Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ТОЛБУХОВ Е.

СКОБЕЛЕВ В ТУРКЕСТАНЕ

(1869-1877 г.)

Война с немцами живее, чем когда-нибудь воскрешает воспоминания о М. Д. Скобелеве. Хотя в эпоху его военной славы врагом России была Англия, Германия же стояла в ряду ее союзников, тем не менее Скобелев уже тогда предвидел, что нам рано или поздно придется сразиться с ближайшим соседом, и, как известно, симпатий к нему не питал; это особенно ярко выразилось в его знаменитой речи, обращенной к студентам-славянам в Париже. Немцы, ознакомившись из нее с мыслями и чувствами Скобелева, видя его возрастающий талант и учитывая его популярность, зорко за ним следили. Когда же ранняя Смерть его похитила, в Берлине так оценили это событие: “смерть Скобелева равняется потери Россией стотысячной армии”. Слова эти приписывались Бисмарку, и надо думать, что великий немецкий патриот не сокрушался о нашей национальной утрате. Как велико было у нас значение Скобелева, успевшего стать народным кумиром после Балканской войны, можно судить по тому ошеломляющему впечатлению, которое произвело по всей России известие о его внезапной кончине. Мысленно переносясь в день 25 июня 1882 г., мы помним, что даже здесь, в суетливой столице, все вдруг притихло, замерло, отодвинулись на задний план все остальные интересы и в течение нескольких дней сосредоточивались исключительно на этом событии, причем сразу пошел слух, что смерть Скобелева неестественная и что он был отравлен. [108]

Это была чисто народная молва: не было простого человека — извозчика, почтальона, посыльного, разносчика, который при одном упоминании о смерти Скобелева неизменно не повторял бы стереотипной фразы: “умер сейчас после обеда”, и на вопрос, что это значит, таинственно пояснял: “отравили, конечно, разве мало было у него врагов и завистников”. Замечательно, что и в интеллигентных кругах держалось такое же мнение. Здесь оно выражалось даже более определенно: назывались лица, которые могли участвовать в этом преступлении, направленном будто бы Бисмарком... Этим же сообщникам Бисмарка приписывалась, пропажа плана войны с немцами, разработанного Скобелевым и выкраденного тотчас после смерти М. Д. из его имения.

Как бы то ни было, но народный голос оправдывался в том по крайней мере смысле, что врагов у Скобелева было действительно много. Между ними были люди, сильные своими связями и влиянием в тогдашнем столичном обществе. Злословие и интриги широко там распространялись и едва не преградили Скобелеву путь к славе. Талант его все преодолел и разбил, но сам Михаил Дмитриевич не был равнодушен к клеветам, коловшим его самолюбие; он сильно волновался ими, что, вероятно, влияло и на его здоровье, подрывая его раньше времени. Не все враги Скобелева могут быть названы даже теперь, но их имена ничтожны, имя же Скобелева вечно, и нам кажется не лишним приподнять хотя бы отчасти завесу тех скрытых, закулисных действий — мелких и обычных в житейских смысле, но с которыми, тем не менее, приходилось считаться его крупной личности.

Неприязнь к Скобелеву зарождалась издавна, и многое может быть объяснено, если мы проследим жизнь Михаила Дмитриевича с начала его боевой карьеры. Она началась в Средней Азии, где Скобелев, с некоторыми перерывами, провел 8 лет, прибыв ротмистром в 1869 г. и покинув край в начале 1877 г. генералом, украшенным Георгием двух степеней.

Именно здесь складывались те условия и отношения, которые впоследствии, создавая Скобелеву в известных сферах немногих друзей, плодили его недругов. Об этой эпохе мы и будем говорить с полной объективностью, основываясь на сведениях ближайших свидетелей некоторых эпизодов и на наших собственных впечатлениях и воспоминаниях.

I.

Как некогда Кавказ служил местом, куда стремились более смелые и отважные люди, искавшие не только “счастья и чинов”, но и увлекаемые жаждой военных опасностей и [109] подвигов, так, с умиротворением этой окраины, ее заменила Средняя Азия, где Россия шла с боем по пути, намеченному ей самой историей. Сюда же высылались и слишком горячие головы для охлаждения их пыла в трудных походах; попадали также, не всегда добровольно, молодые люди за разные провинности, большею частью любовного характера; почти исключительно это были столичные жители — гвардейские офицеры, знакомые между собой. Вот здесь-то судьба соединила двух приятелей: Скобелева, добровольно приехавшего, и высланного по просьбе матери молодого Герштенцвейга, слишком увлеченного французской актрисой, на которой он собрался жениться. Герштенцвейг приехал в край раньше Скобелева, и, несмотря на то, что местные военные относились вообще не очень дружелюбно к приезжим, видя в них только карьеристов, Герштенцвейг, живя в Самарканде, успел привлечь к себе всеобщую симпатию своим добродушием, удалью и искренними товарищескими отношениями. Его не только любили, но и жалели, так как он, продолжая помнить свою француженку, горе разлуки с ней заглушал в вине...

Скобелев жил в уездном городе Чиназе, где он командовал сотней уральцев. Отношения к нему были другие: молодой ротмистр, блестящий офицер генерального штаба, с большими связями в Петербурге, с независимым состоянием мало подходил к среде храбрых, но и простых местных военных, с которыми он, кажется, и не искал дружбы. Однако и в кругу товарищей, прибывших с ним из столицы, искренних друзей он тоже не насчитывал: его преимущества слишком бросались в глаза, и на почве боевого и служебного соревнования дело не обходилось без зависти; но с Герштенцвейгом он был искренним приятелем.

Героическая поэма среднеазиатских походов в то время (1869 — 1870 гг.) еще только развертывалась. Хотя было уже образовано генерал-губернаторство, покорена часть Бухары и взят Кауфманом Самарканд — вторая Мекка мусульманства, — но Азия далеко еще не покончила с надеждой вернуть себе завоеванные нами земли, и в Самаркандской области шли непрерывные волнения, вызывавшие с нашей стороны карательные экспедиции. К покорению Самарканда Скобелев не поспел, занятый в то время в академии генерального штаба, но в последующих кампаниях он участвовал. В одной из них пришлось действовать вместе обоим приятелям. Экспедиция, под начальством генерала Абрамова, кончилась, конечно, вполне успешно, и не в описании этого похода наша задача, а в рассказе нелепой истории, за ней последовавшей и положившей тот первый камень, на котором впоследствии образовалось целое здание интриг и козней против Скобелева. [110]

По ходу событий генералу Абрамову пришлось послать небольшой кавалерийский отряд, чтобы рассеять бунтовавшее племя мачинцев. Отрядом командовал Герштенцвейг, и вместе с ним был Скобелев. Предполагавшихся бунтовщиков нагнали, усмирили, а казаки, по издревле установившемуся у них обычаю, побарантовали, т.е. почистили неприятеля в свою пользу, хотя это и каралось высшей властью.

С возвращением войск в Самарканд по городу стали ходить разные неблаговидные слухи. Говорили, что их командир Герштенцвейг дрался знатно, все время был впереди, а Скобелев держался вдали и даже скрылся с поля сражения. Несмотря на нелепость рассказа, он пришелся по сердцу людям, не любившим Скобелева (бывшего в это время в Чиназе), и понеслась стоустая молва, что “Скобелев струсил”. Однако стала циркулировать и другая версия: отыскивая бунтарей, казачий отряд наткнулся на племя мирных кочевников, и Герштенцвейг, будучи нетрезв, не разобрал врага и полетел с казаками в атаку. Скобелев, трезвый и спокойный, заметив ошибку, старался удержать приятеля и остановить казаков, но они его не послушали. Скобелев не захотел, конечно, участвовать в таком подвиге и за ними не последовал.

