ГЕЙФЕЛЬДЕР, О. Ф.

ВОСПОМИНАНИЯ ВРАЧА О M. Д. СКОБЕЛЕВЕ

1880 — 1881 гг.

I.

В понедельник на Светлой неделе 1880 года я получил от начальства из Тифлиса телеграмму следующего содержания: “Приезжайте на курьерских, устраните все препятствия, даже завалы”. Я тогда занимал место главного врача грозненского военного госпиталя. Сдав госпиталь и собрав необходимые вещи, я выехал на другой же день в полдень. Нигде не отдыхая ни минуты, я проскакал чрез Владикавказ ночью и остановился только на нисколько часов на первой станции военно-грузинской дороги. Я ничего не знал о завалах в горах и других препятствиях пути, о которых телеграф успел известить Владикавказ и всю Россию. Рано утром, радуясь, что станция пуста и, сверх ожидания, никакой задержки не представляется, я сел на тройку и прибыл на следующую станцию Ларс. Здесь ожидало разочарование. Содержатель станции доложил мне, что доехать до третьей станции нельзя по причине земляного обвала, и что еще выше на перевале дорога завалена громадной снежной лавиной. Я все-таки спросил лошадей и опытного ямщика, и без особых препятствий доехал я до половины станции. Но здесь, за мостом, все шоссе было завалено грудами камней и земли. Ямщик отправился за верховыми лошадьми в какой-то не видный в тумане аул, оставив меня на тележке. Через полчаса привели двух тощих оседланных лошадей. Я сел на одну из них, а на другую взобрался денщик с чемоданом впереди. Вслед за проводником-горцем мы перебрались на правую сторону оврага и по старой дороге достигли Казбека. Отсюда [392] до Коби шоссе было свободно. Без отдыха мы проехали это расстояние по-курьерски. Смотритель станции Коби был крайне удивлен и обрадован, увидев, после нескольких дней одиночного заключения, человека. Он предостерегал меня от всякой попытки отправиться далее, в Годоур, в виду того, что, начиная уже со второй версты от станции, дорога скрыта под снежным завалом, доходящим до высоты дома. Нечего было делать, я подчинился своей судьбе и, подкрепившись закуской, обратился к обычному спутнику моему, английской книге. Вдруг вижу работников, идущих с Годоура, и слышу, что некоторые из них собираются на следующий же день идти обратно туда же, где многие сотни рабочих за хорошую плату заняты раскопкой дороги от снежного завала. Если эти люди рискуют за деньги, то я мог сделать тоже самое ради чести. Я нанял их в проводники. Они просили только, чтобы мы пустились в путь в сумерки, так как днем поверхность снежного пласта разрыхляется и подтаивает от палящего солнца, и опасность провалиться на несколько сажен под лавину уменьшается только ночью, когда снег твердеет. Мы вышли в два часа утра и стали перебираться через снежный перевал в следующем порядке: впереди шел рабочий, потом я, после меня рабочий с чемоданом, потом мой денщик, а за ним опять рабочий. Веревок, крючков или палок, как бывает у швейцарских или тирольских проводников, с ними не было. Тяжело было в военном мундире и теплом пальто, в военных галошах, тащиться по узким тропинкам. Далеко под ногами скрывались в снегу телеграфные проволоки. Над нами высились крутые голые скалы и обрывы гор. Кругом все бело, воздух холодный и редкий, дыхание учащалось и стеснялось. Приходилось беспрерывно останавливаться для передышки, но всякая остановка вызывала протеста проводников: “скорее и скорее вперед, чтобы успеть перебраться через снежную лавину до восхода солнца”. Тяжело дыша, грузно передвигая ноги, мы шли дальше. Крупные капли пота падали со лба. Иногда подъем был так крут, что можно было взбираться только при помощи рук. Вдруг, из расселины гор, показались первые лучи раннего солнца. Скоро рассеялась ночная тень, и вся снежная лавина ярко заблистала. Мы удвоили усилия, но с каждым шагом стали замечать, как снежная кора все более и более утрачивала свою упругость. Ноги наши вязли все чаще и глубже. То один, то другой из нас проваливался по колено в снежную массу и требовал помощи. Проводники понукали к возможной поспешности: [393] “еще немного усилий, уверяли они, и мы спасены”. Уже последние силы наши, казалось, истощились, как вдруг — небольшой спуск, потом поворот вправо и мы очутились у каменного моста, — мы были у цели. У моста кончался завал. Рабочие бросили на землю чемодан, шубу, лопатки и, опираясь о перила моста, сказали: “теперь, барин, ты можешь отдыхать, сколько хочешь. Можешь есть и пить, и нам что-нибудь дашь”. Как этот отдых был сладок, как вкусно мы закусили!...

