседу «хозяйн». [278]

__________________________________