Допустить, чтобы рассказ в последней версии дошел до командующего войсками края, было неудобно для многих... Один из ближайших начальников Герштенцвейга, поехав в Ташкент с донесением о результатах экспедиции, умолчал, конечно, о неудачном эпизоде; но в тоже время, по болтливости своей, не удержался от рассказа о “трусости” Скобелева. Говорилось это, понятно, по секрету, но секрет стал скоро общим. В это время в Ташкенте гувернером у сына генерала Кауфмана был француз Жирарде, бывший воспитатель Скобелева, боготворивший своего прежнего питомца. Возмущенный пущенными против Скобелева слухами, Жирарде дал ему знать, что дело идет о его чести. Скобелев примчался в Ташкент и вызвал на дуэль неосторожного болтуна. Дуэль хотя и состоялась, но была безрезультатной, что, конечно, не удовлетворило Скобелева. Тогда он потребовал от Герштенцвейга признания, что в деле против мачинцев была им допущена ошибка, о которой его предупреждал Скобелев. Но Герштенцвейг отказался от подтверждения этого факта, ссылаясь на состояние своей в то время невменяемости и запамятование всех обстоятельств дела.

Бывшие приятели дрались, и Герштенцвейг был ранен. Но это не сняло со Скобелева пущенной против него клеветы и только еще более озлобило его недругов. Рана в ногу Герштенцвейга не была смертельной; однако неприязнь к Скобелеву была так велика, что, когда позднее, чем через год, Герштенцвейг умер от [111] чахотки, а, может быть, и от неумеренного употребления вина, враги Скобелева упорно утверждали, что нанесенная Герштенцвейгу рана была прямой причиной смерти этого общего любимца.

Заметно расположенный к Скобелеву, генерал-губернатор Константин Петрович Кауфман (что, кстати сказать, увеличивало число скобелевских завистников), успевший уже тогда близко узнать М. Д. и угадать в нем талантливого человека, не верил, конечно, в мачинскую басню, но считал вредным для самого Скобелева влиять своим начальническим авторитетом на слишком обостренное общее к нему нерасположение; а потому, когда Скобелев решил уехать из края, отпустил его, рассчитывая, что время сгладит неприятные впечатления всей этой истории и ослабить зависть к нему и вражду сослуживцев.

Так кончился первый период туркестанской жизни М. Д. Скобелева.

II.

Наступившее время затишья было томительно для Скобелева, боевая натура которого не мирилась с бездеятельностью и пустотой столичной жизни. Он стал оживляться надеждой вновь попасть в военную обстановку, когда был поднять генералом Кауфманом вопрос о настоятельной необходимости похода в Хиву.

Как известно, две наши экспедиции в эту страну кончились для нас трагично: большой отряд из Астрахани, под начальством Черкасского, посланный Петром I, хотя и дошел благополучно до Хивы, но был там предательски умерщвлен в полном составе. Вторая попытка обуздать Хиву была предпринята уже при императоре Николае I. Экспедиция, под командой Перовского, снаряженная из Оренбурга зимой 1839 г., далеко еще не доходя Хивы, кончилась гибелью почти всего отряда от стужи и снежных буранов. Наши неудачи внушили Хиве уверенность, что она непобедима. С той поры не прекращались грабежи хищников: они не только разоряли подвластных нам киргизов, но нападали на наши владения, забирая в плен пограничных русских жителей и казаков.

С образованием Туркестанского генерал-губернаторства (1867 г.) и с утверждением здесь суверенитета России было уже недопустимо оставлять безнаказанными дерзости Хивы. Неоднократно пытался начальник края образумить хана, обращаясь к нему с увещаниями и добрыми советами, переходя и на угрозы, но все было напрасно: набеги хивинцев не прекращались. Честь и достоинство России требовали решительных мер для обуздания Хивы, что послужило бы в то же время предостережением и для [112] других сопредельных с нами ханств, все еще мечтавших вытеснить нас из Азии. Доводы генерала Кауфмана были признаны вполне убедительными, и третий в истории поход в Хиву был решен.

О блистательном выполнении этого беспримерного по трудностям предприятия говорить не приходится: в истории всемирных походов он занял выдающееся место. Не в меру зазнавшаяся Хива стала вассальным ханством России с 1873 года.

Но для рассказа об участии в походе M. Д. Скобелева и об инциденте, приключившемся с ним в конце экспедиции, необходимо остановиться на некоторых подробностях, рисующих обстановку дела и людских отношений.

Враг, ничтожный по своей военной силе, был окружен такой грозной природой, преодолеть которую было под стать разве только русским богатырям. Чтобы обеспечить конечный успех предприятия, было решено идти на Хиву с трех сторон: от Оренбурга, с Кавказа и из Туркестанского края, в тех видах, что если которому-нибудь из отрядов не удастся дойти, то другие в этом успеют. Войска всех трех округов были испытанные, закаленные в походах и боях.

Каждый отряд во время марша имел своего начальника; общее же руководство и командование экспедицией было возложено на генерал-адъютанта Константина Петровича фон-Кауфмана (Туркестанского). Самый многочисленный отряд был туркестанский, на долю которого выпали и самые большие трудности, доводившие до трагических моментов. В этом отряде находились великий князь Николай Константинович и герцог Евгений Максимилианович Лейхтенбергский; при нем же был и штаб главной квартиры.

Скобелеву, служившему уже под начальством генерала Кауфмана, хотелось войти в состав этого отряда. Однако недавние неприятности, испытанные им в Туркестане, и еще свежая память об умершем Герштенцвейге не обещали М. Д. дружеской встречи со стороны бывших сослуживцев. Это заставило его прикомандироваться к Кавказскому округу, войска которого выступали двумя колоннами: из Красноводска под командой полковника Маркозова и из Мангышлака под начальством генералам. Ломакина. В последней и участвовал Скобелев в чине подполковника. Красноводская колонна с первых же дней похода встретила непреодолимые препятствия, надвинутые на нее абсолютно безводной пустыней. Несмотря на огорчение и даже ропот в отряде, Маркозов с благоразумной твердостью решил вернуться, предвидя неминуемую поголовную гибель людей (это обстоятельство следует заметить, как имеющее непосредственное отношение к М. Д.). Отряд Ломакина сделал очень трудный поход, [113] встретился и присоединился к войскам Оренбургского округа за 250 в. до Хивы. Путь оренбуржцев по условиям местности, богатой живой водой и частыми кочевьями, был очень удобен; но этому отряду приходилось часто отражать нападения туркмен, бродивших по путям его следования.

Благодаря всесторонне обработанному плану и стойкости и дисциплине войск, все три отряда, двигаясь с разных сторон, при различных условиях, без всякой возможности между собою сообщаться, дошли одновременно, в намеченный заранее срок к цели экспедиции и 28 мая 1873 г. были вблизи стен Хивы (Пропуская подробности этого замечательного предприятия, рекомендуем познакомиться с книгой, сост. полков. Лобысевичем, “Описание Хивинского похода”. – прим. Авт.).

Предстоял последний акт — вступление войск в столицу ханства.

С подступлением к городу обеих армий вся полнота власти переходила к генерал-адъютанту фон-Кауфману, не только как к главнокомандующему, которому подчинялись начальники отдельных отрядов, но и как ответственному дипломату, уполномоченному государем вести переговоры о мире на условиях, катя он найдет “достойными Российской державы”. Отсюда понятно, что действия обоих отрядов должны были быть строго согласованными и отвечающими одной общей цели.

Для совместного вступления в столицу войск обеих армий, стоявших на разных концах города, необходимо было им войти в связь, для чего генерала Кауфман отправил 28 мая утром письмо генералу Веревкину, уведомляя о своем прибытии и предлагая выслать колонну от оренбургско-мангышлакских войск к 8-ми часам утра 29-го мая, к Палван-арыку, находившемуся в 8 верстах от города, Хивы.