Остаток пути до станции не представлял уже никакой опасности. Сначала мы шли по каменистому грунту, прикрытому слабым слоем тающего снега, а потом по расчищенному уже шоссе между высоких снежных стенок, около которых копошились сотни рабочих рук. В Годауре я не хотел отдыхать и, взяв свежую тройку, беспрепятственно доскакал до станции Млеты. На южном склоне гор уже снега не было, — все в зелени и в цветах; по обе стороны дороги с высота струились прозрачные ручейки снежной воды. Тут уже ни земляные, ни снежные обвалы не преграждали пути.

В красивом Млете меня встретило известие, что дальше ехать нельзя, потому что шоссе перед Пассанауром залито водою. Я все-таки не хотел уступить. Ни лавина, ни земляной обвал не задержали, надо и воду одолеть. Я только обещал лошадей и ямщика не подвергать опасности и возвратить их, если дальше ехать нельзя. Мы пустились по этой хорошо устроенной и хорошо содержимой дороге. Благодаря таянию снега в горах, дорога эта теперь беспрерывно пересекалась быстрыми потоками воды. Мы переехали маленький, потом большой ручей и, наконец, целый водопад. Следующий горный поток, вылившийся с гор через дорогу, был такой быстрый, что тройка с трудом тащила пустую телегу, а мы шли пешком по реке выше до мельницы, где по доскам и камням переправились через нее. Еще 2 — 3 версты проехали хорошо. Перед следующим горным водопадом ямщик объявил, что переезд невозможен, и был отправлен назад. Какой-то геркулес, в образе местного жителя, сначала перенес меня, потом денщика и, наконец, несчастный чемодан, и провожал меня дальше. Пришлось идти в брод, прыгать по камням, но мы шли охотно и радовались потом успехам.

Недалеко от Пассанаура с обрыва неслась широкая, быстрая река. На том берегу мы видели множество людей: дамы, офицеры, задержанные в пути, инженеры и рабочие, которые защищали берег [394] от наводнения. Они послали ко мне еще трех человек в помощь к моим двум. Самый сильный из них взял меня на плечи, двое поддерживали с обеих сторон, а остальные шли впереди и сзади. С противоположного берега протянули к нам длинные шесты, затем радушные руки схватили и вытащили нас на берег, где встретило нас дружное “ура!” Со всех сторон посыпались вопросы: “откуда вы? Разве переход через горы уже возможен?” Любопытство это было вполне понятно: все эти путешественники были задержаны в Пассанауре и нетерпеливо ждали возможности переехать через Кавказский хребет. Триумфально ввели меня в Пассанаур, угощали и просили рассказать о моем пути. Я хотел ехать далее, но встретил серьезный протест со стороны инженера дистанции. Часть шоссе была оторвана водою, ехать было опасно, тем более, что уже вечер приближался. Инженер обещал до следующего дня сделать новую дорогу, повыше разрушенной, и обещал сам заехать и проводить меня до безопасной дороги. Что делать? Остался и гостил первый раз после двух суток. В 11 часов утра инженер пришел. Мы отправились на ново-вырубленную дорогу и оттуда я доехал, уже без особых препятствий, до Тифлиса.

Там я нашел Скобелева, который назначен был временно-командующим войсками ахалтекинского отряда. Я застал Скобелева в совещании с помощником наместника, князем Меликовым. Мне предложили должность отрядного врача. Это переворачивало все мои планы и семейные расчеты, но в службе нельзя признавать отказа. Я представился генералу Скобелеву. Молодой герой и на меня, как на всех, произвел сильное впечатление; гораздо охотнее, нежели думал, вступил я в разговор о походе. В заключение Михаил Дмитриевич объявил: “завтра отправляюсь в Владикавказ, через неделю надеюсь быть в Закаспийском крае”.

