Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МЕМУАРЫ ГЕНЕРАЛА БАРОНА ДЕ МАРБО

MEMOIRES DU GENERAL BARON DE MARBOT

Глава X

Мы присоединяемся к генералу Шампионне в Пьемонте. — Генерал Макар. — Сражение между Кони и Мондови. — Захват шести пушек. — Мне дают звание младшего лейтенанта. — Я становлюсь адъютантом своего отца, посланного в Геную, а затем в Савону.

Сведения, добытые генералом Сера от пленных, утвердили его во мнении, что нужно двигаться вперед, и на следующий день он отдал приказ своей дивизии спуститься с вершин Сан-Джакомо и раскинуть бивуак вечером того же дня на постоялом дворе. Пленные были отправлены в Финале, а что касается лошадей, то они по праву принадлежали гусарам. Лошади были все в хорошем состоянии, но [60] согласно обычаю того времени офицерам, у которых были плохие лошади, пленная лошадь продавалась не более чем за 5 луидоров. Это была фиксированная цена, и ее обычно выплачивали живыми деньгами. Как только весь лагерь обустроился, началась торговля. Генерал Сера, офицеры его штаба, полковники, батальонные командиры из полков его дивизии очень быстро разобрали наших семнадцать лошадей. Мы же получили сумму в 85 луидоров. Все деньги были переданы моему отряду, который уже шесть месяцев не получал зарплаты и поэтому был в полном восторге от такой удачи.

У меня было с собой несколько золотых, поэтому я, чтобы отметить мое новое звание унтер-офицера, не только отказался от своей доли в вырученных деньгах, но даже купил у владельца гостиницы трех баранов, огромный сыр и бутыль вина и устроил пиршество для всего отряда. Таким образом, 10 фримера VIII года стал одним из лучших дней в моей жизни.

На следующий день и еще в течение нескольких дней у дивизии генерала Сера было несколько стычек с противником, во время которых я продолжал командовать своими пятьюдесятью гусарами и, к большому удовольствию генерала, снабжал его необходимыми сведениями.

В своем докладе генералу Шампионне генерал Сера очень красочно описал мое поведение и сделал то же самое перед моим отцом. Когда же через несколько дней я привел свой отряд в Савону, отец принял меня с выражением самой большой нежности. Я был в восторге! Я отправился на бивуак, где уже собрался весь полк и куда прибыл и мой отряд. Кавалеристы рассказали о наших подвигах, в которых большую часть они приписывали мне. Меня приняли громкими приветствиями товарищи унтер-офицеры и дали мне нашивки унтер-офицера.

Именно в этот день я впервые увидел младшего Пертеле, он возвратился из Генуи, где провел несколько месяцев. Я быстро сблизился с этим изумительным человеком и очень пожалел о том, что не он был моим наставником с самого начала, поскольку теперь я получил от него несколько очень ценных советов, которые сделали меня более спокойным и помогли мне порвать с парнями «клики».

Командующий Шампионне, желая провести несколько операций внутри Пьемонта, в направлении Кони и Мондови, и не имея в достаточном количестве кавалерии, попросил у моего отца прислать ему 1-й гусарский полк, который к тому же не мог больше оставаться в Мадонне из-за отсутствия кормов. С большим сожалением я расстался с отцом и уехал с полком.

Мы отправились вдоль Карниза до Альбенги, несмотря на обилие снега пересекли Апеннины и вступили наконец в плодородные долины Пьемонта. В окрестностях Фоссано, Нови и Мондови мы выдержали несколько сражений, из которых одни были удачными, другие наоборот.

Во время этих сражений у меня был случай увидеть бригадного генерала Макара, выслужившегося из рядовых. Революционная буря вознесла его из солдат прямо в генералы. Генерал Макар — настоящий тип [61] офицера, созданного случаем и личной храбростью, который проявлял свои незаурядные качества перед лицом врага, но из-за отсутствия образования не был способен занимать высокие посты подобающим образом. Этот человек имел одну странную особенность. Этот странный тип, настоящий колосс, обладающий исключительной храбростью, находясь во главе войск, никогда не упускал случая, чтобы не прокричать: «Смотрите, сейчас я стану зверем!». Он снимал с себя одежду, куртку, рубаху и оставлял только шляпу с султаном, штаны и огромные сапоги. Оголившись таким образом до пояса, генерал Макар открывал всем свое волосатое, как у медведя, тело, что придавало его облику очень странный вид. Превратившись в животное, как не без оснований заявлял он сам, генерал бросался сломя голову с саблей в руке на вражеских кавалеристов, безбожно ругаясь. Но ему редко удавалось их настигнуть, потому что при виде такого страшного гигантского существа, наполовину покрытого волосами, в таком странном одеянии, бросающегося на них с жутким рычанием, враги бежали во все стороны, не разобрав как следует, с кем они имели дело — с человеком или с каким-то кровожадным животным.

Генерал Макар был полным невеждой, что забавляло иногда офицеров более образованных, чем он, но находящихся под его командованием. Однажды один из таких офицеров попросил у него разрешения пойти в соседний город, чтобы заказать себе пару сапог. «Черт возьми, — отвечал ему генерал Макар, — это очень кстати, поскольку ты идешь к сапожнику, возьми с меня мерку и закажи мне тоже пару сапог». Страшно удивившись, офицер ответил генералу, что он не может снять мерку, поскольку абсолютно не понимает, как это делается.

«Как, — воскликнул генерал, — я же вижу, как целыми днями ты чертишь карандашом какие-то линии, глядя на горы, и, когда я тебя спросил, что ты там делаешь, ты мне ответил: «Я измеряю эти горы». Значит, если ты измеряешь предметы, удаленные от тебя на целое лье, почему же ты не можешь снять мерку для моих сапог с меня, находящегося у тебя под рукой. Давай, сними-ка мерку без капризов!».

Офицер уверял, что это невозможно. Генерал настаивал, ругался, сердился, и только когда собрались другие офицеры, привлеченные шумом, им с трудом удалось прекратить эту смешную сцену. Генерал ни за что не хотел понять, что человек, который измерял горы, не может снять мерку для пары сапог другого человека.

Не верьте тому, что все старшие офицеры Итальянской армии были похожи на храброго генерала Макара. Совсем наоборот, армия насчитывала немало офицеров, отличавшихся прекрасным образованием, хорошими манерами. Но в то время в армии было несколько командиров, которые, как я уже говорил, были случайно занесены на самый верх армейской иерархии. Со временем они были отстранены от высоких должностей.

1-й гусарский полк участвовал во всех сражениях, которые происходили в то время в Пьемонте. Он понес немалые потери во время [62] схваток с многочисленной австрийской кавалерией. После бесконечных переходов и ряда мелких стычек, почти ежедневных, командующий Шампионне объединил левый фланг с центром своей армии между Кони и Мондови с тем, чтобы 10 нивоза атаковать дивизии вражеской армии. Сражение произошло в долине, пересеченной холмами и рощами.

Наш полк, приданный бригаде генерала Бомона, разместился на краю правого крыла французской армии. Вы знаете, что число кавалеристов и офицеров, составляющих эскадрон, определяется специальными постановлениями. Наш полк, уже немало пострадавший в предшествующих столкновениях, вместо четырех эскадронов в тот день смог выдвинуть на передовую только три. Но затем выяснилось, что после этого оставалось еще 30 человек, не вошедших в ряды, среди которых было пять младших офицеров. Я был среди них, так же как и оба Пертеле. Из нас сформировали два взвода, командование над которыми было поручено молодому, умному, храброму Пертеле. Генерал Бомон, прекрасно знающий способности молодого Пертеле, поручил ему разведку перед правым флангом армии и, не дав никаких инструкций, приказал действовать согласно обстоятельствам. Таким образом, мы оставили наш полк и отправились обследовать местность.

В это самое время завязалась жаркая битва с двумя армейскими корпусами. Час спустя, не обнаружив ничего примечательного на флангах, мы возвращались к нашим. Вдруг молодой Пертеле увидел перед нами и, соответственно, на левом краю линии врага батарею из восьми пушек, стреляющих по французским войскам.

