Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЛИТВИНОВ Б.

ЧЕРЕЗ БУХАРУ НА ПАМИРЫ

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. ХСVIII., стр. 297.)

V.

Выбравшись из садов Каратага, мы быстрым маршем двинулись снова по знакомой нам Гиссарской долине, взяв влево по направлению водораздела рек Каратаг-дарьи и Кафирнигана с его притоками. Седловину между этими реками мы прошли, совершенно ее не заметив; да и трудно было отличить ее, так как небольшие холмы нисколько не больше, чем те, которые раньше испещряли долину; те же кущи кишлаков, та же пыльная дорога, тот же нестерпимый шестидесятиградусный зной, те же вправо и влево голубые горы. Только дорога забирает больше в тянущиеся слева пыльные желтые, выжженные солнцем увалы. Путь предстоял немалыйнадо было пройти сорок пять верст. Около полудня справа

на горизонте показались два увенчанные зубчатыми стенами и башнями холма цитадели Гиссара. Громадный ковер зелени расстилался под ними; кое-где видны были отдельные группы деревьев. Теперь в Гиссаре, по словам джигита Яраша, данного нам любезным Куш-беги, повальные лихорадки и какие-то особенно ядовитые мухи, отравляющие всякое существование оставшимся жителям. Этотот самый некогда славный город, [699] который великий Али избрал пунктом своей просветительной пропаганды. И доселе возле Гиссара есть еще место, названное Бойдуль-дуль, т. е. место, где остались видными следы ног легендарного коня Али, могущего перепрыгивать через ущелья и пропасти.

К вечеру усталая команда шла последними предгорьями перед долиной Варзоба, на берегу которого стоит Дюшамбе. Я снимал и поэтому, не заботясь об отсталых вьюках, значительно опередил всех. Подойдя к встретившемуся по пути бедному полу жилому селению, я был поражен совершенно иным типом его обитателей; худые, высокие, с исключительно смуглым лицом кожи, горбоносые, с длинными волосами, они были совершенно не похожи ни на узбеков, ни на таджиков Гиссара и являлись как бы вкрапленником в общей карте населения края. Несколько полуголых ребятишек выбежали ко мне и беззастенчиво меня разглядывали. Я спросил одного из них по-сартовски, как умел, что это за кишлак, кто в нем живет и чем занимаются. Мальчик постарше бойко ответил мне, что кишлак называется Джар, и что живут в нем турки. Дальше я не мог понять, что он говорил, и, отнеся это к незнанию мною языка, пошел дальше. В это время мне загородил дорогу худой оборванный мужчина высокого роста, со всклоченной черной бородой. Он что-то крикнул ребятишкам, и те моментально скрылись за заборами. Я с любопытством глядел на него и доверчиво обратился к нему с вопросом, только что заданным мальчику. Но оборванец ничего не ответил мне и, оглядевшись кругом, стал как-то странно обходить меня, видимо стараясь стать сзади меня. Я положительно недоумевал, видя его таинственные пассы, как вдруг он, улучив момент, бросился на меня и замахнулся бывшим у него в руках кетменем. Я успел отскочить в сторону, и кетмень просвистал мимо моего плеча; я инстинктивно выхватил из ножен шашку, впопыхах совершенно забыв, что при мне есть заряженный револьвер. Второй удар кетменя я предупредил ударом шашки по его деревянной палке, да и мой неожиданный противник, очевидно, был опешен оборотом, который приняло дело, и, оскалив зубы с неменьшим удивлением, чем я, смотрел на меня. Я не знал, что делать, рубить ли этого сумасшедшего или ждать его нападения. В это время из-за холма показался вдали Н. Д. и сопровождавший его Яраш. Я поднял руку и крикнул Н. Д., чтобы тот торопился. Но это было уже лишним: сумасшедший оборванец уже перепрыгивал через дувалы кишлака, иногда оборачиваясь в сторону дороги.

Подошедший усталый Н. Д. с несколькими охотниками с удивлением смотрел на мое раскрасневшееся от волнения лицо и на скрывающегося оборванца. [700]

— Что такое у вас случилось? — спросил он.

— Да вот какой-то субъект захотел, должно быть, раскроить мне череп кетменем, — смущенный происшедшим, ответил я и рассказал про этот инцидент.

Подъехавшие бухарские чиновники поняли, что произошло что-то неожиданное, и видимо были смущены. Несколько охотников направились было к кишлаку, но Н. Д. и я решили предать этот случай забвению, благо, кроме трагикомических воспоминаний, от него не было никаких последствий. Тем не менее, я подробно расспросил Яраша об обитателях этого полуразрушенного кишлака. Селение это оказалось действительно Джар и населено, как и рядом стоящий с ним выселок, выходцами из Каратегина, именующими себя турками. По словам Яраша, обитатели Джар-кишлака даже и не турки, а скорее арабы; они во всем амлякдарстве живут совершенно особо от всех, отличаются ленью и пороками, вследствие чего окружные селения таджиков сторонятся и боятся этих странных пришельцев. Про пороки и даже воровство, развитые у них, Яраш говорил с каким-то особенным удовольствием, как о давно известном предмете.

Постояв на месте курьезного моего единоборства, мы собрали растянувшуюся команду и двинулись. Пройдя версты две, мы неожиданно для себя вынырнули из холмов и полей и очутились перед крутым спуском по берегу Варзоба, на противоположной стороне которого вытянулся Дюшамбе. Здесь нас встретил амлякдар со своей свитой, и мы, сопровождаемые пестрой конной толпой, двинулись по руслу Варзоба и впадающей здесь в него Лючь-оби, доходящему здесь до полутора верст ширины и резко ограниченному крутыми обрывистыми берегами. Самый Варзоб бурно катил свои воды под самым городом, разбившись на несколько крупных рукавов. Широкое же ложе его было сплошь покрыто чисто вымытой галькой, сильно затруднявшей ход утомленной команды и лошадей; местами, между отдельными сухими (частными) руслами и саями зеленели посевы среди громадной площади гальки. Под самой крепостью Дюшамбе чернели два солидных моста через главные рукава реки; один из них оказался разрушенным недавним напором могучего силя. Поэтому нам предстояло переправляться через первый рукав в брод на приготовленных амлякдаром лошадях. После недавно прошедших в горах дождей Варзоб сильно вздулся и бежал под городом бешеным потоком, унося гальку и небольшие камни в своей грязно-серой воде.

Пока мы размещали команду по лошадям для переправы, перед нашими глазами произошла небольшая драма. Каравану нагруженных товаром и разным скарбом ишаков надо было [701] переправиться на нашу сторону. Голые проводники и хозяева суетились и с трудом вводили в воду одно животное за другим, изо всех сил борясь с бешеным течением. Едва несколько ишаков вошло в воду выше брюха, как три или четыре из них были подхвачены волнами и вместе с проводниками беспомощно поплыли по течению. Пока конные таджики поскакали по берегу на помощь, они были уже за полверсты ниже. Тем не менее, людей удалось довольно быстро вытащить на берег; что же сталось с бедными животными, — не знаю, так как нам самим пришлось тут же начать переправу.

Вода подходила под седла лошадей; вьюки пришлось подмочить. Но, тем не менее, все обошлось благополучно; лишь собакам пришлось проплыть около версты, пока они добрались до противоположного берега, снесенные значительно ниже переправы.

Второй рукав мы перешли по горбатому мосту и, поднявшись по крутому переулку под крепостной стеной, въехали в крепость, где нам был приготовлен ночлег в доме амлякдара.

Нас поразила обстановка комнаты, в которой, по обыкновенно, приготовлен был для нас достархан. Прекрасная русская лампа-молния, венские стулья, эмалированные тарелки, ножи, вилки как-то уж очень не вязались с остальной обстановкой. Какими судьбами попали сюда эти куски цивилизации, почему их не было видно даже в столице края, а повстречались мы здесь, на берегах Варзоба? Неужели все эти стулья везли из Самарканда через Варзиминар, головокружительные карнизы по Фан-дарье и двенадцатитысячный снежный перевал Шутур-гардан.

В настоящее время Дюшамбе представляет собою бедный гиссарский город, вытянувшийся вдоль Варзоба и насчитывающий немного более 500 дворов населения, в громадном большинстве таджиков. Бедные глинобитные сакли и дувалы перемешиваются с великолепными фруктовыми садами; на краю города дома крыты, как в кишлаках, двускатной камышовой крышей; в центре же, возле полуразрушенной такой же глинобитной крепости — дома более чистые; но во всем городе нет ни одной постройки из жженого кирпича, хотя в глиняных стенах и заборах зачастую виднеются отдельные жженые кирпичи.

Среди скучившихся городских построек по улице, ведущей от крепости вверх по Варзобу на примыкающий к городу обширный пустырь, можно видеть остатки крепостной стены более ранней эпохи. Мне показалось (ехал мимо нее я вечером при луне), что стена эта сложена из сырцовых глиняных кирпичей и несколько напоминает остатки Самаркандской цитадели.