— Завтра? спросил я с удивлением; завтра невозможно; дорога еще не отрыта. Вам нельзя ехать.

— “Вы все-таки приехали?” — перебил он.

— Да, но я пешком шел, в брод переходил реки.

— “Что вы могли, то и я могу!” — вскричал молодой генерал и полушутя, полусерьезно посмотрел на меня.

Сам не знаю, как это случилось, что я молодому герою не доверил и заподозрил, чтобы он в состоянии был перенести те самые чрезвычайные физические тягости, которые я сам только что [395] перенес. В этом сомнении, очевидно, сказалось невольно сложившееся заключение, созданное под влиянием первого впечатления, произведенного на меня Скобелевым, как на врача. Должно быть, я не доверял, чтобы эта странная, элегантная фигура, этот человек с аристократическою внешностью и с прекрасными, но все-таки уже поблекшими, потертыми жизнью чертами лица, мог находить в себе силы и выносливость, достаточные, чтобы совершить рискованный, утомительный, прозаический, вовсе не эффектный переход через реки, горы и снега. Следовательно, Михаил Дмитриевич мне, как врачу, не делал впечатления сильного организма, он не отвечал идеалу здоровья, крепости и выносливости натуры. Мысль эта долго занимала меня. Я старался уяснить себе причину, как мог я, при первом свидании храброму и мною уважаемому генералу высказать такое, почти обидное, сомнение в его силе и энергии. Правда, что я представлял себе молодого героя совершенно иначе: более плотным, суровым и воинственным. Но внезапно составившееся во мне сомнение, в крепости организации Скобелева и его способности переносить большие труды и продолжительные тягости, вполне оправдалось потом во время экспедиции его частыми заболеваниями и, к сожалению, его раннею смертью. Я вовсе не хочу сказать (даже допустить), что все это сложилось в самом начале моего знакомства со Скобелевым и было также ясно и понятно мне, как теперь. Но факт приведенного разговора существует и о нем, может быть, помнит черногорец доктор Гвозденович, живший со Скобелевым в гостинице “Лондон”, в Тифлисе. [396]

II.

7-го августа 1880 года я приехал в Закаспийский край в сопровождении доктора Яшина, секретаря канцелярии отрядного врача. Скобелева мы не нашли ни в Красноводске, ни в Чикишляре. Я, осмотрев госпитали и выработав доклад о причинах болезненности между войсками отряда, 12-го августа выступил с оказией из Чикиинляра по атрекской линии. Первый ночлег был в крепости Кара-Джа-Батыр, второй — в Ягли-Олуме. Я нашел эту военную дорогу уже хорошо организованной, приемные покои в порядке, только эвакуация больных на арбах мне показалась неудовлетворительной и была предметом одного из моих первых рапортов командующему войсками. Скобелев телеграфировал из Терса-Кан в Оглы-Олум ждать его там, потому что он уже на обратном пути. Ночью в два часа он прискакал, окруженный казачьим конвоем. Пока он закусывал, мы сидели с ним в кибитке и говорили о деле, между тем, он несколько раз прерывал разговор, спрашивая у меня:

— “Что говорят на Кавказе о нашей рекогносцировке, 6-го июля, до стен Геок-Тепе? Что говорят в Тифлисе? Что сказал великий князь?”

Я не мог удовлетворить его, так как приехал не из Тифлиса, но отвечал, что военные, с которыми я встретился в пути, назвали эту рекогносцировку очень рискованным делом, которая, слава Богу, счастливо обошлась. После часу отдыха, Скобелев сменил лошадь, поскакал в Чикишляр, куда и я должен был возвратиться вслед за ним.

Этот раз я нашел Михаила Дмитриевича загорелым и более мужественного вида. Уже одна полевая форма и высокие сапоги увеличивал и воинственное впечатление, но меня поражала его нервная раздражительность и поспешность, с которою он говорил, спрашивал, ел, пил и собирался к отъезду. Приехавши в Чикишляр, я нашел Михаила Дмитриевича в постели. Вследствие усиленной верховой езды у него появилось сильное геморроидальное кровотечение. Генерал пролежал семь дней в постели, отчасти по причине общей слабости, отчасти из осторожности, чтобы не вызвать новое кровотечение. Наружное и внутреннее употребление льда [397] и железные препараты достигли мало-помалу устранения патологических явлений.