По непростительной халатности эта австрийская батарея для большего удобства стрельбы поднялась на небольшое возвышение, расположенное в 700-800 шагах впереди пехотной дивизии, к которой она относилась. Командир этой артиллерийской батареи чувствовал себя в полной безопасности, потому что место, на котором она находилась, возвышалось над всей линией фронта французской армии. Он справедливо полагал, что, если от нашей армии отделится какой-либо отряд, чтобы атаковать его, он это заметит раньше и у него будет время вернуться на линию австрийских войск. Он не подумал, что маленькая рощица, находящаяся рядом с высотой, на которой он расположился, могла скрывать каких-то французов. В тот момент там действительно никого еще не было, но молодой Пертеле решил повести туда свой взвод и оттуда наброситься на австрийскую батарею. Чтобы скрыть этот маневр от вражеских артиллеристов, молодой Пертеле, прекрасно сознавая, что во время войны мало обращают внимания на какого-нибудь одинокого кавалериста, объяснил нам свой план, который состоял в том, чтобы мы один за другим проскакали по дороге и заняли бы место за этой рощицей, слева от вражеской батареи, а затем все вместе атаковали бы ее. В этом случае нам не следовало бояться ее снарядов, поскольку мы должны были подойти к ней с фланга. Весь маневр прошел незамеченным со стороны врага. Один за другим мы обходным путем достигли края рощицы, где собрался весь взвод. Пертеле встал во главе взвода, и через рощицу с саблями [63] наголо мы устремились на вражескую батарею. Мы порубили часть артиллеристов, а другие спрятались под зарядными ящиками, где наши сабли не могли их достать. Согласно инструкциям, данным молодым Пертеле, мы не должны были ни убивать, ни ранить солдат обоза, но заставить их с помощью клинков наших сабель управлять лошадьми, запряженными в орудия, и направить их к линии нашего фронта.

Приказ был прекрасно выполнен в отношении шести пушек, ездовые которых, оставаясь на лошадях, подчинялись всему, что им было приказано. Однако двое других спрыгнули с лошадей, не то из страха, не то по собственной воле, и, хотя гусары брали лошадей за поводья, те не хотели двигаться за ними. Вражеские батальоны, находящиеся неподалеку, бросились бегом на помощь своей батарее. Минуты показались нам часами, пока молодой Пертеле, удовлетворившись захватом шести пушек, не приказал покинуть оставшиеся и направиться галопом с нашей добычей в сторону французской армии.

Приказ был своевременным, но он стал фатальным для нашего храброго начальника, поскольку, как только мы начали отступать, вражеские артиллеристы и их командиры выскочили из-под ящиков, зарядили оставшиеся два орудия и выстрелили нам вслед картечью. Вы понимаете, что 30 кавалеристов, шесть орудий, каждое из которых было запряжено шестью лошадьми, сопровождаемыми тремя солдатами обоза, — все это занимает весьма обширную площадь, и поэтому картечь ударила по нас без промаха. Мы потеряли убитыми и ранеными двух унтер-офицеров, многих гусар, одного или двух ездовых, несколько лошадей были также ранены, из-за чего орудия потеряли управление и не могли больше двигаться. Сохраняя полное хладнокровие, молодой Пертеле приказал отрезать упряжки убитых или раненых лошадей, заменить гусарами убитых или раненых ездовых и быстро продолжить наше отступление. Но те несколько минут, которые нам понадобились для того, чтобы провести все эти действия, были использованы командиром австрийской батареи. Он выпустил против нас вторую очередь снарядов, которая принесла нам новые потери. Но мы были полны такого ожесточения и такой решимости не оставить захваченные нами шесть орудий, что нам удалось все поправить и возобновить наш отход. Мы были уже на линии французских войск и недосягаемы для вражеской картечи, но и это время какой-то австрийский офицер приказал зарядить пушки ядрами, одно из которых попало в несчастного Пертеле.

Тем не менее наша атака против австрийской батареи и ее результаты были замечены французскими войсками, и генералы приказали им выдвинуться вперед. Враг отступил, и это позволило нам вернуться на место, где пали наши товарищи. Треть отряда, оставленная там, была мертва или ранена. В начале наших действий нас было пять младших офицеров. Теперь трое погибли. Оставались только старший Пертеле и я. Несчастный Пертеле-старший был ранен, но страдал больше морально, чем физически из-за потери обожаемого брата, о котором и мы все глубоко сожалели. [64]

Пока мы отдавали долг погибшим и подбирали раненых, подъехал генерал Шампионне вместе со своим начальником штаба генералом Сюше. Главнокомандующий был свидетелем великолепного поведения нашего взвода. Он собрал нас вокруг шести орудий, отбитых у врага, и после похвальных слов о нашей храбрости, которая позволила освободить французскую армию от батареи, приносящей ей немалые потери, добавил, что в знак благодарности за то, что мы спасли жизнь большому числу наших товарищей и способствовали успеху всего этого дня, он хотел воспользоваться правом, которое ему давал недавний декрет первого консула, учредившего орден Почетного легиона, и выдать нашему взводу три почетные сабли, а также произвести одного из отличившихся кавалеристов в младшие лейтенанты. Но он просил нас самих назначить тех, кто был достоин этих наград. Мы еще раз с глубоким сожалением вспомнили о храбром молодом Пертеле, который мог бы стать таким прекрасным офицером. Пертеле-старший, бригадир и один гусар получили почетные сабли, которые спустя три года давали им право на крест Почетного легиона. Оставалось назвать того, кто среди нас мог получить чин младшего лейтенанта. Все мои товарищи назвали меня, и главнокомандующий, вспомнив о том, что говорил ему генерал Сера о моем поведении при Сан-Джакомо, назначил меня младшим лейтенантом.

Я был сержантом всего месяц и должен признаться, что в этой атаке и в захвате орудий я не делал ничего особенного по сравнению с тем, что делали мои товарищи, но, как я уже говорил, ни один из этих храбрых эльзасцев не чувствовал себя в состоянии быть командиром и офицером. Итак, они единогласно назвали меня, а главнокомандующий учел и то предложение, которое ранее ему сделал генерал Сера. Возможно, и я должен об этом сказать, он хотел доставить также приятное и моему отцу Во всяком случае, именно так понял этот жест отец, поскольку, узнав о моем быстром продвижении, он тут же написал мне, что запрещает мне принимать этот чин. Я подчинился. Но поскольку отец написал примерно в том же духе и генералу Сюше, то последний ответил ему, что главнокомандующий будет, безусловно, уязвлен тем, что один из его дивизионных генералов хотел бы воспрепятствовать назначениям, которые он делал властью, данной ему правительством. И тогда мой отец разрешил мне принять этот чин, и таким образом я стал младшим лейтенантом 10 нивоза VII года (декабрь 1799-го).

Я был одним из последних офицеров, получивших повышение от генерала Шампионне, который, не будучи в силах удержаться в Пьемонте против превосходящих сил противника, должен был снова перейти Апеннины и привести армию в Лигурию. Этот генерал испытал такую боль и такое горе, видя, как части его войск таяли по дороге, поскольку у него не было средств их кормить, что 25 нивоза, через 15 дней после того, как он меня повысил в звании, он умер. Отец, будучи одним из первых дивизионных генералов, был временно назначен главнокомандующим итальянской армии, штаб которой находился в Ницце. Он отправился туда и поспешил отослать в Прованс остатки кавалерии, [65] поскольку в Лигурии не было больше кормов. 1-й гусарский полк вернулся во Францию, но отец задержал меня с тем, чтобы я выполнял функции его адъютанта.

Во время нашего пребывания в Ницце отец получил от военного министра приказ принять командование авангардом Рейнской армии, куда с ним должен был отправиться и его начальник штаба полковник Менар. Мы были рады этому новому обстоятельству, поскольку нищета на наших глазах разрушала итальянскую армию, приводя ее в состояние полного хаоса. Казалось, что у нас больше нет сил удержаться дольше в Лигурии. Отец был отнюдь не против уехать из армии, находящейся в полном упадке, поскольку в конечном счете это должно было привести к позорному отступлению, вплоть до отхода на территорию Франции, за реку Вар. Отец готовился к отъезду, но он не хотел уезжать до того, как генерал Массена, назначенный на его место, прибудет сюда, и поэтому он отправил в Париж своего адъютанта г-на Го, для того что,бы он купил там карты и провел необходимую подготовку для новой кампании на Рейне. Но судьба распорядилась иначе, место могилы для моего несчастного отца было уготовано на итальянской земле.

Массена по прибытии обнаружил только тень армии: войска без содержания, почти без одежды, без обуви, получавшие только четверть рациона, умирающие от истощения или от страшных болезней, порожденных невыносимыми лишениями. Госпитали были переполнены, медикаментов не хватало. Банды солдат и целые полки ежедневно покидали свои посты и отправлялись в сторону моста через Вар, перейдя через который они отправлялись во Францию, рассеивались по Провансу. И при этом все они в один голос заявляли, что готовы вернуться, если им будут давать хлеб и провизию. Генералы были не в силах бороться против нищеты своих войск. Их отчаяние увеличивалось с каждым днем. Все просились либо в отпуск, либо под каким-нибудь предлогом, например, сказавшись больными, старались уехать.

Массена, конечно, надеялся, что в Италию к нему соберутся многие из тех генералов, которые помогали ему сражаться с русскими в Гельвеции. Среди этих людей были Сульт, Удино, Газан. Но ни один из них не приехал, и нужно было назначать новых, поскольку в этом была большая необходимость.