В торговом отношении Дюшамбе начинает все более и более выделяться из среды всех гиссарских городков и даже [702] побил самого серьезного своего соперника по торговле — Регар, который стал вследствие этого падать (Дюшамбинское амлякдарство насчитывает свыше 5.000 дворов, т. е. около 40.000 жителей обоего пола.).

На утро двадцатого мы выступили далее, по направлению города Кафирнигана. При дневном свете я, к удивлению своему, увидел, что наше помещение и дома, занятые амлякдаром, главным и притом отдельным управителем города, совсем не так плохи; внутренность крепости представляла собою прекрасно выравненную площадь с постройками на фундаменте из кирпича, вероятно, взятого с каких-нибудь старых развалин. Перед главным домом, отведенным теперь нам, прекрасный бассейн с чистой водой; за ним постройки, выходящие на самый отвес берега Варзоба, где устроен своими средствами обширный балкон-парапет, откуда открывается прекрасный вид на всю западную часть долины и на ущелье Варзоба с теснящимися за ним вершинами главного хребта.

VI.

Мы двинулись в путь в надежде прибыть к вечеру в Кафирниган. Едва оставили мы сады Дюшамбе, как нам повстречался ехавший крупной рысью всадник в европейском костюме, с громадной соломенной шляпой на голове. Поравнявшись с нами, он скороговоркой произнес: “доброго здоровья, господа”, и зарысил далее по направлению оставленного нами Дюшамбе.

Это, как оказалось, был грузин Бахтадзе, единственный предприниматель по части разработки минеральных богатств Гиссарского кряжа. Он ехал теперь обратно из долины Яхсу, где он купил несколько участков под разработку золота.

Файзабад мы миновали очень быстро, наскоро напившись чаю с лепешками. Его красные, необычайно яркого цвета, стены, которыми город обнесен в форме почти правильного четырехугольника, постройки типа, значительно разнящегося от прежде виденных в Гиссаре и Бухаре, со стрельчатыми окнами, куполами и башенками — все это горело на солнце. Яркая зелень садов, тучные пастбища, поля с великолепно уродившейся пшеницей манили нас, но надо было торопиться на Памиры; мы знали, что с каждым днем промедления нам придется в Рошане преодолевать все большие и большие преграды: мы попадали туда в конце лета, когда можно было ожидать на высоких перевалах дождей и даже снега.

Удобная, ровная дорога кончилась с выходом нашим из Файзабада, по миновании которого нам предстояло подняться по [703] тропе на перевал Тиян (Файзабад стоит на 4.000 футов, а Тиян — 5.200 футов над уровнем моря) хребта, отделяющего ущелье Иляк-дарьи от Вахша, Мы были на границе Каратегина с Гиссаром. Пришлось вспомнить утомительные подъемы на Сия-кух и Чарага; та же тропа, делающая бесчисленные зигзаги, те же подъемы и спуски, с той лишь разницей, что дорога на Тиян разработана настолько хорошо, что по ней свободно ходят верблюды, да все горы покрыты яркой зеленой травой, кустарником разных пород и перелесками, добраться до которых было совсем не трудно.

Под самым перевалом по эту и противоположную сторону приютились три небольших кишлака. Мы быстро их миновали и, уклонившись вместе с тропой вправо, в горы, стали спускаться в ущелье Вахша. Нам предстояло ночевать в довольно значительном кишлаке Дагана, на самом берегу реки. Мы прибыли туда поздно, утомленные и пыльные. Несколько вьюков в темноте заблудились и сошли значительно правее кишлака. Пришлось собирать рассыпавшуюся команду при помощи конных туземцев, и только около девяти часов вечера, когда темнота горной ночи спустилась окончательно в ущелье, пришли последние усталые охотники. Спуск с перевала был, как оказалось, значительно труднее, и мы должны были спуститься с высшей его точки в 5.200 до 2.000 футов (на этой высоте стоит Дагана).

Это был последний переход собственно по Гиссару, и отсюда начинались горные области, непосредственно примыкающие к Дар-вазу и Памирам. Надо было проститься с удобными дорогами, пышными встречами и мягкими одеялами, в изобилии постилаемыми нам гостеприимными хозяевами. Впереди предстояли тяжелые переходы по узким горным тропам и карнизам, перед которыми карнизы Тупаланг-дарьи должны были казаться игрушечными.

На ночлеге оказалось, что команда подбилась на ноги так сильно, и в ней оказалось такое количество больных, что потребовалось несколько лишних лошадей для подъема слабых и облегчения вьюков.

В виду этого позвали на совещание Мир-ахура и его помощника Мирза-баши, которого тот выпросил, вероятно, себе для большей важности у гиссарского Куш-беги. Мы изложили наше желание, заключающееся в том, что в Дюрт-кауле нам надо на 8 — 10 верховых лошадей больше, чем требовалось раньше.

Мир-ахур пришел в восторг от этой мысли — ведь насколько прибавится вес его в глазах жителей и туземных властей при виде, что команда, которую он сопровождает, не [704] только пешая, но и конная (в Бухаре пешие сарбазы не в почете, гораздо более шику, по мнению туземцев, когда люди верхом.). При том, чем больше требовать от местных властей именем эмира, тем лучше, ибо у хлеба не без крошек, и в большем деле этих крошек будет тоже больше и ему, Мир-ахуру, и этим же местным властям. А там разве эмир будет разбираться в том, действительно ли в Дюрт-кауле на угощение команды русских вышло 10 фунтов чая, 5 баранов и десятки пудов клевера и ячменя (цифры в счетах, представляемых в таких случаях эмиру, бывают еще более несообразными. Не менее несообразными бывают иногда и предписания из “благородной Бухары” в ее провинциальные города. Так, например, в 1898 г., перед приездом эмира в Керки из Бухары, было прислано керкинскому беку предписание приготовить к обеду его высочества шесть пудов шоколадных конфет для него и его гостей. Бедный бек сбился с ног, ища по лавкам этого количества конфет, среди лета и, конечно, найти не мог. Тогда он, точно выполнил предписание свыше, накупил 6 пудов плиточного шоколада, который был наломан на мелкие куски и так фигурировал, как говорят, на торжественном банкете.)? Ведь каждому из чиновников известно, что, все равно, русские за все платят сами, платят хорошо, значит, и население, привыкшее к беспрекословной дисциплине при неимоверных поборах чиновников, будет сравнительно довольно, и чиновники извлекут каплю меда с общего цветка. Поэтому Мир-ахур с удовольствием согласился достать нам лошадей, и нам пришлось в значительной мере укротить его планы. Зная, что плата, выданная за лошадь на руки чиновнику, никоим образом не дойдет полностью до хозяина, мы просили, чтобы при лошадях были хоть двое из хозяев для ухода за ними. Не подозревая коварства в нашей просьбе, Мир-ахур сделал соответственные распоряжения. За свое путешествие по Бухаре в качестве гостей эмира, что особенно предвкушал Мир-ахур, мы пригляделись ко многому и многое поняли. Мы видели, как те же лица, которые ревниво не допускали нас до платежа за выставляемый нам достархан и считали это нарушением священнейшего обычая страны, в то же время составляли счет своему повелителю, где фигурировали баснословные цифры и цены, словно русские солдаты не пили чай, а ели его наравне с клевером, отпускаемым лошадям. Противодействовать этому не было никакой возможности, и только было вчуже досадно видеть, как богатые и алчные обирали трудолюбивых бедняков именем эмира. К счастию, мы, вопреки всех воплей чиновной толпы, раздавали этим труженикам обильные “селау” (подарок, в роде русского “на чай”), что не возбраняется священнейшими обычаями “благородной Бухары”, и что в достаточной мере вознаграждало их и, по крайней мере, не давало повода думать, что русские даром [706] пользуются делами их рук. Алчность власть имущих доходила иногда до курьезов. Так, тот же достархан, который “по священнейшему обычаю” принадлежит по праву одному лишь гостю, кому он поставлен, зачастую путешествовал с нами сотню, другую верст. Делалось это так, конечно, в захолустных городках и селениях вдали от беков: к часу выезда тарелки с фисташками, урюком, миндалем и тому подобным заметно пустели, и вскоре можно было видеть скачущего во всю прыть халатника, везущего в курджумах эти драгоценности на новое становище, где они располагались снова на своих тарелках, иногда представляя собою удивительные смеси.

Конечно, мы сами не дошли бы до понимания таких манипуляций, если бы не указала нам на это другая заинтересованная сторона — охотники. Ребята, необычайно ценившие подобные гостинцы, которые они собирали, чтобы отвезти к себе на родину при увольнении в запас, и ради этого потихоньку иногда носившие в походе целые фунты отвратительных туземных конфет на бараньем сале, обыкновенно с разрешения нашего брали часть достархана со стола и торжественно делили его между собою. И вот они стали замечать, что эти своеобразные доходы их, уже вошедшие в обычай, стали заметно уменьшаться и иссякать. Догадливые пермяки сразу поняли, в чем дело, и противодействовали бухарским капитанам и подполковникам иногда самым мальчишеским образом.