При этом случае я первый раз исследовал Скобелева, как врач. Он был высокого роста, стройного телосложения; скелет скорее мелкий, чем крупный, широта плеч не особенно развита (что при погонах или эполетах не так бросалось в глаза). Мускулатура не так была сильно развита, как это бывает у людей, занимающихся с малолетства фехтованием, гимнастикой, верховой ездой и т. д. Я удивился, что musculi bicepsiet deltoideus — относительно мало выдавались. Лицо, десны и соединительная оболочка глаз были бледны; кожа суховатая, желтовато-белого цвета, мало обросшая волосами. Он показал мне два незначительного объема рубца, на правом боку и на бедре, которые остались после ранений в Туркестане и на Дунае. Он пояснил, что об этих ранениях, как неважных, он не заявлял и вообще не любил о них говорить. Бота каким образом могло установиться мнение, что он никогда не бывал ранен. Подкожный жировой слой у него почти не существовал. Живот был несколько втянут, печень, в особенности левый лоскута печени, представлялся увеличенным и при надавлении немного чувствителен. Череп у Михаила Дмитриевича был замечательно регулярного овала; лобные бугры выдавались; голова была покрыта густыми волосами темно-русого цвета; борода также густая, но светлее волос головы. Глаза, которые m-me Adan и г-н Немирович-Данченко описывают голубыми, имели переменный цвет: светло-коричневого или желтоватого оттенка. Радужница (Iris) около зрачка обрисовывалась темнее.

Если генерал сердился, то из глаз сверкали фосфорические искры, и они получали зеленый вид, “как у тигра”, говорил часто один из преданных ему офицеров. Когда он был спокоен и в хорошем расположении духа, то взгляд принимал очень мягкое выражение и под тенью темных и длинных ресниц мог производить впечатление темно-серого цвета. Когда Михаил Дмитриевич был болен и в упадке духа, лежал иногда с полуоткрытыми и безжизненными глазами, в такие минуты лицо его принимало тот вид, который представляла потом снятая с него посмертная маска.

Во время болезни в Чикишляре аппетит у него был уменьшенный, пищеварение замедленное. Оказалось, что Скобелев уже годами употреблял слабительное, и что еще со времени туркестанского пребывания периодически страдал печенью и желудком. Дыхательные органы, напротив, были удивительно здоровые и [398] везикулярное дыхание происходило у него так, как будто он никогда не страдал катаром.

Кроме расширения геморроидальных вен, он страдал также расширением вен семенного канатика (varicocele), от которого уже в 19-ти-летнем возрасте лечил его известный в Петербурге врач Б. Сравнительно с ростом и летами, пульс у Скобелева был слабоват и мелкий и соответственно тому деятельность сердца слаба, и звуки сердца, хотя и чистые, но глухие. Этот результат аускультации и пальпации, состояние всех вен и артерий, насколько они доступны наружному осмотру, вместе с патологическим состоянием вен, дали мне основание заключить о слабо развитой сосудистой системе вообще и в особенности о слабой мускулатуре сердца. Я считал своею обязанностью не скрывать перед Михаилом Дмитриевичем своего заключения, остерегал его от усиленной верховой езды и обратил его внимание на то, что его телосложение более деликатное, нежели крепкое.

В разговоре я себе позволил спросить:

— Отчего вы вообще так много ездили, по 120 верст в день и три дня подряд, когда никакой надобности в том не было?

Молодому герою показалось смешно, что ему могли задать такой вопрос.

— Хотя дело не идет ни о жизни, ни о победе, но все-таки ежеминутно следует показать и себе и другим, что мы в состоянии перенести, — ответил он.

— На этот раз вы себе и мне доказали противное. У вас сделалось сильное кровотечение, вы лежите и едва в состоянии заниматься, а от вашего здоровья зависит слишком много, — судьба экспедиции и нас всех. Вам следует избегать всего, что может вредить вашему здоровью. Du reste votre organisme est plutot delicat que vigoureux. Vous n'etes nullement aussi fort, que vous supposez. (Впрочем, ваш организм скорее нежный, нежели крепкий, вы не так сильны, как вы предполагаете).