Массена родился в Турбии, городке в небольшом княжестве Монако. Он был очень хитрым итальянцем. Он не был знаком с моим отцом, но с первого же взгляда понял, что это человек широкой души, любящий свою родину больше всего на свете. Он сразу решил уговорить его остаться, надавив на самое больное место, а именно необходимость спасать страну. Он изо всех сил старался объяснить отцу, насколько было бы почетнее для него остаться служить в несчастной итальянской армии, чем ехать на Рейн, где дела Франции были во вполне хорошем состоянии. Он добавил даже, что готов взять на себя ответственность за неисполнение тех приказов правительства в случае, если он решит остаться. Отец, соблазненный этими речами и не желающий покинуть [66] нового главнокомандующего в столь затруднительном положении, согласился остаться. Он не сомневался, что полковник Менар, его друг и начальник его штаба, откажется ехать на Рейн, как только узнает, что Марбо остается в Италии, однако все сложилось иначе. Менар предпочел выполнить полученный приказ, хотя его уверяли, что приказ будет аннулирован, если он согласится остаться в Италии. Отец тяжело переживал его отказ. Менар поспешил вернуться в Париж, где он принял предложение быть начальником штаба генерала Лефевра.

Отец отправился в Геную, где вступил в командование тремя дивизиями, из которых состояло правое крыло армии.

Несмотря на нищету, карнавал в этом городе прошел очень весело. Итальянцы любят развлекаться. Нас разместили во дворце Центуриона, где мы и провели конец зимы 1799 и 1800 годов. Отец оставил в Ницце Спира с основным багажом. Он пригласил полковника Сакле быть начальником его штаба. Это был очень уважаемый человек, хороший военный, с мягким характером, но деловой и серьезный. Секретарем у него был очень милый молодой человек по имени Колиндо, сын банкира Трепано, из Пармы, которого он подобрал в результате многих, слишком сложных для того, чтобы здесь на них останавливаться перипетий. Колиндо стал моим хорошим другом.

В начале весны 1800 года отец узнал, что генерал Массена назначил командующим правым крылом генерала Сульта, только что прибывшего и гораздо менее опытного, чем он. Отец получил приказ вернуться в Савону и принять командование над своей бывшей третьей дивизией. Он подчинился, но его самолюбие было уязвлено.

Глава XI

Битвы при Кадибоне и Монтенотте. — Отступление правого крыла французской армии на Геную. — Отец ранен. — Осада и сопротивление Генуи. — Последствия. — Мой друг Трепано. — Смерть отца. — Голод и сражения. — Непоколебимая жесткость Массены.

Немало больших событий зарождалось вокруг нас в Италии. Массена получил некоторое подкрепление, восстановил порядок в армии, и началась подготовка знаменитой кампании 1800 года, той самой, которая привела к незабываемой осаде Генуи и битве при Маренго. Снега, покрывающие горы и разделяющие обе враждующие армии, начали таять. Австрийцы напали на нас, и их первые атаки были направлены на третью дивизию правого крыла, которую они хотели отрезать от центра и от левого фланга, отбросить ее от Савоны в сторону Генуи.

Как только начались военные действия, отец и полковник Сакле отправили в Геную всех неспособных принять участие в сражениях. [67] Колиндо был среди них. Что касается меня, то я в этот период испытывал огромную радость. Меня приводил в восторг вид марширующих войск, шумное передвижение артиллерии. Неудержимое желание, свойственное молодому военному, принять участие в военных операциях переполняло мне грудь. Я был далек от мысли, что эта война обойдется мне столь дорого.

Дивизия отца, подвергшаяся жестокой атаке несравнимо превосходящих наши сил противника, в течение двух дней защищала знаменитые позиции у Кадибона и Монтенотте. Но, опасаясь окружения, она была вынуждена отступить к Вольтри и оттуда повернуть на Геную, где и соединилась с двумя другими дивизиями правого крыла.

Я слышал, как самые опытные генералы сожалели о необходимости отдалиться от центра нашей армии, но я в то время еще так мало понимал в войне, что ничуть не был обеспокоен этим. Я, конечно, понимал, что мы разбиты.

При Монтенотте я собственноручно захватил гусарского офицера полка Барко и завладел его плюмажем, который гордо прицепил к уздечке своей лошади. Мне казалось, что этот трофей придает мне сходство со средневековым рыцарем, возвращающимся с поля брани, нагруженным трофеями неверных. Мое детское тщеславие вскоре было подавлено ужасным событием. Во время отступления, именно в тот момент, когда отец приказал отвезти его приказ, пуля попала в его левую ногу. В ту самую, которая уже была ранена во время войны в Пиренеях. Удар был такой силы, что отец упал бы с лошади, если бы не смог опереться на меня. Я отвез его с поля битвы, его перевязали. Я видел, как текла кровь, и, не выдержав, заплакал. Он старался меня успокоить, говоря, что военный должен быть более твердым.

Отца отвезли в Геную, во дворец Центуриона, в котором он жил в минувшую зиму. Наши три дивизии вошли в город, австрийцы блокировали его с суши, а англичане с моря.

Мне не хватает мужества описывать, что гарнизон и население Генуи вынесли за два месяца этой знаменитой осады. Голод, война и эпидемия тифа привели к страшным потерям. Из шестнадцати тысяч солдат гарнизон потерял десять. Каждый день на улицах подбирали по 700-800 трупов жителей разного возраста и пола и различного социального положения. Их стаскивали за церковь Кариньян в огромную яму, заполненную известью. Число жертв достигло тридцати тысяч, и почти всегда смерть была следствием голода.

Чтобы понять, до какой степени не хватало провианта, необходимо вспомнить, что прежнее генуэзское правительство для того, чтобы подчинить население города, еще в далекие времена захватило монополию на зерно, муку, хлеб, которые складировались в огромном помещении, защищенном пушками и охраняемом солдатами. Когда дожи или сенат хотели утихомирить возмущенных жителей или пресечь восстание, они закрывали государственные пекарни и усмиряли народ с помощью голода. Хотя в наше время генуэзская конституция уже претерпела большие [68] изменения и аристократия имела очень мало привилегий, в городе по-прежнему не было ни одной частной пекарни. Городские же пекарни, обычно снабжавшие население, немногим превышающее 120 тысяч человек, были закрыты в течение 45 дней из тех 60 дней, в течение которых длилась осада. Ни у богатых, ни у бедных не было возможности добыть хлеба. Небольшое количество сухих овощей и риса, которыми располагали торговцы, было раскуплено по головокружительным ценам в самые первые дни осады. Только войска получали небольшой рацион, состоящий из четверти фунта лошадиного мяса и четверти фунта того, что называлось хлебом, представляющим собою жуткую смесь из испорченной муки, отрубей, крахмала, порошка, овса, зерен льна, остатков орехов и других продуктов плохого качества, которым придавали некоторую твердость, добавляя в них немного какао. Каждая такая булка укреплялась изнутри небольшими кусочками дерева, без чего он бы рассыпался в порошок. Генерал Тьебо в своем дневнике описывал этот хлеб как нечто похожее на торф, смешанный с машинным маслом.

В течение 45 дней населению не продавали ни хлеба, ни мяса. Наиболее богатые жители смогли, и только в самом начале осады, достать немножко трески, фиги и другие сухие овощи и фрукты, а также немного сахара. Соль, вино и растительное масло были в достаточном количестве, но что значат эти продукты без более солидной пищи? В городе были съедены все собаки и кошки, после чего крысы стали стоить очень дорого. Голод и нищета были столь ужасны, что, когда французские солдаты совершали вылазки из ворот города, жители устремлялись за ними толпой — богатые и бедные, женщины, дети и старики, — начинали резать траву, крапиву и собирать листья, чтобы затем сварить их с солью. Генуэзское правительство приказало косить траву, которая росла на укреплениях, затем ее варили на городских площадях и распределяли между больными, у которых не было силы пойти и приготовить это грубое кушанье самостоятельно. Наши солдаты сами варили крапиву и всевозможные травы вместе с кониной. При этом самые богатые и знатные семьи генуэзцев завидовали этой роскоши, несмотря на отвращение, которое она вызывала, поскольку отсутствие кормов привело к тому, что все лошади были больны. Их убивали, и мясо шло в пищу

В последний период осады крайняя степень страданий генуэзского народа вызывала ужас. Раздавались голоса, что в 1746 году отцы убили весь австрийский гарнизон и что сейчас надо бы попробовать так же освободиться и от французов, потому что, в конечном счете, лучше умереть сражаясь, чем умирать от голода, похоронив жен и детей. Признаки восстания были тем более опасны, что становились все более и более реальны, а англичане и австрийцы, безусловно, тотчас же поспешили бы на помощь восставшим.

Среди этих страшных опасностей и бедствий главнокомандующий Массена оставался спокойным и невозмутимым. Чтобы пресечь любую попытку неповиновения, он объявил, что французские войска получили приказ стрелять в любое собрание жителей, превышающее количество [69] в четыре человека. Наши войска постоянно находились на площадях и главных улицах города, где располагались также и пушки, заряженные картечью.