Обрадованные известием, что завтра переход небольшой, и что на следующий день будут для них лошади, охотники приободрились. Снедков заиграл на сопилочке, купленной им на ночлеге в Чертаке, а на его гармонике играл уже свирепого вида поляк Викла.

Яркое солнце било нам в лицо, когда мы утром 22 выступили из Даганы, вверх по Вахту. Я и Н. Д. впервые сели па своих коней, но вскоре должны были слезть, так как дорога на четвертой версте приняла характер тяжелой горной тропы, усыпанной острым, как ножи, щебнем, за что и все ущелье получило у туземцев название “Дандан-чикан”, т. е. сломанные зубы.

Мы быстро миновали небольшое селение Нурек с сохранившейся крепостью с четырьмя угловыми башнями и приближались к известному в крае месту, где мощный и многоводный Вахш, по обилию воды соперничающий с самим Пянджем, сперт надвинувшимися утесами настолько, что ширина его в некоторых местах не превосходит и десяти сажен. Оглушительный рев громадных волн, с неимоверной быстротой и силой несущихся среди скал, слышен задолго до приближения к известному [707] мосту Пули-Зиндан (про этот мост говорят многие древние мусульманские историки.), перекинутому в самом узком месте реки и дрожащему от напора бешеных волн на скалы, которые послужили ему основанием. Здесь возле моста прилепился домик с террасой, в котором живет наблюдающий, так сказать, смотритель моста; у него же можно достать и чашку зеленого чая и лепешку с горшком катыку.

Но, не доходя еще до этого моста верст двух, на берегу Вахша расположены богатейшие соляные ломки, славящиеся на всю Бухару. Я был поражен сиянием и блеском одной вершины противоположного, левого берега и принял сначала этот блеск за блеск обнаженного пласта слюды. Но, подойдя ближе, я увидел, что эта вершина, насчитывающая не менее сорока сажен высоты, есть пик чистой, как снег, белой и пористой, как губка, поваренной соли. Самая ломка расположена на правом берегу, и, взглянув вниз, на самый берег, мы увидели караван лошадей и верблюдов, нагружаемых чистой белой солью, которую просто, без всяких приспособлений хозяева лошадей выламывали кетменями из отвеса под тем самым местом, на котором стояла в этот момент вся наша команда. Пласт соли выходит и на дорогу, по которой нам лежал путь, в виде невысокого холма, покрытого тонким, местами отпавшим или снятым слоем почвы. Мы с удовольствием взяли для команды несколько кусков прекрасной белой и пушистой, как снег, соли, и, кроме того, я и Н. Д. положили себе в кобуры по куску ее, тщательно завернув хрупкие куски в тряпки, с целью привезти, если удастся, в Самарканд.

Здесь соль добывается только белая, непрозрачная, но я думаю, что если углубиться подальше в недра девственных скал, то можно добраться и до чистой кристаллической.

В Дюрт-кауль (Тут-кауль) прибыли мы благополучно к одиннадцати часам дня, и, таким образом, у нас получилось нечто вроде дневки.

Так подвигались мы к Памирам; миновали кочевья узбеков в Кангуртском амлякдарстве, передневали в Бальджуане, столице бекства, будучи приняты там с особыми военными почестями, благодаря тому, что в нем квартировал целый бухарский батальон, одиннадцатый по номеру. Это дало возможность беку и командиру батальона устроить празднества в честь нас, как служащих в одиннадцатом русском линейном батальоне.

Торжества были настолько необычайны, что нас, офицеров в чине подпоручика” именовали не иначе, как “ваше высокопревосходительство”, преклоняли нам знамена, выставили [708] почетный караул в саду, где мы расположились, и, оцепив его десятком часовых, не давали нам ни днем, ни ночью покоя вечными окликами. Предупредительность и почет были так велики, что солдаты наши заливались от смеха, а мы очутились в таком невыносимом положении, что даже в самые сокровенные минуты чувствовали на себе почтительное око бековских чиновников.

Церемонии парадов и учений бухарского батальона, надо сказать правду, прекрасно обученного по артикулу шестидесятых годов, торжественные визиты к беку и прочее сделали то, что нам не удалось побывать на развалинах старого Бальджуана, древнего Мунка, столицы былого ханства, ясно видимых с балкона бековских убогих построек.

Оставив чересчур гостеприимный город, мы потянулись далее холмистыми хребтами и долинами рек; прошли верховье золотоносной Ях-су; перевалили громадные одиннадцатитысячные перевалы Тальбар и Зах-бурси и 26 июля очутились в Сагыр-Даште, первом селении Дарвазского бекства. А 28 июля в полдень уже были в столице Дарваза, Калаи-Хумбе, перевалив последний громадный, но все же не снежный перевал Хобурабат с мягкими холмистыми очертаниями. На нем мы отвели душу, постреляв в волю так называемых сугуров — особый вид суслика, в Дарвазе достигающий более 20 вершков (когда он сидит на задних лапах). Желтая, очень похожая на лисью шкурка этого зверя ценится у туземцев, которые охотно берут ее на разные поделки, а мясо едят. Между прочим у таджиков Дарваза существует убеждение, что эти сугуры иногда болеют какою-то повальной болезнью, и если зверка, уже зараженного ею, убить и сесть, то люди начинают сами болеть и на третий или четвертый день умирают.

После обычной торжественной встречи мы вступили в чистенький сверх ожидания опрятный и наполненный фруктовыми садами Калаи-Хумб, где решили, узнав все, что можно об отряде генерала Ионова, окончательно установить свой дальнейший маршрут.

VII.

В описываемом мною 1894 году Дарвазское бекство Бухарского ханства, будучи вполне подчинено Бухаре, простиралось от перевала Зах-Бурси на западе и на востоке до хребта, служащего водоразделом между реками Язгулем и Тартангом, приблизительно на меридиане пика Ванновского и Обручева (т. е. 42°). Северной границей его была горная цепь, тянущаяся вдоль притока Вахша — Оби-Хингоу, а на юге — извилистая линия, соединяющая едва ли не высочайшие ледниковые пики Памира, а именно: [710] упираясь в Пяндж на 37°40' широты, линия шла в восточном направлении до пика Сефид-и-Хырс, затем поворачивала на север по хребту того же имени до пика Бенди-Вестхос, далее на пик Мадут, Коомолинг, затем снова резко бросалась на юг по хребту Куг-и-Шива до горы Куг-и-Ляль; от него, перейдя реку Танг-Шива, шла к горе Мадатман и по кряжу, отделяющему эту реку от Пянджа, направлялась к местечку Часноуд и далее по хребту в северо-восточном направлении до пика Ванновского. Юго-западная граница Дарваза была: р. Пяндж от условной, указанной уже выше, точки на 37°40' широты приблизительно до впадения в него притока Оби-Возгин, по которому она направлялась уже к перевалу Зах-Бурси. Эта граница была крайне условна; я говорю про ее восточную и южную часть. Вопрос о том, чем кончится ряд экспедиций генерала Ионова, и в каком духе будет улажен этот спорный разграничительный вопрос, который так или иначе должен был разрешиться, был для Дарваза настолько важным, что сам бек не знал, или, вернее, боялся знать, где кончаются селения, с которых он мог брать подати, и где начинается уже территория Афганистана. Крайняя условность южной границы Дарваза, проведенной по вершинам недоступных ледниковых хребтов, усугубляла неопределенность положения еще и тем, что этой границей делились на бухарских и афганских подданных не только родственные рода населяющих эти неприступные трущобы таджиков и кое-где осевших тюрков, но даже иногда и семьи, находящиеся в родстве. Постоянный переход границы родственниками подданных разных эмиров ради своих семейных и просто обще-материальных вопросов делал эту границу положительно несуществующей, и жирная пограничная черта, так смело и просто проведенная на некоторых картах, конечно, не только не была ничем отмечена в действительности, но просто фактически отсутствовала. Да иначе и быть не могло, ибо сами жители бывшего Запянджского Дарваза на вопросы, обращенные к ним, не всегда одинаково указывали вершины и урочища одного наименования среди той массы снежных и голых хребтов и пиков, из которых исключительно и состоит эта страна.

При всем том так называвшийся до 1894 года Запянджский Дарваз, конечно, не был действительно частью того, так сказать, этнографического Дарваза, который занимал правый берег Пянджа, а являлся лишь административным прирезком к этому бекству и жил самобытной жизнью, не видя у себя ни одного бухарского солдата и весьма редко принимая кого либо из чиновников с правого берега. Еще в таких сравнительно доступных пунктах, как Куф, Шикай, Май-Май и [711] Джумарч, сидели бухарские амлякдары, но далее вглубь темных горных щелей страны чиновный лица Дарваза не любили ездить и предоставляли всему делаться так, как оно уже заведено раньше, обычаем ли или течением событий. При этом в громадной излучине Пянджа от самого Богорака до Ишкашема (в Вахане) затерялись в горных хребтах и ущельях границы трех былых ханств Бадахшана, Шугнана и Рошана, и где начинается одно и кончается другое, за все наше пребывание в Запянджском Дарвазе мог объяснить, правда, великолепно один лишь человек — старшина округа Оби-Патк и Усанг-су, при чем и этот знаток края указал нам некоторые признаки долженствовавших быть границ не так, как они обозначены на карте.