При этих словах, еще за минуту перед тем чуть не замертво лежавший, Скобелев разом вскинулся и, обратившись ко мне, метнул один из тех своих взглядов, которые искрили его глаза зеленоватым цветом. На мгновение вся усталость исчезла с его лица:

— Je suis d'une tres grande force, j'ai bien supporte des fatigues extraordinaires. (Я замечательно сильный, я перенес необыкновенные тягости).

— Oui, mon general, a force d'energie morale et pourtant pas [399] inpunemen. (Да, ваше превосходительство, благодаря нравственной энергии, и то не совсем безнаказанно) (Смотри, впрочем, его собственный взгляд на этот пример в его приказе по 4 армейскому корпусу (1881-1882 г.) № 16: “известно, что на войне нравственный элемент относится к физическому, как 3 : 1”, и т. д.)

Разговор перешел на другие предметы. Тем у нас всегда была тысяча и одна; кроме нашего главного дела, нам представлялся благоприятный предмет для обмена мыслей: и Петербург, и Европа, и политика, и литература, и даже древние классики. В конце описанного свидания, Михаил Дмитриевич, возвращаясь опять к началу нашей беседы, сказал на прощанье:

— Что касается верховой езды, то не вмешивайтесь в нее никогда, если мы должны оставаться друзьями.

После перенесения главной квартиры из Чикишляра в Красноводск, мне все-таки удалось регулировать образ жизни Михаила Дмитриевича, и в этот более спокойный период времени он согласился соблюдать известные правила и допускал до некоторой степени мое вмешательство. Было необходимо что-нибудь сделать, потому что пищеварение у него было замедленное, неправильное, язык был редко совсем чист, очень часто после обеда являлось давление под ложечкой и даже тошнота. Всякий раз, когда появлялись эти припадки, у Михаила Дмитриевича обнаруживался упадок духа, он становился раздражителен и хандрил. Верховую езду он бросил совсем, сидел, писал, диктовал и читал по целым дням. Он, так сказать, голодал до 5 — 6 часов, а за обедом ел на целые сутки — и слишком скоро, и слишком много; особенно он услаждался закускою. Такой образ жизни я не мог, понятно, оправдывать. Я просил генерала делать прогулки, хотя изредка ездить верхом и уговаривал его ходить во время диктовки, а не сидеть. Я предлагал ему, кроме обеда, назначать еще завтрак, хотя бы самый незначительный. Потребовав, чтобы мне ежедневно показывали menu, я велел прибавить овощей, фрукты, желе, к постному мясо и уменьшить соления и пряные блюда. Сидя за одним столом рядом со Скобелевым, я сам наливал ему вино в умеренном количестве и воздерживал его от неумеренного потребления льда.

Скобелев, страдая постоянно жаждой, пил много сельтерской и содовой воды, лимонад и предпочитал шампанское всем другим напиткам. Этим шитьем, содержащим углекислоту, он поддерживал искусственным образом желудочный катарр и [400] ненормальную жажду, вызывавшую позыв опять к тем же напиткам. Он сам не отвергал, что прежде иногда крепко кутил. Но я свидетелем, что Скобелев, во время экспедиции, к водке не прикасался и пил вино весьма умеренно. Не мешает добавить, что Скобелев не курил и не играл в карты. Его привычки были эстетические; относительно одежды, белья и тела он соблюдал чрезвычайную чистоту и опрятность. В этом отношении самый взыскательный гигиенист мог быть доволен Михаилом Дмитриевичем; но его диета и образ питания, как уже сказано, были против всех правил гигиены. Или он ел раз в сутки — и тогда слишком скоро и слишком много, или несколько дней вовсе не ел, а потом вдруг опять начинал с жадностью есть все, что ни попало. Его пристрастие к неудобоваримой пище и к шампанскому было крайне вредно, но неискоренимо.

Когда я предлагал ему для завтрака, по крайней мере, мясное блюдо и рюмку хересу или мадеры, Скобелев возражал, что ни того, ни другого вина он не любит. Я предлагал портвейн, капвейн, малагу, токайское, он на все отрицательно качал головою.