Вы, безусловно, удивитесь тому, что генерал Массена проявлял такое упрямство в стремлении сохранить позиции, где он не мог не только прокормить население, но и с трудом поддерживать жизнь гарнизона. Но в то время Генуя играла огромную роль в судьбе Франции. Наша армия была разделена: центр и левое крыло отступили за Вар, тогда как Массена заперся в Генуе, с тем чтобы удерживать часть австрийской армии и помешать ее наступлению на Прованс. Массена знал, что первый консул готовит в Дижоне, Лионе и Женеве резервную армию, с которой он предполагал перейти Альпы через перевал Сен-Бернар, вступить в Италию, застигнуть австрийцев врасплох, напав на их тылы, поскольку их единственной заботой в этот момент было отбить Геную.

Итак, мы были крайне заинтересованы как можно дольше сохранить власть над этим городом. Однако вернемся к тому, что происходило во время этой памятной осады.

Узнав, что раненого отца перевезли в Геную, Колиндо Трепано поспешил к нему на помощь, и мы встретились с ним у изголовья отцовской кровати. Он очень помог мне заботиться об отце, и я ему благодарен, тем более что среди лишений, в которых мы оказались, рядом с отцом не было никого, кто бы мог постоянно оказывать ему помощь. Все офицеры штаба получили приказ находиться при командующем. Вскоре у нас кончились продукты для слуг, и они были вынуждены взять ружья и встать в ряды сражающихся, чтобы иметь право на жалкий рацион, раздаваемый солдатам. Исключение было сделано только молодому слуге по имени Удан и берейтору, который заботился о лошадях. Но Удан нас покинул, как только узнал, что у отца обнаружили тиф.

Эта ужасная болезнь, точно так же, как чума, с которой у нее много общего, набрасывается, как правило, на раненых и на больных. Отец заболел тифом, и в момент, когда он больше всего нуждался в лечении, около него оставались только я, Колиндо и берейтор Бастид. Мы, как могли, выполняли предписания врача, не спали ни днем, ни ночью и натирали отца камфарным маслом, меняли ему белье. Отец мог есть только бульон, а для его приготовления в нашем распоряжении было только протухшее лошадиное мясо. Сердце мое разрывалось на части.

Провидение благоволило нам. Большие здания городских пекарен примыкали к стенам дворца, в котором мы жили. Террасы этих зданий соприкасались. Терраса перед городскими печами была огромна, там готовили смесь из молотых зерен разного происхождения, которую добавляли к плохой муке, чтобы приготовить хлеб для гарнизона. Берейтор Бастид заметил, что, как только рабочие уходили с террасы, ее покрывали стаи голубей, которые жили на колокольнях города. Они прилетали гуда, чтобы подбирать зерна, рассыпавшиеся по плитам пола. Бастид, большой умница, перепрыгивал на соседнюю террасу и натягивал там различные веревочки и другие приспособления для поимки [70] голубей, из которых затем мы варили бульон. Отец находил, что по сравнению с бульоном из конины он был просто великолепен.

К ужасам голода и тифа добавлялся кошмар беспощадных и непрекращающихся боев. Французы сражались весь день на суше против австрийцев, а как только наступала ночь, которая прекращала сухопутные атаки, английский, турецкий и неаполитанский флоты приближались к берегу и начинали беспощадную стрельбу по французским войскам, причиняя им ужасающие потери. Таким образом, у нас не было ни минуты передышки.

Гром пушек, крики раненых, стоны умирающих доносились до слуха моего отца и приводили его в крайнее волнение. Он сокрушался, что не может встать во главе своей дивизии. Подавленное моральное состояние ухудшало физическое. Болезнь день ото дня становилась все серьезнее. Он заметно слабел. Ни Колиндо, ни я не оставляли его ни на минуту.

Однажды ночью, когда я, сидя на коленях возле кровати, промывал его рану, он обратился ко мне в полном сознании и, ощущая приближение конца, положив руку мне на голову, погладил меня по волосам. «Бедное дитя, — сказал он, — что с тобой будет, одним, без поддержки, среди ужасов этой осады?». Он еще пробормотал несколько слов, среди которых я разобрал только имя матери, затем его рука упала и он закрыл глаза.

Хотя я был еще очень молод и на военной службе был недавно, я тем не менее повидал уже много смертей на поле брани и много мертвых на улицах Генуи, но они умирали средь белого дня, в своей одежде, что производило совсем другое впечатление, нежели человек, умерший в своей кровати. Свидетелем такой печальной картины я был впервые. Мне казалось, что отец просто уснул. Колиндо догадался об очевидном, но у него не хватало смелости назвать вещи своими именами, и только спустя несколько часов, когда приехал г-н Лашез и я увидел, как он натянул простыню на лицо отца со словами: «Это ужасная потеря для семьи и для друзей!», меня покинули спасительные иллюзии. Только в этот момент я понял размеры моего несчастья. Мое отчаяние было столь велико, что оно тронуло даже Массену, сердце которого нелегко было разжалобить, особенно в тех обстоятельствах, когда он нуждался в исключительной твердости характера. Критическое положение заставило его принять ужасное для меня решение. Но если бы я сам был командиром гарнизона осажденного города, мне трудно было бы поступить иначе.

Чтобы избежать всего, что могло ослабить моральный дух войск, генерал Массена запретил торжественные похороны. Он знал, что моей целью было, конечно, сопровождать его до могилы, и очень боялся, что войска, умиленные видом рыдающего молодого офицера, только что вышедшего из детства, идущего за гробом своего отца, дивизионного генерала, предадутся излишней чувствительности и унынию. На следующий день, рано утром, Массена пришел в комнату, где покоился отец, и, взяв меня за руку, вывел в самые отдаленные покои дворца, в то время как, согласно его приказу, двенадцать гренадеров, сопровождаемые [71] одним офицером и полковником Сакле, молча подняли гроб и понесли его к временной могиле, вырытой в стороне от береговых укреплений. Только после того, как вся церемония была окончена, Массена объяснил мне мотивы своего решения. Нет, я не мог, конечно, выразить своего отчаяния, в которое я впал, услышав его слова. Но в этот момент мне показалось, что я второй раз потерял отца, которого теперь у меня украли. Все упреки были бесполезны. Мне оставалось только пойти и помолиться на свежей могиле. Я, естественно, не знал, где она находится, но мой друг Колиндо издали следил за печальной процессией, и он меня туда проводил. Этот добрый молодой человек в тяжелых обстоятельствах проявил трогательную симпатию в отношении меня, в то время как каждый занимался только своими собственными делами.

Почти все офицеры штаба отца были либо убиты, либо умерли от тифа. Из 11 человек, которые были с ним в начале кампании, оставались в живых только двое: коммандан Р*** и я. Но Р*** был занят своей службой и не оказывал никакой поддержки сыну своего бывшего генерала. Он продолжал жить один в городе. Г-н Лашез меня также оставил. Только добрый полковник Сакле проявил ко мне определенный интерес, но главнокомандующий поручил ему командование бригадой, и он все время должен был проводить на городских стенах. Таким образом, я оставался совершенно один в огромном дворце Центуриона с Колиндо, Бастидом и старым швейцаром.

Не прошло и недели с момента смерти отца, как главнокомандующий Массена, которому были нужны в большом количестве офицеры свиты, поскольку каждый день их во множестве убивало или ранило, приказал мне идти к нему адъютантом, так же как г-ну Р*** и всем другим офицерам из штабов убитых генералов. Целый день я сопровождал главнокомандующего во время сражений. Когда же меня больше не задерживали в штабе дела, я возвращался ночью к Колиндо, мы вместе шли среди заполнявших улицы тел умирающих и трупов мужчин, женщин и детей к могиле отца, чтобы помолиться над ней. Голод распространялся с ужасающей быстротой. По приказу главнокомандующего каждому офицеру оставлялась только одна лошадь, все остальные животные должны были быть отправлены на бойню. После отца осталось несколько лошадей, и мне было чрезвычайно тяжело узнать, что этих несчастных животных должны были убить тоже. Я спас им жизнь, предложив офицерам штаба обменять их на своих старых лошадей, которые и были отосланы на бойню. Позднее потеря этих лошадей была оплачена государством по представлении приказа о поставках, и я сохранил эти приказы как удивительный памятник того времени. На нем стоит подпись генерала Удино и главнокомандующего Массены.