Разумеется, не ленивым и алчным бухарским чиновникам можно было разобраться во всем этом смешении языков, и, конечно, тем более, не ледники Коомолинг и Патк делили Запянджский Дарваз от Бадахшана и Шугнана.

Вся эта обстановка создала в Запянджском Дарвазе такое положение, что были целые селения, которые платили подати и бухарцам и афганцам, и были такие, с которых, казалось бы, подати надо брать бухарцам, но те сами отказывались от них. Были и такие кишлаки, которые не платили подати ни тем и ни другим, а были и такие, которые платили тому, кто в данную минуту скорее может сделать неприятность.

Отсюда происходило, что шугнанцы, афганские подданные, жили в бухарских владениях и уходили, когда хотели, или когда им было это выгоднее, и наоборот. Весь строй жизни основывался исключительно на обычае и совершенно не справлялся с требованиями администрации. Нарушения границы со стороны афганских подданных были почти ежедневны; изредка проделывали то же самое и подданные Бухары. Все эти переходы границ сопровождались стрельбой, убийствами, насилиями и грабежами. В некоторых местностях, как, например, по рекам Оби-Патк и Усанг-су, эти миниатюрные сражения до того вошли в плоть и кровь, что породили обычай, установивший два раза в неделю, по средам и пятницам, взаимную мирную мену награбленным добром и пленными; при чем тот, кто был более счастлив и имел избыток в награбленном скоте и людях, получал за них выкуп хлебом и деньгами.

Вообще же вся граница бывшего Запянджского Дарваза, можно сказать, редко нарушалась Бухарою и всегда Афганистаном, почему влияние первой значительно не доходило до пограничной черты в пользу последнего.

Если прибавить ко всему сказанному, что не только родственные запянджским дарвазцам таджики Рошана, Шугнана и [712] Бадахшана мирно или с грабежом посещали левобережный Дар-ваз, но нередко и мелкие партии афганских солдат из Бадахшанского племени катаган совершали насилия над совершенно, таким образом, отданными на собственное свое попечение жителями, то общая обстановка жизни этой части Дарваза будет обрисована. Одним словом, так называвшийся Запянджский Дарваз в описываемый мною год был почти совершенно отдан на произвол судьбы и случая и не жил общей жизнью с бекством.

Представляя собою ряд горных кряжей, дающих от себя целую серию хребтов второго порядка, средняя абсолютная высота которых достигает 13.000 футов, с вершинами и хребтами, чаще покрытыми снегом, нежели обнаженными, Дарваз представляет собою страну большей частью совершенно неприступных кряжей и глубоких щелей, в которые не всегда заглядывает луч солнца, и в которых бушуют многоводные ручьи и потоки. Эти щели являются единственными артериями жизни края; в них, внизу ютятся кишлаки таджиков, упорно борющихся с суровой мачихой-природой; здесь, благодаря защите от холодных ветров и сравнительно жаркому лету, культивируется виноград, гранаты, урюк, яблоки и злаки — по преимуществу пшеница, поля которой миниатюрными зелеными квадратиками испещряют все доступные склоны гор (пшеница только багарная). Здесь, внизу — царство садов. Но если почему либо кишлаку не удается спуститься в желанное ущелье, тогда он взбирается почти под снеговую линию на самую высоту краев этой щели и образует вместе с такими же, как и он, неудачниками второй ярус селений, значительно отличающихся от первых. Вместо садов там ярко зеленеют одни лишь талы да изредка дикорастущие скрюченные ветрами березы. Поля состоять исключительно из пшеницы (очень немного) и особого рода бобов. Это, так сказать, первая гигантская, резко выраженная ступень-плато на пути из ущелий к ледникам. Далее этого холмистого плато идет гряда камней и скал, венчаемая иногда сначала следующей ступенью холмистых плато, а чаще прямо снегами, фирном и льдом.

Все сказанное сейчас прямо относится к правобережному Дарвазу; что же касается Запянджского, то относительно его надо сгустить лишь вдвое краски, и картина будет верная. Группа ледяных колоссов, как Патк, Коомолинг, Мадут и Эш, уступающих по высоте своей и величине ледников разве одним лишь Гималаям, как бриллиантовой короной, венчает Запянджье и в своей неприступной силе заставляет могучий Пяндж совершить громадное обходное движение в 380 верст у их подножия. Совершенное отсутствие мостов, громадная [713] быстрота течения (от 15 до 25 футов в секунду) и опасность переправы на утлых сомнительных гупсарах через могучий многоводный и доходящий до 100 сажен ширины поток, каким является Пяндж, вместе с не обещающими ничего приятного ледниками, стоящими в центре этой дуги, делают то, что [714] охотников побывать там не находится. Только наиболее доступный кусок крайнего восточного участка от кишлака Джумарч до Гумай был пройден до 1894 года, результатом чего явилось нанесение частью расспросного, частью пройденного пути от этого Джумарча до ущелья реки Танг-Шива.

Население Дарваза состоит исключительно из нескольких родов горных таджиков, к которым примешиваются в Запянджском Дарвазе бадахшанцы племени катаган (кажется, узбеки.). Всего населения в обеих половинах бекства насчитывается от 30 до 40 тысяч человек, и подробное распределение его лица, интересующиеся этим, могут найти в статьях “Военного Сборника” г. Арандаренка за 1883 год под названием “Дарваз и Каратегин” и также в небольшом очерке г. Февралева за 1895 год. Кроме того, по этой отрасли имеется еще труд капитана Покотино. Все означенные здесь авторы, судя по содержанию их трудов, сами в Запянджском Дарвазе не были; труд г. Арандаренка, хотя теперь уже и несколько устаревший, ближе всех соответствует той обстановке, какую нам пришлось видеть в экспедицию 1894 года при движении через весь Дарваз от Сагыр-Башта до Часноуба.

Дарвазские таджики исповедуют учение Сунни (мусульмане-сунниты) и являются аборигенами страны, с незапамятных времен осевшими здесь в этих подледниковых трущобах. Все они исключительно земледельцы и отчасти скотовладельцы. Вследствие ли местами абсолютного отсутствия дорог или по какой либо иной причине, лошадей во всем Дарвазе имеется, можно сказать, ничтожная цифра. За весь путь по этому бекству нам удалось видеть лошадей только лишь по ущелью Пяндж, в Сагыр-Даште и по Оби-Хумбоу. В качестве кустарного промысла среди таджиков можно лишь встретить приготовление маты и веревок. Наличность железа по течению Ванча и отчасти реки Курговата создала для правобережного Дарваза род, если можно так назвать, обрабатывающей промышленности. Грубые железные изделия в виде топоров и ножей идут из Пошхарва и Курговата в Калаи-Хумб, где обмениваются на ткани, чай, хлеб и прочее. Отсюда ясно, что Дарваз сам собой существовать не может и получает все необходимое с двух сторон: с запада из Кулябского и Бальджуанского бекств и с юга по так называемой индийской дороге вниз по Пянджу, чем особенно пользуется запянджская половина бекства. В 1894 году нас вначале удивляло большое количество предметов с английскими клеймами: скатерти в Калаи-Хумбе оказались английские, ножи английские, то же можно сказать про зеленый чай, [715] сахар-леденец и далее штиблеты, которые нам показывал в виде хвастовства дарвазский бек. Очевидно, доставка товаров из Индии вниз по Пянджу, по дороге, до которой добирался знаменитый эмир Бухары, Абдуллах-хан (Шейбанид), возможна, чем и пользовались умелые англичане (Индийская дорога идет от кишлака Бароу через Джумарч, Гумай, Ротау, по ущелью Танг-шива, чрез лазуревые копи возле озера Шива, где переходит непосредственно в ущелье Пянджа и далее направляется по Ишкашему и Гиндукушу.). Понятно, какую важную роль в жизни страны играют дороги. Жители и администрация отлично понимают их значение, и забота о путях сообщения в Дарвазе может служить образцом не для одной только матушки-России. Где видано, чтобы на населении лежала особая натуральная дорожная подать!... Когда команда наша спустилась с перевала Хобу-Рабат в Рабатскую щель, то первое, что бросилось нам в глаза, это команда рабочих, высланная за несколько верст из близ лежащих селений для расчистки пути от могущих быть обвалов щебня. Балконы, которыми изобилует участок конной дороги между Даштаком и Джарфом по Пянджу, и многие такие же места по Оби-Ширин поддерживаются в удивительной исправности. Местами можно видеть над существующим балконом другой, старый, в виде остатков укрепленных в отвесную скалу балок и настилки. И всегда, когда видишь это хрупкое сооружение в буквально отвесной стене над бушующей мощной рекой в нескольких десятках саженей над водой, невольно удивляешься изумительному терпению и настойчивости этих полудикарей, так глубоко проникшихся убеждением, что первое условие их существования есть дорога. Сколько опасности и, вероятно, жизней стоит каждая верста такого пути, и каким варваром надо быть, чтобы решиться разрушить какой либо карниз или балкон, что нередко случалось в истории Дарваза во времена его политической самостоятельности!