Между тем, зная о прибытии туркестанских войск и главной квартиры, но движимый, быть может, честолюбивой мечтой увенчать себя славой самостоятельным занятием города Хивы, генерал Веревкин попытался силой овладеть цитаделью до соединения отрядов. 28 мая оренбургско-мангышлакский отряд произвел усиленную рекогносцировку города Хивы, обратившуюся в неудачную атаку городских стен. В этот день в отряде было убитых 4 (один офицер), раненых 41 (в том числе генерал Веревкин и 6 офицеров), контуженных 9 (4 офицера) (Макшеев. — По Лобысевичу — 80 раненых.).

Тем временем, пока шла эта напрасная демонстрация с потерей людей, в ставку главнокомандующего явился посланец хивинского хана, его двоюродный брать Инак-Иртази, уполномоченный ханом вести переговоры о сдаче столицы и о заключении [114] мира. Инак передал генералу Кауфману письмо Сеид-Мухамед-Рахим-хана, который просил генерал-губернатора верить словам посла, как бы он верил самому хану. Инак-Иртази заявил, что столица готова сдаться без всяких условий, хан объявлял себя подданным Белаго царя, его “нукером” (человек, обязанный служить) и ходатайствовал в то же время о прекращении военных действий против города со стороны генерала Веревкина.

Генерал Кауфман объявил Инаку, что свои условия он желает лично передать хану, а потому предлагает Сеид-Мухамед-Рахиму выехать к нему навстречу на следующий день к 8 часам утра в местность в 6 верстах от города. Хану разрешалось иметь свиту не более ста человек. При этом Кауфман предупреждал, что если хан не явится, то генерал будет считать недействительным все заявленное Инаком и будет стрелять по городу. Инак ручался, что хан удержит свои войска от всяких враждебных действий, но что йомуды-туркмены могут его не послушать и, пожалуй, будут тревожить оренбургский отряд. На это заявление генерал Кауфман внушительно посоветовал заставить йомудов повиноваться хану; затем он вручил Инаку следующее письмо для передачи генералу Веревкину:

“28-го мая 1873 г. Бивуак на Янги-Арыке, 6.30 ч. вечера. Сейчас хан прислал ко мне родственника своего для переговоров. Я отвечал, что завтра подойду к городу и, если хан желает мира, то пусть выедет сам ко мне навстречу. В 4.30 часа утра 29-го мая я выступлю; часов в 8 буду в шести верстах от Хивы; там остановлюсь. Прошу ваше превосходительство с вверенным вам отрядом передвинуться к Павлан-Арыку, на мост Сира-Купрюк. Посланный от хана уверяет, что йомуды не слушаются хана и воюют вопреки его ханской воле. Я разрешил хану иметь свиту не более ста человек и приму его на своей позиции. Было бы очень хорошо, если бы ваше превосходительство успели к 8 часам быть у моста Сира-Купрюк. Если из города против вас не стреляют, то и вы до разрешения вопроса о войне и мире также не стреляйте”.

Около 7 часов Инак выехал в Хиву.

III.

Главнокомандующий выступил с туркестанскими войсками в назначенный час и, не доходя до города шести верст, был встречен толпою конных хивинцев. Во главе их ехал старик, который при приближении к генералу Кауфману обнажил голову и дрожащим от волнения голосом приветствовал его по [115] восточному обычаю цветистыми фразами. То был дядя хивинского хана — Сеид-Эмир-Уль-Омар. На вопрос генерала Кауфмана, где же сам хан и почему он не выехал навстречу, как-то было условлено накануне, Эмир-Уль-Омар ответил, что вечером 28-го числа хан выехал из Хивы в сторону, где действовал мангышлакско-оренбургский отряд, чтобы остановить сопротивление своих войск, сознавая невозможность бороться с русской силой. В это время русскими снарядами под ханом была ранена лошадь; когда же он пересел на другую и хотел снова въехать в свою столицу, то нашел городские ворота запертыми самими жителями, опасавшимися вторжения в них русских войск. Хан вынужден был уехать в среду туркмен-йомудов, которые его и задержали”.

Между тем, отсутствие хана и с одной стороны военные действия генерала Веревкина, а с другой — приближение туркестанских войск произвели в городе панику, смуту и анархию. Чувствовалась необходимость власти, и часть жителей решила избрать ханом брата его — Ата-Джан-Тюря, заточенного ханом в тюрьме, и выпустила его оттуда. Но партия разума и порядка, во главе которой стоял влиятельный в народе Диван-Беги-Мат-Ниаз вместе с другими главными лицами ханского управления, решила передать власть, до возвращения хана, ему, Эмир-Уль-Омару, как лицу старшему после хана. Увещания этих людей подействовали, и в ночь с 28-го на 29-ое в столице был водворен полный порядок и спокойствие, ручаясь за которые он, Эмир-Уль-Омар, и явился к главе русского войска (“Описание хивинского похода”, полковника Лобысевича.) В сопровождавшей его депутации находился не только уважаемый народом Мат-Ниаз и многие представители почетных городских лиц и купечества, но и брат хана — Ата-Джан-Тюря, мимолетный глава анархической партии, отказавшийся от всякой претензии на власть.

После получасовой остановки, выслушав Эмир-Уль-Омара и некоторых лиц депутации, генерал Кауфман, в сопровождении их, продолжал путь и за две версты до столицы был встречен колонною, высланною от оренбургско-мангышлакского отряда. В состав колонны входили представители от войск Кавказского и Оренбургского округов, под начальством начальника штаба отряда полк. Саранчева, выехавшего вместо ген. Веревкина, накануне раненого.

Не поддается описанию радость и одушевление, охватившие при встрече этих русских людей, пришедших с разных концов к одной желанной цели, претерпевших за три месяца похода столько трудов и лишений, бывших моментами на волосок от гибели и мучительной смерти, но оставшихся крепкими духом и [116] скованными решимостью победить. В счастливый час свидания все тяжелое было забыто; начиная с Кауфмана, долго служившего в молодости на Кавказе, где он получил и своего первого Георгия, теперь с восторгом встретившего родные ему войска, все братски обнимались, шумно, весело поздравляли друг друга. Поистине это был общий праздник, трогательно-семейный для братьев-воинов и торжественно-внушительный для полудиких хивинцев.

На месте встречи, вблизи моста Сира-Купрюк, войска туркестанского отряда расположились бивуаком. Здесь же главнокомандующий начал переговоры с Эмиром-Уль-Омаром о сдаче столицы ханства. Генерал Кауфман требовал безусловной покорности: он приказал открыть ворота города, снять с городских стен орудия и вывезти их к Хазараспским воротам, через которые предстояло войти русским войскам. Жителям Хивы приказано было выйти к этим же воротам. Отдавая свои приказания, генерал Кауфман прибавил, что если они подчинятся и изъявят свою покорность, то их никто не обидит, что Белый Царь милостив и великодушен, и русские войска, повинуясь воле Государя, наказывают только тех, которые бунтуют, но мирных людей не трогают.

Представители депутации приняли с безусловной покорностью все требования начальника войск, и по распоряжению Эмир-Уль-Омара и Мат-Ниаза тотчас же в город поскакали доверенные люди для приведения в исполнение всех приказаний главного начальника русской армии.

Не было никакого повода сомневаться в искренней готовности подчиниться людей, воочию видевших русскую силу, бороться с которой было бесполезно... Но в это самое время, совершенно неожиданно со стороны оренбургского отряда раздались пушечные выстрелы, и из Хивы примчались люди с сообщением, что русские снова открыли огонь по городу. Известие это произвело на войска, расположенные на Сира-Купрюке, тяжелое впечатление.