Тяжелая утрата, которую мне пришлось понести, положение, в котором я оказался, вид кошмарных сцен, при которых приходилось мне присутствовать каждый день, заставили меня значительно быстрее возмужать, нежели многие годы прежнего безоблачного существования. Я понял, что нищета, голод и лишения осады сделали бессердечными [72] эгоистами всех тех, кто еще несколько месяцев назад расточал любезности перед моим отцом. Я должен был найти достаточно сил, не только чтобы выжить самому, но также чтобы служить поддержкой Колиндо и Бастиду. Самым важным было изыскать способ, как их накормить, поскольку они не получали продовольствия от армии. Будучи офицером, я имел право на две порции лошадиного мяса, две порции хлеба. Но все это, взятое вместе, составляло не более фунта плохой пищи, а нас было трое. Теперь нам редко удавалось поймать голубей, число которых быстро сокращалось. В качестве адъютанта главнокомандующего я имел место за его столом, где один раз в день подавали небольшие порции хлеба, жареной конины и гороха. Но я был настолько обижен тем, что генерал Массена меня лишил печального утешения проводить гроб моего отца, что никак не мог решиться пойти и занять свое место за его столом, хотя все мои товарищи советовали мне это сделать. Однако желание помочь двум своим несчастным товарищам заставило меня смириться и пойти обедать за стол командующего. С этого момента Колиндо и Бастид каждый имели по четверти фунта хлеба и столько же лошадиного мяса. Однако мне все равно недоставало пищи, поскольку за столом главнокомандующего порции были очень маленькими, а служба была тяжелая. Я чувствовал, как силы постепенно оставляют меня. Мне случалось, например, даже ложиться на землю на несколько минут, чтобы не потерять сознание.

Провидение еще раз пришло нам на помощь. Бастид родился в Кантале 27, и прошедшей зимой он встретил еще одного овернца, своего старого знакомого, который занимался небольшой торговлей в Генуе. Он отправился повидать его и, войдя в дом, был потрясен запахом, который царил в бакалейной лавке. Он поделился своим впечатлением со своим другом и добавил: «У тебя что, есть продукты?». Тот подтвердил, но попросил его об этом молчать, поскольку, как только у частных лиц находили какие бы то ни было припасы, их тотчас же реквизировали на склады армии. Бастид сразу же пообещал ему, что у него купят часть продуктов и заплатят тут же, сохраняя при этом полную тайну. После чего он отправился рассказать мне о своем открытии. Отец оставил несколько тысяч франков. Я сразу же согласился на сделку и попросил принести мне побольше трески, сыра, фиников, сахара и шоколада. Все это было страшно дорого. Овернец забрал у меня почти все мои деньги, но я чувствовал себя слишком счастливым, чтобы думать об этом, потому что каждый день в штабе я слышал, что осада должна продолжаться еще довольно долгое время. А голод в ее продолжении мог только усиливаться, что, к несчастью, и происходило с нами. Что удваивало мое счастье, так это то, что, обладая этими продуктами, я мог спасти жизнь моему другу Колиндо, который без этого буквально умер бы от голода, поскольку не [73] знал в армии никого, кроме меня и полковника Сакле, которого вскоре постигло ужасное несчастье, и вот при каких обстоятельствах.

Атакованный со всех сторон, генерал Массена, видя, как от голода и постоянных сражений тают его войска, вынужденный сдерживать огромное население в состоянии полного отчаяния, находился в самом критическом положении и прекрасно понимал, что необходимо установить железную дисциплину. Поэтому любой офицер, который бы не исполнил в точности его приказания, был неумолимо лишаем звания, согласно законам того времени, дававшим ему на это право. Во время одной вылазки за стены города бригада под командованием полковника Сакле не оказалась в указанный час в долине, где она должна была отрезать путь отступления австрийцам. Они сумели спастись. Командующий, взбешенный тем, что его расчеты не увенчались успехом, лишил несчастного полковника Сакле его звания и издал приказ об этом в тот же день. Сакле был слишком честным малым. Оказавшись в таком положении, он, конечно бы, застрелился, если бы не считал, что прежде нужно восстановить честь. Он взял ружье и занял место среди простых солдат. Однажды он пришел повидаться с нами. Колиндо и я очень переживали, видя, что этот замечательный человек был теперь одет в форму простого пехотинца. После капитуляции противника он был восстановлен в звании полковника первым консулом по просьбе самого Массены, на которого Сакле произвел большое впечатление своей смелостью. На следующий год, когда мир в Европе восстановился, Сакле, желая полностью смыть с себя незаслуженный упрек, попросил отправить его на Сан-Доминго, где он был убит, когда уже был готов приказ о назначении его бригадным генералом. Есть люди, которые, несмотря на свои достоинства, одарены очень жестокой судьбой. Сакле был одним из этих людей.

Глава XII

Эпизоды осады. — Пленение трех тысяч австрийцев. — Их ужасный конец на понтонах. — Постоянные атаки с суши и с моря.

Я могу только очень кратко рассказать об операциях во время осады, о блокаде, которую нам пришлось выдержать. В те времена со стороны моря Генуя была укреплена старой стеной с башнями, однако основная сила его обороны заключалась в том, что он был окружен горами, вершины и склоны которых были укреплены оборонительными сооружениями и редутами. Австрийцы без конца атаковали эти позиции. Как только им удавалось захватить одну из них, мы отправлялись туда, чтобы ее отбить. На следующий день все повторялось снова. Если только им удавалось захватить ее, мы ее тут же отбивали. Это была бесконечная чехарда, но в результате мы остались хозяевами положения. Эти сражения бывали иногда очень горячими. В одной из [74] таких схваток генерал Сульт, правая рука Массены, направлялся в Монте-Корону во главе своих колонн. Ему предстояло отбить форт, носящий то же имя, оставленный нами накануне. В этот момент пуля ранила его в колено, и враги, будучи гораздо более многочисленными, бегом стали спускаться с вершины горы в долину. Было абсолютно невозможно, чтобы мы со своим очень малочисленным войском могли противостоять этому потоку. Надо было отступать. В течение некоторого времени солдаты несли Сульта на своих ружьях, но нестерпимые боли, которые он испытывал, заставили его приказать положить его у подножия дерева, где с ним остался его брат и один из его адъютантов, чтобы защитить его от первых яростных нападок врага. К счастью, он оказался захвачен офицерами, которые испытывали большое уважение к своему знаменитому пленнику. Захват генерала Сульта удвоил боевой дух австрийцев, и они быстро оттеснили нас к самым стенам города. Они предполагали немедленно идти на штурм, но в этот момент лазурное до сих пор небо потемнело и разразилась жуткая буря.

Дождь лил потоками. Австрийцы остановились, и большинство из них стали искать убежище, пытаясь спрятаться под деревьями. Тогда генерал Массена, исключительным качеством которого было умение поставить на пользу себе любые неожиданные превратности войны, обратился к своим солдатам, поднял их дух, подкрепил их несколькими отрядами, вызванными из города, и заставил скрестить штыки с австрийцами, не обращая внимание на ливень и бурю. Австрийцы, не ожидавшие такого натиска и удивившиеся нашей отваге, в беспорядке бежали. Массена преследовал их с таким рвением, что ему удалось отрезать целый корпус гренадеров, состоявший из трех тысяч человек, и заставить их сложить оружие.

Далеко не первый раз мы брали пленных. Их общее число с начала осады доходило до восьми тысяч. Но у нас не было провианта, чтобы кормить их, и главнокомандующий, как правило, отправлял их обратно, при условии, что они в течение шести месяцев не поднимут оружие против нас. Офицеры свято держали обещание. Что касается несчастных солдат, то, возвращаясь в австрийский лагерь, они просто не знали об обязательствах, которые их командиры приняли за них на себя. Как правило, их включали в другие полки. И они вынуждены были сражаться против французов. Если они снова попадали в наши руки, то мы их снова возвращали. Таким образом, образовалось большое количество людей, которые, по их собственному признанию, попадали в плен четыре, пять и более раз. Генерал Массена, возмущенный тем, что австрийские генералы не держат слова, на этот раз решил оставить все три тысячи гренадеров, которых он захватил, офицеров и солдат вместе. Но чтобы не обременять охраной этих пленных свои войска, он отослал несчастных на корабли, находившиеся на причале в порту; и приказал направить часть береговых орудий на эти корабли. Затем он отправил парламентария к генералу Отту, командовавшему австрийским осадным корпусом, чтобы упрекнуть его в отсутствии доброй воли и предупредить, что [75] может давать этим пленным только половину рациона французского солдата. Он добавлял еще, что согласился бы на то, чтобы австрийцы договорились с англичанами и те каждый день подвозили бы на лодках провиант пленным и не оставляли бы их до тех пор, пока те не съедят привезенную пищу, чтобы никто не мог сказать, что Массена воспользовался пленными, чтобы распределить полученные продукты среди своего собственного войска. Австрийский генерал, надеясь, что отказ заставит Массену вернуть ему три тысячи человек, которые он рассчитывал, возможно, снова бросить против нас, отказал ему в этом филантропическом предложении. Тогда Массена исполнил то, что обещал.

Рацион француза состоял, как известно, из четверти фунта жуткого хлеба и такой же части лошадиного мяса, пленники же получали только половину этой порции, то есть каждый день у них была лишь четверть фунта пищи на весь день. Это произошло за 15 дней до окончания осады. Все это время эти несчастные находились на этом рационе. Напрасно каждый день генерал Массена повторял свое предложение вражескому генералу, тот не соглашался. Возможно, из-за упрямства, возможно, из-за того, что английский адмирал (лорд Кейт) не хотел предоставить свои шлюпки из боязни, чтобы они не вернулись зараженными тифом и не погубили бы весь флот. Как бы там ни было, но несчастные австрийцы выли от бешенства и голода на понтонах. Это было действительно ужасно. После того как они съели свои ботинки, вещевые мешки, патронные сумки и, может быть, даже несколько трупов, почти все они умерли от истощения. Их оставалось семьсот или восемьсот человек, когда наконец город был сдан нашим врагам, и австрийские солдаты, войдя в Геную, бросились в порт и тут же поспешили дать еду своим соотечественникам. Следствием этой неосторожности стало то, что все те, кто пережил голод, сразу же умерли от переедания.