Так как лето в этой стране продолжается всего четыре месяца, при чем под понятием лета надо разуметь лишь отсутствие нового снега, то и дороги, сообразно с этим, в общем открыты для пользования всего лишь треть года. Запянджский Дарваз поставлен в этом отношении в еще более невыгодные условия.

Если ко всему сказанному прибавить, что с востока к административному Дарвазу примыкают почти такие же по своей географической физиономии, бездорожью и неприступности ханства, как Рошан, а на юге несколько более доступные Шугнан и Бадахшан, то общая картина этого самого западного угла Памира будет достаточно ясна. [716]

VIII.

Если обратиться к несложной истории Дарваза, то, к удивлению, мы увидим, что это крошечное по количеству населения ханство весьма лишь недавно потеряло свою самостоятельность.

В 327 году до P. X. Александр Великий, будучи, вероятно, в то время после похода в Самарканд в Бактрах, предпринял поход в гористую часть Сыдианы. Он двинулся из Ширабада, куда, вероятно, заблаговременно переправился из Бактр, в Термед (Термез), Кувадиан (Кабадиан), Куляб, Сары-пуль, Гарм и назад через Кафирниган, Гиссар, Сары-Джуй, Дегинау (Денау) в Термез (Макшеев.). Из этого маршрута видно, что сам Александр в Дарвазе не был; но отдельный отряд его, под командой Кратера, прошел через западные области Памира и через Бадахшан возвратился в Бактры, откуда Кратер двинулся в Индию. Несомненно, что Дарваз в этом случае сыграл роль ворот для колонн великого завоевателя. Сообразуясь со степенью наименьшей трудности пути, можно с никоторой достоверностью полагать, что Кратер в Бадахшан прошел не иначе, как по изложенной выше индийской дороге, т. е. Калаи-Хумб, Джумарч, Гумай, оз. Шива и с него поворот к Файзабаду, а оттуда уже в Припянджскую равнину. Между тем правители Дарваза приписывали себе происхождение от Александра (Муркрофт.); таким образом, является неясным, каким путем ханы эти считали себя его потомками. Или здесь вымысел, желание, проглядывающее буквально везде в Средней Азии, освятить все именем легендарного героя, или, быть может, впоследствии остатки рухнувшего греко-бактрийскрго царства попали в трущобы Дарваза и таким образом передали его правителям имя Двурогого.

Как никак, а владетельные князья Дарваза считали себя его потомками. Забившись в неприступные теснины, Дарваз существовал сравнительно спокойно, находясь рядом с такими неуживчивыми соседями, как Бухара, Гиссар, Кокан и Бадахшан, и только экономическая немощь заставляла его зачастую связывать свою судьбу с судьбой этих ханств.

Шахи управляли ханством почти непрерывно весьма долгое время, и народная память насчитывает их, как потомков Александра Великого, около 100 человек, перебывавших последовательно на престоле. Так шло до вступления на престол Бухары знаменитого Шейбанида Абдуллах-хана, который (1538 — 1597 гг.) в поисках пути в Индию и минеральных богатств, [717] по слухам находящихся в недрах Дарваза, подчинил его своей власти. Но расчеты оказались неверными; рубины и лазурь действительно были и есть, но не в Дарвазе, а в соседнем Бадахшане, а путь в Индию, вероятно, не оправдал надежд Абдуллах-хана, так как в настоящее время из всего, что только хоть косвенно может напомнить об имени этого просвещенного государя, осталось одно название кишлака “Рабат”; надо думать, название это кишлак получил от находившегося невдалеке рабата, о которых так заботился эмир во всю вторую половину своего царствования (Вамбери: “История Бохары”.). Но все же есть некоторые данные предполагать, что Абдуллах-хан упорядочил движение по этому пути, понастроил караван-сараи и завел штат их смотрителей. При нем же столица Дарваза стала называться Калаи-Хумбом (хумб — в переводе обозначает горшок) по той якобы причине, что в городе остался мраморный сосуд, существование которого приписывается какому-то потомку Александра Великого (в городе действительно есть какое-то высеченное в мраморной глыбе углубление в виде чашки, но, кажется, происхождение ее очень недавнее.). После смерти Абдуллах-хана престол Дарваза снова перешел в руки его прежних шахов и в это время история ханства была ознаменована рядом войн с соседними ханствами большею частью оборонительного и редко завоевательного характера.

Так продолжалось до начала девятнадцатого столетия, когда на ханство стали упорно наседать Бадахшан, Балх и Гиссар. Так, в 1830 году правитель Балха, Мурад-бек, сделавший свои владения почти независимыми от Бухары, из желания подчинить себе соседние ханства двинулся на Бадахшан и, заняв его, втянулся невольно в войну с Дарвазом. Но предприятие это ему решительно не удалось, вероятно, вследствие того, что Мурад-бек вел операции в то же время с Шугнаном, Бальджуаном и Гиссаром и должен был силою удерживать Кур-ган-тепе и Кабадиан. Как никак, а дарвазцы изгнали воинов Мурад-бека. В то время правил Дарвазом Шах-Турк (1822 — 1830), а после его смерти — Ибрагим-шах (1830 — 1837). Повторенная несколько раз попытка со стороны Мурад-бека покорить ханство была также неудачна и послужила лишь поводом к ряду завоевательных войн уже со стороны Дарваза. В период с 1845 года по 1863, в правление Шаха-Измаила Дарваз дошел до апогея величии и при нем же снова сошел до степени третьестепенного ханства. Но в этот период к своим владениям Шах-Измаил присоединил сначала Каратегин, затем Шугнан и наконец Куляб и даже Гиссар. Но на [718] этих операциях он и должен был кончить. В одном из сражений с кулябцами Шах-Измаил был разбит и взят в плен (Арандаренко: “Дарваз и Каратегин”.).

После Шаха-Измаила преемники его почувствовали, что Дарваз не может устоять против усилившихся за их счет соседей, и стали искать номинальной зависимости от Бухары. Эта условная зависимость быстро превратилась в фактическую, и Дарваз, как самостоятельное ханство, перестал существовать. Последний родовой шах его, Сарыджадин-шах, был отправлен властью эмира в Бухару, где и поселен с лишением своего сана. Конечно, занятие ханства бухарскими войсками не обошлось без сопротивления недовольных горцев, но в конце кондов в 1877 году Дарваз был окончательно превращен в бекство Бухары.

Таковы сведения по части Дарваза; удаленный от населенных центров, он естественно не мог играть более видной роли в общей жизни страны, кроме той, какая выпала ему в виде последнего убежища всех недовольных. Неприступные горы служили достаточной гарантией для существования свободолюбивых отщепенцев. Вот почему некоторые ученые возлагают большие надежды в своих трудах по части лингвистики и этнографии на Дарваз и прилегающие к нему и жившие одной почти жизнью Каратегин и Шугнан с Бадахшаном. При этом, надо оговориться, последний, как скрывающий в своих недрах такую приманку, как рубины и лазурь, имеет более бурную историю, особенно его юго-западная часть, значительно более доступная в смысле дорог, значит, более населенная. Да, кроме того, и самое географическое положение его под боком у Балха неминуемо должно было отразиться на жизни страны.

Самый город Калаи-Хумб приютился на небольшом, нешироком пологом языке, образовавшемся от впадения в Пяндж ручья Оби-Хумбоу; это — единственная, можно сказать, во всем Дарвазе ровная площадь по всему бассейну Пянджа, допускающая расположиться сколько-нибудь значительному селению так, чтобы хватило места и на базар, и на сады, и даже дворы. Эти последние обыкновенно отсутствуют в кишлаках Дарваза, и вместо них дворами служат по недостатку ровных площадей крыши домов, расположенных ниже.

Многоводная и чистая Оби-Хумбоу, беря начало в ледниках Дарвазского хребта, в Калаи-Хумбе является мощным потоком, обтекающим городок с правой стороны, где он и вливает свои чистые воды в мутную воду Пянджа. Падение ущелья Хумбоу весьма значительное; беря свое начало в ледниках на [719] высоте более 12.000 ф., река, пробежав 46 верст, впадает в Пяндж на уровне 4.500 ф. абсолютной высоты, т. е. более 170 фут падения на версту. Понятно, что кажущаяся на первый раз сравнительно ровною узкая площадь, на которой вытянулся вдоль по реке город, принуждает и сады и дома располагаться ярусами или уступами. Горы обоих берегов Хумбоу так близко надвигаются к реке, что дают не более 50 сажен в каждую сторону сравнительно ровной площади и высотой своею буквально давят селение. Однако, по самому берегу Пянджа они оставляют значительно больше ровного пространства, которое и поспешил занять Калаи-Хумб. Если взглянуть на этот последний с какого либо утеса берега реки, то план городка, вверху сливающегося с садами и постройками выше его лежащих селений, представляет собою подобие молотка, ручка которого расположена по Хумбоу, а самый молоток лежит на берегу Пянджа.