Кауфман приказал Эмир-Уль-Омару ехать в Хиву, узнать, в чем дело, и если окажется, что население открыло враждебные действия против генерала Веревкина, немедленно принять самые решительные меры для водворения порядка. Одновременно он послал гонца к генералу Веревкину со следующим письмом: “Прибыв на позицию, я был встречен полковником Саранчевым и славными войсками, под вашим начальством состоящими. К удивлению моему, я слышу с вашей стороны выстрелы. Приехал ко мне Мат-Ниаз; он уверяет, что батареи ваши открыли огонь против города. Хан из города ушел вчера с йомудами. Когда обоз отряда стянется, я полагаю с частью отряда и с войсками от вас войти в город и занять цитадель и ворота. Грабежа [117] не должно быть. Надеюсь около двух часов выступить. Нужна большая осторожность, теперь даже больше, чем когда-нибудь. Я беру ваши роты, орудия и кавалерию, чтобы они были представителями Кавказского и Оренбургского округов. Поздравляю вас с победою и раной. Дай Бог скорее выздороветь” (“Описание хивинского похода” полк. Лобысевича).

Непредвиденная и, как оказалось, не вызванная обстоятельствами стрельба по городу не должна была, конечно, влиять на общее дело; поэтому, как только обозный отряд стянулся, донесения о настроении населения получились вполне удовлетворительные, и сделано было распоряжение о назначении частей войск и о порядке следования их для вступления в столицу ханства, то оно и началось в положенное время, т. е. около двух часов 29-го мая 1873 года.

Торжественно, под звуки Даргинского марша, русские войска вступили в широко открытые Хазараспские ворота, у которых их ждали толпы народа и впереди всех с непокрытой головой почтенный, престарелый Эмир-Уль-Омар. Все городские площади и часть боковых улиц были запружены арбами, на которых было сложено разное имущество, и сидели женщины и дети. Это мирные жители, напуганные утренними выстрелами оренбургского отряда, спасаясь от них, были застигнуты на пути своего бегства. “На лицах городского населения выражались страх и сомнение: они опасались, что и русские, как делают обыкновенно азиаты с покоренными народами, начнут их резать и бить, сжигать и уничтожать их дома и имущества. Тем большая была радость и восторг, когда они увидали, что русские войска, следуя стройными рядами по главной улице, ведущей к цитадели и к ханскому дворцу, не заходят в стороны, никого и ничего не трогают и не обижают. Сомнениям уже не было места, и народ бросался к войскам и к ногам лошади главного русского начальника с радостными приветствиями. Особенно сильное оживление замечалось в среде иранцев, предугадывавших свое освобождение из тяжелого рабства” (там же).

Лишь по прибытии в цитадель генерал Кауфман прочел письмо Веревкина, поданное ему джигитом во время спокойного следования войск по улицам Хивы. В этом запоздалом ответе на запрос главнокомандующего о выстрелах по городу утром 29-го мая со стороны оренбургского отряда генерал Веревкин дал такое объяснение:

“В Хиве были две партии — мирная и враждебная. Последняя ничьей власти не признает и делала в городе всякие бесчиния. Чтобы разогнать ее и иметь хоть какую-нибудь гарантию против [118] вероломства жителей, я приказал овладеть с боя одними из городских ворот, что и исполнено. Войска, взявшие ворота, заняли оборонительную позицию около них, где и будут ожидать приказания вашего превосходительства. Всякие грабежи мною воспрещены” (там же).

Таким образом, из письма Веревкина, писанного в час дня, явствует, что для разогнания враждебной партий он признал необходимым приказать полковнику Скобелеву штурмовать ШахАбатские ворота, забыв о многочисленной мирной партии, которая незаслуженно подвергалась опасности от разгрома города. Между тем ведь еще накануне, 28-го мая, генерал Веревкин был предуведомлен главнокомандующим, что он поведет переговоры о сдаче столицы и о мире и предупреждал начальника оренбургского отряда “не стрелять по городу, если оттуда не будут стрелять”.

Сопоставляя обстоятельства дела и часы дня, когда раздались выстрелы, нельзя не прийти к выводу, что рано утром 2 9-го мая вся обстановка была в противоречии с приводимыми в письме генерала Веревкина объяснениями: во-первых, уже в 8 часов утра Эмир-Уль-Омар докладывал главному начальнику войск о том, что по уходе хана поднялась паника, вызвавшая смуту, причем в городе образовались две партии, но что партия благоразумия одержала верх, и с вечера 28-го мая в Хиве водворился полный порядок. Лучшим доказательством правдивости этого донесения служило присутствие в депутации главы мятежной партии Ата-Джан-Тюря. Очевидно, что в это время такой партии уже не было и разгонять ее выстрелами не приходилось.

Вторым доказательством, что в городе царило спокойствие с раннего утра 29-го мая и совершенное нежелание населения бороться служило следование отряда полковника Саранчева. “Когда рано утром 29-го мая колонна полковника Саранчева переходила из лагеря оренбургско-мангышлакского отряда к каналу Пшакчи навстречу и соединение с туркестанскими войсками, ей пришлось двигаться при этом по дороге, которая в большей части своего протяжения идет вдоль самой городской стены. Отряд Саранчева прошел без выстрела, и защитники Хивы, высыпав во множестве на вал городской стены, спокойно и с понятным любопытством смотрели на проходившие мимо них наши войска. Можно ли допустить, чтобы колонна Саранчева прошла так свободно и спокойно под стенами города, если бы в среде его населения была какая бы то ни было враждебная нам партия, которая, по словам генерала Веревкина, делала всякие бесчинства и для разогнания которой он признал необходимым [119] приказать подполковнику Скобелеву штурмовать Шах-Абатские ворота” (“Описание хив. похода” полк. Лобысевича).

О том же, что Саранчев прошел весь путь без выстрела, генерал Веревкин знал. Можно привести еще факт в подтверждение сказанного: “Тотчас же по расположении Туркестанского отряда бивуаком на канале Пшакчи, для обеспечения лагеря с западной стороны выслан был особый отряд в составе двух рот 2-го лин. батальона и взвода 9-фунтовых орудий, под начальством подполковника Терейковского, которому приказано было перевести войска по мосту Сира-Купрюк через Палван-Ата и расположиться на позиции на противоположном берегу канала. По ошибке проводника, отряд Терейковского вышел почти к самой подошве городской стены и стал там на позицию. В то время, когда в одной версте правее происходил по распоряжению генерала Веревкина штурм Шах-Абатских ворот, войска полковника Терейковского, не сделав ни одного выстрела, спокойно стояли у самой неприятельской стены, мирно переговариваясь с защитниками города, находившимися на валу, причем многие из хивинцев спускались со стены и выходили к нашему отряду с изъявлением их полной покорности” (там же).

Наконец заслуживают внимания показания Диван-беги-Мат-Ниаза, данные им уже после занятия Хивы, о событиях 29-го мая: “С крепостных стен не могли открыть огня по оренбургско-мангышлакскому отряду потому, что в городе никого не было, кроме жителей; эти же свое нежелание защищаться доказали, сбросив пушку с Шах-Абатских ворот еще накануне, в присутствие Мат-Ниаза, по требованию русских” (“Материалы для ист. хив. пох. 1873. г.” г.-м. Троцкого.).

Ясно, что не было никаких уважительных оснований для несвоевременной стрельбы по городу. Между тем это могло вызвать серьезные последствия: пушечная пальба грозила привлечь буйных туркмен, следивших за всем происходившим, и в то же время повлиять очень невыгодно на депутатов, которые за минуту до выстрелов выслушивали от представителя Белого царя обещание милостивого и великодушного отношения к мирным жителям.

Не входя в оценку побуждений, руководивших генералом Веревкиным, когда он приказал подполковнику Скобелеву штурмовать беззащитные ворота, перейдем к тому, как этот инцидент отозвался на Михаиле Дмитриевиче. [120]

IV.