— Du viey Macon, qu Lafitte, du Larose?

— Je ne prends pas de vin rouge. (Я не пью красное вино).

— Может быть рюмку старого рейнвейна; это оживляет пищеварение и вызывает аппетит?

— Не хочу, это кисло, я люблю только шампанское.

Так я вынужден был согласиться, чтобы на завтрак ему подавали бифштекс или кусок сырой ветчины с бокалом шампанского. Только этой уступкой я выговорил более равномерное потребление пищи.

Впрочем, в заключение подобных отговорок, я как-то сказал, шутя, генералу:

— Кто достиг 40 лет и еще не знает что переносит его организм и что ему вредно, тому нельзя помочь.

Михаил Дмитриевич захохотал и отвечал:

— Это самое говорил императору Вильгельму его лейб-медик доктор Лауер; только он говорил о 80 летах, а вы о 40!

Режим этот оказался очень удачным и за все время, что я знал Скобелева, он никогда не был так здоров и доволен, как в эти 5 недель, проведенные в Красноводске.

По поводу эвакуации больных и приспособления к этой цели казенного парохода Наср-Эддин-Шах, я уехал на несколько дней в Баку, где имел дело с адмиралом Свинкиным, [401] интеллигентным и предупредительным человеком. После трех или четырехдневного отсутствия, возвратившись в Красноводск, я поспешил в кабинет Михаила Дмитриевича справиться о его здоровье.

— Не спрашивайте, отвечал он: — я такая обезьяна, что, пользуясь вашим отсутствием, ел и пил все, что вы мне запретили, а теперь я опять болен.

И действительно, у него опять лицо было желтое и усталое, пищеварение опять неправильное. Мы возобновили прежнюю диету и лечение. Для избежания углекислых напитков, мы обращались к употреблению эссентукских лепешек, мятных и др. лепешек, которых генерал во все время экспедиции истреблял в невероятном количестве.

В ноябре месяце в укреплении Дуз-Олум Скобелев начал опять хворать. Недоставало ежедневного морского купанья, которым он пользовался в Красноводске и Чикишляре; меню изо дня в день становилось однообразнее, аппетит у него уменьшился; к этому прибавилось еще его нетерпение, которое росло с каждой неделей, с каждым днем.

Доставка боевых припасов и провианта, окончание железной дороги, перевозка войск с западного берега не так быстро совершались, как он желал. Кроме того, осенние дожди стали частенько падать и превратили глиняный грунт нашей стоянки в мягкую скользкую массу. У Скобелева расположение духа и нравственные впечатления всегда действовали на нервную систему и на пищеварение, и наоборот.

Опять появилось давление в правой подреберной области, тошнота после кушанья; я опять мог констатировать, что левый лоскут печени увеличен и давил на желудок, когда тот выполнялся и начинал работу пищеварения. В дополнение внутреннего лекарства, я посоветовал согревающие компрессы на область печени. После этого Михаил Дмитриевич чувствовал значительное облегчение. Но когда он узнал, что эту процедуру придется проделывать несколько дней, может быть даже несколько недель, он закричал:

— Вы меня не знаете, если вы предполагаете, что я соглашусь каждый вечер подвергаться одной и той же мере! Выдумайте что-нибудь другое.

Тогда я помазал ему область печени tinctura jodi. Когда йод стал щипать и жечь, то Скобелев остался очень доволен, говорил, что это средство хорошее, что действие его сейчас заметно и просил побольше намазать. Я строго запретил повторение этого средства в мое отсутствие и обещал на следующее утро зайти и [402] узнать об успехе. Не успели наступить сумерки, как Михаил Дмитриевич входит ко мне в кибитку. Голос у него слаб и дыхание как-то прерывисто.

— Доктор, сказал он, — помогите, я опять сделал глупость: вопреки вашему распоряжению, я велел себя еще раз хорошенько намазать йодом, но теперь у меня невыносимая боль.