Несмотря на то, что Калаи-Хумб является самым захолустным городом восточной части Бухары, он более всех виденных нами центров походит на город. Главная, базарная, улица широка, чиста и пряма; домики, хотя такие же убогие, как и везде, выглядят чрезвычайно опрятно. Большинство их, равно как и базарные постройки и казармы двух рот седьмого бухарского батальона, оштукатурены белым алебастром и раскрашены серой краской по трафарету, вероятно, единственному в городе, судя по рисунку. Въезд в город с дороги из Сагыр-Дашта, тянущейся вдоль пригорода, около трех верст, совершается через весьма исправный с перилами мост через Оби-Хумбоу, на котором в день нашего приезда был поставлен бухарский караул.

Обилие алебастра сказалось в том, что даже некоторые заборы садов были им обмазаны. Сады городские полны смоквы, гранатника и винограда. Яркий солнечный, хотя и довольно жаркий, день придавал всему селению необычайно веселый, цветущий вид.

На первый взгляд, благодаря трем, четырем улицам, Калаи-Хумб представляется довольно значительным, но вскоре при первом повороте направо или налево, когда сквозь яркую зелень неожиданно начинает просвечивать мутный и бурный Пяндж, иллюзия пропадает. Собственно весь город состоит из садов с постройками, тянущимися выше по Хумбоу, базара, где больше всего можно встретить табак и сушеные яблоки, казарм бухарских солдат, десятков трех обывательских домов, служб бека, мечети и, наконец, крепости, “калы”, как их везде называют, выходящей на самый Пяндж, с велико-лепным бековским садом. Вот и весь Калаи-Хумб. На противоположном берегу внизу почти отвесного ущелья под [720] скалами приютился небольшой кишлак, а по этому берегу, как вверх на восток, так и вниз на юг к крепости Шикаю (в Хумбе Пяндж резко меняет свое западное направление на южное) виднеются карнизы и балконы, висящие на высоте почти пятидесяти сажен над водой.

IX.

В Калаи-Хумбе нам отвели великолепный сад, соседний с “калою”, в котором предложили нам дом, весьма хорошей постройки, для помещения всей команды. Мир-Ахуру отвели, по обыкновению, поблизости особое помещение. Здесь нам предстояло, воспользовавшись дневкой, окончательно решить, в каком направлении надлежит двинуться команде на соединение с памирским отрядом.

Как только церемония почетных караулов и представлений кончилась, и мы несколько отдохнули, мы пригласили к себе Мир-Ахура и поручили ему узнать и добыть знающих людей, которые могли бы дать нам хоть некоторые указания. К вечеру сведения эти были собраны и были весьма неутешительны. Таджики, только что пришедшие из ущелья Бартанга, в один голос показали, что Таш-Курган занят афганцами; то же подтвердили и чиновники. Мало того, мы узнали, что и весь Рошан, не исключая и Калаи-Вамара, наполнен афганскими отрядами, которые, как будто бы, с каждым днем прибывают. Из Запянджского Дарваза ходят слухи, что там афганцы давно уже хозяйничают, и бек давно уже не посылал туда своих чиновников.

Мир-Ахур, который, видимо, как огня, боялся нашего дальнейшего движения, был очень доволен собранными сведениями и не скрывал этого. Когда же мы излагали ему свои соображения по поводу дальнейшего пути, то он испуганно просил оставить его в Калаи-Хумбе и повторял, что он от эмира имеет приказание не делать того, что могло бы породить недоразумения с афганцами. После этого мы более уже не беспокоили Мир-Ахура.

Тем не менее, в Калаи-Хумбе боязнь нашествия афганцев была так сильна, что иной темы разговора трудно было и услыхать. Везде говорили о грабежах приграничных кишлаков, особенно на левом берегу Пянджа, говорили об угнанном скоте, взятых в плен жителях и т. п.

Оставшись одни, Н. Д. и я начали измышлять способы, как бы пройти чрез сплошную линию афганских пикетов и отрядов. Нам было ясно, что все известные нам дороги заняты: стало быть, приходилось или отказаться от дальнейшего [721] движения и, после целого месяца напряженного похода, двинуться назад или искать людей, которые могли бы провести наш отрядец путями, известными только им одним и оставшимися почему либо без наблюдения со стороны Афганистана.

На следующий день, двадцать девятого мы отправились к беку. Он оказался еще молодым человеком, лет тридцати пяти, и звали его Назыр-бий-дот-ха (т. е. генерал-майор). Встретил и принял он нас радушно и весьма просто. Водил нас по всему дому, показал прекрасный сад, выходящий на Пяндж, пущенных туда павлинов и косулю. Видя, что я очень интересуюсь стариной и рисунками резьбы по дереву, бек показал мне прекрасной работы, но, к моему разочарованию, новые двери его приемной, с резными украшениями, показал две входные сырцовые башни калы и вообще был чрезвычайно внимателен.

За столом, покрытым еще не смытым куском бязи с английским клеймом и с такими же ножами и вилками, мы провели в обществе Назыр-бия едва ли не два часа. В его свите состоял и командир седьмого бухарского батальона, очень плотный мужчина в каком-то фантастическом кафтане с эполетами, выстриженными из золотой бумаги. Видимо, бек не очень ценил внутренние качества этого воина, так как не скрывал своего пренебрежения к нему даже при нас.

Узнав цель нашего движения — соединиться с отрядом Ионова, он что-то насмешливо сказал полковнику, при чем тот потупился. Оказалось потом, как выяснилось при дальнейшем более откровенном разговоре, что бек попрекнул командира батальона тем, что в Запянджском Дарвазе, где особенно необходимо присутствие солдат, нет ни одного человека их, а в Калаи-Хумбе держатся две роты.

Мы, конечно, очень удивились этому обстоятельству, особенно после того, как узнали, что грабежи со стороны афганцев за последнее время превратились в прямой оброк.

— Мы не можем выставить туда солдат потому, — улыбаясь сказал бек, — что афганцы, увидя наших воинов, могут окончательно занять всю страну вплоть до Пянджа и перебить всех солдат.

— Да, но ведь на то и солдаты там должны быть, чтобы не допускать этого, — заметил я: — так, например, Бальджуанский бек говорил нам, что в прошлом году 11-й батальон ходил усмирять Урта-Тугай (спорный остров на Пяндже).

— Ну, то в Бальджуане, там солдаты хорошо обучены, вот, ведь, вы идете же в Рошан и ничего не боитесь, — возразил бек.

— Мы не сами идем, а исполняем, что нам приказано. Назыр-бий только вздохнул; видно было, что это — у него [722] наболевшее место, и что цену своему святочному воинству он знает. Действительно, проходя мимо караульного помещения бухарских солдат, мы увидели там среди курковых даже простые фитильные ружья.

Во время этого визита, благодаря любезности бека, обстановка, в которую мы попали, стала нам ясной. Не имея точных сведений о движении наших отрядов, бек сообщил, что вообще он слышал, будто русские приближаются сюда, но что к границам пока подходят одни лишь афганские войска. Вследствие этого кишлаки по течению Язгулема и весь Запянджский Дарваз в особенности находятся в полном неведении, что с ними будет. Афганские разведчики бродят по всем селениям, высматривая, не идут ли и с запада русские, так как слух о нашем движении дошел уже до них.

При этом бек с хитрой улыбкой спросил нас, сколько еще войск идет сзади нас. Мы ответили, что больше никого нет. Он многозначительно умолк, но потом сказал:

— А в Рошане говорят, что за вами идут еще солдаты. Мы улыбнулись.

— Может быть, бек спросит об этом Мир-Ахура, — добавил Н. Д. Мир-Ахур, сидевший, как на иголках, и с теми же страшными глазами, какие мы видели у него в ущелье Тупаланга, стал что-то горячо говорить.

— Мир-Ахур уговаривает меня отсоветовать вам идти дальше, — вдруг, улыбаясь, сказал бек, — может быть, вы оставите его здесь отдохнуть.

— Нет, нет, эмир приказал мне сопровождать команду до самой границы, и я не смею ее оставить, — заговорил Мир-Ахур, — я должен только предупредить, что дальше границы я не имею права ехать, и там пусть офицеры делают все уже без меня.

— Я не знаю, когда кончится эта война, — в раздумье промолвил бек, — знаю, что афганцы нападают на моих жителей, грабят их и уводят на продажу в Рошан, и что край стал нищий совсем. Простым мирным жителям не дают прохода: как увидят, так и подстрелят.