Стрельба по мирно настроенному городскому населению вызвала общее порицание среди офицерства и комментировалась на все лады. Старая неприязнь к Скобелеву обнаружилась и в данном случае. Немногие винили генерала Веревкина; большинство же приписывало это распоряжение влиянию Скобелева, стремлению его отличиться во что бы то ни стало и схватить награду. Кауфман, очевидно, не мог одобрить происшедшего, но счастливое окончание похода и его блестящие результаты не располагали, главнокомандующего к порицанию и критике отдельных эпизодов и лиц. Посетив раненого накануне Веревкина, генерал Кауфман не сделал ему ни упрека, ни замечания; но Михаил Дмитриевич почувствовал, что всегда сердечно относившийся к нему генерал-губернатор на этот раз им недоволен. Как умный человек, Скобелев понял, что роль, которую он, очевидно, не против своей воли сыграл в этом эпизоде, могла получить трагикомическую окраску; он решил этого не допустить и рассеять невыгодное для него впечатление каким-нибудь выдающимся отличием. Случай к этому скоро представился, а случая стать лицом к опасности Скобелев никогда не упускал.

Как было сказано, красноводский отряд вынужден был вернуться на Кавказ, не доходя до Хивы. Вот этим обстоятельством и воспользовался Михаил Дмитриевич. Неудача Маркозова порождала, конечно, разговоры, невыгодные для начальника отряда, и сомнения в том, что не пройденный им путь действительно грозил гибелью для отряда. Скобелев вызвался охотником для рекогносцировки этого таинственного пространства и доложил о своем намерении главному начальнику экспедиции. В виду важности и несомненного интереса этой не исследованной части пути генерал Кауфман одобрил мысль Скобелева, дал ему разрешение на рекогносцировку и соответствующие приказания.

Предприятие было не только смелое, но весьма рискованное. Не говоря уже о физических трудностях на предстоявшем пути, тут грозила опасность и встречи с туркменами, значительная масса которых устремилась в степь, именно в этом направлении, спасаясь от наших войск. На каждом попутном колодце Скобелев рисковал наткнуться на туркмен — диких и жестоких по натуре, а теперь еще и сильно озлобленных против русских. Несомненно, участь Скобелева и сопровождавших его людей была бы самая ужасная, если бы туркмены их застигли. Тем значительнее и красивее была эта добровольно взятая на себя Скобелевым разведка. [121]

Рекогносцировочная партия состояла всего из шести человек, считая самого Скобелева и туземцев-проводников.

На рассвете 4-го августа партия выступила и, исполнив поручение, вернулась в Хиву 11-го августа, пройдя за это время в оба конца более шестисот верст. Семка и описание пройденного пространства были представлены Скобелевым главному начальнику войск и показали следующее. Первая часть пути (60 верст до Змукшира и 24 версты до колодцев Чагыл) пролегала по глинистой, твердой равнине; переход был удобен; колодцев здесь можно было вырыть сколько угодно. Топливо и корм находились в изобилии. Совершенно другую картину представляли следовавшие затем 229 верст, на протяжении которых на неравных расстояниях находились три пункта с колодцами (Кизыл-Чакырь, Доудур, Нефес-Кули). Вся эта местность представляла громадные затруднения даже для шести смелых охотников: она состояла сплошь из высоких гор-барханов, нагроможденных друг на друга. Сильные верховые лошади всадников едва тащились на эти горы глубоких, сыпучих песков, а вьючные лошади падали и, скатываясь, теряли вьюки. Движение здесь артиллерии и тяжестей представляется невозможным. На этом же пространстве переход в 151 версту был абсолютно безводный и для военного отряда немыслимый. От колодцев Нефес-Кули, куда партия, пройдя 309 верст, пришла 7-го августа, следовало еще идти 40 верст на колодцы Орта-Кую, не доходя до которых, красноводский отряд возвратился. Но, достигнув Нефес-Кули, где видны были следы недавно пасшихся стад, партия встретила там двух пастухов, которые, рассказали следующее: к колодцам Орта-Кую пришли йомуды, бежавшие из Хивинского оазиса от преследования русских; вслед за йомудами пришли и текинцы; между ними произошло побоище, причем текинцы убили шесть йомудов, многих ранили и увели одну женщину. Йомуды, в свою очередь, завалили колодцы и сами отошли к Нефес-Кули, где аул их в количестве 150 кибиток и стоит в двух верстах отсюда. Ясно, что незачем было идти к заваленным колодцам и подвергаться риску встретить огромные партии текинцев или йомудов, одинаково нам враждебных. Это было бы бесцельно, тем более, что главная задача была выполнена и невозможность красноводскому отряду преодолеть 150 верст абсолютно безводного пространства, чтобы дойти до Хивы, была доказана.

Генерал-адъютант Кауфман, выслушав доклад Скобелева и оценивая лихой подвиг молодого подполковника, признал его достойным Георгия 4 ст. и предложил думе утвердить за ним это право. Такая выдающаяся награда, составляющая мечту каждого военного, пробудила старую вражду к [122] Скобелеву, да и зависть создала ему новых недругов. Пошли опять пересуды и рассказы, умалявшие военное значение Скобелевской экспедиции. Недруги оказались, несомненно, и среди членов Георгиевской думы, так как она медлила произнести свое слово, откладывая заседание под разными предлогами, но авторитетного решения главнокомандующего изменить не решилась, и желанный белый крест украсил грудь будущего “Белого генерала”...

Завистливая вражда к Михаилу Дмитриевичу не улеглась, однако, и после этого. Казалось бы, что Кавказскому округу, от которого шел в хивинский поход Скобелев, следовало гордиться им, а между тем окружный кавказский штаб, разрешив Скобелеву отпуск, которого он просил, вслед за тем отчислил его от кавказской армии, чего он не желал... Когда же Скобелев, уже флигель-адъютантом, вторично приехал в Тифлис и ходатайствовал дать ему эскадрон в Тверском драгунском полку, то и это скромное желание его исполнено не было — ему отказали...

V.

После хивинской экспедиции мы опять видим Скобелева в Туркестане, где в это время намечались признаки возможности похода.

Испытанные там неприятности, хотя и оставляли в сердце Скобелева некоторую горечь, смягчались, однако, чувством удовлетворенного честолюбия получением Георгия, а вражда завистников сторицею вознаграждалась отношением к нему Константина Петровича Кауфмана. На счастье Скобелева, Кауфман был тем редким вообще типом начальника, который не только не боялся талантливых подчиненных, но всеми мерами выискивал и выдвигал их, Он знал слабости Скобелева, но, зная и его способности, ценил его широкие военные познания и смелость его мыслей, выказывать которые никогда ему не препятствовал. Здесь кстати сказать, как Кауфман оценивал молодого, далеко еще тогда не оперившегося Скобелева — будущего орла... Один петербургский сановник, зная, что будет поход, приехал к Кауфману с просьбой взять на службу в Туркестан князя С. В-на и так рекомендовал своего протеже: “Этот будет почище вашего Скобелева”, на что Кауфман ответил: “Не знаю, как проявит себя ваш В-н, а что мой Скобелев себя вам покажет — за это я ручаюсь”.

В мае 1875 года Скобелев приехал в Ташкент. Все было тихо и спокойно в наших среднеазиатских владениях: некогда грозный хивинский хан был теперь самым покорным [123] вассалом, а эмир священной Бухары почитал за счастье быть благодарнейшим соседом Белого царя. Жители присоединенных к России областей, мирно развиваясь и богатея под охраной русских законов, конечно, не согласились бы вернуться к ханским порядкам, когда ни имущество, ни самая жизнь каждого подданного не были гарантированы.

Но рядом с нашими владениями находилось еще независимое Кокандское ханство, правитель которого, Худояр-хан, был типичным азиатским деспотом — жестоким и корыстным. Народ его ненавидел; особенно враждебно относилось к нему сильное и воинственное племя кипчаков. Однако отношение его к России, силу и могущество которой хан понимал, было вполне корректно и даже покорно. Он нередко следовал советам генерал-губернатора, увещевавшего его смягчать жестокое управление. Изменить азиатскую натуру хана было, конечно, невозможно, но советы генерал-губернатора, несомненно, действовали, ибо десять лет Худояр благополучно ханствовал.