Я решил привести этот ужасный эпизод, прежде всего чтобы показать, к чему приводят лишения военного времени, а также чтобы описать недостойное поведение и отсутствие доброй воли у австрийского генерала, который принуждал своих несчастных солдат, попавших изначально в плен и возвращенных под честное слово, вновь браться за оружие против нас, хотя он был обязан их отослать в Германию.

Во время многочисленных сражений, сопровождавших осаду Генуи, я сам подвергался многим опасностям. Приведу здесь только два основных случая.

Я уже упоминал, что австрийцы и англичане сменяли друг друга, с тем чтобы все время держать нас под ударом. Первые атаковали нас на заре со стороны суши и сражались в течение всего дня, а ночью шли отдыхать. В это время флот лорда Кейта начинал нас бомбардировать со стороны моря, стараясь захватить порт благодаря наступившей темноте. Поэтому наш гарнизон был в постоянном напряжении, не имея ни одной минуты передышки.

Однажды ночью, когда бомбардировка была более жестокой, чем обычно, генерал Массена был предупрежден, что при свете бенгальских [76] огней, зажженных на пляже, были замечены многочисленные английские лодки, нагруженные солдатами, приближающиеся к портовым укреплениям. Он тотчас же сел на коня и со всем своим штабом и одним эскадроном отправился на место события. Нас было примерно 150-200 кавалеристов, когда, проезжая по небольшой площади Компетто, главнокомандующий остановился, чтобы обратиться к офицеру, возвращающемуся из порта. В этот момент раздался крик: «Осторожно, бомбы!». Все взоры обратились к нему, и мы увидели огромный шар раскаленного железа, готовый упасть на эту группу людей и лошадей, зажатых в небольшом пространстве.

В этот момент я находился около стены большого особняка, над дверью которого нависал мраморный балкон. Я направил лошадь под балкон, и многие близстоящие офицеры сделали то же самое. Но именно на этот балкон и упала бомба. Она разбила его в мелкие кусочки, отскочила на мостовую и разорвалась посередине площади со страшным шумом, осветив на мгновение все жутковатым пламенем. И вдруг наступила полная темнота. Все ожидали огромных потерь. Стояла мертвая тишина, прерванная голосом генерала Массены, который спрашивал, есть ли раненые. Никто не отвечал, потому что по чудесному случаю ни один осколок бомбы не задел ни людей, ни лошадей, столпившихся на этой маленькой площадке. Что касается тех, кто, как я, спрятались под балконом, то они были покрыты пылью, осколками плит колонн, но никто не был ранен.

Я уже говорил, что обычно англичане бомбардировали нас ночью, но однажды, когда они отмечали какой-то праздник, их флот, разукрашенный по этому случаю, приблизился к городу в полдень и развлекался тем, что посылал в нашу сторону довольно большое количество снарядов. Батарея, предназначенная для защиты порта, располагалась в укреплении, представляющем собой большой бастион в форме башни под названием «Фонарь».

Главнокомандующий поручил мне отвезти командиру батареи приказ, согласно которому он мог стрелять только после очень точной наводки и сосредоточить весь огонь на английском бриге, который в стороне от других бросил якорь вблизи «Фонаря». Наши артиллеристы выстрелили с такой точностью, что одна из бомб попала в английский бриг, расколов его от палубы до киля так, что он затонул в одно мгновение. Это так возмутило английского адмирала, что он тут же подогнал остальные корабли ближе к нашему укреплению и открыл по этому бастиону страшнейший огонь.

Окончив свою миссию, я должен был вернуться к Массене, но правы те, кто говорит, что молодые военные, еще не зная как следует, что такое опасность, подставляют себя ей с большим хладнокровием, чего никогда не делают испытанные вояки. Все это зрелище, невольным свидетелем которого я стал, меня очень заинтересовало. Внутреннее пространство бастиона, отделанное каменными плитами, было не более двора средней величины, в нем находилось двенадцать орудий на огромных лафетах. Хотя для корабля, находящегося в море, очень непросто [77] вести точный огонь по такой маленькой цели, англичане тем не менее произвели несколько залпов по «Фонарю». В момент, когда бомбы долетали, артиллеристы прятались под огромными лафетами. Я делал как они, но это укрытие было ненадежно, потому что бомбы не могли пробить каменную облицовку и катились по ней, рассыпая осколки в разные стороны. Было абсолютно глупо оставаться там, особенно для меня, поскольку я не должен был вообще здесь находиться. Но я испытывал жуткое удовольствие, если можно так выразиться, бегая вместе с артиллеристами взад и вперед, спасаясь от осколков падающих бомб и возвращаясь на место, как только осколки прекращали движение.

Эта игра могла мне обойтись очень дорого. У одного канонира были перебиты ноги, другие солдаты были серьезно ранены, поскольку осколки бомб — большие куски железа производили немалые разрушения. Один из них расколол пополам толстую балку лафета, под которым я прятался. Тем не менее я оставался на бастионе, когда генерал Мутон, ставший впоследствии маршалом и графом Лобау, служивший некогда под командованием моего отца, вдруг увидел меня и, приблизившись к нашему укреплению, приказал мне идти туда, где и было мое место, то есть к главнокомандующему. Он добавил: «Вы еще очень молоды, но запомните, что подвергаться бесполезным опасностям — это безумие, особенно на войне. Вы что, думаете, что вы очень продвинетесь в своей карьере, если у вас будет раздроблена нога, без всякой пользы для вашей страны?».

Я навсегда запомнил этот урок, за который всегда буду благодарен маршалу Мутону, и я часто думаю о том, насколько иначе сложилась бы моя судьба, если бы я потерял ногу в 17 лет.

Глава XIII

Бонапарт переходит через Сен-Бернарский перевал. — Массена ведет переговоры об эвакуации Генуи. — Моя миссия при Бонапарте. — Битва при Маренго. — Возвращение в семью. — Крайний упадок сил.

Отважное упорство, с каким Массена защищал Геную, увенчалось немалыми результатами. Начальник эскадрона Франчески, посланный Массеной к первому консулу, сумел пройти и вернуться назад через вражеский флот под прикрытием ночи. Он вернулся в Геную 6 прериаля и объявил, что оставил Бонапарта на склоне высот Сен-Бернара во главе резервной армии. Фельдмаршал Мелас 28 был настолько убежден в невозможности провести армию через Альпы, что в то время, как часть его армии под командованием генерала Отта блокировала нас, он с [78] остальными войсками удалился от нее на 50 лье, чтобы атаковать генерала Сюше в Наварре и наступать потом на Прованс. Что, в конечном итоге, облегчило первому консулу возможность без сопротивления оказаться в Италии. В результате Резервная армия вошла в Милан еще до того, как австрийцы, наконец, перестали считать ее существование полной химерой. Сопротивление Генуи произвело коренной поворот событий в пользу Франции. Оказавшись в Италии, первый консул хотел, безусловно, как можно скорее прийти на помощь храброму гарнизону, защищавшему город, но для этого надо было дождаться объединения всех войск, собрать артиллерийский парк, военное снаряжение, перевоз которого через альпийские перевалы был крайне затруднен. Промедление позволило маршалу Меласу вернуться в Ниццу с основными силами и оказать сопротивление первому консулу, который с этого момента больше не мог прийти на помощь осажденным, не разбив предварительно австрийскую армию.

В то время как в Пьемонте и в окрестностях Милана Бонапарт и Мелас совершали марши и контрмарши, готовясь к сражению, которое должно было решить судьбу Италии и Франции, генуэзский гарнизон находился на пороге гибели. Тиф свирепствовал, госпитали превращались в жутчайшие склады трупов. Голод свирепствовал. Почти все лошади были съедены, при том что основные войска уже давно получали только полфунта очень плохой пищи в день. Рацион каждого следующего дня не был обеспечен. Не оставалось практически никаких припасов, когда 15 прериаля главнокомандующий собрал у себя всех генералов и полковников и объявил им, что он решил попытаться прорваться с теми людьми, которые еще оставались на ногах, чтобы добраться до Ливорно. Но все офицеры единогласно заявили ему, что войска не в состоянии выдержать ни одного сражения, ни даже просто одного перехода, если перед выступлением им не дать более-менее нормальной пищи, которая восстановила хотя бы немного их силы. Но все запасы были исчерпаны.

Считая, что он выполнил приказ первого консула, обеспечив ему проход в Италию, генерал Массена решил, что теперь долг состоит в том, чтобы спасти остатки гарнизона, который так мужественно сражался. Поэтому он и принял решение начать переговоры об эвакуации города, не желая даже произносить слово капитуляция.