После долгих разговоров мы наконец условились, что двинемся через Запянджский Дарваз и просим только дать нам хорошего опытного проводника и две или три лошади, так как всех своих, при двух больных охотниках и лишних вьюках, оставляем здесь на попечение бека.

Исходя из того, что ни количество патронов, ни сухарей не дают нам возможности рассчитывать более, как на 8 дней, в крайности 10 дней похода впредь до соединения с нашими, мы выработали следующий проект. [723]

Переправившись через Пяндж у Развая, возможно быстрым маршем двинуться вверх по Оби-Ширин, перевалить ледники Коомолинг или Мадути, спустившись в ущелье реки Танг-Шива, направиться или в Калаи-Вамар, если он занят незначительной партией афганцев, а если в нем окажется более значительный отряд, то попытаться пройти южнее, например, на Калаи-Бар-Пяндж. Во всяком случае не удаляться от Калаи-Хумба дальше в переходов по недостатку сухарей и чая. Таким образом, при удачном движении в шесть суток без дневок мы могли надеяться пройти следующий маршрут: Калаи-Хумб — Хыркат, Хыркат — Мадут, Мадут — перевал Язгулем, Язгулем — Муда-хырс, Мудахырс — Сепун-Дашт, а оттуда, смотря по обстоятельствам, или Калаи-Вамар или Бар-Пяндж. Идти прямо на Калаи-Вамар через Патк мы не рассчитывали потому, что сведения, собранные нами, говорили за то, что он занят скорее значительным отрядом афганцев, нежели простым разъездом.

Если же ни там, ни тут мы не войдем в соприкосновение с нашими разъездами, то будем иметь возможность с сухарями уйти к кишлаку Варф, где можно, по словам бека, достать хлеб.

Случилось же не так.

Утром тридцатого команда в сопровождении Мир-Ахура и двух бухарских офицеров, в руках у которых было по топорику в знак их сана (миршаб — нечто в роде нашего полицеймейстера) (Ханыков в своем описании Бухарского ханства говорит, что топорик обозначает чин паруаначи (парваначи), стр. 183.), потянулась к месту переправы. Пройдя версты три, мы остановились у одной отвесно опускающейся в реку скалы, возле которой было нечто вроде отмели и крошечный затон. Несколько в стороне виднелся кишлак Развай. Здесь, на этой отмели стояло человек восемь голых, с повязанными поясницами и бронзовым мускулистым телом, таджиков, у берега был привязан за камень крошечный плот, составленный из двадцати гупсаров (надутых воздухом бараньих шкур). Сознаюсь, что, при виде ста-саженной ширины бушующей и ворочающей громадные камни реки с ее бешеными волнами и бурунами и такого утлого и несовершенного инструмента, у меня, как говорится, екнуло сердце. Я сам вырос на Волге и бывал в “речных”, так сказать, переделках, но тут выходило что-то новое и чреватое чересчур уж сильным ощущением.

Солдатики приумолкли и стали совсем серьезны. Стали развьючивать лошадей и ишаков. Один молодой таджик с необычайным старанием, красный, как рак, надувал ртом гупсар. Затем, кончив эту работу, он взял одну лошадь, снял [724] с нее уздечку и, захватив под мышку свой гупсар, направился к воде. Едва вышел он из затона на струю, как моментально спрыгнул с коня в воду и, держась правой рукой за гриву лошади, а левой подминая под себя выныривающий наружу гупсар, был подхвачен бешеным течением, и вмиг голова его в грязной тюбетейке да безумно раздувающиеся ноздри фыркавшего от ужаса коня пропали среди гребней валунов. Минуты через три он едва заметной фигурой показался на противоположном берегу, версты за полторы от нас. Лошадь, по словам одного из таджиков, вытащили потом. Впоследствии оказалось, что пловец чего-то не рассчитал и, подхваченный сильной струей, не мог выйти на обычный пункт высадки и долго бился в бурунах, среди острых камней, много ниже намеченной им точки, при чем как сам, так и лошадь были в кровь избиты волнами об эти камни.

Очередь была за нами. Команда видимо трусила, нужно было подать пример. Я предложил Н. Д. вполголоса разделиться так, чтобы на каждом рейсе был кто-нибудь из нас, так как плот мог вместить всего лишь шесть человек.

— Нет, по-моему, лучше проделать это так, как будто это самая простая невинная штука, — также тихо шепнул он мне: — мы поедем первые, а охотники, увидя это, прибодрятся.

Я согласился. Подмосковный был бледен и порывисто топтался между вьюков, а за ним стоял охотник Колосович, также бледный со стучащими зубами. Они оба вчера с ужасом слушали наши предположения насчет дальнейшего пути и афганцев. Теперь их отчаянный вид положительно мог повлиять на команду.

Н. Д. стоял и злобно посматривал в их сторону.

На гупсары была брошена сложенная вчетверо кошма; на нее пошло еще что-то так, чтобы можно было сидеть не по пояс в воде и не замочить патронов.

— Подмосковный, садись! — крикнул Н. Д., когда все было готово.

Тот словно подскочил, с исковерканным от ужаса лицом он бросился на плот и грузно сел; глаза его были безумно устремлены на нас, но видно было, что ничего не видели. Сели мы, Мир-Ахур и еще один охотник; нам на колени были положены цинковые коробки с патронами. Двое таджиков по пояс в воде повели плот вверх по заводи к отвесной скале, на которой стояли еще трое, при чем один с веслом. Едва мы поравнялись с ними, как один из таджиков веслом ударил по углу плота, и все трое бросились в воду, уцепившись руками за веревки гупсар. В момент нас подхватила волна на свой гребень, и мы понеслись. Я посмотрел на часы, [725] чтобы заметить минуту отплытия. Таджики работали ногами и цепко держались за веревки. Двое сидели с нами и веслом подгребали то с той, то с другой стороны. Нас буквально заливали волны; перед глазами неслись берега. Мир-Ахур читал молитву; Подмосковный с посинелыми губами был неподвижен. Я заметил, что гупсары от тяжести сидящих стали сильно выпускать воздух; таджики дружно бросились, отплывая от одного к другому, и, не переставая работать по воде ногами, по очереди надували слабеющие шкуры. Остальные криком подбадривали товарищей.

Нас так же, как и предыдущего молодца с лошадью, пронесло течение значительно дальше намеченного места, и мы долго не могли выбраться к берегу, но в конце концов вышли. Перевозчики объяснили, что в этом году вода слишком высока, и потому течение особенно быстро, почему они и не могут сладить; при этом в утешение рассказали, что если бы мы не успели привалить вон к тому выступу, то тогда совсем было бы плохо, и что там в прошлом году погибло трое хороших гребцов.

Оказалось, что мы в пять минут сделали таким образом две версты, — скорость почти железной дороги.

Переправа команды тянулась невыносимо долго. Пока гупсарный плот отведут вверх по берегу версты на две и затем переправят его таким же способом на тот берег, как и мы перебрались сюда, затем на него усядутся люди, предварительно подтянув этот плот на старое место, — времени шло чрезвычайно много. Команда должна была переправиться в два приема, что еще более затянуло переправу.

Наконец, к одиннадцати часам весь отрядец довольно благополучно был переправлен на левый берег Пянджа, и вымоченные с ног до головы солдаты закопошились у ишаков, навьючивая на них мокрые мешки и кошмы. Вскоре тронулись. Тропа версты три шла вдоль берега по песчаной узкой отмели, но вскоре мы повернули круто на юго-восток и стали втягиваться в узкое темное ущелье реки Оби-Ширин. Шум от несущейся каскадами реки заглушал говор людей. Седая пена сверкала в мокрых черных камнях, отвесные скалы теснили ущелье. Синее небо светилось где-то высоко над головами. В узком коридоре стоял полумрак. Всюду видны были одни лишь голые скалы и стены. Начались узкие, не шире четверти аршина карнизы и крутые спуски над бушующим потоком. От массы валяющихся на пути камней и щебня движение было несколько затруднено. При том подъем, общий всему ущелью, с каждой верстой вперед становится все более и более значительным. Возле кишлака Кугас ущелье несколько уширяется, и картина становится более освещенной солнцем. Внизу у реки видны небольшие сады [726] с урюком и яблонями. Зеленеет несколько полос запашек. Вместо заборов и дувалов кишлак огорожен камнями, сложенными в виде стенки при очистке нужных под посев площадок.

Горы и попадающиеся изредка холмистые крутые контрфорсы лишены растительности; только внизу, ближе к реке они покрыты невысокой травкой и низкорослым кустарником. Однако, чем выше по ущелью, тем и трава и кустарник становятся гуще и сильнее и на высоте кишлака Буджум — боле показались внизу в узкой щели Оби-Ширин рощицы арчи и низкорослой скрюченной от ветров горной березы.