В описываемый период стали, однако, проникать слухи, что в Коканде не все благополучно, что против хана замышляются козни.

Генерал Кауфман, снабженный широкими полномочиями, дававшими ему право объявлять войну, если он признает это нужным, естественно, должен был следить за настроением соседних стран и их властителей. Чтобы точнее проверить носившиеся слухи, генерал-губернатор командировал в Коканд состоявшего при нем чиновника по дипломатической части Вейнберга, свободно говорившего на туземных наречиях. Одновременно имелось в виду ближе познакомиться и с кашгарским эмиром, бывшим под влиянием английских эмиссаров: Англия в это время была нашим злейшим врагом, загипнотизированная мыслью, что Россия замышляет идти на Индию. Необходимость урегулировать наши границы с Кашгаром дала гласный повод послать туда уполномоченного. Но скрытой целью было исследование настроения страны и определение ее военной силы. Эту задачу, требовавшую большой осторожности и наблюдательности, Кауфман возложил на полковника флигель-адъютанта Скобелева. Попутно ему же поручалось сделать некоторые съемки и в Коканде. Оба наши посла выехали вместе; к ним был прикомандирован живший в Ташкенте кокандский “посланник” Мирза-Хаким-парваначи. Громкое это звание до смешного не соответствовало ни личности, ни скромному положению кокандского парваначи; но Азия любит декорации. При посольстве следовал родственник хана юноша Абду-Керим, бежавший к нам от преследования его за участие в возмущении киргизов против Худояр-хана; последний просил его [124] вернуть. Свиту послов составляли двадцать два казака и шесть джигитов.

Послы выехали 11-го июля и 13-го были в столице ханства. По азиатскому этикету почетным гостям следовало дать отдохнуть от пути, и только через два дня они представились хану.

Вслед за обычными цветистыми восточными заверениями в уважении и дружбе был подан достархан (угощение), и затем последовал деловой разговор. Вейнберг передал письмо генерал-губернатора, а словесно заявил, что генерал Кауфман надеется, что хан простит Абду-Керима, как юношу, увлеченного по молодости и неопытности недобрыми людьми. Хан без колебания уважил желание ярым-падишаха (полцаря — так величали генерал-губернатора соседние властители) и в знак своего прощения надел на молодого человека почетный халат. Также любезно изъявил хан свое согласие на поездку Скобелева по ханству и прикомандировал к нему двадцать надежных джигитов. Но в то же время он счел своим долгом предупредить послов, что ездить теперь небезопасно по краю, так как племянник хана, Назар-бек, бежавший из Бухары, бунтует против него среди кочевников в окрестностях Оша, а другой претендент, Саит-Фунад-хан, занимается тем же в округе Унгена. Худояр выслал против обоих отряд в четыре тысяча сарбазов, под начальством муллы Исса-Аулиэ и Абдурахмана-Автобачи. Хан был, видимо, встревожен волнениями, однако старался уверить Вейнберга, а может быть и себя, что эти волнения не имеют ничего опасного ни для хана, ни для государства и не что иное, как обычные грабежи и разбои, свойственные кочевникам. При этом он выразил свою любовь и уважение к генералу Кауфману и надежду, что, в случае затруднений, ярым-падишах не оставит его своими советами.

Несмотря на успокоительные заверения хана, слухи становились все тревожнее, и события пошли скоро усиленным темпом. Уже 17-го июля пришло известие, что оба предводителя ханских войск, Исса-Аулиэ и Абдурахман-Автобачи, изменили хану и перешли на сторону мятежников. 19-го июля стало известно, что старший сын Худояра, Нассыр-Эдин-хан, предался инсургентам и провозглашен ими ханом. Мятежники заняли города Ош, Наманган, Андижан, Ассаке. Главой и душой всего дела был смелый кипчак Абдурахман-Автобачи.

В аудиенции, данной Вейнбергу 19-го же июля, хан заявил послу, что Автобачи собирается объявить священную войну против русских. Вейнберг не поверил хану, объясняя события исключительно революционным движением против Худояра; но скоро пришлось убедиться в справедливости слов хана. [125]

Восстание охватило всю страну. О поездке Скобелева не только в Кашгар, но и по Кокандскому ханству не могло быть и речи. Тем не менее Скобелев не терял времени и, пользуясь пребыванием в столице, намечал планы оборонительных линий города и ездил по улицам Коканда, наблюдая настроение жителей. Оно было сильно возбужденным. Лавки на базарах закрывались; товары вывозились в окрестные сады, подальше от центра; жители запасались оружием. Площади и улицы кишели народом, среди которого появлялись толпы фанатиков диванов и дервишей. На всех перекрестках они собирали слушателей и, сильно жестикулируя, проповедовали ненависть к гяурам... С приближением Скобелева и Вейнберга речи становились тише, но горящие злобой взгляды сопровождали их.

20-го июля пришла весть, что и брат хана, правитель города Маргелана, изменил ему. Мятежники заняли город и двинулись к Коканду. Выло ясно, что и здесь в столице назрел бунт и малейшей искры будет достаточно для общего пожара. Уже ходили слухи, что на миссию будет нападение. События становились грозными, и хан, устрашенный ими, видя всюду измену, не рассчитывая на симпатии народа в столице, решил ее покинуть. Он сообщил Вейнбергу о своем намерении и в то же время отправил письмо к генералу Кауфману, прося его помощи и отдавая себя под покровительство государя императора. В свою очередь, Вейнберг послал свое донесение обо всем происходящем, прося инструкции генерал-губернатора. Но получение ответа было почти невозможно. Так оно и случилось: джигит, отправленный с письмами в Ташкент, был захвачен инсургентами, письма отобраны, и сам он едва спасся бегством. Послам приходилось руководствоваться собственными соображениями.

Положение горсти русских, очутившихся в огне восстания, было чрезвычайно серьезно. Ясно, что сила была на стороне бунтовщиков и что роль низложенного ими Худояра, как хана, была бесповоротно окончена. Но Худояр-хан был правителем, признанным русским царем, и в данный момент послы были обязаны таковым его признавать и, оставаясь при нем, не входить ни в какие переговоры с мятежниками. В то же время миссии надлежало, сохраняя честь и достоинство русского имени, не подвергать себя риску нападения бунтовщиков и суметь вывести благополучно весь свой состав из пределов ханства. Вейнбергу приходилось только просить Скобелева сдерживать себя и казаков при возможных дерзких выходках со стороны фанатичных мусульман, дабы не подать повода к обвинению русских в открытии враждебных действий против Кокандского ханства. Таким образом, все дело переходило в [126] руки Скобелева, на него ложилась вся ответственность, и от его такта, находчивости и смелости зависел благополучный и достойный исход судьбы горсти русских людей.

VI.

Отъезд хана был назначен на 22-е июля. Но еще накануне вечером все находившиеся при миссии джигиты хана ушли, обобрав многое из ее имущества. Точно также из личной охраны хана, считавшейся в четыре тысячи человек, ушло больше половины, увлекая с собой и второго сына хана, Мухамед-Амина. Все это не предвещало ничего хорошего. Между тем в Коканде проживало много русских торговых людей и, озабочиваясь их судьбой, Скобелев предложил желающим выехать вместе с миссией. Девять человек с прислугой воспользовались, этим предложением. Затруднение для выезда представлялось, однако, в добытии арб под имущество; вместо нужных семи подвод, их добыли только три, и перегруженные лошади едва двигались.

В день выступления хана один отряд мятежников под командой Абдурахмана подступал уже к столице...

Из дома, где жила русская миссия можно было спокойно и незаметно выйти через ближайшие ворота, минуя центральную часть города. Но, конечно, Скобелев не захотел воспользоваться этой возможностью и решил идти открыто к дворцовой площади, на соединение с ханом. Пришлось проходить по многим улицам и базарам, переполненным народом, который стоял шпалерами, вооруженный батогами, палками и с каменьями в руках. Навстречу миссии шло войско хана — кавалерия и пехота, направлявшиеся на позицию за черту города, куда уже была выслана артиллерия.