Уже более месяца английский адмирал и австрийский генерал Отт предлагали генералу Массене переговоры, от которых он все время отказывался. Но, в конце концов, под давлением обстоятельств он приказал сообщить им, что он согласен. Переговоры состоялись в небольшой часовне посередине моста Конельяно. По своему расположению это место находилось на примерно равном удалении от моря и боевых позиций французов и австрийцев. Французский, австрийский, английский штабы расположились по обе стороны моста. Я присутствовал на этой встрече, исполненный громадного интереса.

Иностранные генералы проявили в отношении Массены особые знаки внимания, уважения и почтения, хотя он поставил им очень невыгодные условия. Адмирал Кейт каждую минуту повторял ему: «Господин [79] генерал, ваша оборона была слишком героической, чтобы было возможно отказать вам!..». Было решено, что гарнизон не будет пленен, что он сохранит при себе оружие, отправляясь в Ниццу, и сможет на следующий же день, по прибытии в этот город, принять участие в военных действиях.

Прекрасно понимая, насколько важно было, чтобы первый консул не совершил никакого неосторожного движения в желании прийти на помощь Генуе, генерал Массена попросил, чтобы в договоре было указано, что офицерам разрешается проход через австрийские войска, для того чтобы отправиться к первому консулу и проинформировать его об эвакуации города французскими войсками. Генерал Отт воспротивился этому, потому что он рассчитывал в скором времени отправиться с 25 тысячами солдат блокадного корпуса на соединение с фельдмаршалом Меласом и не хотел, чтобы французские офицеры, посланные Массеной, предупредили первого консула о его маневре. Однако адмирал Кейт сумел устранить это противоречие.

В тот момент, когда все уже собрались подписать договор, вдали, в горах, раздались пушечные выстрелы. Массена положил перо и воскликнул: «А вот и первый консул, который прибывает со своей армией!..». Генералы застыли в изумлении, но после длительного ожидания они поняли, что шум этот был вызван громом, и Массена решился заключить договор.

Сожаления вызывали не только потеря части славы, которую гарнизон и его командиры заслужили бы, если бы продержались в Генуе до прихода первого консула, но Массена хотел, протянув сопротивление всего несколько дней, задержать отбытие корпуса генерала Отта на помощь к фельдмаршалу Меласу. Но эти опасения, хотя и очень обоснованные, не оправдались, так как генерал Отт смог соединиться с австрийской армией только на следующий день после битвы при Маренго. Впрочем, результат этого сражения был бы совсем другим для нас, если бы австрийцам удалось бы направить против нас еще 25 тысяч человек. Таким образом, тот отвлекающий маневр, который Массена проделал, защищая Геную, не только открыл проход через Альпы и предоставил Милан Бонапарту. Он еще освободил его от 25 тысяч вражеских солдат в день битвы при Маренго.

Австрийцы вошли в Геную 16 прериаля, ровно через два месяца после начала осады.

Наш главнокомандующий придавал такое большое значение тому, чтобы первый консул был вовремя предупрежден о договоре, который он подписал, что он выправил охранное свидетельство сразу для двух адъютантов, с тем чтобы, если один заболеет, другой мог бы отвезти послание. И поскольку было бы желательно, чтобы офицер, которому была поручена эта миссия, говорил по-итальянски, генерал Массена поручил это коммандану 29 Грациани, пьемонтцу или римлянину, [80] находящемуся на службе Франции. Однако наш главнокомандующий был одним из самых подозрительных людей, какие когда-либо существовали на свете, и, боясь, что иностранец уступит уговорам австрийцев и не выполнит свою миссию с достаточным тщанием, призвал меня к себе и попросил, в частности, поторапливать его до тех пор, пока мы не доберемся до первого консула. Это пожелание было излишним, так как господин Грациани был человеком, исполненным самых лучших чувств, и прекрасно понимал важность своей миссии.

Мы отправились 16 прериаля из Генуи, и я оставил Колиндо, которому обещал вскоре вернуться за ним, поскольку было известно, что армия первого консула уже недалеко. Уже на следующий день Грациани и я приехали в Милан.

Генерал Бонапарт обошелся со мной с большим вниманием, говоря о понесенной мной потере, и обещал, что, если я буду хорошо себя вести, он заменит мне отца. Он сдержал свое слово. Он не уставал расспрашивать Грациани и меня о том, что происходило в Генуе, а также о силах и передвижениях австрийских корпусов, которые мы проезжали по дороге в Милан. Он задержал нас у себя и заставил одолжить нам лошадей из своих конюшен, поскольку мы приехали на почтовых мулах.

Мы последовали за первым консулом в Монтебелло, а затем и на поле битвы при Маренго, где нас задействовали для передачи его приказов войскам. Я не буду останавливаться в деталях на этом памятном сражении, где со мной не случилось ничего плохого. Как известно, мы были на грани поражения и, несомненно, проиграли бы это сражение, если бы 25 тысяч солдата корпуса Отта прибыли вовремя на поле сражения. Первый консул ожидал их появления каждую минуту, поэтому был крайне беспокоен. К нему вернулись его уверенность и веселость только после того, как наша кавалерия и пехота генерала Дезе, о смерти которого он еще не знал, решили исход сражения, разбив колонну австрийских гренадеров генерала Цаха. Заметив, что моя лошадь была слегка ранена в круп, первый консул взял меня за ухо, потрепал и сказал, смеясь: «Я тебе одолжу моих лошадей, чтобы ты их так же отделал!». Грациани умер в 1812 году, и я теперь единственный французский офицер, который участвовал и в осаде Генуи, и в битве при Маренго.

После этих памятных событий я вернулся в Геную, откуда австрийцы ушли после подписания договора, ознаменовавшего нашу победу. Я застал там Колиндо и коммандана Р***. Я посетил могилу своего отца, и затем мы сели на французский бриг, который за 24 часа доставил нас в Ниццу. Через несколько дней на ливорнском корабле за своим сыном приехала мать Колиндо. С этим замечательным молодым человеком мы пережили немало тяжелых испытаний, которые связали нас дружбой. Но наши судьбы были различны, и нам пришлось расстаться, несмотря на самые горькие сожаления.

Я уже говорил, что во время осады адъютант Франчески, который доставлял депеши от генерала Массены первому консулу, сумел пройти во Францию под прикрытием ночи между кораблями английского [81] флота. Благодаря ему мои близкие узнали о смерти отца. Мать, узнав об этом, создала попечительский совет и послала старому Спиру, оставшемуся в Ницце с экипажами моего отца, приказ все продать и тотчас же возвращаться в Париж, что он и сделал. Ничто меня больше не задерживало на берегах Вара, и я поспешил увидеть свою матушку. Однако это было не так-то просто, поскольку в это время городских экипажей было мало. Экипаж, шедший из Ниццы в Лион, ходил только раз в два дня. Места в нем занимали уже за несколько недель до отправки, поскольку было много раненых и больных офицеров, спешивших, как и я, из Генуи по домам. Чтобы выйти из столь затруднительного положения, в котором мы оказались, коммандан Р***, два полковника и дюжина офицеров вместе со мною решили образовать небольшой караван, с тем чтобы дойти до Гренобля пешком, и следовать дальше через Грасс, Систерон, Динь и Гап. Багаж наш везли мулы, и это позволило нам делать в день от 8 до 10 лье. Бастид был со мной и очень мне помогал, поскольку я совсем не привык преодолевать большие расстояния пешком, к тому же по такой жаре. После восьми дней тяжелого перехода мы достигли Гренобля, где нашли экипажи, которые перевезли нас в Лион. Мне трудно было находиться в этом городе, в особняке, в котором я жил с моим отцом в более счастливые времена. Я очень хотел и в то же время боялся оказаться рядом с матерью и братьями. Мне казалось, что они потребуют от меня отчета, что же я сделал для спасения их мужа и отца. Я возвращался один, оставив его в могиле на чужой земле. Мое отчаяние было неописуемо. Мне необходим был друг, который бы понял это и разделил со мной горе, в то время как г-н Р*** после испытанных нами лишений был счастлив, видя везде изобилие вкусной пищи, и предавался безумному веселью, что надрывало мое сердце. Вот почему я решил отправиться в Париж без него. Однако он посчитал своим долгом, хотя я его об этом не просил, сопровождать меня и передать в руки моей матери. Таким образом, я был вынужден терпеть его до самого Парижа, куда мы отправились почтовыми экипажами, поскольку по дороге случались такие сцены, которые невозможно описать.

Я не буду останавливаться на моем первом свидании с матерью и братьями, полном отчаяния. Вы можете себе это представить.