Мы пошли к нему. При осмотре я нашел намазанное место темно коричневого цвета, пропитанное йодом, а кругом кожу ярко красную, воспаленную, чувствительную. Я велел поскорее обмыть йод тепловатой мыльной водою, потом налить миндальное масло и прикрыл все обожженное место ватою от доступа воздуха. При этом больной лежал в горизонтальном положении, судорожные стягивания пальцев и лицевых мышц показывали жестокость боли, конечности у него стали холодеть, лицо бледнело, и я вторично мог констатировать ненормальную чувствительность периферической и центральной нервной системы. Уже одно прикосновение тепловатой воды, обмывание излишнего йода, изолирование воздуха уменьшили боль до некоторой степени; но я сидел до полуночи у постели пациента, который после припадка лежал бледный и изнуренный, с закрытыми глазами, и в первый раз вызвал у меня как бы призрак умершего.

На следующее утро, после глубокого сна, Скобелев встал бодрый и веселый, его экстренное и самовольное лечение видимо имело хорошее влияние на печень. Впрочем, у него была такая эластическая натура, что от всех впечатлений он весьма быстро поправлялся. Но этот успех форсированного лечения только подлил масла в огонь. Скобелев соглашался в теории с моими гигиеническими советами, а на практике знать их не хотел.

— Такие предписания, регулирующие всю жизнь, деморализуют меня как военного. Я хочу жить так, как мне угодно и как придется, а если заболею, дадите лекарство, чтоб я или разом выздоровел, или же издох.

На такие героические средства я, конечно, не соглашался, и не переставал убеждать, требуя рационального образа жизни и говоря ему, что человек не должен форсировать натуру и обязан не только признавать общие физиологические законы, но и сообразоваться с пределами своих собственных физических сил, своей выносливости. Я и теперь убежден в справедливости моих советов и уверен, что при таком режиме Скобелев мог бы жить до сих пор. Но случилось иначе, наши отношения несколько охладели. Скобелев стал иногда добывать для себя слабительные и другие [403] лекарства через других врачей. Смешно было только то, что нередко эти врачи брали эти снадобья все-таки у меня.

III.

27-го февраля 1881 года мы имели нашу последнюю частную и конфиденциальную беседу. Она происходила на персидской территории. Между другими, совсем частными, разговорами я убедительно просил генерала, когда он только будет свободен, пользоваться серьезно минеральными водами. Я советовал, по приезде в Петербург, подвергнуться консультации, для чего я его снабдил историей болезни и письмом к петербургскому знаменитому врачу. Со своей стороны, я предлагал ему эссентукские воды, которых источник №17 отвечал бы вполне состоянию его желудка и печени, и советовал потом отдохнуть в Кисловодске от тягостей похода.

— Ба, там скучно!

— Если хотите, вы можете ехать в Карлсбад, — отвечал я. Но он возразил:

— Прежде всего, еду в Париж, мне надо освежиться после этой скуки. Нельзя ли потом выбрать французские минеральные воды.

Я указал на возможность пить воды в Виши и потом купаться в море, близь Биарица. Это уже более нравилось молодому генералу, но все-таки видно было, что он не очень серьезно думал о своем лечении.

— Не поступите, — сказал я, — как царь Фараон, который сейчас же забыл 10 казней, когда они прошли; сделайте что-нибудь серьезное для вашего здоровья. Вы еще в летах, когда болезни вылечиваются.

Не помню, при этом случае или ранее он говорил мне:

— Вы слишком теоретически, слишком систематически поступаете, вы все хотите рассчитать на несколько месяцев вперед.

Скобелев не исполнил ни одной меры из тех, которые я советовал; не лечился минеральными водами, отдыхом не пользовался. То возбуждение и расстройство нервной системы, которые остаются после войны у каждого, даже далеко не так тонко организованного человека, как Скобелев, он хотел победить постоянными переездами, работою, речами и кутежами. Он только увеличивал это расстройство и этим путем изнурил слишком рано свой организм, и без того не очень выносливый. [404]

Правда, что для него и его памяти лучше, что все это кончилось смертью, а не параличом или патологическим состоянием нервов, как я иногда боялся. Но для меня, как врача и его знакомого, остается вечное скорбное сознание, что катастрофа была бы предотвращена, если бы в его слишком бурной и подвижной жизни явился успокоительный элемент и регулятор, в виде семейства или врача-друга.

О. Ф. Гейфельдер, доктор-медицины.

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания врача о М. Д. Скобелеве // Русская старина, № 10. 1886