Узкие улицы и скопление народа сильно затрудняли движение. Идя шаг за шагом, послы могли наблюдать злобное выражение лиц. Один юз-баши, из войска хана, проходя мимо русского конвоя, сказал, ехидно улыбаясь: “Проходите, проходите; мы потом со всех вас снимем головы”. Как успокоительно было слышать такие обещания от одного из начальников, который предназначался для охраны хана и его почетных гостей!.. Правда, они могли сделать это теперь же с горстью русских людей; однако страх перед Россией был таков, что многотысячная толпа, сильно возбужденная, не осмеливалась открыто напасть на три десятка русских, зная, какое возмездие получит за это вся страна. Тем не менее были попытки вызвать инциденты; так, один кокандец ударил хлыстом казака. Скобелеву, сделавшему вид, что он этого не заметил, стоило большого усилия удержать уральца, готового пустить в ход обнаженную уже [127] шашку. Подавляя в себе внутренний гнев и возмущение, но наружно сохраняя спокойствие, Скобелев медленно ехал на своем красивом коне и, упорно обводя взглядом длинный строй устремленных на него злобных глаз, невольно импонировал своей высокой, внушительной фигурой. В полном порядке отряд дошел до площади, где и выстроился перед ханским дворцом.

Вскоре из ворот выехал Худояр. На вид он был спокоен; но вряд ли было спокойно его сердце. Развернувшиеся события, всюду измена и предательство самых близких людей должны были подсказывать ему, что шансы на возвращение в родной, покидаемый дом очень шатки. Очевидно, такого рода чувства волновали его. Замедляя минуты тяжелой разлуки, он простоял под сводом главных ворот добрых двадцать минут, под предлогом отдачи распоряжений...

Хан, направляясь к позиции двинувшихся войск, избрал окольный путь, из опасения, что если пойдет прямо, то народ поймет, что он направляется к русским, и не выпустит его; теперь же это имело вид, что хан, соединившись со своим войском, даст сражение мятежникам. Но и в этом случае выступление его сопровождали зловещие возгласы, желавшие “счастливого пути к могилам”... Вообще настроение продолжало быть враждебным со всех сторон, а до нашей границы надо было пройти 140 верст... Пройдя благополучно восемь верст, хан и отряд остановились на позиции кокандских войск. Тут было четыре тысячи пехоты, две тысячи кавалерии и 64 орудия. Разбили палатки и стали варить пищу. Неприятеля пока не было видно; но в среде самих ханских войск назревало мятежное против него настроение, а против русских — сильно враждебное и дерзкое. Так, во время стоянки, когда послы наблюдали прохождение артиллерии, мимо них проскакал офицер-артиллерист и с явным умыслом свалить их направил прямо на них свою лошадь. Конечно, нельзя было оставить без внимания такую выходку; Вейнберг и Скобелев отправились в лагерь и в присутствии всех собравшихся начальников потребовали наказания виновного. Но оба благоразумно воздержались оставаться и ждать исполнения их требования... В это время хан прислал к Вейнбергу Мирза-Хакима с предложением взять из ханской артиллерии орудий, сколько русские пожелают. Находясь в трудном положении — между буйными ханскими войсками и в кольце злобно настроенного населения, озабочиваясь благополучным исходом для отряда и не предвидя, какой оборот примет дело, если мятежники разобьют ханские войска, миссия поблагодарила хана, и по желанию Скобелева просила два орудия. Скобелев выбрал два легких орудия на случай личной защиты [128] отряда. Вейнберг опять умолял его пускать их в дело только в крайности.

Против ожидания, стоянка хана была непродолжительна, и, послав сказать, что он идет дальше, хан торопливо отбыл и успел пройти несколько верст, пока наш отряд собирался. Его задерживала нагрузка купеческого имущества на арбы и вьючных лошадей. Между тем в войсках, оставшихся на позиции, наблюдалось сильное движение: кавалерия, находившаяся в ста шагах от отряда, собираясь в группы, срывала значки и, вскочив на коней, с диким гиканьем неслась назад к Коканду. Так же поступила артиллерия, бросив орудия на позиции; уходила и пехота. Сначала трудно было решить, бросились ли солдаты навстречу мятежникам, или сами изменили хану и бежали. Оказалось последнее. Для отряда нашего момент наступил критический. Скобелев скомандовал стать к ружью и, ожидая нападения, решил не сдаваться дешево. Неизвестно, что бы произошло, если бы на выручку не явился к Скобелеву беглый сибирский казак Евграф, много лет проживавший в Коканде. Он предупредил, что решено уничтожить отряд, и убеждал Скобелева, не медля ни минуты, сняться с позиции и ехать садами, доверясь ему, Евграфу, который и проведет их. Действительно, только благодаря Евграфу отряд не заблудился в лабиринте улиц огромного кишлака Гау-Хане. Идти пришлось, все время отбиваясь от стремительных атак кавалерии, которая, изменив хану, рыскала на этом пути. Сам Скобелев неотлучно находился в арьергарде и своим хладнокровием и распорядительностью поддерживал порядок. Несколько раз он спешивал казаков, чего азиаты страшно боятся, и тогда они отскакивали; но едва казаки садились на коней — те немедленно наседали. Выло очень соблазнительно пустить в ход орудия, чтобы проучить наглецов. Но Скобелев, связанный словом, данным дипломату, поневоле сдерживал и себя, и казаков... По выходе из садов на поляну отряд попал под огонь пяти орудий, причем был убит джигит и мальчик из свиты купцов. Здесь пришлось бросить арбы с купеческим имуществом, под тяжестью которого падали лошади, совсем обессиленные; на это надо было решиться в виду опасности, что мятежники подкатят все орудия, оставшиеся на позиции.

Больше часа длился этот томительный переход, и когда отряд присоединился к хану, то застал его сидящим под красным флагом, отстреливающимся от наседавшего неприятеля, причем у него было восемь убитых и девять человек раненых.

При дальнейшем совместном пути с ханом русские замечали, как таяла личная охрана Худояра: кучки в пять-семь человек отставали мало-помалу, а потом и вовсе исчезали. В [129] то же время наблюдалось и такое явление: по сторонам дороги, следя за нашим движением, ехали на разных расстояниях десятки всадников. Это было очень странно и объяснилось только впоследствии, что инсургенты отправили четыреста человек конницы при одиннадцати орудиях на пересечение нашего пути. Однако хан, хорошо зная свой хитрый народ, перехитрил его: подозревая возможность нападения с этой стороны, он переменил направление своего пути и, сделав двадцать верст крюку, вышел на другую сторону.

Не питая никакого доверия ни к свите хана, ни к сопровождавшим его сарбазам и опасаясь, что во всякий момент они могут напасть на отряд, Скобелев предпочел, выйдя из арьергарда, идти саженях в ста в стороне от хана. Так и шли они всю ночь безостановочно, но спокойно. Под утро со стороны ханского пути заслышалась перестрелка и вслед за тем явился посланный, прося прислать часть казаков для защиты хана. Но Скобелев не счел возможным разделить горсть наших людей и предложил хану самому поспешить под защиту отряда. Тогда хан прислал арбы с женами и младшего сына Урман-Бека. Наш отряд, пропустив эти повозки, сомкнулся в арьергарде. Доверяя свои сокровища русским, хан определял цену своим приближенным...

Перестрелка и крики еще продолжались, но серьезного уже ничего не произошло. Встретив на пути высокий песчаный бархан, Скобелев скомандовал казакам налево кругом и вместе с ними поднялся на возвышение, чтобы показать кокандцам, что “белые рубахи” (летняя одежда туркестанских солдат) и офицер на белой лошади зорко следят за ними... Вслед за тем тихим шагом, с песнями они спустились и двинулись вперед.