Адольфа в Париже не было, он находился в Ренне, рядом с Бернадоттом, главнокомандующим Западной армией. Мать жила в прелестном деревенском доме, в Карьере, недалеко от Сен-Жерменского леса. Я провел там два месяца с ней, с моим дядей Канробером, возвратившимся из эмиграции, и старым мальтийским рыцарем господином д'Эстрессом, бывшим другом моего отца. Мои юные братья время от времени присоединялись к нам, и, несмотря на все их знаки внимания и привязанности, которыми они меня окружали, я впал в глубокую меланхолию. Мое здоровье пошатнулось. Я столько выстрадал, и морально и физически, что был не способен работать. Чтение, которое я обычно так любил, стало для меня невыносимым. Большую часть дня я проводил в одиночестве в лесу или лежал в тени деревьев, где погружался в свои печальные [82] размышления. По вечерам я сопровождал мать, дядю и старого шевалье в их обычной прогулке по берегам Сены, но очень редко принимал участие в общем разговоре и скрывал от них свои печальные мысли, которые все время возвращали меня к моему несчастному отцу, умершему из-за отсутствия медицинской помощи. Хотя мое состояние и очень беспокоило мать, дядю Канробера, господина д'Эстресса, они тем не менее не стали его усугублять излишними замечаниями, которые бы только бередили больную душу. Они постарались как можно больше отвлекать меня от грустных воспоминаний, которые разрывали мне сердце, и поспешили ускорить приезд двух моих младших братьев. Присутствие этих ребят, которых я очень любил, было хорошим лекарством от печальных дум. Я начал заботиться о том, чтобы сделать их присутствие в Карьере приятным. Я возил их в Версаль, в Мезон, в Марвиль, и их наивное восхищение благотворно влияло на мою больную душу, которая была так жестоко искалечена всеми несчастьями. Кто мог бы подумать тогда, что эти прелестные дети, полные жизни, в скором времени уйдут из жизни!

Глава XIV

Меня назначают адъютантом в штаб Бернадотта. — Штаб Бернадотта. — В Туре мы организуем резерв Португальской армии.

Кончалась осень 1800 года. Мать вернулась в Париж, мои младшие братья уехали в свой коллеж, а я получил приказ отправляться в Ренн к главнокомандующему Бернадотту. Он был лучшим другом моего отца, которому в различных обстоятельствах отец оказал немало услуг. Желая засвидетельствовать благодарность моей семье, Бернадотт написал мне, что оставил за мной место адъютанта. Я обнаружил его письмо по возвращении в Ниццу из Генуи, и это определило мой отказ Массене, предлагавшего мне быть его адъютантом и разрешающего мне пробыть еще несколько месяцев у матери и только потом присоединиться к его армии в Италии.

Отец требовал, чтобы мой брат продолжил учение, чтобы поступить затем в Политехническую школу. Адольф еще не был военным, когда мы потеряли отца, но, узнав об этом печальном событии, все его существо возмутилось при мысли, что его младший брат уже офицер и участвовал в военных действиях, тогда как он продолжал учиться. Он отказался от продолжения учебы и предпочел немедленно пойти в пехоту, что ему позволяло тотчас же оставить школу. Счастливый случай не заставил себя ждать. Правительство только что издало приказ о создании нового полка, который формировался в департаменте Сены. Офицеры этого корпуса должны были быть предложены генералом Лефевром, который, как вы помните, заменил моего отца на посту командующего Парижской [83] дивизией. Генерал Лефевр воспользовался этим случаем, чтобы оказаться полезным сыну одного из своих бывших товарищей, погибшим, выполняя свой долг. Он назначил моего брата младшим лейтенантом в эту новую часть. До сих пор все шло хорошо, но вместо того, чтобы ехать и соединиться со своей ротой, не дождавшись моего возвращения из Генуи, Адольф поспешил отправиться в Ренн в войско Бернадотта. И Бернадотт, не вдаваясь в детали, отдал место тому из двух братьев, который приехал первым, так, как если бы речь шла о призе на скачках. Таким образом, когда я прибыл в Ренн в штаб Западной армии, я узнал, что мой брат получил диплом штатного адъютанта у главнокомандующего и что я стал только вторым адъютантом, то есть временным. Я был глубоко разочарован, потому что, если бы я ожидал такого поворота событий, я бы принял предложение генерала Массены, но теперь уже было поздно. Напрасно генерал Бернадотт уверял меня, что он получит разрешение на увеличение числа своих адъютантов. Я перестал надеяться и понял, что в скором времени меня отошлют в другое место. Никогда бы я не согласился, чтобы два брата служили в одном и том же штабе или в одном и том же полку, потому что они невольно мешали бы один другому. Вы увидите, что в течение всей нашей карьеры именно так и происходило.

В то время штаб Бернадотта состоял в основном из офицеров, достигших высоких званий. Четверо из них уже были полковниками, а именно Жерар, Мезон, Виллат и Морен. Наиболее выдающимся был, безусловно, Жерар. Он обладал многими качествами: храбростью и удивительным военным инстинктом. Находясь под командованием маршала Груши в день битвы при Ватерлоо, он давал ему блестящие советы, которые могли бы обеспечить нам победу. Мезон стал маршалом, а затем и военным министром при Бурбонах. Виллат был дивизионным генералом при Реставрации, в том же звании находился и Морен. Остальные адъютанты Бернадотта имели звания эскадронных начальников, например, Шалопен, убитый в битве при Аустерлице, Мерже, который стал затем бригадным генералом, капитан Морен, брат полковника, в свою очередь, ставший бригадным генералом, так же как и младший лейтенант Виллат. Мой брат Адольф заканчивал список штатных адъютантов. Наконец, Морен, брат первых двух Моренов, ставший впоследствии полковником, и я — мы были как бы запасными адъютантами. Итак, из одиннадцати адъютантов, числившихся тогда в штабе генерала Бернадотта, двое стали маршалами Франции, трое — генерал-лейтенантами, четверо — лагерными маршалами, и один погиб на поле сражения.

Зимой 1800 года Португалия, поддерживаемая Англией, объявила войну Испании, и французское правительство приняло решение помочь Испании. Согласно этому решению, наши войска были посланы в Байонну. В Бордо и в Туре были собраны роты гренадеров и многочисленные полки, до этого находившиеся в Бретани и Вандее. Этот отборный корпус, состоящий из 7-8 тысяч человек, должен был образовать резерв так называемой Португальской армии, командование которой должно было быть поручено Бернадотту. Генерал пожелал перевести свой штаб в Тур, куда [84] были отправлены лошади, экипажи, а также все экипажи, предназначавшиеся офицерам, находящимся при генерале. Но генерал решил отправиться в Париж, чтобы получить последние указания первого консула, а также проводить мадам Бернадотт. Как правило, всегда в подобных случаях во время отсутствия генерала офицеры его штаба получали разрешение поехать попрощаться со своими родными. Таким образом, было решено, что все штатные адъютанты отправятся в Париж, а резервные адъютанты будут сопровождать экипажи в Тур, чтобы следить за обслуживающим персоналом, выплачивать им исправно жалованье, договариваться с военными комиссарами о распределении пищи и кормов, жилья для большого числа людей и лошадей. Таким образом, эта малоприятная и малопочетная работа досталась Морену и мне — тем, кто не был штатными адъютантами.

Стояла суровая зима, а нам предстояло в ужасную погоду верхом на лошадях в течение долгих восьми дней преодолеть расстояние от Ренна до Тура, где вдобавок мы столкнулись со множеством трудностей при обустройстве штаба. Нам было сказано, что мы останемся там одни в течение самое большее 15 дней, но на самом деле мы там провели шесть месяцев, страшно скучая, тогда как наши товарищи развлекались в столице. Но это было только началом неприятностей моего положения внештатного адъютанта.

Так кончился 1800 год, в течение которого мне пришлось испытать немало моральных и физических потрясений.

Меж тем жизнь в Type кипела. Там любили развлекаться, и, хотя я получал многочисленные приглашения, ни на одно из них я не ответил. Внимание, которое я уделял заботе о быте большого числа солдат и лошадей, к счастью, занимало все мое время, и одиночество, в котором я находился, бьшо для меня не так тягостно. Число лошадей главнокомандующего и офицеров его штаба достигало восьмидесяти, и все они были в моем распоряжении. Каждый день я выезжал на двух или на трех лошадях и объезжал окрестности Тура. Эти длительные прогулки в полном одиночестве имели для меня большое значение и заменяли мне тогда все развлечения.


Комментарии

27. Канталь — французский департамент, образованный из части старинной провинции Овернь. На северо-западе его территория граничит с родным для Марбо департаментом Коррез. (Прим. ред.)

28. В действительности австрийский военачальник Михаэль Фридрих Бенедикт фон Мелас (1729-1806) не был фельдмаршалом. Он достиг лишь чина генерала от кавалерии, пожалованного ему в 1799 г. (Прим. ред.)

29. Слово «коммандан» (commandant), то есть «командир», французы часто употребляют для обозначения офицера, имеющего звание начальника батальона или начальника эскадрона. (Прим. ред.)

(пер. А. А. Васильева)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары генерала барона де Марбо. М. Эксмо. 2005

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.