Пройдя бедные лачуги Кугаса, мы остановились на отдых в кишлаке Згар, отстоящем от первого верстах в пяти и раскинувшемся на двух полноводных ручьях, вливающихся в Оби-Ширин с левобережных гор. Это селение значительно крупнее всех, расположенных по эту сторону ледников Патка, начиная с Кугаса и до Хыджвана; сакли в нем выглядят и чище и крупнее; есть сады, и видны даже запашки.

Лежа на разостланной кошме и попивая жидкий зеленый чай, который приходилось сильно беречь, мы узнали от словоохотливых таджиков, что недавно возле кишлака Мадута показалась партия афганских разведчиков. Это было уже по сю сторону перевалов и всего в 35 верстах от нас; требовалась большая осторожность, особенно когда стало известно, что и в Дыроу, нашем сегодняшнем пункте ночлега, еще вчера был один такой шугнанец, который выспрашивал жителей о движении русского отряда.

— Почему же жители не задержали его, ведь они знали, что этот разведчик им же потом сделает что-нибудь плохое? — спросил я.

— Зачем трогать его? Он — такой же бедный человек, как и мы, при том у него есть здесь родственники. Лучше совсем их не трогать, а то афганцы могут прийти и сделать жителям много зла.

— Откуда же придут афганцы, когда до Калаи-Вамара чуть не 80 верст, да еще через ледники? — возразил я.

— Они появляются возле Мадута через перевал Мадут, а это гораздо ближе.

Из Згара дорога перешла на правый берег Оби-Ширин и, круто поднимаясь по обрывистым контрфорсам над глубокой отвесной щелью, на дне которой протекала река, довольно благополучно привела нас к кишлаку Дыроу. Попавшиеся нам на пути два селения: Буджум-поен (т. е. нижний) и Буджум-боле (верхний), были необычайно бедны; жителей не было видно, словно кишлаки вымерли. [727]

Дыроу оказался еще более бедным поселком. Расположенный на площадке высоко над Оби-Ширин в том месте, где из ледников Май-Майского перевала спадает в эту реку ручеек, он занимает всего не более полутора десятин мокрого луга, по которому во всех направлениях разлились студеные змейки воды. Сады Дыроу раскинулись выше по реке, но относительно кишлака они стоят ниже, прижавшись к отвесной желто-коричневой скале, из которой также во многих местах сочится вода.

Вообще подледниковая зона Запянджского Дарваза настолько обильна водой, что в описываемый период лета (июль) она представляет собою почти сплошной зеленый мокрый луг вплоть до пояса голых скал, начинающегося приблизительно с 10.500 футов.

Несмотря на то, что мы сделали всего лишь 30 верст, мы пришли в Дыроу вечером после заката солнца, усталые и измученные тяжелой дорогой со спусками и подъемами с трясущимися под ногами пешехода карнизами и мостами. Едва мы стали на ночлег, как сырой, пронизывающий холод охватил нас и заставил сразу надеть шинели.

Бедность в кишлаке была такова, что мы впервые не могли достать себе даже старой джугаровой лепешки, несмотря ни на какие старания Мир-Ахура, надо правду сказать, более старавшегося для себя. Пришлось развести огонь и попросту напиться чая с сухарями. Потом, часам к десяти, был готов обед, состоявший из чего-то похожего на суп из баранины, которую везли из самого Калаи-Хумба. Видно было, что на пополнение продовольствия в этой стране рассчитывать было совершенно невозможно. Мир-Ахур был очень недоволен, особенно тем, что, не желая есть нашего солдатского на этот раз неважного супа, должен был довольствоваться куском курицы, взятой им в Хумбе.

Что особенно поразило нас в Дыроу, — это необычайно большое количество слепых. Вернее, я не видел ни одного из его обитателей, конечно, тех, кто был возле нас, без какой либо глазной болезни. Слепых на один глаз было не менее половины из присутствующих; были и совсем слепые. Особенно был жалок мальчик лет двенадцати, приведенный аксакалом с какой-то пузатой бандурой для развлечения нас и Мир-Ахура. На обоих его глазах были отвратительные бельма; он лишен был зрения уже более 5 лет. Грустно и застенчиво сел он по-мусульмански под дерево и, перебирая пальцами струны своего инструмента, тихо начал подпевать. Видно было, что он играет и поет больше для себя, нежели для нас. Так и казалось, что в его песне есть одна мечта, одна просьба — увидеть еще хоть раз солнце. [728]

Да и все жители Дыроу были как-то степенно тихи и грустны. Видно, что нужда и неприветливая угрюмая природа тяжелым гнетом легла на все их миросозерцание. Конечно, целая толпа голодных и оборванных таджиков просила нас поделиться хиной. Злокачественные лихорадки и здесь, среди мира скал и снегов, измучили бедняков, и те, как особого дара, просили этого горького целебного порошка, только по наслышке зная, что у русских есть какое-то средство от ужасного бича всего Туркестана и даже Памиров. Мы делились, как могли, но должны были думать и о себе; тем не менее, роздали едва ли не сорок приемов хины.

Но вскоре нам пришлось быть участниками еще несравненно более грустной сцены.

Среди общего говора осаждавшей нас с просьбами о хине толпы совершенно неожиданно послышались какие-то дикие выкрики и голоса протеста. Я приподнялся и увидел, что какая-то женщина рвется к нам, но ее не пускают мужчины. Мы приказали пустить и спросили, что ей надо. Это оказалась худая простоволосая седая старуха с изможденным лицом и костлявыми, как у скелета, руками, едва прикрытая своею когда-то бывшею, должно быть, белою рубахою. Нервно жестикулируя, она что-то крикливо говорила и чего-то требовала. Через Подмосковного и Мир-Ахура добились наконец, что она просит какого-нибудь лекарства для умирающей ее дочери, лежащей в бреду неподалеку отсюда. Мы беспомощно посмотрели друг на друга.

— Что ей дать? Ведь у нас, кроме хины, соляной кислоты да разных капель, ничего нет; а дать это — ведь равносильно насмешке, — растерянно сказал Н. Д., обращаясь ко мне. Я беспомощно развел руками.

Но в это время вдруг старуха оживилась и бросилась к одному из охотников, подошедшему с куском сухаря в руках. Она жадно схватила его за руку и стала показывать на сухарь, стараясь что-то объяснить. Мы поняли, да наконец и Мир-Ахур сумел передать, что дочь этой старухи лежит в жару от голода, и что сама старуха тоже уже несколько дней ничего не ела. Истина оказалась более ужасной, чем мы предполагали. Несчастной тотчас же дали все те куски, которые лежали у нас после немудреного чая, и она взвизгнув скрылась за саклей. Охотники тотчас же приступили к сбору сухарей и остатков лепешек, мы тоже дали, что могли, чая, сахара и, конечно, хины. Все это было отправлено с Осинцевым и Подмосковным в присутствии джигита.

— Совсем слабая, ваше благородие, — доложил возвратившийся старший: — они, должно быть, давно уже голодают...

Увидеть такую нужду мы совершенно не ожидали и стали расспрашивать, почему односельчане не помогут этим беднякам. [729]

— Да у нас у самих ничего нет; все, что на нас сейчас

надето, то и есть; если дашь другому хлеба на два дня, то, значит, потом сам эти два дня будешь голодать... объяснили нам.

— Почему же в других кишлаках богаче живут, чем у вас?

— Не знаем; там тоже бедно везде; полей и садов везде мало, разве не много более, чем у нас; в Киваче сеют бобы, потому что земля есть, а у нас земли нет, — апатично ответили из толпы.

Узнав, что мы направляемся на Коомолинг, наши новые знакомцы делали большие глаза и охотно рассказывали предстоящий путь. Не желая вообще заранее обнаруживать свое намерение, мы воздерживались от разговоров такого характера и говорили, что идем посмотреть реку Танг-Шива. Но умные собеседники понимали цель нашего прихода и сами начинали рассказывать про случаи грабежей и жестокостей афганцев. При рассказах о пути сведения всех сходились на том, что, пожалуй, через Коомолинг теперь пройти будет легче. Поэтому мы окончательно и решили двинуться по реке Оби-Мадут и там, смотря по обстоятельствам, направиться или на перевал Мадут, или на Коомолинг.

Перед самым сном один из черных бородачей не удержался, чтобы не спросить, сколько солдат идет сзади нас.

Мы спросили в свою очередь, откуда в Дыроу имеют такие сведения.

— Все говорят так. В Сары-Коле и Аличуре русские тоже так ходили: сначала немного впереди, а потом сзади еще идут.

Мы не стали разуверять туземцев в их ошибке. На ночь усилили ночных и дали им винтовки, создав таким образом нечто в роде поста. Все легли не раздеваясь, положив больных в середину; их было уже четыре человека. Холод был весьма ощутительный, почему пришлось всю ночь поддерживать костер.

Б. Н. Литвинов.

(Продолжение в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Через Бухару на Памиры // Исторический вестник. № 11, 1904

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.