Люди пробыли без пищи тридцать шесть часов; из них шесть часов шли с непрерывным боем, но шли бодро, следуя примеру своего начальника, сумевшего поддержать их дух и внушить полное к себе доверие. Купцы наши держали себя также хорошо. Кроме убитых мальчика и джигита, никто больше не пострадал.

Вейнберг не мог добиться от хана категорического ответа, перейдет ли он русскую границу, или останется в пределах ханства? Очевидно, он еще надеялся, что партия его увеличится присоединением отрядов попутных беков и встречавшихся на пути сельских обществ. Но не только этого не случилось, а и те, что вышли с ним, оставляли его...

Когда дошли до крепости Махрам, Вейнберг объявил хану миссию свою законченной: он был послан к владетелю Коканда, которого и не оставлял до прихода в последнюю [130] кокандскую крепость, а затем, сказал он, русские уйдут. Вейнберг спросил, желает ли хан здесь остаться, или уйдет в Россию. Худояр отвечал, что в Махраме он не останется. Этим ответом предрешалась судьба ханства...

Продолжая путь, отряд был встречен пятьюдесятью конными стрелками, посланными ему на подмогу. Но банды, беспокоившие отряд, уже отхлынули, и 24-го июля хан и послы приехали в Ходжент. Хана, еще не развенчанного Россией, встретили в назначенном ему помещении с почетным караулом и музыкой; довольно сочувственно отнеслись к нему и местные жители. Но хан искал покоя и уклонялся от приемов. Пережитые волнения на него повлияли, нравственно и физически он заметно опустился.

Не лишним будет привести здесь письмо Худояр-хана к генерал-губернатору, посланное из Ходжента.

Перевод:

“6 реджеба 1292 г. (26-го июля 1875 г.)

В последнем письме моем я имел честь уведомить ваше высокопревосходительство о затруднительном положении моем вследствие измены главных сановников ханства. 22-го июля я решился выступить из столицы и ожидать мятежников, приближавшихся к Коканду, в поле.

Дорогие мои гости, гг. Вейнберг и полковник Скобелев, а также Мирза-Хаким-перваначи, выехали вместе со мной и, несмотря на несколько раз повторявшееся преследование бунтовщиков и перестрелку, не отставали от меня. На подобный поступок способны лишь русские. Когда мои собственные приближенные изменяли и бежали, они стойко следовали за мной, и, не будь их, может быть, я не добрался бы до русской границы. Офицеров (при Скобелеве состоял подп. Руднев) этих прислала мне судьба, и я никогда не забуду услугу, оказанную мне русскими людьми.

В настоящее время, добравшись до Ходжента, мы проживаем здесь в полном спокойствии и благополучии, под покровительством великого Белого царя.

Имею полную надежду, что вы, старый друг наш, не откажете нам в это время в вашей помощи. Бог милостив. Скоро устроит наше свидание. Ханство Кокандское и я сам находимся в вашей власти”.

Это был последний акт его ханского самовластия.

Что касается Скобелева, то кокандский эпизод был прелюдией к последовавшим военным событиям, сыгравшим видную роль в карьере Михаила Дмитриевича. Но и за это дело он был отмечен высокой наградой: по ходатайству генерала Кауфмана, “за геройское, достойное русского имени поведение” [131] флигель-адъютанту полковнику Скобелеву пожалована золотая сабля, с надписью: “за храбрость” (Приказ по войскам турк. воен. округа. “Туркестанские Ведомости”, 1875 г. № 51.).

Нечего и говорить, насколько усилилась зависть в старых недругах Скобелева и сколько еще новых завистников он приобрел.

IV.

Кокандское восстание встревожило всю восточную часть Туркестана, особенно же соседние с ханством уезды — Кураминский и Ходжентский. Вожаки мятежа высылали сюда эмиссаров с прокламациями о хазавате, но в то же время отправили к Кауфману посольство, надеясь усыпить нашу бдительность и кстати проведать наши силы.

Посольство прибыло в Ташкент 31-го июля и вручило начальнику края письмо нового хана Нассыр-Эддина — старшего сына Худояра. Молодой хан, уведомляя генерала Кауфмана о своем избрании, выражал надежду, что могущественный сосед не лишит его того же дружеского расположения, каким Россия удостаивала прежнего правителя. Такие же надежды выражали и вожди переворота — Исса-Аулиэ и Абдурахман-Автобачи, письма которых послы также представили генерал-губернатору.

Кауфман, как опытный администратор, изучивший азиатскую натуру, имея к тому же сведения о тайных происках в среде нашего мусульманского населения, принял послов милостиво и, беседуя с ними, сделал вид, что верит их желаньям установить добрососедские отношения, но, указав, что лояльное поведение хана и его народа лучше всяких слов докажет их искренность, предупредил, что не потерпит беспорядков на нашей границе и пресечет их, будет понадобится, силою. Во избежание осложнений вследствие пребывания сверженного хана в нашем пограничном Ходженте, Худояру было предложено переехать в Ташкент и вскоре пришлось отправить его с семьей в Оренбург на жительство.

Едва отпущенные послы успели доехать до своей столицы, как начались события, вынудившие нас взяться за оружие.

В ночь за 7-е августа 1875 г. пришло донесение, что кокандцы вторглись в наши пределы, заняли селение Аблык, бросились на ташкентско-ходжентский тракт, сожгли три станции, зарезали старост и нескольких проезжающих, а ямщиков забрали в плен. В ту же ночь к командующему войсками был вызван генерал Головачев и, получив инструкции, уже в пять часов [132] утра выступил с четырьмя сотнями казаков и дивизионом артиллерии к укреплению Тиляу. Утром же 7-го августа отправлены к нему два стрелковых батальона.

Это были лишь первые симптомы вероломства соседа, только что искавшего дружеских отношений. Вскоре обнаружилось, что поднятое Абдурахманом знамя пророка пробудило фанатизм всего Кокандского ханства, что столица сильно укрепляется и что главные силы неприятеля сосредоточиваются на позиции Биш-Арык, близ крепости Махрам.

Нельзя было ограничиваться разгромом и изгнанием шаек из наших пределов и оставлять безнаказанной дерзость мятеж-наго соседа. Предупредить грозу в Средней Азии можно, как доказывал опыт, только быстрыми и решительными мерами, а потому уже 9-го августа 1875 г. командующий войсками Туркестанского округа издал следующий приказ:

“Усилия мои установить мирные соседские отношения с новым правительством в Коканде, водворившимся там после переворота и после оставления Худояр-ханом его столицы и отступления его к нашей границе в Ходжент, не увенчались успехом. 6-го августа партия вооруженных кокандцев осмелилась вторгнуться в наши пределы со стороны Намангана и заняла наш кишлак Аблык. Кокандцы начали войну и открыли против нас враждебные действия. Такой образ действий не может быть терпим и не представляет никакой гарантии для спокойствия в будущем. Находясь вынужденным этими обстоятельствами предпринять наступательное движение против Коканда, предписываю сосредоточить в Ходженте действующий отряд”.

(Поименованы: 18 рот, 9 сотен казаков с 8 ракетными станками и 3 дивизиона артиллерии, при 20 орудиях).

Сохраняя за собою главное руководство военными действиями в предстоящем походе, генерал Кауфман назначил начальником передового отряда генерал-лейтенанта Головачева. В сформированном полковом штабе состояли: начальник штаба свиты его величества генерал-майор Троцкий, начальник артиллерии генерал-лейтенант Жаринов, начальник инженеров генерал-майор Богаевский, отрядный интендант Касьянов, главный врач Суворов. Состоящими в распоряжении командующего: полковник флигель-адъютант граф Берг, полковник флигель-адъютант Скобелев, полковник Бреверн-де-ла-Гарди, флигель-адъютант ротмистр барон Меллер-Закомельский. Так начался кокандский поход.

Е. Толбухов.

(Продолжение в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Скобелев в Туркестане (1869-1877) // Исторический вестник. № 10, 1916

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.